Шестьдесят дней спустя Наполеон был в Москве. Его армия проложила кровавый след по русской земле. Этапы ее ознаменовались тяжкими испытаниями, страданиями, безрезультатными успехами и славными неудачами. Сперва бои под Островной и Витебском с Барклаем, который, отступая с большим расчетом, не давал случая разбить себя, затем Могилев, где Багратиону не было нанесено настолько сильного поражения, чтобы лишить его возможности продолжать свой круговой обход и соединиться с первой армией; далее Смоленск, где русская пехота была изрублена на месте и все-таки держалась сомкнутыми рядами. В Смоленске – остановка тягостная, тревожная; здесь констатированы были громадные потери – сто тысяч человек не явились на перекличку, – они вырваны были из армии болезнями и дезертирством; затем ужасная схватка при Валутиной; еще дальше лихорадочная, тщетная погоня за решительным сражением; наконец, столь желанный бой, ибо ропот войск заставил Кутузова принять сражение, от которого русские так долго уклонялись. Наступил день Бородина – тот адский бой, когда от пушечной пальбы земля дрожала на протяжении восемнадцати верст и в котором полегло солдат не меньше, чем взрослого населения в огромном городе. После резни перед ним предстала, как огромный оазис среди пустынных равнин, Москва с ее белыми стенами, с ее покрытыми золотом, вермильоном и лазурью соборами с сияющими, как небесные созвездия, куполами, с ее дворцами, парками и зеленеющими садами. Но лишь только армия бросилась в город, добыча исчезла, унеслась в огненном облаке. Поселившись в Кремле, Наполеон царил над развалинами; его окружали одиннадцать тысяч сгоревших домов. Пожар продолжал делать свое дело, пожирая остатки города: среди сгоревших домов уцелело только триста сорок церквей, поднимавшихся над пеплом пожарища. Армия, пресыщенная награбленным добром, по горло засыпанная ненужным богатством, которое она отвоевала у пламени, отдалась, не смея заглянуть в будущее, беспробудному пьянству. В окрестностях Москвы было разграблено четыре тысячи усадеб и деревень. В лесах скиталось, уподобляясь первобытным людям, выгнанное из жилищ население в двести тысяч душ. Еще далее собирались уже шайки озверелых крестьян; они нападали на наши обозы, резали одиноких солдат или живыми закапывали в землю.

Среди этого опустошения Наполеон ничего не предпринимал и ждал. Он обратился к царю с предложениями мира и со дня на день ждет, что Александр пришлет кого-нибудь для переговоров, признает себя побежденным и вручит ему свою шпагу. Наполеон уверен, что в скором времени явится столь желанный парламентер. Почему бы ему и не явиться? – думает он. Ведь это в порядке вещей, ибо русские все время и всюду терпели поражения. С ними должна повториться та же история, что и с австрийцами, с пруссаками и многими другими, с которыми все решалось одним сражением с последующим занятием Столиц. Однако, предложение о мире не приходило, и Наполеон, с удивлением смотря на пожар и систематическое разрушение, спрашивал себя, с каким народом имеет он дело; что за племя, которое само сжигает свои города, которое думает, что этим выполняет святое дело. Иногда он придумывает великолепные военные комбинации, отказаться от выполнения которых вынуждает его слабость его полководцев и солдат. По временам он мечтает прибегнуть к гигантским и необыкновенным средствам: думает объявить себя польским королем, воскресить смоленское княжество или татарские республики, соблазнить русское дворянство обещанием конституции, а народ отменой крепостного права, и хочет выпустить революционное воззвание, которое, вызвав социальную войну, облегчило бы его задачу. Он думает о средствах оказать нравственное давление на Россию, силится найти в этой глыбе какую-нибудь трещину, чтобы вогнав в нее клин, раздробить это государство на части. В конце концов он ни на чем не останавливается. Придя к сознанию, что все его планы несбыточны, что все это пустое место, чувствуя, что его гений бессилен, что его изобретательность, его нравственные силы истощены, он предается мрачному бездействию; он старается ни о чем не думать и, чтобы забыться, переносится в область воображаемого и читает романы. По ночам он приказывает ставить около окна две зажженные свечи, чтобы проходящие мимо дворца солдаты, видя свет, думали, что он, увлеченный работой, еще не спит и что его всегда деятельный и изобретательный ум придумывает спасение.

Александр уехал в Петербург, признав, что его присутствие в армии стесняет свободу действия и способствует разладу. Он был в восторге от солдат и недоволен генералами. Ему опротивело их соперничество; их ссоры гудели у него в ушах. Он понимал, что все идет плохо. Твердо решив не сдаваться, он, тем не менее, был удручен народным бедствием. Вернувшись из армии, он жил близ столицы на Каменном Острове, в скромной летней резиденции. Нередко видели его одиноко, в задумчивости и блуждающего в окрестных рощах. Он искал источник силы и надежды, который бы утолил его лихорадочное волнение. Однажды он спросил Библию. Впервые открыв эту книгу утешения, он нашел применимое к его положению место и почерпнул в нем силы. Его душа очищалась в горниле бедствий – ее величие росло вместе с несчастьями.

Кутузов до конца обманывал его; лгал ему без зазрения совести. После Бородина старый генералиссимус выпустил бюллетени о победе, а на другой день после его сообщения распространилось известие, что Москва взята и сожжена.

Весть об ужасном осквернении священного города огорчила Александра, но, кроме того, озлобила его. Она вызвала в нем чувство жестокого гнева, заледенила его сердце; она создала в нем страстное желание отомстить, дала волю и силу его решению. Он увидел в этом неизгладимое оскорбление, нанесенное и ему лично, и его народу, и решил, что только полное истребление врага может искупить его. В глазах русских – поднять святотатственную руку на Москву – то же, что ударить их мать. Вся страна от края до края была глубоко потрясена этим событием. Но оставалось вопросом, к чему приведет это душевное потрясение. Скажется ли оно подъемом энергии и еще большим ожесточением войны? Или же вызовет окончательный упадок духа, подорвет мужество, лишит власть средств продолжать войну? Вот на что никто не мог ответить. В петербургском обществе шли дурные толки; оно с озлоблением перечисляло совершенные ошибки, обвиняло в неспособности генералов и возлагало ответственность на верховную власть. Народ злобно и угрюмо молчал, на лицах застыло выражение сердечной тоски. Раз пала Москва – этот любимый Божией Матерью, хранимый ангелами город; раз “чужак, без разрешения императора, проник в Кремль”, не значит ли это, что сам Бог отвернулся от России и проклял ее вождей? Впервые народ как будто усомнился в царе, усомнился в помощи Божией. Лица, окружающие Александра, жили в постоянном страхе, почти в ожидании катастрофы. Боялись дворцового заговора, волнения дворян, народного мятежа. Наполеон предвидел и предсказывал такие события: он возлагал на них большие надежды. Сбудутся ли они? Приведет ли ожидаемый переворот, совершенный на глазах врага, к потере способности к сопротивлению? Сдастся ли Россия?

Между тем, жизнь при дворе шла как бы машинально, своим порядком. Церемониал и этикет 'не отреклись от своих прав. 18 сентября нужно было отпраздновать годовщину коронации. Обычай требовал, чтобы в этот день император с императорской фамилией показались народу и при торжественной обстановке проследовали в собор для присутствия на благодарственном молебствии. Приближенные царя страшно боялись за эту поездку. После усиленных просьб удалось убедить его отправиться в храм вместе с императрицами в карете, а не верхом, как он имел обыкновение это делать. Толпа присутствовала при проезде молча, без обычных приветствий. Она смотрела на проезжавших мимо нее кавалергардов в роскошных мундирах, на экипажи-гала – эти большие с зеркальными стенками золоченые кареты. Она имела возможность рассмотреть ордена и знаки отличия, туалеты государынь и придворных дам; их обнаженные плечи, греческие прически, диадемы из драгоценных камней – словом, всю роскошную и нарядную обстановку, составляющую резкий контраст с ужасами этого времени. Подъехав к церкви, высочайшие особы и свита вышли из экипажей и поднялись на паперть между двумя рядами народа, который почти касался их. Толпа не проронила ни одного звука, даже шепота не было. Тишина была такая, что ясно были слышны звон шпор и шуршанье длинных, тащившихся по мраморным ступеням шелковых платьев. Но вот религиозная церемония кончилась. Поезд вернулся во дворец в том же порядке, среди той же трагической тишины, и каждый поздравил себя, что прошел этот день.

После этого прошло около месяца. Император получил известия более утешительного характера; донесения о нравственном состоянии войск, о их упорном желании защищаться, о бедственном положении французов ободрили его и еще более укрепили его в решении не обращать внимания на предложения о мире. Но настроение населения по-прежнему внушало беспокойство; оно было загадочно и непроницаемо. Никому не удавалось заглянуть в эти темные души; никто не знал, что происходит в толще народных масс. Дни ожидания, наслаиваясь один на другой, сгущали страшную, висевшую над городом тревогу. Вдруг в один из таких дней свинцовую атмосферу столицы прорезал пушечный выстрел с Петропавловской крепости, тяжелая громада которой, увенчанная длинным золотым шпилем, подобно яркому лучу света уходящим в глубину неба, возвышается на окраине Петербурга. Раздается один выстрел, за ним другой, третий; выстрелы следуют один за другим через правильные промежутки времени и заканчиваются залпом, полным радости, гордости и торжества. С души свалилась тяжесть. Москва свободна. Французская армия дала сигнал к отступлению.

В эти дни Россия победила Наполеона; победила без сражения. В окрестностях Москвы враждебные действия прекратились сами собой. В одних местах было условленно прекратить военные действия, в других перемирие установилось по молчаливому соглашению. Аванпосты подходили друг к другу и вступали в беседу. Мюрат, как всегда, в шляпе, украшенной перьями, спокойно парадировал перед русскими, и когда один казак исподтишка прицелился в него и хотел выстрелить, унтер-офицер отвел в сторону ружье и не допустил убийства героя. Теперь борьба завязалась между двумя моральными силами: с одной стороны, обаяние Наполеона, которое могло отдать в его руки материально побежденную Россию, с другой, – вера русских в правоту своего дела, в неистощимое богатство их средств в надежду на помощь Провидения. Этот культ, воздаваемый отечеству, слившись с их христианским чувством, не допустил их, невзирая ни на какие бедствия, до отчаяния. Из этих двух сил одержала верх самая благородная, самая святая. Да была минута, когда душа России была поколеблена и смущена; но Россия опомнилась и совладала с собой. Великое испытание поколебало ее, но не сразило. Дворянство, потерявшее свое имущество, свои именья и дворцы, не отшатнулось от царя; из среды его не поднялось ни одного голоса, который властно потребовал бы мира. Народ отрекся от своих сомнений, обуздал свое горе. Он понял план сопротивления и спасения родины, которым вдохновлялся император, и инстинктивно примкнул к нему. С мрачной покорностью судьбе он сплотился около своего государя – своего отца. В эти торжественные дни у государя и народа была одна душа, одна скорбь, одна молитва; между ними, по молчаливому соглашению, состоялся тесный договор. Каждый с печалью в душе стойко остался на своем месте и исполнял свой долг. Пораженная, израненная Россия встала на ноги; она поднялась плотной, нераздельной массой и была несокрушимо сильна своей верой и своим послушанием. А так как наша армия была уже надорвана и не могла идти дальше, так как на помощь неприятелю уже подходила зима, то нужно было уходить. Наполеон слишком поздно решился на это. Теперь он старался хитрить с судьбой, обольщал себя надеждой оставить гарнизон в Кремле и зазимовать на позициях вблизи своего завоевания; говорил не об отступлении, а о маневрировании. Он старался обмануть самого себя обмануть других; галантно писал Марии-Луизе, что покидает Москву только для того, чтобы быть поближе к ней; помещал в бюллетенях, что не стоит сохранять Москву, ибо она не что иное, как труп. Чтобы закрепить за собой уже потерявшую значение победу, он наспех собирал трофеи, ограбил церкви, опустошил Кремль. Обремененная награбленным добром армия потащила за собой пятнадцать тысяч повозок, увела в своих рядах толпу обездоленных людей и бродяг и, забрав эти отбросы, подобно грязной реке, вытекла из ворот Москвы.

Зима превратила неудачу в бедствие, Наполеон инстинктивно направился на юг, в южные губернии, в теплые и урожайные места. Но под Малоярославцем Кутузов преградил ему путь. Произошло убийственное сражение, в котором истощенная армия, потеряв веру в свои силы, не смогла преодолеть препятствие. Она была отброшена в свой тыл, с неимоверным трудом переменяла фронт и, не слушаясь уже императора, увлекая его за собой, пошла по старой, уже опустошенной дороге – потому разоренному пути, где встречались только развалины и трупы убитых в прежних сражениях. Пришлось пройти вдоль Москвы-реки, опять смотреть на нагие, обобранные трупы убитых в великом бою, которые, насколько глаз хватал, покрывали холмы и белели вдали, как громадные стада овец. В следующие затем дни раненые и хромые, которые не в состоянии были следовать за армией, тысячами валялись по дороге и умирали рядом с русскими пленными, которых убивал португальский контингент, чтобы избавиться от труда стеречь и кормить их. Везде валялись “свежие или старые” трупы, всякого рода и племени; целое море трупов окружает армию и, как ни привыкла она к картине смерти, однако, эта картина действует на ее воображение, волнует ее. Вдруг наступает зима с ее морозами. Небо потемнело; снег повалил хлопьями. Вместе с зимой начался великий развал армии. Лошади падают на скользкой земле; приходится убивать их, взрывать зарядные ящики, бросать повозки, бросать орудия. Кавалерии больше не существует, почти нет артиллерии; мало съестных припасов: к холоду присоединяется голод. Страшные, острые физические страдания надрывают сердце, ослабляют энергию, заставляют забывать чувство долга, возвращают человека в первобытное варварское состояние, возбуждают в нем животные инстинкты. На первый план выступают потребности природы: единственной заботой делается есть и, по возможности, не очень страдать. Беспорядок и отсутствие дисциплины прогрессируют с каждым днем. Корпуса тают, дивизии рассеиваются, от полков остаются жалкие остатки. Не проходит часа, чтобы какой-нибудь батальон, какая-нибудь рота, батарея не разваливалась и не превратилась в беспорядочную толпу, в ужасную массу отсталых и оторванных от своих частей солдат. Вся армия мало-помалу превращается в беспорядочную толпу. Но вот неприятель нагоняет нас и начинает теснить. Спереди, сзади, со всех сторон несется гиканье казаков; сперва слышится их крик, вернее, неясный вой, так что непривычное ухо с трудом отличает его от воя ветра в основном лесу, вслед за тем раздается бешеный галоп их коней, и тотчас со всех сторон показываются пики. Наши противники сознают, что счастье повертывается к ним; они вопят об отмщении и бросаются на нас, как бешеные. В их сердце загорается надежда на полное отмщение; является желание преследовать нас до конца, до полного истребления. Их офицеры гарцуют вокруг наших беспорядочных отрядов и, разряжая в них свои пистолеты, кричат: “Париж, Париж!”. Армия Кутузова вытягивается по флангу нашей колонны, постоянно нападает на нее, наносит ей поражения, разбивает ее на отдельные части, которые то ведут бой в одиночку, то опять смыкаются. Каждый день отмечен каким-нибудь несчастьем. Корпус Евгения подвергся нападению на реке Вопь и был разбит. Даву отрезан – сперва под Вязьмой, затем под Красным. Император с гвардией вынужден был вернуться ему на выручку. Окруженный со всех сторон неприятелем. Ней чуть не вынужден был сдаться; он был на краю гибели и, если спасся, то только каким-то чудом, благодаря необычной, почти сверхчеловеческой энергии. К этому присоединяются обманутые расчеты и обычные спутники несчастливо сложившейся компании. В Смоленске оказалось провианта меньше, чем думали, магазины в Минске захвачены неприятелем; Сен-Сир потерял линию Двины; Удино и Виктор опоздали придти на выручку; выжидательное поведение австрийцев дает повод думать о скорой измене. Ужасы отступления растут с каждой минутой, с каждым переходом. По выходе из Смоленска насчитывается едва тридцать семь тысяч воинов. От вошедшей в Россию гордой колонны в четыреста пятьдесят тысяч солдат осталась бегущая по снегу толпа людей, оставляющая за собой длинный, залитый кровью след да не имеющий уже имени сброд остатков частей великой армии. Целые тысячи безоружных отделяются от будущей толпы и ждут или смерти в лесах, под пиками казаков, или отправки рабами для населения далеких пустынных колоний.

Вокруг остатков нашей армии стягивается и замыкается железное кольцо. Впереди Березина, по которой идет лед, что делает ее почти непроходимой; сзади – преследует по пятам Кутузов; справа подходит Витгенштейн, слева – Чичагов с действовавшей в Молдавии армией, освободившейся после Бухарестского мира. Невольно напрашивается мысль: не пришел ли всему конец, не наступил ли полный и непоправимый разгром? Русские были уверены, что захватят всех, без изъятия. Генералы роздали войскам приметы императора, чтобы казаки, забрав его в плен, случайно не убили его, и чтобы Россия могла гордиться этой добычей. Но вдохновение императора подготовляет спасение; необычайный подъем мужества и нечеловеческие усилия войск приводят его в исполнение. После семидесятидвухчасовой работы в воде среди движущихся льдин между обоими берегами устанавливается и поддерживается сообщение. Армия начинает переправу, купив ее ценой сражений с Чигаговым и Витгенштейном и ценой еще более ужасной борьбы с толпой отсталых, с отделившимися от нее самой частями, и пролагает себе путь по каше, образовавшейся из оторванных снарядами частей человеческого тела.

В Сморгони император, отчаявшись в спасении армии и боясь, чтобы Германия не преградила ему дорогу, а Франция не ускользнула из его рук, бросает свои войска. По его отъезде Север наносит им последние, ужасные удары. Температура падает до двадцати четырех, двадцати пяти, двадцати семи градусов Реомюра. Страдания достигают высших пределов – такой степени, что даже теперь, спустя три поколения, воспоминания о них вызывают в нас острую, насквозь пронизывающую боль и по коже продирает мороз. Ужасные картины. Отмороженные руки не в силах держать ружья, пальцы отваливаются, целые части тела отгнивают; вместо армии – сплошная рана, на которую страшно смотреть. Стоявшие дотоле в Германии войска, посланные подобрать остатки армии, сами заражаются общим беспорядком; их тоже охватывает дух поражения, заедает хаос. Наконец, показывается Вильна с ее натопленными домами, и бесформенная ватага врывается в город; там он находит только лишения и презрительное или враждебное отношение; но все-таки кров и стены, куда, как затравленный зверь, бросаются солдаты, чтобы свалиться и заснуть, ни о чем не думая. На другой день нагрянул неприятель. Он засыпает нас ядрами; нужно опять бежать или умирать. Менее изувеченные уходят, остальные, обреченные на избиение, остаются. Виленские жиды, возненавидевшие нас из боязни рекрутчины, упреждают работу казаков. Это отродье топчет и добивает каблуками победителей Европы. Когда в город вошли русские, им пришлось сжечь двадцать пять тысяч трупов, сваленных в этом месте ужасов и ,заразы, худшем, чем ад при Березине. По ту сторону ,Вильны ледяная гора останавливает остатки французской колонны. Артиллерии не удается подняться на скользкую гору; после тщетных усилий взобраться па нее, войска вынуждены отказаться от дальнейших попыток. Приходится бросить последние пушки, сломать и отдать последние повозки. Содержимое фургонов выкидывается и разбрасывается по дороге. Беглецы и казаки расхищают всевозможные сокровища армии. Однако, небольшое количество пехоты перевалило через гору и идет дальше, еле волоча ноги. Около Ковно маршалы возвращаются к своему старому ремеслу. Ней опять превращается в солдата, берет в руки ружье и расстреливает последние патроны; но ничто не в силах предотвратить окончательной гибели армии. Все кончено. Триста тридцать тысяч человек полегло костьми или взяты в плен; несколько тысяч человек в одиночку или небольшими группами, без ружей, без мундиров, одетые в странные, вызывающие смех и жалость отрепья, перешли по льду через Неман. Все свершилось в течение каких-нибудь шести недель; но эти недели тянулись так долго, были так жестоки, как будто это была целая вечность страданий. Бертье написал императору: “Нет больше армии”. Он ошибался и в другом письме противоречил самому себе. Он пишет, что около все еще высоко поднятых орлов жмутся небольшие группы офицеров и унтер-офицеров, которых уравняло несчастье. Преодолевая страдания и природу, оставляя за собой на снеговой равнине блестящий след героизма, они отступали до конца и среди полного развала того, что составляло нашу материальную силу, сберегли душу великой армии.

Около этих бессмертных остатков Наполеон создал новую армию, и пошел во главе ее на неприятеля, который между тем вторгся в Германию и вызвал восстание в Пруссии. Император одержал победу при Люцене, затем при Бауцене. За этими обессилившими его успехами последовало дипломатическое сражение в Дрездене и Праге, где союзники завели разговор о мире, не имея намерения заключить его; где Меттерних взял на себя задачу рассеять сомнения своего государя и убедить его в неискренности императора; где император признал законные требования своих врагов, но отказался сделать вовремя уступки, которые затрагивали только его гордость. Он признал, что спор между ним и Александром решен военным счастьем; согласился уплатить царю ставку борьбы и предложил ему уступки, но не хотел дать таковых ни изменившей ему Пруссии, ни спекулировавшей на его несчастье Австрии. Он с безрассудным упорством предавался слепой надежде разъединить своих врагов, примириться с Александром, быть может, снова завладеть им и запугать Австрию. Когда события выведи его из заблуждения, когда он готов был пойти на все уступки – было уже слишком поздно. К этому времени вся Европа объединилась и с бешенством поднялась на него. Сперва она терпела от него поражения, но зато била его полководцев, затем мало-помалу начала теснить и его самого; замкнула его в тесный круг и, наконец, задавила численным превосходством.

Александр довел свою месть до конца. Он с яростью кинулся на поверженного колосса, который еще так недавно касался головою неба. По взятии Москвы, он, будто бы, сказал следующие слова: “Отныне нет мира с Наполеоном. Мы не можем царствовать вместе: он или я, я или он”. Он сдержал свое слово. Называя себя при всяком удобном случае другом человечества и цивилизации, он проникся мыслью, что, утоляя свое злопамятство, он служит тому и другому. До него не было монарха, который бы вел войну с таким увлечением и с такой ненавистью. После переговоров в Праге он сам едет на свидание с австрийским императором, заклинает Франца отклонить запоздалые уступки Наполеона и порвать с ним всякие сношения; он вырывает у него согласие подписать конвенцию и втягивает его в общую свалку. После Лейпцига, когда победоносная Европа хлынула на Францию и перешла наши границы, он является олицетворением самой жестокой истребительской политики против Наполеона; он вносит в нее дух искоренения. На конгрессе в Шатильоне он не довольствуется унижением императора и оттеснением Франции в прежние границы. По прошествии шести дней он приказывает прекратить переговоры и если и соглашается возобновить призрачные дебаты, то только потому, что поражения у Шампобера и Монмираля смутили его союзников и заставили их усомниться в своем счастье. При первой же возможности он внушает им веру в свои силы. Он становится душой, энергией, отвагой коалиции. В его поступках, словах постоянно проглядывает стремление не вести больше переговоров с Наполеоном, а свергнуть его с престола и, уже отнявши у него Европу, отнять и Францию. Но главное его желание – отомстить за Москву в Париже. Он, в свою очередь, хочет войти в столицу врага – показаться там в ореоле своей славы и великодушия. Его месть будет состоять в том, что, завоевав Париж, он помилует его. В критический момент кампании он настоял на прямом ударе – на походе на гордый и чарующий город, который Европа столь же ненавидела, как и Наполеона, который проклинала и к которому все-таки стремилась всей душой.

Наконец, Париж занят; император низложен. Тогда Александр обрел в себе прежние чувства умеренности и человеколюбия. Его политический инстинкт, не затемненный уже чувством ненависти, внушил ему, что Франция нужна Европе и, в особенности, России. Он взял на себя задачу успокоить и утешить ее. В 1815 г. он избавил Францию от чересчур жестоких увечий, от слишком большого расчленения и оказал нам эту великую услугу с тем скромным тактом, который еще больше увеличивает цену этой услуги. Будем же ему благодарны за то, что он не возложил на Францию ответственности за свою борьбу с Наполеоном, за поединок насмерть, к которому привел их союз.

После этих сцен прошло восемьдесят лет. Мы думаем, что теперь настало время отнестись беспристрастно и вывести из них поучение. Нам кажется, что вывод, который мы сделали в предисловии к нашему труду, ярко выступает из тех событий, которые мы проследили и которые долго и тщетно изучали. Мы сказали, что союз нес в самом себе зародыш смерти, начало своего разрушения, ибо это был союз ради войны и завоеваний. Он преследовал цели расхищения и поглощения других государств, а договоры, направленные к такой цели, никогда не заключаются без обоюдной задней мысли, без взаимного недоверия, из которых неизбежно рождаются соперничество и ненависть. Действительно, в Тильзите мы были свидетелями, как Наполеон пробудил и подстрекнул в Александре честолюбивые стремления к территориальным захватам, но при этом дал себе слово удовлетворять его стремления в строго рассчитанных дозах. Про себя же он думал, что, обеспечив себя со стороны России, он может беспрепятственно пуститься во всевозможные предприятия; что он может перевернуть вверх дном весь мир, захватывать непокорные государства, гнуть их в бараний рог и подчинять своей политической системе. Неизвестно, было ли говорено во время свидания на Немане об Испании. Вероятно, что нападение на нее – первоисточник всех наших бедствий – признавалось в тильзитском договоре. По мере того, как Наполеон увеличивал и расширял свои захваты, он сознавал необходимость удовлетворить алчность своего союзника и вместо неограниченных и смутных надежд дать ему нечто более существенное. За Испанию он заплатил русским Финляндией; позднее, чтобы предохранить себя от последствий испанской войны, он предоставил царю княжества; за кусок Востока он купил обещание содействия на случай возмущения Австрии. Но Александр уже потерял к нему доверие; в свою очередь и он захотел получать, ничего не давая сам. Он подписал эрфуртский договор, но не выполнил его условий. Не отказываясь брать за счет Турции, он оказал нам против Австрии только фиктивную помощь, и кампания 1809 г., наступившая, правда, по ошибке императора, но против его воли, привела к новым разделам; в результате недоверие возросло до крайних пределов, сделалось непримиримым. Получив от Александра недоброкачественную помощь, Наполеон вынужден был позаботиться о своей безопасности и принять против царя некоторые меры предосторожности, вследствие чего он несоразмерно распределил доли и вознаградил преданность поляков в ущерб России. В этот день союзу был нанесен смертельный удар. Наполеон сделал некоторые усилия вернуть союз к жизни; Александр приложил старания избегнуть войны; но их попытки могли кончиться только неудачей. Их вина была не в том, что они объявили друг другу войну, а в том, что поставили себя в такое положение, при котором неминуемо должна была вспыхнуть между ними война. С того момента, как они захотели разделить между собою власть, они осуждены были оспаривать ее друг у друга и результатами борьбы, роковой для Наполеона и Франции, были: спасение Англии, усиление ее мощи и возвышение Пруссии, т. е. подготовка для России грозных соперников, тогда как осуществление естественных задач ее политики не подвинулось вперед ни на шаг.

В следующие полстолетия Франция и Россия делали попытки к сближению; но они или прерывались, или отходили на задний план. Неоднократно Франция и Россия объяснялись в любви и думали, что поняли друг друга. Испытанные разочарования не разрушили добрых стремлений; они только лучше доказали, как велика та сила сродства, которая влекла оба государства одно к другому. Тем не менее для того, чтобы наглядно, всенародно и неопровержимо выступила параллельность их интересов, чтобы чувство солидарности глубоко вкоренилось в национальное сознание обеих сторон, чтобы оно оказалось сердечным порывом и заменило существовавший в 1807 и 1808 г.г. непрочный союз императоров союзом народов, нужно было, чтобы влияние французской революции дало в Европе свои конечные результаты, чтобы Франция и Россия жестоко поплатились, хотя далеко не в одинаковой степени, за свои ошибки. Вместе с тем перед правительствами обеих стран впервые обрисовались истинные, разумные условия союза. Нет сомнения, они поняли, что вне полноты взаимно сдерживающих обязательств все будет несбыточным и опасным. В заключенном таким образом союзе не поддающийся сердечным порывом, сохраняющий, невзирая на выкрики толпы, хладнокровие наблюдатель усматривает для Франции и России и величайшее счастье, и жертву с их стороны; он видит в нем, с одной стороны, счастливую гарантию их безопасности и достоинства; с другой – отсрочку традиционных и нерушимых стремлений и надежд, принесенных сообща в жертву миру и человечеству. Заложенный и закрепленный на этих основах союз мог бы взять за девиз следующие гордые слова: “Я сохраню то, что есть”. Восстановив равновесие в Европе, теперь менее сложное, он существует для сохранения его. Он поддерживает существующий строй, ничуть не заблуждаясь насчет его несовершенств и опасностей; он поддерживает как сохраненные, так и захваченные позиции; он даже поддерживает содеянные в прошлом несправедливости, дабы предупредить более крупные в будущем. Созданный в целях обороны и охраны, он может проявить – и будет проявлять свою деятельность только в видах обуздания честолюбивых замыслов, нарушающих существующий уклад, в видах поддерживания равновесия сил. На место завоевательных стремлений союза времен первой империи он поставит справедливое разделение влияний. Этим ограничиваются его задачи, в этом его величие и право на существование.