ПРИЛОЖЕНИЕ I
А
По поводу донесения, приведенного выше и приписываемого нами графу Александру Лаборду . [652]См. главу Австрия и Россия, I ч.
Донесение не подписано, но не подлежит сомнению, что оно от Лаборда. Это доказывается, во-первых, его почерком, который был сличен с другими бумагами Лаборда, хранящимися в национальных архивах AF, IV, 1675 и в архивах министерства иностранных дел, Вена, 383. Во-вторых, в депеше Шварценбергу от 25 декабря 1810 г. Меттерних, сообщая о разговоре, называет фамилию Лаборда (Mémoires de Metternich II, 313–314). Впрочем, австрийский министр уверяет, что первым о браке заговорил француз. Этого нельзя допустить. И в самом деле трудно поверить, чтобы Лаборд начал говорить о таком предмете, не получив на то приказания от своего правительства. С другой стороны, если бы он получил подобные инструкции, у него не было бы причины скрывать в своем донесении, что он сам вызвал Меттерниха на откровенные разговоры. Вертгеймер (Archiv für Oesterreichische Geschicht. Vierundsechzigster Band, Erste Hälfte, 509) приводит на немецком языке несколько фраз из этого документа.
В
По поводу шагов, которые приказано было сделать в другом государстве (в России) и которые имели вполне определенный характер … [653]См. там же.
Совершенно верно, что 22 декабря Камбасерес, испрашивая у Парижского Консисторского суда отмены церковного брака, сказал: “Он (император) намерен вступить в брак и жениться на католичке (Welschinger 84–85). Но ввиду письма Коленкуру, написанного 13-го и утвержденного (императором) 17-го, нельзя поверить в искренность этих слов. К тому же 22-го не было еще полной уверенности в Австрии. Переговоры с Шварценбергом начались только “в конце декабря 1809 г.”, судя по отметке на рукописи, в которой дается отчет об этих переговорах. Национальные архивы, (AF. II, 1675). Наоборот, весьма естественно предполагать, что Наполеон или Камбасерес, испрашивая у членов консисторского суда решение, которое смущало совесть членов и обязывало их к известной ответственности, хотели внушить им, что конечное завершение дела узаконит средство и что они своей покорностью помогут возвести на престол Франции католичку. Это был аргумент ad homines.
Но отмена церковного брака была, во всяком случае, необходима. (Россия ясно высказала свою щепетильность по этому поводу). Тем большую важность приобретала она ввиду предполагаемого австрийского брака. Поэтому, в середине декабря, когда Наполеон начал серьезнее подумывать об австрийском браке, он приказал начать дело в духовном суде и очень торопил с ним.
С
Когда был созван Наполеоном первый совет по поводу его брака
Тьер, как и другие писатели, относит первый совет на 21 января. Гельферт, по депешам Шварценберга, относит его на 28-е. Нам кажется, что можно допустить только последнее число. Во-первых, депеши Шварценберга составляют показание современника в противоположность с рассказами позднейших времен, откуда черпали сведения французские писатели. Во-вторых, в хранящейся в национальных архивах записке Пелленка, приведенной нами в VII главе и написанной 1 февраля, говорится о волнении, которое распространяется в обществе “вот уже три дня”, вследствие состоявшегося в Тюльери совета. Это совпадает с 28 января. Наконец, в письме от 6 февраля (Corres, № 16210) Наполеон говорит о совете, состоявшемся “несколько дней тому назад”, что трудно было бы согласовать с отдаленным уже числом, 21 января. Этот факт имеет значение. Он доказывает, что Наполеон передал на обсуждение вопрос об австрийском браке, только после получения первых известий из России, которые прибыли 25-го.
Д
О числах и последовательном порядке событий с 5 по 8 февраля 1810 г.
Гельферт, стр. 90, относит прибытие курьера из России на 6 число; заседание совета в Тюльери на 7-е пополудни; затем идет возложенное на Евгения поручение к Шварценбергу: непосредственно за которым последовала подпись брачного контракта австрийским посланником и министром иностранных дел. Из записки же Шампаньи к императору, цитируемой в главе “Австрийский брак”, мы знаем, что письма Коленкуру прибыли 5-го. Депешей от 8-го Шампаньи сообщает, что совет состоялся в ночь с 6-го на 7-е, что по окончании совета, он написал князю Шварценбергу и пригласил его к себе и что он только что подписал с ним брачный контракт. Наконец, в следующей депеше Коленкуру от 17 марта он напоминает, что в первый раз виделся с австрийским посланником “утром 7-го”. При этих условиях фактически недопустимо, чтобы поручение Евгения, которое, без сомнения, предшествовало свиданию министра с посланником, имело место в промежутке времени между концом совещания, окончившемся очень поздно 6-го, и утром 7-го, т. е., глубокой ночью (некоторые показания современников сходятся в том, чтобы отнести его на шесть часов вечера). Следует допустить, что оно произошло до совета и что Наполеон, прежде чем заставить утвердить свой выбор в торжественном совещании, постарался обеспечить за собой окончательное согласие Австрии. На это же указывает и письмо Дальберга, помеченное 6 числом, которое цитирует Гельферт, ошибочно приписывая его Лаборду и находя, что число, которым оно помечено, неверно. В этом письме Дальберг относит на тот же день, в который оно было написано, т. е. на 6-е, сообщение, сделанное Шварценбергу во время охоты, за которым непосредственно последовал визит Евгения. Изложив все показания, мы сочли возможным установить порядок фактов следующим образом: 5-го прибытие курьера из России, 6-го пополудни поручение Евгения, 6-го вечером – совет и комедия прений совета; наконец, 7-го утром – свидание Шварценберга с Шампаньи по поводу брачного контракта, который был принят ими при свидании и отправлен в Вену на другой день.
ПРИЛОЖЕНИЕ II
Предложение, сделанное Императору Александру группой галицийских и варшавских вельмож на предмет восстановления Польши и присоединения ее к России
Письмо князя Голицына императору Александру от 4(16) июня 1809 г., имеющее целью поддержать это предложение
…Не вдаваясь в излишние политические рассуждения, я полагаю, что нет причины отклонять корону, которая предлагается нам единодушно всем народом; тем более, что этим путем может быть создано счастье обширного королевства, которое, в сущности, хотя и в иной форме, все-таки останется русской провинцией. Я не вижу для России ничего дурного в том обстоятельстве, если император, облекшись саном польского короля, установит на вечные времена, что государи России будут и польскими королями, и что они будут иметь право назначать своими представителями в управлении этим королевством наместников, которые будут управлять именем и волею государей всей России. Это королевство может быть создано из всей бывшей Польши, за исключением Белоруссии и земель, составлявших часть Киевской и Подольской губернии. Не подлежит сомнению, что королевство, о котором идет речь, могло бы содержать армию в сто тысяч человек, равно как и всех необходимых для его управления должностных лиц, внося, сверх того, значительную долю из своих доходов в государственную казну России.
Ответ графа Румянцева по приказанию Императора от 15(27) июня 1809 года
Как ни лестно приобретение целиком всей Польши, Е. В. Государь Император, не ища славы, обратил свое особое внимание на последствия, которые это приобретение может иметь для России, откуда вытекают следующие вопросы: Не повлечет ли восстановление Польского королевства в его прежнем состоянии возвращения ему Россией бывших, польских провинций? Можно ли рассчитывать на постоянство польской нации и не скрывается ли под видом горячего желания соединиться с Россией под скипетром Его Величества намерения получить обратно вышепоименованные, доставшиеся нам по разделу губернии, а затем совершенно отложиться от нас?
(Следует сравнение между Россией и Польшей, с одной стороны, и Великобританией и Ирландией, с другой, и заключение, что связь между странами различного происхождения не может быть прочна и долговременна. К тому же, очевидным и непосредственным следствием восстановления Польского королевства и его присоединения к Российскому государству было бы бесповоротное нарушение согласия между государствами, участвовавшими в разделе Польши и естественно заинтересованными в том, чтобы поддерживать друг друга).
Таковы причины, по которым Его Величество, довольствуясь той частью, которая выпала на его долю при разделе бывшей Польши, предпочитает видеть эту страну в ее теперешнем состоянии и не считает согласным с интересами государства присоединение Польши в прежнем ее объеме, не говоря уже о том, что было бы несовместимо с честью, достоинством и безопасностью России, если бы нужно было понимать под восстановлением Польского королевства включение в него Белоруссии и уездов, входящих в состав Киевской и Подольской губернии.
Тем не менее, имея в виду теперешнее неустойчивое положение Европы, мнение Его Величества таково, что принимая во внимание представление Вашего Превосходительства, можно было бы, давая полякам надежду на восстановление их родины, поддерживать в них спокойствие и послушание, так как иначе они могут обратиться к Наполеону с просьбой об учреждении особого государства, составленного из герцогства Варшавского и Галиции, что было бы для нас в высшей степени вредно. А посему Е. В. Государь Император уполномочивает Ваше Превосходительство, при приобретении уверенности в том, что варшавские и галицийские магнаты имеют искреннее и твердое желание подчиниться верховной власти Его Величества, секретно передать им, что, если они, действительно, намерены создать из герцогства Варшавского и Галицийского княжества особое государство под названием Польского королевства и вверить его ad aeternum верховной власти Е. В. Государя Императора и его наследников, вы почти уверены, что подобная просьба и предложение с их стороны не останутся без результата, и что вы, с своей стороны, возьмете на себя роль усердного ходатая.
ПРИЛОЖЕНИЕ III
Частные письма герцога Виченцы, посланника в России, герцогу Кадорскому, министру иностранных дел
(Январь – декабрь 1810 г.)
(Первые два письма служат ответом на упреки, сделанные посланнику министром, по приказанию императора, по поводу того, что 4 января 1810 г. посланник подписал договор против Польши в требуемых Россией выражениях)
Петербург, 8 марта 1810 г.
ГОСПОДИН ГЕРЦОГ,
Я уже имел честь уведомить Ваше Превосходительство о прибытии ваших курьеров от 10 и 12 февраля. Я поступал согласно вашим приказаниям, и, верный своему долгу, исполняю все с безграничным усердием и преданностью. Я ограничился бы в моем ответе Вашему Превосходительству этой ссылкой на то, что я кладу в основу своего поведения, если бы ваше письмо от 10 февраля, в котором вы приводите некоторые выражения из ваших предыдущих депеш, не содержало упрека, который огорчает меня еще более потому, что, по моему мнению, в этом случае, как и во всех остальных, я дал Его Величеству достаточное доказательство моей исполнительности и преданности. Соблаговолите, Ваше Превосходительство, припомнить другие выражения в ваших письмах от 24 и 25 ноября: “Что я не должен отказываться подписать требуемую от меня конвенцию, если только цель ее – успокоить относительно восстановления Польши и расширения герцогства Варшавского, и т. д… Вообще, не отказывайтесь ни от чего, что могло бы служить в пользу устранения всякой мысли о восстановлении Польши, и т. д. и т. д. Император желает сделать все, что может успокоить русского императора, в особенности, что может дать прочную основу его спокойствию”. Вашему Превосходительству известны пять пунктов моей депеши. Это до некоторой степени основа, из которой исходят здесь. Что же касается 5-й статьи, то ее потребовали, как естественного результата венского договора и обещаний, непосредственно данных Вашим Превосходительством графу Румянцеву. Из написанных мною во время войны депеш Ваше Превосходительство могли вынести убеждение, что именно мысль о восстановлении Польши служила предметом опасений России. Так как единственными моими инструкциями были ваши письма, то достаточно вам взглянуть на вышеупомянутые параграфы, чтобы судить, вышел ли я из пределов приказаний Императора. В моих депешах я непрестанно говорил, что Россия желает бесспорных обеспечений. Именно на эти письма вы, Ваше Превосходительство, и удостоили меня ответом от 25 ноября, в котором уполномочили меня принять мое письмо от 7-го того же месяца за исходную точку, и, конечно, ограничения, упомянутые в тильзитском договоре, равно как и те, на которые вы намекали в вашем письме, не были включены в конвенцию, хотя Россия прочила и почти что требовала этого. Сверх того, Ваше Превосходительство вспомнит, что я не спешил с заключением конвенции. Не мое дело судить о даваемых мне приказаниях. Я исполняю их в Петербурге точно так же, как бы сделал это и в Париже, но беру на себя смелость поставить вам, герцог, на вид, что я мог бы служить с большим успехом, если бы ко мне относились с большим доверием, и если бы истинные намерения Императора были лучше известны его посланнику. Я не позволяю себе защищать конвенцию, я ограничиваюсь, Ваше Превосходительство, только просьбой показать Его Величеству приказания, в силу которых я заключил ее и которое говорят в мое оправдание. Для меня самое дорогое на свете – доказать моему повелителю, что я его преданный, верный слуга, а, главное, точный исполнитель его воли. Если он хоть на минуту усомнится в этом, моя карьера кончена, ибо я предан ему не ради честолюбия и денег. Одно его слово, что я прав, вознаградит меня гораздо больше, чем всевозможные награды. Если бы вы, Ваше Превосходительство, могли хоть на одну минуту стать на мое место, подумать о том, что я нахожусь за восемьсот лье от моего двора, что я одинок, что я без малейшей поддержки уже три года борюсь при обстоятельствах, далеко не всегда легких, имея, могу сказать по совести, единственную опору в моем усердии, вы бы поняли лучше, чем я могу это выразить, как я удручен, – не тем, что этот акт не утвержден, а тем, что Император мог подумать, что я превысил свои полномочия, тогда как я, смею сказать это, положа руку на сердце, был даже осторожнее, чем это было мне предписано. Только вам, Ваше Превосходительство, могу я поверить мое горе. Это горе честного человека, который глубоко огорчен, но который не падает духом и отстаивает интересы своего повелителя с большей горячностью, чем свою собственную честь.
Петербург, 1 июня 1810 г.
ГОСПОДИН ГЕРЦОГ,
Я не имею претензии быть судьей моих талантов, но я судья моей совести, она же говорит мне, что я честно исполнил свой долг. Если бы Ваше Превосходительство соблаговолили перечитать мои письма и ваши ответы, то – беру на себя смелость еще раз повторить это – вы не приписали бы мне те нежелательные стороны договора, на которые вы жалуетесь. Смею даже думать, что, если вы соблаговолите припомнить обстоятельства того времени, вы, быть может, согласитесь, что трудно было действовать лучше при условии, когда на меня возложена была обязанность выполнить уже обещанное и с таким нетерпением ожидаемое здесь дело. Ибо, если в конвенции сказано больше, чем того желали в Париже, то, с другой стороны, в ней сказано гораздо меньше того, чего хотели и, в особенности, чего просили здесь. Мои письма служат тому доказательством. Если бы в письме Вашего Превосходительства от 25 ноября мне дана была возможность предвидеть содержание письма от 30 апреля, возможно, что и в этом случае я имел бы счастье служить Императору с такой же пользой, как и в других. Позвольте, Ваше Превосходительство, сказать вам откровенно. Несмотря на то, что похвалы расточались мне далеко не столь обильно, как порицания, я хорошо служил Императору, когда мне оказывалось больше доверия. Ввиду того, что я живу на краю света, при условиях, когда события, с поразительной быстротой следующие одно за другим, бросают меня из одной крайности в другую; когда они в значительной степени меняют положение вещей и вносят в него много нового; затем ввиду того, что я занимаю пост, который, уже в силу его важности и отдаленности, данные условия делают еще более щекотливым и ответственным, казалось бы, что мне следовало бы быть гораздо более посвященным в дела, чем это есть в действительности, дабы угадывать, чего от меня хотят. Я глубоко огорчен, герцог, выражениями вашего письма, огорчен потому, что я француз, и притом не принадлежу к числу тех людей, которые так же безрассудно защищают свои дела, как и своих детей. Я полагаю мою славу в верном служении Императору и желаю служить ему так, как он того хочет, другого честолюбия у меня нет. В разговоре с русским министром я говорю против конвенции, но пред Императором я защищаю и конвенцию и того, кому он поручил это дело. Поистине могу сказать, что жертвую собой для дела, что всецело отдаюсь тому, чтобы довести это дело до желаемого Императором результата. Но и мое самопожертвование дает результаты столь же плохие, как и мои стойкость и усердие в качестве посланника. Здесь не уступают ни в чем, они обижены. Всегда одна и та же песня: что нам давно известно, чего просит Россия, что мы обещали ей, что Ваше Превосходительство сказали князю Куракину, что я уполномочен удовлетворить Россию по всем пунктам; что не она вызвала эти затруднения, и, наконец, что нельзя же отказывать ей в ответе. Что бы ни говорили, в какие бы споры ни вступали, какой бы тон ни принимали, император и его министры всегда возвращаются к тому же. Это все та же неуступчивость по существу, с тем же показным желанием прийти к соглашению. Я не падаю духом, но велики должны быть сознание своего долга и чувства благодарной преданности, питать которое к Императору у меня слишком много причин, чтобы хватило еще сил и здоровья переносить неприятности и огорчения, столь мало заслуженные.
Петербург, 11 июня 1810 г.
ГОСПОДИН ГЕРЦОГ,
Считаю долгом поблагодарить Ваше Превосходительство за письмо, которое вам угодно было поручить г. Дюге написать мне 19 мая.
Вполне согласен с вами, что в манере судить о поведении наших агентов в Валахии есть доля предубеждения и что неудовольствие против них обусловливается известиями об армии, которые они сообщали во время последней кампании, но и они, с своей стороны, сделали маленькую неловкость. Возвращение Ледулькса будет неприятно… Как я уже имел честь писать Вашему Превосходительству, вам необходимо ознакомить меня с характером наших сношений с нашими агентами в княжествах и с намерениями Императора, дабы, в случае возникновения новых недоразумений, не стать в неловкое положение. Во всяком случае, имею честь напомнить Вашему Превосходительству, что я нахожусь далеко и имею дело с людьми, желающими соблюдать в сношениях с нами узаконенную форму.
Польза службы требует, чтобы вы сообщали мне больше, чем обыкновенно пишете. Год тому назад дело обстояло иначе.
Миссия Ваттевилля доставила здесь удовольствие, но обижаются, что с князем Куракиным хранят молчание по поводу конвенции. Что касается других вопросов, о них здесь не думают. Как кажется, все сводится к ожиданию акта о конвенции или же официального ответа. Письмо Императора не изменило этого открыто высказываемого желания.
Мне ничего не известно по поводу того, что князь Куракин говорил Вашему Превосходительству. Я могу ответить на это только на основании его письма, которое я получил от него через его курьера, и, которое заставляет меня думать, что это один из тысячи парижских слухов. Два или три месяца тому назад такой же слух распространился здесь в иной форме. Говорили, что я буду отозван, потому что мы накануне ссоры с Россией. Затем из Дрездена и из Варшавы писали, что меня отзывают, потому что Император недоволен мной. После этого меня отправляли в Вену на место Отто. Чтобы прекратить эти слухи, которые как бы оправдывали подозрения императора Александра относительно наших намерений, я занялся приготовлениями к переезду на дачу и заговорил о поездке в конце июля на Макарьевскую ярмарку. Это дало желаемый результат, так как император заговорил со мной об этом путешествии и предложил предоставить в мое распоряжение все средства, чтобы я мог совершить поездку быстро, и, насколько возможно, приятно. Граф Румянцев сказал мне, что тоже думает поехать на ярмарку в одно время со мной, наконец, испанский посланник, который получил двухмесячный отпуск и через несколько дней отправляется путешествовать во внутрь страны, назначил мне там свидание. Вот как обстоит дело в Петербурге, Если император даст мне отпуск, я отправлюсь в эту поездку в том случае, если позволят дела, и если я не получу разрешения поехать во Францию, что, конечно, много приятнее, чем скакать двадцать дней ради посещения азиатской ярмарки. Что же касается Парижа, то ничего не понимаю во всей этой болтовне. Я охотно предоставил бы Куракину заботу и удовольствие придавать ей столь важное значение, чтобы делать ее предметом разговора с Вашим Превосходительством, если бы и вы, подобно ему, не начали сомневаться в питаемых мною к вам чувствах. Такое сомнение оскорбляет меня. Я не хожу кривыми путями. Моя переписка доказывает, что у меня нет ничего сокровенного от министра Его Величества; тем более я не стал бы скрывать от него официальной просьбы. Вашему Превосходительству известно, как хочется мне повидать мою родину, и сколько причин призывают меня во Францию. Но в моих письмах говорится об этом, как о простом желании, которое да позволено будет мне, как слуге Императора, и впредь высказывать. Если бы я принадлежал к числу людей, которые на первый план ставят свое я, если бы из чувства долга и по внутреннему убеждению не устранял все, что касается лично меня, раз дело идет о службе моему повелителю, я мог бы сослаться на мое сильно пострадавшее от здешнего климата здоровье, на личные интересы, на расстройство дел, которое увеличивается с каждым днем, на понесенную мною утрату – кончину отца. Конечно, я не скрываю от моих друзей желания повидать их в буквальном смысле этого слова, но за этим желанием, которого я никогда и не скрывал, нет задней мысли. Если этим пользуется интрига, я тут ни при чем. В руках Вашего Превосходительства все мои просьбы по этому поводу. Если Императору угодно заменить меня, я буду самым счастливым человеком, если он оставит меня здесь, если он находит, что здесь я могу служить ему с честью и пользой, я не буду жаловаться, как бы велика ни была для меня эта жертва. Вы знаете, герцог, что не трудности меня обескураживают. Вот мои желания и мои мысли. Я думаю только о моих обязанностях, и полагаю, что, давая всегда точный отчет о ходе событий, я исполняю самую священную из них…
Петербург, 18 августа 1810 г
ГОСПОДИН ГЕРЦОГ,
Курьер Фортье передал мне депешу Вашего Превосходительства от 30 июля в тот момент, когда я готовил к отправке прилагаемые при сем депеши, которые, главным образом, дают ответ на различные вопросы, по поводу которых Ваше Превосходительство развивает мысль Императора. Что же касается меня лично, мне остается только сокрушаться, видя, что Его Величество думает, будто я только и делаю, что говорю комплименты. Если бы кто-нибудь мог подслушать у дверей в продолжение трех лет, как я имею честь служить ему на этом трудном посту, может быть, он был бы более справедлив ко мне. Будущее докажет, был ли я ему верным слугой и ошибался ли я. Я даю точный отчет обо всем. Конечно, правдивая и точная передача – мой долг, но из нее Ваше Превосходительство должны были убедиться, что я всегда выступал во всеоружии против Англии. Я должен поистине сказать, что, по моему мнению, петербургский кабинет держится в этом отношении столь же определенно, как и я. Моя переписка и дела доказывают, герцог, что в моем (поведении я всегда руководствовался приказаниями Императора и моей преданностью его воле. Император находил, что я слаб. Здесь меня упрекают в обратном. Во всяком случае, я во всем буду действовать согласно вашим предписаниям.
Петербург, 19 сентября 1810 г.
ГОСПОДИН ГЕРЦОГ,
…Если мы не имеем видов на Польшу, Россия хочет союза. А так как подобные виды не могут быть в интересах нашего кабинета, то дела пойдут сами собой, и всякий другой – как я уже имел честь писать Вашему Превосходительству – поведет их лучше меня, ибо я не могу освободиться от памятных событий в духе Тильзита и Эрфурта, а, между тем, эти события делаются стеснительными при ведении политики, в которую тысяча обстоятельств внесли много нового, хотя основы ее и остались неизменными. Скажу вам, герцог, что, по глубокому моему убеждению, русские думают только о том, чтобы кончить турецкие дела, (которые, несмотря на сильное и прекрасное войско, не ведутся генералами успешно), что они хотят владеть только тем, что приобретут, и затем ждать у моря погоды, пока мир с Англией – предмет их главных желаний, не восстановит всеобщего благоденствия. Император слишком мудр для того, чтобы безумными приготовлениями к нападению, равно как неисполнением своих обязательств по поддержанию континентальной системы, вовлекут себя в конфликт с нами. Постарайтесь же, герцог, поддерживать здесь дружеское и мирное настроение в то время, как гений Императора будет водворять мир на Пиренейском полуострове. Восстановите доверие, постарайтесь убедить князя Куракина и императора Александра в том, о чем я неустанно говорю здесь, что испанские дела, которые, вместе с принятыми нашими союзниками мерами, должны принудить Англию к миру, имеют слишком большое значение в обшей совокупности дел, которыми занят наш повелитель, чтобы ему могла прийти в голову мысль причинить беспокойство России из-за столь далекой от него Польши. К величайшему моему огорчению, мои убеждения не действуют. Убедить можете только вы и – повторяю это – действуя через другого посланника, хотя император Александр и относится ко мне крайне милостиво. Что касается государя, мне кажется, его считают не тем, что он есть, его считают слабохарактерным и обманываются. Несомненно, он способен мириться со многим, что делается ему наперекор, умеет сдерживать свое неудовольствие, но он делает это только потому, что его цель – всеобщий мир и потому, что он надеется достигнуть этой цели без жестоких потрясений. Но его уступчивость строго определена, он не выйдет из того круга, который себе наметил, это человек железный, он не уступит, ибо преобладающей особенностью в его характере, от природы доброжелательном, искреннем, прямодушном, с возвышенными чувствами и принципами, является несомненно упорным трудом выработанное поразительное искусство скрывать свои мысли, а это указывает на упорство характера, которое вряд ли что может сломить. Угадать этот предел, ибо император не пойдет дальше него, будет зависеть от искусства кабинета и таланта человека, которому придется вести с ним дела. Раз недоверие государя будет возбуждено, самые убедительные доводы покажутся ему подозрительными и еще более вооружать его против того, что он смотрит, как на противное его интересам. Не видя у нашего кабинета никакого повода задирать русского государя, никакой существенной выгоды вызывать в нем опасения, я, без преувеличения, скажу, что, чтобы заставить этих людей предпринять что-нибудь против нас, нужно тащить их за уши, а потому каждый, кто будет держаться с достоинством и на законной почве, будет не только годен заместить меня, но даже вести дела лучше меня, если Император соблаговолит оказать мне некоторое доверие и обратит хоть немного внимания на мои предыдущие депеши и мысли, которые я позволяю себе высказать в этом письме. Благоволите, герцог, исходатайствовать мне его соизволение, дабы зима не пригвоздила меня к кровати в Петербурге. Может быть, мне необходимо будет вернуться сюда? Я преклонюсь пред этим! Но, когда я лишен способности двигаться, Император не может отказать мне в разрешении поехать брать ванны в Бареже, тем более, что пользование ими в первый год моего флигель-адъютантства поставило меня на ноги. Я настаиваю на этом, ибо очень страдаю. Смею надеяться, что Император с прежней добротой взглянет на одного из своих старых слуг, и что Ваше Превосходительство в скором времени уведомите меня о моем замещении.
Петербург, 15 ноября 1810 г.
ГОСПОДИН ГЕРЦОГ,
Считаю долгом принести Вашему Превосходительству мою благодарность за письмо, которое вы были так любезны прислать мне, за вашу доброту к Рюминьи и за участие, которое вы принимаете во мне. Состояние моего здоровья нуждается в вашем участии более, чем когда-либо. Будьте добры почаще вспоминать о моих усиленных просьбах и снова представить их на благоусмотрение Императора.
Положение здесь без перемены. Мне кажется, что намерения хорошие; недоверие же и беспокойство все те же: вы наш термометр. Улучшит ли положение приезд Чернышева? Мне ничего не говорят, но не трудно заметить, что обижены. Его ли докладом, письмом ли, которое Ваше Превосходительство поручило ему передать мне, я еще не знаю. Жалуются, что мы не оказываем им доверия. Наши подозрения, равно как и сообщения в наших газетах о прибытии в Россию большего количества судов, тогда как с 15 сентября не пришло с грузом и пятнадцати, называются здесь недоброжелательством. В этом видят намерение заблаговременно заявить о своих обидах, чтобы создать общественное мнение и подготовить его к переменам. Здесь убеждены, что сделали больше других государств, и что мы извлекаем барыш из принятой против Англии системы. Ставят себе в заслугу, что ради нас пожертвовали своей торговлей, своим вексельным курсом, и даже, честно помогая нам против Австрии, своей безопасностью, тогда как мы, вопреки принятым обязательствам, воспользовались их содействием в войне с Австрией для восстановления Польши. Правительство считает, что имеет право на нашу благодарность, а император Александр – на доверие императора Наполеона. Вот мнение кабинета. Что же касается его направления, оно не меняется, и поступки и настроение по-прежнему против Англии. Кронштадт закрыт льдом, скоро будут закрыты и другие порты. Впрочем, по всему видно, что чиновники, состоящие на службе в портах, действительно следят, и убедились, что императору угодно, чтобы воля его исполнялась.
Что же касается дел вообще, то я думаю, что несколько иной тон писем, предназначенных для прочтения, и некоторая доза лести значительно облегчат их ведение. Угрожающим тоном здесь ничего не добьешься, он вызовет только большую скрытность. Нас могут бояться, поэтому на ссору с нами не пойдут. Но, вместе с тем, здесь слишком самолюбивы, слишком велико здесь сознание собственной силы, чтобы уступить нам по известным пунктам. Высказывая это мнение, я говорю истину, в которой убедился за несколько лет пребывания здесь. Воспитание и характер императора Александра сделали его чрезвычайно восприимчивым и чувствительным к вниманию и, я думаю, что на его любезность можно отвечать только взаимностью. Он хочет быть рыцарем в своих политических сношениях. Зачем изменять эту хорошую склонность, которая вносит долю искренности и благородства в почти вынужденную скрытность царствующих особ, тем более, когда в глубине характера императора скрывается упорство, которое нужно остерегаться затрагивать? Император, наш августейший повелитель, может быть, и не подозревает, какую пользу он мог бы принести своим интересам, если бы был осторожнее в вопросе о Польше и в некоторых своих поступках, причем и политика его шла бы своим ходом.
Я должен вернуться к письмам, которые Ваше Превосходительство адресует мне в надежде, что русское министерство прочтет их, ибо при существующем между нами расстоянии эта манера объясняться имеет то неудобство, что не всегда бывает кстати. Я не в силах устроить, чтобы здесь были всем довольны, а, следовательно, чтобы и вы были всегда довольны мной, но будьте уверены, что у меня нет недостатка ни в характере, когда нужно добиться успеха, ни в гордости, когда нужно напомнить, от чьего имени я говорю. Я знаю среду, с которой имею дело, и думаю, что доказал это. Чтобы покончить с вопросом о письмах, я думаю, – и конечно, моя идея не представляет выгод для меня лично, – что удобнее, вместо того, чтобы нападать вам самим, предоставить это сделать мне, ибо тогда неудовольствие может быть отнесено на мой счет.
Говоря Вашему Превосходительству о всех этих подробностях, я исполняю долг верного слуги Императора, долг человека, который действительно желает быть полезным ведомству, во главе которого вы стоите.
Не хочу закончить этого письма, не напомнив вам, герцог, что я умираю здесь, что я не годен уже служить Императору, и что бедняге, заброшенному на край света, вдали от Императора и своих, необходимо повидать Францию после трехлетней ссылки и политических передряг, которые не в его вкусе и не в характере.
Петербург, 15 декабря 1810 г.
ГОСПОДИН ГЕРЦОГ,
Состояние моего здоровья заставляет меня напомнить Вашему Превосходительству о многократных просьбах, с которыми я имел честь обращаться к вам для получения разрешения вернуться во Францию. Здесь слишком велико желание сохранить мир, слишком велика неприязнь к Англии, чтобы замена одного лица другим могла отразиться на поддержании теперешней системы и на наших отношениях. Может быть, новый человек сумеет лучше меня оживить союз, ибо здесь существует подозрение, что теперь мы придаем ему меньше цены. Несмотря на то, что я уже четвертый год живу здесь, я счел бы, герцог, моим первейшим долгом и дальше жертвовать собой, если бы я был убежден, что могу служить Императору лучше другого. Но при том положении вещей, какое создалось вот уже около года, всякий другой, после нескольких месяцев пребывания здесь, гораздо лучше меня поведет теперешние дела, ибо у него нельзя будет спрашивать отчета о прошлом. Это даже с самого начала его службы возместит ту пользу, которую я мог бы извлечь, благодаря знанию характеров отдельных лиц и доступу, которым я во всякое время и во всяком месте пользуюсь к императору и его министрам. Я говорю с Вашим Превосходительством со смелостью честного человека, с откровенностью солдата, жизнь которого принадлежит Императору. Раз Его Величество желает еще союза и его результатов, не все ли равно, кто будет служить ему здесь? Если его политика будет щадить интересы границ России, Россия ни в чем не будет стеснять его великих планов, и дела будут идти сами собой. Если же Его Величество пожелает установить только холодные отношения обычного мирного положения, а тем более, если у него имеются другие планы, он не может желать, чтобы я был его представителем, так как назначение другого человека, менее близкого к его августейшей особе, придаст меньше значения миссии и, кроме того, всякий другой будет чувствовать себя здесь более на месте, чем я, и, следовательно, поведет дела лучше меня. Вот мои соображения, герцог; я доверяю их вам, чтобы затем отдаться вполне своему долгу и желанию доказать моему повелителю, что, каковы бы ни были препятствия и как бы плохо ни было мое здоровье, они не повлияют на мое усердие и не изменят во мне чувства глубокой и почтительной преданности.
Примите, Ваше Превосходительство, уверение в моих неизменных чувствах, равно как и в моем глубоком к вам уважении.
Коленкур, герцог Виченцы .