В полночь в дормитории, монастырской спальне, оглушительно зазвенел колокольчик, созывая монахинь к заутрене, первой службе нового дня. От двери вытянутого в длину общего спального зала раздался сухой, хрипловатый голос аббатисы:

— Поднимайте свои грешные тела и славьте Господа! Марш отсюда!

Семьдесят монахинь и послушниц сонно пробормотали «Благодарение Господу!» и выбрались из своих грубо сколоченных, покрытых соломенными тюфяками сучковатых ящиков, которые служили им кроватями. Вдоль каждой стены стояло соответственно по тридцать пять ящиков, обращенных изножьем друг к другу, так что оставался лишь узкий проход между рядами. Справа от каждой кровати стоял стул, куда на ночь складывалось монашеское одеяние.

Магдалена, получившая четыре года назад при поступлении в монастырь орденское имя Летиция, откинула колючее покрывало и в оцепенении присела на краю кровати. Через грубую длинную холщовую рубаху, которую она, как и все остальные монахини, не снимала ни днем, ни ночью, в ноги больно врезалась необструганная древесина. Магдалена замерла на секунду, бросив взгляд на маленькое незастекленное оконце на противоположной стороне. Она поежилась. В лицо ударила затхлая ледяная струя воздуха. Лишь в самые трескучие морозы окна затыкались мешками с сеном.

Среди всех самоистязаний, которые орден цистерцианцев налагал на монахинь, это казалось Магдалене самым непостижимым: она никак не могла взять в толк, почему дрожащая от холода монахиня будет ближе к Богу, нежели спящая в теплой постели. Впрочем, загадка нашла вразумительное объяснение уже через несколько ночей, проведенных в общей спальне, когда Магдалена — она не поверила своим ушам — поздней ночью услышала неподобающие звуки. Неподобающие потому, что иначе чем недвусмысленным свидетельством чувственного наслаждения их истолковать было нельзя, а это явно противоречило обету целомудрия цистерцианок.

Вскоре Магдалена четко усвоила, что в женском монастыре, как и в нормальной жизни, имели место и вражда, и любовь. Что касалось любовных отношений, то они были такой же тайной за семью печатями, как «Откровение» святого Иоанна Богослова. Сравнение отнюдь не беспочвенное, поскольку и то и другое давало массу возможностей для толкования.

Безусловный факт — это то, что официально монахини жили в своем монастыре Зелигенпфортен (что означало «Врата блаженства»), расположенном в долине реки Майн, в смирении и целомудрии, строго по заветам святого Бенедикта.

Втайне же, преимущественно по ночам, они давали волю своим чувствам и телесным потребностям.

Аббатиса Зелигенпфортен, рослая, мужеподобная и весьма просвещенная особа, подозревая, что творится по ночам и монашеском дормитории, попыталась пресечь недозволенные вольности. Понаслышке, а может и на собственном опыте, она твердо знала, что холодная постель — надежное средство подавления половых инстинктов. По меньшей мере раз в неделю, вооружившись фонарем, она устраивала контрольный обход длиннющего зала, стараясь ничем не выдавать себя. До сих пор, однако, ей не удалось сделать ни одного открытия, нарушающего устав святого Бенедикта.

Причина могла крыться отчасти в свете фонаря, уже издалека возвещающем о ее появлении, а может и в позвякивании четок, которые она, продев под черным наплечником белого монашеского одеяния, оборачивала вокруг тела. Тогда в дормитории, словно у сурков в горах, раздавался тихий свист, и тут же воцарялся благоговейный покой.

До поры до времени Магдалена была избавлена от попыток сближения со стороны сестер-монахинь. Не то чтобы она была безобразна или как-то иначе обделена природой, совсем наоборот. Создатель наградил ее красиво сложенной фигурой и бюстом, который не удавалось скрыть даже под строгим монашеским одеянием. Причина, скорее, была в другом. Несмотря на низкое происхождение и всего двадцать два года от роду, Магдалена казалась неприступной, от нее так и веяло благородством и достоинством.

Однако этой ночью — у Магдалены еще звучали в голове монотонные распевы повечерия, молитвы, завершившей день, — она вдруг услышала тихие шаги у изножья своей постели. В чем не было ничего удивительного, если вспомнить описанные нравы.

Крайне удивили Магдалену, впрочем, спустя всего несколько мгновений чьи-то руки, нежно ощупывавшие ее тело. Ее словно парализовало. Сначала — потому что она решила, что грезит; а потом, когда она очнулась, — потому что не знала, как на это реагировать.

В беспросветной темноте дормитория Магдалена не могла видеть, от кого исходили отнюдь не неприятные прикосновения, она даже была вынуждена признаться себе, что сейчас происходило нечто, о чем она втайне иногда мечтала. Она не раз грезила наяву, пытаясь представить себе, как страстные мужские руки ласкают ее девичье тело. В какой-то миг все показалось настолько реальным, что она забыла, кто она и где она. Магдалене чудилось, что она сходит с ума от желания, и у нее вырвался сладострастный стон — такой же, какие она часто слышала здесь бессонными ночами.

Когда же незнакомые руки скользнули меж ее бедер и кровь запылала в жилах, когда ее охватило смятение и она не знала, как себя вести, девушка почти бессознательно разрубила темноту левой рукой. Послышался хлопок и тут же подавленный вскрик. Затем — удаляющиеся тихие шаги.

И вот ошалевшая от происшедшего Магдалена сидела на жестком краю кровати, пытаясь привести в порядок свои сумбурные мысли. Вокруг по-прежнему царила непроглядная тьма, явь и сон путались в мозгу.

Накинув на себя одежду и втиснув остриженную голову в накрахмаленный чепец, она смущенно окинула глазами зал. Магдалена инстинктивно почувствовала, что на нее устремлены взгляды всех насельниц. В душевном смятении она заняла свое место в колонне по двое, выстроившейся в узком проходе. Наконец полуночная процессия направилась в церковь. Им предстояло спуститься по узкой винтовой лестнице, миновать крытую галерею и попасть на противоположную сторону к стрельчатой двери, ведущей на хоры.

Во время заутрени с ее многократными монотонными повторами Магдалена судорожно пыталась вытеснить из своей памяти ночные события. Она была словно в дурмане, но не как обычно — от ладана и запаха горящих свечей, всегда приводивших ее в упоение, — а от всепоглощающих чувств, овладевших ею.

Но чем дольше тянулись речитативы заутрени, тем больше Магдаленой овладевали сомнения, не приснилось ли ей все пережитое, не было ли это плодом ее грез и фантазий. Быть может, целомудрие и девственность сыграли с ней шутку, нарисовав в ее воображении картины того, от чего она отреклась, уйдя в монастырь? Или, может, это было искушение дьявола, принимающего разные обличья и подстерегающего каждого? Сам Господь Иисус Христос не был тут исключением, и Его искушали.

По окончании молитвы монахини в том же порядке, как и пришли, отправились назад в спальный зал, чтобы прибрать свои кровати. Почти с отвращением взирала Магдалена на место своего грехопадения.

По канонам ордена святого Бенедикта, до восхода солнца не разрешалось произносить вслух ни единого слова. Однако взгляды, которыми обменивались монахини, были куда красноречивее слов. Магдалена пыталась украдкой перехватить хотя бы один из этих взглядов, который мог бы указать на виновницу ночного события. Однако напрасно.

Еще до рассвета монахини встречались в трапезной за утренним супом. Трапезная, располагавшаяся двумя этажами ниже дормитория, имела те же размеры, что и спальный зал. Правда, окна здесь были побольше, к тому же в них были вставлены круглые стекла с утолщением посередине. Столы стояли двумя длинными рядами вдоль стен и лишь в конце соединялись широким столом, за которым имела обыкновение восседать аббатиса.

Ей полагался также один-единственный стул с высокой спинкой, подчеркивавший ее значимость, лишенный, однако, какого бы то ни было украшения и резьбы. Простые монахини сидели вчетвером на деревянной лавке.

Хотя на дворе было уже почти лето, окна еще ни разу не открывались, поэтому от старых стен по-прежнему веяло студеной зимней сыростью. Когда две монахини внесли деревянный чан с утренним супом, представлявшим из себя жидкую кашицу из молока, воды и перловки, и поставили его на табурет посредине трапезной, он дымился, как лениво струящаяся река в осеннем тумане.

Невзирая на монастырское раболепие и смирение, монахини сгрудились вокруг дымящегося чана, из которого одна из них — они делали это по очереди, меняясь каждый день, — деревянным черпаком разливала утренний супчик. Столовую посуду, грубую глиняную миску, монахини берегли как зеницу ока, потому что новую взамен старой, совсем уже истончившейся, давали лишь раз в году, на Сретенье. Той, которая разбивала или повреждала свою миску, все оставшееся время приходилось довольствоваться черепком.

При раздаче еды было строжайше запрещено требовать большую или меньшую порцию. К счастью, Создатель сделал глаза красноречивыми, так что Магдалена опустила взгляд, давая понять, что не испытывает голода. Мысли о ночном происшествии неожиданно вызвали у нее отвращение к еде.

В это утро разливать суп должна была Хильдегунда. От почти полувекового монастырского воздержания черты лица этой невысокой полноватой монахини приобрели угрюмое выражение, а характер стал злобным. Несмотря на знак Магдалены, она с нескрываемым злорадством плеснула полный до верха черпак утреннего супа в ее миску, словно бросив ей в лицо: «На, жри!», — и прошипела при этом:

— Аббатиса желает с тобой поговорить!

Магдалена на секунду застыла и взглянула в черствое лицо Хильдегунды, но на нем не отразилось никаких чувств, и она уже повернулась к следующей монахине. Магдалене бросилось в глаза, что аббатиса не вышла к утренней трапезе. Такое случалось нечасто, собственно, лишь тогда, когда тяжелая болезнь приковывала ее к постели. Тем загадочнее казалось то, что аббатиса вызывала ее в свое отсутствие.

Магдалена с омерзением, не мигая смотрела на серую массу в своей миске. Чем дольше она медлила, тем гуще становилась скользкая пленка, влажной паутиной покрывавшая суп. Магдалене становилось все противнее.

От сидевшей слева монахини не укрылось происходящее, она ткнула ее локтем в бок, и Магдалена начала лихорадочно мешать свой суп. Но как она ни старалась, ее отвращение только увеличивалось, и от одной мысли, что ей придется есть это варево, ее начало мутить.

При этом Магдалена отнюдь не была разборчивой в еде, как иная монахиня благородных кровей. Их тошнило одну за другой, когда во время поста в монастырском меню появлялись запеченные лягушки и жареные улитки. Земноводные и рептилии не считались скоромным и поэтому не подпадали под запрет.

Монастырская заповедь, однако, гласила, что всякая еда, положенная в тарелку, должна быть съедена, даже если желудок выворачивало наизнанку. Сейчас это грозило Магдалене.

Ее заминка не осталась незамеченной и другими монахинями. Мысль, что Магдалена могла обнаружить в утреннем супчике яд или что-то гадкое, что порой случалось, заставила всех остановиться и вопросительно поглядеть на сестер. Неожиданно монахини неподвижно замерли над своими мисками, и в воздухе повисла мертвая тишина.

Хильдегунда, сама родом из крестьян, бывшая грубой и несдержанной, бросила черпак в чан с супом и, зловеще прищурившись, пристально посмотрела на монахинь. Ее боялись именно из-за ее непредсказуемости. Никто не знал, что она сделает в следующий момент, и нередко она раздавала тумаки своими костистыми руками.

Неожиданно тишину разорвал ее надтреснутый голос, эхом отразившийся от голых стен:

Твари безбожные! Паразиты в саду Господнем! Всех вас пора выгнать из монастырской обители. Чтоб вы там дерьмо от коз да овец жрали!

Только она замолкла, как Клементия, четырнадцатилетняя послушница, резко склонилась к столу, и из ее рта низвергся рвотный фонтан, такой же серый, как только что съеденный суп, отчего образовалась лужа, по форме очень похожая на человеческие почки.

Памятуя предостережение аббатисы о том, что лишь зло бесконтрольно покидает тело человека, монахини истошно завопили и бросились к дверям, словно за ними гнались черти. Насколько позволяли их развевающиеся одежды, они помчались вниз по узкой каменной лестнице: одни — в монастырскую церковь помолиться, другие — к крытой галерее вокруг монастыря, чтобы вдохнуть холодного утреннего воздуха.

Таким путем Магдалена избежала схожей участи с послушницей, поскольку бежавшие монахини в панике побросали свои миски, и ей представилась возможность незаметно разлить свой омерзительный суп в две соседние посудины.

Ломая себе голову, с чего бы это аббатиса вызвала ее к себе, Магдалена спустилась на первый этаж, где напротив входа располагалась резиденция настоятельницы монастыря. Со времени вступления Магдалены в орден ей ни разу не довелось побывать в этом помещении, поразившем ее тогда своими огромными размерами и мрачностью. Она всегда старалась избегать жесткого, пронизывающего взгляда этой суровой женщины и смиренно опускала глаза, если их пути пересекались.

Магдалена робко постучалась в тяжелую дверь из темного дуба и вошла, не дожидаясь ответа. В рассеянном сумеречном свете, проникающем сквозь окно, выходившее на галерею, аббатиса была едва различима. Она сидела, подавшись вперед и застыв, словно статуя, за узким столом без украшений, глаза ее были прищурены, губы поджаты, руки с переплетенными пальцами вытянуты вперед.

Вы звали меня, достопочтенная матушка, — произнесла Магдалена после мучительной паузы.

Кивнув, аббатиса вышла из оцепенения и легким движением руки указала монахине на узкий стул. Магдалена, будучи в крайнем смущении, покорно присела на краешек.

Наконец аббатиса поднялась, опершись локтями. Неожиданно Магдалена увидела у нее синяк под глазом, и ее обуял страх. Когда настоятельница с угрожающим видом обошла вокруг стола и встала у нее за спиной, в сердце девушки закрались недобрые предчувствия. Однако то, что последовало за этим, чрезвычайно поразило ее: Магдалена вдруг почувствовала, как две руки начали мять ее груди. Поначалу, осознавая свою полную беспомощность, она не противилась. Но понемногу рассудок вернулся к ней, и, услышав похотливое похрюкивание аббатисы, Магдалена тихонько пискнула:

— То, что вы творите, неправедно перед лицом Господа!

Однако старуха не отпускала ее и лишь бросила сдавленным голосом:

— Господь и тебя сотворил. Не может быть неправедным прикосновение к творению Господа.

Магдалена вскочила так резко, что настоятельница закачалась и чуть не повалилась на пол. Короткой заминки девушке хватило для бегства. На лестнице, которая вела на чердак, в гардеробную, у нее на пути вдруг выросли две монахини. Одна из них, зад которой больше напоминал круп лошади, а ноги — колонны монастырской церкви, держала в руках свою посуду. Вторая, на добрую голову выше Магдалены, не дав ей опомниться, сорвала с нее чепец. Обе принялись охаживать Магдалену кулаками.

— Мы у тебя отобьем охоту сливать свой суп в наши миски! — прошипела великанша и вытряхнула содержимое посудины на бритую голову девушки.

Магдалена истошно завопила и начала плеваться, после яростного сопротивления ей все же удалось вырваться в гардеробную. Обессиленная и безутешная, она опустилась на сундук. Закрыв лицо руками, дала волю слезам и в отчаянной ярости решила уйти из монастыря при первой же возможности. Во всяком случае, еще до принятия пострига, которое ей предстояло через несколько дней.

Эта мысль вызвала у нее панику. Легко сказать — уйти из монастыря. Куда ей податься? Об отце и брате, которые сдали ее сюда четыре года назад, потому что в ленном поместье ей не было места, она с тех пор ничего не слышала. Оба, что отец, что брат, прощаясь, недвусмысленно дали понять, что расстаются с ней навсегда. Потомки женского пола в земельном владении были нежелательны.

Магдалена не удивилась бы, если бы отец плеткой прогнал ее со двора, явись она к нему после побега из монастыря. И все же она была полна решимости совершить этот побег.

В монастыре она многому научилась, умела читать и писать и даже изучала латынь. Она с воодушевлением пополняла свои знания в библиотеке под надзором одной ученой цистерцианки и весьма преуспела в учении.

Когда смотрительница гардеробной отдала Богу душу, аббатиса взялась найти ей преемницу и назначила на это место Магдалену, нисколько не заботясь о ее пригодности и склонностях.

Гардеробная под кровельными балками, куда ретировалась Магдалена, служила складом светской одежды, которую сдавали послушницы, поступая в монастырь и получая взамен монастырское платье. Орденские одеяния всех размеров в большом количестве лежали в грубо сколоченных шкафах. Светские платья хранились в сундуках и ящиках и могли составить достойное приданое королевской дочери, ведь многие монахини монастыря Зелигенпфортен были дворянских кровей.

В поисках своего деревенского платья, в котором она прибыла в монастырь и которое с тех пор никогда не видела, Магдалена наткнулась на дорогую одежду из бархата, отороченную мехом и отделанную пуговицами из слоновой кости, шелковые шали и тончайшие накидки; вся эта роскошь одурманила ее, словно фимиам во время богослужения. Не в последнюю очередь этому способствовал резкий запах лаванды, высушенными пучками которой были проложены

платья, дабы оберегать одежду от моли и прочих паразитов.

И тут вдруг Магдалене пришла в голову греховная мысль бежать, облачившись в какой-нибудь из этих богатых нарядов, — по-видимому, черт выскользнул из платья, чтобы вве-сти ее в искушение. Так она хотя бы вынесет на себе ценность, которую в случае крайней нужды можно будет обратить в деньги. Ведь никаких средств для существования у нее не было. У монахинь, правда, были в ходу монеты, но, чтобы заполучить их, надо было испытывать пылкую страсть к собственному полу или оказывать иные услуги, которые Магдалена напрочь отвергала.

В дорожном сундуке с железными ручками и выцветшим гербом спереди Магдалена обнаружила платье нежно-зеленого цвета изящного фасона; подобное могла бы носить дочь богатого сукнодела или жена городского главы. К платью нашелся и уложенный в крупную складку чепчик, который скрыл бы ее наголо обритую голову. Магдалена свернула платье и чепчик в узелок и положила обратно в сундук, намереваясь тщательнее обдумать план побега и дождаться, когда утихнет дождь, который вот уже несколько дней проливали мрачные тучи, нависшие над долиной Майна. Однако судьба распорядилась иначе.

Когда на следующее утро Хильдегунда, разливая утренний суп, закатила глаза и вновь велела ей явиться к аббатисе, всем своим видом показывая, что ее нравственность глубоко оскорблена, Магдалена почуяла неладное. Несомненно, ее вчерашнее поведение повлечет за собой какое-нибудь наказание вроде мытья отхожих мест или, что еще хуже, заключения в темный погреб без всякой еды.

А потому она, не раздумывая, мгновенно приняла решение. Как только монахини после утреннего супа отправились из трапезной в спальный зал двумя этажами выше, Магдалена проскользнула в гардеробную, вынула свой узелок из сундука и, выйдя на лестницу, выбросила его в окно. Шедший несколько дней подряд монотонный дождь наконец перестал, и она восприняла это как знак свыше.

Монахини еще не закончили свою работу в дормитории, и Магдалена смогла незаметно спуститься вниз. Еще не рассвело, и никого в этот ранний час не было на воротах, поэтому ей удалось тайком юркнуть в калитку и, пригнувшись, осторожно пробраться вдоль монастырской стены. Вскоре она нашла то место, куда сбросила узелок с одеждой.

Проворно раздевшись, Магдалена переоделась в благородное платье и, чтобы выиграть время у возможных преследователей, сразу помчалась к реке. Добежав до берега Майна, девушка швырнула свою старую одежду в медленно струящиеся воды. В порыве минутной меланхолии она проследила взглядом за уплывающим вниз по реке монастырским одеянием, словно прощалась со всей своей предшествующей жизнью. Четыре долгих года эта одежда стесняла ее, подавляла и приковывала к жизни, к которой она поначалу вовсе не испытывала отвращения. Но с годами все оказалось иллюзией, постепенно превратившейся в кошмар.

Магдалена неспроста выбросила монастырскую одежду в реку. Майн, как никакая другая река, текущая по холмистой местности, делает множество изгибов. В одной из таких излучин узелок с цистерцианским платьем наверняка прибьет волной к берегу. Сам собой напросится вывод, что монахиня добровольно ушла из жизни, — достаточное основание прекратить ее поиски.

Какое-то время узелок мотался вблизи от берега, наконец, подхваченный свежим порывом ветра, раздулся, как живот утопленника, и его отнесло на середину реки, где он вскоре исчез из поля зрения девушки.

Насколько помнила Магдалена, ленное владение ее отца находилось на юго-востоке, тогда им понадобилось два дня, чтобы на повозке добраться до монастыря. Пешком, имея единственный ориентир — солнце, она наверняка потратит вдвое больше времени, и это при условии, что ей удастся отыскать грунтовую дорогу, которая проходила по лесу всего в нескольких милях от земельного надела отца. Никаких указателей там не было, лишь тут и там зарубка на буке или какая-нибудь отметина на камне — загадочные знаки бродячих артистов и цыган, понятные только им самим. Мягкая лесная почва, усыпанная влажной листвой, от которой исходил прелый запах, отнюдь не способствовала быстрому продвижению. К тому же подол платья намок и становился все тяжелее и тяжелее.

Дорогу перегородило поваленное дерево, и Магдалена присела немного отдохнуть. Подперев голову руками, она уставилась невидящим взглядом в подлесок, и по ее лицу потекли крупные слезы. Она сама не знала, в чем причина ее уныния. Наверное, это был страх перед неизвестностью, тяжким грузом лежавший у нее на душе.

Прежде чем продолжить путь, Магдалена подняла юбки, собираясь выжать мокрую кайму платья. Неожиданно она сделала странное открытие, нащупав нечто круглое, шириной в два пальца, спрятанное в ткани, — это могла быть пуговица или гемма. Снедаемая любопытством, девушка двумя руками переместила таинственную находку к тому месту, где шов подпушки поддался, и ей удалось извлечь на свет блестящий золотой дукат — невиданное богатство!

Когда и каким образом ценный предмет попал за кайму чужого платья — об этом Магдалена не задумывалась. Она сунула монету на прежнее место и, обнадеженная, зашагала дальше.