Лейбетра

На грани безумия

#img7276.png

1

Меньше чем через час езды по автобану на юг от аэропорта Салоники зеленый «лендровер» съехал на дорогу, ведущую в Катерини — тихий, крохотный провинциальный городок в северо-восточной части Греции. Он расположен недалеко от Олимпа и радует туристов живописной рыночной площадью, столиками и стульями, которыми заставлены улочки, освещаемые вечером И ночью лампами без плафонов. Главная улица города переходит в шоссе, которое ведет на юго-запад, в направлении Элассона, откуда можно попасть в Метеору — там монастыри словно парят в воздухе. Когда-то их было двадцать четыре, сейчас монахи живут лишь в четырех.

Автомобиль снизил скорость и свернул налево, на проселочную дорогу, которая на самом деле представляла собой колею, кое-где засыпанную щебнем и поросшую посередине травой. Лишь теперь Гутманн понял, почему его встретили на внедорожнике. Конусы света, отбрасываемые фарами, из-за ухабистой дороги исполняли невероятную джигу. Но молодой водитель явно поручал удовольствие от такой поездки.

— Еще три километра вверх, в горы, — сказал Талес, обращаясь к Гутманну, — и мы в Лейбетре. К сожалению, последний отрезок пути мы будем вынуждены преодолеть пешком.

Гутманн кивнул и улыбнулся, но улыбка далась ему с огромным трудом.

Пока автомобиль на первой скорости поднимался по крутому подъему, Гутманн со страхом наблюдал, как один крутой поворот переходил в следующий, а отвесные скалы слева и справа сменялись обрывами. Талес, знавший на этой вьющейся серпантином горной тропе каждый поворот, решил немного ввести своего спутника в курс дела:

— Хотелось бы обратить ваше внимание на некоторые, я бы сказал, странные вещи. На самом деле странными они будут казаться только вам, поскольку вы окажетесь в Лейбетре впервые.

Гутманн кивнул.

— Прежде всего вы должны знать, как мы обращаемся друг к другу. Мы используем только местоимение «вы» и никогда «ты». Если при обращении друг к другу члены нашего ордена хотят подчеркнуть торжественность момента, то они говорят «Ваше совершенство», поскольку в соответствии с нашей философией человек является мерой всех вещей. А поскольку мы придерживаемся этой точки зрения, то ведем — в отличие от живущих в Метеоре монахов, которым так завещали Агия Триас или Агиос Стефанос, — далеко не аскетический образ жизни. Все члены нашего ордена носят одежду темного цвета — это так, но с самоистязанием данное правило не имеет ничего общего, а является лишь выражением нашего единого духовного мира. Как раз по этой причине каждый из нас получает новое имя, данное ему орденом.

— Я вас понимаю, — сказал Гутманн задумчиво, хотя на самом деле не понимал ничего, а замечания Талеса казались ему довольно противоречивыми. Он уже почти начал жалеть о своем решении, но вновь подумал о желании сжечь все мосты и понял, что во всей Европе не найти места лучше, чем Лейбетра, если хочешь скрыться или просто покончить с прошлой жизнью. Как раз это и хотел сделать Гутманн — покончить с прошлой жизнью, оставить где-то далеко все, что не давало дышать полной грудью, забыть не сложившийся брак, жестокую конкуренцию среди коллег-ученых и нудные общественные мероприятия, на которых человек его положения обязан был присутствовать, и эта обязанность вызывала у него отвращение.

В салоне автомобиля царила полутьма, и лицо Гутманна освещал лишь свет приборной доски. Талес внимательно посмотрел на него и спросил:

— Вы ведь не жалеете, что приняли решение отправиться сюда?

— Ни в коем случае, — тут же ответил Гутманн, чтобы в мысли его сопровождающего не закрались сомнения, — я лишь жутко устал. Перелет, затем долгая поездка в автомобиле…

Высоко над ними внезапно появились огни, мерцавшие в темноте, словно крохотные светлячки июньским вечером.

— Это Лейбетра, — сказал Талес, указывая на них рукой, и через некоторое время добавил: — У вас еще есть время, подумайте. Вы пока что можете изменить свое решение…

Но Гутманн прервал его:

— Здесь не над чем думать! Мое решение окончательное.

— Отлично, — усмехнулся Талес, — я лишь хотел напомнить ним, что обратного пути нет. По-моему, я объяснил данное условие достаточно подробно.

Гутманн видел, как приближаются огни. Лейбетра! Его сердце выскакивало из груди, а волнение нельзя было передать словами. За последние дни он так много слышал об этом месте. Талес рассказал ему, какие люди собрались здесь, в этом монастыре. Хотя разве это монастырь? Талес называл его крепостью их ордена, и такое определение, по всей видимости, подходило гораздо больше.

— Скажите, вам приходилось сталкиваться со случаями, когда один из членов вашего ордена…

— За последние годы был лишь один подобный инцидент, — прервал своего спутника Талес, сразу сообразив, куда клонит его собеседник. Прежде чем продолжить, он поправил очки, что, как успел заметить Гутманн, было явным признаком недовольствия. — Каждый имеет право покинуть наш орден, но в этом случае предполагается, что такой человек больше не вернется к нормальной жизни. В подобных случаях мы пользуемся Фригийской скалой.

— Я вас не понимаю.

— У фригийцев в Малой Азии был обычай сбрасывать преступников со скалы. Тем же, кто признался в своем преступлении, они предоставляли возможность прыгнуть с этой скалы самостоятельно. Я бы сказал, благородная казнь. Так мы посту пали раньше, сейчас же действуем более гуманно. Современная биохимия дает нам возможность быть полностью уверенными в том, что решивший покинуть орден будет хранить молчание.

«Лендровер» медленно пересек узкий мост над глубоким ущельем. В темноте нельзя было увидеть его дно. Мотор завыл на низких оборотах, когда тропа резко пошла вверх. Подъем оказался настолько крутым, что фары освещали пустоту, словно два маяка.

Затем капот автомобиля резко опустился вниз, потому что спуск оказался не менее крутым. Впереди Гутманн смог различить темные дома вокруг освещенной красноватым светом площади, на которой царило странное оживление, и куда-то спешащих людей.

Когда автомобиль подъехал ближе, Гутманн отметил, что у всех прохожих отрешенный взгляд и очень странный вид. Мужчины и женщины корчили гримасы, изредка разражаясь безумным смехом. У детей были огромные головы, но в то же время абсолютно нормальные тела. Одетый в белое лысый старик тянул за собой на куске веревки деревянную игрушку. Одни приветливо махали рукой, другие бросались к автомобилю и, заглядывая в окна, кривлялись, словно дети.

— Их вы можете не бояться, — сказал Талес, заметив растерянное выражение лица Гутманна. — Они абсолютно безобидны. Достойные сожаления создания, которых природа не наделила нормальным разумом. Но что значит «нормальный»? Вы сами знаете, что разница между сумасшедшим и гением очень невелика. Официально Лейбетра является колонией для душевнобольных, расходы на содержание которой взял на себя орден. Таким образом мы гарантируем себе официальный статус и в то же время можем не опасаться, что кто-то нами всерьез заинтересуется. Мы словно отделились сумасшествием от остального мира.

— Как я должен понимать ваши слова?

— Каждый, кто попробует проникнуть в Лейбетру, должен будет сначала пройти через эту колонию

Водитель несколько раз просигналил, пытаясь освободить дорогу, а затем открыл окно и начал громко кричать, чтобы хоть как-то отпугнуть столпившихся вокруг автомобиля людей.

За поворотом показались массивные железные ворота. Они были ярко освещены и вели, казалось, в самую середину горы. Когда автомобиль приблизился, створки распахнулись сами собой. За воротами Гутманн увидел огромный зал с высокими каменными сводами. В глубине были припаркованы внедорожники, а слева за массивной решеткой гудели электрогенераторы. Стену напротив занимали два лифта, похожие на те, которые можно найти только в старых роскошных домах, — из красного дерева и со стеклянными вставками в дверях.

— Вот мы и прибыли, — сказал Талес, когда лифт остановился, и предложил своему спутнику выйти. — Ваш багаж принесут в комнату. Следуйте за мной.

2

Гутманн ожидал, что окажется в монастыре, но увиденное больше напоминало роскошный отель. Он был поражен.

— Надо полагать, вы представляли себе все несколько иначе?

— Вы правы… — ответил новоприбывший. — Я не ожидал увидеть такую роскошь и скорее рассчитывал на определенный аскетизм.

Они вышли из лифта. Звучала классическая музыка. На каменном полу ярко освещенного холла в форме полумесяца в идеальном порядке стояли деревянные кресла и плетеные стулья, умело изготовленные местными жителями. В стене напротив лифта были прорезаны небольшие арочные окна. Коридоры расходились в разные стороны. Все это создавало впечатление простора, кардинально отличавшее эти помещения от узких проходов Метеоры.

Талес указал на коридор слева, где виднелась лестница, ведущая наверх. Поднявшись по ней, они оказались в некоем подобии галереи. Слева и справа на одинаковом расстоянии друг от друга расположились двери, причем каждой соответствовала идентичная по цвету и форме пара на противоположной стороне. Гутманн отметил про себя, что, пока они шли по длинному коридору, им не встретился ни один человек. Но отсутствие людей пугало не так сильно, как толпа умалишенных на площади.

— Я бы хотел вернуться к вашему замечанию, — сказал Талес и тут же исправился: — Я бы хотел вернуться к замечанию Вашего совершенства. Аскетизм достоин восхищения, но аскет не становится мудрецом автоматически. Мы не имеем ничего против аскетизма, если речь идет о нетребовательности. Если Диоген был вполне доволен, живя в бочке, то что можно иметь против? Диоген самостоятельно выбрал такой способ жизни и был счастлив. Но аскетизм монахов — это не что иное, как недоразумение. Павел просто не понял философию греческих стоиков и видел в ней лишь испытанный способ борьбы против пороков. Христианский аскетизм направлен на подавление и уничтожение человеческой натуры. При этом речь идет не только о желании интимной близости, но и о желании созерцать, слушать и ощущать на вкус. Истинная же философия стоиков основывалась на том, что жизнь человека должна быть в гармонии с природой. Если бы Церковь была права, то все монастыри стали бы оплотами счастья, мира и правды. Но задумывались ли вы о том, как обстоят дела в действительности? Вряд ли можно найти на земле место, в котором несчастье, злость и ложь были бы столь обычными явлениями, как в любом монастыре.

У Гутманна все внутри сжалось, и он испуганно взглянул на Талеса.

— Вашими устами говорят разочарование и горечь, Талес. Глубокое разочарование.

— Вы мне не верите?

Гутманн пожал плечами.

— Профессор, вы можете не мучиться сомнениями и верить каждому моему слову. Я знаю, о чем говорю, поскольку провел полжизни за стенами монастыря. И все это время я мечтал лишь об одном — о свободе воле. Вы можете представить себе, что это значит? Нет. Это может понять лишь человек, старавшийся умертвить свою плоть. Все, что есть на земле, материально. Сила человека не является чем-то неосязаемым или абстрактным. Настоящая сила человека, которая способна свернуть горы, — это свобода его воли. Лишь сбалансированные, естественные чувства и поступки могут сделать человека счастливым: желание и умение отказываться, действие и бездействие. Сутана забирает у любого надевшего ее как минимум половину всех умственных способностей.

— Вы были монахом?

Талес наклонил голову, и Гутманн смог различить на макушке свидетельство того, что стоящий перед ним человек носил тонзуру, — область характерной формы, где рост волос был нарушен.

— Капуцином, — сказал Талес, глядя в сторону. — Они заставляют выбривать волосы на голове до тех пор, пока не появится нимб, как у святого. Аскетизм, доведенный до самоотречения. Но однажды я понял, что мало смысла, если на моей могильной плите напишут «Он жил как святой», а миллиарды людей будут задавать вопрос: «Что же он сделал для человечества?» Но я не буду надоедать вам историей своей жизни.

— О нет! — запротестовал Гутманн. — Вы мне нисколько не надоедаете, напротив, даете пищу для размышлений.

— А я уж решил, что испугал вас!

— Конечно же, нет, — соврал Гутманн. — Вот только воспеваемая вами свобода воли в конечном счете должна означать, что здесь должны быть и женщины.

— Конечно, — ответил Талес таким тоном, словно это было нечто само собой разумеющееся. — Я же говорил вам, что это не монастырь, а скорее убежище единомышленников. Мы утверждаем, что нам удалось собрать в этих стенах самых умных и талантливых людей, а поэтому считали бы абсурдом, если бы здесь находились исключительно мужчины.

— И вы хотите сказать, что из-за этого не возникает никаких трудностей?

Талес рассмеялся. Гутманн с удивлением отметил, что человек, которого он знал уже семь дней, впервые смеялся от души.

— А вы как думаете? Это ведь закон природы: противоположные линии поведения, свойственные мужчинам и женщинам, а также развитие одного и того же знания в двух противоположных, но в то же время дополняющих друг друга направлениях создают некое природное напряжение. А ведь напряжение — одна из самых удивительных форм проявления сознания.

Читая Гутманну эту короткую лекцию, Талес распахнул незапертую дверь, на верхней части которой виднелась строка, составленная из символов размером с ладонь. Среди них были также треугольники и квадраты, расположенные самым причудливым образом. Очевидно, предполагалось, что, глядя на них достаточно долго, можно было прочесть некое зашифрованное послание.

— Здесь, в Лейбетре, мы не пользуемся цифрами, — сказал Талес, заметив удивленный взгляд своего подопечного. — Вам это может показаться странным, но людям они не нужны. Мы пользуемся цифрами неофициально лишь как одним из способов достижения цели, поскольку многим кажется, что они способны выражать свои мысли исключительно при помощи чисел. Вознесение цифр и чисел почти что в ранг божеств является одним из самых страшных пороков современности. Они проникают повсюду, растут и однажды сожрут людей, как пожирает человеческое тело рак.

Гутманн молчал, но в душе он был согласен с Талесом. Еще Пифагор, ставший отцом математики, утверждал, что при помощи десяти пальцев можно объяснить все, на чем держится этот мир. Пространство имеет три измерения, время состоит из прошлого, настоящего и будущего, а у реальности есть начало, середина и конец… Но прежде чем Гутманн успел додумать эту мысль, он увидел нечто, поразившее его больше, чем псе увиденное ранее в этом необычном месте.

Профессор оказался в обставленном со вкусом помещении. И жилой комнате он заметил телефон и телевизор, рабочий кабинет скорее походил на небольшую библиотеку, а ванная комната, выложенная белой керамической плиткой, заставляла подумать о роскошном отеле, но уж никак не о монастыре. Пока Талес показывал апартаменты, водитель принес багаж.

— Надеюсь, я ничего не преувеличил, — сказал Талес. — Все осталось в том виде, в котором было при вашем предшественнике. Конечно, вы вольны вносить любые изменения — главное, чтобы вам было удобно. Менее чем через час за вами придут и проводят в помещение, где состоится ужин.

Сказав это, Талес удалился. Гутманн уже начал сомневаться, происходит все это на самом деле или лишь снится ему. Он чувствовал себя разбитым, а усталость, как известно, способна вызывать самые удивительные видения. Профессор буквально рухнул в мягкое кожаное кресло, вытянул ноги, еще раз огляделся по сторонам и хотел даже ущипнуть себя за руку, чтобы проверить, почувствует ли боль. Но в этот момент зазвонил телефон.

— Да, — неуверенно сказал Гутманн, подняв трубку.

Это был Талес.

— Я забыл предупредить. К ужину у нас принято надевать темный костюм.

3

«Странный человек», — подумал Гутманн.

Но разве не было странным все, что произошло в течение двух последних недель? Откуда Талес мог знать, в какой ситуации оказался он, профессор Вернер Гутманн? Как у него, Гутманна, хватило смелости последовать за Талесом — человеком, которого он совершенно не знал и который даже не назвал своего настоящего имени, а лишь обещал вещи, кажущиеся невозможны ми любому здравомыслящему? Разве Лейбетра не была всего лишь мечтой? Утопией? Несбыточной фантазией философов, надеявшихся собрать в одном месте самых одаренных ученых, лучших в своей области, чтобы таким образом противостоят упадку человечества, который, по их мнению, начался вместе с историей рода людского?

Сидя в кресле и размышляя о подобных вещах, Гутманн подумал, не сошел ли он с ума. Странно, но эта мысль ни разу не посещала его в течение последних нескольких дней — слова и обещания Талеса казались такими убедительными. Время прошло незаметно, и профессор понял, что нужно успеть переодеться к ужину.

Вскоре раздался стук в дверь, и Гутманн поторопился открыть. Он ожидал Талеса, поскольку больше никого здесь пока не знал, но на пороге стояла женщина, которая сказала, едва профессор открыл дверь:

— Меня зовут Хелена. Я должна сопровождать вас во время ужина.

Пораженный Гутманн стоял, не в силах пошевелиться. Он не знал, как долго не мог решить, что сделать сначала: предложить незнакомке войти либо внимательно ее рассмотреть. Он решил начать с последнего. Хелена с первого взгляда производила впечатление строгой и умной женщины. Нередкое сочетание качеств, хотя для существования такой комбинации нет особых причин. Волосы женщины были зачесаны назад и туго стянуты на затылке, к тому же она пользовалась гелем, очевидно, чтобы еще больше подчеркнуть свою строгость. Дополняли образ узкие очки в черной оправе. На Хелене был прекрасно подчеркивающий фигуру темный костюм и черные туфли на высоких каблуках. Ему казалось, что каждая деталь внешности незнакомки вполне способна посылать эротические сигналы. По крайней мере, на Гутманна Хелена производила именно такое впечатление.

— Извините, — сказал наконец Гутманн. — Я несколько смущен, потому что не ожидал увидеть вас.

Хелена ответила холодно, словно не услышав сказанного:

— Идите за мной, нам нельзя задерживаться. Вам следует знать, что ужин в Лейбетре — это настоящая церемония. Опаздывать нельзя. У нас на первом месте дисциплина.

В коридорах, которые совсем недавно были пустынными, царило оживление. Мужчины и женщины на ходу разговаривали друг с другом, некоторые ждали в фойе, и этот факт лишил здание, ранее казавшееся Гутманну столь таинственным, части волшебства.

— Вы еще не получили имя? — поинтересовалась Хелена, когда они спускались по крутой лестнице.

— Нет, — ответил профессор.

Спустившись, они повернули направо, прошли через вестибюль в форме полумесяца, откуда поднимались лифты, и, следуя за остальными, вошли в коридор на противоположной стороне. В длинном проходе становилось все больше мужчин в темной одежде, среди которых были, однако, и женщины. Все они направлялись, как выяснилось позже, к огромному залу с высокими сводами. Пол здесь был устлан коврами, а огромный стол в форме буквы «Т» занимал большую часть помещения.

— Нет никакого определенного порядка, в котором садятся к столу, — заметила Хелена. — Но это не относится к поперечному столу.

Когда наконец все присутствующие, а их было около шестидесяти, заняли места у длинной части стола, через боковую дверь в передней части зала вошли четверо мужчин в сопровождении человека весьма странного телосложения. Невозможно было определить, мужчина это или женщина.

— Это Орфей. — Хелена повернулась к Гутманну и, заметив его удивленный взгляд, добавила таким тоном, словно объясняла нечто совершенно обычное и само собой разумеющееся: — Вы должны знать, что Орфей гермафродит. И неважно кем он является в большей степени — мужчиной или женщиной. Лично я над этим никогда не задумывалась. Мы выбрали его Орфеем, поскольку он самый умный из всех присутствующих, мудрец, владеющий тайнами жизни. Если и есть человек способный остановить реки, заставить таять вечные льды, камни — говорить, а деревья — ходить, то это он. Орфей — гений. Более того, он — совершенный гений.

От Талеса Гутманн знал, что орденом руководит американский профессор, гений во всех областях знаний и профессор университета Беркли, который отличается не только выдающимися ума венными способностями, но к тому же сказочно богат благодаря унаследованному капиталу, вложенному в акции. Поговаривали, будто Орфей был вполне способен создать настоящий хаос на биржах Нью-Йорка и Парижа. В Лейбетру он вложил свои знания и свой капитал. Он руководствовался примерно теми же мотивами, что и Гутманн: отвращение к своего рода мафии, царствующей в научных кругах всех стран. Но Орфея профессор представлял себе совершенно иначе.

Засомневавшись, Гутманн решил уточнить и задать вопрос своей спутнице. Он зашептал, обращаясь к Хелене, сидевшей рядом:

— Ведь я вас верно понял, это профессор…

— Артур Сьюард, — перебила его Хелена. — Беркли, Калифорния. Но среди нас не принято говорить о прошлом. Как раз по этой причине каждый получает при вступлении в орден новое имя

— Я понимаю, — тихо ответил профессор. Сейчас, когда Орфей и четверо его сопровождающих заняли места за столом

Гутманн узнал Талеса, сидевшего по правую руку от главы ордена.

Одетые в белое официанты принесли закуску из овощей и зелени, и Хелена сделала еще одно замечание:

— Если вы раньше ели мясо, то можете о нем забыть. Здесь все вегетарианцы.

— Ничего не имею против, — пробормотал Гутманн и попробовал одно из блюд, которое оказалось удивительно вкусным.

После небольшой паузы он вновь обратился к своей спутнице: — Я хотел бы задать вам еще один вопрос. Насколько я понимаю, Талес занимает здесь довольно высокое положение, верно? Я этого не знал. По крайней мере, он об этом не обмолвился ни словом.

— Ах да! — ответила Хелена, и при этом в ее интонации явно угадывалось некоторое удивление. — В нашем микрокосмосе Талес является водой, которая движет всем.

— Как это понимать?

— Пятеро сидящих во главе стола образуют пентаграмму, которая хранит наш орден, — Хелена пальцем нарисовала на столе воображаемую пятиконечную звезду. — Эта звезда является символом всемогущества и духовного совершенства. Как бы вы ее ни повернули, она остается той же формы. Во главе стоит Орфей, затем Талес, третий Анаксимен, а Гераклит и Анаксимандр представляют собой две оставшихся вершины звезды. Вот почему мы, говоря о них, употребляем слово «пентаграмма», иногда — «сенат». Итак, Орфею подчиняются все четыре стихии: Талес символизирует воду, а также отвечает за все, что связано с научными исследованиями, религией и церковью. Анаксимен представляет воздух, в его сферу влияния входят искусство и история. Гераклит, воплощающий огонь, является гением философии и психологии, а также моим руководителем. Анаксимандр же, считающий своей стихией землю, отвечает за все, что связано с техникой и планированием деятельности. Вместе они представляют собой вселенную. Однако не только они отвечают за свою область знания. У каждого есть четыре адлата, которые занимаются исследованиями в определенной сфере и говорят на разных языках.

Подали основное блюдо — великолепное кушанье из риса с баклажанами и изюмом, к нему — сухое красное вино. Гутманн, имевший все основания полагать, что будет подчиняться Талесу, возможно, даже станет его адлатом, задал вопрос.

— Каким образом формируется пентаграмма? Я имею в виду, по какому принципу составляется сенат? Другими словами: почему вы являетесь адлатом Гераклита, а не наоборот?

Внезапно на серьезном лице Хелены появилась улыбка.

— Члены пентаграммы, — ответила она спокойно, — избираются всеми нами. Любой из нас может продемонстрировать свои познания и мудрость. Если адлат будет признан нашим обществом более достойным, чем соответствующий член сена та, то они меняются местами.

— Насколько часто это происходит?

— Не очень часто, но иногда так бывает. Последний раз так случилось с Талесом. Шесть лет он был адлатом, а затем сделал достойное восхищения открытие. Но один из адлатов Талеса, когда тот стал членом пентаграммы, попытался убедить всех, что это было его открытие, из-за чего разгорелся ожесточенный спор. Все мы стояли перед нелегким выбором. Если бы один занял более высокое положение, то это значило бы, что второй стал его подчиненным, поскольку два человека одновременно не могут представлять стихию воды. Поэтому было принято решение потребовать у обоих предоставить подтверждение своих гипотез. Орфей выделил огромную сумму на научные исследования, но уже довольно скоро стало понятно, что оба поторопились с выводами. Талес до сих пор не предоставил доказательств, а его соперник не вернулся из путешествия во Францию, где надеялся найти решение. Но, судя по тому, что из Берлина Талес приехал вместе с вами, можно сделать вывод, что он близок к цели. Или он уже знает решение?

Гутманн сделал жест, который должен был означать, что о подобных вещах говорить пока что слишком рано. Но в душе он уже начал сомневаться в том, что сделал правильный выбор, решив отправиться в Лейбетру… Похоже, он попал из огня да и полымя. Но он тут же прогнал от себя эту мысль и заметил:

— Честно говоря, я до сих пор не знаю, о чем идет речь. Талес Говорил лишь намеками, утверждая, что ищет эксперта, специализирующегося на коптских папирусах. Он спросил у меня, готов ли я работать на него и его организацию.

— Организацию? — перебила его Хелена. — Талес действительно сказал «организация»?

— Допустим, он выражался другими словами, но как бы там ми было, его предложение меня заинтересовало. Буду с вами честен: в моей жизни как раз был период кризиса, предстоял развод, в результате которого я должен был потерять большую часть имущества, а моя научная деятельность заключалась в основном не в исследованиях, а в административной работе. И тут подвернулась возможность все изменить, которая показалась мне довольно заманчивой.

Хелена понимающе кивнула:

— У большинства из нас похожая судьба.

— И у вас тоже? — спросил Гутманн с удивлением.

В общем-то, моя история ничем не примечательна, — ответила Хелена с горечью. — Его звали Ян, он был специалистом в области нейропсихологии и жил в Голландии. Мы познакомились в университете города Гетеборг. Я по происхождению шведка, а мое настоящее имя Джессика Лундстрем. Мы поженились, и через некоторое время выяснилось, что мои успехи в научной деятельности несоизмеримы с успехами мужа. Ян не вынес того, что кафедру нейропсихологии при университете в Гетеборге возглавила я, а не он. Он начал пить, и в конечном счете лишился даже своего места ассистента. Ян начал бить меня и всячески пытался разрушить плоды моей работы. Однажды я решила все бросить…

Гутманн смотрел на женщину, которая внезапно предстала такой беззащитной и нуждающейся в поддержке. Хелена с грустью разглядывала стол перед собой, словно пыталась прочитать в невидимой книге свою дальнейшую судьбу. Строгость и самоуверенность, которые она только что излучала, словно испарились.

— А чем вы занимаетесь здесь, в Лейбетре? — осторожно спросил Гутманн.

Выражение лица Хелены изменилось, словно она вернулась назад, в реальность, из другого мира.

— Гераклит дал мне задание проанализировать биологическое наследие трех основных типов мозга и решить загадку чувств, которая тесно связана с данной сферой исследований. Тот, кто может руководить чувствами, может управлять всем человечеством.

— Насколько вы близки к решению проблемы?

— Мне удалось добиться определенных успехов в части, связанной с эволюцией. Что же касается управления чувствами группы людей, то я довольно далека от прорыва.

— Хелена, вы должны рассказать мне о своей работе более подробно! — воскликнул пораженный Гутманн.

— Ну что же… Цель довольно проста. Речь идет о том, чтобы выделить определенную категорию людей, принадлежащих, например, к одной возрастной группе или занимающихся одним родом деятельности, а возможно и целый народ, и внушить этой категории какое-либо чувство. Например: все арабы должны испытывать симпатию к израильтянам или все немцы — к французам. Вы должны понимать, что это значит в конечном счете: не будет войн.

— Но, — возразил Гутманн, — если предположить, что обладающий подобным знанием человек решит воспользоваться им со злыми намерениями, то он будет способен вызвать ненависть и натравить арабов на израильтян, а немцев на французов, чтобы добиться каких-то собственных целей.

— Уже существуют наркотики, которые при правильном использовании влияют на волю человека. Ваш предшественник, профессор Фоссиус, собирался прыгнуть с Эйфелевой башни. Как вы думаете, он мог принять подобное решение по своей воле?

— Значит, здесь, в Лейбетре, вы распоряжаетесь жизнью и смертью?

— Именно так, профессор. И как раз по этой причине мы так серьезно относимся к выбору направления исследований. Но, как я уже говорила, пока что мы далеки от решения глобальных проблем.

— И вы утверждаете, что все зависит от биологического наследия и трех основных типов мозга? Вы не могли бы объяснить свою теорию более подробно?

Это был конек Хелены, и она тут же начала небольшую лекцию:

— Человеческий мозг состоит из трех концентрических частей, которые возникли в ходе эволюции. Самый первый — мозговой ствол, который еще называют мозгом рептилий, поскольку он и в наши дни присутствует у этих существ. Данная часть мозга хранит все инстинкты, информацию о пристрастиях в еде, а также инстинкт, заставляющий нападать и защищаться. Далее следует промежуточный мозг, который произошел из вышеупомянутой части. Ему несколько сотен миллионов лет, то есть эта часть мозга характерна для млекопитающих. Именно у них впервые появляются такие чувства, как страх и агрессия, но в то же время и осторожность и ощущение времени. Но Homo sapiens сделал таковым исключительно последний, находящийся над двумя предыдущими отдел — большой мозг. Но — и это является главной проблемой в моем исследовании — информация, прежде чем попасть в большой мозг, должна пройти через мозговой ствол и промежуточный мозг. Поэтому она всегда неотделима от чувств. Можете себе представить, какие возможности открываются как в положительном, так и в отрицательном смысле, если удастся получить контроль над этим механизмом.

— И как вы себе представляете подобный контроль?

— На короткие периоды времени — при помощи наркотиков которые могут быть подмешаны в питьевую воду или пищу В перспективе— манипуляция генами, которая позволит добиться длительного эффекта.

4

Хелена очаровала профессора. Что-то грубое, можно даже сказать, мужское в ее поведении создавало своеобразное очарование. За узкими очками в черной оправе скрывались большие темные глаза, и Гутманн не был уверен, что заставляло Хелену их надевать: проблемы со зрением или необходимость спрятать эти волшебные глаза от взглядов посторонних — как кружевное женское белье, которое лишь скрывает и возбуждает фантазию, но не согревает.

Словно отгадав мысли Гутманна, Хелена спросила, не глядя на него:

— О чем вы думаете?

— О, я… я совершенно растерян, — сбивчиво ответил Гутманн, — поскольку не уверен, что со своими скромными знаниями имею право находиться здесь. Кому могут быть интересны древние коптские тексты?

— Вы заблуждаетесь, — возразила Хелена. — Каждый, кто сидит за этим столом, является экспертом в области, о которой все остальные не имеют практически никакого понятия. В то же время для каждого взятого в отдельности работа других представляется тайной за семью печатями. Но, являясь частью единого целого, мы представляем собой универсальный мозг человечества

Хелена указала вперед, где длинный стол примыкал к поперечной части огромной буквы «Т».

— Обратите внимание на тех двоих в переднем ряду. Сидящий справа также подчиняется Гераклиту. Его зовут Тимон. В прошлой жизни он был доктором Марком Уоррентоном, преподавал в Оксфорде и считался лучшим в мире специалистом в области криптомнезии.

— Криптонезии?

— Криптонезия — это способность вспоминать забытую информацию. У некоторых людей она развита настолько сильно, что они в трансе или под гипнозом могут вспомнить события из своих прошлых жизней, что можно считать неоспоримым доказательством реинкарнации. При помощи некоего англичанина Тимону удалось получить данные о Древнем Египте, которые впоследствии были подтверждены археологическими находками. Сидящего напротив него молодого человека зовут Стратон. В прошлой жизни, когда его звали доктор Клод Вайл, он был самым молодым в мире руководителем института. Он родился вундеркиндом, в двенадцать лет окончил школу, уже и четырнадцать написал серьезную работу по медицине, а в восемнадцать стал руководителем научно-исследовательского центра в Тулузе, где занимался в основном проблемой глубокой заморозки сперматозоидов при помощи жидкого азота. Сюда ни попал по той причине, что в определенный момент ему пришлось преодолевать проблемы не научного, а этического характера. Сейчас он вовсю расхваливает результаты своих открытий и утверждает, что если бы его метод существовал в первом столетии, то сейчас он смог бы искусственным образом произвести на свет сына Сенеки.

Гутманн словно завороженный слушал Хелену и постепенно начинал понимать, что Лейбетра была на самом деле пристанищем одержимых. Одержимых наукой, для которых существовал только один грех — глупость. Пока что он не мог сказать, какие чувства испытывал к этому месту — благоговение или презрение. К тому же мысли профессора были заняты происходившим вокруг него и словами Хелены.

— Могу себе представить, — продолжила она, — сколько вопросов сейчас мучают вас!

Гутманн взял в руки стакан, сделал большой глоток вина и кивнул в знак согласия:

— Все верно. Например, мне не терпится узнать, кто финансирует научные исследования и выделяет деньги на содержание Лейбетры? Ведь на подобные вещи уходят огромные средства, и кто-то должен за всем этим стоять.

Задавая вопрос, Гутманн тайком наблюдал за Хеленой, словно опасался, что зашел слишком далеко. Но она лишь рассмеялась в ответ:

— Похоже, вам не приходилось жить на широкую ногу.

— Боюсь, что нет, — ответил Гутманн и скрестил руки на груди. — Профессор коптологии вряд ли имеет шансы стать богачом.

— В этом нет необходимости! Вам следовало бы знать, что люди, решившие порвать с прошлой жизнью, редко испытывают нужду. Они принимают такое решение лишь потому, что уже пресытились. Орфей богат, я бы даже сказала, невероятно богат. Пилон родился в Южной Америке, в семье крупного землевладельца. Хегезиасу принадлежит половина акций самой крупном в мире компании, сдающей автомобили в прокат. Гермес владеет нефтяными месторождениями в Нигерии. И каждый из них вкладывает сюда свое состояние. Нет, в Лейбетре не принято говорить о деньгах.

Постепенно настроение в зале становилось все более оживленным. Присутствующие пересаживались или, о чем-то споря, собирались в небольшие группки. Откуда-то доносилась музыка Моцарта. Гутманн подумал, что оказался в раю для философов

— Вы хотели что-то сказать?

Гутманн усмехнулся. Похоже, ни одна из его мыслей не могла ускользнуть от проницательной собеседницы.

— Я лишь подумал, — отозвался профессор, — что Лейбетра — рай для философов.

Хелена молчала, но это молчание означало, что Гутманн сказал что-то не то. Что-то расстроившее ее. Хелена резко взяла бокал и осушила его несколькими большими глотками, словно хотела набраться смелости. Затем она поднялась и, не сказав ни слова, направилась через зал к одной из оконных ниш в толстых стенах, которая была велика настолько, что вмещала деревянную скамью. Она молча смотрела в окно, в ночь.

Не зная, как лучше поступить, Гутманн наблюдал за своей собеседницей. Наконец он решился подойти к Хелене, сидевшей у окна, и спросил извиняющимся тоном:

— Я сказал что-то не то?

— Нет-нет, — ответила она. — Лейбетра действительно могли бы стать раем для философов. Если бы в ней не было философов.

— Вот как вы считаете… — сказал профессор. — Возможно, кто-то и понял бы вас, но не я.

Хелена попыталась найти отговорку.

— Я не имею права говорить об этом, — заметила она с горечью, — тем более вам. Ведь вы здесь совсем недавно.

Гутманн не мог понять, что заставило его собеседницу так разволноваться. Но он знал, как спровоцировать ее, поэтому просто молчал. Тогда Хелена начала говорить.

5

— То хорошее впечатление, которое производит с первого взгляда этот роскошный ужин и прекрасный зал, — сказала Хелена, — на самом деле лишь иллюзия. Если честно, здесь все друг другу враги. В Лейбетре, где должна главенствовать наука, царит полное отсутствие морали и каких-либо человеческих ценностей, а также отказ от понимания разницы между добром и злом во имя знания. Поскольку в действительности знание — это наркотик. Удивление и сомнение, положившие начало философии, считаются в Лейбетре качествами, достойными презрения. Здесь, считаются только с властью. А знание и есть власть.

Если еще несколько минут назад Хелена производила впечатление самоуверенной, сильной, тщеславной и холодной женщины, то сейчас в ее словах читался страх, казавшийся в действительности не таким уж безосновательным. Гутманну показалось, что она ищет поддержки или помощи, поэтому спросил, может ли что-то сделать.

Но этот вопрос, похоже, вызвал только непонимание в Лейбетре каждый сам за себя и никто не должен помогать ближнему, конечно, если не было дано указание свыше. Иерархия здесь такая же строгая, как и в Ватикане, и существуют только две возможности: служить либо подниматься вверх. Или же срываться вниз.

Профессор не отважился спросить, на какой ступени в этой иерархии находилась Хелена. Он размышлял над тем, какую займет сам. Внезапно Гутманн понял, почему Талес так настойчиво повторял, что обратного пути не будет, а путь вперед довольно каменистый.

— Видите этих троих? — спросила Хелена и повернула го лову влево, где рядом с колонной, спокойно разговаривая друг с другом, стояли двое мужчин и женщина. Женщина, которой на вид можно было дать лет шестьдесят, казалась довольно энергичной. Она обращала на себя внимание из-за очень короткой стрижки и большой крысы, сидевшей на ее плече.

— Они считают себя тайными правителями Лейбетры. Эти трое — известнейшие в мире ученые, занимающиеся исследованиями рака. Юлиана руководила больницей Бетесда в Чикаго, пока однажды с двумя промилле алкоголя в крови не сбила женщину, которая умерла на месте. Мужчина с бородой — Аристипп, попал сюда из клиники Чарите в Берлине, где его ненавидели за то, что он работал на органы государственной безопасности ГДР. А Кратес, итальянский ученый, был вынужден покинуть университет Болоньи, поскольку из-за некоторых фактов, имевших место в юности, у него не было ни малейшего шанса вести исследования — ему отказывали в финансировании. Крыса — символ успеха Юлианы. Она утверждает, что именно при опытах на этом животном впервые удалось превратить раковые клетки в обычные.

Чем больше узнавал Гутманн о порядках в Лейбетре, тем сильнее становились его сомнения относительно того, было ли его присутствие здесь уместным. Конечно, он был признанным экспертом в своей области и считался одним из двух ведущих коптологов Европы. Но в сравнении с проводимыми здесь исследованиями его работа казалась слишком незначительной. К тому же Талес, когда Гутманн пытался узнать, чем ему придется заниматься, до сих пор отвечал туманно и лишь давал понять, что профессор сможет продолжить свои исследования.

Позже вечером — ужин мог затянуться и до раннего утра — Талес подошел к профессору и сказал, что настало время представить его Орфею.

Орфей — невысокого роста, с длинными светлыми волосами, мягкими чертами лица и округлыми формами тела — даже жестами заставлял собеседника думать, что под строгой мужской одеждой скрывается женщина. Но его голос был голосом мужчины, в нем чувствовалось желание повелевать и холодность, свойственная прокурорам. Орфей был довольно дружелюбен по отношению к новичку и согласно кивал в ответ на каждую фразу профессора.

Наконец Талес задал вопрос, какое имя будет дано Гутманну орденом. Орфей предложил имя Менас и спросил профессора, согласен ли он, ведь так звали коптского ученого.

Гутманн утвердительно кивнул. Его несколько смутило то, что Орфей знал это имя, ведь оно обычно известно лишь посвященным. После того как глава Лейбетры выразил свое мнение относительно значения апокрифических коптских текстов для христианских религий и проявил при этом глубокие знания в данной области, он с благосклонным видом разрешил Гутманну быть свободным, а Талес заявил, что завтра посвятит нового элеата в его обязанности.

Для всех остальных, которые до сих пор не обращали на Гутманна никакого внимания, разговор с Орфеем, казалось, был экзаменом, во время которого решалась судьба новичка. Похоже, профессор экзамен выдержал и стал полноправным членом это го общества, поскольку присутствующие один за другим начали подходить к Менасу, пожимать ему руку и называть свое имя, полученное после вступления в орден. Не похоже, что данная церемония — по-другому происходившее вряд ли можно было назвать — доставляла удовольствие ее участникам. Казалось, эта обязанность тяготила всех без исключения, а на их лицах не было даже намека на радость или доброжелательность. Этот факт не ускользнул от внимания Менаса. Похоже, Хелена не преувеличивала.

«Отныне ты другой, и все, что происходило в твоей жизни раньше, с этого момента не имеет больше никакого значения» Эти слова Орфея вновь и вновь прокручивал в своих мыслях смертельно уставший Менас, поднимаясь по крутой лестнице к своей комнате. Не раздеваясь, он рухнул на кровать, и тут раздался стук в дверь.

— Да?

Это была Хелена.

— Вы разрешите мне провести эту ночь с вами? — сказали она и закрыла за собой дверь.

 

Пятая глава

Пергамент

В поисках

#img3FB7.png

1

Анну фон Зейдлиц в сложившейся ситуации больше всего волновало то, что она не знала, какая роль ей отведена. Была ли она незначительным второстепенным персонажем в этой трагедии, разыгравшейся из-за ее любопытства, или же неумолимая судьба отвела ей главную роль? У Анны не оставалось выбора. Она должна была играть.

В мгновения, когда она увидела мертвого Раушенбаха или узнала об убийстве Фоссиуса, она думала: «У меня ведь только одна жизнь! Почему я рискую ею?» Но в то же время она задавалась вопросом, есть ли альтернатива. Как она должна была вести себя? Делать вид, что ничего особенного не происходит? Бежать прочь?

Она чувствовала себя лучше, сопротивляясь судьбе. Анна была уверена, что уже наступил момент, когда она не могла повернуть назад.

Адриан Клейбер стал для нее в эти дни незаменимой опорой. Это был мужчина, на которого Анна вполне могла положиться, Когда паника грозила смести ее чувства и разум, словно сам дьявол гнался за ней. Такие моменты часто сменялись спокойствием и отрешенностью, и Анне казалось, что она переносится во времена, когда Гвидо и Адриан еще были друзьями.

По что-то внутри нее восставало против прошлого, и, возможно, это была одна из причин, по которой Анна отталкивали Адриана каждый раз, когда он пытался сблизиться с ней. Анна объясняла такое поведение пустыми избитыми фразами, убеждая себя, что должно пройти какое-то время. Клейбер испытывал симпатию к Анне, поэтому был готов ждать.

В связи со всем сказанным выше Адриан Клейбер принял решение во время их поездки в Мюнхен — он не хотел оставлять Анну одну — поселиться в гостинице, а не в одной из удобных комнат ее дома, что в принципе было вполне логично. Гостиница «Хилтон», где останавливались в основном успешные бизнесмены, находилась всего лишь в десяти минутах езды от виллы Анны. Ни Анна, ни Адриан даже предположить не могли, что уже на следующий день после их приезда именно благодаря тому, что Адриан забронировал номер, они смогут сделать вывод, который сыграет ключевую роль в дальнейших событиях.

Причиной поспешного отъезда из Парижа было довольно правдоподобное предположение, что при фотографировании пергамента Гвидо помогал именно Донат. Анна придерживалась мнения, что лучше будет нанести ему визит на следующий же день без всякого предупреждения и показать фотографию, а затем потребовать объяснить, каким образом его палец без фаланги мог оказаться в кадре.

В Мюнхене пахло зимой и дул ледяной ветер, когда Анна фон Зейдлиц и Адриан Клейбер около полудня остановились перед домом на Гоенцоллерн-Ринг, 17. За невысокой оградой они увидели садовника, убиравшего листья под тремя огромными кленами. Он издалека смотрел на посетителей, а когда понял, что те хотели войти, то подошел к забору.

— Доброго вам дня! — сказал он и сдвинул старую матерчатую кепку на затылок.

— Мы бы хотели увидеть господина Доната, — ответила Анна.

— Значит, Доната, — сказал садовник и оперся руками на ограду. — Вы опоздали на пару дней.

— Опоздали? Что это значит?

— Донат уехал, вот что это значит, уважаемая. Уехал и все, он больше здесь не живет.

— Я вас не понимаю.

— Я тоже, — согласился садовник. — Когда на прошлой неделе во вторник — я прихожу сюда каждый вторник — я убирал в саду, дом уже был пуст. В нем не осталось ничего. Донат и его жена исчезли. Я позвонил управляющему, чтобы узнать, не произошло ли что-нибудь, но тот не смог і казать ничего вразумительного. Хотя подобный поворот событий его не расстроил, поскольку они заплатили арендную плату за три месяца вперед. Мне же платит управляющий. Да, вот так.

Анна и Адриан переглянулись. Анна была в растерянности я чувствовала себя настолько беспомощной, что у нее на глазах выступили слезы. Она невидящим взглядом смотрела на окна пустого дома без занавесок и раз за разом повторяла: «Да, вот так». В словах ее звучала горечь, а в душе опять поднималось мучительное чувство, что она ступила на опасный, запрещенный путь.

Садовника ни о чем больше не спрашивали, но он почему-то решил, что его рассказ будет интересен посетителям.

— Знаете, я этих людей не знал совсем. Поэтому не могу сказать о них ни хорошего, ни дурного. Но, похоже, что отношения между ними были натянутые. Еще бы! Непросто жить с женой, которую приходится все время возить в инвалидном кресле! Кто знает, что могло случиться. Да меня это и не касается. А вы давно их знаете?

— Нет, нет, — поспешила ответить Анна и тут же задала вопрос: — Вы не знаете случайно, откуда супруги приехали и Мюнхен?

Садовник покачал головой.

— Даже соседи не заметили, что они больше не живут в доме. Я не понимаю, что заставило их уехать так поспешно. Мого я не понимаю… Что за срочность?

Анна натянуто улыбнулась, потом глубоко вздохнула. Чувство неловкости, возникшее у нее сначала, сменилось облегчением. Она больше не должна бояться, что обнаружит в этом мрачном доме нечто жуткое или способное причини ей боль.

Когда они шли к автомобилю, Адриан обнял Анну. Казалось, что он так же растерян, как и Анна.

— Что же дальше? — спросила она, сев за руль. — Что мы будем делать дальше?

— Давай поговорим об этом завтра, — сказал Клейбер и устроился поудобнее. — Я устал, а когда чувствую усталость, то не могу думать. Отвези меня в гостиницу

Возле «Хилтона» Адриан поцеловал Анну в щеку.

Дома ей было неуютно, комнаты казались чужими и даже враждебными. Картины на стенах и скульптуры, которые ей всегда нравились, теперь производили какое-то странное впечатление. Чтобы не сидеть без дела, Анна прошлась по вилле, везде включила свет и начала разбирать скопившуюся за время отсутствия почту. Она налила себе коньяку, но так и не сделала ни глотка. Анна внезапно поняла, что не представляет себе, как быть дальше. Все ее надежды были связаны только с Клейбером.

В душе Анна понимала, что чувствует к Адриану глубокую симпатию, но боится признаться в этом самой себе, а уж ему тем более. Шок от последних событий был слишком сильным. Наверняка должно пройти какое-то время, прежде чем она сможет довериться мужчине. Клейбер хотел этого, и Анна прекрасно чувствовала его желание, но опасалась, что однажды может случиться катастрофа. Она закрыла глаза руками. Нельзя думать о подобных вещах!

Если разобраться, то она вела себя как настоящая дура гналась за каким-то фантомом чуть ли не на грани безумия. А все из-за уязвленного самолюбия и сознания того, что муж мог ее обманывать. Уже не в первый раз Анна спрашивала себя, стоит ли это таких усилий. Будет ли она чувствовать себя спокойнее, если разыщет женщину, с которой изменял ей Гвидо? Вернется ли жизнь в нормальное русло, когда ей удасться найти все ответы? На самом деле эти вопросы были бессмысленными, поскольку, начав расследование, Анна настолько связала себя с ним, что иного выбора не оставалось — она была вынуждена продолжать.

2

Наверное, она уснула, потому что, когда зазвонил телефон, буквально подпрыгнула от неожиданности, словно возле самого ее уха выстрелили из пистолета. Она взглянула на часы: начало десятого. Нерешительно подошла к телефону, который звонил резко и даже враждебно. Кто мог звонить в такое время? Сначала она не хотела брать трубку, надеясь, что звонивший сдастся, но звонки, которые раздавались через равные промежутки времени, стали просто невыносимыми.

 

Эго был Клейбер.

— Мне нужно с тобой срочно поговорить, — выпалил он, в голосе его слышалось волнение.

— Не сейчас, — устало ответила Анна. — Я устала, пойми это, пожалуйста!

Но Адриан не сдавался.

— Я возьму такси. Через десять минут буду у тебя.

— Что это значит?! — не выдержала Анна. — Я думала, мы полностью понимаем друг друга! Прошу тебя, будь благоразумен.

Но Анна даже не успела положить трубку до того, как услышала на другом конце провода «До скорого!». И Клейбер положил трубку.

Анна решила не впускать Адриана в дом и, открыв дверь, сказать, чтобы он возвращался в гостиницу. Она ходила по первому этажу и пыталась подобрать наиболее подходящие слова, которые скажет позднему посетителю. Но когда Клейбер позвонил в дверь, она тут же забыла всю свою гневную речь.

— Ты меня не впустишь? — спросил Адриан и попытался пройти мимо Анны в дом. Прежде чем она успела что-либо возразить, Клейбер спросил: — Где ключ, который санитар больницы Сен-Винсент-де-Поль нашел под подушкой Фоссиуса?

«Ты, наверное, сошел с ума!» — хотела было сказать Анна и добавить, что с его стороны довольно странно приезжать к ней среди ночи и требовать ключ, который нашли под по душкой профессора. Но, взглянув в лицо Адриану, поняли, насколько тот серьезен. Анна впустила Клейбера в дом, молча подошла к секретеру в стиле барокко и достала ключ.

Адриан положил его на журнальный столик и торопливо достал из кармана куртки второй. Два ключа из желтоватого металла, практически одинаковые, лежали рядом.

Анна посмотрела на них, затем на Адриана и сказала:

— Я не понимаю. Откуда у тебя второй ключ?

Адриан был явно доволен произведенным эффектом. Он улыбнулся и наконец ответил, причем ответ был почти комичен:

— Это ключ от моего номера.

— В «Хилтоне»?

— Да.

И тут Анна поняла, насколько важно это открытие.

— Это может означать лишь то, что незадолго перед арестом Фоссиус…

— Да, жил в гостинице «Хилтон». Но намного важнее то, что он вполне мог оставить в номере либо в сейфе гостиницы нечто важное. Иначе он не берег бы ключ как зеницу ока.

— Если там и было что-то важное, то наверняка вещи уже конфисковали. Мы с тобой опоздали.

— Вовсе нет! — возразил Клейбер. — Я спросил у администратора гостиницы, как поступают с вещами, которые оставили гости. В таких случаях они сохраняются в течение трех месяцев, а украшения и особо ценные предметы — даже полугода.

Ее мгновенной реакцией на эту новость была благодарность. Анна бросилась Клейберу на шею, крепко обняла его, поцеловала и выкрикнула:

— Это значит, что мы нашли новый след!

— Да, новый след, — повторил Адриан. — В Париже есть три гостиницы «Хилтон», но, думаю, не составит труда найти именно ту, которая нам нужна.

Анна с облегчением рассмеялась.

— Какие удивительные совпадения случаются в жизни! Если бы ты остановился не в «Хилтоне», мы бы никогда не узнали, насколько важен ключ, полученный от санитара.

— Я никогда не останавливаюсь в плохих гостиницах!

— Конечно же, нет! — извинилась Анна и улыбнулась. — Хорошо, что ты решил остановиться в гостинице.

— Верно. Но это была твоя идея.

— Будем считать, что у меня было предчувствие. Иногда со мной действительно такое случается.

— Я знаю, — ответил Клейбер. — В принципе не имеет смысла спорить о том, как мы нашли эту зацепку. Главное, что сейчас у нас есть новый след в этом запутанном деле.

Случайное открытие вновь вселило в них надежду, после того как исчезновение Доната, казалось, вовсе лишило их каких-либо шансов продвинуться дальше в расследовании. Клейбер и Анна тут же приняли решение в ближайшие дни вернуться в Париж. Анна радовалась такому повороту событий вдвойне, поскольку после короткого пребывания в собственном доме поняла, что здесь ее страхи и тревоги становились сильнее, чем в любом другом месте.

Около полуночи Клейбер попрощался с Анной. Они договорились встретиться завтра ближе к вечеру, поскольку Анна должна была разобраться с делами в своем магазине. Немного позже, лежа в постели, она долго не могла успокоиться и со страхом прислушивалась к самым обычным звукам: к стуку капель дождя и шуму, проезжавших мимо автомобилей, оставлявших за собой облачко из мелких капель воды.

Все мысли Анны занимал профессор Фоссиус, объяснения которого взволновали ее не меньше, чем его странная смерть. Если бы он прожил хотя бы на день дольше, возможно, уже сейчас им удалось бы сложить из отдельных кусков загадочной головоломки более полную картину и вернуть себе покой, о котором в течение последних недель пришлось забыть.

3

Анна считала, что постепенно к ней вернется способность нормально думать, чувствовать и реагировать на происходящее вокруг. Холод, закравшийся в душу, беспокоил Анну, и она боялась, что становится другим человеком. А может, даже уже стала им — человеком без сердца, без ясных мыслей, знавшим лишь одно чувство — страх.

Она могла бы сказать, что счастлива вновь видеть Адриана, единственного человека, которому могла довериться, не опасаясь быть принятой за сумасшедшую. Клейбер же, со своей стороны, был настолько увлечен всем происходящим, что просто не мог отказаться помогать Анне или сделать вид, будто его это не касается, и сказать: «Оставь меня в покое я больше не хочу иметь дела с твоими ненормальными фантазиями».

Анна вскочила, испугавшись едва уловимого звука. Ей показалось, будто она слышала, как открыли дверь в библиотеку, ручка которой издавала слабый скрип. Напряженно прислушиваясь, она сидела на кровати и чувствовала, как кровь пульсирует в голове. Она старалась дышать как можно тише

Прошло около двух бесконечных минут. Анна, обессилев, рухнула на подушку и заплакала. Это нервное напряжение. Да, она должна признаться себе, что ее нервы на пределе.

Сколько раз она просыпалась, охваченная паникой, и прислушивалась к непонятным звукам. Похоже, в этот раз она снова ошиблась.

Она всхлипнула и еще не успела додумать эту мысль, как услышала внизу звон разбитого стекла.

Рюмка, в которую она наливала себе коньяк! Анна сунула руку под подушку и достала огромный кухонный нож, который в последнее время постоянно держала там. Держа его перед собой, словно меч, Анна поднялась с кровати и вышла из спальни.

Словно в трансе, она осторожно шла по темному коридору к лестнице, которая вела на первый этаж. Анна легко ориентировалась в темноте, потому что в отличие от непрошеного гостя прекрасно знала собственный дом. А в данной ситуации темнота была ее лучшим союзником. Щеки Анны горели. Она подошла к лестнице и прислушалась.

Ничего.

В этот момент она всей душой надеялась, что внизу кто-то был. Это на первый взгляд странное желание встретиться лицом к лицу со взломщиком было вызвано тем, что, увидев его, Анна могла бы сказать сама себе: «Нет, ты не сумасшедшая!» Если же выяснится, что это ей в очередной раз показалось, Анна твердо решила вонзить нож себе в сердце, пока окончательно не потеряла рассудок.

Она чувствовала, что длинный нож дрожит в ее руках. Анна не знала, хватит ли у нее мужества воспользоваться оружием и причинить вред живому человеку. Но она сказала себе: «Я сделаю это! Я смогу убить его, если будет необходимо! У меня получится!»

Оказавшись на нижней ступеньке, Анна повернула налево. Мраморный пол казался холодным словно лед, но уже через несколько шагов она почувствовала босыми ногами персидский ковер. Анна прошла мимо стола с вазой для цветов. До библиотеки оставалось лишь несколько шагов.

Дверь была приоткрыта, и через узкую щель пробивался слабый свет уличного фонаря напротив окон библиотеки. Внутри у Анны все сжалось. Она внимательно прислушалась и попыталась рассмотреть хоть что-нибудь сквозь небольшую щель. Анна ожидала увидеть блики, отбрасываемые карманным фонариком, или услышать, как вор открывает шкафы и ящики. Но ничего не происходило. Анна не замечала никаких следов чьего-либо присутствия.

«Нет! — думала Анна. — Я не могла ошибиться. Я собственными ушами слышала, как разбилось стекло. Рюмки и стаканы сами собой не прыгают на пол, значит, кто-то должен быть в этой чертовой комнате! И я убью его этим ножом!»

Дальше все произошло невероятно стремительно. Анна распахнула дверь, держа нож в правой руке, а левой ударила по выключателю и зажгла свет. Люстра под потолком вспыхнула и ослепила Анну, словно молния ночью, но через долю секунды она уже смогла разобрать, что происходит в библиотеке.

Увиденное заставило Анну окаменеть. Она, повинуясь инстинкту, попыталась бежать, но поняла, что ноги и руки не слушаются. Правая рука, державшая нож, повисла, словно у огородного пугала, а голова беспорядочно дергалась из стороны в сторону, будто Анна безуспешно пыталась вырваться из невидимых рук.

Прямо перед ней в кресле сидел Гвидо! Он был одет в темный костюм. Вдруг его правая рука начала бесконечно медленно подниматься, будто Гвидо хотел помахать Анне.

Она пронзительно вскрикнула. Звук собственного голоса разбил оковы, удерживавшие ее тело на месте. Анна уронила нож на пол, выбежала в коридор, в гардеробной набросила на себя пальто, сунула ноги в первые попавшиеся туфли, заперла дверь на ключ и помчалась к машине. С ревущим мотором Анна неслась по улицам города. Она не знала, куда едет, но что-то привело ее к гостинице, в которой жил Адриан.

По ее лицу бежали слезы. Фонари, отражавшиеся в лужах на асфальте, казались бесформенными пятнами света. Она не могла мыслить достаточно ясно. Перед глазами стояла одна и та же картина: одетый в темный костюм Гвидо неподвижно сидит в библиотеке. Анна терла глаза, пытаясь избавиться от этого жуткого образа. Напрасно. Она громко плакала, отдавшись отчаянию и надеясь, что сможет таким образом стереть из сознания преследовавшую ее страшную картину.

Незакрытую машину Анна оставила на стоянке перед гостиницей. Позже она даже не могла вспомнить, заглушила ли мотор. Заспанному портье Анна назвала свое имя и потребовала немедленно разбудить Клейбера, а увидев, что тот даже не собирается звонить в номер, взлетела по лестнице на второй этаж и начала бить кулаками в дверь с номером 247, крича чуть ли не с мольбой: «Адриан, это я! Открой!»

Когда Клейбер открыл дверь, Анна бросилась ему на шею, обняла изо всех сил и начала целовать. Адриан не знал, как нести себя, но чувствовал, что Анна в замешательстве и что ее беспокоит. Ему казалось неуместным задавать вопросы, поэтому он нежно погладил ее по волосам.

Непреодолимое желание почувствовать его заставило Анну забыть обо всем вокруг. Будто со стороны она видела, как сорвала с себя пальто, ни на мгновение не отпуская Адриана, и увлекла его на пол. Словно паук, который не хотел упустить свою добычу, Анна, не прекращая рыдать, целовала Клейбера. Она делала это со страстью, которая обычно возникает, когда женщина долго пытается убедить себя, что не испытывает влечения к мужчине. Лишь теперь Клейбер понял: Анна хотела, чтобы он любил ее.

Адриан с первого момента их встречи пытался расположить к себе Анну, но сейчас, при столь необычных обстоятельствах, был шокирован и скорее терпел поведение Анны, боясь противиться ее страсти.

С трудом переводя дыхание, они лежали на ковре. Невидящий взгляд Анны, казалось, был направлен в пустоту. Адриан внимательно смотрел ей в лицо. Не отрывая глаз от потолки гостиничного номера, Анна сказала безо всякой интонации

— У меня дома в библиотеке сидит Гвидо.

Клейбер молчал. Лишь когда Анна приблизила лицо вплотную к нему, он посмотрел ей в глаза.

— Ты слышал, что я сказала? У меня дома в библиотеке сидит Гвидо.

— Да, — ответил Клейбер, но по выражению его лица Анна поняла, что он не воспринимал сказанное всерьез.

— О Господи! — не сдержалась она. — Я знаю, что это похоже на бред сумасшедшей, но поверь мне, я в своем уме!

Анна рассказала все, что произошло этой ночью. Хоть они изо всех сил старалась оставаться спокойной, ее речь становилась все более бессвязной. Анна все чаще сбивалась и наконец начала рыдать, словно ребенок, который чувствует свою беспомощность.

Клейбер решил, что лучше не отвечать. Он попытался взять ее за руку, но Анна резко отдернула ее. Тогда Адриан поднял пальто и, протянув его Анне, сказал:

— Оденься, ты замерзнешь.

Анна послушалась.

Несколько минут они молча сидели на краю кровати, так близко, что чувствовали тепло друг друга. Но между ними казалось, было много тысяч километров. Адриан пытался найти объяснение внезапному проявлению страсти Анны. Конечно, он не сомневался, что во всем виновато жуткое видение, о котором рассказала Анна. Возможно, в сложившейся ситуации она восприняла Клейбера как единственный способ спасения, словно одинокий остров для утопающего. Правда, было довольно странно, что страх Анны перерос в сексуальную энергию. Этого Адриан не мог объяснить. Анна чувствовала себя после случившегося гораздо лучше. Она не размышляла о своем недавнем страстном желании близости с Клейбером, поскольку все ее мысли занимало предшествовавшее этому событие. Как она могла доказать Адриану, что не сошла с ума?

— Ты думаешь, что я помешалась, верно?

— Брось, — попытался возразить Клейбер. — Вопрос сейчас не в этом. Я думаю, что ты видела Гвидо, но видение не имело ничего общего с реальностью, понимаешь? Твои нервы натянуты как струна, не стоит забывать об этом! С паранойей оно также никак не связано. Разум сыграл с тобой злую шутку. Гораздо более важным мне кажется вопрос, как вернуть тебя в нормальное состояние.

Слова Адриана задели Анну. Ее глаза засверкали от злости. Она закричала:

— Одевайся! Одевайся и поехали ко мне!

Клейбер решил, что сейчас лучше не спорить с Анной. Наоборот, ему казалось идеальным решение поехать вместе к ней домой. Тогда она сама сможет сделать соответствующие выводы и понять, что все ей на самом деле лишь привиделось. Поэтому Адриан оделся и отправился вместе с Анной.

4

 

Дождь прекратился, уступив место пронзительному осеннему ветру. По пути от гостиницы к вилле Анны они не проронили ни слова. Адриан отметил про себя, что по мере приближения к дому волнение его спутницы возрастало. Свернув с главной дороги в переулок, откуда открывался вид на дом, Анна взволнованно закричала и указала рукой на ярко освещенные окна.

— Клянусь, когда я выходила, в доме не горела ни одна лампа!

Адриан кивнул.

Анна остановила машину перед домом на противоположной стороне улицы. Силы внезапно покинули ее. Анна прижалась лбом к рулю и закрыла глаза, словно пытаясь убедить себя, что на самом деле с ней ничего не происходило. Она тяжело дышала.

— Нет, — наконец сказала она. — Я больше не войду в это в дом. Я боюсь, жутко боюсь, понимаешь? Если Гвидо сидит в библиотеке, то я испугаюсь его. Если дом пуст, я буду бояться сама себя.

Адриан попытался успокоить Анну, но она сопротивлялась и не хотела отпускать руль. Клейбер настаивал:

— Анна, ты должна найти в себе силы. Нет смысла прятаться от правды. Ты должна взглянуть ей в глаза, иначе сойдешь с ума!

— Мои нервы этого не выдержат.

— Ты должна перебороть себя! Идем!

Поняв, что слова не имеют никакого действия, Клейбер вышел из машины, открыл дверь со стороны водителя и, осторожно обняв за плечи, помог Анне выйти. Она не сопротивлялась, потому что в душе была согласна: если она не хочет сойти с ума от постоянных сомнений и нервного напряжения, то должна войти в дом.

Держи меня крепче, — сказала Анна со страхом и вцепилась в руку Адриана. Улица была пустынна, в лицо дул ледяной ветер и больно колол мелкими редкими каплями дождя, поэтому они были рады оказаться под навесом у входной двери. Вдали раздался звон колокола одной из церквей. Было около пяти часов утра, но для Анны и Адриана это не имело никакого значения. Предрассветные сумерки еще не наступили, и ночь пока что не собиралась сдаваться.

Анна передала Клейберу ключ. Она не могла вспомнить, запирала ли входную дверь, но понимала, что открывать должен Адриан, потому что она сама не в состоянии сделать это.

Клейбер был не робкого десятка, но в то мгновение, когда открыл входную дверь и осторожно вошел в дом, он почувствовал, как в висках от волнения стучит кровь. Сейчас он уже не был так уверен, что с Анной сыграло злую шутку ее воображение. Разве за последние дни они не пережили множество невероятных событий? Разве они не разговаривали с сумасшедшим — а именно таковым следовало его считать за совершенное преступление, — который в конечном итоге оказался совершенно нормальным? Ведь он, Клейбер, с самого начала сомневался в том, что история Анны может оказаться реальной. Что, если Гвидо фон Зейдлиц действительно был жив? Может быть, на самом деле именно он стоял за всеми таинственными событиями последних недель?

Они задержали дыхание и прислушались. По улице проехал на велосипеде мальчик, развозящий газеты.

— Идем! — сказал Клейбер и взял Анну за руку.

Хотя дом принадлежал ей, Анна почему-то чувствовала себя вором, тайком пробравшимся в чужое жилище. Ей казалось, что она пытается разузнать что-то о жизни незнакомой ей женщины.

Клейбер остановился посередине прихожей и вопросительно посмотрел на Анну. Она кивком головы указала на последнюю дверь по правой стороне, которая была открыта примерно на ширину ладони. Через узкую щель пробивался свет.

Адриан чувствовал, что рука Анны стала холодной как лед. Ему приходилось почти тащить ее за собой. Когда они наконец оказались перед входом в библиотеку, Клейбер толкнул дверь. Анна в ужасе сжала его руку.

Когда дверь открылась и стала видна вся библиотека, Анна вскрикнула. В комнате никого не было.

— Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, — сказала Анна, когда они некоторое время молча простояли перед открытой дверью.

— Чепуха, — возразил Клейбер.

Но Анну трудно было сбить с толку:

— Ты думаешь, что у меня сдают нервы, что я вижу привидения!

Клейбер спокойно повторил: «Чепуха» — и попытался обнять Анну. Но она вырвалась и начала метаться по комнатам. Осмотрев первый этаж, Анна бросилась наверх. До Клейбера, оставшегося внизу, доносился лишь стук дверей. Когда Аши спустилась вниз, она казалась гораздо более спокойной.

— Пусто, — сказала она. — Здесь никого нет.

В библиотеке Адриан разглядывал осколки коньячной рюмки на полу.

— Я ничего не разбивала, — сказала Анна пристально смотревшему на нее Клейберу. — Меня разбудил звон бьющегося стекла, иначе я бы и не подумала идти вниз.

Адриан кивнул и перевел взгляд на осколки.

— Это значит… — сказал он и сделал длинную паузу.

— Говори же наконец! О чем ты думаешь?

— …что бокал специально столкнули на пол, чтобы привлечь твое внимание.

— Но ведь могло получиться и так, что его столкнули, не заметив в темноте.

— Такой вариант я тоже не исключаю, — ответил Адриан, — но в этом случае непрошеный гость должен был бежать. Вряд ли он остался бы сидеть в кресле.

— Этим гостем был Гвидо! — закричала Анна, снова разволновавшись.

— Хорошо, — попытался успокоить ее Адриан.

— Это был Гвидо! Уж можешь мне поверить, ведь я прожила с ним семнадцать лет! Это был Гвидо!

— Прошу тебя, успокойся! — Клейбер взял Анну за руки чуть выше кистей и посмотрел ей в глаза. — Пойми, в принципе совершенно неважно, видела ты Гвидо или кого-то другого

Я уверен в одном: этот человек хотел тебя напугать, возможно, даже попытаться таким образом заставить прекратить дальнейшие поиски. Если человек, сидевший в кресле, действительно был Гвидо, то это значит, что он жив и ведет с тобой какую-то гнусную игру, независимо от того, какие у него на то причины. Если же это был кто-то другой в маске Гвидо, то у него тот же самый мотив — довести тебя до отчаяния и заставить прекратить поиски.

— Но это был Гвидо! — повторила Анна сквозь слезы.

— Хорошо. Это был Гвидо. Во что он был одет?

Анна задумалась.

— Я была слишком взволнована, чтобы обращать внимание на одежду. Но мне кажется, что он был в темном костюме, темно-сером или коричневом. Да, я думаю, что это был один из костюмов Гвидо.

— Из его гардероба?

— Мне кажется, мы думаем об одном и том же, — сказала Анна.

Шкаф с вещами Гвидо был на верхнем этаже дома. Его ширина равнялась ширине комнаты, а костюмы, пиджаки и брюки висели в нем очень плотно. Две вешалки оказались пустыми.

— Чего-то не хватает? — поинтересовался Клейбер.

Анна пересмотрела все вещи в шкафу.

— Я не уверена, — сказала она, — но мне кажется, что не хватает двух костюмов: того, в котором Гвидо был во время аварии, и еще одного… Темно-серого… Да, как раз его и не хватает!

— А это значит, что Гвидо либо человек, желавший выдать себя за Гвидо, был в доме еще до твоего прихода и лишь ждал подходящей возможности выполнить свой план, а именно напугать тебя.

— Скорее всего, так и было, — ответила Анна. — Другого объяснения я не вижу.

Она уже сама не могла с уверенностью сказать, был ли человек в кресле на самом деле Гвидо или кем-то, пытавшимся выдать себя за него. Но Адриан был прав: в конечном счете, абсолютно неважно, кто стоял за этим спектаклем, поскольку в любом случае замыслы этого человека заставляли постоянно быть настороже.

Анна старалась не садиться в кресло. Вместо этого она села 1ы черный стул с резными ножками и спинкой, сделанный в каком то монастыре, положила подбородок на руки и попыталась ни вести порядок в мыслях. Она не могла взять в толк, с какой целью неизвестный противник пытался довести ее до сумасшествия, но в то же время оставлял в живых. Было ли это простым желанием заставить Анну терпеть невыносимые муки или кто-то надеялся путем подобных действий получить определенную вы году? Анна не знала ответа.

— Тебе выдали свидетельство о смерти Гвидо? — спросим Клейбер.

— Свидетельство о смерти? Да, конечно, — Анна открыла секретер.

Пока она рылась в куче бумаг, Адриан продолжал задавать вопросы.

— Ты видела тело Гвидо после его смерти?

— Нет, — ответила Анна, — я решила, что лучше отказаться от этой формальности. Он получил ужасные травмы во время аварии.

Чем дольше Анна искала необходимый документ, тем более нервными становились ее движения.

— Свидетельство о смерти лежало здесь, вместе со всеми важными бумагами! — воскликнула она. — Я могу в этом поклясться. Нет… Я только сейчас вспомнила, что отдала его в похоронное бюро.

Адриан не придал ее словам особого значения и сказал:

— Как ты думаешь, существует ли хоть малейшая вероятность, что Гвидо жив? Я имею в виду, если принять во внимание все происшедшее сегодня.

Анна снова села на стул и подперла голову руками. Она беспомощно смотрела перед собой невидящим взглядом. Еще пару часов назад, сразу после этого ужасного случая, Анна сказала бы, что не сомневается ни секунды, что видела именно Гвидо. Ведь они прожили вместе семнадцать лет. Сейчас Анна призналась себе: она не могла бы точно описать внешность мужчины, которого увидела в библиотеке; более того, поскольку и тот момент ее нервы были напряжены до предела, она вряд ли смогла бы отличить Гвидо от двойника. Анна покачала головой и подумала: «Вот так. Почти два десятка лет живешь с человеком и думаешь, что знаешь о нем все. А потом внезапно выясняется, что он вел двойную жизнь, и ты даже не можешь его точно описать».

Анна молчала, и Адриан сформулировал свой вопрос иначе:

— Как ты думаешь, Гвидо способен на подобное?

— Еще несколько недель назад я бы с уверенностью ответила «Нет», — сказала Анна. — Что об этом не может быть и речи. Но в свете всех последних событий… Знаешь, я бы сказала, что у нас был довольно неплохой брак, но и особенно хорошим его назвать нельзя. Сравнивая нашу жизнь с жизнью других супружеских пар, я бы дала скорее положительную оценку. Конечно, Гвидо часто приходилось отправляться в командировки, но я ему доверяла…

По крайней мере, у меня не было поводов для жалоб или подозрений. Я могу припомнить только один серьезный разговор, состоявшийся между нами. Речь зашла о том, что каждый из нас избрал собственный путь. Гвидо утверждал, что во всех современных браках происходит именно так. Я ответила, что если он когда-либо почувствует потребность изменить мне, то пусть лучше сохранит это в тайне, чтобы я ничего не заметила. Кажется, тогда Гвидо расценил мои слова как вызов. По крайней мере, то, что в его машине во время несчастного случая находилась женщина, заставляет меня сделать именно такой вывод.

В окна начал пробиваться свет неприветливого декабрьского утра. Анна встала, чтобы приготовить кофе. Заметив, что под пальто на ней ничего нет, она поднялась на верхний этаж, чтобы одеться.

Вернувшись, она сказала:

— Я могла бы предположить, что Гвидо все это инсценировал. Он всегда был склонен к подобным жутким розыгрышам. Более того, у него есть мотив. Тем не менее подобное предположение кажется мне нелогичным.

— Я с тобой полностью согласен, — ответил Адриан. — Если бы Гвидо хотел навсегда исчезнуть, то наверняка нашел бы более простой способ. Прежде всего возник бы вопрос, чье тело находится в могиле Гвидо. Нет, это нелогично.

— Даже если бы он хотел убить меня и ему удалось это сделать, Гвидо ничего не выигрывал. Его смерть зафиксирована официально, и он не смог бы заявить права на собственное имущество.

5

Пока Анна с Клейбером пили кофе и разговаривали, они пришли к выводу, что загадочное событие прошлой ночи связано со всеми остальными странными происшествиями, но в то же время не имеет никакого отношения к Гвидо. Для обоих оставалось загадкой, какие цели преследовал их противник, устраивая подобные жуткие спектакли. Анна понимала, что среагировала неверно, поскольку повела себя именно так, как планировал неизвестный режиссер. Нужно было рассмеяться в лицо ночному гостю, назвать его актеришкой и вышвырнуть из дома. Но ради всего святого, у какого нормального человека в подобной ситуации выдержали бы нервы?

Внезапно ей в голову пришла идея: нужно немедленно си правиться на кладбище и увидеть могилу Гвидо. Такое желание она сочла странным, потому что с детства не переносила кладбища. Когда Анне было шесть лет, она стояла у могилы отца, и этот день навсегда остался в памяти. С тех пор Анна старалась не бывать на кладбищах. После похорон Гвидо она поручила выполнение всех надлежащих церемоний и уход за могилой похоронному бюро и решила, что больше никогда и ногой не ступит сюда.

Она еще помнила скромные поминки, хотя те моменты, когда гроб опускали в могилу, казалось, были скрыты пеленой. Если честно, она просто не хотела видеть то, что тогда происходило. Анне удалось вытеснить тот день в один из отдаленных уголков памяти — по крайней мере, ей так казалось, — сейчас же неведомая сила заставляла ее пойти к могиле мужа, словно Анна хотела убедиться, что тело Гвидо до сих пор скрыто под слоем земли.

Когда Анна сообщила о своем желании и попросила Адриана ее сопровождать, он с сомнением посмотрел на нее, поскольку прекрасно знал, как Анна относится к кладбищам. Но, увидев в ее взгляде решительность, Клейбер согласился. Анна дала ему понять, что может быть уверена в смерти мужа лишь в том случае, если своими глазами увидит его непотревоженную могилу.

Могила выглядела именно так, как должна была выглядеть: накрыта серой мраморной плитой и украшена цветами, как и было записано в контракте с похоронным бюро. Клейбер продолжал удивляться и задавать себе вопрос, насколько необходимым на самом деле было это странное посещение кладбища. Но после возвращения домой Анна, казалось, чувствовала себя гораздо увереннее, словно избавилась от жуткого груза. Хотя на самом деле ситуация ничуть не изменилась.

6

В отношениях между Анной и Клейбером не произошло никаких перемен: она вела себя с Адрианом так же сдержанно, как и раньше, а тот ничего другого и не ожидал. Да, они занимались любовью на полу гостиничного номера, словно влюбленные целую вечность не видевшие друг друга, но Анна, по всей видимости, постаралась вытеснить это событие из памяти, как кошмарный сон. На самом деле Адриан уже начинал сомневаться, была ли Анна способна испытывать страсть. Не оказался ли недавний выброс эмоций всего лишь коротким замыканием в ее душе?

Конечно, было бы проще всего поговорить об этом, но Клейбер не решался на подобный шаг, поскольку думал, что знает ответ: наверняка она попросит дать ей время, ведь Гвидо погиб совсем недавно. Более того, Адриана нисколько не удивило бы, если бы Анна во время подобного разговора попыталась придумать какое-нибудь невероятное объяснение происшедшему.

В личной жизни у Клейбера долгое время не было ни особых потрясений, ни сильных всплесков эмоций. Возможно, это являлось одной из причин того, что в свои годы Адриан еще не был женат и даже не задумывался над этой проблемой. Он не жаловался на недостаток внимания со стороны женщин, но в большинстве случаев романы длились не дольше года. Через год любая женщина понимала, что этот мужчина в жизни всерьез относился лишь к одному партнеру — к своей профессии.

Конечно же, Клейбер прекрасно все осознавал и выражал понимание, когда женщины через определенный отрезок времени разрывали с ним отношения. Затем появлялись новые, которые вновь исчезали. Было немного женщин, в которых Адриан влюблялся, постоянной же спутницы жизни он пока что не смог найти. И от этого вовсе не страдал.

С Анной все было иначе. Возможно, по той причине, что она с самого начала выстроила стену между ними. А к подобному отношению со стороны женщин Клейбер не привык. Особы противоположного пола всегда легко поддавались его обаянию — можно даже сказать, слишком легко, — поэтому каждый раз, когда в виде исключения ему не говорили, но давали понять «даже не пытайся ко мне притронуться», Клейбер испытывал возбуждение и азарт. Кроме того, ночь, когда Анна ворвалась в номер Адриана и буквально набросилась на него, произвела ни него неизгладимое впечатление.

Его отношение к Анне коренным образом изменилось с той ними и переросло в настоящую страсть, затмевавшую любые чувства, которые Клейбер до сих пор испытывал к женщине.

Он был готов ради Анны даже на невозможное — отказаться от своей профессии и продолжить расследование «интересного случая», за которым, как он знал, скрывалась невероятная история (Клейбер даже тайком сделал несколько снимков профессора Фоссиуса в клинике Сен-Винсент-де-Поль), но вовсе не с профессиональной точки зрения, а как дела, касающегося его лично.

Анна считала, что существовало как минимум две причины, заставлявшие Клейбера с таким интересом заниматься расследованием таинственных событий: во-первых, его любопытство — настоящий репортер никогда не может забыть о нем; во-вторых, он понимал, что ему удастся завоевать Анну лишь в том случае, если он сумеет помочь ей выпутаться из этих сетей.

Теперь все их надежды были связаны с оказавшимся у них в руках ключом, который предположительно должен был подойти к номеру одной из гостиниц «Хилтон» в Париже. А их было три. В «Хилтоне» возле аэропорта Орли им помочь не смогли. Безрезультатным оказался и визит в отель на улице Сен-Оноре, где к Анне и Клейберу, когда те показали ключ, отнеслись с подозрением. Тем не менее на их вопросы администратор ответил и сообщил, что профессор Марк Фоссиус в этой гостинице не останавливался, по крайней мере, в течение последних трех месяцев. А если и останавливался, то под другим именем.

Оставался только «Парис Хилтон» на авеню Сюффрен, неподалеку от Эйфелевой башни. Наученные прошлым опытом, Анна и Клейбер решили обратиться не к администратору, а непосредственно к главному менеджеру гостиницы, который оказался уроженцем Эльзаса и превосходно говорил по-немецки. Ему преподнесли историю о том, что дядя Анны, профессор Фоссиус, внезапно скончался в клинике Сен-Винсент-де-Поль и среди прочих его вещей был найден ключ. Вероятно, профессор оставил в этой гостинице свой багаж.

Рассказанное звучало вполне правдоподобно, и Вурц — так звали главного менеджера гостиницы — на несколько минут исчез за дверью. Вернувшись, он объяснил, что за свой номер месье Фоссиус заплатил вперед, но на данный момент уже три дня были неоплаченными. После того как они заплатят по счету, багаж месье — чемодан и портфель — будет незамедлительно выдан. Мадам же должна будет оставить расписку в получении.

Клейбер выписал чек, и портье передал им вещи Фоссиус с новыми надеждами они ехали на «мерседесе» Адриана в его квартиру на авеню Вердун.

7

 

Какие бы предположения ни строили Анна и Клейбер относительно содержимого багажа, все они были связаны с одним надеждой найти новые зацепки в этом странном деле. Пока они ехали, никто не мог даже предположить, насколько важным окажется их открытие, но Адриан твердо решил действовать, по старому принципу журналистов: любую информацию, даже ту, что на первый взгляд кажется бесполезной, следует тщательно собирать и анализировать, поскольку она может оказаться незаменимой в дальнейшем.

В данном случае Анне и Клейберу сразу стало ясно, что не придется ждать, пока находка сыграет важную роль в расследовании. В чемодане оказались только вещи, но внимательно осмотра — сумку, они обнаружили не только книги и карты (особенно странной им показалась подробная карта северной Греции и такая же подробная — средней части Египта), но и целую папку копий древних рукописей, похожих на ту, которая принадлежала Анне.

Но самой важной находкой оказался наспех запечатанный конверт большого формата, обнаруженный в той же папке. Анна передала его Клейберу, чтобы тот внимательно осмотрел его, Адриан, покрутив конверт в руках, взглянул на Анну и пожал плечами.

— Открывай же! — нервно потребовала Анна.

Клейбер разорвал конверт и извлек из него нечто коричневое, хрупкое, хранившееся между двумя тонкими плотными листами прозрачного пластика. Анна немедленно узнала рукопись и вскрикнула:

— Это он!

— О чем ты? — спросил Клейбер, ничего не понимая. — Что это такое?

— Оригинал! Это пергамент, за который Талес предлагал мне в Берлине три четверти миллиона!

— За этот старый кусок пергамента?

— Да, именно за этот, как ты назвал его, старый кусок пергамента! Я абсолютно уверена.

Анна и Адриан переглянулись. Похоже, они подумали об одном: если эта рукопись была тем таинственным документом, то либо перед смертью Гвидо между ним и Фоссиусом велись переговоры, либо профессору удалось завладеть реликвией в результате несчастного случая. Конечно же, возникал вопрос: не пытался ли Фоссиус их обмануть?

После тщательного сравнения с копиями они установили, что Анна права. Это был пергамент, за который — какие бы у них на то ни имелись причины — одни готовы выложить три четверти миллиона, а другие — даже убить. Подобная мысль обеспокоила Анну. Какой бы значительной ни была находка, она представляла огромную опасность.

— Возможно, — размышляла вслух Анна, — я до сих пор осталась в живых лишь потому, что они знали: у меня только копии. Как только станет известно, где оригинал, нам останется лишь молиться.

— На данный момент он для нас абсолютно бесполезен, возразил Клейбер. — Чтобы понять значение рукописи, мы должны обратиться к экспертам. Кроме того, этот кусочек пергамента стоит целое состояние.

— Как раз этим фактом и пытаются воспользоваться наши противники. Они считают, что предложенная сумма обязательно должна меня устроить, а значит, по их расчетам, я попытаюсь связаться с ними, как только у меня окажется оригинал. Тогда моя жизнь не стоила бы и ломаного гроша. Этот пергамент является гарантией того, что меня не тронут.

Волнение, вызванное ценной находкой, было столь велико, что сначала Клейбер и Анна не придали никакого значения двум другим вещам, обнаруженным в портфеле профессора: авиабилету компании «Олимпик Эйрвейз» Салоники — Афины Париж, а также письму без даты и без конверта, написанному аккуратным почерком на английском языке. В самом начале письма стоял адрес отправителя: Аурелия Фоссиус, 4083 Бонита Вью-Драйв, Сан-Диего, Калифорния 91902.

— Значит, Фоссиус был женат, — заметила Анна удивленно.

— Похоже на то, — ответил Адриан и начал читать письмо. Оно было коротким — около двадцати строчек, написанных аккуратным женским почерком. Сразу становилось понятно, что это прощальное послание, в котором говорилось, что годы, прожитые с ним, Фоссиусом, были лучшими в жизни женщины написавшей письмо, и даже сейчас, когда они развелись, она ни о чем не жалела. Хоть она и говорила, что не понимает его планов, но желала успехов во всем и выражала надежду, что их пути когда-нибудь вновь пересекутся. В конце письма стояла подпись. «С любовью — Аурелия».

— Как ты думаешь, она знает, что Фоссиус мертв? — спросила Анна, не надеясь на ответ. — Трогательное письмо.

— Похоже, профессор тоже не был к нему равнодушен, — сказал Адриан. — Иначе не хранил бы письмо.

Анна согласно кивнула.

— Если не принимать во внимание тот факт, что профессор был женат, мне кажется крайне интересной следующая фраза: «Хоть я и не понимаю твоих планов». Сам собой напрашивается вопрос, могли эти планы быть каким-либо образом святцы с загадочным пергаментом?

— Трудно сказать, — заметил Клейбер. — Я вижу только один выход — спросить у этой женщины.

— В Калифорнии?

— А почему бы и нет? Похоже, это единственный человек, который может помочь нам в дальнейшем расследовании. В любом случае, она должна хоть что-то знать о том, над чем работал профессор.

Возражение Анны, считавшей, что вряд ли бывшая жена профессора будет расположена рассказывать совершенно незнакомым людям о его работе, казалось довольно резонным. Поэтому они решили придумать историю, которая могла бы помочь узнать необходимую информацию. Запасной вариант предложил Клейбер: он считал, что можно рассказать этой женщине всю правду, а также вручить миссис Фоссиус ее прощальное письмо, наверняка значившее для нее очень много, в то время как для Адриана и Анны оно не представляло интереса. Таким образом они могли попытаться завоевать доверие бывшей жены Фоссиуса.

Итак, они приняли решение отправиться в Сан-Диего. Более того, подобный план должен был помочь им оказаться на некоторое время в определенной безопасности, ведь Клейбер и Анна исчезли бы из Парижа внезапно. Могли ли они быть уверены, что не находятся под постоянным наблюдением? Вполне возможно, за каждым их шагом следили, а любое действие тщательно фиксировали. В свете последних событий подобное предположение казалось вполне правдоподобным и его ни в коем случае нельзя было полностью исключать.

Поэтому Адриан Клейбер разработал подробный план, с помощью которого они могли обеспечить сохранность документов, обнаруженных в багаже Фоссиуса. Анна отправилась пи такси в Лувр, а Клейбер в это время вышел с документами профессора в портфеле через черный ход на набережную Вальми, откуда направился через канал Сен-Мартен к банку на площади Колонел Фабьен.

Клейбер арендовал в банке личный сейф, используемый для хранения не столько драгоценностей, сколько важных документов, с которыми часто приходилось иметь дело в связи с профессиональной деятельностью. В этом сейфе Адриан и оставил пергамент вместе со всеми бумагами, найденными в багаже профессора Фоссиуса.

Анна и Клейбер встретились в ресторане у Торговой биржи, где собирались за ужином скромно отпраздновать удачное выполнение плана. Адриан сообщил в редакцию, что будет некоторое время отсутствовать, и это никого не удивило, ведь он зачастую целыми неделями занимался расследованием какого-нибудь дела, а потом возвращался с потрясающим репортажем. Они отправлялись в Калифорнию на следующий день, в четверг Вылет — 9:30, Ле Бурже.

8

Калифорния встретила их совсем не так, как ожидали Анна и Клейбер, — сбивающим с ног ветром и проливными дождями, которые бывают здесь довольно редко, но от этого словно становятся сильнее. Особенно напряженным оказался перелет из Лос-Анджелеса в Сан-Диего, на юг, вдоль побережья, который превратился в настоящее единоборство пилота со стихией. Поэтому Анна с облегчением вздохнула, когда небольшой самолет, пролетев угрожающе низко над домами, наконец прицелился в аэропорту Линдберг.

Клейбер прекрасно ориентировался в городе, поскольку раньше часто здесь бывал. Он забронировал номера в гостинице у Норт-Харбор-Драйв, откуда открывался вид на Сан-Диего-Бей и остров Коронадо. У причала стояла на якоре «Звезда Индии» — парусное судно, построенное в прошлом столетии, которое уже неоднократно перестраивали и реставрировали. Сейчас оно использовалось как музей. К комнатам на шестом этаже — Адриан намеренно забронировал два расположенных рядом номера — можно было подняться на лифте, шахта которого примыкала к прозрачной части внешнего фасада здания, что позволяло гостям наслаждаться прекрасным видом прямо из кабины.

Весь первый день пребывания в Сан-Диего они спали в своих номерах и спустились вниз лишь дважды: на ужин и чтобы немного прогуляться до конечной станции железной дороги Санта-Фе. На следующее утро, когда Анна и Клейбер проснулись, под лучами яркого солнца бухта переливалась разными оттенками бирюзы, словно здесь никогда не бывает другой погоды.

Около полудня они взяли напрокат машину, чтобы отправиться Бониту на юге города, где, как им сообщил портье, дружелюбный мексиканец, они могли найти дом, который разыскивали. Они поехали по фривею № 5 в направлении Тихуаны, через десять минут съехали со скоростной магистрали, свернув на выезд к Ист-стрит, проехали через весь городок с его фастфудами, бензозаправками и супермаркетами и наконец нашли Бонита-роуд. Проехав около двух километров мимо ухоженных лужаек для игры в гольф, Адриан и Анна нашли у светофора въезд на небольшую тихую улицу, больше похожую на переулок, которая, поднимаясь вверх по холму, должна была привести их к дому Аурелии Фоссиус.

Одноэтажный, несколько приземистый деревянный дом, крытый, как и большинство строений вокруг, гонтом, стоял в глубине улицы, и из его окон открывался великолепный, захватывающий дух вид на долину. Апельсиновые деревья говорили о том, что обитатели любят зелень, а стрелиции и агавы высотой почти в метр придавали небольшому саду и скромному дому экзотический вид.

Анна и Клейбер не застали Аурелию Фоссиус дома, но соседка темноволосая женщина с азиатскими чертами лица, переехавшая сюда вместе с мужем во время войны в Корее, о чем она с удовольствием рассказала посетителям, объяснила, что миссис Фоссиус работает в муниципальном совете Сан-Диего и обычно возвращается домой около пяти вечера. Она поинтересовалась, может ли еще чем-то помочь, и предложила передать миссис Фоссиус, кто к ней заходил.

Адриан и Анна вежливо поблагодарили, но отказались, добавив, что часа через три приедут снова. Вполне достаточно времени, чтобы съездить на остров Коронадо, который соединен с континентом высоким мостом над заливом Сан-Диего

Вернувшись, они застали миссис Фоссиус дома. Ей уже успели сообщить о посетителях. Она даже узнала от соседки, что речь идет о мужчине и женщине из Германии.

Аурелия Фоссиус, изящная маленькая женщина, встретила их с американской вежливостью. Позже она рассказала, что осталась в Сан-Диего после того, как проработала некоторое время на флоте. Лишь когда Анна достала письмо Аурелии, написанное Фоссиусу (она сразу узнала его), во взгляде хозяйки дома исчезла неуверенность и она пригласила гостей в дом.

Клейбер и Анна договорились не упоминать о том, что Фоссиуса, возможно, убили, поскольку информация была получена от санитара, а доказательства у них отсутствовали. Однако они решили, что обязательно должны сообщить бывшей жене профессора о его смерти. В конечном счете, именно в связи с этим в руках Адриана и Анны оказались вещи профессора, среди которых было и привезенное в Калифорнию письмо.

Миссис Фоссиус, производившая впечатление твердой и сохраняющей самообладание женщины — а эти качества часто присущи людям невысокого роста, — восприняла новость неожиданно спокойно, несмотря на то что, судя по реакции на письмо, все еще испытывала к Фоссиусу сильные чувства. Она ничего не знала о покушении на картину в Лувре, которое совершил ее бывший муж, но это сообщение ее нисколько не удивило. Гостям показалось, что миссис Фоссиус привыкла к потрясениям, большинство из которых, видимо, были связаны именно со странностями в поведении профессора.

Чтобы завоевать доверие и расположение Аурелии Фоссиус, а также показать, что судьбы ее бывшего мужа и Анны таинственным образом связаны, Анна, не скупясь на слова, подробно и довольно правдоподобно описала смерть Марка Фоссиуса и все связанные с ней обстоятельства, которые в конце концов и привели их сюда, в Калифорнию.

Схожие судьбы каким-то образом сближают людей, и миссис Фоссиус постепенно прониклась доверием к почти незнакомым людям. Она стала менее сдержанной и, выслушав историю Анны, сказала:

— Надеюсь, вы не будете шокированы, если я скажу, что все что меня нисколько не удивляет.

Анна и Клейбер переглянулись. Такого они никак не ожидали!

— Нет, — продолжала Аурелия Фоссиус, — даже смерть Марка меня не удивляет. Ее можно было предвидеть. Я даже думаю, что в его смерти виновны именно они.

— Они?

— Да, они! Орфики, иезуиты, завистливые коллеги, которые страшнее мафии! Откуда я знаю, кто виновен в смерти Марка?!

Адриан и Анна насторожились:

— Иезуиты и орфики? Что это значит? Разве могут ученые принадлежать к мафии?

Изящная хозяйка нервно крутила в руках пачку ментоловых сигарет. По дрожи пальцев можно было понять, что миссис Фоссиус не на шутку разнервничалась.

— Я думаю, вы единственные, с кем я могу открыто об этом говорить, — сказала она, закуривая сигарету. — Любой другой посчитал бы меня сумасшедшей.

9

— Если я правильно все поняла, — начала рассказ Аурелии выпуская под потолок облачко дыма, — дилемма возникла примерно десять лет назад, когда Марк приехал в Калифорнию у него был заказ на исследования в области компаративистики, полученный от университета Сан-Диего. Он считался тогда одним из лучших в мире экспертов в этой области знаний, но сразу после приезда сюда совершил огромную ошибку. Марк повздорил со специалистами по истории искусств. Если быть, более точной, то он заявил об открытии, сделанном им именно в этой области. Искусствоведы не могли даже предположим, что-либо подобное, а уж тем более знать об этом. В результате с самого начала Марка окружали только враги.

— О чем же шла речь?

— Если говорить просто, то Марк предложил теорию, в соответствии с которой Леонардо да Винчи был не только гениальным художником, но и не менее великим философом, который обладал неким тайным знанием, способным изменить мир. Конечно, искусствоведы не могли согласиться с тем, что теорию, касавшуюся одного из самых великих художников, разработал какой-то литературовед, пытаясь отобрать у них лавры. Поэтому Фоссиусу заявили, что лучше ему заниматься Шекспиром и Данте.

— Примерно то же самое профессор Фоссиус рассказал нам в Париже, — заметила Анна. — Покушение на картину было направлено не против самого полотна и даже не против Леонардо, а против искусствоведов и их ограниченного мышления. Так нам сказал Фоссиус. Но вы говорили об орфиках и иезуитах.

Раздраженным жестом миссис Фоссиус выразила все свое негодование. Наконец она потушила сигарету, раздавив окурок в пепельнице, и пробормотала что-то вроде: «Бандиты, все они просто бандиты».

Клейбер и Анна переглянулись. Похоже, лучше воздержаться от попыток выяснить что-нибудь еще. Если бы Аурелия Фоссиус хотела рассказать все, она бы так и сделала.

— Профессор, — попыталась сменить тему Анна, — был очень горд тем, что ему удалось найти на картине указание на имя Бараббас.

Миссис Фоссиус подняла взгляд на гостей.

— Значит, ему это удалось? — В ее голосе слышалась горечь.

— Да, после того как профессор Фоссиус облил картину кислотой, на ней можно было различить ожерелье, из начальных букв названий камней которого складывается имя Бараббас.

— Ах, вот как! — Казалось, Аурелию поразило услышанное. — Тогда вы все знаете…

— О нет! Совсем наоборот! — поторопилась возразить Анна. — Профессор только самую малость посвятил нас в эту тайну, свидание с ним закончилось. Когда мы вернулись на следующий день, он уже был мертв.

— Как вы думаете, это была простая случайность? — холодно спросила Аурелия Фоссиус.

Анна испугалась.

— Что вы имеете в виду, миссис Фоссиус?

— Я не верю, что Марк умер своей смертью.

— Почему, миссис Фоссиус?

Аурелия Фоссиус опустила взгляд и сказала, несколько смутившись:

— Полагаю, вы прочитали мое письмо Марку. Значит, должны пыли понять, что мы расстались не из-за каких-либо размолвок.

Да, годы, которые я прожила вместе с Марком, были лучшими в моей жизни! — Сказав это, она скомкала письмо, а затем продолжила: — Но однажды наступил момент, когда его желать довести научные исследования до конца стало сильнее любви ко мне. Знаете ли, есть такие мужчины, которые женаты на своей профессии. Любой женщине трудно вынести такое положении вещей в семье. С Марком же все было иначе. Профессия была для него любовницей, а подобные отношения всегда заканчиваются катастрофой. В последнее время его мысли занимало лишь одно — работа. И если кто-то делал попытку забрать у него эту возлюбленную, Марк просто сходил с ума.

Анне и Адриану было довольно сложно следить за ходом мысли Аурелии. Больше не оставалось сомнений в том, что она знала больше, чем они могли надеяться. С каждой секундой Клейбер и Анна убеждались: наверняка будет крайне непросто выведать у этой женщины ее тайну.

— Что вы хотите этим сказать? Он все-таки сошел с ума?

— В поисках доказательств своей гипотезы он не раз ездил в разные точки земного шара, покупал странные папирусы и пергаменты, которые никому не показывал. Марк в несколько раз превысил бюджет своего исследовательского института, из-за чего администрация университета Сан-Диего вынесла ему выговор и пригрозила разорвать контракт. Ведь Марк так и не посвятил никого в детали своего исследования. На вопросы о результатах он отвечал упорным молчанием. Даже я лишь очень поверхностно понимала, в чем была суть его гипотезы.

— Так в чем же? — Анна нервно заерзала на своем стуле.

— Вы католичка? — спросила миссис Фоссиус, обращаясь непосредственно к Анне.

— Протестантка, — ответила та с удивлением и еле слышно добавила: — По крайней мере, считаю себя таковой.

— Извините, — продолжила Аурелия Фоссиус. — Мне следовало рассказывать обо всем по порядку. Поскольку Марк отказывался объяснить, в чем состояла суть его исследований, и понимал, что его уволят, то решил сам написать заявление об уходе. Я бы не сказала, что мы жили бедно, но частные ученые зарабатывают более чем скромно, и только моих денег нам стало не хватать. К тому же во время одной из поездок Марк познакомился со странным типом. Он назвался Талесом и…

— Как вы сказали? — перебила Аурелию Анна, не в силах преодолеть волнение. — Талес, румяный блондин, удивительно Похожий на монаха?

— Этого я не знаю, — ответила миссис Фоссиус. — Я никогда не видела этого человека, но, насколько знала, он и был кем-то вроде монаха. Он принадлежал к орфикам, подозрительному ордену, в который якобы принимали лучших из лучших, самых выдающихся людей, живущих на земле, каждый из которых лучше других разбирался в определенной области знаний.

— Талес! — воскликнула Анна и покачала головой.

— Вы его знаете?

— Конечно! Он охотился за старинным пергаментом, который, как он думал, был у моего мужа. После смерти Гвидо я встречалась с этим человеком в Берлине. Он рассказывал о странных вещах и предлагал мне огромную сумму за древний клочок пергамента.

Миссис Фоссиус кивнула.

— Орден орфиков баснословно богат. В руках этих людей сосредоточен невероятный капитал. Марк говорил, что Талес лишь рассмеялся, когда он предъявил ордену требования финансовой поддержки своих исследований. Талес ответил моему мужу, что в его распоряжении будет столько денег, сколько он захочет.

— Невероятно, — удивился Клейбер. — Но наверняка существовала какая-то загвоздка.

— Эти люди поставили определенные условия. Условие номер один: Марк должен был сжечь за собой все мосты, забыть о прошлой жизни и вступить в орден, резиденция которого расположена где-то в северной части Греции. Условие номер два: Марк обязан был предоставлять все результаты своих исследований в распоряжение ордена. Условие номер три: заключив однажды подобное соглашение с орфиками, его нельзя было разорвать. То есть оно оставалось действительным до самой смерти Марка. О двух первых условиях мне сказал сам Марк, а третье мы с вами в достаточной степени обсудили. Похоже, что именно последнее условие заставило моего мужа задуматься. Марк рассказывал, что попытался возразить Талесу, что не может знать, каким будет его отношение к жизни через десять лет. Тот ответил, что об этом нужно думать заранее. Орфики, став членами ордена, узнают так много тайн, что представляют собой опасность для существования мира. Поэтому если кто-то решает покинуть орден, его заставляют покончить с собой.

— Они сумасшедшие! — не выдержал Клейбер. — Все они там совсем свихнулись!

Миссис Фоссиус лишь пожала плечами:

— Очень может быть. Надеюсь, теперь вы понимаете, почему я не верю в то, что мой муж умер своей смертью.

— Я вас понимаю, — сказала Анна чуть слышно и посмотрела на Адриана. Они поняли друг друга: в подобной ситуации, похоже, действительно лучше не рассказывать миссис Фоссиус всей правды.

Аурелия поднялась, подошла к книжным полкам напротив камина и достала из деревянной шкатулки лист бумаги.

— Последнее письмо Марка, — сказала она и нежно провела рукой по сложенному листу. Затем передала содержание письма, даже не заглянув в него. Она рассказала, что Фоссиус вынашивал мысль покинуть орден. У него возникли разногласия с лидерами этой странной организации, поскольку профессор отказывался посвятить их в детали своего открытия. Орфики же, со своей стороны, хотели оставить это знание исключительно в распоряжении ордена, так как, по их мнению, знания являются единственной истинной властью, существующей на земле

Фоссиус никогда не распространялся о том, почему его открытие имело невероятно важное значение. Он лишь намекал, что оно способно превратить Ватикан в музей, а Папу Римского — в историческую фигуру.

Похоже, профессор недолюбливал священников, — констатировал Адриан с улыбкой.

— Он их ненавидел, — поправила Клейбера миссис Фоссиус. — Он ненавидел их всей душой, но причиной тому являлась не вера, а наука. Марк был, одержим идеей отомстить за Галилео Галилея, с которым так отвратительно поступила инквизиция, а церковь до сих пор его не реабилитировала. Двадцать второе июня для него всегда было днем памяти — Марк пропадал на целый день и, медитируя, клялся отомстить.

Анна, жадно слушавшая рассказ миссис Фоссиус, спросила:

— Что же произошло двадцать второго июня?

— Двадцать второго июня инквизиция заставила Галилео отречься от учения Коперника. От одного воспоминания об этом событии Марк становился агрессивным, потому что. Как он любил повторять, глупость тогда победила мудрость.

Это выражение вполне объясняло странный характер профессора Фоссиуса. Даже покушение на картину Леонардо теперь можно было объяснить. Фоссиус хотел обратить на свое открытие внимание общественности.

— И вы, — спросила Анна, — не имеете ни малейшего представления о том, в чем именно заключалась суть открытия, сделанного профессором?

Миссис Фоссиус посмотрела в глаза Анне, а потом Клейберу, будто хотела лишний раз убедиться, что им можно доверять, она шумно вздохнула, словно собираясь с духом. Долгие годы Аурелия Фоссиус хранила в себе вещи, о которых не могла ни с кем поговорить. О которых знала только она. А сейчас перед ней сидели два абсолютно чужих ей человека, и как раз им она должна была доверить свою тайну?

С другой стороны, миссис Фоссиус не покидала мысль, что ее и сидящую перед ней незнакомую женщину связывают очень похожие судьбы. По крайней мере, она не сомневалась, муж Анны фон Зейдлиц стал жертвой покушения. Наверное, это и сыграло роль в принятии окончательного решения. Она встала.

— Идемте со мной, — сказала Аурелия. Она провела Анну и Клейбера в небольшую квадратную комнатку, окна котором выходили в сад и были почти полностью закрыты высоким кустарником, отчего в ней царил полумрак. Огромное количество старых книг и письменный стол не оставляли сомнении в том, что это рабочий кабинет профессора.

— Возможно, вам это покажется странным, — заметила миссис Фоссиус, — но после ухода Марка я здесь ничего не меняла Вы можете все осмотреть.

Скорее со смущением, чем с интересом рассматривала Анна книжные полки. Все ее мысли были заняты странным поведением бывшей жены профессора Фоссиуса. К своему великому удивлению, она отметила, что видит перед собой огромное собрание разнообразных Библий и комментариев к Новому Завету. Книги на самых разных языках. Некоторым из них наверняка было несколько сотен лет. От фолиантов исходил едкий запах.

— Мой муж обнаружил ранее никому не известное Евангелие. Так сказать, самое древнее из них и самое точное, на котором основывались все остальные, — спокойно сказала миссис Фоссиус. — Вернее, Марку удалось собрать лишь отдельные его части. Все они происходили из собрания пергаментов, случайно обнаруженных много лет назад в Минии, в Среднем Египте В поисках известняка один каменотес наткнулся на хранилище рукописей и подарил найденные свитки своим трем сыновьям. Они разделили свитки на три части, и каждый продал свою. Марк же пытался собрать все части воедино. Довольно скоро он заметил, что пергаментами интересуется не только он. За обладание фрагментами развернулась ожесточенная борьба. Я бы даже сказала, война.

Объяснение Аурелии лишило Анну фон Зейдлиц остатков самообладания.

— Это Евангелие, — сказала она, с трудом подбирая слона, — по-видимому, содержит факты, которые определенные заинтересованные стороны предпочли бы не делать достоянием общественности и сохранить в тайне…

Анна думала в этот момент об аварии, ставшей причиной смерти Гвидо. Теперь у нее не оставалось ни малейшего сомнения в том, что муж стал жертвой покушения, совершенного с единственной целью — завладеть пергаментом.

— Вы только взгляните на это! — Миссис Фоссиус доставала с полок разные книги, открывала их и показывала Анне. В них одни абзацы были помечены, другие — перечеркнуты, некоторые отмечены странными символами — лабиринт из линий, крестиков и точек. И все это профессор проделал не раз, и даже не десятки раз — сотни абзацев в сотнях книг. Заметки на полях, между строк, переводы отдельных предложений и отсылки к другим книгам. Не выбирая, Аурелия доставала книгу за книгой и показывала Анне все более странные пометки.

В одной из книг Анна прочитала подчеркнутые строки: «Берегитесь закваски фарисейской, которая есть лицемерие. Нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, чего не узнали бы. Посему, что вы сказали в темноте, то услышится во свете; и что говорили на ухо внутри дома, то будет провозглашено на кровлях».

Красными чернилами Фоссиус написал на полях:

Лука 12:1—3

Матфей 10:26

Марк 8:15

Лука 8:17

Бараббас 17:4

Последнюю строку профессор подчеркнул дважды.

Бараббас! Анна фон Зейдлиц вздрогнула, протянула книгу Клейберу и показала это место в книге. Они с Анной переглянулись: вновь фантом Бараббас.

Анна должна была собрать все свое мужество, чтобы задан следующий вопрос, ведь она не могла предвидеть, как отреагирует Аурелия Фоссиус.

— Миссис Фоссиус, профессор вам случайно не рассказы вал, что значит имя Бараббас? — спросила Анна и показала на дважды подчеркнутое слово в книге.

— Бараббас? — Аурелия Фоссиус задумалась и отрицатель но покачала головой. — Нет, не припоминаю, чтобы он когда-либо произносил это имя.

— Странно, — ответила Анна, листая книгу дальше. Она нашла еще одну страницу, на которой был помечен следующим текст: «И вот свидетельство Иоанна, когда Иудеи прислали из Иерусалима священников и левитов спросить его: кто ты? Ом объявил, и не отрекся, и объявил, что я не Христос. И спросили его: что же? ты Илия? Он сказал: нет. Пророк? Он отвечал: нет Сказали ему: кто же ты? чтобы нам дать ответ пославшим нас что ты скажешь о себе самом? Он сказал: я глас вопиющего в пустыне: исправьте путь Господу, как сказал пророк Исайя».

На полях тоже оказались пометки профессора:

Иоанн 1:19

Матфей 11:14; 17:10

Марк 9:11

Бараббас??

Имя Бараббас вновь было подчеркнуто.

— Нет, — вновь заговорила миссис Фоссиус, — он никогда не называл это имя. Я слышу его впервые, в этом я абсолютно уверена. Что оно значит?

Клейбер, погруженный в чтение текста, ответил, качая головой:

— Из заметок на полях можно сделать вывод, что эти части текста у разных евангелистов дополняют друг друга, а это значит, Бараббас являлся автором пятого Евангелия. Но сам этот факт для нас ничего не значит и не позволяет понять, какая тайна скрывается за этим именем, где бы оно ни упоминалось.

— Имя Бараббас, — продолжила Анна, — скорее всего имело скрытое от большинства людей значение, оно служит неким кодом, которым могли воспользоваться только посвященные. В то же время это имя является ключом к разгадке тайны, имеющей невероятное значение.

Казалось, что миссис Фоссиус не поняла ни слова из сказанного. Анна и Клейбер задавались вопросом: было ли это удивление наигранным, хоть оно и выглядело столь естественно, или бывшая жена профессора действительно не имела ни малейшего представления о том, чем занимался ее муж в течение долгих лет? По крайней мере, когда они, перелистывая книгу, за книгой, пытались найти хоть какие-нибудь новые зацепки, Аурелия сохраняла совершенно спокойный вид. Похоже, она смирилась со своей судьбой и с судьбой, постигшей ее мужа.

Запутавшись в бесчисленных заметках, найденных в разных книгах, Анна задала миссис Фоссиус вопрос о том, как могло случиться, что профессор никогда не разговаривал с ней о своих исследованиях и не рассказывал о целях работы.

На что Аурелия ответила:

— Фоссиус всегда был довольно замкнутым человеком. Конечно, он говорил о своей работе, но от подобных разговоров я почти всегда уставала, поскольку просто не могла следить за его мыслью и понимать смысл сказанного, если речь шла о его области знаний — компаративистике. В Марке жили два человека: любящий муж, с которым я играла в гольф в Бонита-клубе, и одержимый ученый, с трудом справлявшийся с обычными повседневными проблемами. К сожалению, его вторая натура начала постепенно брать верх, и это повлияло на наш брак не лучшим образом. Но, — заметила она под конец, — я уже и так рассказала вам слишком много.

Анна и Адриан восприняли последнюю фразу как вежливую просьбу миссис Фоссиус покинуть ее дом и попрощались.

10

 

По пути в гостиницу они молчали, поскольку каждый пытался привести свои мысли в порядок. Наконец Анна заговорила

— Что ты думаешь о миссис Фоссиус?

На лице Клейбера появилась гримаса — нечто среднее между лицом смеющегося человека и человека, готового вот-вот заплакать.

— Трудно сказать, — ответил он. — Я бы не стал утверждать, что она лжет. В то же время меня не покидает чувство, что миссис Фоссиус решила скрыть от нас нечто важное.

— Ты имеешь в виду ее заверения, что она не знала, над чем работал муж?

— Хотя бы и это, — сказал Клейбер. — Нельзя прожить с человеком в браке восемь лет и не знать, как он зарабатывает деньги.

— Хорошо, предположим, что она знала, но не была посвящена в детали его исследований Я ведь тоже в общих чертах знаю, чем ты занимаешься, но достаточно подробно не смогла бы рассказать об этом Честно говоря, подробности меня вовсе не интересуют, поэтому вполне вероятно, что миссис Фоссиус интересовалась работой мужа в той же степени.

Клейбер покачал головой.

— Такого я себе просто не могу представить. Фоссиус не раз ездил на край света в поисках какого-то куска пергамента. Он должен был объяснить жене, почему именно этот клочок пергамента был для него так важен. Если бы он сам не стал говорить, то наверняка миссис Фоссиус спросила бы его. Она же это отрицала, и я ей не верю.

Когда они проезжали мимо площадки для игры в гольф возле Бонита-клуба, Клейбер остановил машину.

— Миссис Фоссиус обмолвилась, что они с мужем играли здесь в гольф. Верно?

— Да, ты прав, — ответила Анна. — Кажется, мы с тобой думаем об одном и том же.

Клейбер свернул на площадку для парковки. На террасе клуба сидели в плетеных креслах несколько игроков, они разговаривали и пили чай со льдом. Анна с Адрианом представились как друзья Фоссиуса, приехавшие из Германии, и спросили, не был ли кто-нибудь из присутствующих близко знаком с профессором.

Что значит «близко знаком»? С ним виделись в клубе, но близко профессора знал только Гарри Брэндон, его ассистент. Кто-то указал на лунку неподалеку, возле которой мужчина и женщина пытались выбить мяч из песка. Это были Гарри и его жена.

Гарри Брэндон и его жена Лиз, бывшая в отличие от мужа довольно полной, оказались очень милыми и приятными людьми. Во время короткого разговора с ними Клейбер и Анна узнали, что Брэндон занял место профессора Фоссиуса в университете. Когда Анна рассказала о смерти профессора в Париже, Низ спросила, не зайдут ли их новые знакомые вечером на ужин, поскольку ей и Гарри очень хотелось бы узнать подробности этой истории.

Анна и Адриан охотно приняли приглашение. Они надеялись, что Брэндоны больше расскажут о Фоссиусе и его научных исследованиях.

Гарри и Лиз жили на острове Коронадо, на Седьмой улице к западу от Оранж-авеню, в деревянном бунгало с небольшим садом и крохотным внутренним двориком с тыльной стороны, в котором был безвкусно выполненный фонтан, при виде которого тут же вспоминался оказавшийся в опасности хамелеон. По периметру фонтана были установлены электрические лампы, каждые десять секунд подсвечивавшие воду разным цветом.

На стенах и на темно-коричневой грубо сделанной деревянной мебели висели и стояли фотографии в рамках, не меньше двухсот, на которых чета Брэндонов была запечатлена в кругу своей огромной семьи или среди друзей. Самые старые из этих снимков, похоже, были сделаны еще в сороковых годах.

Сразу заговорили о Фоссиусе. Выяснилось, что профессора Гарри буквально боготворил. Он рассказал, что у Фоссиуса была так называемая абсолютная память, которой обладает лишь, один человек из нескольких миллионов. Такое свойство мозга позволяет запоминать однажды прочитанное либо услышанное и даже через много лет воспроизводить с точностью до слова. Этот дар просто обязывал Фоссиуса заняться сравнительным литературоведением. Профессор был способен работать с точностью компьютера, в то время как все остальные все равно что возились с записями на клочках бумаги, и был настоящей находкой для науки. Фоссиус мог цитировать любые места из «Божественной комедии» Данте или «Фауста» Гете и сравнивай, их между собой. Он был настоящим гением. Хотя — при этих словах Брэндон стал серьезен — именно абсолютную память следовало винить в том, что Фоссиус постепенно, но с каждым месяцем все более явственно терял рассудок.

Анна возразила:

— Когда мы разговаривали с профессором в Сен Винсент де-Поль, он был абсолютно нормален! Сначала мы не верили что его разум не помутился, но после нескольких разговоров с ним у нас не осталось и тени сомнения в его здравомыслии

— В том-то и дело, — заметил Брэндон. — Это типично для его поведения. С Фоссиусом вы могли вести дискуссии на самые разнообразные темы и при этом не замечать, что он внезапно начинал говорить бессмыслицу.

Гарри рассказал, что у профессора были излюбленные темы, одной из которых являлось притязание католической церкви

на совершенство. В отличие от апологетов веры, Фоссиус ставил вопрос о том, можно ли доказать преимущество христианской религии над всеми остальными, не прибегая к постулатам веры и исключительно научным путем и при помощи имеющихся у человечества знаний. При этом он постоянно искал новые доказательства своей теории, одним из которых предположительно и было никому не известное ранее Евангелие.

На вопрос о содержании пятого Евангелия Брэндон ответить не смог. Никто в институте ничего не знал о работе профессора, поскольку Фоссиус скрывал все свои исследования за завесой тайны. Вполне возможно, что собранные им фрагменты были частью единого целого, а именно утерянного Евангелия, но об их истинном смысле и значении профессор не проронил ни слова.

— Неужели он скрывал это даже от своего ассистента? — удивилась Анна.

— Даже от своего ассистента, — подтвердил Гарри..

Конечно, его поведение казалось в высшей степени странным и подозрительным, а в конечном итоге стало поводом для прекращения всяких отношений, поскольку исследования профессора выходили далеко за рамки его науки.

— Жаль, — заметил Брэндон, — я считал Фоссиуса действительно великим ученым.

Во время рассказа Брэндонов Анна рассматривала многочисленные фотографии, и одна из них привлекла ее внимание. На фото были запечатлены Гарри и Лиз с другой парой на фоне потрясающего вида на Monument Valley. Вторым мужчиной на фотографии оказался Фоссиус, производивший впечатление радующегося жизни молодого человека, — полная противоположность тому Фоссиусу, с которым Анна познакомилась в Париже. Вторая женщина — настоящая красавица с прекрасными длинными волосами — показалась Анне знакомой, хоть она и не могла понять, где именно могла ее видеть.

Лиз заметила, что Анна пристально рассматривала фотографию, и объяснила:

— С того дня прошло уже около пяти лет. Трагическая история.

Анна вопросительно взглянула на Лиз.

— История с Ганне и Аурелией! — воскликнула Лиз. — Не ужели вы ничего не знаете об этом?

— Нет, — ответила Анна удивленно. — Вы не могли бы рассказать подробнее?

Гарри вызвался рассказать обо всех обстоятельствах, связанных с той историей, и не торопясь начал:

— Марк и Аурелия несколько лет жили очень счастливо. До тех пор, пока не появилась Ганне. Она была специалистом по классическим языкам и, кроме того, интересовалась археологией. Она была редким примером женщины, сочетавшей в себе острый ум и восхитительную красоту. Она как хотела крутила Фоссиусом, он же не мог ей сопротивляться. Для Аурелии наступил настоящий конец света. Она боролась, но борьба эта была проиграна еще до того, как началась. Нам было жаль. Аурелию. Думаю, она до сих пор любит Марка.

Эта история, услышанная от Брэндона, в некоторой степени объясняла поведение миссис Фоссиус. Разве может нормальная женщина спокойно рассказать незнакомым людям, как муж обманул ее?

— Для нас, — продолжал Гарри, — ситуация оказалась край не непростой. Мы ценили Аурелию, но Ганне нам тоже нравилась. В последние годы Марк думал только о ней. Она стала неотъемлемой частью его личной жизни и профессиональной деятельности. И чем дольше я думаю об этом, тем больше склоняюсь ко мнению, что Ганне подослали к Марку.

Анна и Клейбер переглянулись.

— Что значит «подослали»? — спросил Адриан. — Объясните, пожалуйста.

— Как бы лучше выразиться… Видите ли, именно Ганне рассказала Фоссиусу о так называемом ордене орфиков. Думаю, она состояла в нем еще до своего приезда в Калифорнию, а сюда явилась именно для того, чтобы убедить Марка присоединиться к этой странной секте.

— Вы не могли бы рассказать нам больше об этом таинственном ордене? — попросила Анна.

— «Таинственный», пожалуй, самое подходящее слово для этого клуба. Орфики стали своего рода легендой, которую ученые передают из уст в уста, мифом. Многие считают, что такой организации не существует, поскольку довольно трудно представить себе, какие усилия потребовались бы, чтобы собрать в одном месте лучших ученых мира, каждый из которых является гением, и обеспечить им неограниченные финансовые возможности. Если бы я не был ассистентом профессора Фоссиуса, то наверняка относился бы к подобным рассказам скептически. Но такой орден действительно существует. Это могущественная и крайне опасная секта. Я даже склонен считать, что они выходят за рамки закона и человеческой морали. Известно, что они не гнушаются никакими методами для достижения своих целей…

— Каких целей? — прервал его Клейбер.

— Фоссиус, — продолжал Гарри, — когда я ему однажды задал этот вопрос — а это было незадолго до того, как он навсегда уехал из Калифорнии, — ответил так: «Каждый день, проведенный в незнании, — потерянный день».

— На это трудно что-то возразить, — заметил Адриан.

— Да, — согласился Гарри Брэндон, — но орфики одержимы жаждой знаний. А подобная одержимость опасна не меньше, чем любая другая. Мне кажется, эти люди готовы идти по трупам. Поэтому я рад, что не настолько умен, как Фоссиус или Ганне. Они никогда не обратят на меня внимание.

— Вы думаете, в конечном итоге обоих погубили их выдающиеся способности? — с удивлением спросил Клейбер.

— Возможно, это звучит дико, — ответил Брэндон, — но последователи Орфея постоянно разыскивают гениев. Обычный ученый никогда не будет интересен им.

Гарри улыбнулся.

— Имел ли Фоссиус хоть малейшее представление о том, что его ожидает после вступления в орден?

Брэндон пожал плечами.

— Он никогда об этом не говорил, и, честно говоря, тогда меня это мало интересовало — ведь я не знал, как трагически закончится все для Фоссиуса. Марк думал лишь о Ганне он пошел бы за ней даже в африканские пустыни. Жуткая история.

— И вы больше ничего не слышали о профессоре?

— Ничего. Аурелия получила от него одно письмо. Она не рассказывала, о чем писал Марк, а мы не хотели показаться навязчивыми. Надеюсь, вы меня понимаете.

— Вам известно, куда отправился профессор Фоссиус?

— Куда-то в горы на севере Греции. Однажды Марк упомянул место, в котором обосновались орфики… Кажется, они назвали свой монастырь Лейбетра. Я записал это необычное название, потому что боялся забыть, и просмотрел множество подробнейших карт, пытаясь найти его. Но безрезультатно, его нет ни в одной энциклопедии. Мне улыбнулась удача, когда я решил поискать в словаре античных названий. Там говорилось: Лейбетра расположена у подножия Олимпа. В некоторых источниках упоминалось, что в этом месте родился, умер и был похоронен Орфей. Жители Лейбетры издавна считались настолько глупыми, что даже вошли в поговорку.

Обращаясь к Адриану, Анна сказала:

— Греция ведь не на краю света. Если есть хоть малейший шанс…

Она не отрываясь смотрела на фотографию.

11

Анна и Клейбер попрощались с Брэндонами, пообещав держать их в курсе событий. По пути назад в гостиницу все мысли Анны занимала фотография. Когда Клейбер спросил, почему она так молчалива, Анна не ответила. Ей не хотелось разговаривать. Тогда Адриан сказал, причем скорее не потому, что так думал, а с целью спровоцировать Анну:

— Лиз и Гарри Брэндон, похоже, решили кое о чем промолчать. Как и Аурелия Фоссиус.

Анна взорвалась:

— Я думаю, Брэндоны рассказали нам все, что знали! Они сами заинтересованы узнать развязку этой истории, в противном случае они — чего, кстати, не сделала миссис Фоссиус — не попросили бы нас держать их в курсе дела! У меня создалось впечатление, что все эти события их крайне заинтересовали.

— Хотя Брэндон должен быть только рад тому, что Фоссиус совершенно неожиданно освободил для него место при университете. Наверное, они были настоящими друзьями.

— Я не могу прекратить думать об этой женщине на фотографии… О любовнице Фоссиуса…

— О ней Брэндоны говорили с определенным уважением, я бы даже сказал, с восхищением. Но не с симпатией. Если ее действительно подослали к Фоссиусу орфики, то события принимают совсем другой оборот. Эта история больше похожа на аферу, в которую вовлечены спецслужбы.

Анна просто не могла оставить подобное замечание без ответа.

— Похоже, твоя фантазия слишком разыгралась, — сказала она с насмешкой, но тут же вновь стала серьезной. — Давай будем придерживаться фактов.

— Факты! Факты! — вскипел Клейбер. — Факты во всей этой истории кажутся более странными, чем порождения воспаленной фантазии ненормального писателя!

Анна кивнула и замолчала, словно извиняясь.

Когда они подъехали к гостинице и Адриан остановил машину, Анна предложила прогуляться. Солнце опускалось за горизонт, и волны залива в его лучах отливали бронзой. Из окон кухни ресторана доносился отвратительный запах сгоревшего масла, а сновавшие по причалу лоточники из Мексики тащили за собой сооруженные из картона магазинчики на колесах и выкрикивали шуточки, предлагая прохожим поменять рубашку или брюки и уверяя, что у них можно найти и то и другое.

— Мне трудно говорить об этом, — начала Анна нерешительно, когда они шли по набережной к той ее части, где было меньше людей, — но я постоянно думаю о женщине на фотографии.

— Ты имеешь в виду любовницу Фоссиуса?

— Да, ее.

— А в чем дело? — Клейбер остановился и посмотрел Анне в глаза.

Она явно была в растерянности.

— Я рассказывала тебе, — с той же нерешительностью в голосе ответила она, — как в поисках женщины, находившейся во время аварии в машине моего мужа, пришла домой к Донату…

— Тому мужчине, который внезапно словно растворился в воздухе?

— Да, речь идет именно о нем. У этого мужчины, Доната, есть жена. Она полностью парализована и постоянно сидит в инвалидном кресле. Она может лишь пошевелить головой…

— Что с этой женщиной не так? Скажи наконец!

— Мне кажется, жена Доната и любовница Фоссиуса на фотографии — один и тот же человек.

Клейбер отошел от Анны, сделал пару шагов в направлении причальной стены и рассеянно уставился на воду. Он безуспешно пытался связать только что услышанное с уже известными фактами.

— Значит, Брэндон кое о чем все же умолчал, — сказал Адриан.

— Он не мог знать, что я видела Ганне Донат при столь странных обстоятельствах.

— Или же он об этом знал, но по определенным причинам решил не говорить, кем на самом деле является женщина с фотографии.

— Чепуха, — возразила Анна. — Тогда бы он назвал какое-нибудь другое имя.

— Он назвал ее по имени. Ганне.

— Вот именно. Но мы ведь и не спрашивали ее фамилии!

— Ты абсолютно уверена, что Ганне на фотографии — жена Доната?

— Предполагаемая жена Доната, — поправила Анна. — Уверена я быть не могу, ты сам это прекрасно понимаешь. Они лишь удивительно похожи, Но раз последствия несчастного случая оказались столь тяжелыми, ее лицо не могло не измениться. Это вполне могла быть она: Ганне Луизе Донат.

— Ганне Луизе Донат! — воскликнул Клейбер и схватил Анну за руки. — Этим именем назвалась женщина, которая попала в катастрофу вместе с Гвидо?

На лице Анны отразились глубочайшая растерянность и беспомощность. Она была в отчаянии. Теперь и Анна не знала, какие выводы следовало сделать. В этот момент она поняла, что Гвидо не изменял ей. Просто она запуталась в странном лабиринте из злых интриг и страха. Анну снова охватил неописуемый ужас, который сковал ее ноги, словно змея, и сдавил горло так, что она не могла сказать ни слова. Ужас перед странными загадками и неизвестной опасностью, подстерегавшей на каждом шагу.

Клейбер отвел Анну назад в гостиницу и не стал возражать, когда она заказала в номер бутылку «Мальта» с единственной целью — напиться. Когда Анна уснула, Клейбер вернулся в свои номер и тут же позвонил Гарри Брэндону, чтобы спросить, была ли у Ганне, любовницы Фоссиуса, фамилия Донат.

— Да, — не задумываясь ответил Брэндон. — Разве я об этом не упомянул?

12

Неожиданное открытие, которое заключалось в том, что между профессором Фоссиусом и женщиной, оказавшейся во время аварии в машине Гвидо, существовала таинственная связь казалось, полностью выбило Анну из колеи. У нее пропал аппетит, и лишь с огромным трудом она могла заставить себя съесть хоть что-нибудь. Все завтраки, обеды и ужины заканчивались одинаково — Анна вскакивала из-за стола и бежала в туалет, потому что не могла сдержать рвоту. Если Адриан пытался начать разговор, то буквально через минуту замечал, что Анна его совсем не слушала.

А потом наступило роковое утро, когда Клейбер, пребывавший в такой же растерянности, как и Анна, обнял ее, а затем начал нежно целовать и осыпать ласками, словно надеялся таким образом вылечить ее и заставить стряхнуть то полубессознательное состояние, в котором она находилась последние дни. В первые мгновения казалось, что Анне приятны поцелуи мужчины, к которому она была неравнодушна. Но когда Клейбер осторожно усадил Анну в одно из кресел, стоявших в ее номере, где по чистой случайности и разыгралась эта сцена, опустился перед ней на колени и продолжил целовать, Анна внезапно затряслась, словно от удара током, схватила Адриана за волосы и резко оттолкнула, выкрикивая, что у него постоянно только одно на уме и лучше бы ему убраться к черту.

Клейбера это потрясло до глубины души и, похоже, доставило ему больше страданий, чем самой Анне, — в то утро она казалось, была не в себе. Он выскочил из номера, сбежал по лестнице на первый этаж и сел за руль машины, стоявшей на стоянке перед гостиницей. Адриан утопил педаль газа, мотор взревел, и этот звук подействовал на него успокаивающе. Клейбер направил тяжелый «додж» на фривей № 5 и помчался на юг.

Через десять минут езды на сумасшедшей скорости он достиг границы с Мексикой, где шумом, пылью и отвратительными запахами его встретил, как утверждал плакат, «самый большой маленький городок в мире». Целый день и полночи Клейбер пил в кабаках Тихуаны, с трудом избавляясь от кучи детей- попрошаек и невероятного количества дешевых проституток, роившихся вокруг него, как надоедливые насекомые. Около полуночи он решил отправиться назад в гостиницу и пересек по пути в Сан-Диего ярко освещенную линию границы.

Вернувшись в отель, он узнал от портье, что миссис Зейдлиц решила уехать раньше, чем планировалось. На вопрос Клейбера, не просила ли она что-нибудь ему передать, старый портье с дружелюбной улыбкой ответил:

— Нет, мне очень жаль.

Было бы неправдой, если бы Клейбер сказал, что в тот момент и ему было жаль. Анна оскорбила его чувства, и Адриан не мог даже представить себе, что произошло бы, если бы она сейчас находилась в соседнем номере. Как бы он повел себя? Просил бы прощения? Но за что? Разве все прошедшие недели он не относился к ней со всем вниманием и уважением, на которое способен настоящий друг?

Вез сомнения, своим поведением Анна унизила Клейбера непростительным образом. Не только события последних дней, но и само поведение ее становилось непредсказуемым и пугающим. И несмотря ни на что, Адриан полюбил эту женщину. Он старался снисходительно относиться к ее странностям и капризам, к странной смеси беспомощности, рассудительности и потребности в защите, с одной стороны, и стремлении к самостоятельности — с другой. Да, он ее любил и ничего не желал так сильно, как помочь ей выпутаться из водоворота губительных событий. Но, подведя итоги, он понял, что его личных проблем в результате проводимого расследовании стало лишь больше. Кроме того, Анна фон Зейдлиц, похоже решила, что неплохо справится и без него. Разве не был ее отъезд лучшим тому доказательством?

Клейбер пытался понять, о чем думала Анна. Оставалось ли в ее мыслях место и для него? Что, если она лишь использовала его, а теперь, когда поняла, что Адриан не сможет помочь в дальнейшем расследовании, решила от него избавиться и вышвырнуть из своей жизни? С другой стороны, он не видел иного выхода — нужно было ехать за Анной.

Мысленно жалея себя, к чему склонен любой насквозь пропитанный текилой мужчина, Клейбер уснул на кровати в своем номере, даже не сняв одежду.

 

Шестая глава

Замысел дьявола

Улики

1

В передней части длинного зала, через высокие окна которого помещение освещало утреннее солнце ясного осеннего дня в Риме, блестела надпись, сделанная золотыми буквами, видимая даже с последних рядов: «Omnia ad maiorem Dei gloriam». Все ради величия Бога. Столы, расположенные поперек зала, напоминали ступени приставной Лестницы: под прямым углом к боковым сторонам и на равном расстоянии друг от друга. И только справа, там, где книги и древние фолианты поднимались к самому потолку, а каждый ряд Имел свой буквенный код, являвшийся сокращенными словами «Науч.», «Теолог.» или «Ист.» и призванный нести знания, виднелся узкий проход, по которому одетые в темно-серые сутаны иезуиты могли пройти к своим рабочим местам.

Зал в одном из отдельных зданий Папского университета Григориана у Пьяцца делла Пилотта, массивном строении, возведенном в тридцатые годы и больше похожем на какое-нибудь министерство, чем на alma mater, был неизвестен большинству студентов. Даже студентов Института изучения Библии, которые иногда, заблудившись в лабиринте лестниц и коридоров, случайно забредали сюда, у массивных высоких двустворчатых дверей останавливал охранник, запрещавший им войти внутрь. Те же, кто проходил в зал — и но их внешнему виду и поведению можно было сразу сделать вывод, что это не студенты, — должны были внести запись в журнал и расписаться. После чего они могли приступать к работе.

На длинных узких столах были разложены какие-то огромные планы, словно в архитектурном бюро, но при ближайшем рассмотрении они оказывались не чертежами, а свитками, и из них складывалось одно целое — огромная головоломка, состоящая из множества строк и пустых мест, через которые виднелась деревянная столешница.

За одними столами никто не работал, вокруг других собиралось одновременно до десяти иезуитов, которых обычно находилось в зале около тридцати. Каждый был полностью погружен в свою работу, в которой, как могло показаться постороннему, отсутствовала какая-либо система. Конечно же, свою работу иезуиты вели в строгом соответствии с отлично отлаженной системой, которая упорядочивала действия почти с математической точностью. Однако нужно было очень внимательно присмотреться к рутинной работе каждого, чтобы понять, что разложенные на столах бумажные копии на самом деле являлись идентичными. В общей сложности тридцать одинаковых копий, снятых с одного оригинал.

У каждого человека свой характер. Точно так же каждый из работавших здесь иезуитов сформулировал свой подход к решению задач: одни сидели за столом, подперев руками голову и в отчаянии глядя на головоломку перед собой (своим видом они напоминали грешников на картине Микеланджело «Страшный суд»); другие вооружившись лупами, вглядывались в каждую деталь и тщательно зарисовывали на чистых листах бумаги увиденное под увеличительным стеклом — странные символы и знаки, части которых нередко были повреждены либо вовсе отсутствовали; третьи с отсутствующим выражением лица без остановки ходили вокруг столов, словно спасаясь от невидимого преследователя.

Вокруг одного из столов собралось шесть человек. Там, в отточие от других рабочих мест, царило волнение, потому что а это происходило далеко не каждый день — доктор Стефан Лозински, худой поляк с маленькой бритой головой, глубоко сидящими глазами и горбатым носом, зачитывал последовательность слов, которая в тот день оказалась на самом деле

Последовательностью предложений. По мнению Лозински, прочитанное им соответствовало смыслу коптского текста на одном из фрагментов, который ему удалось расшифровать. Однако услышанное заставило собравшихся вокруг него братьев по ордену вздрогнуть, словно речь шла о чем-то жутком.

— Не он сам был свет, — читал Лозински с видом триумфатора, указывая пальцем на место в тексте лежащей перед ним рукописи, — а лишь хотел он о свете свидетельствовать. Был свет истинный, что просвещает всякого человека, в мир пришедшего. И был он в мире этом, и мир благодаря ему начал быть, но не признал мир его, и так было лучше…

Манцони, один из четырех ассистентов главы ордена, руководивший рабочей группой, существование которой хранилось в строжайшей тайне, раздвинул собравшихся, протиснулся к столу, склонился над бумагами на рабочем месте Лозински и начал сравнивать их с приклеенной к столу копией. Он некоторое время шевелил губами, не произнося ни слова, а затем сказал высоким, неприятным голосом:

— Проклятье, да это же почти слово в слово Евангелие от Иоанна, первая глава, стихи восемь — одиннадцать!

— Но это не Евангелие от Иоанна, — возразил Лозински с насмешкой. — Вам это известно так же хорошо, как и мне.

Манцони кивнул. Они уже давно стали непримиримыми противниками, хотя поляк был простым коадъютором, а итальянец профессом, и к тому же одним из пяти самых высокопоставленных лиц ордена, а значит, никак нельзя было сказать, что они находились в равном положении. Их соперничество касалось научной деятельности. Лозински был великолепным знатоком Библии — по крайней мере, Нового Завета, — что не раз давало ему возможность уточнять высказывания Манцони и даже исправлять его ошибки, которые были порой настолько грубы, что давали повод задуматься о соответствии Манцони занимаемой должности и могли даже бросить тень на весь орден, члены которого часто называли себя элитой христианской веры и науки.

Присутствовавшие при этих перепалках лишь усмехались про себя — они привыкли к постоянным спорам между этими двумя, которые часто напоминали бойцовских петухов и осыпали друг друга ругательствами на смеси итальянского и латыни. Как, например, «Caveto, Romane!», значившее «Отстань от меня, римлянин!», на что противник постоянно отвечал словами «Nullos aliquando magistros habuis nisi quercus et fagos» — «О ты, y которого не было других учителей, кроме дубов и буков!».

Странный тон, характерный для обоих свободомыслящих монахов при общении друг с другом, не оставлял, однако, сомнений в том, что они работали над заданием высшего руководства, которое вызвало невиданное ранее замешательство, сравнимое, возможно, только со строительством Вавилонской башни. Институт изучения Библии университета Григориана наложил на данное исследование гриф secretum maximum, то есть «высшая степень секретности». Ранее подобное случалось лишь однажды — с тайной, скрывавшей причины, по которым Папа Григорий вычеркнул из календаря десять дней и ввел новый календарь, названный в его честь. Манцони собрал в свою группу коптологов, специалистов в области классических языков, а также экспертов по библейским текстам и лучших палеографов из школ «Траубес» и «Шиапарелис» и, даже не посвятив предварительно в детали, взял со всех клятву молчать о результатах и содержании их работы.

Если говорить более точно, то работа тридцати иезуитов основывалась пока что исключительно на одной теории, но ведь в основе существования Церкви лежат именно гипотезы, поэтому курия очень серьезно относится к каждой теории. В этом случае речь шла о разрозненных фрагментах пергамента, которые возникли словно из ниоткуда и стали настоящим зловещим предзнаменованием для матери Церкви, подобно письменам, явившимся вавилонскому царю Валтасару во время пира — это видение имело трагические последствия. Ни один из ученых мужей не отваживался сказать вслух, в чем, собственно, состояла суть дела, хотя в их распоряжение попадало все больше новых листов и фрагментов того же источника. И содержавшиеся в них намеки вызывали достаточно серьезные опасения.

Еще больше исследование осложнялось тем фактом, что результаты радиоуглеродного анализа показали: рукопись возникла в первом столетии нашей эры. А любые письменные свидетельства этого периода по непонятным причинам вызывали сильнейшее беспокойство со стороны римской курии. Известно множество случаев, когда обнаруженные во время несанкционированных раскопок реликвии попадали в руки людей, стремившихся исключительно к наживе, которые ради прибыли продавали рукописи в разрозненном виде, даже не подозревая, что это были за свитки, после чего те оказывались в разных странах.

Сначала единственной достоверной информацией было то, что речь шла о коптской книге, пока около пяти лет назад ученые не предприняли попытку расшифровать значение отдельных частей текста. Во время работы над фрагментами установили, что они удивительно похожи на тексты Евангелий от Матфея, Марка. Луки и Иоанна. Однако иногда находили странные несоответствия сравнимые, например, с противоречием, возникающим между Евангелиями от Матфея, Марка и Луки и отличающимся от них Евангелием от Иоанна, из-за которого Церковь до сих пор испытывает трудности, как, скажем, с догмой непорочного зачатия.

Принимая во внимание все вышесказанное, можно понять, почему настоятель ордена Пьеро Рупперо получил секретное поручение от самого Папы при помощи братьев по ордену Societatis Jesuприобрести все фрагменты, которые было можно, поместить их в тайное хранилище и перевести. Если же представлялось, но возможным получить оригинал фрагмента, следовало добыть его копию. Настоятель Рупперо, в свою очередь, передал управление этой тайной миссией своему заместителю Манцони, который при поддержке ассистентов в шестидесяти трех провинциях получил список необходимых экспертов и специалистов. В их числе оказался и поляк Лозински, внешность которого могла ужаснуть самого дьявола.

Лозински обладал необходимыми для успешного завершения миссии качествами: однажды взявшись за что-то, он обязательно доводил дело до конца, а в общении с Манцони порой говорил настолько прямо, что присутствующим становилось не по себе. Впервые глядя на Лозински, никто бы не сказал, что видит перед собой члена ордена иезуитов. Даже при более близком знакомстве вряд ли можно было сделать подобный вывод. Он, наоборот, при необходимости вполне успешно играл роль представителя криминального мира, который зарабатывает на жизнь, приторговывая антиквариатом. Лозински любил повторять, что действительно благочестивы лишь те, по внешнему виду которых нельзя сказать, что они таковыми являются. В первую очередь данная формулировка была направлена против Манцони, на лице которого постоянно было отрешенное выражение. И даже если он надевал обычный костюм, любой прохожий на улице узнавал в нем иезуита.

Одна из особенностей и в то же время сильных сторон Лозински состояла в том, что он был очень разносторонне развит и прекрасно ориентировался в любой ситуации, чего нельзя сказать о многих братьях-иезуитах. Лишь благодаря невероятной ловкости он сумел вернуться из поездки в Америку сразу с тремя фрагментами упомянутого выше пергамента. Один из них он смог выторговать у коллекционера, и, хотя за него пришлось выложить приличную сумму, это был настоящий успех. Второй фрагмент Лозински обменял на другой древний пергамент в Институте изучения Библии университета Филадельфии. Оригинал третьего, возможно наиболее важного из всех фрагмента пергамента, находившегося в Сан-Диего в Институте компаративистики тамошнего университета, ему получить не удалось. Однако Лозински привез вполне пригодную его копию. Итак, все эти части головоломки он привез в Рим, даже не подозревая, какое значение имеет каждая из них.

За исключением того, что при помощи первых двух фрагментов удалось восстановить многие части текста, отсутствовавшее на других свитках, они не имели серьезного значения. Лишь третий привезенный Лозински фрагмент, который, однако, оказался в распоряжении иезуитов всего лишь в виде копии, задал им настоящую загадку, содержавшуюся в его тексте. Кроме того, возникал вопрос, в каком порядке следовало расположить имевшиеся в распоряжении курии фрагменты, чтобы они имели смысл. Рассматривались три возможных варианта, от чего работа не становилась легче.

По указанию Манцони Лозински начал переписку с Калифорнийским университетом и попытался получить оригинал, предложив в обмен подлинную рукопись Леонардо об исследовании анатомии человека. Ответ так и не был получен. Из сообщений в газетах Лозински с удивлением узнал, что руководитель института, с которым он вел переговоры, был арестован после того, как совершил покушение на картину Леонардо в Лувре, и оказался в психиатрической лечебнице.

Эта новость сильно расстроила Лозински. Когда он познакомился с профессором Марком Фоссиусом, тот показался ему жизнерадостным, образованным человеком, который должен был вызывать симпатию у всех, кто его знал. Он сразу понравился Лозински, хотя и отказывался отвечать на вопросы относительно цели своих исследований. Иезуит никак не мог понять, что могло стать причиной умопомешательства и заставить Фоссиуса совершить столь странное преступление. Лозински решил, что это его последний шанс, и отправился на поиски профессора в Париж, чтобы задать ему вопросы о значении фрагмента находившегося в его институте. В психиатрической клинике он нашел человека, коренным образом отличавшегося от того Фоссиуса, с которым он познакомился в Калифорнии. Лозински решил, что во всем виновато помешательство профессора. Во всяком случае, Фоссиус разговаривал с ним довольно неохотно и подчеркивал, что с подобными просьбами следует обращаться непосредственно в институт университета. Поэтому после короткой дискуссии иезуит решил прервать разговор и, благословив профессора, покинул клинику.

Иезуиты Григорианы в Риме даже предположить не могли что между пергаментом и покушением на картину, совершенным Фоссиусом, существовала связь. Поэтому они не пытались эту связь найти. Однако после инцидента в Лувре они продолжили палеографические исследования оказавшейся у них в руках копии фрагмента с особой тщательностью. Именно тогда и возникло подозрение, что профессор Фоссиус мог подсунуть им подделку, в которой самые важные места текста были изменены или просто отредактированы. Несомненно, у него имелся мотив — продвинуться в собственных исследованиях и стать недосягаемым для остальных ученых. Ведь у человека, получившего новые знания, неизменно появляются и новые сомнения. А ни в какой другой сфере недоверие не может быть столь велико, как в области научных исследований.

2

Манцони и Лозински представляли собой лучший пример недоверия в научных кругах. Хитрый поляк старался при любой удобной возможности при помощи своих знаний спровоцировать более ленивого, но не менее одаренного итальянца или же выставить его на посмешище. Манцони же, со своей стороны, очень страдал от того, что не раз пытался проделать то же самое с Лозински, однако каждый раз его попытки заканчивались провалом. Фигура итальянца напоминала шкаф для одежды; у него был квадратный череп и коротко остриженные седые волосы. Он не только передвигался менее проворно, чем Лозински, но даже думал медленнее, что выражалось в неторопливой, не свойственной для уроженца Италии речи и нервных паузах между отдельными предложениями.

Только что прочитанный фрагмент расшифрованного поляком текста вполне мог стать основой для дискуссии относительно истинного значения всего манускрипта, состоящего из отдельных свитков. А Манцони и Лозински придерживались на этот счет разных взглядов. Хоть на данный момент перевели всего лишь десятую часть всего манускрипта — причем следует отметить, что расшифрованные куски текста часто разделяли длинные отрезки, смысл которых пока что оставался непонятным, — уже можно было с уверенностью утверждать, что речь в нем шла о жизни и учении Иисуса, а значит, текст являлся текстом Евангелия.

Лозински сложил перед собой руки, но не в порыве благочестия, а чтобы придать своим словам большее значение:

— Брат во Христе, — сказал он, обращаясь к Манцони, я согласен с вами: в тексте присутствует определенное сходство с Евангелием от Иоанна, но вы должны наконец принять к сведению, что данный пергамент на пятьдесят лет старше, чем исходный текст Евангелия, написанного Иоанном, которое датируется примерно 100 годом от Рождества Христова. Анализ же этого пергамента не оставляет сомнений в том что он возник приблизительно в 50 году. Следовательно, переписывал не наш автор, имя которого пока что нам неизвестно, а Иоанн.

— Неужели? — Манцони набрал в легкие побольше воздуха. — Общеизвестно, что существует несколько десятков апокрифических Евангелий и столько же апокрифических «Деяний апостолов». Существует Евангелие от Фомы, Евангелие от Иуды Евангелие от египтян, Писание от Петра, от Павла и от Андрея. Была даже найдена переписка между Сенекой и Павлом, а также между Иисусом и Абгаром из Эдессы. И все эти набожные труды не повредили делу Церкви. Лично я считаю секретность, которой окружена наша работа, преувеличенной и ненужной.

Лозински начал размахивать руками перед лицом Манцони, и остальные иезуиты тут же сбежались, чтобы стать свидетелями спора между двумя учеными.

— Сравнивать подобные вещи просто недопустимо! — кричал поляк. — Все названные вами апокрифические Евангелии и трактаты жалким образом копируют содержание документом, из которых составили Новый Завет. Они были написаны без всякой задней мысли и желания создать подделку, а исключительно с целью прославления веры. Но самым важным является то — и данный факт является доказанным, — что все они появились гораздо позже!

Манцони в ярости поднял руку и со всей силы ударил кулаком по узкому столу.

— Я бы не стал при упоминании Нового Завета говорить о каких-то научных методах исследования. Изучение Библии является делом филологов и исследователей истории. Лично я придерживаюсь мнения, что этим должны заниматься также палеографы, криптологи и специалисты в области языкознания. Но ученые, обрабатывающие древние трактаты какими-то растворами и лучами, пусть лучше держатся подальше от четырех Евангелий!

— Пяти! — заметил Лозински с наглой ухмылкой, появлявшейся всякий раз, когда ему удавалось одержать верх над Манцони либо в моменты, которые поляк считал моментами своего триумфа. За эту улыбку другие иезуиты очень его недолюбливали.

— Что вы сказали?

— Я сказал «пяти», брат во Христе. По крайней мере, при сложившихся обстоятельствах мы не можем исключить возможности, что о жизни и учении Господа нашего Иисуса Христа повествуют пять Евангелий.

Слова Лозински вызвали замешательство среди присутствующих, и в зале послышался ропот. На самом деле это беспокойство было довольно странным, поскольку каждый иезуит с момента получения задания знал, над чем он работал. Большинство из них начали работу с мыслью, что того, чему не позволено быть, просто быть не может, а слова поляка вполне четко выражали его идеи вызвали у монахов ужас, словно греховные мысли. Но точно так же, как желание наслаждения и мучение постоянно следуют за греховными помыслами, иезуитам Григорианы не давало покоя растущее с каждым днем стремление узнать правду.

Кесслер, один из самых молодых исследователей в этой секретной группе, придерживался точки зрения Лозински и был его сторонником, одобряя желание поляка докопаться до правды невзирая на возможные последствия. Он продолжил мысль Лозински:

— Если подтвердится наше предположение о том, что существуют пять Евангелий, то автор нашего текста станет не пятым евангелистом, а первым. Значит, Марк уступит место тому, чье имя нам пока что неизвестно.

— У вас нет доказательств! — воскликнул Манцони.

— Да, пока что доказательств нет, — спокойно согласился Кесслер, — но есть одна довольно интересная деталь.

— Мы все вас внимательно слушаем.

— Как известно присутствующим, ни в одном из четырех известных Евангелий нет биографических сведений о жизни Господа нашего Иисуса Христа. Более того, во всех четыре' текстах мы не можем найти описания внешности Иисуса. Ни единого слова! Как вы думаете, почему? Мы согласны с официальным мнением Церкви, что ни один из евангелистов не зная Иисуса Христа лично, они лишь записывали сведения, доходившие до них в устном виде. Они были далеки от создания исторического документа. Единственной их целью было под держание веры. Марк стремился убедить римлян понятными словами в том, что его вера истинна. Матфей хотел обратить в христианство современников-иудеев. Лука, единственный из всех отличавшийся особым умом, воспользовался Евангелием от Марка как источником, но обращался к образованным людям и посвятил свой труд и философским вопросам, а также проблематике Святого Духа. Иоанн же, скажем так, выделялся среди всех, поскольку выбрал основной темой своего труда Откровение Господа нашего. Но ни один из четырех перечисленных выше евангелистов ни словом не обмолвился о характере и личности Иисуса,

— Ради Бога, брат во Христе, — заметил Манцони спокойно. — Все сказанное вами вовсе не ново. Я сомневаюсь, что важно знать, как выглядел Иисус: был ли его рост сто восемьдесят сантиметров, а вес семьдесят пять килограммов, или, к примеру, были ли его волосы длинными, как у большинства его современников, и темного цвета.

— Конечно, вы правы, — ответил Кесслер, и его глаза за стеклами очков хитро сверкнули. — Но если бы мы располагали подобными данными, то и вы, брат во Христе, вынуждены были бы признать: источник, в котором данная информация содержится, отличается от четырех уже известных нам тем, что его автор лично знал Иисуса.

Внезапно в зале стало тихо. Даже те, кто до сих пор был погружен в работу над своими фрагментами, заинтересовались происходящим. Кесслер держал в руке небольшой кусок бумаги, размером примерно двадцать на двадцать сантиметров — такой калькой пользовались все иезуиты во время работы. Они накладывали прозрачный лист бумаги на имевшийся документ и делали при помощи карандаша копию. Эта техника позволяет дополнять поврежденные или отсутствующие места текста, не повреждая оригинал.

— Со вчерашнего дня я пытаюсь осмыслить результат своей работы, — сказал Кесслер. — Я думал над ним всю ночь…

— Не испытывайте наше терпение, Кесслер! — Манцони не мог скрыть волнение и громко с силой выдыхал воздух. — Поделитесь же; с нами своими познаниями!

Среди работавших над фрагментами пергамента установился своего рода обычай: каждый, кому удавалось перевести фрагмент или восстановить отсутствующие места, докладывал о результатах работы, которые затем выносились на общее обсуждение, и во время него велась дискуссия о вероятности предложенного толкования, а также о содержании. Кесслер, которому выпала сомнительная честь заниматься началом текста — или тем, что по разным признакам приняли за его начало, — до сих пор ни разу не докладывал о результатах своей работы. Дело в том, что начало любого пергамента обычно повреждено намного больше остальных его частей, а разрывы, стершиеся места текста и отсутствие частей отнюдь не облегчают работу.

— Я бы хотел предупредить, — начал Кесслер, — что свои дополнения и перевод я уже обсудил с нашим братом Стефаном Лозински, который вполне согласен с моим толкованием. Текст рукописи начинается с трех строчек, которых у нас нет и, по всей видимости, они никогда не будут восстановлены, поскольку приходится иметь дело с механическими повреждениями. Четвертая строка начинается со слов: «… отец. Иисус, говоривший о себе, что Бог послал его как учителя, чтобы дать нам знак… послал Мессию… и так был я тому свидетелем, как отец любит сына… и начали люди чтить его, рост которого четыре локтя, а волосы на главе его цвета эбенового дерева, я же остался низкого роста, как большинство мужчин в Гали лее. Чтобы внимать его мягкому голосу, люди приходили издалека…»

Монахи молчали, и казалось, что каждый из них еще раз мысленно повторяет услышанный текст. Первым пришел в себя Манцони.

— Господи! — воскликнул он и тут же задал вопрос: — Какую часть этого текста можно считать полностью достоверной, а какую дополненной либо сомнительной по каким-то другим причинам?

— Двадцать процентов дополнены, — ответил Кесслер. Пятая часть.

— А описание Господа нашего Иисуса Христа?

— Может считаться полностью достоверным. Эта часть сохранилась лучше всего. Чем дальше от начала свитка, тем лучше сохранился текст.

Кесслер передал Манцони свою кальку.

Тот не мог оторвать глаз от документа. Резкие движения, которые были профессу столь же чужды, как и сомнения в истинности учения святой матери Церкви, свидетельствовали о том, что Манцони не на шутку разволновался.

Средним и указательным пальцами правой руки он водил от слова к слову, внимательно изучая кальку. Манцони шевелил губами, не произнося ни звука. Наконец он вернул Кесслеру лист бумаги, повернулся к окну и устремил взгляд в небо.

— Если ваше толкование верно, то вы правы, брат во Христе, И автор этого текста действительно лично и очень близко знал Господа нашего Иисуса Христа, — сказал Манцони наконец. И прежде чем вернуться к своему рабочему месту в передней части зала, добавил: — Отличная работа. В самом деле, отличная работа.

3

Лозински вместе с Кесслером отошел в сторону, пренебрежительно кивнул на повернувшегося к ним спиной професса и сказал своему молодому коллеге:

— Если он больше ничего не может сказать по этому поводу…

Кесслер покачал головой:

— Он не был готов услышать нечто подобное. Думаю, сейчас у него в голове роится слишком много разных мыслей. — Он тихо засмеялся. — Бедный Манцони!

Лозински тоже улыбнулся, но тут же его лицо стало абсолютно серьезным:

— Возможно, нам запретят покидать кельи. Все будет зависеть от того, какое значение придадут нашему открытию. Но если курия и решится на подобный шаг, то сделают они это не впервые. Совет кардиналов — изобретение католической церкви.

— Но конклав созывается для избрания Папы.

— Для избрания Папы. Но изначально преследовалась цель заставить кардиналов быстро сделать свой выбор. Сейчас совсем другие причины являются главными: желание держать все в тайне. Ни один христианин не должен знать, как избирается Папа, а также кто был за, а кто — против. Я вполне могу допустить, что возложенная на нас миссия является для курии даже более важной, чем избрание нового Папы. Поэтому они готовы сделать все, чтобы результаты нашей работы остались секретными.

— Мы ведь принесли клятву ордену, брат во Христе!

— Вера в клятву ордену делает вам честь, но посмотрите вокруг повнимательнее. Вы бы могли доверять всем здесь присутствующим? Голландцу Феельфорту, этому кляузнику из Франции или вашему земляку Рориху? Клятва клятве рознь. Я бы предпочел не оказаться на пути по крайней мере у третьей части из сидящих в этом зале иезуитов, если бы речь шла об искушении.

— Искушении?

Лозински развел руками, словно говоря: «Кто знает?» Кесслер не мог понять, на что намекал поляк. Но мысли собеседника казались ему далекими от добродетельных.

Опустив взгляд, Лозински почти вплотную приблизился к Кесслеру:

— Знаете, вокруг древа познания много завистников, поскольку с того самого момента, когда появился человек, возникло стремление к познанию. Как известно, знание — один из видов наслаждения, и в чем-то оно подобно плотскому наслаждению. Незнание же сродни боли. Так как на свете есть немного людей, которые наслаждаются болью, все стремятся к познанию и знанию. И Святая Церковь претендует на это знание, а соответственно и на связанную с ним власть. Или вы попытаетесь возразить мне, если я заявлю, что влияние Папы на своих овец основано по большей части на его знании, недоступном стаду

— Брат во Христе! — Негодование Кесслера не было наигранным. Он никогда не слышал подобных еретических речей от членов своего ордена.

Лозински указал рукой на надпись в передней части зала, где над своим столом склонился Манцони.

— Излюбленным изречением нашего брата во Христе Игнатия было «Omnia ad maiorem Dei gloriam», а не «Omnia ad maiorem ecclesiae gloriam». Мы служим Всевышнему, а не Церкви. — На лице поляка опять появилась неприятная ухмылка, а затем он продолжил: — На мой взгляд, довольно неприятен тот факт, что португальцы, французы, испанцы, швейцарцы и, наконец, немцы запретили наш орден. Насколько вам известно, даже один из Пап решил прибегнуть к подобным мерам, что вовсе пало позором для института Церкви. Почему он так поступил? В книгах по истории утверждают, что его вынудили так поступить Бурбоны. Чепуха! На самом деле Клеменс XIV боялся нашего знания! Пока что мы находимся в довольно неприятном положении. Только представьте себе, что может случиться, если в результате наших исследований выяснится, что на самом деле существует пять Евангелий. И все четыре известных Евангелия основаны на одном, которое написано гораздо раньше.

— Честно говоря, о последствиях я пока что не задумывался, — осторожно ответил Кесслер, — но думаю, что в конечном итоге все будет зависеть от содержания и смысла текста на пергаменте.

— Дьявол стремится всюду поставить свое копыто! — Поляк испытующе посмотрел на своего менее опытного собеседника. Лозински высоко ценил острый ум Кесслера и способность схватывать все на лету, что коренным образом отличало немца от медлительного Манцони. Но Лозински сомневался, можно ли доверять молодому монаху. Поляк его слишком мало знал и имел свои причины не доверять всем, поскольку — а это известно мало кому из тех, кто сам не является иезуитом, — внутри ордена возникают такие заговоры, которые делают христианский орден похожим скорее на преступный картель.

— Я не уверен, разделяете ли вы мою точку зрения, юный друг, — продолжил Лозински, — но я полностью согласен с doctor mirabilis Роджером Бэконом, который отрицал призыв слепо верить в авторитет Церкви, без видимых причин претендующей на то, что она проповедует единственно истинную веру, а так же не соглашался с философско-диалектической методикой, поскольку в соответствии с ней было запрещено самостоятельно осмысливать вещи. Бэкон придерживался мнения, что не каждый результат научного исследования обязательно должен становиться достоянием общественности по той причине, что, попав не в те головы, знание может принести больше вреда, чем пользы.

Кесслер рассмеялся:

— На этот счет можно долго спорить, хотя таким мыслям уже семьсот лет!

— От возраста они не становятся неправильными. Аристотель жил две тысячи триста лет назад, но его доказательство существования Бога до сих пор удивляет философов, которые обычно во всем сомневаются. Или вы придерживаетесь иного мнения, брат во Христе?

— Я коптолог и палеограф. Мне не доводилось внимательно изучать труды Аристотеля.

— Ошибка. Аристотелю удалось поставить на место даже самых заядлых скептиков. Знаете, чтобы доказать существование Бога, он отталкивается от времени. Время вечно. Но оно тем не менее одновременно является и движением. Вперед — будущее, назад — прошлое. Все, что находится в движении, должно приводиться в движение чем-то. Причиной вечного движения может, в свою очередь, быть другое вечное движение и так до бесконечности. Но поскольку до бесконечности так. продолжаться не может, то должна существовать некая prеvium mоvens, или начальная движущая сила, которая самая является недвижимой. Это и есть Бог.

— Хорошая мысль! — воскликнул Кесслер, и молодой иезуит с бородкой, которому помешали сосредоточенно работать, взглянул на них, требуя тишины. Поэтому Кесслер вновь повторил, но уже шепотом: — Хорошая мысль. Но мы отклонились от темы. Вы считаете, что было бы лучше держать результаты нашей работы в тайне? Я вас верно понял?

Лозински пожал плечами, отчего стал похож на коршуна, и ответил:

— Мне кажется, что это решение зависит не от вас и не от меня. Даже он не может вынудить нас поступать определенным образом. — Поляк кивнул в сторону Манцони, и в его движении угадывалось некоторое презрение к итальянцу. — В любом случае, на мой взгляд, следует быть осторожнее, сообщая о своих успехах. Никто не сможет украсть то, что находится в вашей голове, брат во Христе.

После этих слов оба вернулись к своим рабочим столам: Лозински возле первого окна зала, а Кесслер у противоположной стены, рядом с книжным шкафом гигантских размеров.

Разговор с поляком вызвал у Кесслера множество противоречивых чувств. Он никак не мог понять, что же хотел сказать Лозински, но, похоже, существовал некий тайный сговор, о существовании которого Кесслер даже не подозревал.

Вечером того же дня — его остаток прошел без особых происшествий — Манцони отвел Кесслера в сторону и серьезным голосом предупредил, что с Лозински следует быть начеку. Он хоть и является удивительно способным ученым, который к тому же очень разносторонне развит и имеет огромный запас знаний даже о таких вещах, как джаз и эзотерика, он в душе — еретик, который (в чем он, Манцони, не сомневается ни секунды) способен продать Иисуса Христа за тридцать сребреников, как Иуда Искариот.

Речь Манцони произвела на Кесслера двоякое впечатление, и он холодно ответил:

— На мой взгляд, даже професс не имеет права судить о наших братьях во Христе и говорить о них подобные вещи. Тем более что до сих пор за Лозински не было замечено ничего дурного. И даже Петр, который трижды предал Иисуса еще до того, как прокричал петух, был прощен.

Манцони признал, что не может претендовать на абсолютную правоту своих суждений, и добавил:

— Конечно, я далек от мысли, что наш уважаемый брат во Христе Стефан Лозински мог позволить себе какую-либо вольность или преступление против веры, но тот факт, что Лозински находится в натянутых отношениях с Церковью, давно стал общеизвестным. Поэтому я настоятельно рекомендовал бы вам впредь обращаться к брату доктору Лучино или брату Биго, которые с удовольствием помогут разрешить все ваши сомнения.

— Непременно, — пообещал Кесслер, поскольку другого вы хода у него просто не было. Но по пути домой, в монастырь иезуитов на Авентине, где он жил с момента начала работы в Григориане (другие иезуиты, отвыкшие от жизни в стенах монастыря, обосновались в пансионах города), Кесслер не мог избавиться от впечатления, что попал в тончайшую паутину необъяснимых интриг, которые, казалось, были способны разрушить согласие, царившее среди иезуитов, работавших над секретным заданием. Что значит «согласие»? Ему уже давно казалось, что между братьями ордена словно выросла стена, разделившая их на два лагеря. И Кесслер не мог определить, в каком из них находился он сам.

4

 

Поведение иезуитов, которое никак нельзя было назвать богобоязненным и благочестивым, вызывало гнев у Кесслера. Он ловил себя на том, что в течение следующих дней не столько занимался научной работой, сколько наблюдал за братьями во Христе, сосредоточив на них все внимание. Лозински тоже жил в монастыре Сан-Игнацио на Авентине. Его комната и комната Кесслера даже находились рядом, но до сих пор молодой монах не обращал на поляка особого внимания. Иезуиты в большей степени являются обычными клириками, а это значит, что от остальных орденов они отличаются тем, что не имеют собственной формы одежды, а одеваются как большинство священников. Они также не поют в хоре, и жизнь братьев-иезуитов меньше напоминает монашескую, а больше приближена к мирской.

Кесслер, наблюдая за Лозински, заметил, что иногда вечером тот выходил из монастыря и возвращался лишь около полуночи. Это не привлекло бы внимания молодого немца, если бы не регулярность, с которой поляк совершал подобные прогулки. Поэтому Кесслер сомневался, должен ли он проследить за своим братом во Христе или лучше этого не делать. В конце концов, он принял решение пойти следом за Лозински, когда представится благоприятная возможность.

На следующий же день поляк около восьми вечера вышел из монастыря, как всегда оставив ключ дежурившему внизу старику, и быстрым шагом направился по виа ди Санта Сабана Пьяццале Ромуло э Ремо, где взял такси. Кесслер поступил гак же. Некоторое время они ехали вдоль Тибра, пока не оказались на Пьяцца Кампо дей Фиори, где Лозински расплатился с таксистом и нырнул в узкую и темную боковую улочку, ведущую к Корсо Витторио Эмануэле. Там поляк исчез в подъезде высокого шестиэтажного здания.

Кесслер не отважился последовать за ним и некоторое время постоял на противоположной стороне улицы. На первых двух этажах дома свет не горел ни в одном окне. Третий, четвертый, пятый и шестой были ярко освещены. Наконец иезуит решился перейти на ту сторону улицы, где стоял дом.

Почти за каждым подъездом в Риме скрывается какая-то история. Все они создают впечатление помпезности и богатства, хотя зачастую ведут в обветшалый дом, где сдаются дешевые комнаты. Нечто подобное можно было сказать и о подъезде, перед которым оказался Кесслер. Четыре отполированные до блеска латунные таблички указывали на то, что в этом доме обитают адвокат, два врача и рекламное агентство «Престо». На старомодном щитке со звонками насколько позволяло рассмотреть скудное освещение, можно было прочитать восемь ничего не значивших имен. Дверь оказалась запертой, поэтому Кесслер вернулся в монастырь и попытался осмыслить увиденное.

Охваченный тем нездоровым желанием раскрыть тайну, которое можно сравнить разве что с влечением к женщине, Кесслер решил во что бы то ни стало раскрыть секрет Лозински. Через пару дней, лишь только поляк покинул свою келью и зашагал в направлении Пьяццале Ромуло э Ремо, Кесслер спустился к дежурившему внизу старику-привратнику, снял с крючка ключ от комнаты Лозински, повесив вместо него свой ключ, и немедленно отправился наверх.

Комната, в которой жил поляк, не особо отличалась от кельи Кесслера: черного цвета массивный трехстворчатый шкаф времен Пия X, в котором мог поместиться Codex Juris Canonici-, еще более старый секретер с симметрично расположенными по обеим сторонам дверцами (каждую из них украшали замысловатые узоры), выглядевший так, словно ему посчастливилось остаться невредимым во время беспорядков в Кельне при Папе Григории XVI; стул, высокую спинку которого укрепляли несколько вертикальных реек, гармонично сочетавшийся с остальной мебелью, но не формой, а своей чудовищностью; дополнял интерьер умывальник с глубоко утопленной раковиной, такой непримечательный, как и Бенедикт XV, но, как и последний, выполнявший свою функцию. Самым новым предметом обстановки казалось нечто похожее на кровать — темно-красного цвета уродливая кушетка, сколоченная при Пие XII, в основании которой располагались ящики для белья.

Вся описанная выше мебель теснилась в комнатке размером не более чем три на пять метров. С потолка свисала лампа в круглом белом плафоне. В помещении было одно-единственное окно — посередине стены напротив входной двери. Бывшую когда-то красной кокосовую циновку вытоптали тысячи подошв. Теперь она стала коричневого цвета и покрывала деревянный паркет, издававший при каждом шаге скрипы и треск, словно такелаж старой шхуны.

Кесслер на цыпочках прошел через всю келью, хотя данная мера предосторожности нисколько не помогала заглушить жуткие звуки, которыми старинный паркет отзывался на каждый шаг, и открыл левую створку гигантского шкафа. Внутри все было завалено книгами, истрепанными документами и связанными в стопки письмами. Все это добро размещалось на четырех полках, и Кесслер подумал, что хаос, царивший на Ноевом ковчеге до начала потопа, вряд ли мог бы превзойти увиденный им беспорядок. За двумя другими дверцами, открывавшимися в разные стороны, оказались вещи. В левом отделении — постельное белье, в правом — одежда Лозински: аккуратно выглаженные темного цвета костюмы и черное пальто, фасон которого, пожалуй, можно было назвать излюбленным в кругу иезуитов.

Внизу, под одеждой на вешалках, Кесслер обнаружил туго набитый мешок, очень похожий на те, в которых хранят свои вещи матросы. Два кожаных ремня с застежками не позволяли содержимому выпасть наружу. Кесслер попытался на ощупь определить, что хранил в этом мешке поляк. Чем дольше он ощупывал обеими руками угловатое содержимое, тем сильнее становилось ого любопытство. Наконец он решился открыть застежки.

— О Господи! — только и смог прошептать иезуит. — О Господи! — повторил он.

Кесслер достал огненно-красную женскую туфлю на высоком каблуке. Ни разу в жизни ему не доводилось держать в руках обувь, вызывавшую столь греховные мысли. Небольшая ножка, на которую надевали это произведение искусства, наверняка имела удивительные формы; девушка, носившая такие туфли, должна была производить такое впечатление, словно она стояла на кончиках пальцев, отчего ее стройные ноги казались еще длиннее, чем задумал Создатель. Возможно, она носила прозрачные чулки черного цвета с едва заметным, похожим на след от карандаша швом, проходившим от икры до самого бедра.

Смущенный собственными грязными мыслями, Кесслер торопливо затолкал красное искушение назад в мешок и хотел было уже с отвращением застегнуть его, но любопытство взяло верх и заставило взглянуть на остальное содержимое; обувь разных цветов и фасонов — небольшие сандалии, строгие туфли-лодочки черного цвета и даже один сапог на высоком каблуке не толще карандаша.

Внимание иезуита привлекло нечто совершенно необычное Белоснежное, с такими же белыми длинными лентами. Кесслер сгорал от любопытства и просто не мог не взглянуть повнимательнее. Предчувствие не обмануло его: это была шелковая обувь для балерины. «О Господи!» — вновь пронеслось в голове иезуита. Такая мягкая, с подошвой из замши! Кесслер сунул руку внутрь, но тут же отдернул, словно прикоснулся к раскаленному железу. Такая обувь могла быть создана только для ножек миниатюрной девушки в белых чулках и совершенно не прикрывавшей их накрахмаленной юбочке, похожей на белый цветок, державшийся на двух белых стебельках. Внутри у Кесслера все похолодело.

Он понял, что при виде этих изящных туфелек, которые поляк наверняка собирал именно с грязными намерениями, Лозински посещали те же самые греховные мысли. Смущенный и озадаченный Кесслер закрыл мешок и сунул его в шкаф. Он уже собирался закрыть обе створки, когда обратил внимание на неприметный коричневый чемоданчик размером чуть больше книги, лежавший на шкафу.

Ему пришлось встать на цыпочки, чтобы дотянуться до новой находки. Чемоданчик был закрыт на замок. В верхнем ящике секретера Кесслер обнаружил три разных ключа, самый маленький из которых наверняка должен был подойти. Замок легонько щелкнул. После обнаруженного в мешке иезуит готов был увидеть что угодно, но, подняв крышку, не поверил своим глазам. Чемоданчик был доверху набит деньгами. Аккуратно сложенными в пачки купюрами достоинством в двадцать и пятьдесят долларов.

Кесслер, довольно давно не имевший дела с деньгами, не мог даже представить, какую сумму видел перед собой. Десять, пятьдесят или сто тысяч? Эта находка лишь укрепила его уверенность: и Лозински что-то нечисто. Кесслер, пока закрывал чемоданчик, убирал его на место и прятал в секретере ключ, размышлял о том, что за игру мог вести Лозински, кто был его пособником и какие цели преследовал поляк.

Ситуации, подобные данной, способны привлечь к неверному следу даже самую хорошую ищейку, поскольку нюх преобладает над всеми остальными чувствами. Поэтому Кесслер решил не размышлять впустую и не строить догадок, а искать новые улики, которые могли бы помочь разоблачить Лозински.

Ящики секретера, три на левой и три на правой стороне, и которых молодой иезуит надеялся найти нечто важное, на самом деле оказались малоинтересными. В царившем там беспорядке, который скорее мог создать неспокойный злой дух, чем член Societatis Jesu, невозможно было обнаружить ни одного предмета, способного хоть как-то намекнуть на цели, преследуемые Лозински.

Итак, Кесслер решил вновь вернуться к осмотру шкафа и начать с левой створки, за которой он нашел книги и документы. Книги способны многое рассказать о своем хозяине, но самыми предательскими являются книги, которые у человека отсутствуют. Иезуиту было достаточно беглого взгляда, чтобы понять, что у Лозински не было ни одной книги для душеполезного чтения, которые надлежит иметь настоящему христианину. Более того, поляк достаточно мало интересовался теологическо-философскими трудами, традиционными для иезуитов. В глаза бросались еретические книги, такие как «История существования рыцарей тамплиеров», «Мессианское движение за независимость от Иоанна Крестителя до смерти Иакова Справедливого», «Библейское ожидание Спасителя как религиозно-историческая проблема», «Физиологические причины невозможности смерти Христа на кресте», «Описание чудес евангелистами и содержание его словесного описания». Каждая из перечисленных выше книг была способна поколебать веру даже самого убежденного христианина.

Неужели Манцони был прав, утверждая, что Лозински еретик? Но почему же тогда професс решил воспользоваться услугами такого человека для выполнения секретной миссии имевшей для Церкви фундаментальное значение?

Молодой иезуит видел тому лишь одно-единственное объяснение: Манцони мог презирать или даже ненавидеть поляка, но нуждался в его знаниях и таланте. Не возникало сомнений, что Лозински был умнее и образованнее всех остальных, и этот факт сам по себе стал причиной того, что у коадъютора появилось множество врагов. Но был ли Лозински на самом деле незаменимым? Возникал логичный вопрос: возможно, столь, нелюбимый Манцони поляк должен был находиться здесь лишь, для того, чтобы у него не было возможности своей деятельностью в другом месте причинить больше вреда, чем во время работы в Григориане?

Что знал Лозински?

В разных папках Кесслер нашел наброски, оттиски, восстановленные части каких-то текстов, а также копии древних папирусов и пергаментов на греческом и коптском языках. Сотни аккуратных заметок о литературных источниках, которые казались полной противоположностью беспорядку в ящиках секретера, и многочисленные замечания на полях, написанные мелким разборчивым почерком, позволяли сделать вывод, что Лозински буквально вгрызался в задачи, которые ставил перед собой, словно голодный волк в мясо ягненка. Молодой иезуит был слишком взволнован, чтобы подробнее ознакомиться с содержанием отдельных документов, но даже беглый просмотр позволял понять, что поляк проявлял особый интерес к древним и раннехристианским текстам. Многочисленные наброски, рисунки и фотографии арки Тита — сооружения в Риме, носившего имя одного из императоров, — заставляли сделать вывод, что Лозински параллельно занимался еще какой-то проблемой, не имевшей отношения к его деятельности в Григориане.

Особый интерес молодого иезуита вызвал лист, хранившийся в плотной картонной папке, поскольку он был дополнительно защищен прозрачной пленкой и удивительно похож на фрагмент, перевод которого Кесслер обсуждал с Лозински несколько дней назад. Но сходство оказалось лишь частичным. На самом деле этот коптский текст был лишь похож на тот, которым занимался Кесслер, но не идентичен ему. Фрагмент, найденный в комнате Лозински, сохранился на удивление хорошо, так что все части текста были легко различимы. Поэтому молодой иезуит не сдержался и, сам того не замечая, попытался понять смысл документа. Он начал, как и принято среди палеографов, с самых простых читаемых слов — таких как имена и названия городов или подлежащее, если оно находится в начале предложения.

Работая над текстом таким образом, Кесслер обнаружил в самом начале имя, заставившее его вздрогнуть, поскольку оно казалось необычным и странным для коптских текстов, как, например, имя Иисуса. Это имя было «Бараббас».

Бараббас?

Ход мыслей Кесслера был внезапно прерван — он услышал в коридоре приближающиеся шаркающие шаги. Поэтому он поспешно убрал документ в папку и положил ее на то же самое место, откуда взял. Молодой иезуит затаил дыхание и прислушался.

В подобные мгновения секунды кажутся часами — по крайней мере, такое впечатление сложилось у Кесслера, который решился сделать вдох лишь после того, как шаги, приблизившись к двери не затихли, а начали удаляться в противоположном направлении.

Это происшествие настолько испугало иезуита, что он дрожал всем телом. Поэтому на сегодня Кесслер предпочел завершить свое расследование. Он обменял внизу ключ от комнаты Лозински на свой и, вернувшись к себе в келью, рухнул на кровать прямо в одежде. Скрестив руки за головой, Кесслер уставился в потолок.

5

 

Его первым желанием было рассказать обо всем Манцони, принадлежавшему к первым лицам ордена. Он вспомнил слова итальянца, который, получив секретное задание, говорил Кесслеру о его незапятнанной репутации, собственно, и ставшей причиной того, что ему доверили такую честь. Действительно, Кесслер не мог припомнить ни одного поступка, который бы мучил его совесть и позволил сомневаться в сказанном Манцони. Если бы молодой иезуит решился поговорить с профессом сейчас, то пришлось бы признаться, что он тайно пробрался в келью Лозински. А об остальных обстоятельствах и вовсе лучше было молчать. «Помилуй меня, Святая Дева Мария!» — подумал Кесслер.

Как он мог заставить поляка обо всем рассказать? Может быть стоило напрямую потребовать признания относительно его странных исследований? Конечно же, Лозински будет все отрицать, а он, Кесслер, в любом случае окажется в дураках — независимо оттого признается ли, что тайком обыскивал келью поляка, или нет.

Лозински явно не принадлежал к тому типу людей, которых легко можно выбить из колеи. Нет, Кесслер вынужден признать, что поляк превосходит его и в знаниях, и в силе воли. И — хоть молодой иезуит никогда открыто не признался бы в этом себе, глубоко в душе у него возникло сомнение. Не оказался ли он замешанным в события, которые однажды должны разъясниться сами собой, словно родословное дерево Сима в Первой книге Моисея?

Конечно, вещи, найденные в шкафу Лозински, не должны храниться в келье монаха, но разве он сам, Кесслер, не испытывал наслаждения, держа в руках кожаную туфельку? Разве не был поляк, удовлетворявший свои плотские желания (а они преследуют, словно казни египетские, даже самых праведных христиан) и неспокойную фантазию, довольствуясь прикосновениями к коже и шелку, более благочестивым, чем он, Кесслер, который — да помилует меня Бог, жалкого грешника — отправлялся в дома Трастевере, где в темных переулках женщины задирают юбку перед любым мужчиной, так что даже священник или монах невольно видят разницу между мужчиной и женщиной, созданной по воле Творца из ребра Адама? Разве он не отправился после празднования дня Непорочного Сердца Девы Марии, разгоряченный летним солнцем, в одно из самых гнусных подобных заведений, где встретил минорита падре Франческо, у которого исповедовался каждую неделю? В тот день и сам Кесслер оказался не просто наблюдателем, а буквально набросился на рыжеволосую проститутку. Тогда эта встреча обоим представилась неким знаком Всевышнего, они вместе покинули заведение и никогда не говорили о случившемся.

Что же касается странного поведения Лозински, то, похоже, для выяснения обстоятельств лучше всего подружиться с поляком и завоевать его доверие. В конце концов, именно он предупредил Кесслера и посоветовал быть как можно осторожнее, посвящая братьев по ордену в результаты своей работы. Предупреждение, казавшееся молодому иезуиту крайне странным и даже загадочным.

Но поляк, похоже, не собирался облегчать Кесслеру задачу. Следующие несколько дней Лозинки словно избегал его — по крайней мере, у молодого иезуита возникло именно такое впечатление. Даже во время работы в Григориане, где дискуссии относительно значения слов и целых отрывков текста стали повседневными, Лозински хранил полное молчание, что было для него нехарактерно. Он не отрывался ни на секунду от своего перевода и два дня ни с кем не разговаривал, а, на вежливые вопросы Кесслера относительно успехов лишь коротко отвечал, что об успехах говорить еще рано. Поэтому молодой иезуит решил, что пока ему лучше избегать общения с Лозински.

Однако он пристально наблюдал за своим братом по ордену, записывая все, даже, казалось бы, незначительные события как, например, покупка газет или регулярная проверка наличия новой корреспонденции в почтовом ящике, и следил за Лозински, при условии, что можно было оставаться незамеченным. Так продолжалось несколько дней, в течение которых Кесслер действовал довольно смело. Словно в плохом детективе, он переодевался и следовал за поляком, чтобы узнать как можно больше о его тайнах.

На следующее утро после Дня поминовения усопших Лозински покинул монастырь, взял такси и отправился на виа Кавор, где попросил водителя остановиться у каменной лестницы, ведущей к церкви Сан-Пьетро ин Виноли. Поляк, как обычно, был одет в черное пальто, и внешний вид не выдавал в нем иезуита. Даже не оглядываясь по сторонам — настолько он был уверен в себе — Лозински взбежал по ступенькам, шагая через одну, Кесслер лишь с огромным трудом успевал за ним.

Церковь Сан-Пьетро ин Виноли известна цепями святого Петра, которые в ней хранятся, а также скульптурой Моисея работы Микеланджело, поэтому визит Лозински, на первый взгляд, не представлял собой ничего необычного. Даже тот факт, что его брат по ордену уверенно направился к одной из исповедален и, крестясь, опустился на колени перед деревянной решеткой, не показался Кесслеру странным. Но, наблюдая за этой сценой из-за колонны, молодой иезуит отметил, что Лозински не производил впечатления кающегося грешника, скорее наоборот — играл роль священника, отчитывающего находившегося внутри человека, так что у последнего не было ни малейшего шанса вставить хотя бы слово.

Эта странная исповедь закончилась неожиданно. В щель под деревянной решеткой, которая на самом деле предназначалась, для того чтобы подавать через нее кающимся грешникам образы святых, Лозински передали внушительного вида бумажный конверт, который тут же исчез в кармане его пальто. Взамен поляк передал таким же образом гораздо более тонкий конверт, размашисто перекрестился и быстрым шагом направился к выходу.

Это событие утвердило Кесслера в предположении, что Лозински вел двойную игру. Он не отправился за поляком, поскольку в тот момент молодого иезуита больше интересовал человек, скрывавшийся внутри исповедальни. Кесслер был уверен, что им вряд ли окажется священник, слушающий признания бедных грешников.

На самом же деле внешность мужчины средних лет в первую очередь наводила на мысль о каком-нибудь монашеском ордене, хоть на незнакомце и была обычная современная одежда. В отличие от Лозински он казался крайне обеспокоенным и, прежде чем выйти из полумрака церкви, несколько раз осмотрелся по сторонам.

Кесслер следовал за ним на некотором расстоянии и совсем бы не удивился, если бы незнакомец направился через Корсо Витторио Эмануэле к Ватикану и скрылся там в одном из административных зданий. Но молодой иезуит ошибался. Мужчина выпил эспрессо в кафе на виа Кавор и пошел в гостиницу «Эксцельсиор», одну из самых дорогих в городе.

В огромном холле было столько людей, что Кесслер рискнул приблизиться к незнакомцу на расстояние в несколько шагов.

В его внешности и манере держаться сквозили аристократизм и изысканность, чего нельзя было сказать о молодом иезуите, внезапно почувствовавшем себя абсолютно беспомощным. Что он мог предпринять?

Загадочная встреча Лозински и незнакомца в Сан Пьетро ин Винколо повергла Кесслера в полную растерянность и отчаяние. Даже медитация, которой он предался в тот же вечер, преклонив колени на специальной скамеечке для молитв (как он впоследствии заметил, данный предмет отсутствовал в келье Лозински), не помогла молодому иезуиту выдвинуть правдоподобные предположения. Однако если раньше он по определенным причинам и сомневался в злых намерениях поляка, то после увиденного сегодня обмена конвертами в исповедальне у Кесслера не оставалось сомнений в том, что Лозини и замешан в какие-то грязные дела.

Иезуит не мог решить, шла ли речь о секретном проекте в Григориане или о чем-то другом. Кроме того, у него не хватало духу поговорить с Лозински начистоту, так как поляк наверняка станет все отрицать, отнесется к Кесслеру с огромным подозрением и в результате никогда не скажет правду. Но Кесслер во что бы то ни стало хотел докопаться до истины.

Чем дольше он размышлял над этой дилеммой, тем больше убеждался: сомнения и недоверие мучили всех братьев Societah Jesu, а мысль о том, что из-за своего незнания он может пострадать, сильно задела Кесслера. Задела настолько, что он решил действовать.