Известие о конце света разлетелось по городу подобно адскому пламени, и прежде чем бледное зимнее солнце на следующий день достигло своего зенита, на площадях Рима можно было услышать перешептывания, отзвуки и отголоски, распространявшиеся из уст в уста, как заразная болезнь. Совершенно незнакомые люди, а среди них и особы духовного звания, встречаясь, крестились левой рукой — знак дьявола и явное надругательство над благочестивыми церемониями, которым больше не придавалось никакого значения.

Леберехт отложил свою работу, чтобы прочесать город в поисках Марты, но все его усилия по-прежнему были напрасны. К полудню, когда кардинал Карафа вновь стал доступен, Леберехт напал на новый след. Правда, Лоренцо не сообщил ему никаких сведений, но один паж якобы видел, как Марта поспешно покидала палаццо под покровом темноты, около третьего часа, а за ней шел мужчина, которого он не узнал, поскольку лицо его из-за холода было скрыто шарфом. Паж не придал никакого значения этому событию и потому не мог вспомнить, в каком направлении удалилась красавица и действительно ли неопознанный им мужчина преследовал ее.

Тем временем слухи о конце света достигли Ватикана. На лесах собора Святого Петра трепетали записки с крамольным содержанием: "Папа — олух, он приказал поставить себе памятник навечно, хотя тот рухнет прежде, чем будет окончен". Резчики по камню, самые сильные, но и самые грубые среди строителей собора, отказывались продолжать работу, поскольку, как они говорили, их труд все равно пойдет коту под хвост. Две дюжины каменотесов, облачившись в пестрые костюмы комедиантов и надев маски с длинными толстыми носами, напоминавшими мужской член, сели на ослов и мулов и поехали через площадь Петра к воротам дворца, издевательски крича: "Pius, Pius, finis, finis!"

Раздраженный Pontifex maximus, наблюдая за этим зрелищем из своих окон, от беспомощности велел одновременно бить во все колокола города. К несчастью, это распоряжение стало роковым, потому что римляне восприняли перезвон сотен колоколов как подтверждение слухов и даже те, кто до сих пор не слышал о предсказании, узнали о грозящем событии.

К сетованиям, раздававшимся преимущественно в богатых кварталах, на Пинции и Яникуле, примешивались голоса бродячих артистов, которых в этом городе было множество. Они заполонили улицы, привлекая обывателей задорными песнями, танцами и пьесами. У фонтана на Пьяцца Навона неаполитанские хозяева балаганов, бежавшие от испанской инквизиции, представляли бесстыдные живые картины, которые никогда прежде не отваживались показывать, потому что те были направлены против нравственности и учения Церкви. Но теперь, подбадриваемые зрителями, они дали волю беспутству, приняв неподвижные позы и представив "Тайную вечерю", как она была написана Леонардо. Поскольку "апостолы" были как две капли воды похожи на своих прототипов, все взоры привлекала к себе неодетая девушка, исполнявшая роль Господа Иисуса. С быстротой молнии фигляры на глазах у публики перегруппировались и создали новую картину, бесстыдством не уступавшую первой. При этом стол, за которым была представлена "Тайная вечеря", служил помостом. На нем, привязанные к позорному столбу, стояли мужчина и красивая женщина, оба — в женской одежде. Платье мужчины было высоко подобрано, обнажая самый символ мужественности, а платье утонченной дамы позволяло видеть все, что демонстрирует похотливая женщина. Сцена напоминала о случае времен Папы Александра VI, когда куртизанка Корсетта связалась с одним церковником, который ходил в женском платье и носил имя Черная Барбара. Когда обман открылся, оба были в подобном виде выставлены у позорного столба.

В нескольких шагах от них неистово отплясывала молодежь. Эти танцы были более дикими, чем во времена Сакко ди Рома или любой другой войны: танцоры, нисколько не стесняясь, терлись своими похотливыми телами друг о друга, совершая движения, какие делают мужчина и женщина в целях продолжения рода. В отличие от медленных танцев и танцев с прыжками, радовавших народ в течение столетий, танцующие стояли не рядом друг с другом, но лицом к лицу, так что одна уже эта поза порождала греховные мысли.

Честные граждане, чей внешний вид изобличал наличие у них денег или благосостояние, среди бела дня подвергались нападениям разбойников, которые избивали, связывали их, отнимали одежду и деньги, а потом, подвесив на деревьях или воротах, разжигали под жертвами огонь и потешались, глядя на их извивающиеся тела.

На богатых улицах, таких, как Виа Джулия, срывали крыши с домов, вышибали окна и двери, а владельцев, если те оказывали сопротивление, убивали. Власти, смотрители и солдаты не только бездействовали, но даже принимали участие в этих набегах. Пуще всего доставалось от черни доминиканцам, которые состояли на службе у инквизиции. Их монастыри штурмовали, а монахов до изнеможения гоняли по городу; иным перерезали глотку. Те, что были известны инквизиторскими приговорами, были задушены красными чулками и брошены на улицах и площадях.

Из страха перед грабителями и убийцами римляне баррикадировались в своих домах. Папа Пий приказал выставить перед своим дворцом удвоенные караулы, его примеру последовали господа кардиналы и пользующиеся их расположением куртизанки.

Последние из тех, кто не верил слухам о конце света, переменили свое мнение уже на следующий день, когда в разных районах города в большом количестве появились змеи — животные дьявола. Женщины спасались бегством, а храбрые мужчины с факелами и мечами вступали в борьбу, рубя и сжигая чудищ. И хотя змеи обыкновенно избегали огня, в местах, где их жгли, собиралось все больше этих тварей, и предсказатели объявляли это знаком того, что Рим уже во власти дьявола.

В монастыре Минервы случилось другое чудо. Брат третьего ордена проповедников, маленький горбатый человечек, скончался в преклонном возрасте, достигши почти ста лет. Проповедники положили его в простой деревянный гроб, который установили для прощания в монастырской церкви. Едва это случилось, как мертвый горбун начал выпрямляться, вытягиваться и ломать гроб, не возвращаясь при этом обратно к жизни. Монахи-проповедники утверждали, что у покойного брата по обе стороны лба выросли рога, словно это был сам дьявол. Тогда они сожгли его тело, а пепел развеяли над Тибром.

У сторожей катакомб на Аппиевой дороге тайно покупались подземные ходы, расположенные в трехстах футах под землей, которые были, пожалуй, единственной возможностью избежать смертельной катастрофы. И вышло так, что сторожа катакомб, до этого момента относившиеся к беднейшим из бедных, вдруг разбогатели и могли теперь предаваться праздности, о чем всегда мечтали.

Настало время обжорства и пьянства. Как будто оставив за плечами годы лишений, нужды и голода, люди, как никогда прежде, стали предаваться радостям застолья. Казалось, они стремились за короткое время впихнуть в себя все то, что раньше могли увидеть лишь во сне и грезах. Мясо, морские гады и экзотические фрукты, редко стоявшие на столе даже у зажиточных людей, теперь пользовались большим спросом, а рыбаки и торговцы из Остии и Кампаньи не успевали поставлять продукты.

К тому же настроения становились все необузданнее, все неприятнее и агрессивнее, а в том, что касалось нравов и приличий, курия с каждым днем все больше теряла свое влияние. На простых священников и кардиналов, сопровождаемых телохранителями и слугами, нападали прямо посреди улицы и отнимали у них драгоценности; если же таковых не имелось, то разбойники снимали с них одежды.

Простой народ потерял всякое уважение к власти. Да что там, ненависть дошла до того, что каждому, превосходившему в чем-либо другого — будь то положение, богатство или влияние, — приходилось опасаться за свою жизнь. Народ жил в угаре разнузданности, и даже те, кто по своему благочестию или из-за пренебрежения к любой науке не верил в проклятие Коперника, были охвачены общим настроением.

Разумеется, больше всего страдала от предсказания сама Святая Матерь Церковь. Священники стали предметом насмешек. Из страха разграбления они держали церкви закрытыми. Монахи и монахини снимали свои сутаны; забыв о целомудрии и бедности, они бросали монастыри, оскверняли священные места, развратничая на алтарях или глумясь над изображениями святых.

В Риме царил хаос, и хаос этот еще больше осложнял Леберехту поиски Марты. Прошло уже три дня, как она пропала. Казалось, ее поглотила земля. У кого бы он ни спрашивал, никто ее не видел. С помощью Карвакки Леберехт установил контакт с курией и инквизицией, но и там получил лишь отрицательные ответы.

Недалеко от его дома, на полпути между Пантеоном и церковью Санта Мария-сопра-Минерва, на кровле высокого дома жила одна старая седовласая женщина, которую он часто встречал на улице. Жильем ее была деревянная хижина на плоской крыше, которая давным-давно вдруг выросла здесь, как яркий гриб из земли. А поскольку о Кассандре (так звали старуху) поговаривали, что она имеет второе лицо, хозяин дома оставил ее. К тому же ее жилище, как и она сама, никому не мешало.

Кассандра жила тем, что давали люди, приходившие к ней, чтобы узнать, что сулит им будущее. Но теперь, когда ожидался конец света, едва ли кто-нибудь пользовался ее услугами.

Отчаявшись хоть что-нибудь узнать о Марте, Леберехт на четвертый день своих поисков отправился к ясновидящей, чтобы расспросить о судьбе возлюбленной. Когда он постучал в дверь покосившейся хижины, над крышей завывал ледяной ветер. Кассандра лежала в кровати, в какой-то загородке, похожей на те деревянные клети, где держат птицу. В хижине не было возможности развести огонь, поэтому старуха укрылась всей одеждой, которая у нее была.

После того как Леберехт рассказал о своей беде, Кассандра объяснила, что для гадания ей потребуется печень только что забитой овцы. В другой ситуации Леберехт высмеял бы старуху и ушел бы, но теперь с готовностью отправился на ближайшую бойню, купил овечью печень и вернулся с окровавленным куском к Кассандре.

— Печень, — говорила Кассандра, в то время как ее сухие длинные пальцы двигались по скользкой поверхности, — это точное отражение космоса, так сказать, Вселенная в миниатюре, оттого по этому органу можно узнать настоящее, прошлое и будущее, в зависимости от ее качеств. Верхний конический выступ, называемый caput iocineris, если он большой и крепкий, предсказывает счастье; слаборазвитый выступ, напротив, не предвещает ничего хорошего.

Леберехт с недоверием следил за игрой пальцев Кассандры и, когда она вдруг замолкла, спросил:

— Что вы можете узнать по этому выступу, говорите!

Старуха покачала головой и, помедлив, ответила:

— То, что вас ожидает, не назовешь счастьем. Трещина в печени предвещает большие перемены в…

— Что с Мартой? — нетерпеливо вскричал Леберехт. — Она…

— Мертва? Она еще среди живых. — Окровавленным указательным пальцем Кассандра провела вдоль темных и светлых полос, покрывавших поверхность печени таинственным узором. — Близкая вам женщина живет скрытно, но…

— Где я могу найти ее, где?

Кассандра хлопнула ладонью по печени, словно хотела пробудить орган к жизни.

— Ответ на этот вопрос — за пределами моих способностей. Могу сказать лишь одно: ваша женщина находится ближе, чем вы думаете.

Сказав так, она бросила печень в глиняную миску и протянула Леберехту открытую ладонь, на которой еще подсыхала кровь.

— Я голодна, — неожиданно сказала она.

Леберехт, подавив отвращение, вложил в костлявую ладонь две монетки и удалился.

На срочную консисторию, которая состоялась на следующий после Благовещения день и которая по воле Папы была секретнее секретного (и потому осталась не упомянутой ни в одной хронике), Пий V пригласил господ кардиналов, монсеньоров, духовные советы курии, а также аудиторов, референдариев, профессоров и монахов, на чью скромность он мог рассчитывать. Собрание было назначено в Сикстинской капелле, в месте, наилучшим образом подходившем для обсуждения серьезной темы.

Перед алтарем, у подножия "Страшного суда" Микеланджело, восседал в высоком кресле Пий V, справа от него находился стул, а рядом, как это принято в консистории, полукругом располагались скамеечки кардиналов. За ними, вторым рядом, — сиденья с блестящей золотой обивкой для низших сановников и светских членов консистории, обращенные к Pontifex maximus.

Еще до того как начался разговор на тему дня, то есть о finis mundi (слова "конец света" в эти дни никто из помазанных не отваживался произнести), кардиналы и Иоганнес Кустос, церемониймейстер Папы, так сцепились, что Пий V призвал их к сдержанности, поскольку громкие крики могли сорвать тайное собрание.

Причиной разногласий был тот самый стул по правую руку от Папы, который подобало занять самому высокому по рангу члену курии и на который претендовал его высокопреосвященство Клаудио Гамбара — кардинал, государственный секретарь, префект конгрегации спасительного учения, титулярный архиепископ Нолы и тайный камергер его святейшества. Он как раз поцеловал руку Папы и, допущенный к целованию уст (со времени понтификата Пия V неловкий поцелуй ноги не практиковался), уже собирался занять место на стуле. Но длинный, как жердь, Фредерико, кардинал Капоччио, титулярный архиепископ Ст. Мало, просекретарь конгрегации по исследованию finis mundi и старший по службе среди служителей курии, разгадал намерение Гамбары и заявил о своих претензиях на это место, громко запротестовав (как полагалось в присутствии Pontifex maximus, на латыни: "Cede, cede!").

Проворно, насколько позволял его преклонный возраст, он схватил руку Папы для поцелуя, отвергнув милостиво предлагаемый поцелуй в уста, так что Пий V некоторое время пребывал в тщетном ожидании, и опустился на стул еще до того, как Гамбара смог оспорить его ранг своей задней частью.

— Cede, cede! — кричал со своей стороны Гамбара, нависая над Капоччио и взмахивая своей затканной золотом столой, словно это была тяжкая палица-моргенштерн. Тотчас же среди приглашенных на тайную консисторию образовались две группы, приверженцы которых, позабыв о серьезности положения, с большой страстью высказывались по поводу возникшего конфликта.

Даже Папе не удалось добиться внимания; его краткая молитва "Quod Deus bene vertat!" смолкла, как глас вопиющего в пустыне. И пока его святейшество собирался совершить великий экзорцизм, который знал бегло и наизусть, и протянул обеим враждующим партиям свой золотой нагрудный крест (впрочем, ему пришлось признать тщету этих усилий), церемониймейстер Иоганнес Кустос в величайшем отчаянии подал Папе дымящееся кадило, сам не зная, какую цель он этим преследует.

В своей беспомощности Пий V начал размахивать кадилом в направлении врагов. При этом он взволнованно выкрикивал: "Ab illo honedicaris cuius honorem cremaveris!"

Сила его слов, а возможно, и то, что освященный дым щипал глаза бойцовым петухам, вынудили кардиналов Гамбару и Капоччио оставить друг друга в покое. Они надрывно кашляли, и церемониймейстер воспользовался возможностью унести стул с папского возвышения и установить его в центре полукруга.

Когда дым рассеялся, Папа встал, произнес благословение и объявил отпущение грехов на сто лет, которое было повторено все еще возмущенным государственным секретарем Гамбарой по-итальянски, Иоганном Кустосом — по-французски, патером Ганцером от миноритов — по-немецки, после чего низшее духовенство, в том числе и специалисты по основной проблеме, разразились хором a capella "Ессе sacredus magnus" и допели его до конца.

Затем последовали чтения ко дню Богоявления, которые были лично установлены Пием V и исполнялись духовенством по мере повышения их куриальных постов: первое — аколитом, второе — аудитором, третье — одним из папских субдьяконов, четвертое — монсеньором Пачиоли, как более молодым пресвитером, пятое — кардиналом Капоччио, как меченосцем, шестое — Гамбарой (тот самодовольно улыбался, поскольку обошел Капоччио), седьмое — канцлером Ровере; восьмое его святейшество оставил за собой. Когда Пий V закончил, он бросил умоляющий взгляд на своего церемониймейстера Иоганнеса Кустоса, как будто во время церемонии он запамятовал истинную причину этого тайного собрания.

Кустос спас положение: прикрывшись ладонью и отведя взгляд, он шепнул его святейшеству: "Finis mundi! Finis mundi!"

Но прежде чем Папа взял слово, по обыкновению дерзко поднялся Доменико, кардинал Исуальи из Монте Марано, о котором никто не знал, как ему досталась эта служба. Он посетовал на перевес низшего клира и мирских референтов на данной консистории: тринадцать присутствующих кардиналов составляли меньшинство, к тому же один из них и вовсе был глухонемым.

Последнее замечание было неуместным и даже злобным, поскольку каждый в коллегии кардиналов, включая и Папу, знал, что он имел в виду Франческо, кардинала Варезе, который вовсе не был глухонемым, но после того, как Исуальи в споре за обладание куртизанкой Маргеритой де Лола выкинул его из окна, тот, помимо прочего, лишился речи, однако слышал очень даже хорошо.

Пий V возразил, сказав, что, учитывая проблему, надо терпеть данный перевес низших, ведь речь здесь идет о величинах и знаменитостях в своей области, из которых он хотел бы упомянуть лишь немногих, таких, как математик Паоло Сончино, магистр искусств, профессор теории чисел и статик собора Святого Петра, знакомый с величайшими проблемами математики. Затем Пий V назвал Лоренцо Альбани, профессора и магистра астрологии в Сапиенце; Луиджи Лилио, доктора медицины и профессора астрологии, сведущего к тому же в расчете эпакты; Кристофа Клавия из ордена иезуитов, математика и профессора астрологии в Колледжио Романо; Филиппа фон Траппа, каноника Льежа и доктора декрета против конечного времени; благородного Станислауса Ондорека, магистра искусств и профессора эсхатологии; Андре Вийона, магистра искусств и теологии, профессора эсхатологии, наилучшим образом знакомого с последней из всех ученых по ту сторону Альп.

— А где же этот проклятый профессор Коперник? — яростно жестикулируя, прокаркал кардинал Капоччио. — Мне хотелось бы взглянуть на того малого, который заварил всю эту кашу. Где прячется этот трус?

В консистории стало тихо. Очень тихо. Государственный секретарь Гамбара возвел глаза к потолку, словно искал там между пророками и сивиллами ответ на вопрос; затем глубоко вдохнул и, набрав побольше воздуха, собрался уже ответить. Но прежде чем он произнес хоть слово, его опередил патер Ганцер из миноритов:

— Ваше высокопреосвященство, Фредерико Капоччио, высокочтимый господин кардинал! Доктор Коперник из герцогства Пруссия, наделенный Всевышним способностью рассчитывать орбиты светил, умер более двадцати лет назад!

— Вот как? — Капоччио откашлялся. — Ну, тогда все в порядке! Только зачем же нам заниматься его арифметикой на тайной консистории?

Сончино, обыкновенно терпимый и далекий от взрывов гнева человек, побагровел, сравнявшись цветом лица с одеяниями присутствующих кардиналов.

— Потому что эта арифметика, если ее так можно назвать, дает абсолютные результаты, — сдержанно произнес он. — То есть правильный результат верен даже спустя десять тысяч лет. Иными словами, математическая проблема остается на все времена математической проблемой, разве только…

— Разве только что? — возобновил свою речь Гамбара, и все взгляды устремились на Сончино, математика в области всех трех измерений, которому приписывали абсолютную память на числа.

Смущенно, почти извиняясь, поскольку ответ был ошеломляюще простым, Сончино сказал:

— Разве только математическая проблема решается. Решенная проблема теряет основание, как только оно обозначено.

— И тем самым ликвидируется?

— Конечно! — рассмеялся Сончино.

— К делу! — напомнил Pontifex maximus, который не понял хода мыслей Гамбары. Он поименно призвал каждого из присутствующих к молчанию и начал:

— Каждый из вас, высокоученые мужи и высокородные господа (при этом он поклонился в сторону кардиналов), знает проблему, которая привела нас на тайную консисторию. То, что пруссак одарил Святую Матерь Церковь своими астрономическими расчетами, само по себе не является близким концом света, но есть обстоятельства, при которых этот конец может наступить. Никто не знает, что именно произойдет, когда в небе появится большая комета. И даже Лето Господне 1533, объявленное книжниками концом света, ни один из мудрых не описал обстоятельно, так что конец света, предсказанный нам Господом, мог быть правдой. Но теперь этот медик и доктор церковного права привлек даже астрономическую науку и провозгласил, что не трубы Страшного суда возвестят конец света, но ужасный удар, который все уничтожит, не оставив времени Господу Богу для того, чтобы судить грешников и праведников.

Старый кардинал Капоччио сотворил три крестных знамения, а Лоренцо Альбани между тем крикнул:

— Простите, ваше святейшество, но последнее замечание — ваша собственная интерпретация, а не суждение доктора Коперника. Коперник только рассчитал, что звезда столкнется с Землей, а о последствиях он ничего не говорил!

Папа простер руку и кивнул, а затем продолжил:

— Во всяком случае расчеты этого пруссака не допускают никакого иного заключения, кроме того, что Страшный суд не состоится, но что это означает, я не могу сообщить на тайной консистории. Eminentissimi и reverendissimi… Это означает… это означает… я не осмеливаюсь сказать!

Он набрал в грудь воздуха и попытался расстегнуть верхнюю пуговицу воротника, но все было тщетно, пока Гаспаро Бьянко, папский камергер, не выступил из-за его спины, чтобы решить проблему своими проворными пальцами.

— Ваше святейшество, — начал профессор эсхатологии Станислаус Ондорек, — ведь все это не ново. Думаю, что каждый, кто здесь присутствует, уже много лет знает об Astrum minax, появление которой Коперник якобы точно рассчитал. Так откуда же это внезапное беспокойство и возмущение, это безумие людское? Откуда народу вообще известно об этом обстоятельстве?

Папа, очнувшийся после приступа слабости, ответил:

— Братья во Христе, высокоученые профессора и магистры, Святая Матерь Церковь в отчаянном положении. Поэтому уместно будет говорить начистоту. Вы знаете о той роковой книге, которую после смерти Коперника отдали в печать бенедиктинцы, как и то, конечно же, что нам удалось разыскать все книги, кроме одной. Именно эта единственная книга всплыла теперь при загадочных обстоятельствах.

Едва Пий V сообщил об этом, как по всем рядам прокатился ропот, и в следующее мгновение возбужденно зашептались кардиналы и сановники, теологи и профессора, а старый кардинал Капоччио, как просекретарь конгрегации по избавлению от finis mundi, хорошо знакомый с темой, покраснев, сердито выкрикнул:

— Почему я узнаю об этом только сейчас? Я имею право первым знать об этом! Если Гамбара получил информацию об этом прежде меня, то я stante pede слагаю с себя полномочия!

Тут государственный секретарь торжественно поклялся всем, что дорого и свято (в известных ситуациях Святая Матерь Церковь допускает ложь по необходимости), что он, как и все остальные участники тайной консистории, сам совсем недавно узнал об этом роке; теперь же общая задача — найти выход из сложившейся ситуации.

Великий инквизитор, который, несмотря на свое алое облачение, нашел себе место лишь во втором ряду, где был особенно заметен среди одетых в черное монахов, магистров и профессоров, вмешался в перебранку, сообщив, что священный трибунал в кратчайший срок отыщет гнусную книгу или ее обладателя и приведет дело к концу во славу Господа нашего Иисуса. При этом он провел ребром ладони по шее.

Словно зачарованные, уставились на великого инквизитора монахи, магистры, профессора и — к чести их будет сказано — также кардиналы. Тот мрачно обвел их взглядом и, когда никто не поспешил с ним согласиться, угрожающе добавил:

— Священный трибунал справлялся и не с такими еретиками!

— Спокойствие! Спокойствие! — воскликнул Пий V, примирительно поднимая обе руки. — Положение слишком запутанное, чтобы инквизиция совершала необдуманные действия. Прошедшие дни показали, какая дьявольская власть скрыта в этой книге. Кажется, будто Антихрист уже вышел в путь. Христиане издеваются над своей верой, верующие становятся неверующими, и то, что они вполне могут поджечь Ватиканский дворец, становится лишь вопросом времени. Discede diabole, relinque Roman liberam, plebemque Christi fuge!

— Амен! — Кардиналы даже испугались такого единства в своих рядах.

Только великий инквизитор все еще не проявлял благоразумия. Резко вскочив, он крикнул консистории:

— Я не верю в существование подобной книги! И уж тем более не поверю вычислениям этого Коперника, пока не увижу эту фальшивку собственными глазами и не пойму его расчетов своей головой! — При этом он хлопнул себя ладонью по лбу.

Папа вымученно улыбнулся.

— Он говорит, как апостол Фома о воскресении Господа, и мне, пожалуй, не надо упоминать, чем все это кончилось. О нет, господин великий инквизитор, в существовании этой книги и ее опасном содержании нет никаких сомнений. Сомневаться можно лишь в правильности предсказания. Я думаю, что этот Коперник, будучи прусским каноником, а не математиком, мог и ошибиться, ведь так? Как вы считаете, мессер Лилио?

Луиджи Лилио, старый человечек, маленький и с жидкими волосами, с трудом поднялся и ответил:

— Ваше святейшество, когда Марселлус, один из ваших предшественников на стуле Петра, поручил мне с помощью математики и астрономии, то есть тех наук, которыми оперировал Коперник, доказать, что тот неправ, я вел расчеты в течение двух лет, не зная его результата. И когда через семь сотен дней я закончил, то пришел к тому же самому результату, что и Коперник: Земля и Astrum minax действительно должны встретиться на своих орбитах на восьмой день десятого месяца 1582 года.

— А вы, профессор Альбани, не могли бы объяснить нам, что это означает для наших планет? Иначе говоря, обязательно ли с этим связано уничтожение нашей планеты? Я имею в виду, может ли чуждая звезда упасть на другую сторону нашей планеты, скажем, в Индии или Америке, где обитают язычники?

Альбани с трудом сдержался, чтобы не рассмеяться, и с подчеркнутой серьезностью заявил:

— Пары метеоритов — а это осколки звезд, ваше святейшество, — уже достаточно, чтобы превратить в пустыни целые страны. Звезда же, которая мчится к нам…

— Говорите же, профессор!

— …в десять раз больше Земли…

В консистории стало тихо. Лишь кардинал Франческо Варезе, который понимал каждое слово, хотя судьба и лишила его речи, встал со своего места, и все услышали, как в его горле заклокотали какие-то звуки. При этом он растопырил пять пальцев на левой и три на правой руке, неистово потрясая ими, пока церемониймейстер Иоганнес Кустос не подошел к нему и, понимающе кивнув, не припечатал к сиденью.

— Исключена ли ошибка? — осведомился Папа, направив взгляд на потолок капеллы, где Микеланджело на собственный лад изобразил начала человечества.

— По состоянию науки на то время, да, — ответил Альбани и добавил: — К сожалению.

Папа сложил руки и произнес:

— Да будет милостив к нам Господь!

В самых нижних рядах патер Ганцер из миноритов, вновь поддерживаемый субдьяконом, с пылом затянул напев Ессе sacredos magnus, но это доброе начинание было прервано раздраженным "Ш-ш-ш!" Папы.

Кардинал Доменико Исуальи из Монте Марано внезапно закашлялся, так что не сразу стало понятно, что его странное поведение было вызвано попыткой преодолеть приступ смеха, который предательским образом напал на него. Но потом кардинал не смог больше сдерживаться и стал задыхаться, ловя ртом воздух.

— Господи Боже! Ха-ха! Какой Бог?! Какой Господь?! — воскликнул Исуальи и дал волю смеху. — Может, тот, что грозит нам Страшным судом? Может, время еще не пришло?

Сначала Исуальи пожинал гневные взгляды, но уже через несколько секунд смех перекинулся и на государственного секретаря Гамбару, титуляра Санто Спирито Даниеле Роспильози, монсеньора Пачиоли и даже на строгого патера Ганцера от миноритов. Вскоре все они тряслись от смеха, а Гамбара крикнул:

— Представляю себе, что с нами будет, если окажется, что этот Коперник прав!

— Нельзя себе представить! — согласился Роспильози, и Исуальи прыснул:

— А представить, если верующий люд это заметит…

Надрывный смех стих так же неожиданно, как и начался. Испуганно и немного смущенно кардиналы оправляли свое облачение, патер Ганцер туже затянул пояс, а церемониймейстер Папы демонстративно произнес немую молитву.

Тут поднялся Филипп фон Трапп, каноник Льежа, один из самых умных в консистории, и начал поучать:

— Не пристало мне сомневаться в коперниковских вычислениях, но они повлекли бы за собой страшные последствия. Одним ударом будет уничтожено все живое, и не будет никакого суда и никакого судьи, то есть того, что обещает нам Писание. Но я не верю в это! Почему? Так ведь нет людей на этой земле — с древности и до нового времени, — которых бы в течение жизни в одном месте не ожидали радости, а в другом — страдания. Халдеи, фракийцы, вавилоняне, ассирийцы, персы, мидийцы, парфяне, индийцы, финикийцы, египтяне, гараманты, гиперборейцы, скифы, готы, даже галлы и германцы никогда не сомневались в будущей жизни. А если добавить сюда вновь открытые народы — китайцев, японцев, индусов, моголов, талапонцев, татар, мадагаскарцев и готтентотов, — то мы придем к таким же выводам и найдем совершеннейшее согласие между всеми народами Земли в этом вопросе.

С задних рядов, где были места низшего духовенства, раздались аплодисменты. Государственный секретарь Клаудио Гамбара, напротив, обескураженно заметил:

— Хотел бы я, чтобы вы и названные вами народы были правы!

Каноник Льежа кивнул и продолжил:

— Древние египтяне считали смерть значительного человека поводом для веселого празднества, поскольку ему предстояла новая жизнь. Фракийцы плакали при рождении нового человека, поскольку предвидели невзгоды, которые ему придется пережить, и смеялись, когда он умирал, так как верили, что его ожидает блаженство. А у индусов брахманы старались убедить верующих в том, что смерть — это рождение новой жизни. Сокотранцы в сложных вопросах просят совета у гробниц своих старейшин, а талапонцы сжигают своих мертвых лишь по той причине, что придерживаются взгляда, будто дым прямым путем достигает рая. От китайцев мы знаем, что они ставили у своих гробниц еду, которая должна была служить пищей блуждающим вокруг духам. Когда в Гвинее умирает король, то с ним сгорают на погребальном костре его жены и самые важные из подданных, дабы он не остался один в дальнейшей жизни. А индейцы Нового Света дают своим мертвым оружие, лошадь, раба и собаку, чтобы по пути в мир иной он не остался без удобств, помощи и защиты.

— Дурацкие фантазии! — воскликнул Гамбара. — Жестокие обычаи!

— Конечно, — согласился Филипп фон Трапп, — но все они возникли из веры в бессмертие. И при этом каждая из религий очень далека от веры нашей Святой Матери Церкви.

Великий инквизитор вскочил, кипя от бешенства, и, обращаясь к Папе, выпалил:

— Язычники они, еретики и ослепленные, глупые народы, не причастные к спасению Господа нашего Христа! Одно лишь упоминание их в Львиных стенах есть тяжкий грех; а приводить их в доказательство верности учения Церкви — оскорбление Господа!

При этих словах он угрожающе направил свой наперсный крест на каноника из Льежа и что-то тихо пробормотал.

Это, в свою очередь, так сильно разволновало польского профессора Станислауса Ондорека, что он отступил от латыни и озадачил великого инквизитора словесным потоком на польском, который едва ли понимал хоть кто-то из присутствующих. Тем не менее смысл сказанного ни у кого не вызывал сомнений. Даже предупреждение государственного секретаря о необходимости выражаться понятно для всех не было воспринято Ондореком, и прошло некоторое время, прежде чем он наконец замолк, чтобы прислушаться к объяснениям льежского каноника, который вынужден был исполнять эту роль как доктор декрета против конечного времени.

— Причем, — продолжил Филипп фон Трапп, — это относилось не только к святым и священникам, проповедующим вечную жизнь. То же самое делали величайшие поэты и философы. Мусей, Орфей, Гесиод, даже Платон, которого многие считают мудрейшим, были убеждены в реальности будущего наказания или награды. Точно так же и Гораций, Овидий и Вергилий. Не говоря уже о Данте. А что касается мудрецов и философов, то число тех, кто предрекает вечное спасение, велико, как небесный свод: Зороастр у халдеев, Конфуций у китайцев, Афас у мавров, Орфей и Самол у фракийцев, Анахарсис у скифов, Ферецид у финикийцев, Гермес у египтян, далее — фиванские, диосполийские и мемфисские мудрецы, гимнософисты и брахманы Индии, брамины Малабара, друиды бриттов — все они предрекали жизнь после жизни. Как пламенно и убежденно говорил о бессмертии мудрый Сократ, прежде чем принять яд! А когда Платон составил об этом диалог, то он так тронул души слушателей, что один из них, по имени Клеомбрут, гонимый стремлением к будущей жизни, кинулся в море. И Цицерон говорит: "Если я ошибаюсь, считая души людей бессмертными, то ошибаюсь я охотно и не позволю отнять у меня это приятное заблуждение, пока я жив".

— Слова еретика, слова еретика! — вскричал великий инквизитор, зажимая уши, дабы не внимать греховным измышлениям. — Господин каноник, как можете вы привлекать в свидетели Страшного суда язычников? Если бы слова ваши были публичными, мне пришлось бы цитировать вас перед священным трибуналом.

По этому поводу среди кардиналов завязалась яростная полемика, что привело к образованию двух партий. Большинство пурпуроносцев объединилось вокруг великого инквизитора и поносило древних философов, даже если те, возможно, выражали мысли Церкви, в то время как меньшинство, и прежде всех государственный секретарь Гамбара, хотели призвать их в свидетели истины христианского учения.

Дискуссия уже готова была потеснить саму причину собрания тайной консистории и, как таковая, велась все безудержнее, a eminentissimi одаривали друг друга такими выражениями, какие должны быть известны благочестивому христианину только из списка грехов для исповеди, как вдруг Пий V объявил ех officio, что идеи языческих философов допускать к дискуссии нельзя, ибо они способны подорвать мораль Святой Матери Церкви под прикрытием согласия с ее учением.

Фредерико, кардинал Капоччио, который оказался на стороне проигравших с Гамбарой и тремя другими кардиналами, начал плакать, прикрывая лицо руками, дабы никто из присутствующих не заметил неудачи. Но его затея не удалась, поскольку государственный секретарь, вероятно, из мести, corram publico призвал к церковной дисциплине: кардиналу не пристало по каким-либо причинам проливать слезы. Предупреждение было подкреплено кивком Папы.

— Отчего же мне нельзя плакать, — всхлипывал Капоччио, — если даже Господь наш Иисус не боялся лить слезы?

— Господь наш Иисус не хныкал, — с едкостью возразил Гамбара, — плач не пристал мужчине. Лишь женщины рождены для плача, как сказал еще Еврипид, а у спартанцев мужчина, который хотел поплакать, должен был нарядиться в женское платье. "Lacet lachrymari plebi, — говорит Иеронимус. — Regi honeste nun licet". Разве кардинал не более велик, чем царь?

— И все же наш Господь Иисус плакал, — настаивал Капоччио. — При воскресении Лазаря он проливал слезы. Или вы хотите сказать, что Новый Завет говорит неправду?

— Я далек от этого, — возмутился государственный секретарь. — Но Господь наш плакал не от грусти, что Лазарь умер, а оттого, что он должен был пробудить его от смерти к жизни, то есть снова вернуть этого несчастного из спокойного места, где тот пребывал, обратно, к тягостям и убожеству человеческой жизни.

Патер Ганцер из миноритов измученно оглядел круг высоких господ. Явно не согласный с услышанным, он после довольно продолжительной паузы робко заметил:

— Святой Епифаний говорит: "Lachrimatus est Dominus propter hominum obstinatam duritiam", тем самым желая намекнуть на то, что Господь наш Иисус проливал слезы из-за безбожных, закоснелых евреев, которые, несмотря на чудо воскрешения Лазаря, упорствовали в своем нечестии и не встали на путь истины.

— Нет, нет и нет! — разгорячился Даниеле Роспильози, исследователь дьявола и титуляр Санто Спирито. — Святой Амброзий пишет, что Господь, прежде чем воскресил Лазаря, плакал, дабы своими слезами смыть грехи умершего. А святой Бернар даже утверждает, что Господь в это мгновение оплакивал грехи всех людей.

Между тем великий инквизитор пронзительным голосом продолжал:

— Так не пойдет, господа eminentissimi и reverendissimi. Не каждому святому можно излагать Писание на свой лад.

И, обращаясь к Папе, который с безучастным видом сидел в своем кресле, словно все это его не касалось, великий инквизитор сказал:

— Пусть ваше святейшество решит, кто из святых более компетентен в делах слез!

Опасаясь, что Папа может принять требование доминиканца как повод для принципиального обсуждения рангов святых, церемониймейстер Иоганнес Кустос напомнил о причине тайного собрания и зашикал:

— Finis mundi, ваше святейшество, finis mundi!

В ответ на это Папа выпрямился в своем кресле, простер руку и, указывая на старого Капоччио, велел:

— "Noliflere!"

Капоччио повиновался.

В последовавшей дискуссии Станислаус Ондорек, профессор эсхатологии из Кракова, упомянул "Откровение" святого Иоанна, где трубят семь труб. Третья труба имеет удивительные параллели с Astrum minax Коперника. Иоанн предрек, что, когда третий ангел вострубит, с неба упадет большая звезда, горящая подобно светильнику, и падет на третью часть всех земных вод. Имя сей звезде полынь; и многие из людей умрут от вод, потому что они стали горьки.

— Следовательно, — возразил математик Паоло Сончино, — святой Иоанн и астроном Коперник расходятся лишь в оценке масштабов ожидаемой катастрофы.

— Ваше утверждение верно и ошибочно одновременно! — воскликнул Кристоф Клавий, который до этого молчал. — Ведь у Иоанна звезда или комета лишь провозвестник Страшного суда, она не противоречит христианскому учению. У Коперника же, напротив, столкновение звезды с Землей означает конец всего человечества, грешников и праведников, а для Страшного суда не остается места.

Сончино презрительно усмехнулся:

— Уважаемый коллега из общества Иисуса, остается только выяснить, кому надо больше доверять — древнему философу или современному ученому?

Замечание математика вызвало беспокойство у кардиналов и клерикалов. Папа тяжело задышал. Великий инквизитор угрожающе поднял руку, затянутую в алую перчатку. Монсеньор Пачиоли закашлялся. Исследователь дьявола Роспильози схватился за свою нюхательную бутылочку. Кардинал Капоччио задремал.

— Вам известно, что ваш коварный вопрос содержит в себе ересь! — прошипел великий инквизитор.

— А вам известно, что все, что говорится на тайной консистории, считается как бы несказанным! — возразил Сончино.

— Еретик! — воскликнул на это великий инквизитор.

— Лицемер! — последовала реплика Сончино.

— Проклятие тебе и всем приверженцам языческой цифири!

— Проклятие доминиканскому сброду! Тьфу, черт!

Вероятно, именно последние слова заставили смолкнуть раздраженный ропот. И, словно среди них оказался нечистый, каждый начал оглядывать другого с головы до пят, как пристало бы только шлюхам с Трастевере.

Это оскорбительное замечание по поводу великого инквизитора легко могло привести Сончино в застенки инквизиции, но математик знал, что Папа простер над ним охраняющую длань. Пий V, конечно же, хотел когда-нибудь завершить строительство собора Святого Петра и нуждался в его знаниях и его счетном искусстве.

Поэтому, когда Сончино в поисках помощи взглянул на него, Папа отреагировал непроизвольным движением руки в сторону великого инквизитора и, успокаивая его, воскликнул: "Irascimini, nolite peccare!"

После того как снова восстановился покой, слово взял седой старик. Это был Луиджи Лилио, мудрец в области медицины и гений астрологии. Лилио, влюбленный во время, как в соблазнительную женщину, но при этом говоривший, будто он ничто не ценит меньше, чем время, много лет жил в башне Ветров, в Ватикане, и по заказу Пап занимался реформой календаря. От всех этих цифр и календарных событий — начиная с первого человека, Адама, и до Пия V, — он стал странным: с пристрастием спорил с кем-то невидимым, который ни в коей мере не уступал ему в образованности и знаниях, — и поэтому многие утверждали, что это не кто иной, как его alter ego или его демон. После того как Лилио, узнав о предсказании крамольного Коперника, рассчитал роковую орбиту Astrum minax и подтвердил результаты расчетов ученого, он был осужден Папой на молчание под угрозой отлучения от Церкви и всех мыслимых адских мук. От этого знания, говорил Лилио, волосы его поседели и тяжесть легла на сердце. Теперь же он задавался вопросом, почему весь Рим, — а скоро уже и целый свет — с нетерпением ожидает конца света. Он заявил, что не виноват, если апокалипсические события стали известны.

— Этого никто и не утверждает! — возразил Папа на протест астронома. — Вы не несете никакой ответственности.

Государственный секретарь Клаудио Гамбара, сузив глаза, обратился к Pontifex maximus:

— Ваше святейшество, а кто же тогда пустил этот слух?

— Вы говорите "слух", ваше высокопреосвященство? — Пий V горько усмехнулся. — Это, как всем нам известно, не слух, но ужасная правда.

— Хорошо, но кто же распространяет такую правду? Этот человек находится сейчас в зале? Среди нас скрывается Иуда?

Папа покачал головой.

— Пусть ответит великий инквизитор!

Словно желая протянуть время, великий инквизитор медленно встал, расправил свою алую пелерину и сказал:

— Раньше священный трибунал считал, что это дело рук одиночки, разработавшего безумный план, чтобы шантажировать нас. Между тем у нас есть предположение, что за этим скрывается хорошо продуманный заговор, имеющий единственную цель — навредить Святой Матери Церкви. Кто же в действительности стоит за этим, мы не можем сказать. Возможно, это заговор турецкого султана или немецких протестантов.

— И какую цель преследуют шантажисты? — спросил Ганцер из миноритов.

— Смехотворную цель, — ответил великий инквизитор, — и потому я считаю, что это лишь жалкая отговорка. Человек, который утверждает, что якобы располагает книгой Коперника (а все данные свидетельствуют об этом), хочет, чтобы священный трибунал пересмотрел приговор о ереси.

Кристоф Клавий встрепенулся и с явной озабоченностью спросил:

— Священному трибуналу известно имя этого человека?

— Разумеется.

— Не хотите его назвать?

Великий инквизитор взглянул на Папу. И когда тот утвердительно кивнул, сказал:

— Его имя — Леберехт Хаманн, бригадир каменотесов на строительстве собора Святого Петра.

Клавий вскочил, словно дьявол разжег адский огонь под его сиденьем.

— Вы его знаете?

Иезуит молча склонил голову.

— Он, как и вы, немец, с той стороны Альп. Откуда вы его знаете, патер Клавий?

Клавий скривился, словно у него в горле застрял комок, и после долгой паузы начал говорить:

— В юные годы Хаманн потерял родителей. Моя семья жила в том же городе, и мой отец, Якоб Генрих Шлюссель, усыновил его. Так Хаманн стал моим сводным братом…

Объяснение иезуита вызвало великое волнение. Кардинал Исуальи из Монте Марано кричал громче всех и спрашивал, почему иезуит еще не предпринял попытки призвать сводного брата к ответу; государственный секретарь Клаудио Гамбара благодарил Бога, что он явил это нежданное чудо, поскольку теперь все должно измениться к лучшему: Клавий передаст книгу Коперника во владение курии, его святейшество издаст буллу против глупых речей о конце света и каждый, кто упомянет об этом, подвергнется преследованию инквизиции.

Услышав эти слова и почувствовав, что все взгляды устремлены на него, иезуит залился краской. Когда же радостное возбуждение немного улеглось, Клавий выкрикнул:

— Все не так, как вы думаете! Ваше святейшество и господа eminentissimi, мой сводный брат и я являемся — не нахожу иного слова — смертельными врагами. Да простит меня Господь!

— Смертельными врагами?

— Смертельными врагами?

Один за другим присутствующие повторяли ужасные слова, и великий инквизитор, который от волнения снял алую перчатку, чтобы ударить ею по колену, осведомился:

— Что значит "смертельные враги"? Может быть, объясните нам?

— Я знаю, — обстоятельно начал Клавий, — что благочестивый христианин живет во грехе, если называет другого своим смертельным врагом. Но возможно ли похоронить эту вражду с моей стороны, если другой тоже не готов к этому? Когда мы впервые встретились через десять лет, он едва не забил меня до смерти. И я, честно говоря, боюсь вновь встречаться с ним.

Великий инквизитор сделал серьезное лицо.

— Как же дошло до такой ожесточенной вражды?

Клавий молчал, уставившись в пол.

— Вы не должны объясняться перед всеми присутствующими. Скажите мне на ухо, если вам удобно.

Иезуит повиновался и, подойдя к великому инквизитору, наклонился к нему. Пока остальная консистория следила за выражением их лиц, Клавий произнес свою исповедь. Как только иезуит закончил, доминиканец в величайшем возбуждении порвал свою алую перчатку, которую все это время тянул и щипал, как тетиву лука. Поведение великого инквизитора выдавало не только его возмущение, то также растерянность.

Это обстоятельство еще больше усилило взаимное недоверие присутствующих. Они молчали. Лишь кардинал Капоччио, из-за внезапной тишины вновь пробудившийся ото сна, не мог разобраться в сцене между великим инквизитором и иезуитом, а потому взволнованно теребил сидящих по обе стороны и повторял:

— Что он сказал? Что он сказал?

На старого кардинала никто не обращал внимания. Выдержав паузу, доминиканец наконец произнес:

— Всевышний укажет нам путь, как найти управу на этого человека. Поверьте мне, братья во Христе.

Тут Пий V снова вступил в дискуссию и крикнул, обращаясь, к великому инквизитору:

— Если у вас есть мысль, как добыть эту книгу, скажите, чтобы мы могли обсудить это! В противном случае лучше молчите. Впрочем, я считаю этого Хаманна чрезвычайно умным и опасным, и, возможно, именно поэтому заговорщики избрали его своим предводителем. Итак, что же должны мы сделать, чтобы впредь не оказаться в смешном положении, чтобы снова потекли деньги за отпущение грехов, чтобы продолжались работы на строительстве собора Святого Петра, чтобы курия и Святая Матерь Церковь вновь вернули себе прежнюю власть? Говорите, почтенные господа!

Сончино, которому бесплодная болтовня давно уже действовала на нервы, своим ответом вновь разворошил осиное гнездо.

— Я ничего не понимаю в теологии, — сказал он, — но спрашиваю себя, почему инквизиция не пойдет навстречу желанию Хаманна? Тогда проблема была бы решена, Хаманн отдал бы книгу и каждый получил бы свое…

— Этот малый слишком хитер. Наверняка он давным-давно заказал фальшивку, — заметил Пий V, а великий инквизитор, вторя своему архипастырю, воскликнул:

— Чтобы священный трибунал пересмотрел приговор? Никогда! Скорее Земля будет вращаться вокруг Солнца или, пожалуй, вокруг Луны! Этого не бывало, этого нет и этому никогда не бывать!

— Честь и хвала вашему упорству, — возразил Пий V, — но неужели вы не видите всеобщего хаоса, неповиновения Церкви, надругательств над учением? Христиане, которые всю жизнь следовали заветам Церкви, пренебрегают святыми местами. Осененные крестом духовные особы, которые смиренно жили, теперь обращаются против собственной веры. Благочестивые отчаиваются, сомневающиеся оправдываются, врагов становится с каждым днем больше. Вот-вот вспыхнет первый храм и будут убиты первые представители духовенства! Что ждет меня, вашего Папу?!

В ответ ему было растерянное молчание.

Наконец государственный секретарь тихо произнес:

— Братия во Христе, на кон поставлено спасение души всего человечества. До самого последнего из всех дней, если прав был прусский каноник, осталось шесть тысяч пятьсот закатов и восходов. Не сочтите, что я боязлив, как женщина, но мне отказывает голос, когда я думаю об этом будущем… И даже если гипотеза Коперника окажется ошибочной после истечения срока, а Писание, наоборот, истинным, наша Святая Матерь Церковь никогда больше не будет прежней. Она потеряет доверие и авторитет, а та идея, которая все это принесет, будет жить дальше.

— И что из этого следует, господин кардинал? — подал голос льежский доктор Филипп фон Трапп, который тут же добавил, как бы утверждая: — Собственно, мы не сдвинулись ни на шаг в нашей дискуссии.

— Так предложите нам выход, господин каноник! — парировал Гамбара и ядовито усмехнулся.

Фон Трапп молчал.

Тогда Pontifex maximus поименно обратился к каждому из тринадцати кардиналов и спросил их мнения, как Церкви освободиться от этой дилеммы.

Двенадцать раз Папа пожинал молчание, пожатие плечами или ответ "Nescio". Последним был немой кардинал Франческо Варезе. Он подал Папе доску, которую постоянно носил с собой его секретарь, и Пий V передал ее церемониймейстеру Иоганнесу Кустосу. Тот хотел зачитать написанное на доске, но запнулся. Дословно текст гласил: VIII XAD MDLXXXII deleatur.

Гамбара взял доску из рук Кустоса, но, не сумев расшифровать надпись, передал ее кардиналу Исуальи. Наконец доска попала в руки Паоло Сончино. Ученый муж без затруднений прочитал: "Восьмой день десятого месяца, Лета Господня 1582, надо уничтожить". Сончино в недоумении покачал головой и вернул доску.

Папа хотел перейти к повестке дня, но тут вскочил Гамбара, подошел к кардиналу Варезе и сказал:

— Неужели вы, брат во Христе, думаете, что надо стереть в календаре тот день, который по Копернику должен стать finis mundi?

Варезе довольно кивнул и указал на Папу.

— Понимаю, — произнес Гамбара, — его святейшество должен объявить, что восьмой день десятого месяца в названном году не состоится, а следовательно, заявление Коперника будет лишено всякого основания. Ведь Папа всегда изрекает абсолютную истину, поскольку просвещен самим Господом Богом.

Eminentissimi и reverendissimi, профессора и магистры изумленно переглядывались, словно на них сошел Святой Дух. Даже Пий V был смущен столь простым решением теологической проблемы и, радуясь, сказал на латыни:

— "Wide ut timidus ille, caritate suscitante, leone quovis animosior evadat".

Лишь Кристоф Клавий, ученый иезуит, поддерживаемый профессором Луиджи Лилио, обратил внимание присутствующих на то, что таким образом теологическая проблема превратится в математическую и просто перейдет из одной области науки в другую. Он понимал, что легче обосновать новый тезис теологии, чем математики, поскольку под сенью теологии меняется вера, в то время как под сенью математики устанавливается знание.

Это возражение не нашло сочувствия у Пия V. Чуть ли не гневно он обратился к обоим kalendarii:

— Сколько времени вы уже занимаетесь реформой языческого календаря?

— Семь лет, четыре месяца и двадцать три дня, — ответил профессор Лилио.

— Два года и семнадцать дней, — добавил Клавий.

— Ну и как далеко вы продвинулись?

— Если оставаться в рамках тайного совещания, — сказал Клавий, — мы еще не дошли до второй трубы.

— Ладно, тогда приказываю вам ex officio в своих расчетах нового христианского календаря вычеркнуть из него ужасный день, предсказанный Коперником, чтобы он не был роком для Церкви и благочестивых верующих, а лучше вычеркните целую неделю вокруг этого дня, дабы исключить всякие недоразумения.

Клавий и Лилио украдкой обменялись взглядами. Требование казалось им почти невыполнимым, но потом оба ответили: "Как пожелаете, ваше святейшество".

Неожиданный ход дискуссии привел в величайшее возбуждение профессора математики Паоло Сончино. Он вскочил, подошел к астрономам, сидевшим слева от него, и воскликнул, воздев руки:

— Вы же мудрые господа, как же вы можете быть столь глупы, чтобы верить, будто порядок во Вселенной можно изменить теологическими увертками? Вы можете хоть сотню раз вычеркнуть из календаря и из памяти людей роковой день, но Astrum minax все равно уничтожит все живое. Ваш план не имеет значения для природы, ибо он основан на фантазиях…

— Замолчите! — вдруг возвысил свой мощный голос Папа. — Не желаю больше слышать ваши речи. И будьте уверены: в трудные времена только фантазия может сделать человеческую жизнь сносной. Одни считают, что это значит выдавать желаемое за действительное, другие же называют это верой.

Лишь немногие из кардиналов, сидевших полукругом, полностью осознали значение папской мысли. Только Гамбара и лишенный речи Франческо Варезе, читавший каждое слово Папы по губам, вздрогнули — незаметно для других, — осознав слова Пия V, и непроизвольно зашелестели складками своих красных сутан. Но ни тот, ни другой не осмелились бы задать Папе вопрос, насколько серьезно тот принимает учение Церкви.

Вопрос остался открытым, поскольку Pontifex maximus вновь возвысил голос, шипя и бушуя с дьявольской одержимостью:

— Мы, Пий V, милостью Божьей двести двадцать второй наместник Всевышнего, который мучимы мыслью, что имя наше на все времена может быть связано с беспомощностью и хаосом, как имя Александра VI с блудом и извращенностью. Поднимите очи свои и взгляните на потолок и стены этого зала. Здесь увековечили себя самые великие художники, и даже если это не в вашем вкусе и вызывает у вас скорее неприятие, чем благоговение, то все это неразрывно связано с именем Юлия II. На мне лежит бремя и упрек за то, что я не привнес ничего подобного; и если событие Коперника не состоится, то мы, Пий V, будем забыты быстрее, чем куртизанки известных господ кардиналов. Будучи монахом, я думал, как монах; будучи великим инквизитором, я думал лишь об инквизиции. Но теперь, как наместника Божьего, меня переполняют божественные мысли. Достоин ли этот Ватиканский дворец наместника Божьего, высшего из князей Церкви и наследника апостола Петра? Разве большинство из вас, господа кардиналы, живут не в большей роскоши? Или вы придерживаетесь другого мнения, кардинал дель Монте, кардинал Капоччио или вы, господин государственный секретарь?

Все названные ответили Папе растерянным молчанием. Гамбара смущенно пожал плечами.

— Поэтому, — продолжал Пий V, — мое желание и папский приказ таковы: в кратчайшее время сделать собор Святого Петра больше и роскошнее, чем любой другой христианский храм, а тех, кто сомневается в дальнейшем существовании Земли и отказывается работать, заменить другими. Удвойте число работников, попытайтесь привлечь евреев и язычников. В готовом соборе ни один глаз не распознает руки язычника!

— Ваше святейшество! — воскликнул Гамбара. — Все это лишь вопрос денег. Ведь не кто иной, как вы, запретили продажу должностей — столь выгодную продажу должностей священников, епископств, патриархатов и кардиналов, даже отпущений грехов. Ваша честность приведет Святую Матерь Церковь к развалу!

— Как я уже сказал, тогда я думал по-монашески, — раздраженно ответил Папа. — Монах может ошибаться, Папа — никогда. Итак, давайте снова введем старые законы.

Тем и завершилась тайная консистория, продолжавшаяся пять часов. Она закончилась, как и началась, призванием Святого Духа, вторичным предоставлением полного отпущения грехов всем участникам, а также вторичным предупреждением, что все сказанное останется никогда не сказанным, а все решения — никогда не принятыми. Доктору медицины и профессору астрономии Луиджи Лилио и математику и профессору астрологии Кристофу Клавиусу было specialissimo modo поручено так рассчитать новый календарь, чтобы восьмой день десятого месяца в году 1582 от Рождества Христова исчез.

Государственный секретарь Клаудио Гамбара получил указание объявить об ошибке прусского астронома Николая Коперника, рассчитавшего день конца света, которого никогда не было. Великий инквизитор должен преследовать со всей суровостью каждого, кто будет распространять коперниковскую ересь.

После того как Сикстинская капелла опустела, кардинал Капоччио еще долго сидел на своем стуле и плакал. Хотя речь шла о finis mundi, никто не спросил его мнения… Никто.