Я был очень сильно взволнован разговором с ночным гостем и после того, как Генсфлейш ушел, в очередной раз взял в руки манускрипт, который оставил мне Фульхер фон Штрабен. В надежде, что ровные строки представят мне какое-то доказательство слов чужеземца, я попытался разобраться в латинском тексте, но чем дольше я читал его, тем больше запутывался.

Если писать на латыни – это наслаждение, поскольку наш немецкий язык – такой же незатейливый, как навоз на полях, то читать на латыни – это большая проблема, потому что каждая наука использует свои слова, и медик не поймет законника, а каноник – архитектора.

Что мне было делать с загадочными намеками на ars transmutationis, lumen animae или materia prima, которые, как я понял из текста, назывались также massa confuse, или же начальной составляющей, необходимой для изготовления философского камня? Это пытались делать многие, даже набожные монахи, не вступая при этом в конфликт с Церковью и не вызывая подозрений в попытках завоевать весь мир.

Намного больше взволновал меня отрывок о ponderatio – это слово мне никогда прежде не доводилось слышать. Если я правильно понял, оно означало метод чудесного исцеления болезней, а также людей, ставших жертвами колдовства. Если бы я до конца понял описание, то сегодня охотно бы поделился с вами, но я так и не узнал ничего, кроме того что в первом случае на чашу весов кладется больной и его натирают смесью из экстракта лапчатки, красавки, аконита, поручейника, масла и крови летучей мыши. На другую чашу весов кладут различные дары, чтобы они весили точно так же, как больной. Затем выходил чудо-целитель, произносил магическое изречение, и весы наклонялись в одну или другую сторону. Если вниз опускался больной, это значило, что он был полон доброго гения и выздоравливал. Но если же вниз опускалась чаша весов с дарами, несчастный должен был умереть.

Пока все хорошо. Не знаю, нужно ли быть ученым для того, чтобы изобрести такую глупость. По крайней мере, это не наказуемо, в противном случае нужно было бы бросить в тюрьму добрых полмира.

Я только спрашивал себя, какое все это имеет отношение к истории Иешуа, или Иисуса, которую рассказывал мне Глас.

И все же то, о чем поведал ночной посетитель, не давало мне покоя. Я не знал, кому верить больше, чужаку, который пришел ко мне ночью, или же Гласу, Фульхеру фон Штрабену.

Озадаченный, словно левитирующая монашка, я долго искал ответ на этот вопрос, и, конечно же, от Аделе не укрылось мое беспокойство. Аделе была опытной женщиной, как для меня, даже чересчур опытной; по крайней мере, она избегала задавать мне вопросы и не пыталась вникнуть в мои мысли. В конце концов я сам спросил ее, не кажется ли ей мое поведение несколько странным.

– Ну конечно же, – ответила Аделе. – Если тебя что-то волнует, ты непременно мне расскажешь.

Почему, спросил я себя, она не хочет мне помочь? Почему не поддержит меня в этой тяжелой ситуации?

Нерешительно, однако повинуясь внутренней потребности, я рассказал ей о ночном госте и о том, что теперь я не знаю, кому верить.

– Почему, – спросила Аделе, с удивлением выслушав меня, – этот ночной гость столь внезапно исчез, если он говорил правду? Ему ведь совершенно незачем тебя бояться!

– Об этом я тоже думал, – ответил я. – Однако ему были известны такие подробности, о которых мог знать только человек, который жил за стенами братства. И если все, что он утверждает, правда, то…

– То? – лицо Аделе стало серьезным. Если я правильно истолковал ее взгляд, ей стало страшно. Я обнял ее и крепко прижал к себе, словно желая показать ей свою силу. На самом же деле мне было страшно ничуть не меньше, но я притворялся сильным мужчиной с большим житейским опытом. При этом в голове у меня проносились сотни мыслей по поводу того, что же теперь делать.

Пока что я еще не начинал печатать, поскольку изготовление букв и иные приготовления, необходимые для столь объемного текста и связанные с прочими задачами, отнимали у меня слишком много времени.

Хотя к Пасхе я получил воз пергамента, Глас по не понятным мне причинам не показывался. Я еще мог отказаться от заказа Boni homines, но это было бы не очень разумно, потому что даже если ночной посетитель говорил правду, это все равно означало для меня смертный приговор. Я просто слишком много знал. С другой стороны, я должен был также быть готовым к тому, что братство просвещенных умов убьет меня в любом случае. Может быть, учитывая опыт, приобретенный в Константинополе и Венеции, я чересчур беспокоился – беспокоился необоснованно, поскольку не знал чего-то.

Я весь был во власти сомнений. Мне хотелось пролить на это дело свет и прояснить для себя, кто же такие мои заказчики. Так созрело решение разыскать таинственное место в Эйфеле, где находился духовный центр братства.

Аделе, которая была родом из Кобленца, не могла припомнить места с названием Эллербах, и даже умный схоласт из монахов святого Кристофа, который писал хронику мира и обзавелся кратким описанием всех местечек, замков и монастырей, не нашел Эллербаха в своей картотеке.

Я был настолько преисполнен решимости выполнить свой план, что в день архангела Михаила, спустя два месяца после ночного визита, отправился в путь.

Над городом висел первый осенний туман, когда я на рассвете покинул Майнц. Я уехал на повозке в направлении Трира. Больше всего мне запомнился не мрачный осенний рассвет, а слезы Аделе. Аделе плакала и так поцеловала меня на прощание, словно боялась, что я никогда не вернусь.

Когда мы проезжали Соонский лес, листья уже окрасились в желтый цвет, в Идарском лесу они покраснели, а когда мы достигли подножия гор Хунсрюк, листва была уже бурой. В местечке под названием Биркенфепьд мы остановились на ночь, после того как с трудом убедили хозяина, что нам нужна только постель и что провианта у нас с собой достаточно. В эти тяжелые времена ни один хозяин не мог кормить чужаков, потому что радовался, если ему хватало еды для себя и семьи.

По прибытии в Трир, расположенный на одной из самых прекрасных рек, которые я знаю, я распрощался со своим кучером и с благами цивилизации. Закинув на спину мешок, я пешком отправился на север.

Трудно было представить себе, что именно здесь, в этой живописной местности, где раздолье для поэтов, можно найти монастырь, в котором поселилось зло. Леса и возвышенности находились под архиепископатом Трира, и крестьяне, которых я встречал в редких деревнях, были людьми очень набожными. За «Отче наш» и «Радуйся» я всегда находил приют, но ответа на вопрос о местечке Эллербах так и не получил.

У подножия возвышенности Меклер, откуда открывался вид на Вайсланд, мне повстречался исхудавший подмастерье. Он пожаловался мне на отсутствие христианской любви к ближнему и на жадность сельских жителей, которым жалко дать что-нибудь такому, как он, и они скорее выбросят черствый хлеб свиньям, чем накормят путника. Краюха хлеба из моих запасов заставила его разговориться, и я спросил, не попадалось ли ему во время странствий через Эйфель местечко под названием Эллербах.

Разговорчивый подмастерье тут же замолчал и хотел было уйти, но я удержал его и повторил свой вопрос.

Странствующий подмастерье указал на запад, где речушка под названием Нимс впадает в Мозель. Ее нужно было перейти и продолжать идти на запад, пока я не наткнусь на еще одну реку, которая носит название Прюм. Дальше следует идти два дня вниз по течению.

Я поступил, как мне было сказано, и начал блуждать – иначе это никак не назовешь – по лесам Эйфеля, при этом речка Прюм служила мне единственным ориентиром. Река, порой больше напоминавшая ручеек, который можно перейти вброд, а потом снова глубоко врезавшаяся в землю, запутала меня, потому что постоянно меняла свое течение и, казалось, текла во всех возможных направлениях.

Мне встречалось все меньше людей, и те из них, кого я спрашивал о местечке Эллербах, делали вид, что впервые слышат такое название. При этом у меня сложилось впечатление, что всем им что-то мешает ответить на мой вопрос. Именно это и укрепило меня в мысли, что я на верном пути. В любом случае, я решил не сдаваться и брел наобум через леса к востоку от реки.

Через эту местность проходило очень мало дорог, и кое-где в глинистой почве видны были следы колес. Я шел целый день, с утра и до темноты, не встретив ни одной живой души.

На следующий день около полудня – я как раз расположился в сосновом подлеске – я услышал шаги. Сначала я подумал, что мне почудилось, потому что никого не было видно; не было и зверей, которые могли издавать такой звук. Наконец я, обескураженный, задремал.

Вдруг я вскочил: передо мной, сгорбившись, стоял человек исполинского роста в оборванных одеждах и с бородой и смотрел на меня. Разглядеть его лицо я не мог, против света оно показалось мне черным, как у дьявола.

Я хотел закричать, но испугался, что великан бросится на меня, а я явно уступал ему в силе. Поэтому я пробормотал:

– Что вам от меня нужно?

Мысленно я уже вынимал из кармана деньги, чтобы отдать ему. Но великан, казалось, окаменел; он молчал и смотрел на меня сверху вниз.

Я надолго застыл в неудобной позе. Мне это не нравилось, я даже не мог собраться с мыслями. Не знаю, сколько мы так смотрели друг на друга, но тут произошло нечто очень неожиданное: молчавший человек выпрямился, повернулся и убежал прочь, прямо через заросли, из которых он, должно быть, и появился.

Такое поведение удивило меня не меньше, чем внезапное появление великана. Но поскольку это был единственный человек, повстречавшийся мне за последние три дня, и, вероятно, единственный, кто мог мне помочь, я бросился за ним.

Преследовать человека в лесу не сложно, если больше доверять ушам, чем глазам. Хруст ветвей был отчетливо слышен, и прошло совсем немного времени, как я догнал странноватого великана. Я преградил ему путь и спросил, почему он убежал.

Пока я ждал ответа, я заметил, что его глаза часто моргают. Казалось, что он боится меня больше, чем я его.

– Почему вы убежали от меня? – повторил я свой вопрос. И когда он не ответил, сказал:

– Вы наверняка из Эллербаха! Вам не нужно бояться меня, поверьте.

Чтобы подчеркнуть свои слова, я отступил на шаг и опустил взгляд. Но от меня не укрылось, что он смотрел на меня с беспокойством.

Вдруг я услышал, как он сказал:

– Я не из их числа. Все они черти, все!

– Вы бежали? – осторожно спросил я.

– Бежал? – повторил он мой вопрос, словно не понял, что я имею в виду.

– Вы были в скриптории Boni homines, и вам удалось сбежать.

– Да, – внятно ответил великан. – Это черти в людском обличье. Они поклоняются Орму, Бафомету и Асмодею. Их молитвы придают им невероятные силы.

– Невероятные силы?

– Силы, не свойственные нормальному человеку. При помощи разума они заставляют растения расти, цветы распускаться. Отрубленные головы, лежащие на полу, говорят, а воспоминания исчезают, словно пламя погасшей свечи. Все это я видел своими глазами.

– Вам они тоже стерли воспоминания? – поинтересовался я.

Великан попытался улыбнуться.

– Я не знаю.

– Как вас зовут?

– Не знаю.

– Но то, что вы пережили в этом месте, вы помните?

– Тоже нет. Знаю только, что провел в этом скриптории тридцать дней и тридцать ночей, переписывая непонятные тексты ужасного содержания, пока голова моя не упала на стол, как кочан капусты, и я не стал искать возможность бежать.

– Как давно это было? – спросил я. Великан пожал плечами.

– Может быть, недели, может быть, месяцы, а может, и годы назад.

– Но где же находится это таинственное место, – взволнованно спросил я, – этого вы не забыли?

– Боже мой! – воскликнул великан. – Это место мне не забыть никогда. Оно находится на другом берегу реки, и только один путь ведет туда – чудо природы, созданное, должно быть, демоном Бафометом: по левую руку растут исключительно дубы, тогда как по правую руку – сосны. Но я не советую идти этим путем, потому что на нем встречаются ямы с кольями и змеями на дне.

От слов чужака меня охватил озноб. Меня сбила с толку ясность его рассуждений, тогда как отдельные воспоминания у него были стерты. Да, я спрашивал себя, не играет ли он всего лишь какую-то роль и нет ли у него задания держать таких нежеланных гостей, как я, подальше, или же наоборот, завести их прямо в руки таинственному братству.

Мои подозрения подтвердились, когда я вспомнил слова ночного посетителя. Не были ли его предупреждения такой же ловушкой или проверкой моей надежности?

Кроме того, великан разговорился и сообщил мне о странных событиях: о проверках новичков на мужество, во время которых те босиком ходили по углям и голышом прыгали в куст чертополоха; и о том, что только тот, кто пережил обе процедуры без повреждений, принимался на самую нижнюю ступень братства. В камерах аббатства сидят «не-долюди» – так называли они своих пленников, которых использовали для алхимических экспериментов. Им давали ядовитые вина, их животы вздувались, словно пузыри, и внезапно они начинали словно ангелы парить над землей. Женщины особенной красоты, которых они привозили из своих набегов, служили им для продолжения их расы. Если же женщины утрачивали свои детородные способности, их живьем замуровывали в стены, оставив самое необходимое для еды.

Наверняка великан рассказал бы еще больше о подлостях человеческой натуры, но я заставил его замолчать, громко крикнув. Мой крик, разнесшийся многократным эхом, казалось, обеспокоил его. Внезапно к нему вернулась молчаливость, и даже путем долгих уговоров мне не удалось вытащить из него больше ни слова.

Несмотря на предупреждения великана, я отправился на запад. Я просто должен был найти крепость братьев. Мысль о загадочном ведовстве притягивала меня. Что-то вновь направило меня к речке Прюм, я беспрепятственно перешел ее медлительные воды. Но где же дорога, о которой говорил великан?

Я бесцельно прошел несколько миль на юг, не встретив ни дороги, ни человеческого жилья. Я уже решил повернуть обратно, но меня настигли сумерки. На опушке леса я устроился на ночлег под густыми развесистыми ветвями молодой ели. Ветки защищали меня от холода и влаги, опускавшейся в этих краях с наступлением ночи.

Спал я беспокойно, причиной чему был холодный влажный ночной воздух, а также мысли, кружившиеся вокруг монастыря Boni homines.

Едва занялся день, я вскочил. От реки доносились странные звуки, объяснить которые я не мог. Я поспешно собрал вещи и направился к берегу.

Укрывшись за кряжистыми корнями ивы, я увидел, как повозка, нагруженная мешками и большими тюками, пыталась переехать реку по мелководью. Лошадям сложно было ступать по речному дну. Возница хлестал их плетью, животные брыкались и ржали.

Сначала я хотел окликнуть возницу, но тут же призадумался. Если таинственный монастырь действительно находился поблизости, возница мог заниматься делами братства. Может быть, он приведет меня прямо туда. Поэтому я вел себя тихо, следуя за повозкой на безопасном расстоянии, чтобы меня не заметили.

Через милю повозка выбралась из реки и с большой скоростью направилась к кромке леса. Хотя издалека мне не было видно ни дороги, ни просеки, возница несся прямо на темную стену леса. Я уже думал, что повозка вот-вот развалится, но не успел я оглянуться, как она исчезла в лесу.

Я поспешно пошел по следу, оставленному колесами на земле. В лесу я заметил проход из обрезанных ветвей, напоминавший арку крестового хода. Я шел по нему примерно с полмили и давно потерял повозку из виду, когда внезапно увидел проезжую дорогу, обсаженную с одной стороны дубами, а с другой – соснами, в точности так, как описывал лесной человек.

Помня о его предостережениях, я не стал даже ступать на нее, а пошел слева, по сосновому лесу. Повозка передо мной, казалось, летела, потому что я не слышал ни единого звука и на дороге не было видно следов. Сбежавший великан рассказывал мне такие страшные вещи, что кряжистые, поросшие мохом сосны с большими запутанными корнями казались какими-то чудовищами, вроде гномов или даже страшных драконов. Другие деревья стояли, как часовые, слегка покачиваясь. Я вздрогнул. Мне почудилось, что меня коснулась ледяная рука, но это был всего лишь пожухлый влажный лист дуба, упавший мне на лицо под тяжестью росы.

Дорога казалась мне бесконечной, идти по влажной мягкой лесной земле было очень трудно. Я запыхался, дыхание сбилось с ритма, и время от времени я останавливался и прислушивался, открыв рот, к жутковатой лесной тиши, но слышал только шелест листьев да мягкие шорохи падающих под каплями росы листьев.

Должно быть, я шел вдоль дороги очень долго, прежде чем впереди стало светлее. Казалось, что тропа впадает в залитую солнечным светом опушку. Я замедлил шаги и, словно вор, стал красться на цыпочках. Стараясь, чтобы меня не заметили, я сошел с дороги; внезапно деревья осветились, солнечные лучи добрались даже до подлеска, и через несколько шагов взгляду моему открылся удивительный вид.

Казалось, лес специально вырезали по кругу. Посреди него возвышался окруженный наполовину разрушенной зубчатой стеной замок, над стеной высились башни и дома. Это была деревня, да что я говорю, город, в котором было очень много людей, по крайней мере, так можно было предположить по звукам, которые доносились из-за стены. Городские ворота, высота которых была в три раза больше их ширины, были укреплены огромными поперечными балками.

С двух сторон их обрамляли узкие прямоугольные башенки. Ворота были закрыты и, судя по конструкции, абсолютно неприступны.

Я насчитал в городе еще четыре башни, три из которых были с острыми крышами; четвертая, самая высокая из них, отличалась от других не только высотой, но и тем, что была полуразрушенной. На каждом из семи этажей крошился камень, кладку пересекали широкие трещины, а сквозь крышу были видны перекрытия.

На горизонте за городом вздымался лес, И я подумал, что оттуда можно бросить взгляд внутрь крепости. Поэтому я решил обойти крепость под сенью леса и взобраться на холм с противоположной стороны.

Дорога заняла почти целый день, зато теперь я знал размеры крепости, которая оказалась больше, чем я поначалу предположил. Подлесок порос терном, и, чтобы добраться до цели, приходилось идти в обход. Наконец я взошел на холм, который оказался каменистым. Лес на нем был совсем негустым. Я спешил, зная, что, чтобы заглянуть внутрь крепости, мне нужно добраться до вершины холма до наступления темноты.

Когда я, задыхаясь, добрался до цели и выглянул из-за деревьев, чтобы бросить взгляд вниз, я почувствовал сильный удар по лицу, лишивший меня чувств. За долю секунды между ударом и последовавшей за ним болью в голове пронеслась мысль, что меня ударила молния. Потом у меня потемнело перед глазами.

Первое, на что я обратил внимание, когда сознание вернулось ко мне, – это абсолютная тишина. Затем я различил потрескивание факела. Страх парализовал меня, я подумал, что лежу на костре. Мне хотелось выпрямиться, убежать, но казалось, что мои конечности налились свинцом. Члены мои были неподвижны, необъяснимая тяжесть приковывала меня к моему ложу.

Призвав на помощь все свои силы, я смог открыть глаза. Из темноты показалось знакомое лицо. Это был Фульхер фон Штрабен, называвший себя Гласом.

Я знал Гласа как чуткого, едва ли не добродушного человека, но теперь в его склонившемся надо мной лице читалась угроза. В его глазах горел красноватый огонь, казалось, из них сыплются искры. Я старался не смотреть в них, но мои глаза, которые я с таким трудом открыл, теперь не хотели закрываться. Поэтому я бесконечно долгое время смотрел на Гласа и не мог избавиться от ощущения, что он поймал меня взглядом. Я хотел кричать, защищаться, завязать драку, но его взгляд парализовал все мои мысли.

Наконец Фульхер прекратил свою ужасную игру и заговорил тоном, которого я никогда не слышал. Он сказал:

– Мастер Мельцер, вы злоупотребили моим доверием! Любопытство – враг доверия. Зачем вы это сделали?

Я хотел ответить ему, хотел сказать, что во всем, что касается искусственного письма, я слишком часто разочаровывался, удивлялся и ошибался, и что я должен был удостовериться в том, что Boni homines не преследуют дурных целей. Но странным образом мои уста не желали говорить. Я не мог произнести ни слова, как ни пытался.

Казалось, Глас прочел мои мысли, потому что продолжил:

– Я сказал вам правду о нашем братстве, по крайней мере, ту часть, которую вам нужно было знать. Каждое лишнее слово, каждое дополнительное знание должны были привести к неприятностям. Или вы знаете больше, чем я вам сказал, мастер Мельцер?

Я отрицательно покачал головой – так сильно, что у меня заболела шея – потому что боялся Гласа. Я чувствовал себя удивительно беспомощным, мне было страшно. Единственное, что двигало мной в тот момент, это страх.

– Почему, – продолжал Глас, – вы еще не приступили к выполнению заказа? Вместо этого вы занялись шпионажем, крадетесь тут, как вор. Вы что же, думали, что наша крепость не охраняется и каждый, кто заблудился в лесу, может сюда попасть? Разве вы не видели деревьев, похожих на ландскнехтов? Это были не деревья, мастер Мельцер, это были наши стражи, и их число больше, чем число стражников в Ватикане. В этом месте все не так, как везде: нижнее – сверху, а все дьявольское – свято; мы считаем глупостью то, что все считают мудростью, самые сильные яды становятся здесь лекарствами. Вы сами сейчас оглушены воздействием одного из этих ядов, так вам будет легче понять нашу правду. Я знаю, что вы слышите мои слова, но ничего не можете сделать. Пройдет немного времени, и вы снова будете контролировать свои чувства и ответите на все мои вопросы.

С дьявольской улыбкой на лице Фульхер фон Штрабен повернулся к низенькой сводчатой двери и исчез из моего поля зрения. Я видел только круг, как будто смотрел в трубу, поэтому мне трудно было разглядеть что-либо в комнате, в которой я находился. Мощные, выкрашенные сажей балки поддерживали свод надо мной, а на стене рядом с дверью потрескивал факел. Слева я увидел залитый светом проем размером с ладонь, который вел от внутренней стены к внешней. Насколько я мог судить по ощущениям своих непослушных пальцев, я лежал на деревянной скамье. Но прежде чем я смог подумать о чем-либо еще, меня сморил сон.

Когда я проснулся, факел уже догорел, а снаружи сияло солнце, по крайней мере, через узкое отверстие в стене в комнату падал свет. Тяжесть ушла из моих членов, поэтому я поднялся, чтобы выглянуть наружу. Я ошибочно предполагал, что нахожусь в подвале или на первом этаже, поэтому, когда увидел мир далеко под собой, страшно испугался. Вероятно, меня отнесли в разрушенную башню.

Открыть дверь я не решался, потому что еще слишком хорошо помнил угрозы Фульхера. Я уселся на скамью и стал раздумывать над тем, что же теперь будет.

Братство с его странным учением, непонятными целями и жутковатыми средствами подбрасывало мне все новые и новые загадки. Вероятно, Фульхер хотел, чтобы я закончил их Библию. Но разрешит ли он допечатать мне книгу до конца теперь, когда я знаю слишком много?

Однако если этот заказ был таким срочным, что же скрывалось за молчанием Фульхера на протяжении нескольких месяцев? У меня было ощущение, что он боролся не только с внешними врагами, но и с противниками в рядах своего братства. Хотел ли он заставить их замолчать, опубликовав учение?

У меня кружилась голова. Не знаю, сколько я уже не ел. Желудок сводило от голода. И тут я услышал шаги.

Я ожидал появления Фульхера фон Штрабена, но в дверном проеме показалась женщина. На ней было крестьянское платье, как у служанки, на голове – платок. В правой руке она держала факел, который вставила вместо того, что догорел. У нее была также корзина, в которой лежали хлеб и вода. Женщина молча поставила корзину у моих ног.

Когда женщина поднялась, я увидел ее лицо. Наши взгляды встретились, и мне показалось, что мне в сердце воткнули нож. Женщина издала возглас удивления. А потом мы оба словно застыли.

– Симонетта! – недоверчиво произнес я. А она ответила:

– Мне незнакомо это имя. Я сказал:

– Симонетта, это я, Михель Мельцер! А она произнесла:

– Вы нравитесь мне, Михель Мельцер. Я сказал:

– Симонетта, неужели ты меня не узнаешь? А она сказал:

– О да, вы – Михель Мельцер.

Я смотрел на Симонетту. Взгляд ее казался отрешенным. Я схватил ее за руки, прижал к себе, почувствовал ее тело. Она не сопротивлялась, но и не радовалась. Слезы навернулись мне на глаза. Я обнимал возлюбленную и всхлипывал.

– Симонетта! – повторял я снова и снова, покрывая ее лицо поцелуями. Она улыбнулась, но совершенно не была взволнованна.

Сначала я подумал, что Симонетта притворяется, чтобы наказать меня. Но затем я вспомнил встречу с великаном, который многое мог рассказать, но позабыл свое имя, и то, как он это объяснил.

Поэтому я осторожно заговорил:

– Симонетта, ты помнишь Венецию, когда мы были вместе, нашу любовь?

Глаза Симонетты посветлели, и она обрадованно воскликнула:

– О да, я помню Венецию, где я играла на лютне, и помню своего возлюбленного!..

– Как его звали?

– Я не знаю. Я не помню имен.

В беспомощности, к которой примешивалась ярость, я отвел Симонетту к скамье и велел сесть. Я стал перед ней на колени, сжал ее руки и, задыхаясь от слез, спросил:

– Как выглядел твой возлюбленный, Симонетта? Посмотри на меня! Выглядел ли он так же, как я?

Симонетта пристально вглядывалась в мое лицо. Она не торопилась и наконец ответила:

– Да, он выглядел точно так же, как вы. Думаю, это были вы.

Вообще-то я должен был прыгать от радости, но безучастность, с которой она отвечала мне, потрясла меня. Чтобы скрыть слезы, я спрятал лицо у нее на коленях. Все мое тело пронизало чувство счастья, когда я неожиданно почувствовал ее руку у себя на волосах. Симонетта гладила меня, словно хотела утешить. Мы долго сидели так, не говоря ни слова.

Все это казалось мне дурным сном. Я начинал сомневаться в себе. Я не знал, правда ли то, что я переживаю сейчас, или дьявольское наваждение, навеянное событиями последних дней. И пока я искал ответ на этот вопрос, пока моя голова покоилась на коленях Симонетты и я ощущал живительное тепло, исходящее от моей возлюбленной, мне показалось, что кто-то незаметно вошел. Я вскочил. У меня за спиной стоял Фульхер фон Штрабен.

Не раздумывая, я бросился на него. Хотя Глас был выше меня, меня это не остановило.

– Что вы с ней сделали? – в ярости кричал я. – В чем эта женщина перед вами провинилась? Зачем вы привезли сюда Симонетту?

Фульхер оттолкнул меня и усадил на скамью рядом с Си-монеттой.

– У вас горячая голова, Мельцер. Ваши поступки часто опережают мысли. Это не подобает человеку вашего положения.

– Что вы сделали с Симонеттой? – повторил я.

– Ничего особенного, – ответил Фульхер. – Она пригубила напиток забвения. Теперь она помнит прошлое только урывками.

– Она потеряла память! – выкрикнул я Гласу в лицо.

– Ни в коем случае, – спокойно ответил тот. – То, что она не помнит сегодня, завтра опять с ней. Зато исчезнет что-то другое. А что касается вашего вопроса о цели ее пребывания здесь, то вы сами можете дать ответ. Когда я познакомился с вами, я понял, что вы вечно сомневающийся человек, который докапывается до сути вещей. Я не хотел рисковать, посвящая вас в тайны нашего братства, не будучи уверенным, что вы не выступите против нас. Я догадывался, что вы не удовлетворитесь тем, что я вам сказал. Хотя это больше, чем знают о нас люди извне. Вам сыграло на руку то, что в Вероне вы сами напали на след этой женщины. Но мои люди оказались быстрее. Как я уже говорил, у нас всюду есть свои люди. Они привезли женщину сюда в качестве живого залога. Если бы вы исполнили наш заказ к нашему удовлетворению, вы получили бы ее. И никогда не считайте себя умнее, чем Глас!

Я схватил Симонетту за руку, пытаясь собраться с мыслями. Это было нелегко, учитывая резкий поворот событий.

Мне стало ясно: хочу я того или нет, я должен напечатать эту чертову Библию Boni homines, и мне следует сделать это быстро, если я желаю вновь завоевать Симонетту.

Факел затрепетал от порыва ветра, пламя задрожало. Фульхер подал Симонетте знак удалиться, и она, не колеблясь, поднялась.

Прежде чем она ушла, я еще раз обнял ее, прижав к сердцу, и со слезами на глазах сказал:

– Верь мне, все будет хорошо!

В этот миг мне показалось, что она услышала отголосок нашей прежней любви.

Когда Симонетта вышла из комнаты, Фульхер фон Штрабен подошел ко мне.

– Итак? – произнес он. Я кивнул.

– Только пришлите в Майнц достаточное количество пергамента, – сказал я, – и вовремя поставляйте новые главы. Будет вам ваша Библия!

– Ну я так и знал! – рассмеялся Фульхер, хлопнув меня по плечу. И, не попрощавшись, удалился.

Я слышал, как он спускался по лестнице, слышал его дьявольский смех. Поскольку я был голоден, я проглотил хлеб, который принесла Симонетта. Несмотря на то что мне очень хотелось пить, я взял кружку с водой и вылил ее содержимое в окно. Потом снова улегся на скамью и стал ждать, что будет дальше.

То, что я нашел Симонетту именно здесь, в глуши Эйфельских лесов, казалось мне абсурдным и непонятным. Я начал громко звать возлюбленную, чтобы удостовериться, что я не сплю. Я поднялся и стал ходить взад-вперед по узкой комнате. Я далее думал о том, чтобы освободить Симонетту и бежать вместе с ней. Но потом я понял, что это навлечет на нас беду. Нет, я должен печатать, пусть даже это будет завет дьявола.

С наступлением темноты в мою каморку вломились двое грубиянов в простых широких плащах и широкополых шляпах. Изъясняясь при помощи непонятных звуков, они потащили меня вниз по витой каменной лестнице. Из-за бесконечных поворотов вокруг своей оси у меня закружилась голова, но наконец мы оказались внизу. Едва я пришел в себя, как мне на голову набросили мешок и втолкнули меня в стоявшую наготове карету.

Я испугался за свою жизнь, потому что даже представить себе не мог, куда может везти меня в это время карета, летевшая с такой скоростью – да, «лететь» было самое подходящее слово для такого способа передвижения – и совершенно бесшумно.

Не помню, сколько времени я провел в этом ужасном положении – в вонючем мешке на полу качающейся кареты. Вдруг, когда я уже перестал соображать и начал засыпать, я услышал громкое «Тпру!» Я вскочил, и в следующий миг меня схватили за руки и за ноги и выбросили, словно ненужную тушу животного. Кости хрустнули, я вскрикнул от боли и остался лежать без движения.

Карета поспешно укатила прочь. Вокруг было абсолютно тихо.