Эдита радовалась бегству из Константинополя, но теперь, на борту старого перегруженного корабля, носившего имя «Посейдон», она поняла, что ее будущее туманно. Предоставленная самой себе, безгласная – какая жизнь могла ожидать ее? Девушка вспомнила заботу, которой окружал ее отец, о том, что они, вероятно, никогда больше не увидятся, и задумалась. Однако обида из-за того, что он хотел продать ее противному византийцу, никак не угасала. Предоставленная себе и своим мыслям, Эдита провела первый день на корабле, глядя на море, в уголке на верхней палубе.

От толстого медика Крестьена Мейтенса не укрылись сомнения Эдиты, и он использовал любую возможность, чтобы подлизаться к расстроенной девушке, предложить ей свою помощь, осыпать комплиментами, рассказать, как она прекрасна и тому подобное.

Миновав Мраморное море, «Посейдон» взял курс на Дарданеллы. Капитан, молодой грубый, неотесанный человек с внешностью пирата и языком проповедника загнал пассажиров на нижнюю палубу, чтобы, как он сказал, у турок не было причин для нападения на корабль.

В проливе Дарданеллы Европа и Азия настолько близко подходили друг к другу, что от пиратов не могла укрыться даже повозка, запряженная ослом. И конечно же, низкая посадка судна не осталась незамеченной турками по обе стороны моря.

Незадолго до заката солнца с юга приблизился турецкий парусник. Он взял курс прямо на «Посейдон» и, подойдя на расстояние мили, дал предупредительный выстрел. Пассажиры на нижней палубе начали громко молиться. Капитан выругался и пустил по кругу корзину, в которую каждый должен был положить пятую часть своих денег. Он сказал, что только так можно избежать разграбления. Вскоре к судну приблизилась лодка с тяжеловооруженными мусульманами. Приветливо улыбаясь, они забрали корзину с выкупом и исчезли во тьме.

На следующий день солнце палило словно огненный шар, и большинство пассажиров предпочли остаться на нижней палубе. Корабль как раз миновал остров Лемнос, когда ветер совсем стих. «Посейдон» замедлил ход и наконец остановился.

Три дня парус беспомощно свисал с грот-мачты. Пассажиры были раздражены, поскольку питьевая вода подходила к концу. В день каждый получал всего по кружке, а те, кто пытался утолить жажду при помощи морской воды, страдали от поноса и рвоты.

Предоставленная сама себе и своей судьбе, лежа в полудреме на нижней палубе, Эдита обнаружила одну вещь, которая совершенно сбила ее с толку: толстый медик и мать Али тайком переглядывались. Мейтенс, который до недавнего времени преследовал дочь зеркальщика с назойливой вежливостью, внезапно полностью переключился на матушку Pea; по крайней мере он совершенно перестал обращать внимание на Эдиту.

Pea была женщиной с терпкой красотой: у нее были темно-карие глаза и черные волосы. Взгляды и двусмысленная внимательность, которой одаривал ее медик, казалось, нисколько не были ей неприятны. Напротив, Pea, которая из-за жары, царившей внутри корабля, была одета более чем легко и выставляла напоказ свою большую грудь, словно портовая шлюха, сначала отвечала на взгляды Мейтенса с застенчивой улыбкой, а потом – с вызывающей откровенностью.

Казалось, дочери Pea не замечали этого обоюдного заигрывания. Зато Эдита знала о льстивых преследованиях медика по собственному опыту, поэтому наблюдала за игрой с недоверием и некоторой долей ревности. Разве не она была недавно целью Мейтенса? Почему же он вдруг предпочел женщину постарше?

На четвертый день наконец поднялся ветер и наполнил парус корабля. Пассажиры снова поднялись на палубу в поисках прохладного попутного ветра. Эдита завистливо наблюдала за медиком и Pea. И хотя Pea заботилась о ней с той же самоотверженностью, что и о своих дочерях, теперь Эдита считала мать Али предательницей, несмотря на то что между Pea и ее поклонником дело не пошло дальше взаимных ласк, которые в суматохе, царившей на палубе, даже остались незамеченными.

Но Эдита чувствовала себя в какой-то степени обманутой. Она избегала Мейтенса, избегала Pea, проводила большую часть времени на корме, где настроение было не настолько тяжелым, как на нижней палубе. Причиной этого были полдюжины бочонков вина, которые, очевидно, принадлежали кому-то из пассажиров и которые по причине нехватки пресной воды некоторые венецианские купцы использовали для утоления жажды.

Среди венецианцев был один изысканно одетый человек с перепуганной женой, богатый судовладелец, говоривший на итальянском языке с ужасным акцентом, но с огромным усердием. Как узнала Эдита, его звали Даниель Доербек. Его жена носила имя Ингунда, и именно Ингунда долго рассматривала молчаливую девушку, а потом подошла к ней с кружкой:

– Вот, выпей, это вино, не самое изысканное, но это все же лучше, чем пустая кружка.

Язык у Эдиты присох к гортани, поэтому девушка жадно схватила кружку и выпила все одним глотком.

– Ты сама на корабле? – спросила женщина, отвернувшись от мужа.

Когда Эдита покачала головой, Ингунда показалась слегка неуверенной, поскольку не знала, что означало качание головой – то ли девушка ответила, то ли не поняла ее языка.

– Ты немая? – с упреком сказала жена судовладельца. Эдита кивнула.

– Ты немая, но понимаешь меня? Откуда ты, раз понимаешь мой язык?

Эдита показала пальцем на себя, затем несколько раз на север.

– Из Германии?

Девушка улыбнулась и кивнула.

– А что привело тебя на этот корабль?

Эдита как могла, на пальцах, описала бегство, дав понять, что оставила кого-то в Константинополе.

– А какова твоя цель? Куда ты собираешься?

Эдита опустила глаза. Потом пожала плечами, отвечая, что не знает.

– В Венецию? – спросила Ингунда.

Эдита кивнула. Главное, прочь из Константинополя! Жена судовладельца взяла у Эдиты пустую кружку и исчезла.

На западном горизонте подобно гордому кораблю проплыл остров Скирос. Море было спокойным. Оно светилось голубым цветом, словно зеркало, но, если взглянуть на юг, казалось даже черным. Эдита наслаждалась великолепной игрой цвета, когда Ингунда снова появилась рядом с ней и протянула полную кружку. Из-за вина дочери зеркальщика уже тяжело было двигаться, поэтому Эдита сделала только один маленький глоток и вернула кружку.

– Как тебя зовут? – необдуманно спросила женщина. Эдита нагнулась и написала свое имя пальцем на доске.

– Эдита? Ты умеешь читать и писать? Конечно, подтвердила девушка.

Жена судовладельца казалась удивленной.

– И ты не можешь произнести ни слова? Да, кивнула Эдита, ни слова.

Ингунда на мгновение задумалась. Затем она подошла вплотную к Эдите и поглядела ей прямо в лицо. Глаза женщины были красными, и Эдита догадалась, что это от слез. Жена судовладельца говорила медленно, чтобы девушка могла понять каждое ее слово.

– Ты мне нравишься, Эдита. Ты умна и образованна, и твоя немота – не недостаток, она бережет тебя от той болтливости, которая свойственна девушкам твоего возраста, но противна всем господам. Короче говоря, если будешь искать себе занятие, способное прокормить тебя, я охотно возьму тебя в горничные. Все молодые венецианки, которых я удостаивала этой чести, оказывались либо невоспитанными, либо болтливыми.

Эдита поняла каждое слово. Она недоверчиво поглядела на жену судовладельца, но по дружелюбному выражению лица Иигунды поняла, что та говорила серьезно.

– Об оплате, я думаю, мы договоримся, – подкрепила свое предложение Ингунда. – Ты можешь подумать об этом. Ближе к вечеру «Посейдон» прибудет в Кими, что на Эвбее, чтобы запастись водой. Там нас ожидает один из собственных кораблей, который отвезет нас в Венецию. Как только мы оставим Киклады позади, турки перестанут нам угрожать.

Немая девушка не знала, на что решиться. Следует ли ей довериться совершенно незнакомой женщине? С другой стороны, Эдита понимала, что наверняка не сможет долго висеть на шее у Pea. Сыграло ли свою роль вино, придавшее девушке мужества, или же дело было в отчаянной ревности из-за того, что толстый медик предпочел Pea, но Эдита решительно протянула руку Ингунде и приветливо кивнула, словно желая сказать: я согласна. Поеду с вами!

Было непросто объяснить Pea сложившуюся ситуацию; девушке казалось даже, что та не хочет ее понять. Наконец эту задачу взял на себя Крестьен Мейтенс. Он поговорил с Ингундой и ее мужем Даниэлем Доербеком и, к удивлению Эдиты, не стал ее отговаривать. Он даже убедил Pea в том, что для всех будет лучше, если Эдита поедет с судовладельцем, ведь такая возможность выпадает не каждый день.

Солнце уже почти село и высокие горы Эвбеи отбрасывали длинные темно-синие тени, когда «Посейдон» пристал в бухте Кими. Измученные жаждой пассажиры бросились к воде.

Эдита едва успела попрощаться с Pea и ее дочерьми – Мейтенс покинул судно одним из первых.

Невдалеке стояла на якоре элегантная каравелла. Называлась она «Ингунда» и была одним из семи кораблей судовладельца Доербека. Жена судовладельца не могла поверить, что Эдита пустилась в путь без тюка вещей, и, поскольку они были одного роста и фигуры их были похожи, на первое время Ингунда одарила девушку одеждой из собственного сундука. Не было никаких сомнений, что у этой женщины не было на уме ничего дурного.

На борту корабля судовладельца всего было вдоволь. Корма «Ингунды», выступавшая из воды на высоту фасада дома и отделенная от грузовых помещений высокой стеной, скрывала маленький дворец в два этажа. Словно пчелиные соты, примыкали друг к другу маленькие комнатки, облицованные дорогим деревом. Из застекленных окон открывался вид на пенящиеся волны, разбегавшиеся от каравеллы, когда она, словно гордый лебедь, рассекала морскую гладь.

Для Эдиты, которой жена корабельщика отвела собственную маленькую каюту, дальнейшее путешествие в Венецию пролетело как сон. Пусть Даниэль Доербек не удостаивал ее взглядом, зато Ингунда обращалась с ней очень ласково. Во время недолгих разговоров Эдита – а они с женой судовладельца понимали друг друга достаточно хорошо – узнала, что семья Доербеков обосновалась в Венеции восемнадцать лет назад. При помощи речной баржи, ходившей по Рейну, корабельщик сумел нажить целое состояние. Сегодня его корабли курсировали между Венецией, Генуей, Лиссабоном, Амстердамом, Александрией и Константинополем – туда, однако, они заходили нечасто, с тех пор как турки обложили город со всех сторон.

В Венеции Даниэль и Ингунда Доербеки жили в собственном доме, палаццо Агнезе, большом приземистом здании с маленькими арочными окнами, выходившими на канал. Дом был расположен прямо на Большом Канале, напротив Ка д'Оро – палаццо, считавшегося из-за своих филигранных колонн чудом. От рыбного рынка, расположенного на находившемся неподалеку Понт ди Риалто, в обеденное время часто, когда базарный день подходил к концу и торговцы выбрасывали рыбьи головы и внутренности в канал, доносился неприятный, въедливый запах.

Палаццо, которому было уже две сотни лет, казалось мрачным строением. Узкие, расположенные попарно окна, выходившие на канал, были обращены на восток и впускали солнечные лучи только по утрам. Окна на боковых стенах были хотя и шире, но зато оснащены толстыми решетками, словно в тюрьме. Единственная дружелюбная деталь обстановки в этом старом доме – четыре высоких камина, в соответствии с веянием времени раскрашенных в желтый и красный, подобно распустившимся лилиям.

Внутри палаццо Агнезе выглядело таинственно и удручающе, и потребовалось некоторое время, чтобы Эдита, которой выделили комнату под крышей, с низким потолком и круглыми зарешеченными окнами, научилась ориентироваться в нем. Разделенный на четыре этажа, с парадной и черной лестницей, дом насчитывал много дверей и комнат. Ингунда Доербек подчеркнула, что заходить можно только в те комнаты, на дверях которых были ручки.

О том, что за запретными дверьми шла какая-то таинственная жизнь, Эдита узнала через несколько дней после прибытия, когда увидела, как слуга, которого она прежде не встречала, исчез за одной из запретных дверей, расположенных на первом этаже.

Персонала в палаццо судовладельца было с избытком. Только в кухне на нижнем этаже работали пятеро поваров. Полдюжины горничных следили за чистотой и порядком, и еще у судовладельца и его супруги было по столько же слуг, которым, однако, строжайше запрещалось общаться с остальными и работать за других. Таким образом, Эдита не могла выполнять поручения судовладельца, а его слуги не имели права приближаться к хозяйке дома.

Эдита даже не знала, за какой из дверей находились покои Даниэля Доербека. С другой стороны, она одна имела право входить в спальню Ингунды. Главной задачей Эдиты было содержать в порядке платья жены судовладельца, отдавать белье в стирку и время от времени сопровождать Ингунду за покупками – не на овощной или рыбный рынок, этим занимались другие, а к торговцам большого пьяццо, где продавали дорогие ткани: утрехтский бархат, шелка из Китая и сияющую парчу, которой славилась Венеция.

Что касалось личных потребностей, одежды и украшений, Ингунда Доербек жила богато и расточительно и заставляла Эдиту следовать ее примеру. Как и ее госпожа, Эдита носила платья, которым позавидовали бы жены многих членов городского совета Майнца. Так и получилось, что элегантная девушка, о немоте которой почти никто не знал, поскольку все считали ее молчание признаком благородной сдержанности, вскоре стала украшением палаццо Агиозе. Когда погожим днем Ингунда Доербек вместе со своей камеристкой прогуливалась по площади Святого Марка в направлении Дворца дожей, девушка наслаждалась удивленными взглядами прохожих, и можно было подумать, что она совершенно счастлива.

Все же Эдита считала, что в палаццо что-то не так. У ее госпожи был такой вид, словно ее каким-то таинственным образом преследовало несчастье. Богатая Ингунда Доербек была жалкой одинокой женщиной. С мужем она почти не разговаривала. В то время как он проводил большую часть времени вне дома, она жила уединенно, словно отшельница. Подруг у Ингунды не было; с общественными обязанностями справлялся ее муж; да, похоже было на то, что немая девушка была ее единственной собеседницей.

Но когда они с Эдитой выходили в свет, Ингунда Доербек старалась выглядеть довольной, счастливой супругой. Эдита поняла, что она по причине своей немоты лучше других подходила для того, чтобы хранить тайну Ингунды. Вот только Эдите очень хотелось узнать, какая трагедия кроется за столь странным поведением госпожи.

Венеция была очень шумным городом. Это, с одной стороны, было следствием жизнерадостности венецианцев, которые по любому поводу начинали повышать голос. С другой стороны, Венеция была деловым городом, где на небольшом пространстве соседствовали искусство, ремесло и торговля. И хотя здесь не было повозок, из-за которых в других местах происходила большая часть неприятностей, а лодки создавали меньше шума, чем повозки, гондольеры считались одним из самых шумных сословий мира, и их брань, равно как и песни, были слышны даже ночью на всех каналах и во всех переулках.

В одну из этих душных летних ночей, таких шумных, что о сне нечего было и думать, Эдита вышла из своей комнаты, чтобы принести из кухни кружку воды. Поднимаясь по лестнице к себе в спальню, она услышала крики. Сначала девушка подумала, что это орут пьяные гондольеры, но потом поняла, что шум доносился с первого этажа, из-за одной из запретных дверей. Крики гулким эхом отражались от стен. Было похоже, что мучают зверей.

Эдита испугалась и хотела уже вернуться в свою комнату, как из спальни вышла Ингунда – в одной руке у нее была масляная лампа – и быстро пошла по длинному коридору, который вел из парадной половины дома на черную. Стоявшую в тени Эдиту она не заметила. Снедаемая любопытством, девушка последовала за своей госпожой на первый этаж, где та скрылась за одной из таинственных дверей. Эдита пошла за ней, чутко прислушиваясь и тщательно следя за тем, чтобы ее не обнаружили.

Изнутри доносились странные, нечеловеческие звуки. Они перемежались с повелительным голосом Ингунды. Она то приказывала, то умоляла; похоже было на то, что она обращалась к стае дрессированных зверей. Что же творится за этой дверью? Эдита не могла понять этих странных событий.

Ночное происшествие не шло у немой девушки из головы. На следующий день она обратилась к Джузеппе, которого на самом деле звали Йозефус из Аугсбурга, самому старому слуге в этом доме. Джузеппе знал обо всем, что происходило в палаццо Агнезе. Он принадлежал к числу тех людей, у которых за недовольной миной скрывается добродушный нрав. Эдита стала доверять ему уже через несколько дней, и постоянно одетый в черное Джузеппе был единственным человеком, которому она могла поведать о своем наблюдении.

Едва девушка, лихорадочно жестикулируя, сумела сформулировать вопрос о запретной двери, как уголки губ старого слуги резко опустились вниз, словно он хотел сказать, что лучше бы она не спрашивала об этом.

Джузеппе долго думал над тем, стоит ли посвящать камеристку в тайну происходящего за закрытой дверью. Наконец он сказал, чтобы Эдита пришла к его двери в час, когда с Сан Кассиано раздастся одиннадцатый удар колокола – в это время госпожа обычно спит.

А Эдита тем временем размышляла, почему старый слуга не хочет просто рассказать ей о том, что здесь происходит.

Как и было условлено, после одиннадцатого удара колокола Эдита стояла перед дверью в комнату Джузеппе. Она была взволнована, когда Джузеппе втащил ее внутрь и стал рассказывать.

Он сказал, что есть вещи, которые невозможно облечь в слова. Это очень большое несчастье для семьи Доербек, в первую очередь для госпожи Ингунды. Но так пожелал Господь, и он, Джузеппе, не думает, что эти двое когда-либо обретут покой.

При свете фонаря Эдита и старый слуга осторожно спустились по черной лестнице. Джузеппе вынул из кармана четырехгранный ключ и отпер двери. Они вошли в полупустую комнату с голыми стенами, где стоял только стол и два грубых стула. Только теперь Эдита заметила тяжелые решетки, закрывавшие комнату справа и слева. Джузеппе повернулся направо и посветил на решетку.

Эдита испугалась до смерти. На деревянной кровати сидел мальчик-подросток, монстр с огромной головой и выпученными глазами. Губы его были вывернуты наружу, изо рта текла слюна. Он вымученно засмеялся и заворчал.

Эдита обернулась. Джузеппе сделал то же самое, и свет фонаря упал на противоположную решетку, в которую вцепилась девочка. Ее глаза были раскосыми, как у китаянки, волосы свисали огненно-рыжими космами.

– Госпожа, – сказал Джузеппе, глядя прямо в глаза Эдите, – родила этих двоих с промежутком в два года. Брат и сестра, оба слабоумные, как видишь.

Немая девушка зажала рукой рот и дала слуге понять, что хочет как можно скорее выбраться отсюда.

– С тех пор, – сказал старый Джузеппе, – господин и госпожа изводят друг друга взаимными упреками. Каждый винит другого в случившемся несчастье. Он говорит, что она спала с дьяволом, а она утверждает, что его семя околдовано одержимой монахиней.

Эдите стало дурно, словно по ее внутренностям кто-то прошелся огромной метлой. Она бросилась к двери и, всхлипывая, исчезла на лестнице.

В то время как это все происходило, Чезаре да Мосто, новый легат Папы и одновременно его племянник, прибыл в Константинополь. Император дал распоряжение, чтобы в честь его прибытия звонили все колокола. Но это было совершенно ни к чему итальянцу, поэтому он послал человека из своей свиты к Иоанну Палеологу, чтобы сообщить о том, что он, Чезаре да Мосто, не ступит на землю до тех пор, пока не отзвонит последний колокол. Он просит секретности, поскольку не желает, чтобы его постигла та же судьба, что и его предшественника. Напротив, следует пустить слух, что корабль с папским легатом затонул.

Пока желание легата разнеслось во все концы города, день подошел к концу, и Чезаре да Мосто пришлось провести на судне еще одну ночь. К тому времени как всем стало известно о том, что корабль папского легата затонул, колокола снова зазвонили.

Алексиос, королевский дворецкий, и его свита провели, таким образом, в гавани день, ночь и все утро следующего дня в ожидании момента, когда посол Папы ступит, наконец, на византийскую землю.

Тревожась о благосклонности Папы, обещавшего Иоанну Палеологу свою поддержку в борьбе против турков, император велел своему дворецкому угадывать каждое желание папского легата по глазам. Поэтому Алексиос подготовил небольшой отряд встречающих, состоящий из двух банщиц-гречанок, трех знаменитых во всем городе картежников и добродушного исповедника, который должен был быть к услугам папского легата днем и ночью.

После того как заупокойный перезвон наконец отзвучал, Чезаре да Мосто ступил на берег. Вместо императорского экипажа Алексиос приготовил обычную повозку, которая должна была отвезти папского легата к вилле Киприана, резиденции для официальных гостей императора. Некогда роскошно обставленный дом находился позади императорского дворца. Здание знавало и лучшие времена, но это вряд ли помешало бы Чезаре да Мосто. Племянник Папы, ввиду отсутствия собственного дома, провел половину своей жизни на временных квартирах и не в лучших гостиницах и любил приговаривать: «Хорошая игра, покорная женщина и крыша над головой, чтобы не замерзнуть, – большего мужчине не надо».

Теперь же получилось так, что управляющий виллой Киприана – то ли потому, что ненавидел непопулярного дворецкого, то ли потому, что действительно поверил слухам о затонувшем корабле – не впустил невысокого итальянца и заявил, что высокородный Чезаре да Мосто, легат Его Святейшества папы Евгения Четвертого, погиб вместе с затонувшим кораблем, а дворецкий Алексиос попался на удочку одного из лжецов и проходимцев, которых тысячи на улицах вблизи от Золотых Ворот. Если этот уродливый гном – легат Папы, то он – султан Сулейман Ужасный.

И прежде чем да Мосто успел опомниться, недоверчивый управляющий позвал стражников. Алексиос и папский легат могли протестовать сколько душе угодно – Чезаре да Мосто очутился в темнице. Все произошло настолько быстро, что дворецкий не смог вмешаться.

Заламывал руки, Алексиос бросился к императору, сообщил ему о досадном происшествии и молил пощадить его. Мол, он ни в чем не виноват.

Сначала Трисмегист отрешенно слушал его, и Алексиос не ожидал ничего хорошего. Затем император громко рассмеялся – этот звук был настолько непривычным в этом священном зале, что сбежались придворные льстецы, а мальчики, сидевшие у ног Иоанна, бросились прочь из зала, крича:

– Спаси, Господи! Император сошел с ума!

Когда Алексиос наконец разобрался в ситуации и нерешительно присоединился к смеху, император подошел к нему и влепил своему дворецкому звонкую пощечину. Затем позвал стражу и велел им привести из темницы папского легата.

Чезаре да Мосто видел в своей жизни немало темниц изнутри, и краткое пребывание под византийской стражей испугало его меньше, чем могли ожидать император и дворецкий. Снова очутившись на свободе, папский легат меньше всего спешил засвидетельствовать свое почтение Иоанну Палеологу. Вместо этого папский легат отыскал зеркальщика и лабораторию, чтобы поглядеть, готов ли заказ Папы Евгения.

Да Мосто пришел с двумя сопровождающими, которые, однако, удалились по его знаку и встали на страже у дверей старой церкви.

– Вы наверняка слышали о том, что произошло, – начал Мельцер, представившись. – Мастера Лин Тао обвиняют в убийстве вашего досточтимого предшественника, Альбертуса ди Кремоны. Лин Тао задержали, теперь его ожидает казнь. Но я не верю в то, что он виновен.

– Где это произошло? – спросил посланник, очевидно, абсолютно равнодушный к судьбе Лин Тао.

Мельцер указал па темное пятно на каменном полу. Затем ткнул пальцем в возвышение:

– Нож прилетел оттуда, точный, как выстрел.

Чезаре да Мосто кивнул. Огляделся. Казалось, он был поражен расточительством, плавильными печами, производством бумаги и инструментами для литья.

– С тех пор как мастер Лин Тао исчез, предприятие стоит, – пояснил Мельцер, – и в этом также заключается причина того, что ваш заказ выполнен только наполовину. Следуйте за мной!

Зеркальщик пошел мимо грубо оструганных столов и полок, бочонков с глиной, слитков олова и свинца в находившийся напротив мастерской боковой неф здания, где лежали стопки бумаги в метр высотой. Мельцер взял один листок и протянул его папскому легату.

Тот проверил его с обеих сторон, плюнул на пего и попытался стереть текст.

– Вот это да! – воскликнул он. – Вот это да! Сколько же здесь таких индульгенций?

– Я полагаю, половина того, что заказано, то есть пять тысяч. Чезаре да Мосто прошипел что-то вроде «жадное чудовище», по, вероятно, Мельцер просто неправильно понял легата.

Да Мосто снова провел пальцем по листку. Наконец легат покачал головой и поинтересовался:

– И все это удалось вам при помощи искусственного письма?

– Конечно, господин!

– Вы можете совершенно спокойно признаться мне, если заключили сделку с дьяволом, мастер Мельцер! Мне совершенно все равно, – засмеялся Чезаре да Мосто, и его смех эхом отразился от стен.

– Я знаю, – произнес Мельцер, – что вы приехали, чтобы отвезти индульгенции в Рим. Но что мне делать? Лин Тао – глава всего предприятия. Он платит рабочим. Без пего ничего не работает.

Папский легат позвал одного из своих сопровождающих, который, словно только этого и ждал, тут же принес деревянный ящик и поставил у ног Чезаре да Мосто. Затем сопровождающий снова исчез. Племянник Папы опустился па один из многочисленных ящиков и попросил Мельцера присесть рядом. Затем открыл ящичек.

Золото! Ящичек был полон золотых монет. Столько золота Мельцер не видел еще никогда в своей жизни.

– Почему вы не продолжите дело в одиночку? – спросил да Мосто, глядя прямо в глаза зеркальщику. – Возьмите деньги! Здесь сумма, о которой Альбертус ди Кремона договаривался с мастером Лин Тао. А впрочем, индульгенции – это не к спеху.

– Верно ли я понимаю вас?

Чезаре да Мосто кивнул и прямо спросил:

– Кстати, вы играете в карты?

– В карты? Бог мой! В Майнце говорят, что карты – это молитвенник дьявола!

– Вот именно, – засмеялся да Мосто. – Именно это и делает игру столь привлекательной, если вы понимаете, о чем я.

– Нет, – сухо ответил Мельцер.

Папский легат, словно бы между прочим, произнес:

– Тоже хорошо. Нет, с индульгенциями спешить не нужно, с этими индульгенциями. Вы должны знать, что Папа, мой дядя, находится в таком состоянии… Я имею в виду, что дяде Евгению осталось совсем немного. Его время истекло.

Да Мосто указал на подпись па индульгенции: «Евгений Четвертый, первосвященник».

– Имя нужно стереть. А текст можно оставить.

Мельцер поглядел сначала на индульгенцию, затем на папского легата. Наконец зеркальщик промолвил, и в голосе его слышалась неприкрытая растерянность:

– Ваше Преосвященство, это заказ Папы, и ваш дядя заплатил много денег, чтобы в кратчайшие сроки получить десять тысяч таких индульгенций. По крайней мере, таковы были слова Альбертуса ди Кремоны.

Тут да Мосто вскочил – его уродливое лицо стало темно-красным, словно он вот-вот лопнет – и заверещал:

– Альбертус мертв, мертв, и старому Евгению тоже недолго осталось жить! Но Чезаре да Мосто жив, и он будет лучшим Папой! Он будет носить имя Пий Второй!

Он с ума сошел – пронеслось в голове у зеркальщика. Иначе понять слова легата он не мог.

Но да Мосто глядел на него, словно ожидая ответа. Когда зеркальщик промолчал, поскольку не знал, как быть в такой ситуации, легат зажмурился, и его лицо исказила усмешка:

– Знаю я, что вы тут думаете. Вы думаете, да Мосто сошел с ума. Нет, все, о чем я говорю, результат длительной подготовки. Дни моего дяди Евгения сочтены. После его смерти кардиналы Римской Церкви соберутся на конклав, чтобы избрать меня, Чезаре да Мосто, Папой. Откуда я об этом знаю? От кардиналов, ищущих слабака, чтобы сделать его Папой: Папой, которого им не надо будет бояться, который не ограничит их собственной власти. Среди кардиналов велико недоверие; каждый думает, что если Папой выберут другого, то он навредит остальным. Поэтому красные мантии сошлись в одном – и это единственное, в чем они согласны – на троне Петра не должно быть последователя из их рядов.

– Но ведь вы же не кардинал, даже не епископ, маэстро да Мосто!

Да Мосто засмеялся:

– Даже не диакон! Вы должны знать, что каждый крещеный человек может стать Папой. Нужно только расположить к себе большую часть кардиналов.

– А почему именно вы добились признания кардиналов? Я имею в виду, что вы…

– …проклятый Богом игрок и вечно страдаю от нехватки денег? Можете говорить об этом спокойно. Это ведь правда.

– О нет, Ваше Преосвященство, я вовсе не это имел в виду.

– Не нужно бояться, мастер Мельцер. Именно в этом кроется причина того, что кардиналы избрали меня для этой прибыльной должности. Мне нужны деньги, много денег! Карманы игрока всегда пусты. А пустые карманы – хорошее начало для Папы. Вы понимаете?

Зеркальщик удивленно смотрел на невысокого человека.

– Если позволите мне заметить – мысли ваши далеки от благочестия.

– И это идеальная предпосылка для того, чтобы стать Папой! Кроме того, благочестие – это всего лишь точка зрения.

Самый богобоязненный народ в истории, древние египтяне, считается Римской Церковью языческим, только потому что их боги выглядят иначе, чем наш Бог-Отец, Сын и Святой Дух, который все где-то витает. Если бы Папу Григория Двенадцатого спросили, что он думает о Папе Бенедикте Тринадцатом, то Григорий ответил бы, что Бенедикт одержим дьяволом. И точно такое же мнение о Григории вы услышали бы от Бенедикта. При этом каждый из них считал себя законным Папой – один в Риме, другой – в Авиньоне. И каждый утверждал, что он в высочайшей степени благочестив. Мельцер поднял руки:

– В теологии я ничего не понимаю, мое дело – только олово и свинец.

– И хорошо, что это так, ведь при помощи вашего искусства мне удастся стряхнуть с себя эти красные сутаны, как ненужные цепи.

Михель Мельцер громко запротестовал:

– Ваше Преосвященство, я – обычный зеркальщик из Майнца. Я далек от того, чтобы вмешиваться в дела Римской церкви.

Да Мосто покачал головой. Он запустил правую руку в ящичек, и золотые монеты посыпались у него между пальцев.

– По золоту никто не сможет определить, его происхождение, – сказал легат, и его темные глаза засверкали. – Но будьте уверены, это не грешное золото, не краденое, не добытое шантажом – оно от людей, заинтересованных в том, чтобы я стал наследником моего дяди Папы Евгения.

– И какую роль я должен в этом сыграть, маэстро да Мосто? Мне кажется, вы переоцениваете мои способности.

– Ни в коем случае! – воскликнул да Мосто. – Ни в коем случае! Я всего лишь хочу, чтобы вы изготовили для меня столько же индульгенций, сколько Папа Евгений заказал для себя, кстати, с моим будущим именем.

Недоверие, охватившее поначалу зеркальщика, сменилось любопытством. То, что происходило с тех пор, как римские Папы переехали в Ватикан, заставляло краснеть набожных христиан. Замыслы да Мосто, – или лучше сказать, поддерживающей его партии – казались более человечными по сравнению с некоторыми деяниями, совершенными именем Всевышнего.

Сомнения Мельцера Чезаре да Мосто расценил как размыш ления.

– Вы сделаете так, как я хочу? – спросил он. И когда Мельцер не ответил, добавил: – Вы не останетесь внакладе.

– А если я откажусь?

Легат подошел к зеркальщику вплотную, поглядел на него снизу вверх и сдавленным голосом произнес:

– Этого я бы вам не советовал, мастер Мельцер. За мной стоят сильные люди. Они хотят в конце концов вернуть то, что потратили. Или же вы желаете кончить так, как несчастный Альбертус? – И он указал на темное пятно на каменном полу.

В старой церкви было жарко и душно, по при этих словах зеркальщика бросило в дрожь. Он промолчал.

– Никому ни слова! – прошипел Чезаре да Мосто. И, указав на ящик с монетами, добавил: – Спрячьте хорошенько. Это принадлежит вам!

И папский легат скрылся за низенькой боковой дверью так же неожиданно, как и появился.