Милости просим, господа почтенные! Кому угодно Русских щей расхлебать, разъесть Руской каши гречневой? Не все же нам кушать с перцем французский суп! Не к ночи, а ко дню будь помянуто, не приведи нам господи читать страсти этакие! У нас на Руси так не водится, возмите любую Гисторию, в ней сговорятся колдуны с злыми ведьмами, убьют богатыря на повал, на смерть; размечут тело белое но чисту полю; откуда ни возмется старичек-добрячек, с седой бородой в триста лет молодой, притащит живой, да мертвой воды, вспрыснет раз, вспрыснет два – и ожил богатырь, и встал он опять как ни в чем не бывал живехонек, лишь разве промолвит: чтодолго-де спал! И пойдет опять кутить по белу свету, да еще к концу, глядишь, и женится. Вот это-то нам и наруку; читаем мы это без устали: и страшно, и любо, и весело.

Не угодно ли будет послушать вам, люди добрые, вот такую-то Гисторию. Начинаю я рассказывать моим братцам-товарищам, с которыми я вместе рос, ладил и ссорился. Пристали ко мне, отдыху нет: сказку им скажи, да правду им сложи, да еще в добавок и песню спой; и все это сделай с места не сходя, рук не отводя!

Хитер вы народ! подумал я; стал считать, да расчитывать, умом-разумом раскидывать: скажи им сказку, за правду почтут, скажи им правду, сказкой назовут, а песен петь я совсем не горазд. Есть в нашей стороне Украинской казак-молодец, вот этот, так мастер, не нам чета; расскажет тебе сказку разумную – и правда в ней есть; станешь слушать, забудешь и пить и есть. Загадает тебе загадку вот хоть эдакую: трое шли, пять рублей нашли; семеро пойдут, много ли найдут? Бьешься, бьешься, никак не сменяешь. Бывало мелом, на черной доске, выводишь фигуры мудреные, ставишь аз, да буки французские, а и тут задачи эдакой век не выведешь. Вот его-то послушайте, братцы товарищи, так позабудешь, что варенухой, что борщем зовут. Говорит он, что его сказки будничные, а признаться по чистой совести дай Бог их слышать и в великой день.

Ну, уж нечего делать, пришлося начать, придет покончат, только чур моей сказки не перебивать; кто перебьет, тот сам начинай! Садитесь же в кружок, да все передом, и пойдет все с начала, да чередом, всяк себе смекай, да на ус мотай. Будь не красна моя сказка, не мудрая, за то ведь и работа-то не трудная, не сам я ее слагал, а так Бог послал, слыхал я ее от старосты Фоки, прозвищем Красной ус, так уж будет вам любо не любо, я за вкус не берусь; впрочем есть такая поговорка: не о том речь, что некуда лечь, а о том речь, чтобы было что печь; дескать будешь сыт, так и делу квит, наешься как на убой, да и Бог с тобой.

Так вот, други, и послушайте; это сказка не сказка и не присказка, начало с начала, середка на половине, а конец промелю, так не будет и в помине.

У некоего мужичка богатого, разумного, тороватого были ус, да борода, да жена молода; ус посалит, бороду погладит а с женой не поладит; то ей дай, да другое ей дай, сшей сарафан, купи запайку; этого накупишь, еще подавай! Плохо пришло дяде Якову, хоть велика мошна, да вся изошла, а Марфе жене нет и нуждушки, нашей ей обновы, сам хоть волком вой! Ну вот братцы-товарищи, видно, что жениться не всем хорошо!

Думает наш Яков, инда одурьвзяла, хоть идти себе в лес, да повеситься, загубить молодецкую голову с горькой думою. Ведь кто этого на свете не ведает: коли пуст кошель, тяжко на сердце. Думал он долго и не выдумал, что ему делать с головой своей. Между тем приходит время тяжкое, ходит выборный по деревне, да по окнам стучит: «эй миряне, эй люд честной! везите оброк на господской двор!» Обмерло сердце у Якова, опустились его руки: пуста мошна! Идет он к своей жене, повеся голову. «Нутка, Марфутка, разделывайся, все я в тебя прожил, теперь сама, как хошь! «Батюшки светы, как вскинулась Марфа Сидоровна. И пьяница ты, и такой сякой, и там-то тебя видели, и то-то ты пил!»

Заголосила, завопила… заткнул Яков уши, да вон из избы; а Марфа на сходку, да к старосте. «Батюшка родной, Трифоныч! Заступись за меня горемычную, измучил меня муж мой-тиран, не на-что хлеба купить, печем оброка платить!» Трифоныч был вдовой мужик, позабыл, как жены и блины пекут, как шьют себе платье новое, как допекают мужей обновами, ну да он и баб-то молодых жаловал!.. Пожал плечьми, головой покачал и велел позвать дядю Якова. Туда-сюда кинутся, нет нигде.

«Не поехал ли по дрова?» молвил Трифоныч. И, нет, затрещала Марфа Сидоровна; чай где ни будь пьянствует.

Вот собралася сходка православных мирян, загутарили мужичьки о том, о сем, кто: велик оброк, кто: староста строг, с кого недоимки, кого в рекруты; шумят и гомят, аж в деревне стон; но вот почти все и покончили, палками землю поутыкали; надселося горло, устал язык, дядя Яков не является. Видно делать с ним нечего! Выходит Трифоныч вперед и такую миру речь ведет: «ведомо вам, мужички православные, есть в нашем миру крестьянин Яков простая голова; был он мужичек достаточный, было у него добра всякого и богатства такого, что и нам дай Бог, да видно все не впрок пошло, протранжирил он все, как вы знаете, не дает ни оброка боярину, ни о доме, ни о прочем не старается! Вот у него, примером сказать, жена-баба хозяйка хорошая, нечем укорить, не чем глаз уколоть, а он с ней живет, что кошка с собакою! стало, от него нечего и ждать доброго. Говорится в Священном Писании: гнилое дерево порубается, сиречь-худая трава из поля вон, и так по-моему суждению, отдать его нынешний набор в некруты? а? как вы думаете, мужичка православные?..

Начались пересуды, да рассуды; двое похвалят, а сто выругают; тот и виноват, кого нет на глазах, уж это в свете водится, эта привычка не сальное пятно: ее французский портной ни какой не выведет.

– Правда, сказал кудрявый Антон, был богат Яков и мне помогал; отпустил мне на раззавод коровенку, ну, да я ему намедни барана дал! «Истинно так,» молвил рыжий Егор; «года с три назад, одолжил он мне четверть ржи, ну, я аномнясь, для его поросят припас отрубей четверик!» Передавал он иногда и деньжонок в долг, «сказал кривой Мартын,» ну так я ему на днях, пособил плетень городить! «Нет, братцы, неча таить, прибавил черный Степан, был Яков парень, мало этаких, что ни попроси, нет отказу ни в чем, всяк ему бывало, в пояс кланивался, а как стало вот мало, нападки пошли, как у Сеньки да деньги – Сенюшка-Семен, а у Сеньки ни деньги, так черт ли в нем! Да и Трифоныч-то с Спиродоновной…» Но видит Степан, что его никто не слушает, прижался к углу и думает: видно обухом не срубишь избы, видно языком не слизнуть беды, еще самому, пожалуй, достанется; и то сказать: мне какая стать, сломать свое ребро за чужое добро, а лучше болтать что другие врут! «Так все поквитались с дядей Яковом, никто ему не должен, один он виноват; завопили миром: забрить ему лоб!

Глядь…. идет и сам дядя Яков, будто с неба упал, с ноги на ногу переваливается, словно как и в прошлые годы!

«Вот он! вот он! закричали все, только завидели издали, точно как на волка затукали.

– Бью миру челом, поклон старосте! сказал дядя Яков, вступая на сходку.

«Милости просим!.. отвечал Трифоныч, усмехаясь; «ну-ко Яков-брат, хоть ты рад иль не рад, раскажи-ка, долго ль ты будешь так маить нас, аль мирские деньги нахальные, что нам платить за тебя?»

– Да окстись, дядя Трифоныч! Разве за меня коли плачивали?

«Не плачивали, так приходит платить, голова не разумная; он же еще озарничает перед миром всем!»

– Не озорничаю, а правду баю. Кто тебе сказал, что за меня другие поплатятся? В чужой мошне не в своей квашне, не сменяешь: если ли тестно али пусто место! Что я миру повинен и сам отдам!

«А чем-то отдашь, у тебя, коли, и всего живота продать, на кафтан не собрать!

– Не тужи, Трифоныч, что у батрака живот болит, а тужи, что он кашей набит! Многодь за мной неустою, изволь сказать?

«Сам знаешь, не первый год платишь; почем за тягло, сам смекай!»

– Хм! молвил Яков; так на, отщитаи!

Вынул свою кису, брякнул на стол, перевернул к верху дном… Ах ты, мой Господи! У всех глаза так и повыскакали: все-то империялы, да рублевики! Трифоныч струсил, ну оглядывать: да не стал ли уж Яков наш оборотнем! Все рты поразинули.

Дядя Яков оброк отщитал, деньги поклал и пошел домой, как ни в чем не бывал.

Поглядели мужички друг на друга, погладили бороды, да понурили головы, почесал затылок Трифоныч, призадумалась и Марфа Сидоровна. Хочется ей узнать, так что Господи, где это Яков денег достал?.. Бабье сердце что глиняной горшок: вынешь из печи, он пуще кипить.

«Погоди ж, думает она, «я тебе дружку отплачу за это. Прятать деньги от жены – где это видано! прикинулся таким, что у него копейки нет, а теперь вишь! Все это мне на зло делает!..»

Но хитра ж и Сидоровна: стала вдруг такая тихая, смирная: в людях ли сидит, только слушает, да глядит, воротится ль домой, не замутит водой; сам Яков не надивуется, да уж тали это полно Марфа жена. Бывало он только на двор, она: и плут ты и вор, по чужим людям шляешься, болтаешься, от жены-от дому отбиваешься; хоть всего в доме вдоволь, она себе ворчит да ругает: и того нету, и эта то нету; коров, хоть бы те у самого барина, а ей купи масла на блины; все поле хлебом засеяно, а ей давай муки на пироги; ни за что нет спасибо, а за все брань, да попрек! Теперь стала баба та ж да не та, ниже травы, тише воды; даже вся деревня диву далась; во всякой избе только и толкуют, что про Якова да про Марфу Сидоровну. Ведь мы про людей вечеринку, а люди про нас и всю ночь не спят. Говорят головы умные: видно Яков денег не путем достал, спознался он с нечистою силою, даже и жена-то перед ним пикнуть не смеет! Судят все, да рядят, да мерекают; кто говорит, что видел, как Яков ездил в другое село к колдуну Запекале, кто что он под вечерок повытряс у кого-то из кармана лишнее, то есть просто-ободрал, как липку; кто говорит, что давно по деревне ходит клад в виде рыжого теленка, да попался под руку Якову, а он его, благословясь, стукнул обухом, вдруг из теленка и стал мешок с золотом! Вот всякой этак и смекал и другому пересказывал за правду. На чужой роток не накинешь платок; дело не дело, а наскажут на чьей избе ворона сидела. Дошли эти слухи до Якова, он улыбнулся, погладил ус левою рукою, а правою поднес ко рту кружку, да прихлебнул домашней браги, а у завистников расскащиков и по усам текло, да в рот не попало. Приходит великий праздник Николин день; ждет Яков, запросит жена обнов по старой привычке. Не тут-то было, ни гугу Марфа Сидоровна! Экой на нее доброй стих нашел, думает Яков, видно кается, что мне прежде от неё житья не было! Жалко стало Якову Марфу жену. Сидит он однажды да брагу пьет, а Марфа лен прядет – вишь какая стала досужная!

– А что, Марфуша, промолвил Яков, поглядывая в окно; глядишь, скоро к празднику с торгами приедут.

«Ну что ж такое? приедут так приедут.»

– Чай с города всяких обнов навезут?

«Ну что ж? навезут, так навезут.»

– Чай наши бабы будут себе покупать всякой всячины?

«Ну что ж? будут, так будут!»

Экое бабье сердце упрямое! Ведь и знает, про что хочешь сказать, а никогда не начнет первая.

– Чай тебе тоже обнов хочется?

«У меня много и старого!

– Ну да старое старым, а новое новым! Что тебе: телогрейку, али шубку купить?

«Ничего не надо! Я и так, может, все твое на обновах прожила!» Марфа захныкала. «Острамил ты меня, опозорил, сказал, что у тебя копейки и ет; все на меня пальцами указывали; вот жена мужа в конец разорила, заставила ходить по миру!

Экая дура негодная!.. У-ух!.. вот дочего я дожила!..

Из хныканья Марфа уж и выть начала. Говорят: муж да жена одна сатана, а иная и одна жена, что твои две сатаны. Яков унимал, унимал, пришло хоть самому зареветь.

– Да не плачь; экая, право, у меня тогда гроша не было.

«Да не было, а откуда же ты взял только на оброк? Небось, взаймы-то дать некому, а ты видно нарочно от меня припрятал! У-ух!..

– Ну право-же, великое слово не было!

«Ничего не было, а после откуда пришло?»

– А после…

«Что после? Где ты их взял!

– Да так… Бог послал!

«Бог послал! Видно солгать как не знаешь! Опозорил, острамил, да еще обманывает! Вот какое житье мое горемычное! У-х! у-ух!..

– Полно Марфуша! Что было, то прошло; давай помиримся! кто старое помянет, тому глаз вон! Бог нас избавил от беды, теперь будем жить посмирнее, да получше, так и худу конец.

Но кто сладит с бабой упрямой? Ревет, да воет, да приговаривает: «несчастная я, безталанная, под злою родилась планидою, живу не правой обидою; от родных укор, от соседей позор, а от мужа еще того хуже!..»

Причитала Марфа, да высчитывала, нагнала тоску на Якова. Перестань же Марфа корить, напрасное говорить, да выдумывать; коли я тебе расскажу всю правду истинную, так ты и поверишь и вспокаешься; как узнаешь, где я денег добыл, так не станешь на мужа плакаться!

«Ну-ка как выдумаешь еще обманывать? сказала Марфа, утирая слезы и поглядывая из под-рукава на Якова.

Да так, али уж в самом деле все пересказать?

Не хотелось бы, баба-то ты болтлива под иной час! Ну смотри же, никому ни слова, чтобы нам с тобой беды не нажить! Вот, видишь, как потребовали оброк, вижу, беда неминучая; я в кошель, ан дыра в горсти. Признаться, Марфуша, мы с тобой таки без рассчета деньги трачивали. Что тут делать? Знаю, есть у меня в деревне недруги. На сходку показаться, дрожь проняла; пошел я с горя в лес подумать наедине, как помочь горю нашему. Думал, думал, ничего не выдумал. Ну так и быть! сказал я сам себе; видно подле избы не растут грибы, а надо искать их за версту; а уже худова не будет инова, и скочил с старого пня, на котором сидел, да с горя рубнул изовсей мочи топором по нем. Вдруг в пне что-то звякнуло; я еще, опять тоже самое, вот ни дать-ни взять стеклы битые. Я давай сильнее постукивать, а там что-то так и пересыпается. Изрубил я пень, стал щепки раскидывать… глядь! а там врыт котелок не тяжел, нелегок, а серебром да золотом полон до верха. Тотчас я себе и нагреб на оброк да и теперь похаживаю к нему. А вот, как ты закаешься болтать перед другими лишнее, мы с тобою, как-нибудь ночью темною, пойдем да притащим домой.

«Будто это правда? Будто ты меня не обманываешь?» вскричала Марфа, все еще не веря словам Якова.

– Правда истинная; сама на деле увидишь!

Кинулася Марфа Сидоровна к мужу на шею. Золотой ты мой Яковушка! прости меня не разумную, огорчила я тебя дура-глупая. Теперь во всем тебя стану слушаться; вперед ты от меня никакого досадного слова не услышишь!

– Ну то-то же! молвил Яков, утирая усы и чуть не плача от радости; давно бы так! Давай же помиримся, поцелуемся. Эх, ка-бы мы и всегда так ладно жили! Марфа позабыла и прясть, так и льнет около Якова, так в душу и увивается.»

«Ну» сказала она, погодя не много, «когда же мы пойдем все-то взять?»

– Экая нетерпеливая! Успеешь еще.

«А ну как кроме нас кто отыщет?»

– Небось, я его теперь запрятал в такое место, что хоть весь лес изрой, не докопаешься!

«Лучше бы поскорее домой принесть! Родной ты мой Яковушка, пойдем, возмем в эту ночь?

– Нет, Марфуша, в эту ночь месяц будет ясно светить, нас увидят.

«Ну завтра? Голубчик мой белой, завтра!»

– Экая! говорят успеем, денег у нас теперь еще много; не лучше ли обождать.

«Вот, и этого для меня сделать не хочешь! Дружечик, Яковушка, золотой, ну после завтра! А? непременно после завтра?» Зачала целовать, миловать, ластиться, разглаживать Якову бороду и голову…

У Якова душа, словно в масле плавала. Что это, думает он, не жена, а золото; чего для неё не сделаешь? Ну, ну, сказал он, быть так; после завтра, так после завтра! Кинулась Марфа опять к Якову от радости, обхватила руками за его шею, точно, как рассказывал нам один доброй человек, обезьяна обнимала хвостом монаха Индейского.

Приходит день-другой. Марфа Сидоровна беспрестанно напоминает Якову, что скоро пора за кладом идти. Яков говорит: хорошо, хорошо; а сам думает: что-то Марфа не путем пристает, не разболтала бы она об этом кому, не расславила бы. Слово не синица, не спрячешь в голицу, коли держишь зубами, не вырвется, а чуть рот раскрыл, то и след простыл, и накличут другие на свой свисток!

На всякой случай он выдумал похитрить немножко. Приходит день назначенный. Яков поехал в лес за дровами и сказал жене, что хочет получше разведать, по какой дороге будет не заметнее идти им. Начинает смеркаться. Так и подмывает Марфу Сидоровну, а Якова нет как нет. Наступает ночь, да такая темная, хоть глаза себе выколи, и то ничего не увидишь. Злится Марфа на Якова, ругает его тихомолком, а сама то и знай в окно поглядывает. Катит наконец Яков из лесу, такой веселой. Марфа выскочила к нему на встречу, не дала и шапки с головы снять: торопит в лес за кладом, да и только. Да погоди, говорит Яков; дай будет еще попозднее! Куда тебе! Марфа словами засыпала, крестится, божится, уверяет, что скоро рассветать начнет. Делать нечего. Берет Яков лом да заступ и идет с Марфою, приказав только ей наперед, чтоб она у него дорогой ни о чем много не расспрашивала.

Доходят до лесу, идут по дороге не пробитой, непротоптаной. Видит влеве Марфа огонек над болотом, спрашивает: «что это такое?» Молчи, говорит Яков, это наш дворецкий тихомолком с женою барских кур да гусей жарят!

«Да разве, Яковушка, им нельзя дома делать этого.»

«Экая глупая! Слышь они боятся, чтобы у нас по деревне жареным не запахло!

Да смотри Марфа, прибавил Яков, осторожней ступай, тут близко барский капкан стоит, не попади в него… А где это, спрашивает Марфа, нутка, давай поглядим, может не попало ли в капкан чего.

Эх Марфа, больно лыбопытна ты!. ну чему в барский капкан попасть путному, пожалуй посмотрим, да берегись, чтобы нас не защемило там.

Яков отыскал капкан, Марфа кинулась посмотреть, так и ахнула… в капкане вместо зверя какого щука сидит, да видно не давно и вскочила, еще хвостом ворочает.

«Что это за притча, Яковушка? как это кажись сюда щуке зайдти?

– Как зайдти?.. да иной барин какую хочешь животину заставит нырять, какую хочешь рыбину заставит идти по сухому пути…

«Ай, батюшки, какая диковинка!

– Чего тут диковенного, да вот тут в пруде то и дело из вершей таскают лисиц, аль куниц; бояры хитры на выдумки, вон наш поставил капкан, да рыбу и полавливает: он знает что иной ночью по траве погулять захочется, а ее тут и цап-царап, как эту щуку вот; а верши в пруде на то у него стоят, буде какой зверинке пить или помыться вздумается, ан глядь и в верше сидит! Идут около пруда, подле воды у берега что-то белеется…

«Что это, Яковушка?.. никак новое что-то, поглядим пойдем.»

Подошли, ан и впрямь штука диковинная; стоит верша большая, а в ней сердяга заяц ворочается. Яков вынул его, он как рванется да и драла в лес.

– Вот ваш ты, молвил Яков, я говорил.

«Экой ты, да чегож не держал.

– Ну пусто его, за барского зайца овцой пожалуй поплатишься… пойдем скорей, того гляди что ночь пройдет.

Идут дальше, вдруг чует Марфа, ступает по чему-то мягкому; нагнулась посмотреть, глядь – ан блин под ногой; подвинулась подальше – пирог лежит, еще далее – опять блин, потом – еще пирог.

Набрала их Марфа десятка с три.

«Что это за чудо, Яковушка? Откуда это?» спрашивает она у мужа.

– Как откуда? А давича шла туча блинная, да столкнулась с тучей пирожною, вот они и нападали.

«Да разве бывают тучи этакие?»

– Какая ты не разумная! А с чего же говорят про нашего волостного писаря, что у него пироги да блины даровые? У людей ненастье, а ему счастье; каждый раз что-нибудь и нападает!

«Поди ты, думает Сидоровна,» кажись я родилась в деревне и слыхом ничего этого не слыхивала.

Идут еще и слышут вдали кричат кто-то, вот точно козел, туго привязанный.

«Слышишь? Что это? спрашивает опять Марфа.

– Нишни, Марфуша! это нашего барина черти бреют.

Хотелось Марфе распросить об этом поболее, как вдруг Яков ударил ломом и начал копать землю. Марфа стала отгребать заступом, и в четверть часа докопались они до клада. Как стукнул об него ломом, так у Марфы сердце задрожало. Вытащил Яков котелок, взял в охапку и без оглядки пустился с Марфою домой. Пришли, подняли половицу подле печи и поставили свою находку.

Теперь-то наш Яков с своею Марфою будет поживать припеваючи, подумаете вы добрые люди. Ах нет! не круглой год тучи на небе, но не каждый день и красное солнышко! Всякая обнова хороша только снова, а и рженая каша коли приестся, хуже пшенной молочной покажется! Наскучило Марфе сидеть дома да одной потешаться обновами. «Дай-ко,» говорит, «пойду к соседкам, да заставлю их подивиться на наше житье-бытье, пусть они себе с зависти хоть полопаются, то-то мне будет любо!» Ан видно, не вей веревки другого бить, чтобы тебе самому из ней петлю не сделали. Марфа думала так, а вышло иначе.

Надевает она шубку китайчатую, телогрейку мухоярчатую, повязывается платком алым врозь-концы и идет к куме Степаниде, дать ей на себя подивиться, а себе на нее потешиться.

Степанида-кума была хоть не дальнего ума, а немножко таки смышлена: не даст, бывало, комару у себя на носу и часу посидеть. Приняла она Марфу Сядоровну, как гостью дорогую, не жданную. Не знает, где посбить, чем употчивать. «Забыла ты меня, матушка Марфа Сидоровна! что бы когда этак по просту-за просто хлеба-соли откушать пожаловать с своим дрожайшим сожителем!»

– Благодарю за ласку, Стегга ни да Трифоновна! – отвечала Марфа, жеманясь; – все будто не время, да неколи, сидишь, не видишь, как и день пройдет!

«Забогатела, моя матушка, не в укор будь помянуто, заспесивелась!»

– И, да из чего спесиветься! живут люди лучше нас, ходят краше нас. Китайка! что такая за невидаль!

«Не гневи Бога, родимая! В чем у вас недостатки? чего у вас требуется? всего много, всего ворохи. Намедни ты, родимая, вышла в шубейке шелковой, наши завистливые соседки так и ахают, а я, нечего, как перед Богом, так и перед добрыми людьми, молвила: что ж такое? дай Господи всякому! кто у Бога хорош, тот и между людьми пусть будет лучше всех.»

– Что же? пускай их пересуживают, я не чужое на себе ношу; эко дело, шубейка шелковая; захочу, и три получу!

«Ах моя красавица! да какая ты в этом наряде пригожая. Нечего и дивить, что тебя твой сожитель так любит и жалует. Тебе бы быть только боярыней!» Пустилась кума Степанида хвалить Сидоровну, а та сидит сама не своя, словно по сердцу у ней мед течет.

«Видно, голубушка ты моя сизокрылая, Бог любит вас!» заключила Степанида речь свою, «что у вас, моя матушка, деньгам переводу нет. Уж не нашли ли вы клада, родная моя беляночка?» прибавила она лукаво. «Это я говорю не для чего иного прочего… мне в этом ни какой нужды нет; помилуй меня Мать Пресвятая Богородица! я это молвила, чтобы порадоваться вашему счастью. Я знавала еще твою покойную матушку Феклу Пантелеевну.» Кума Степанида взглянула на образ, перекрестилась. «Дай ей Господи царство небесное на том свету и покой её косточкам на сей земле; и тебя люблю, что дочь родимую; а дорого мне будет, мое красное солнышко, что у тебя передо мною утайки нет!..»

Запиралась-отнекивалась Марфа Сидоровна; но как устоять против ласки этакой? А кума Степанида заметала ее словами ласковыми, и пирог перед нею становит, и брагою потчивает, и просит прощения, что не знает, какого еще сделать угощения.

У Марфы и ушки на макушке. Думает, что такая за беда, что другие узнают про наше счастье. Да как еще и узнать? кума Степанида такая добрая, божится-зарекается, что никогда ни кому не откроет во веки вечные. Вот и бухнула Марфа Сидоровна:

– Да, кумушка-Степанида, точно так, нашли клад с Яковом, только чур никому ни слова про это: муж меня просил и приказывал так, что Господи!

Зачала опять кума, заклинаться-закаяваться, так и лезет из шкуры вон. Марфа ей все пересказала: и какой это клад, и где он лежал, и как его Яков отыскал, и как они его взяли, и куда поставили. Ведь бабий язык до время смирно лежит, а как пришла пора, так что твои три топора, и рубит, и колит, и лыки дерет, покуда из силы выбьется.

Наговорилась Марфа досыта, кума досыта надивилася; одна с другой прощается, та просит никому ничего не рассказывать, эта обещается; и кажется, все бы пошло по старому. Нет, не тут-то было! У кумы-Степаниды еще при начале рассказа сердце так и рвалось и ворочилось – идти рассказать по секрету знакомым всем про такое чудо неслыханное. Лишь Марфа за порог, она накинула на себя балахон, да к сватье Настасье, попросила тое быть помолчаливее и пересказала все, что слышала, прибавив только вместо одного – два котла. Сватья Настасья кинулась к тетке Аксинье, тетка Аксинья к бабке Фетинье, и каждая прибавила по немногу – по одному котлу; а как дошла эта история до господского двора, то каждый поваренок узнал, что дядя Яков простая-голова изрыл весь лес и откапал по котлу с деньгами под каждым деревом.

Не смерклось еще, узнал и барин всю эту историю, а барин у них сорок лет был отставным юнкером, стало быть, знал военный порядок. Он хоть я не совсем поверил этим рассказам, однако, хоть не ради фуражу, а так из одного куражу, велел позвать к себе на следующее утро Якова и жену его.

Еще красное солнышко и глазок своих не прочистило, порядком не убралось, не умылося, а выборный стучит изо всей мочи палкою но окну дяди Якова. Вскочил тот. – Что такая за пропасть? уж не пожар ли с деревне? Накинул на себя с попыхов кафтан наизнанку. «Фу ты, дрянь какая! видно биту быть!» Выходит он к выборному, а с тем стоит староста Трифоныч; увидел Якова, и шапки не ломает, не кланяется, только ощеряется, да покашливает. «Что вам нужно?» спрашивает Яков. Выборный усмехается. – Да к твоей милости, Яков Прохорычь, и к твоей дражайшей сожительнице Марфе Сидоровне, просить вас сегодня на пир к барину: у него, видишь, каша сплыла, так не одолжите ли вы одного котелка, перелить, перемешать, да сварить сызнова.

Спохватился Яков, видит, к чему дело идет. – Хоть я ничего не понимаю, говорит он выборному, а пожалуй, к барину тотчас явлюсь!

«Нет, Яков Прохорычь, неча тут ждать, перчетверживать, идти так теперь идти, а не то, знаешь, поволочем по своему!»

– Дайте же хоть кафтан порядком натянуть!

Вошел Яков в избу. – Ну, Марфа, одевайся, ступай к барину! – сказал он жене, сам как схватил-тряхнул ее за ворот, да дал ей хорошего подзатыльника, примолвил: «ах ты окаянная!.. у тебя всякое слово, что вода в решете, только войдет да и вытечет!»

Не успела Марфа порядком одеться, отворил Яков дверь, да и пырнул ее к старосте. – Вот вам жена, ведите ее, а я покуда обуюся! Запер дверь на крюк, выломил половицу, вынул котелок, да загреб его под печку, а на место его поставил корчагу с золою. Убрал все, как надобно, и вышел к выборному. А там стоит бедная Марфа потупившись; староста с выборным над нею подтрунивают. «Что это за шубка кумачная! экой наш барин какой, не дает пощеголять такой красавице, хочет заставить ходить, как и наши бабы деревенские!» Посмеялись, позубоскалили и повели их на барский двор.

Выходит барин в писаном халате, на голове зеленый козырек один, должно быть, картуз в покоях забыл. Стал судить и рядить и расспрашивать, начиная с Якова. «Нашел ты клад в моем лесу?»

– Ни какого клада не ведаю!

«Как же говорят все это? сама твоя жена об этом рассказывала.»

– Вольно, батюшка-барин, рассказывать, вольно слушать вашей милости! Известно всей деревне, какая жена у меня! Я ли для неё чего не делаю, а она рада петлю накинуть на меня. Что, батюшка-барин, Ваше Благородие, будешь делать с злою бабою?

«Но от чего же ты так богато живешь?»

– Также, кормилец, и это всякой знает, что отец мой, и даже дед мой, были крестьяне достаточные, завсегды платили оброк вашей милости. Я не мот и не пьяница, живу скромно и тихо; одна жена у меня просит того-сего, хоть иногда и жалко, а отдашь последнее, лишь бы только она была поугомоннее!»

Барин знал, что он говорит правду. Живши всегда в деревне, он видел, что Яков мужик работящий, смирный; выпьет этак когда в пирушке, а пьяного по будням его не видывали. Барин оборотился к Марфе.

«Какже ты говоришь на мужа напраслину?»

Зло разбирало Марфу Сидоровну с тех пор, как муж ей дал тукманку и выгнал из избы, а теперь, когда в глаза корить стал, она ни как не вытерпела, кинулась в ноги барину.

«Не верь ему, отец родной, он налгал тебе; а это точно правда истинная: нашли мы клад в лесу, я сама ходила с ним ночью его откапывать, и теперь он стоит у нас в избе, подле печи под половицею.»

Послал барин справиться. Пришли и донесли, что там точно стоит, только корчага с золою, а не котел с деньгами.

«Что же ты врешь?» закричал барин сердито.

– Не вру, батюшка. Может он, плут, обменил его, а там точно стоял котел с деньгами; мы его в самую ту ночь и поставили…

«А в какую это было ночь?»

– В самую ту, родимый, как шла туча блинная и пирожная; я тогда и блинов и пирогов набрала, да еще когда ваш капкан щуку поймал, а в вашу вершу заяц попал»

«Что она городит?» спросил барин у Якова.

– Она, батюшка, со зла с ума сошла, отвечал тот.

– Еще в самую эту ночь, – прибавила Марфа. – Дворецкой вашей милости с женою на болоте гусей да уток жарили!

«Она помешанная!.. что ты болтаешь, дура? мой дворецкой два года как в Москве живет.»

– Ну, может быть; и не он, батюшка, а другой кто… Да я думаю, вам самим памятнее… в эту ночь. Марфа замялася.

«Ну? что в эту ночь?»

– В эту ночь, как… Промолвить не смею, ваша милость-батюшка, осерчаете?..

«Да ну, дура, договаривай!» закричал барин сердито.

– В ту ночь, как. вашу милость… черти брили… сказала Марфа в полголоса.

«Ах ты мерзкая! да ты смеешься надо мною! Ступай Яков домой; я с нею разделаюсь!»

Махнул барин рукой, и потащили Марфу Сидоровну учить уму-разуму, да так выучили, что она даже позабыла, сколько в году праздников, что бывало прежде страх как любила мужу напоминать.

А дядя Яков пришел к себе в избу, да и залег на палати.

Отдохнуть и мне кстати. В другой вечер, братцы-товарищи, расскажу я вам поболее, а то… ты начнешь про Якова, а подумают на всякова; иной, пожалуй, и осердится! По нашему, пришлось сказать слово красное, снял шапку да и раскланялся на обе стороны: и тебе весело и другим обижаться нечего!

Так до другого вечера, господа почтенные!..

Конец второй части