Близилась весна, а победоносное шествие немецких солдат по степям диких варваров затягивалось. В империи агентства зимней помощи всё ещё принимали у населения рукавицы, свитера, шерстяные носки и плотные одеяла, чтобы отправить их на Восточный фронт. Но лишь к концу зимы, когда началась оттепель, в испытательный батальон прислали добротную зимнюю обувь, шинели и лыжи. Те, кому они когда-то были нужны, уже отморозили носы, потеряли пальцы на руках и ногах. Многие заснули под убаюкивающий вой метели и больше не проснулись.

Когда их товарищи погибали, солдаты просто говорили: «Такова судьба». На войне смертью никого не удивишь. А зачем убивают они? Потому что таков приказ, потому что там, на востоке властвуют иудо-большевики, потому что иначе не искупить своей вины и не вырваться из этой ежедневной бойни, где все они лишь пушечной мясо.

С началом нового наступления и первых боевых успехов, Сандра вместе с адъютантом каждый день заполняла личные дела испытуемых солдат, старательно прикрепляя раппорты от командиров рот. Что не день, так десяток подвигов. Жаль, что большинство героев не доживало до конца боя. Но были и те, кто отличился в сражении и умудрился выжить, и Ойген Штеманн, что не боялся смерти и всегда рвался в бой, был в их числе.

По нескольку раз на дню в штаб приходили солдаты, чтобы справиться, не пришло ли им помилование. Командир терпеливо объяснял, что рапорт в Берлин уже подан, а когда он пройдёт через все инстанции и вернется с резолюцией обратно в батальон, ему неведомо. Кто-то из рядовых ждал уже полгода, кто-то и того больше. А потом все они уходили в бой, и возвращалась лишь половина.

Прошёл месяц и в штаб батальона доставили два десятка помилований. Сандра тщетно искала личные дела счастливчиков. Все двадцать уже были мертвы. Один погиб всего два дня назад. Ойгену в помиловании отказали. Видимо, с 175-ым параграфом не стоило рассчитывать на снисходительность высшего командования. Даже тем, кто доказал свою доблесть и оказался в госпитале, не стоило надеяться на прощение. После ранения они вновь возвращались в батальон, в четвёртую роту «выздоравливающих». Видимо, вину перед империей нельзя было искупить даже кровью.

— Госпожа Гольдхаген, — поинтересовался однажды адъютант, — что же вы не шлёте писем? Это испытуемым дозволено писать не больше двух страниц в месяц. А вы-то что себя ограничиваете?

— Мне некому писать, — призналась она.

От осознания собственных слов, стало невыносимо больно. По вечерам из блиндажей доносилась тоскливая песня, что передавали по радио: «… и если со мной приключится беда, кто будет стоять у фонаря, с тобой, Лили Марлен?» Сандра слушала и вспоминала о своей Лили. Знает ли она, где сейчас её бывшая сестра, вспоминает ли о ней? Да, они расстались задолго до войны совсем чужими людьми. Но как можно забыть о том, что где-то есть родной человек, кто когда-то был твоей второй половинкой от целого и неделимого? Хотя, Сандра ведь сама потребовала от Лили забыть, что у неё есть сестра. Теперь же самым близким человеком для Сандры был только её боевой товарищ Ойген Штеманн.

Не то чтобы на Сандру смотрели косо, просто не понимали, что она нашла в Ойгене, как в прочем, и он в ней. Для Сандры же всё было предельно понятно. Когда она смотрела на него, то вспоминала его историю о штрафном лагере, а после вспоминала лагерь советских военнопленных и того паренька, что умер по её вине. Да, он умер бы и без её сочувствия немногим позже, но всё случилось, как случилось. А Ойген живой, болезненно исхудавший и уже не молодой, но ещё не старый. Ему бы нарастить мяса и немного отдохнуть в тылу, набраться сил. Но в испытательном батальоне это невозможно.

С каждым днём Сандра всё больше убеждалась, что выхода отсюда нет, даже для уставного персонала. До неё дошёл слух, что не так давно полуевреям запретили служить в армии и отправили их всех по домам. В тайне Сандра надеялась, что вскоре эта мера распространится и на четвертьевреев, и она, наконец, сможет вырваться отсюда. Но нет, ущемлять её в правах никто не собирался, даже командир батальона. Его подчеркнутая холодность и женоненавистничество, наводили Сандру на пикантные подозрения, что он хорошо замаскированный и пока что не выявленный кандидат в обвиняемые по 175-ому параграфу.

Когда бои затягивались, а связисты не возвращались в штаб, Сандра хватала катушку кабеля и бежала к передовой. Командир не возражал, и, кажется, спал и видел, как её наконец-то убьют и в штабе больше не будет никакого бабья. А Сандра лишь ухмылялась про себя: «Не дождёшься». Как и Ойген, она окончательно уверовала в собственную неуязвимость.

Солдаты уже успели привыкнуть к присутствию Сандры в блиндаже, а если кто и осмеливался распускать шаловливые руки, то рисковал получить от Сандры тычок коленом или локтем в самое уязвимое место под бурный хохот однополчан.

— Не ссорься с ней, Зикс, — говорил в таких случаях Ойген, — От нашей бравой связистки зависит, сможем ли мы получить донесения от командования или нет. Особенно приказ об отступлении, Зикс. Услышать его всегда приятно. К тому же, эта молниеносная девочка может мастерски перебинтовать твою непутевую голову, если схватишь осколок или ещё что похуже.

Большинство солдат с ним соглашались и без повода старались не задевать Сандру. Во время затишья некоторые даже вступали с ней в дискуссии.

— Эти русские сражаются как черти! — восклицал один молодой солдат сквозь грохот вражеской артиллерии. — Откуда столько упрямства?

— А если бы русские пришли с оружием в Германию, как бы ты поступил? — спросила она в ответ. — Наверное, тоже бы сражался до потери сил за любимую Германию.

Он ухмыльнулся:

— Пусть только попробуют прийти.

— Это ведь мы нападаем, а они обороняются, — продолжила свою мысль Сандра. — У нас есть Германия, но вождю хочется большего. А у них только Россия. Поэтому они и будут идти в атаку, даже если вынуждены отступать.

— Ты не обижайся, Гольдхаген, но сразу видно, что только женщина может так рассуждать.

Сандра и не обижалась, не настолько же она глупа.

— А ты рассуждаешь как мужлан, или просто не знаешь слова «мотивация».

— Мотивация? — усмехнулся парень. — Она и у меня есть — браво сражаться, чтобы перевестись подальше отсюда, подальше от передовой. Надоело быть пушечным мясом.

Как только начался бой, он выскочил из окопа, чтобы двинуться в атаку. Раздался взрыв, и к ногам Сандры упала каска с куском его головы внутри.

Земля тряслась под ногами. Выжившие бежали назад и кидались в спасительный окоп. Сандра продолжала прятаться в укрытии не в силах помочь тяжело раненым, что тихо стонали в стороне. Зато они, пока никто не видел, могли помочь ей — поделиться кровью, что сочилась из ран и зря пропадала, проливаясь на землю.

А вверху раздавались звуки выстрелов и свист пуль. Голова шла кругом, кровь стучала в висках, сердце готово было разорваться. Когда всё стихло, Сандра поднялась наружу, откашливаясь от пыли и копоти.

Новобранцы, для которых этот бой стал первым, словно оглушенные ходили по полю, с ужасом бросая взоры на изуродованные тела сослуживцев. Бывалые же не обращали ни на что внимания. В их глазах не читалось ни скорби, ни страха. Просто их сердца огрубели и не чувствовали больше ничего кроме желания оказаться подальше отсюда.

Только на начало лета выдалось нежданное затишье. Почти весь переменный состав был убит в боях, а новые испытуемые ещё не поступили. Вернее они были, но из них нельзя было сформировать даже роту. Батальону пришёл приказ выдвигаться на юг.

Переход был долгим и мучительным. Леса старались обходить. Кругом была лишь степь, пустая и необъятная. Здесь пропадало чувство времени и ощущение пространства. Тело двигалось, а разум спал и видел бесконечно повторяющийся сон, где пейзаж не сменяется ни через десять минут, ни через пару часов. Огромная пустота, которая никогда не закончится, которая когда-нибудь проглотит любого.

Тучи комаров и мух назойливо жужжали над ухом. Палящий зной. Пережившие первую зиму в России искренне удивлялись, что здесь может быть так жарко. Обливаясь потом, они тащили на себе килограммы снаряжения, мучаясь от боли в ногах.

Внезапно усталость развеяли выстрелы неподалеку. Это были солдаты охранных отрядов. Они сгоняли пленных в овраг и планомерно их расстреливали. Груды тел лежали вповалку друг на друге, а пулеметная очередь всё не умолкала.

— С нами сделают то же самое, — внезапно произнёс один боец батальона, как только всё стихло. — Убивали эти, с «мертвой головой», а отомстят нам. Точно так же расстреляют, потому что нет на войне справедливости.

А Сандре в голову пришли другие мысли, вовсе не о своих сослуживцах, а о тех, что теперь лежали в овраге. Сандра была рада их смерти — просто она слишком хорошо знала, что ожидает советских солдат в плену. Пуля милосерднее заключения.

Но что такое жестокая несправедливость она поняла только после того, как в лесу партизаны напали на взвод охранных отрядов и убили двадцать солдат. В ответ на это каратели пришли в ближайшую деревню, загнали всех жителей в избы и подожгли их. Тех, кто вырывался из охваченных пламенем домов, расстреливали из пулемета.

— Они больше не люди, — холодно приговаривал командир расстрельной группы, — это дикие орды, порожденные большевизмом за последние двадцать лет. Нельзя позволять себе ни малейшего сочувствия к этому народу.

Действительно ли он так думал, или просто уговаривал себя поверить в это? Ведь чтобы спокойно убивать, нужно перестать видеть в противнике человека. Но почему мирные жители стали врагом? Каким законом военного времени это установлено?

Нежданно сторонники идеологии истребления нашлись и в батальоне. После марша мимо нескольких деревушек, один боец не выдержал и разразился возмущенной тирадой:

— Эти иудо-большевики… что они сделали с русскими?.. Их действительно нужно стереть с лица земли… всю их орду…

Так уж было заведено у солдат, что во всех своих лишениях они винили большевиков. Не поносить же вслух тех, кто действительно их отправил в Россию. Но Сандра слушала и не могла понять, что именно его так возмутило? Кто что с кем сделал? Его напугала деревенская бедность? Так ведь эти люди живут в нищете ещё со времён царей и крепостного права. И при чём тут иудо-большевики? Но ему, слушающему радиопередачи доктора Гёббельса, этого не понять.

— А я слышал, — говорил другой, — что здешних крестьян увозят работать на наши фермы. Мне мать писала, у их соседей уже есть восточные рабочие. Правда, пусть эти бедняки поработают на Германию, хоть увидят настоящую жизнь, нормальные дома. Все лучше, чем здесь.

Крестьян уводят с родных земель? Что может быть ужасней? Сандра вспоминала рассказы тёти Агапеи, как их семья после отмены крепостного права осталась без земли, и им пришлось покинуть родную Калужскую губернию и податься в далекую и чужую Курляндию, чтобы хоть как-то свести концы с концами. Говорила она об этом с тоской, и всегда пускала слезинку.

А то, что делают с русскими крестьянами сейчас, разве это не рабство? Сначала студенты перед учебой бесплатно строили дороги и осушали болота, а теперь и их стараний стало мало. Что же такое происходит в тылу, если империи не хватает своих рабочих рук и приходится угонять новые? Производственных мощностей мало? Тогда стоило ли затевать войну, если, нет средств её оплатить?

Но война всё продолжалась, и ей не было видно конца. Все жили надеждой, что со дня на день, вот-вот, ещё чуть-чуть и Хитлер помирится со Сталиным, и тогда война, наконец-то, закончится. Но отчего-то вожди не мирились. А проблема с продовольствием, пока не вызрел новый урожай, вновь проявила себя. Паёк постепенно сократился вдвое, и солдаты стали промышлять грабежом в ближайших деревнях. Ойген же переносил лишения спокойно, ничего фатального в них не видя: «Просто сезонные неудобства», говорил он.

Тяжёлые дни наступили и для Сандры. Остатки батальона долго не участвовали в боях, а значит, раненых тоже не было. Кожа на её лице и руках начала заметно трескаться, ногти то и дело ломались. Сандра чувствовала, что все нутро постепенно ссыхается и сжимается в комок. На её заторможенность и вялость стал обращать внимание и командир батальона.

Однажды Сандра взяла Ойгена за руку. Его пульс еле прощупывался. Последствия выживания в штрафном лагере не преминули сказаться. Вот ведь парадокс — больше чем за полгода на передовой Ойгена ни разу даже не ранило, а он просто чах от потери сил.

— Тебе нужно больше есть, — заключила Сандра.

Он только грустно улыбнулся произнесённой ею глупости.

— Я отдам тебе свою пайку, — настояла Сандра. — Она мне и так не нужна.

— Шутница.

— Я говорю серьёзно. Я буду отдавать тебе свою еду. Но я хочу от тебя кое-что взамен.

— И что же? — рассмеялся он. — Может, хочешь взять натурой?

— Именно, — кивнула она, чем ещё больше развеселили Ойгена.

— А ты, однако, извращенка.

— Мне нужна твоя кровь, — в лоб заявила Сандра, чтобы пресечь поток сарказма. — Всего сто миллилитров раз в неделю. Можно и по двести миллилитров в две, по объему это всего лишь стакан.

Это откровение подействовало на Ойгена отрезвляюще. Улыбка вмиг пропала, и с минуту он не знал, что и сказать.

— Мне даже страшно спросить, зачем тебе это нужно.

— Я её пью.

Для неё самой это звучало так правдиво и естественно, что тяжело было представить, что может подумать на этот счёт Ойген. А он старательно делал вид, что не шокирован.

— Ты уверена, что с тобой всё в порядке?

— Нет, не в порядке. Уже много лет как не в порядке. Ойген, — она умоляюще посмотрела ему в глаза, — я загнусь, если не выпью крови.

— Это ведь не нормально, ты в курсе?

Нет, последние девятнадцать лет Сандра считала нормальным регулярно принимать кровь посредствам прямого переливанию, пусть это и выглядело в чужих глаза странно.

— Ты намекаешь, что со мной что-то не в порядке? — спросила она прямо, надеясь получит правдивый ответ.

— Нет, — пошёл на попятную Ойген, — просто…

— Просто я психопатка, а ты извращенец, так что нечего разводить сантименты. Я предлагаю равноценный обмен крови на паёк.

— С каких пор кровь стала равна хлебу?

— С тех самых, когда она заменила мне этот самый хлеб.

— Ты не ешь обычную пищу?

Этот отчаянный вопрос заставил разразиться откровением, которое Сандра не доверила бы никому, только боевому товарищу.

— Да, я не ем, не сплю, не старею и не умираю. Я чувствую, что со дня на день погружусь во что-то вроде анабиоза. У меня совсем не осталось сил. Если ты думаешь, что у меня плохо с головой, то почему меня отправили на передовую, а не в психиатрическую лечебницу?

В глазах Ойгена отразилось, если не понимание, то вера в её слова.

— А ведь ты вампир, Сандра, — произнёс он такие очевидные, но ранее не приходившие ей в голову слова. — Помнишь, когда-то в Ганновере жил Фриц Хаарманн. Он тоже время от времени попивал чужую кровь…

— И время от времени спал с мальчиками, пока не убивал их.

Ойген поморщился, словно говоря, что он-то точно не такой. А Сандра снова принялась за уговоры:

— Если ты чего-то опасаешься, то зря. Я не выкусываю чужие глотки. Я просто сделаю небольшой надрез на руке, а когда закончу, остановлю кровь. Я не сделаю с тобой ничего плохого.

Немного подумав, Ойген заключил:

— Ну что ж, если я не проливаю свою кровь на поле боя, значит, лишусь её с тобой.

В этот день Сандра обрела в боевом товарище не только хранителя её главного секрета, но и дарителя так нужной ей сейчас крови.

Теперь Сандра не могла не вспомнить многообещающих слов Лили, о том, сколько удовольствия ей дарит столь близкое кровопийство. Но даже в этом между сёстрами пролегла пропасть непонимания. Может потому, что Ойген никогда не будет любовником Сандры, а может потому, что он слишком устал, но его кровь ничем не лучше той, что она крала у раненых. Но Сандре и не нужны были изыски.