Утро было теплое, чуть влажное, Дроздов до завтрака, в одном свитере, с непокрытой головой, вышел к киоску «Союзпечать» и купил вчерашние газеты. Над палисадниками, над коньками крыш и между старыми тополями рассеивался туман, и все большее место занимало в этом утре солнце. По деревянным тротуарам спешили на работу люди. Дроздов лишь сейчас сообразил, где же находится эта гостиница, которой раньше не было, и вдруг понял, где должна быть их школа, где дом Маруси, где река.

С трубкой газет под мышкой он вернулся в гостиницу и направился по коридору к лестнице, мельком обратив внимание на молодую красивую женщину, идущую ему навстречу. Он взглянул на нее мимоходом, машинально задержался взглядом на ее фигуре и лице и с удивлением заметил, что она смотрит на него особенным образом, как на знакомого, ожидая от него какого-то действия. Боясь, что это могло ему показаться, он, однако, приподнял голову для кивка и поднял брови для изображения удивления, но лишь настолько, что, если тут же выяснится, что он ошибся, можно было бы перейти на совсем другое движение, сделать вид, что у него затекла шея, и он на ходу, еще по-утреннему потягивается после сна. Но притворяться не пришлось, потому что она перехватила его готовность поздороваться и тут же поощрила, опередила его, остановившись перед ним и улыбаясь. Все это произошло в течение двух или трех секунд.

– Здравствуйте, Алексей Степанович, – сказала она, глядя на него весело, даже радостно. – Сознайтесь, что вы меня не помните.

– Как, то есть, не помню? Отлично помню.

– Да нет, не помните.

– Помню, помню, прекрасно помню, – говорил Дроздов, тоже улыбаясь.

А машина его памяти, уже включенная, работала на полную проектную мощность. Она у него хорошо работала, эта машина, потому что он привык знать, и знать как следует, тысячи людей. Такой у него был стиль, дроздовский.

– Почему же не помню, помню-помню, – говорил он, продолжая улыбаться, потому что уже вышел победителем в ожесточенной и мгновенной схватке с мимолетным, ускользающим воспоминанием. – Вы в плановом отделе работаете. Хотя, я, правда, давно уже вас не видел.

– Я уже год, как в комитет перешла.

– Ну, вот видите.

Больше сказать ему, собственно, было нечего, и он хотел уже попрощаться с нею, – но спросил все же:

– Вы идете завтракать?

– Да. Подождать вас? – спросила она просто.

– Ну что же, – сказал он. – Я сейчас спущусь, только пиджак надену.

Поднимаясь по лестнице, он невольно ускорил шаги.

– Я в командировке, на ЦБК приехала. Но вы-то почему здесь?

– Я здесь инкогнито. Я сам отсюда, вырос здесь, и вот не был, понимаете, давно очень.

Странно: когда-то в Москве они были едва знакомы, то есть он ее едва знал, а его-то она знала, конечно. Он хорошо знает ее бывшего шефа, начальника отдела, тот и познакомил, сидели рядом на каком-то совещании, а по работе он с ней не мог сталкиваться. Странно: там были едва знакомы, но, встретив ее здесь, он обрадовался, как будто давно мечтал об этом.

Подошла официантка. Коротенький карандашик, которым она записывала их заказ, был привязан к ее карману длинной веревочкой.

– Как у космонавта, – сказала она, едва официантка удалилась, – чтобы не уплыл при невесомости.

– Ишь ты, – удивился он.

– Значит, вы отсюда, – произнесла она задумчиво. – Места здесь удивительные, вы удачно выбрали, где родиться. Мне страшно нравится этот Север, старый русский Север. Эта русская готика хвойных лесов.

– Это что, стихи? – спросил он чуть снисходительно. – А в Курежме вы уже были, вверх по реке поднимались? Вот где красота!

Пока они завтракали и разговаривали, сидя друг против друга, он чуть-чуть недоверчиво улыбался, с удовольствием глядя на ее свежее утреннее лицо.

Потом он хотел заплатить за обоих, но она сказала: «Ну, что вы!» – настаивать он не стал.

Можно было идти, но он закурил, сначала предложив сигарету ей.

– Не курю, спасибо, – она улыбнулась.

– А мне казалось, вы курили. Почему-то помню вас с сигаретой.

Она покачала головой:

– Вы ошиблись. А сейчас и мужчины многие бросают курить. Сила воли или страх. Или одно дает толчок другому?

– Импульс во всем нужен.

– А я вам завидую, – сказала она задумчиво. – Мне это незнакомо: посещение родных мест после долгой разлуки. Я москвичка. Наверно, интересно приезжать на родину? – спросила она просто и оживленно.

– Интересно – не то слово. Воспоминания наваливаются. Вот сейчас пойду погуляю по городу.

– А я сейчас в трест, буду там до обеда, а потом тоже собираюсь погулять.

– Если хотите, могу составить вам компанию, – сказал он, помедлив.

– Хорошо, – ответила она спокойно. – Можно встретиться здесь.

Это было поразительное смешение прошлого, настоящего и будущего.

Домики в палисадниках, каменные степенные здания и едва заложенные, тянущиеся вверх, новые современные корпуса. Все это причудливо перемежалось, и иногда казалось непонятным их соседство, но Дроздов знал, что это лишь потому, что он не знаком с общим планом застройки. Город напоминал одну огромную квартиру, где еще вполне прочно стоит столетняя дедушкина мебель, а рядом с нею легкая, современная, приобретенная детьми и внуками, и слегка смущает лишь то обстоятельство, что точно такие же вещи у всех друзей и знакомых.

Марусиного дома не было, не было всей улицы, а была совсем другая улица – стандартные четырехэтажные дома розового цвета, чахлые газончики, играющие дети.

Той улицы не было, будто ее вообще не существовало. Будто никогда не было морозного дымного заката за окном и догорающей печки, бросающей на пол зыбкий отблеск, будто не было широкого Марусиного лица, ее добрых глаз и шестимесячных кудряшек, будто не было самого Лешки Дроздова, уезжающего к Москве в красной теплушке, вмерзающего в пористый мартовский снег, стонущего в ночной госпитальной палате.

Розовые дома пытались заслонить его прошлое.

Он прошелся по этой улице, свернул в другую, старую, которую вспомнил сразу, миновал ее, перешел по мосту через пути, заглянул в здание вокзала. По-прежнему он ощущал странную нереальность своего здесь пребывания, но одновременно внимательно смотрел по сторонам. Это был его город. В этом северном городе не было такой, чистильщика обуви, не было носильщиков на вокзале, не было, вероятно, много другого. Но многое, очень многое здесь было. Здесь была современная гостиница, большой кинотеатр, новые дома, точно такие же, как в Черемушках, новый вокзал с автоматической камерой хранения, ходили изящные львовские автобусы. Здесь были нормально оборудованные магазины с хорошим снабжением. Особенно его радовало обилие привозных фруктов. Люди несли в авоськах яблоки, абрикосы, арбузы, виноград. «Вот так и нужно снабжать северные районы», – думал он с удовлетворением.

В общем, это была обычная жизнь, все как полагается.

Он задумчиво пересек площадь и вышел к реке. Должно быть, река действительно сильно обмелела за лето, особенно здесь, в своем верховье, ее сузило жарой, и она немножко разочаровала Дроздова, в его памяти осталось нечто более внушительное. За рекой белели песчаные отмели – пляжи, где он купался столько раз, а еще дальше темнела зубчатая полоска леса. Погода совсем разгулялась, было тепло, голубело небо, и лишь вода была по-северному холодной и серой.

Дроздов спустился по деревянной скрипучей лестнице вниз к дебаркадеру. Там все было как на корабле, – трап, окованный железом, иллюминаторы, хронометр на стене. На дебаркадере была и своя гостиница, и он немного пожалел, что живет не здесь. Здесь всю ночь плещет в борт волна, слышны голоса команд со швартующихся судов, гомон пассажиров, гудки.

И сейчас, смутно тревожа Дроздова, у борта стоял большой теплоход, и была уже объявлена посадка, – вниз, на Архангельск, и рябило в глазах от воды.

Потом Дроздов сидел наверху на скамье и смотрел на реку, потом снова бродил по городу, задумавшись о своем и порою непроизвольно взглядывая на часы.