Абукаир аль-Хорезми

Умирающий лежал на пыльной кошме. Сквозь многочисленные дыры в юрту вонзались белые солнечные лучи, вместе с золотистым песком врывался ветер. Умирающий изредка приподнимал руки, худые, желтые, перебирая пальцами что-то невидимое, и снова они падали вдоль тела, — казалось, это ветер шевелил их, как ветви поваленного дерева. Лицо человека не выражало ничего, оно было неподвижно-восковым, редкая седая борода смята, пепельно-сухие губы сжаты, глаза прикрыты.

В юрту вошел мулла, на его голове было накручено белое полотно — мулла совершил паломничество в Мекку и носил селле. Склонив голову набок, он долго смотрел на безжизненное лицо. Неслышно ступая, он подошел к умирающему, сел, поджав ноги, раскрыл на коленях коран и начал нараспев читать, не договаривая слова. Прочитав страницу, мулла поднял глаза, — белый пыльный луч яйцом прокатился по его толстой щеке.

— Все через бога начало быть, и без бога ничего не начало быть, — скороговоркой произнес мулла и воздел руки к небу. — О всевышний! Ты сам породил на свет этого человека. Ты — единственная всемогущая сила, и все живое в этом мире порождено этой силой. Мы всегда преклоняемся перед тобой. Я, твой верный сын, раб и служитель на земле, знаю этого человека, который скоро предстанет перед тобой, и прошу простить ему все, что совершил он на земле плохого.

Мулла опустил руки, искоса посмотрел на умирающего.

— Немногие знают его, но я знаю: мне положено знать. Здесь, на земле, этого человека звали Абукаир аль-Хорезми.

Эти слова мулла произнес, снизив голос до шепота, но умирающий их расслышал — губы его дрогнули, глаза приоткрылись, они смотрели настороженно.

Мулла опустил голову, но не стал читать пожелтевших страниц корана, а, помолчав, снова поднял глаза к небу.

— Какие же грехи на душе человека, прозванного Абукаиром аль-Хорезми? Я скажу тебе о них, бог мой.

Умирающий сделал слабое движение руками и положил их на грудь — он как бы просил о прощении, устремив взгляд вверх: там, сквозь круглое отверстие юрты, голубело летнее небо.

— Совершал ли убийства этот человек? — тихо и вместе с тем внятно задал вопрос мулла. Умирающий глубоко и прерывисто вздохнул.

— Да, совершал, — твердо, но все так же тихо сказал мулла. — Но это не ляжет грехом на его душу. Он был правоверным мусульманином и убивал тех, кто нес в нашу степь неверие в бога. Он был сподвижником не знающего страха Джунаид-хана. Когда неверные в этой степи, на земле, которую ты, о всемогущий, создал свободной для человека, установили Советы и назвали это Хорезмской республикой, этот человек ушел к Джунаид-хану биться за Хорезм без Советов и с тех пор стал называться Абукаиром аль-Хорезми.

Умирающий положил правую руку на сердце, он как бы соглашался: «Да, с тех пор я стал Абукаиром аль-Хорезми».

— Он храбро сражался, но верные Аллаху вынуждены были отступить… Абукаир аль-Хорезми ушел в мусульманские страны, там он боролся за то, чтобы мусульмане Турции, Афганистана, Ирана, Синьцзяна, Туркестана и Хорезма жили единым государством. Раны и годы борьбы обессилили его, состарили раньше времени, и вот, предчувствуя близкую смерть, он вернулся в эти степи, где ты, о всемогущий, породил его.

Мулла вскинул руки, посмотрел в круглую дыру в своде юрты и воскликнул:

— Прими же в рай этого человека, он верно служил тебе на земле, о всевышний!

Закрыв коран, мулла тяжело поднялся. Искоса поглядывая на умирающего, он топтался на месте, чего-то выжидая. Абукаир молча смотрел в небо. Наконец мулла сказал то, что его волновало:

— Правоверный мусульманин до последнего своего вздоха думает только о боге. Ты, Абукаир аль-Хорезми, многое сделал во имя Аллаха, и все это зачтется. Сделай же и последнее добро… Уходя отсюда, преследуемый неверными, Джунаид-хан не смог увезти всех своих богатств. Часть сокровищ он спрятал в пустыне. Это известно мне от правоверных, которых нет уже на земле. Сокровища искали, но не нашли. Кто искал, тот не вернулся… Никто не знает, где они спрятаны, только ты один знаешь, Абукаир аль-Хорезми. Скажи мне о них перед своей кончиной. Пусть эти богатства пойдут на украшение мечетей, на укрепление мусульманской веры, которая — видит и печалится Аллах — ослабла в людях. Сделай же последнее добро, Абукаир аль-Хорезми, и верь — о тебе будут молиться во всех мечетях, имя твое будет свято.

Мулла наклонился, настороженно приставил руку к мясистому уху, готовый уловить даже самый слабый шепот умирающего. Абукаир аль-Хорезми прикрыл глаза, слабо развел руками:

— У меня ничего нет. Я… ничего не знаю.

Нахмурившись, мулла отвернулся. Он был так раздосадован, что, уходя, забыл нагнуться в низкой двери юрты и ударился головой — салле сбилось.

Умирающий, проводив взглядом муллу, облегченно вздохнул.

В юрту вошла старуха, сгорбившаяся, в белом платке, опущенном до самых глаз; платок туго обтягивал лоб, сзади свободно падая на спину.

— Позови… моего сына, — тихо попросил умирающий.

Старуха, пятясь, удалилась. Скоро в юрту быстрым шагом вошел молодой человек в новом светло-сером костюме. У него было смуглое лицо с правильным мягким овалом, густые вьющиеся волосы — он совсем не походил на коренного жителя степей. Глаза из-под густых черных бровей смотрели открыто и прямо.

— Подойди ближе, Алибек, — при виде сына голос отца окреп; повернув голову, он внимательно осмотрел юношу, который, подтянув брюки на коленях, осторожно присел на кошму. — Так ты учишься?

— Да, отец.

— Где же ты учишься? В медресе?

— Нет, в институте.

— А, понимаю, — кивнул головой отец. — Медресе нет, есть институт. И кем же ты будешь? Мугалимом?

— Да, буду преподавать историю.

— Не надо столько учиться, чтобы стать мугалимом. Тебе уже двадцать пять лет, а ты все учишься.

— Была война, отец…

— И ты воевал?

— Нет, я работал на железной дороге.

— Сколько же ты получал?

Что-то вроде усмешки появилось на губах Алибека.

— Дело не в деньгах. В войну о них не думали. Было очень трудное время. Я хотел на фронт, но на железной дороге тоже нужны были люди.

— Фронт, война… — тихо повторил Абукаир и задумался. — Алибек, выслушай меня внимательно. Тебе надо знать о своем отце… В жизни я совершал ошибки, их мне простили. Но одну, самую большую, я сам не прощу себе. Я оставил тебя одного, а должен был остаться с тобой или увезти… Тогда тебе было всего пять месяцев от роду…

Абукаир вздохнул и замолчал, прикрыв глаза, что-то вспоминая. Лицо его неожиданно осветилось слабой улыбкой, губы дрогнули.

— У тебя была хорошая мать, Алибек.

— Очень хорошая. Но она рано умерла.

— И все же это она вырастила тебя таким.

— Она и другие… Я воспитывался в детдоме, потом жил в интернате.

— Она была казашка. Ты кем себя считаешь?

— Казахом.

— Воля твоя. Ты должен знать, что в тебе — иранская кровь.

— Иранская?

— Да. — Абукаир вздохнул, медленно повел головой. — Не могу говорить, а сказать тебе надо многое… Иран! Предки наши вышли оттуда. Знаешь ли ты о походе хивинских ханов в Хорасан?

— Это было в девятнадцатом веке.

— Может быть… В том походе были кара-калпаки. Тогда было захвачено в плен много иранцев, их превратили в рабов. Мои предки попали к кара-калпакам в род канглы, их не стали держать на положении рабов.

— К тому времени пришли русские, — вставил Алибек.

— Что? — брови Абукаира болезненно опустились. — При чем тут русские?

— Я изучаю историю отец, — тихо пояснил Алибек. — И знаю об этом. Не знал только…

— Так вот слушай, — перебил его отец. — Мне надо успеть сказать. Это не главное… Главное потом… Предки наши не женились на кара-калпаках, но переняли их обычаи. Вот почему я говорю, что в тебе иранская кровь. Иран! — вздохнул старик и помолчал, потом признался. — Я пришел оттуда через Синьцзян. Ты сказал, что изучаешь историю. Я тоже кое-что знаю. Все, что называют здесь, в мусульманских странах, культурой, освещено солнцем Ирана…

Алибек хотел было возразить, но старик устало прикрыл глаза, руки беспокойно взметнулись и упали. После тягостного молчания Абукаир тихо произнес:

— Не будем больше об этом… Надо сказать главное… Пойди, посмотри, нет ли возле юрты посторонних.

Вокруг не было ни души, люди работали на рисовых плантациях, только пожилая женщина в белом платке сидела молча у потухшего, очага. Это была тетка Алибека, сестра матери.

Алибек вернулся в юрту.

— Можешь говорить, отец, я слушаю.

Абукаир сделал глубокий вздох, как бы набираясь сил.

— Ты найдешь сокровища, спрятанные Джунаид-ханом, — вот мое завещание тебе.

У Алибека от изумления поднялись густые брови, он наклонился к отцу, изучающе посмотрел ему в лицо.

— Не сомневайся, сын. Я в твердой памяти.

— Какие сокровища?

— Слушай. Когда мы уходили от погони, у нас был обоз — караван верблюдов. Мы бросили его. Это задержало преследователей, они занялись верблюдами. Джунаид-хан воспользовался этим. Чтобы облегчить бег лошадей, он спрятал часть сокровищ — золото, дорогие ковры — в старые развалины. Это в междуречье, возле старого русла Сыр-Дарьи.

— В Куван-Дарье?

Абукаир передохнул, заговорил тише и медленнее, с трудом шевеля губами.

— Едва мы успели запрятать тюки, как впереди показались красные. Это были десантники… По Сыр-Дарье шел отряд Аму-Дарьинской флотилии: две канонерки и два бронекатера — это мы знали. Но десанта не ожидали, не думали, что моряки пойдут на конях в глубь пустыни. Мы попали между двух огней. Пришлось прорываться. Не все ушли…

Абукаир тяжело откинул голову. Губы его шевелились, но слов не получалось — у него перехватило дыхание. Алибек осторожно приподнял старика; он глубоко вздохнул, открыл глаза, с благодарностью взглянул на сына.

— Теперь легче… Спасибо, Алибек. Я боялся встречи с тобой, думал — возненавидишь меня, не придешь: «Отец был басмач — не хочу видеть и знать…» Но ты пришел. Спасибо.

— Наша власть простила тебе… разрешила вернуться на родину, — сказал Алибек, опустив отца на подушки. — После этого у меня нет основания отказываться от тебя.

— И за это тебе благодарен… Наконец-то поступлю как отец. О чем я говорил? Да, мало нас ушло… За мной гнался командир десантников — высокий, усатый. Лошадь под ним была наша, степная, она плохо слушалась его. Я стрелял в него из винтовки. Не попал. А он в меня из маузера, вот сюда… — Абукаир чуть заметным движением головы показал на левое плечо. — Как я усидел в седле — не знаю…

— Отец, не надо об этом, — Алибеку не хотелось слушать о схватках басмачей с красными, он ни за что не вошел бы в эту юрту, если бы не знал точно, что неожиданно приехавший из Синьцзяна тяжело больной старик, бывший басмач, которому простили прошлое, — его отец; тетка с первого взгляда признала Абукаира и вызвала Алибека из Кзыл-Орды.

— Да, об этом — лишнее, — согласился отец. — Потом, лет через десять, когда мы были уже без Джунаид-хана, посылали из-за границы сюда троих — взять сокровища. Ни один не вернулся, все погибли… Сокровища там. Их трудно найти. По Куван-Дарье много всяких развалин — ветер одни засыпает песком, другие обнажает.

Алибек никак не ожидал такого разговора. Он предполагал, что отец будет просить прощения… И вдруг — странное завещание — найти сокровища Джунаид-хана. Сначала он не поверил. Но отец говорил без тени сомнения, говорил, чувствуя скорую смерть, — как тут не поверить? Любопытство, свойственное любому человеку, росло в Алибеке: где спрятаны сокровища?

— От Перовска, который теперь называется Кзыл-Орда, по дороге на север есть станция Джусалы, — шептал Абукаир. Алибек кивнул, давая понять, что знает станцию Джусалы. — От этой станции прямо на запад на коне ехать день и будет сухое русло Куван-Дарьи. В одном месте русло изгибается луком, и там, где кладут на него стрелу, стоит старая крепость. От этой крепости в пустыне видно много развалин…

Абукаир, задыхаясь, торопился сказать самое главное; голос его звучал горячо, тревожно. Он твердил, как заклинание:

— Ты должен найти сокровища, Алибек! Это нелегко. Надо рыть песок, жить в пустыне — одному там трудно. И все же ты найдешь! Ты должен найти. Это все, что я делаю для тебя, как отец. Обещай, что будешь искать, выполнишь мое завещание, и я умру спокойно, буду знать, что больше не в долгу перед тобой.

— Обещаю, отец. Буду искать, пока не найду.

— Верю… Ты будешь самым богатым человеком в степи. Ведь Советская власть разрешает иметь много денег?

— Да, если они добыты честно.

— Найти клад — это не воровство, это счастье, это удел счастливца.

Абукаир, отдыхая, любовно смотрел на сына. Алибек задумчиво смотрел на дымчато-белый солнечный луч, в котором кружились золотистые пылинки. Два дня назад он и слушать не хотел об отце, напоминание о нем огорчало… Но вот отец появился, и так внезапно, что не было времени хорошенько обдумать свое отношение к нему. Алибек увидел, что отец безнадежно болен и дни его сочтены — это вызвало в его сердце соболезнующее чувство. Сколько пережил он, сколько лет скитался вдали от родины, забывший семью и позабытый всеми, и вот вернулся, чтобы умереть на родной земле. И, оказывается, он не забыл своего сына. Перед самой смертью он дал в руки сына ключ к несметным сокровищам — иди и бери их…

Абукаир прикрыл глаза, сухие губы его шептали теплые слова:

— Иметь много денег — хорошо. Ты еще молод, у тебя вся жизнь впереди. Ты можешь быть мугалимом, можешь и не быть. Можешь держать скот, а можешь и не держать — всегда купишь. Можешь жить в городе или в ауле — где хочешь. Ты пойдешь той дорогой жизни, которую определила тебе судьба. Скажу тебе одну мудрость: не самым проворным и ловким достается первенство в состязаниях, не храбрым — победа, не трудолюбивым — хлеб, не у разумных — богатство, и не искренние обретают благорасположение, а время и случай дает все это. Время и случай для тебя подошли. Возьми богатства Джунаид-хана и будь счастлив! Деньги, богатство дадут тебе силу, свободу, независимость. Но будь осторожен в обращении с ними, не пресыщайся в удовольствиях, не вызывай зависть…

Абукаир умолк. Алибек не тревожил его. Ему хотелось представить картины новой жизни, о которой говорил отец. Картины получались неясные, часто меняющиеся, как на экране кадры кинопленки; он улавливал только что-то сверкающее в тумане и пыли. С непривычки трудно было представить себя обладателем кучи золота и драгоценностей. Что с ними делать? Пока что в жизни он знал только учебу да работу. В войну приходилось быть грузчиком, работать на ремонте железной дороги. Легкой жизни он не знал. Костюм, что сейчас на нем, приобретен ценой длительной экономии. И все люди, среди которых он жил, работали и не знали роскоши. Представления о иной жизни, которую дает золото, не складывались ясно. Время сказочных кладов прошло, — думай лучше, как закончить институт. «Пусть даже и были спрятаны сокровища, но за двадцать пять лет их могли найти. Или взяли те, кто прятал их».

Абукаир, заметивший тень раздумий и сомнений на лице сына, зашептал:

— Они там… Если бы кто случайно нашел, было бы известно… Не взяли и наши. Те четверо, кто прятал, на другой день были убиты. Из всех, кто был в охране и знал о сокровищах, в живых остался только я один. Сокровища там. Это говорю тебе я, твой отец, уходящий в могилу…

 

Экспедиция профессора Стольникова

Алибек сидел на песчаном берегу Сыр-Дарьи, в руках он держал областную газету, только что купленную. Его внимание привлекло объявление:

Археологической экспедиции

под руководством проф. Стольникова

для работы в районе Куван-Дарьи

на срок — 3 месяца

ТРЕБУЮТСЯ

землекопы, проводники, завхоз.

Оплата по соглашению.

Обращаться — Приречная, 47.

Алибек прочитал объявление, его задумчивый взгляд был устремлен на реку.

Мутно-желтые воды Сыр-Дарьи быстро неслись широкими струями, будто стремились перегнать друг друга, в иных местах они схлестывались, бесшумно боролись между собой и либо разъединялись и шли порознь, опять соревнуясь в беге, либо, слившись в единую мощную струю, косо устремлялись к берегу, врезались в него, подмывали, отваливали огромные глыбы глины, тут же размывали их и еще более пожелтевшими поворачивали к противоположному берегу.

Не такова ли и жизнь человеческая! Когда она плетется буднично, кое-как, или медленно кружится, не зная пути, то на душе человека смутно, как в застойной воде.

Но вот-он увидел заветную цель и устремился к ней. На пути — препятствия; но какая радость, когда препятствие взято! В этот момент душа человека, как вода на быстрине, светлая и поющая.

Интересна в летний солнечный день Сыр-Дарья! Она кажется разноцветной. Под берегом, за излучиной, вода медленно кружится и кажется темной; на быстрине она густо-желтая; там, где струи перекрещиваются, — светло-желтая, а под косыми лучами солнца — розовая…

Капризна и своевольна Сыр-Дарья. В древние времена она не раз меняла свое русло, оставляла людей, расселившихся по ее берегам, без воды — их поля и жилища засыпало песком.

Нельзя надеяться на характер Сыр-Дарьи. На противоположном берегу белеют крыши нового, поселка. Там строят плотину, она будет регулировать сток воды, часть ее можно будет пустить по старому руслу реки и оживить иссохшую землю. Строители намерены укрепить берега капризной реки камнем, чтобы она не вздумала менять русло.

Алибек мечтал, окончив институт, работать в школе-десятилетке Плотинстроя. Теперь эта мысль потускнела.

В старом русле Сыр-Дарьи, всего в двухстах километрах от Кзыл-Орды, лежат сокровища и ждут его. Туда же, судя по объявлению в газете, собирается археологическая экспедиция на раскопки древних разрушенных временем строений. Было над чем подумать.

«Экспедиция, раскапывая развалины, может случайно наткнуться на клад. Случайно! А я знаю, где он, и мучаюсь в раздумьях, медлю. Сколько времени будет собираться экспедиция? Неделю, две? Я отправлюсь завтра. Сколько времени потребуется на розыски сокровищ? Но через месяц начнутся занятия в институте…»

Над степью и над рекой повис протяжный гудок. За поселком, на противоположном берегу, воронкой поднялся белый дым, ветер понес его в сторону. Это паровоз притащил по железнодорожной ветке на плотинстрой состав платформ с лесом. Сейчас, в этот зной рабочие будут сваливать тяжелые бревна обливаясь потом, протирая запорошенные песком глаза.

Под берегом кружилась мутная вода Сыр-Дарьи. Смутно было на душе Алибека.

Вспомнилось, как в прошлом году выбирали на профсоюзном собрании местком. Кто-то выкрикнул фамилию Алибека. В президиуме переглянулись, наступила неловкая тишина. Донеслось еле уловимое: «У него же отец басмач, за границей где-то шляется…» И все — замяли кандидатуру, даже на голосование не ставили.

«Теперь, когда многим известно, кто был мой отец, мне и с дипломом не дадут ходу. Хоть из всех сил старайся, все равно на меня будут смотреть как на сына басмача. Пусть отец не воспитывал меня: я жил с матерью, потом у тетки, затем попал в детдом — без фамилии, и меня прозвали Джетымовым, — воспитывался в школе, но все равно «сын басмача» черной тенью всюду будет следовать за мной. Моя педагогическая карьера начнется и кончится в аульной школе».

Эти мысли не были новыми, а в последние три дня они не покидали голову. Алибеку представилось лицо умирающего отца, мертвенно-желтое, иссеченное морщинами страданий. Запомнились руки — иссохшие, с тонкими пальцами, на которых резко выделялись утолщения суставов. Эти руки когда то держали винтовку и саблю…

Нет, не было в сердце сыновнего чувства. И не ощущал в себе Алибек струй иранской крови. Только «сын басмача» лежало черным пятном на душе. Что ж, судьба!

«А что такое судьба? — задал он себе вопрос, — Слепая сила, стоящая над человеком? Нет. Направление жизненного пути. А я сам волен выбирать себе путь».

Вдруг лицо Алибека просияло, он вскочил, сунул газету в карман.

«Решено, — иду искать сокровища Джунаид-хана». — Он посмотрел на середину реки, где безропотно катились в солнечных бликах волны, и сказал вслух:

— Ты сестра мне, Сыр-Дарья. Ты своевольно меняешь русло и не даешь в том никому отчета. Я тоже поступлю так, как хочу…

Дом № 47 на Приречной, как почти все дома в Кзыл-Орде, был соединен с соседними глинобитным дувалом. На деревянной калитке белела прикрепленная кнопками газета с объявлением, обведенным красным карандашом.

Было утро. Алибек решительно толкнул калитку, вошел во двор и остановился в смущении: пожалуй, прежде чем открывать, следовало бы постучаться. Возле большой трехосной автомашины, кузов которой был обтянут брезентом, стояла девушка в темной шелковой куртке; синие брюки, стянутые у щиколоток, свободно спадали на легкие тапочки. Волосы у девушки были пушистые, светло-желтые, как пена волн в Сыр-Дарье. Девушка держала в руках ведро и, смеясь, плескала воду на плечи и спину высокого пожилого человека, на котором были только трусы. Мужчина был крепкого телосложения, с бронзовым от загара телом, пышной седой шевелюрой и темными, подстриженными до уголков рта усами. Он громко охнул, когда струя плеснулась ему на спину, и начал быстро тереть себя широкими ладонями. Видно было, что он испытывал истинное удовольствие.

Заслышав скрип калитки, мужчина выпрямился, Алибек сделал шаг назад.

— Наниматься? — спросил мужчина, стряхивая с кистей рук капли воды. Алибек подумал, что это, должно быть, и есть профессор Стольников.

— Да, — ответил он.

— Входите смелее! Я сейчас… Дочка, — полотенце.

Девушка поставила ведро, подала отцу мохнатое полотенце и ушла в дом. Профессор вытерся, надел просторные коломянковые штаны, серые, помятые, сунул руки в рукава пижамной куртки и пошарил в карманах.

— Хотел поработать в экспедиции, — сказал Алибек.

— Что, вы нигде не работаете?

— Я учусь.

— Где?

— Здесь, в институте.

— Что? В каком институте?

— У нас один институт, педагогический.

— Странно. — Профессор шарил по карманам. — Где же мои очки? Без очков я плохо соображаю.

На крыле автомашины лежали очки в роговой оправе, с выпуклыми стеклами, от них на зеленую окраску металла падали широкие круги отсвета с желтыми разводами. Алибек подал профессору очки. Профессор быстро надел их и блестя стеклами, долго смотрел на юношу.

— Позвольте, мы уедем на три месяца, а через месяц начало учебного года. Как же так?

Алибек опустил голову.

— У меня умер отец, — сказал он тихо. — В ауле осталась сестра матери — старушка, при ней трое внучат. Им надо помочь. Мне нужен заработок.

— Мы выезжаем через три дня, работать будем не менее трех месяцев. Вас не отчислят из института?

— Не должны. В крайнем случае, я перейду на заочное отделение, кончу институт заочно.

— Да, да, — согласился профессор. — Но я могу вас взять только землекопом.

— Мне не страшно, — обрадовался Алибек. — Я бывал на ремонте железной дороги, в ауле работал кетменем…

— Лина! — крикнул профессор. Девушка вышла и остановилась на пороге. — Послушай, что говорит этот молодой человек. Он студент местного пединститута, скоро начало лекций, а он нанимается в нашу экспедицию землекопом. Говорит — ради заработка, чтобы поддержать своих родственников, которые нуждаются…

— Не только ради заработка, — смело перебил профессора Алибек, взглянув на девушку. — Я думаю, что работа в вашей экспедиции принесет мне пользу и как будущему историку.

— Совершенно верно, — воскликнул профессор и снова обратился к дочери. — Я не слышал, чтобы в вашем институте студенты поступали так. Во всяком случае, ты мне говорила о другом — о том, что многие избегают поездок на практику в отдаленные районы, стремятся получить знания наскоком, поскорее положить в карман диплом, а потом махнуть на книги рукой. Вы, я вижу, не из таких, — взглянул он с улыбкой на Алибека, — и это мне нравится. Давайте теперь знакомиться. Меня прошу называть не «товарищ профессор», а просто Николаем Викентьевичем. Это моя дочь. Тоже учится в институте, вернее — заканчивает его, готовит дипломную работу: «Растительность пустыни», и поехала со мной в пустыню. Похвально, не правда ли? Ее подруги собирают материал на эту тему в подмосковных лесах возле дач…

Лина дружески протянула руку Алибеку, он осторожно пожал ее. Теперь Алибек видел девушку очень близко. Лицо, шея, руки ее были белые, не загоревшие. Больше всего удивили его глаза, кажется, он никогда не видел таких — большие, серые, удивительно чистые и прозрачные, их красиво оттеняли длинные темные ресницы.

Оказалось, профессор немного знает казахский язык, он заговорил с Алибеком по-казахски, спросил, почему у него такая фамилия — Джетымов. Алибек отвечал с запинками, и Николай Викентьевич понял это по-своему, рассудив, что юноше неприятно вспоминать свое сиротство, и поспешил переменить разговор.

— Как вы переносите жару, пыль и ветер пустыни?

— Я вырос здесь.

— Хорошо. А на верблюдах ездили?

— А как же!

— Прекрасно. На этом разговор сегодня кончим. Зачислим вас землекопом, будущий историк, — рассмеялся Стольников, — оплата у нас хорошая. Путешествие к месту работы вам придется совершить на верблюде. Наша экспедиция располагает тремя машинами и караваном верблюдов. Начальник каравана подобран, звать его Жакуп, будете вместе с ним. Идите переодевайтесь и готовьтесь в поход.

Качаться на медленно идущем верблюде — перспектива такого путешествия не особенно понравилась Алибеку, но он промолчал.

Возвращаясь берегом Сыр-Дарьи, Алибек думал о первой встрече с профессором Стольниковым и его дочерью и почувствовал некое угрызение совести… Первый шаг и уже обман. Но он оправдал себя тем, что сходится с людьми экспедиции только временно, им незачем все знать.

Через три дня Алибек твердым шагом шел на Приречную.

Во дворе дома не было ни профессора, ни его дочери. К нему вышел помощник Стольникова, Григорий Петрович, низенький, толстый, очень подвижный человек лет пятидесяти. Он направил Алибека в глубь двора. Там, за развалившимся дувалом, был большой пустырь, в ямах и буграх, поросший полынью и колючкой. Посреди пустыря лежали верблюды, приподняв маленькие головы на кривых шеях.

Жакуп — проводник каравана верблюдов — оказался старым молчаливым казахом. После настойчивых расспросов Алибек узнал, что Жакуп родом из-под Аральска и прожил всю жизнь в пустыне. Сын его работает в Кзыл-Орде в облисполкоме и уговорил отца приехать в город на постоянное жительство. Городская жизнь была Жакупу не по душе. Старик нанялся возить на верблюде саксаул из-за реки, но сын, узнав о занятии отца, обиделся и уговорил его не делать больше этого.

Жакуп затосковал, стал проситься в аул. Но тут прошла весть об экспедиции Стольникова, и Жакуп отправился прямо к профессору. Они быстро договорились.

Старик говорил о профессоре с почтением, многозначительно покачивал головой и, не утерпев, даже похвалился, что знает Стольникова давно.

— Вы, Жаке, не вместе ли со Стольниковым кончали университет? — рассмеялся Алибек.

Жакуп с укоризной посмотрел на него и замолчал.

Это был сутуловатый человек с коричневым лицом, редкой черной бородой и маленькими глазками, которых почти не было видно из-под угрюмых бровей. Одет он был в теплый чапан, который носил зимой и летом; голова его была повязана платком. Со спины он походил на старуху. У Алибека всплыли в памяти стихи — он прочел их давно.

 

Куван-Дарья

Три дня качался Алибек на верблюде, и вот караван подошел к Куван-Дарье.

Справа протекала Сыр-Дарья, отгороженная по берегу густой зарослью тугая; рядом пролегла узкая полоска поймы — разлив светло-зеленого камыша, колыхавшегося под ветром, как пшеничное в пору цветения поле. Караван шел по кромке поймы. От реки веяло прохладой, а слева простиралась холмистая песчаная пустыня, там — ни клочка зелени, ветер поднимал желтую пыль, оттуда веяло жаром, как из печи. Далеко виднелись извилины сухого русла. Когда-то по Куван-Дарье текла вода, по берегам жили люди.

Давно, еще в детстве, слышал Алибек из уст стариков предание: разгневался за что-то на куван-дарьинцев бог — сорвалась ночью с ясного неба звезда, раскаленным камнем летела она к земле, все увеличиваясь, и ударила прямо в берег Куван-Дарьи, взрыла его и перегородила воду. И кончилась жизнь на Куван-Дарье.

В одном месте пойма Сыр-Дарьи сузилась и сошла на нет, ее вытеснила гряда высоких каменистых холмов, протянувшихся вдоль берега… Не здесь ли упала сказочная звезда, в наказание куван-дарьинцам, и перегородила реку? Похоже было, что какой-то исполин взрыхлил, взбудоражил тут землю, вывернул на поверхность камни, — так непривычна для глаза эта каменная гряда рядом с необозримой, как море, равниной, усеянной невысокими переменчивыми барханами.

Караван двинулся через каменную гряду. Жакуп сидел на переднем верблюде, качаясь в такт идущему верблюду. Старик был одет, как всегда, в ватный чапан, на голове — лисий тымак; эта одежда хорошо защищала летом от палящих лучей солнца, зимой — от пронизывающих холодных ветров. Алибек ехал на последнем верблюде и видел всех мерно шагающих, медлительных, тяжело нагруженных «кораблей пустыни» и полусогнутую спину Жакупа.

Поднявшись на каменистый гребень, Алибек отчетливо увидел сухое русло Куван-Дарьи. Много времени прошло с тех пор, как Яксарт изменил свое течение, а русло Куван-Дарьи хорошо сохранилось, его не занесло песком. Далеко видны извилистые берега, уходящие к горизонту. В иных местах русло было пересечено песчаными косами, в иных — дно покрывали заросли саксаула или мелкого кустарника; возле ближнего поворота ветер, выдувая песок, даже углубил русло, и темный берег высился террасами.

Палило солнце, дул сильный ветер, внизу шумел переметаемый с места на место песок. Вокруг — ни одной души. Только степной орел кружился в вышине: порывистый сильный ветер сбивал его, как только он расправлял крылья, и хищник, торопливо махая, поднимался еще выше, расправлял крылья, и опять ветер сбивал его с плавного круга. Тщетными были его усилия, как и вообще напрасной казалась его охота: внизу ничего не было живого, что могло бы пойти в пищу.

Грустно было смотреть на эту картину давно отшумевшей жизни. Внизу, под ногами, у ската каменистой гряды, застывшей речной рябью волн лежал мертвый песок, и ни единой травинки тут не росло. Только вдали возле песчаных холмов покачивались редкие сухие кустарники да на дне русла дымчато серел саксаульник. Желтые барханы стояли печально и безмолвно, как насыпи на могилах, и береговой обрыв на повороте русла, обдуваемый ветром, казался сейчас стеной огромной, развалившейся в одну сторону могилы.

Что похоронено под этими песками, которые всегда там, где нет воды и жизни? Люди рождались, росли, жили, любя и страдая, трудились, строили жилища, но остались под зыбучими песками только их кости да черепки посуды, из которой они ели. Что за люди тут жили? Как ни напрягал Алибек память, не мог вспомнить ничего такого, что походило бы на предание, услышанное в детстве, — история не запечатлела в своих летописях факта о свалившейся с неба беде. Народ, живший здесь много веков назад и рассеявшийся по лицу земли, остался неизвестен, он утратил свое наименование, слился и смешался с другими народами.

Солнце спускалось к горизонту, становилось прохладнее. Жакуп повернул своего верблюда влево, в затишь, образовавшуюся у ската каменной гряды. Пора было располагаться на ночевку. Автомашины экспедиции вышли из Кзыл-Орды сегодня утром и к вечеру должны быть здесь. Поэтому Жакуп и выбрал местом для ночевки соединение двух русел — Сыр-Дарьи и Куван-Дарьи. Отсюда до места работы экспедиции оставался один дневной переход.

Спускаясь с каменистого гребня, Алибек оглянулся и увидел далеко позади стелющуюся по пустыне широким фронтом пыль. То шли грузовики экспедиции. Впереди них бойко пылил юркий «газик», короткий, почти квадратный, с брезентовым кузовом. Виляя меж холмов, он обогнул слева каменистую гряду и остановился. Открылась дверца, из машины тяжело ступил на землю Стольников, потом, согнувшись, выпрыгнула Лина. Она выпрямилась, потянулась, подставив лицо свежему вечернему ветру, он шевелил ее светлые пушистые волосы. Девушка улыбалась и что-то говорила отцу.

Грустные мысли о людях, живших много веков назад на берегах Куван-Дарьи, отступили. Вряд ли бывала когда в веках здесь, на Куван-Дарье, такая красивая девушка — вот о чем подумал Алибек.

Но тут же лицо его помрачнело.

Из «газика» вышел молодой человек, узколицый, с гладко зачесанными длинными волосами. Он надел темные защитные очки, подошел к Лине и непринужденно заговорил с ней, показывая рукой то в сторону Сыр-Дарьи, то на сухое русло Куван-Дарьи.

Хозяином машины, в которой ехали Стольниковы, был молодой инженер из облводхоза Купавин Юрий Сергеевич. В районе Куван-Дарьи недавно работал исследовательский отряд по обводнению пустыни и пришел к выводу, что пуск воды по старому руслу реки мало даст для развития животноводства. Обводнены будут не земли, а сыпучие пески; отряд предложил прокладывать магистральный канал в глубь сухих степей, в сторону от Куван-Дарьи.

Доводы были за и против. Начальник облводхоза поручил Купавину, окончившему в прошлом году московский вуз и занимавшему должность главного инженера, проехать по Куван-Дарье с тем, чтобы в облводхозе составилось единое твердое мнение по этому вопросу. Купавин поехал. Узнав о том, что его путь совпадает с путем экспедиции профессора Стольникова, он присоединился к ней и услужливо предложил свою машину профессору и его дочери.

— Отряд выполнил свою работу, — говорил он дорогой Стольникову, — дал рекомендации и отбыл в Алма-Ату. А нам здесь надо работать, строить, орошать. Нам отвечать за все это и за последствия.

Стольников, сидевший на переднем сидении рядом с шофером, молча кивал головой, то ли соглашаясь, то ли от тряской езды по барханам.

— Я смело берусь за то или иное дело только в том случае, если сам твердо уверен в его целесообразности, — продолжал Купавин, обращаясь уже к Лине, сидевшей рядом с ним. — Только так.

Лина посмотрела на него с любопытством.

— Юрий Сергеевич, сколько вам лет? — неожиданно спросила она.

Купавин смутился. По лицу его — сухому, с двумя капризными морщинами, опускающимися от углов рта, — можно было дать не меньше тридцати. Глаза его были прикрыты темными очками. Юрий Сергеевич быстро поборол легкое смущение, снял очки, посмотрел на Лину прищуренными карими глазами с золотистой пыльцой на ресницах, улыбнулся.

— Двадцать семь.

— О! — воскликнула она. — Я предсказываю вам большое будущее. Правда, папа? Юрий Сергеевич будет выдающимся гидростроителем. Или что-то в этом роде, но непременно выдающимся. Молодой специалист с высшим образованием, знает дело на практике, глубоко вникает в него, не полагаясь на авторитетную комиссию, — ведь это многое значит, о многом говорит.

— Да, — кивнул Стольников.

Такой разговор польстил молодому инженеру. Купавин сказал:

— Я не жалею, что попал в эту глушь. Здесь можно многое сделать, многого добиться, если не тратить время зря… А вот и ваш караван! — взглянул он через плечо шофера.

— Здесь будем ночевать, — сказал профессор.

Машины остановились. Рабочие спрыгивали с грузовиков, сбрасывали тюки, развертывали палатки. Началась та веселая суета, которая сопровождает обосновывание жилища, даже временного. Весело было-от того, что все чувствовали себя здоровыми, жара спала, моторы машин в дороге не капризничали, в кузовах грузовиков был большой запас продуктов и скоро будет ужин.

Солнце спускалось за мглистый горизонт, прохлада усилилась. Между барханами легли голубоватые тени, и вся пустыня, раскинувшаяся на запад, стала похожей на океан с вспененными гребнями волн и так застывший.

Стольников наблюдал, как устанавливали для него палатку, изредка подавал советы рабочим, которые были новичками в этом деле.

Купавин, имея «газик», не заботился о жилье. Он не отходил от Лины, рассказывая что-то веселое, — она смеялась.

У Алибека на сердце было тоскливо. Не потому, что он завидовал этому бойкому молодому человеку в темных очках, которого даже профессор называл по имени-отчеству — Юрием Сергеевичем, — Алибек не осмелился бы подойти к Лине, чтобы поговорить, и старался не думать о ней. Он чувствовал себя одиноким в этой шумной, оживленной компании.

Алибек приготовил для себя постель — сдвинул тюки так, чтобы на них можно было лежать, но спать ему не хотелось.

Жакуп сходил с брезентовым ведром к Сыр-Дарье, принес воды и налил два чайника — один большой, другой поменьше. Потом спустился в сухое русло, наломал саксаула, разжег костер и повесил над ним чайники.

В пустыне сумерки коротки, ночь наступает быстро. Пока вода закипела, сумерки сгустились и на темно-синем небе проступили звезды.

Жакуп снял чайники, бросил остатки саксаула в огонь, потом взял большой чайник и понес к профессорской палатке.

Перед входом в палатку был разостлан брезент. Стольников, его сотрудники, Лина и Купавин уселись на брезенте в кружок, поджав ноги. Когда Жакуп поставил чайник, Лина весело объявила:

— Я буду за хозяйку, — и схватилась тонкой рукой за дужку чайника. — Какой тяжелый!

Ей сразу же услужливо помог Купавин. Началось чаепитие.

Вернулся Жакуп и пригласил Алибека ужинать. Вдвоем, в стороне от всех, они пили чай молча, говорить им было не о чем. Потом Алибек снова забрался на тюки и стал смотреть в сторону профессорской палатки.

Там был разложен небольшой костер, чтобы отгонять комаров, налетевших из камышовой поймы. При его свете видны были только лица сидевших на брезенте людей. Седые волосы Стольникова стали медными и слились с цветом лица. Огонь словно позолотил пушистые волосы Лины, а лицо, ярко освещенное с одной стороны и затененное с другой, будто похудело, но было очень подвижным, с переменчивым выражением — яркая улыбка сменялась сумрачной скукой. У Купавина блестели гладко зачесанные волосы, белел большой острый нос, на чуть впалых щеках постоянно держались тени, как бы ни повертывался он перед пламенем костра. Трое сотрудников сидели спинами к Алибеку, и лиц их он не видел, но одного знал — тот, что сидел ближе к Стольникову, толстый, с небольшой лысиной, был Григорий Петрович.

Разговор шел о редких находках при раскопках. Его начал Григорий Петрович, упомянув об Аму-Дарьинском кладе. Об этом кладе Алибек знал из истории: он был найден в конце прошлого века где-то между Самаркандом и Кундузом и состоял из большого количества золотых вещей и монет.

— Я видел некоторые вещи из этого клада в музее, — неторопливо мягким голосом рассказывал Григорий Петрович. — Типичные памятники греко-бактрийской эпохи. Интересна бляха, сплошь золотая, по всей вероятности, принадлежность пояса очень знатного воина. Как раз изображения на этой бляхе и помогли установить, что клад оставлен древними среднеазиатскими кочевниками — саками.

— Только-то? — Юрий Сергеевич покачал головой. — О Тутанхамоне мы мало знаем из истории, да он нам и не интересен. Но тонны золота, взятые англичанами в гробнице этого фараона, — не пустяк. Вам, Николай Викентьевич, случалось находить клады?

— Случалось, — неохотно ответил Стольников, палкой саксаула он ворошил не слишком ярко горевший костер. — Не такие, правда, богатые, но находили. — Николай Викентьевич поднял голову и, блестя очками, посмотрел на Купавина. — Мы не ставим себе целью искать клады; для нас иная стекляшка-бусинка ценнее слитка золота. Но и золотые монеты дают многое науке. Археология должна ответить на четыре вопроса: что произошло, где произошло, когда и почему. На вопрос «когда» вернее всего ответят монеты — по времени их чеканки. Я уверен, что и возле Куван-Дарьи мы найдем клад.

Алибек, чутко ловивший каждое слово, подумал: «Уж не знает ли профессор о существовании сокровищ Джунаид-хана?»

У Стольникова спросили, на чем основана такая уверенность. Он ответил:

— Здесь в древние времена пролегал большой торговый путь. Значит, местные жители вступали в торговые отношения с проезжими людьми и, конечно, богатели благодаря этому.

— Желаю удачи, — с серьезным видом произнес Юрий Сергеевич и, повернувшись к Лине, что-то тихо сказал; она, не отвечая, скучающе смотрела на огонь.

— Не в этом будет наша удача, — усмехнулся Стольников. — Повторяю, главная наша цель — не кладоискательство.

Потом заговорили о другом. Купавин, заметив, что Лина совершенно не интересуется кладами, повернул разговор по иному направлению. Он, вероятно, был на что-то обижен, потому что говорил очень резко. По его словам, наука не оправдывает тех огромных средств, которые тратит на нее государство, она оторвана от конкретных задач строительства в стране, не оказывает большой помощи практике.

Григорий Петрович, слушая его, расхохотался. Юрий Сергеевич взмахнул руками, тряхнул головой, прямые волосы его рассыпались и сползли на висок.

— Меня волнует вопрос: а не слишком ли дорого обходятся нам бесконечные опыты, кормление мышей и прочее? Я буду говорить прямо, хотя вам, знаю, это не понравится.

«Как он режет! — почти с завистью подумал Алибек, вслушиваясь в горячую речь Купавина и наблюдая за его порывистыми движениями. — А ведь он кое в чем неправ. Но с какой смелостью и уверенностью все это он говорит!»

Стольников заметил с нескрываемой укоризной:

— Нельзя так узко мыслить, Юрий Сергеевич.

Купавин не побоялся схватиться с профессором, — а может, ему и хотелось поспорить с ним.

— Что значит узко мыслить! — подхватил он слова Стольникова. — Разумно, экономно расходовать средства на благо человечества — разве это ограниченность в мыслях? Да, я утверждаю и нигде не побоюсь сказать это, что мы массу средств тратим впустую, без пользы для народа. Создали обсерватории, научные центры, изучаем, есть ли пресловутые каналы на Марсе или нет, есть ли там растительность или нет? А скажите, какое конкретно это имеет значение для жизни человека на земле?

— Для жизни одного человека, только его жизни, — никакого, — сухо ответил Стольников. — А для всего человечества, для будущих поколений…

— Тоже никакого, — решительно черкнул перед собой ладонью Юрий Сергеевич. — Марс — планета, где жизнь уже исчезла, переселиться на нее и жить там люди Земли не могут.

— Не горячитесь, молодой человек, — в голосе профессора чувствовалось раздражение, но, как видно, инженер, не обращал на это внимания. — То-то и важно, что Марс много старше Земли. Изучая закономерности жизни на Марсе, мы можем предопределить, что будет с Землей через многие тысячи, десятки тысяч лет, а это очень важно для человечества.

— Вряд ли это стоит тех средств, что тратятся на изучение довольно отдаленного предмета. Да что говорить о Марсе! Ведь ученые, занимаясь, так сказать, земными проблемами, порой увлекаются совершеннейшими пустяками. Вот пример, — продолжал Купавин и показал в сторону Куван-Дарьи. — Я приехал сюда с целью пустить воду в пустыню. Пусть здесь растет хорошая трава, пусть размножаются стада. Вы знаете, какая конкретная польза от этого. А я, извините, уважаемый Николай Викентьевич, еще точно не знаю, какая польза будет людям от того, что вы раскопаете какой-то курган, найдете кости и черепки когда то обожженной посуды.

Тут на Юрия Сергеевича, не выдержав, накинулись сразу все сотрудники профессора, да так яростно, что, казалось, дело вот-вот дойдет до личных оскорблений. Стольников, откинувшись и опираясь руками о землю, громко расхохотался. Дина, тоже смеясь, кричала: «Милиция!» Но Юрий Сергеевич не сдавался, не отступал, — он отбивался и нападал.

Странным казался этот громкий спор среди пустыни ночью и неизвестно, чем бы он кончился, если бы к костру не подошел молчаливый Жакуп с кольцом волосяной веревки в руках. Он распустил ее и молча, как делал все, стал укладывать ее вокруг профессорской палатки, следя, чтобы аркан плотно прилегал к земле. Спор был забыт, все с удивлением и интересом наблюдали за действиями старика.

— Что он делает? — не выдержал Купавин.

— Он, кажется, измеряет окружность палатки, — высказала предположение Лина.

Профессор сказал:

— Здесь водятся змеи.

Старик ушел. Возник разговор о змеях. Все боязливо посматривали по сторонам.

— Почему змеи не могут переползти тонкую волосяную веревку? — задал вопрос Юрий Сергеевич. — Как объяснит это явление ученый мир?

Ученый мир молчал. Григорий Петрович сказал:

— Я, кажется, буду спать в кабине автомашины.

Другие сотрудники пожалели, что у них нет волосяного аркана.

Лина сказала, посмотрев в темноту ночи:

— У Майн-Рида я читала, что охотники, ложась спать, тоже окружают себя волосяной веревкой. Интересно…

— Никто не объяснил этого явления! — воскликнул Юрий Сергеевич. — А простые люди дошли практикой… Вот вам и наука.

Но вступать в спор с ним никто не хотел. Стольников, пожелав всем спокойной ночи, ушел в палатку, за ним — Лина. Григорий Петрович, сладко зевнув, махнул рукой и пошел к своей палатке. Юрий Сергеевич забрался в «газик». Но уснуть он не мог, потому что лежать можно было только поджав к подбородку колени. Он вышел и долго бродил по лагерю. Увидел спящего Жакупа. Старик, засыпав костер сухим песком, который хорошо прогревался от горячей золы, лежал, как на печке, и сладко похрапывал. Ощупав теплый песок, Купавин прилег рядом и сразу уснул.

 

Цветок пустыни

Кругом было тихо, в палатке безопасно, под одеялом тепло, но несмотря на позднее время сон не шел к Лине. Впервые в жизни она ночевала не дома, спала не в кровати, а прямо на земле, прикрытой рыжим войлоком. Впервые в жизни она попала в пустыню, оказалась среди многих незнакомых людей. Ей пока нравилось все — и тряская езда в машине, и жаркое солнце, и пыль, и чаи на свежем воздухе; не понравился только спор, очень ожесточенный, бесполезный, ненужный. Она заметила, что и отцу этот спор не нравился.

— Папа, ты спишь? — тихо окликнула она отца.

— Нет еще…

— Ты думаешь, что Юрий Сергеевич не прав?

— Он сам точно не знает, в чем он прав. Под конец я заметил, что ему просто нравится спорить с нами, и все. И не стоило так кричать всем нам и зря сотрясать спокойный воздух пустыни.

— Здесь мне очень нравится.

— Пока мы еще не в пустыне, а на краю ее. Завтра доберемся до места. Меня беспокоит — найдем ли там воду?

— Вы будете копать колодец?

— Разумеется.

— А если не будет воды?

— Должна быть. Пока не найдем, придется возить воду из Сыр-Дарьи.

— Это далеко?

— Километров тридцать-сорок. Используем для этого верблюдов.

— Папа, разреши мне завтра ехать на верблюде?

— Пожалуйста. Только пожалеешь потом. На машинах мы через два часа будем на месте, а тебе придется ехать под зноем, на ветру, в пыли целый день. Но я не возражаю. Привыкай ко всему. Только не вздумай ехать в этой безрукавке — сгоришь.

— Узнает мама, что я езжу в пустыне на верблюде — ужаснется…

— Ради этого не стоит ехать.

— Узнает, что мы спим на земле, а рядом змеи, — с ума сойдет.

— Да, с ними шутить нельзя. Я как-то забыл о них… Хорошо, что Жакуп с нами.

— Он, кажется, очень хороший. Но почему, папа, он предупредителен только к тебе, а с другими даже не разговаривает?

— Может быть, потому, что я однажды оказал ему помощь…

— Расскажи, папа.

— Когда-нибудь в другой раз. Уже поздно, спи. Если ты и впрямь хочешь ехать с Жакупом, надо хорошо отдохнуть. Караван выйдет очень рано. Просыпайся и сама иди к Жакупу, меня не беспокой. Скажи старику, что я разрешил. Он тебя напоит чаем, и вообще — если с ним, я не буду беспокоиться. Только не вздумай расспрашивать его о том, какую услугу оказал ему твой отец. Он ни слова не скажет и еще обидится. Жакуп считает оскорбительным для себя разговор ради того, чтобы удовлетворить чье-то любопытство.

Лина спала крепко, как может спать здоровый человек на вольном воздухе, не обремененный никакими заботами, и чуть не проспала.

Жакуп поднялся еще до солнца. Разбудил Алибека. Вдвоем они начали вьючить верблюдов. Жакуп, наконец, счел нужным спросить кое о чем своего спутника.

— Ты чей?

— Джетымов. Из Сыр-Дарьинского района, аул Биркуль.

Старик склонил голову, задумался.

— Твоего отца звать Джетым?

— Нет, я рос без отца и долго не знал его.

— У тебя не было родственников, чтобы усыновить?

— Не знаю… Говорят, они не хотели…

— Как же звали твоего отца?

— Абукаир.

Старик быстро взглянул на Алибека, и его узкие глаза вдруг расширились, брови приподнялись, отчего на лбу удвоилось количество морщин. Он, казалось, был страшно удивлен, но не сказал ни слова, отвернулся и занялся тюками, однако руки плохо слушались его, дрожали…

Алибек не заметил ничего, занятый своим делом. Да и что могло значить для Жакупа имя «Абукаир»?

В это время из палатки выскочила Лина. Она бежала, придерживая левой рукой широкополую шляпу, а правой застегивая пуговицы короткой, до талии, куртки.

— Дядя Жакуп, голубчик, — кричала девушка, — я с вами поеду, мне отец разрешил.

Жакуп уже хотел было садиться на переднего верблюда; он посмотрел на Лину, как ей показалось, недружелюбно и не обмолвился ни словом в ответ.

— Мне отец разрешил, — повторила она.

Жакуп подошел к предпоследнему верблюду, заставил его опуститься на землю, поправил вьюки так, что между горбами можно было сидеть как в кресле, свесив ноги на одну сторону. Лина села. Жакуп отрывисто произнес какое-то слово, и верблюд медленно поднялся.

— О, как высоко! — весело воскликнула девушка. Алибек, наблюдая за ней, и радовался тому, что Лина поедет с ними, и досадовал: она не обратила на него никакого внимания.

— С добрым утром… Лина, — поприветствовал он девушку.

— Доброе утро, Алибек! Как хорошо!

Караван медленно двинулся берегом Куван-Дарьи.

Утро только началось. Солнце еще не взошло, но восток уже пылал ярко, алел морем тюльпанов, и все небо просветлело. Подул прохладный ветерок, он освежающе бодрил, и ничто пока не напоминало о скором наступлении утомительной изнуряющей жары. Внизу, в сухом русле, заросли саксаульника были покрыты дымчатым полумраком. От кустов джиды, редко разбросанных по берегу русла, тянулся сладковатый запах. Песок не резал глаза, как в полдень, сухой сверкающей белизной, он лежал внизу мягко-желтый, слегка затушеванный синим сумраком.

Лине было весело, она болтала ногами, улыбалась сама себе. Ей вспомнились ахи и вздохи матери, провожавшей ее в дорогу и наказывавшей отцу не отпускать от себя дочь ни на шаг, и это казалось смешным. Лина была довольна, что выскользнула из-под удручающей опеки матери и очутилась на просторе и свободе. В Москве она не могла сделать лишнего шага. Институт в часы занятий, квартира, изредка театр и кино вместе с матерью или с подругой из соседней квартиры, вместе с отцом купание в бассейне — вот все, что она знала, видела, чем жила до сих пор.

Мать при всяком удобном случае говорила о благоразумии, о том, что позволительно и что непозволительно, причем оказывалось, что почти все непозволительно — даже пройти по улице вдвоем с однокурсником или потанцевать на студенческом вечере, — и постоянно напоминала, что она дочь профессора и, значит, должна быть какой-то особенной девушкой… Но какой — мать, кажется, сама плохо понимала.

Сейчас мать была далеко, и Лина чувствовала себя свободной, а это уже само по себе счастье.

Правда, рядом был отец, но это совсем другое дело. Отец в щекотливых вопросах нравственного воспитания дочери всецело положился на мать и больше интересовался успехами Лины в учебе, видел в ней задатки будущего научного работника. Впрочем, он поощрял занятия физкультурой, но постоянно сталкивался с сопротивлением матери, которая внушала, что полуобнаженные тела физкультурников развращают. Дома отец ратовал за простые, здоровые, без фальши отношения. Он часто повторял, что самое главное в воспитании молодежи — говорить ей правду о том, что ожидает ее впереди.

Стольниковы не испытывали материальных затруднений, тем не менее Николай Викентьевич был решительно против всякого подобия роскоши. Единственно, на что он не жалел денег и в чем поощрял дочь, — были книги. Их выписывали, покупали ежедневно — книгами был забит весь кабинет профессора, и в каждой комнате стояли книжные шкафы и этажерки.

Николай Викентьевич напоминал дочери при всяком удобном случае, что ее ждет впереди работа, работа и работа — независимо от того, поступит ли она в аспирантуру или пойдет по линии практической деятельности. И Лина знала это, и платила отцу той же прямотой и искренностью. Но это касалось только дела — учебы, будущей работы, в повседневную жизнь дочери Николай Викентьевич почти не вникал, положившись тут на жену.

Таковы были отношения между Линой и отцом.

И потому-то сейчас она, не чувствовавшая глаза матери и хорошо знавшая отца, была беззаботно весела: покрикивала и даже пыталась свистеть на медленно идущего верблюда.

Алибек смеялся, глядя на нее. Девушка была обворожительно хороша. С озорным сияющим лицом, в легкой куртке, туго стянутой в поясе, в широкополой белой шляпе на пышных желтовато-светлых волосах, — какой необычный седок на косматом неуклюжем верблюде, мерно пустыне, залитой теплыми лучами…

[текст утрачен]

— Почему — как никогда? — повернулась к нему Лина.

— Потому, что солнце еще никогда не видело на груди пустыни такого цветка, какой видит в это утро, и оттого оно так радостно улыбается.

— О, Алибек, вы начинаете говорить в стиле восточных поэтов.

— Я говорю от себя, от всего сердца, и не думаю о стиле.

— А что еще подсказывает вам ваше сердце?

— Еще оно подсказывает мне, что этот цветок надо беречь. Солнце может неожиданно рассердиться — оно над пустыней капризно — и может опалить этот цветок горячим иссушающим пламенем. Разрешите продолжать?

— Продолжайте, пока не вывихнется язык, — рассмеялась девушка.

— Еще сердце досадует на то, что эти проклятые животные привыкли тащиться один за другим и их нельзя, как коней, поставить стремя в стремя. Если бы это были кони, я, с вашего позволения, поехал бы с вами рядом и смог бы незаметно прикоснуться к невиданному в пустыне цветку.

— Как хороши эти верблюды, — хлопнула Лина по верблюжьему горбу; она ничуть не обиделась на полушутливо-высокопарные слова Алибека и задорно посмотрела на него. — Попробуйте-ка прикоснитесь!

— Можно? — Алибек приподнялся. — Я прыгну отсюда к вам, — И он встал, оперся одной ногой в горб верблюда, изготовился к прыжку.

— Не сможете.

— Прыгну.

Было невероятно, что он сможет прыгнуть на такое расстояние, но, Лина, угадав безрассудную решимость на его лице, подняла руки, как бы защищаясь:

— Нет, нет, нельзя. Вы шлепнетесь на землю и свернете себе шею.

— Посмотрим, шлепнусь ли [текст утрачен] откинул корпус, готовый прыгнуть [текст утрачен]

— Сядьте…

[текст утрачен]

— А вот и машины идут, — Лина показала на пыль, стелющуюся желтыми шлейфами.

Машины экспедиции нагнали караван. Из «газика» вышел Стольников.

— Ты не утомилась, Лина? — спросил он дочь. — Садись в машину.

— Нет, папа, я поеду и дальше так.

Выглянув из машины, Купавин крикнул:

— После такой езды вы, Лина, два дня не сможете ходить. Садитесь к нам.

— Нет, нет, спасибо.

— Жакуп, — обратился к старику профессор, — достаточен ли у вас запас воды и продуктов?

— Ие, Бикентиш, все есть.

— Делайте две остановки — на завтрак и обед. Смотрите за следом машин и к вечеру постарайтесь быть на месте.

— Так делаем, Бикентиш, — кивал головой в высокой меховой шапке Жакуп.

Машины тронулись. Купавин, прежде чем закрыть дверцу, помахал Лине рукой, она ответила тем же. Алибек следил за выражением ее лица, оно было безудержно веселым.

Караван продолжал путь.

День наступал ясный и жаркий. Дул слабый ветерок, он не поднимал песчаных вихрей, и горизонт не застилала желтая мгла. Тени от верблюдов и всадников становились все короче и короче, шевелясь, они скользили по песчаным барханам.

Часов около одиннадцати Жакуп остановил караван.

— Надо пить чай, — сказал он.

Бидоны с водой были приторочены к верблюжьим горбам, саксаул рос вокруг в изобилии, разложить костер и приготовить чай — дело не сложное, за него взялся сам Жакуп. Алибек и Лина отвязали скатанную валиком кошму, достали сахар и сыр. Выбрав высокий куст саксаула, они разостлали кошму в его решетчатой тени. Скоро чай был готов.

Солнечная тишина стояла в пустыне, молчание царило и за скромным дастарханом. Жакуп молчал по привычке. Лина тихо улыбалась сама себе: жизнь круто переменилась, сейчас все вокруг казалось призрачным — желтые пески, добела раскаленное небо, лица необычных спутников. И почему-то не хотелось, чтобы обыденное слово вернуло к тем заботам, которые привели ее сюда… Алибек тоже был занят мыслями о превратности своей судьбы. И сейчас он не желал иного, как жить вот так, на вольном воздухе, вдали от всех, пусть даже втроем, включая Жакупа, которого он хотя и не любил, но готов почитать за отца своего, лишь бы… Но это были глупые мысли, и лучше их оставить.

После чая Жакуп разрешил отдохнуть полчаса и прилег на кошму. Лина, отломив ветку саксаула, долго рассматривала ее, потом обратилась к Алибеку:

— Странное дерево, не правда ли?

— Да, оно крепкое, тяжелое, тонет в воде, — сказал Алибек. — И очень некрасивое.

— Странное еще вот почему, — продолжала Лина, повернувшись и рассматривая высокий раскидистый куст саксаула. — Его относят к семейству маревых, то есть, лебедовых. Семейство это большей частью включает в себя однолетние травы, сорняки полей. И вдруг — пожалуйста — большое дерево, с толстым стволом, необычайно крепкое.

Алибек молчал, его не интересовало семейство маревых. Но он слушал внимательно и думал, что Лина в институте, вероятно, слывет самой красивой студенткой. Сейчас она говорила о каком-то Энглере и еще Веттштейне, которые, пожалуй, ошибаются, считая семейство маревых филогенетически примитивным; вот она соберет в пустыне достаточно материала и докажет, что прав Галлир и Гетчинсон, которые относят это семейство к высокоорганизованной группе растений…

Сейчас не было в Лине ничего озорного, легкомысленного, что очень нравилось ему. Была дочь профессора, несомненно очень умная, много знаюшая — и все…

— А это — тамариск, я узнала, — Лина показала на другой куст. — Жаль, что сейчас не весна… У тамариска очень красивые цветы, правда, Алибек?

— Что? Да, цветы красивые, бывают розовые, белые, фиолетовые — собраны в кисти, — Алибек показал руками форму кистей. — Но я говорил, что на груди пустыни еще не было такого красивого цветка… — попытался он вернуться к прежнему разговору, но из этого ничего не получилось. Лина даже не улыбнулась, она отломила веточку тамариска и принялась рассматривать ее.

Тут поднялся Жакуп, достал бутылочку с мелким табаком, насом, отсыпал его на ладонь и ловко отправил в рот.

Снова равномерное покачивание на верблюде. Уже утомительным стало однообразие пустыни. Солнце палило нещадно, оно прожигало тонкую материю, припекало плечи. Лина часто снимала шляпу, подставляла открытое разгоряченное лицо ветру. Но ветер не освежал, он был горячий и сухой.

Исчезло из виду сухое русло реки. Пропала тень от верблюда, солнце стояло прямо над головой — попробуй узнать, где юг, где север. Лине стало казаться, что они никуда не движутся, верблюды переступают ногами на одном месте.

«Они не знают, куда идти, — подумала она. — След машин давно исчез. А Жакуп спит». Старик сидел ссутулившись, и можно было подумать, что он крепко спит, забыв обо всем на свете.

Лина, обернувшись, посмотрела на Алибека — он тоже склонил голову, то ли в глубокой задумчивости, то ли в дремоте. Она хотела окликнуть его, но во рту пересохло до боли. Лина почувствовала себя страшно уставшей, не способной поднять руку и помахать ею. Разболелась голова, в глазах потемнело. Пустыня поплыла, закружилась. Пятна барханов слились в желтые полосы.

«Я упаду, расшибусь», — мелькнула мысль. — Алибек! — крикнула она изо всех сил и не услышала своего голоса…

Алибек, вскинув голову, увидел, как склонилось, ползет вниз безвольное тело девушки, шляпа ее упала и покатилась, подхваченная ветром. Приподнявшись, он изо всех сил прыгнул с высоты вперед, не думая ни о ногах, ни о голове своей. Он упал, но тут же вскочил и успел подхватить ее тело.

Лицо Лины стало неузнаваемым — кожа покраснела, губы подергивались, глаза были полуприкрыты. Дышала она редко и прерывисто. «У нее — солнечный удар, — догадался Алибек. — Еще бы! С непривычки, в такую жару…».

Поблизости рос кустарник. Алибек кинул на него свой пиджак и положил Лину так, что тень закрыла ее лицо. Потом открыл флягу, намочил носовой платок и положил ей на голову. Затем расстегнул куртку на ее груди, отыскал в карманах платок и, намочив его, стал растирать щеки, шею.

Когда подошел Жакуп, опасность уже миновала. Лина открыла глаза. Старик сначала не понял, что произошло. Увидев полуобнаженную грудь девушки, он грозно прикрикнул на Алибека. Тот встал, опустив руки, пояснил:

— У нее случился солнечный удар.

Жакуп, кажется, не сразу поверил. И в этом не было ничего удивительного. Он вырос под солнцем пустыни, знал, как опасен укус каракурта и змеи, многое знал о пустыне, однако не знал, что такое солнечный удар. Он по привычке носил меховую шапку — и никогда не бывало плохо голове от солнца. Конечно, дочь Бикентиша еще не испытывала такой жары — вот отчего это… Ай-яй, нехорошо теперь будет старику перед Бикентишем.

— Не надо жалеть воды, — сказал он Алибеку. — Давай больше…

Скоро Лине стало лучше. Она отослала прочь и Алибека и Жакупа и стала умываться. Солнечный удар мог кончиться хуже, но не об этом она думала. Ей было неприятно оттого, что она оказалась такой слабой, что желание ехать на верблюде было с ее стороны необдуманным поступком, капризом, и надо бы послушаться отца и Юрия Сергеевича.

Жакуп сказал, что они поедут только тогда, когда спадет дневная жара. Вдвоем с Алибеком они соорудили палатку, и Лина поместилась в ней. Она хорошо отдохнула и почувствовала себя совершенно здоровой.

Она, конечно, расскажет отцу обо всем этом, но так, чтобы случай этот выглядел незначительным — просто закружилась голова от непривычной езды и пришлось задержаться в пути. А пока все хорошо, и она вполне здорова…

 

Улькен-Асар

Машины экспедиции остановились на дне сухого русла, тут же были натянуты палатки. Высокие крутые берега защищали лагерь от песчаных ветров. На дне русла рабочие выкопали колодец и очень удачно — в него поступало достаточное количество хорошей воды.

Особенно высок и обрывист был левый берег. Сильные ветры подточили берег, в одном месте он обвалился, обнажив часть стены какого-то древнего строения.

С этого высокого берега, если смотреть на запад, виднелись белые холмы — то были разрушенные временем кирпичные стены. Профессор Стольников знал эти места, он бывал здесь и раньше. Он знал, что эти кучи кирпича — есть не что иное, как остатки старых городищ, их много — целый комплекс. Но сейчас его интересовало это, расположенное на самом берегу городище, названное «Улькен-асаром». Оно было, по всей вероятности, главным, потому что обнаженная стена походила на крепостную стену. За ней, в глубине, под слоем земли и надо искать памятники прошлого, чтобы установить, какой народ здесь жил и когда — раскрыть страницу истории, еще неизвестную науке.

Профессор смотрел на крепостную стену и думал о своей работе. Ему было немножко грустно от того, что некоторые, как Купавин, не понимают значения этой работы, ее сложности и трудности. Не так-то легко и просто прочитать страницу прошлого, когда вместо букв и слов, располагающихся в определенном порядке, видишь только кости, черепки посуды, ржавые обломки железа, горсть золы, монету, стеклянную бусинку. Надо уметь читать по этим малозначащим для обычного глаза предметам и понять такие сложнейшие и грандиознейшие события, как смена общественно-экономических формаций…

Не только профессор думал сейчас о предстоящей работе. Землекопов интересовало — каков грунт? Сверху, ясно, — песок, можно легко и скоро работать совковой лопатой, а что в глубине?

Алибек смотрел на «Улькен-асар» и видел, что попал как раз туда, куда нужно. «В том месте, где русло изгибается луком, и там, где кладут на него стрелу, стоит старая крепость», — вспоминал он слова отца. «Да, этот изгиб Куван-Дарьи похож на лук, и в том месте, за которое берут лук рукой и где кладут стрелу, видна крепостная стена… Значит, здесь! Как легко я добрался сюда! Вон вдали видны какие-то развалины, в одном месте даже сохранилась стена…»

Хотелось поскорее пойти туда — посмотреть, обследовать все развалины, поискать тайник. Но он понимал, что спешить нельзя, надо ждать удобного случая, чтобы без подозрений отлучиться из лагеря на несколько часов.

Алибек и раньше слышал о многочисленных развалинах близ Куван-Дарьи. Еще когда он был ребенком, старшие рассказывали о злых духах, нашедших себе пристанище в старых заброшенных развалинах, говорили, что там есть пещеры, в которых гнездится несметное число скорпионов, тарантулов, змей и других гадов, и потому не находилось охотников ради любопытства пойти и осмотреть эти места, полные страшных тайн.

«Может быть, такие слухи распространялись с целью запугать людей, чтобы они туда не ходили и не наткнулись на спрятанные сокровища? — думал Алибек. — Если так, то это еще раз доказывает, что сокровища спрятаны не в каком-нибудь другом месте, а именно здесь. Я не боюсь злых духов, я пойду туда один, как только выпадет удобный случай».

Так он решил и стал ждать удобного случая.

Уже со следующего утра начался рабочий день всей экспедиции, и потом эти дни повторялись довольно однообразно.

Раньше всех, с восходом солнца, поднимался старый Жакуп. Дежурный по лагерю, проведя бессонную ночь, радовался этому: он знал, что скоро встанет и начальник экспедиции; доложив ему о дежурстве, можно будет завалиться спать.

Жакуп медленно взбирался на высокий берег, смотрел, где пасутся верблюды — обычно, они далеко не уходили — затем подходил к колодцу и набирал ведро воды. Примерно в это время открывался край палатки-и показывалась высокая плотная фигура с длинными пепельно-седыми волосами. Стольников снимал нижнюю рубашку, брал полотенце и мыло и подходил к колодцу.

Жакуп ожидал его с ведром воды. Они обменивались короткими приветствиями. Старик поднимал ведро. Стольников охал от обжигающе-холодной воды, рычал, хлопая себя ладонями по бокам и груди. Жакуп обычно молчал или, глядя на седую голову Стольникова, спрашивал:

— Почему, Бикентиш, голова белая, усы черные?

Стольников, берясь за полотенце, отвечал:

— Потому что усам только сорок лет, а голове уже шестьдесят.

Тут подходил дежурный и докладывал о ночном дежурстве. Слова его профессор пропускал мимо ушей — в лагере не случалось ничего такого, о чем следовало бы докладывать, — и начинал толковать о пользе умывания холодной водой.

— Это — здоровье, — говорил он, — это дает хорошую зарядку на целый день. Наконец, это же цивилизация! Живи ты в пустыне или тайге год и два, не видя книги, газеты, кино, будь ты одет в лохмотья, ешь сырое мясо — это еще не значит, что ты потерял облик человеческий. Но стоит только забросить умывание — не просто руки ополоснуть перед едой, а умыться вот так, до пояса, — и ты уже распрощался с цивилизацией, опустился, потерял надежду в успех работы, перестал быть человеком, и такой экземпляр впору поместить в зверинец.

И так как дежурные менялись, то с течением времени каждый из членов экспедиции присутствовал при утреннем умывании профессора, выслушивал эту сентенцию, и каждый в какой-то степени подражал Стольникову.

Один Жакуп уклонялся от этой процедуры. Он омывал, не снимая своего чапана, только руки и лицо. И поступал так не по какой-то врожденной привычке, не потому, что отрицал пользу умывания до пояса. Он, хорошо знавший пустыню, привык ценить в ней каждую каплю воды. Расходовать целое ведро на умывание — это он считал расточительством. Но он не решался упрекнуть кого-либо в этом, потому что начало небережливого отношения к воде шло от профессора. Однако беспокоиться о воде пока не было причины. В колодце хватало ее для всех нужд экспедиции…

После умывания профессор садился за бумаги. Он вел дневник экспедиции, отмечая в нем, что сделано за прошедший день.

Начинала дымиться походная кухня — повар готовил завтрак. Лагерь весь оживал. После завтрака люди шли на работу; они копались в кольцевой крепостной стене, похожей на огромный со снятой макушкой череп, изучая содержимое этого исполинского черепа.

Лина просыпалась позже всех: крепким, здоровым был сон на свежем воздухе. Каждый день она уходила далеко в пустыню, срезала ветви растений, выкапывала с корнями травы, каким удалось прижиться на песке, все это складывала в полевую сумку и возвращалась в лагерь уставшая, но довольная. Она составляла гербарий растительности пустыни и вечерами долго сидела над тетрадью, подробно описывая каждое растение.

Стольников с удовлетворением отметил, что за короткое время пребывания в экспедиции дочь как-то по-особому повзрослела, стала серьезнее, окрепла физически, загорела и, кажется, стала еще красивее. Впрочем, последнему он не особенно радовался. Лина привлекала внимание молодых мужчин, и они мешали ей заниматься делом. Особенно неравнодушными были Купавин и Алибек. Алибек, правда, держался все время на почтительном расстоянии, но всегда следил за ней взором черных блестящих глаз. Купавин оказался очень привязчивым. Утром он уезжал на обследование русла и скоро возвращался. Судя по его словам, не было никакого смысла пускать воду по старому руслу, но с таким выводом он не спешил в город, а большую часть дня проводил около Лины, предлагал свои услуги и, видать, порядком ей надоел.

Стольникова не беспокоили молчаливые, но очень выразительные взгляды Алибека. Но о Купавине приходилось думать, мысли появлялись совсем необычные, таких не бывало раньше, он чувствовал себя беспомощным предпринять что-либо, не находил случая сделать хотя бы в полушутливом тоне внушение Купавину. Правда, Лина, кажется, была к нему равнодушна, но это не успокаивало Николая Викентьевича.

После завтрака профессор шел на высокий берег, где производились раскопки; пробыв там около часа, возвращался в палатку; в иные дни ходил осматривать соседние развалины. Вторую половину дня он проводил опять в раскопе.

Всю территорию городища разбили на равные квадраты. Раскопки вели по квадратам, начав от берега. Уже обнажилась значительная часть крепостной стены. Для своего времени она была очень прочной — двойной глинобитной и имела прокладку из сырцового кирпича.

За крепостной стеной обозначился угол кирпичного, по всей вероятности, основного здания городища, напластования земли не были нарушены перекопами, культурный слой на всю глубину сохранился в целости — все это предвещало удачу. Стольников уже располагал первыми археологическими находками. Был найден полукруг плоского камня, оказавшийся частью жернова. Эта находка означала, что жители городища занимались земледелием. Ежедневно находили кости. Но все это пока что мало радовало археологов. Что же касается землекопов, то эти находки им были совсем не интересны, и, только повинуясь строжайшему приказу начальника экспедиции, они выбирали из-под лопаты все, что ни попадалось, и бережно откладывали в сторону.

В общем жизнь в экспедиции шла довольно однообразно, а потому скучно. Люди свыклись с лагерными условиями, знали только работу и сон. Работа была тяжелой и утомительной, она не давала особых поводов для раздумий и разговоров. Полушутливые пересуды вызывало только настойчивое ухаживание Купавина за профессорской дочкой, но и об этом стали говорить все меньше и меньше — землекопы пришли к единому мнению, что «парень зря сапоги топчет».

И вдруг произошло событие, взбудоражившее и озаботившее весь лагерь.

В тот день земляные работы пришлось прекратить рано — усилился ветер, в воздухе носились тучи песка, он слепил глаза: жара и духота обессиливали мускулы. Землекопы обливались потом. Профессор распорядился оставить работу. Люди, разойдясь по палаткам, отдыхали или приводили в порядок свой инструмент. Стольников сидел за бумагами, его сотрудники разбирали и классифицировали те немногочисленные находки, которые были взяты при раскопках.

К вечеру ветер еще больше усилился. Ужинали рано и рано легли спать.

Утром Стольников, как обычно, вышел умываться. Склонившись, держа розовое мыло на широких, сложенных ковшом ладонях, он ждал, когда Жакуп польет ему. Но старик что-то медлил. Подняв голову, профессор увидел, что Жакуп и не думает поливать, а смотрит куда-то вдаль.

— Нет, — сказал коротко Жакуп.

— Кого нет?

— Дежурный нет.

— Дежурного? Ах, да! Почему же его нет?

— Алибек пропал. Дежурный искать пошел, — тихо и как будто даже равнодушно сообщил Жакуп.

Стольников выпрямился, мыло выскользнуло из рук.

Лагерь еще спал. Утро было ясное, тихое. На дне русла лежала тень от берега. Стояла тишина.

— Почему же дежурный сразу не доложил мне? — с досадой сказал профессор, забыв, что бесполезно обращаться с таким вопросом к Жакупу, который в ответ только пожал плечами. — Что за чертовщина! Постояв в задумчивости, Стольников наклонился, взял мыло.

— Лей, Жакуп.

И Жакуп стал поливать своему Бикентишу по установившемуся порядку — сначала на руки, потом на спину. Но сейчас Стольников не охал и не кряхтел — удовольствия не было.

«Пропал человек из моей экспедиции, — тревожно размышлял он. — Где он? Его надо искать, надо найти».

Кроме того, при имени «Алибек» он сразу же подумал о Лине: проснувшись, он не посмотрел в ту сторону, где спала дочь, а сразу вышел из палатки. И холоднее воды в сердце пролилось опасение: «Вернусь сейчас в палатку, а ее — нет. Вчера ложилась спать, а сегодня вдруг — нет…». Мысль была невероятной, даже глупой, а все-таки не выходила из головы. Ведь я порой забывал, что Лина совершенно взрослая девушка!» — укорял себя он.

Раньше, дома, Николай Викентьевич, бывало, посмеивался, когда жена уж слишком ревниво следила за дочерью и порядком надоедала ей своими советами и нравоучениями. Сейчас он почувствовал, что жена, пожалуй, была права, а он неправ и теперь — если что случилось — будет перед ней в ответу…

Но скоро Стольников отогнал прочь эту мысль: не может Лина поступить безрассудно.

И все же, вернувшись к палатке, довольно нерешительно приподнял край ее.

Лина спала на своем месте, укрывшись одеялом. На подушке лежали спутанные желтые волосы.

Стольников облегченно вздохнул и стал одеваться. Он не стал тревожить весь лагерь, а велел разбудить шестерых рабочих, которые помоложе и легки на ногу. Сам разбудил сотрудников; Григорию Петровичу поручил руководить раскопками, а двоим приказал возглавить по группе рабочих и начать поиски. Подняв Купавина, Стольников вместе с ним на «газике» поехал по дну Куван-Дарьи.

Скоро в лагере все узнали об исчезновении Алибека, и всех это взволновало.

 

Безуспешные поиски

Обе группы, посланные на поиски Алибека, вернулись ни с чем; с таким же результатом возвратились на автомашине и Стольников с Купавиным. Вся территория на десять километров вокруг лагеря была ими обшарена и — безрезультатно.

Николай Викентьевич был очень взволнован, озабочен: человек из его экспедиции пропал без следа, потерялся, как иголка без нитки. Уйти в город Алибек не мог. Если бы он не хотел работать землекопом, он сказал бы об этом. Но Алибек все время работал хорошо, и бригадир Дмитрич был им доволен. Не мог человек решиться один идти в пустыне на большое расстояние, тем более в ночь, в плохую погоду. С Алибеком случилось несчастье.

Куда же он ушел и с какой целью ушел из лагеря?

Начальник экспедиции решил продолжать поиски, но теперь иначе, обстоятельнее. Он поговорил с рабочими, которые жили вместе с Алибеком в одной палатке. В этой же палатке жил и бригадир землекопов Уключин, которого звали просто Дмитричем. Тот сказал, что Алибек под вечер ушел в соседнюю палатку — там есть его земляки, казахи из Сыр-Дарьинского района, — причем он предупредил, что может задержаться у них, и просил не беспокоиться. Но оказалось, что Алибек у соседей вовсе и не появлялся.

Рабочие жалели Алибека и говорили о нем только хорошее. Один Жакуп внешне не выражал никаких признаков сожаления, он, как всегда, был невозмутим и молчалив. Лишь заметно было, что старик чаще стал всматриваться в даль пустыни, но чего он ожидает — возвращения человека или своих верблюдов? Многие надеялись, что Жакуп поможет найти Алибека. Ведь кто, как не Жакуп, отлично знает пустыню, все опасности, подстерегающие в ней человека? Но он почему-то не проявил никакого стремления к поискам пропавшего. Странный старик, этот Жакуп…

Лина долго бродила по лагерю, поднялась на правый берег. В стороне стоял Жакуп, посматривая на бродивших по пустыне верблюдов. Не зная куда девать себя, она села на самую кромку берега, свесив ноги. Рядом, склонившись над руслом, торчал какой-то кустарник, с маленькими бронзовыми листиками, с шуршащими коробочками семян. Лина не заинтересовалась этим растением, хотя в гербарии ее такого еще не было. Она думала об Алибеке.

Под сухим кустарником покачивалась тоненькая сетка паутины. В центре ее бился запутавшийся скорпион; он взмахивал упругим хвостом с крючковатым жалом на конце, но удары были безрезультатны — желто-пыльный скорпион еще сильнее запутывался в тенетах. Откуда-то сверху на паутину выкатился черным шариком паук на тонких, почти невидимых, ногах. Отчаянный паук, он не побоялся даже ядовитого противника! Скорпион же почуял смертельную опасность, хвост его был связан тенетами. Толстобрюхий паук приближался, угрожающе двигая челюстными коготками… Длинный скорпион в отчаянии бился, вся паутина дергалась — вот-вот оборвется.

Вдруг паук подскочил вплотную к скорпиону и вонзил в него кривые коготки, высунувшиеся спереди. Длинное тело скорпиона вздрогнуло, судорожно вытянулось, хвост выгнулся и опустился; туловище без признаков жизни закачалось на паутине. Паук тотчас же начал пожирать свою жертву.

Лина, наблюдавшая смертельную схватку, даже вскрикнула, пораженная неожиданным финалом, — слишком мал и слаб был на вид паук в сравнении с хвостатым скорпионом. Жакуп, стоявший поблизости, поспешил к ней, подумав, не укусил ли ее каракурт или скорпион. Но тревога его оказалась напрасной. Однако, взглянув под куст, куда показала ему Лина, он попросил ее отойти, сказав, что тут гнездо каракурта, самого ядовитого паука. Укус каракурта смертелен для человека.

Отойдя несколько шагов, Лина спросила старика:

— Как это паук не побоялся скорпиона? Я была поражена его кровожадностью.

— Каракурт пожирает даже каракурта, — ответил Жакуп. — Он такой… Злой. Это бывает весной, в мае.

Это объяснение не удовлетворило Лину, но старик замолчал, пожал плечами, сказал: «Пауки…» — и отвернулся.

 

Голос вопиющего в пустыне

Алибек решил, что время наступило: работу в этот день кончили рано, до вечера еще далеко, люди сидели в палатках — никто не увидит, куда он пойдет.

На всякий случай, чтобы его не вздумали искать, Алибек сказал Дмитричу, что наведает земляков в соседней палатке и, возможно, задержится там…

Все эти дни он работал и отлучиться не мог. Он мог только издали смотреть в сторону развалин, в недрах которых таились сокровища Джунаид-хана, и несколько раз видел Стольникова — профессор пешком ходил в сторону развалин, подолгу рассматривал их, а однажды отправился туда вместе с Жакупом. У Алибека появилось опасение, что профессор намеревается и там начать раскопки и экспедиция наткнется на спрятанные сокровища. Потом возникло подозрение: а вдруг Стольников или Жакуп знают о существовании сокровищ Джунаид-хана! Очень странной показалась ему молчаливая дружба этих совершенно разных людей — за ней что-то кроется…

Алибек не мог ждать дольше, не мог упустить такого благоприятного момента, какой выпал в этот день, иначе терялся весь смысл пребывания его в экспедиции. Надо использовать этот момент хотя бы для разведки, посмотреть — нет ли каких признаков существования пещеры, какого-нибудь тайника. Отец перёд смертью сказал, где спрятаны сокровища, но эти развалины очень похожи друг на друга, много виднеется их вдали, и только в одном месте уцелела стена: найти тайник не так-то легко.

Погода не благоприятствовала разведке. Ветер, пыль ухудшали видимость, к тому же время клонилось к вечеру. Но Алибек надеялся, что ветер с наступлением сумерек стихнет. Вон и Жакуп не беспокоится о своих верблюдах — они пасутся на правом берегу Куван-Дарьи. Правда, верблюды не пропадут ни в какую бурю, но она все же может загнать их в глубь пустыни. Если бы предвещалась такая опасность, старик по своим, известным только ему одному признакам и приметам, предугадал бы ее и пригнал верблюдов.

Алибек пошел. Когда он поднялся на высокий берег, ветер чуть не сшиб его с ног. За желтой мглой не видно неба, и солнце, скользящее к горизонту, светило тускло, без лучей, было красно-медным, как остывающая после накала сковорода. За мглой Алибек не видел развалин, он пошел наугад, с трудом преодолевая встречный ветер и прикрывая глаза рукой. Он не боялся сбиться с пути — солнце было прямо перед ним, он шел на запад, и позади, на востоке, оставался лагерь.

Ему казалось, что сегодня он непременно что-то найдет — пусть не сокровище, а только явный намек на его существование, и этого будет пока достаточно. Он возьмет его потом…

Алибек шел, погруженный в мысли о своем будущем, о том, что он сделает с сокровищами, как удивит всех… И чуть не наткнулся на груду кирпичей, полузанесенную песком. Вернее, тут лежали обломки кирпичей, побелевшие на солнце, утратившие от времени прочность. Алибек обошел их кругом и ничего похожего хотя бы на нору не обнаружил. Лежали тут еще огромные камни.

Ветер выл, метался вместе с песком, но, внимательно оглядевшись по сторонам, Алибек различил слева, метрах в пятидесяти, белеющий остаток стены; ее же он видел и с высокого берега от древней крепости, где производятся раскопки. Алибек пошел к этой стене.

Солнце уже висело над горизонтом, но времени еще хватало, чтобы осмотреть эти развалины. Кажется, ветер стал стихать, и небо немного прояснилось. И все же Алибек споткнулся о что-то и чуть не упал — под ногами оказался большой плоский камень, похожий на жернов.

Стена была длинная, метров около десяти. К обеим краям ее примыкали остатки других стен и благодаря этому сохранились углы. Четвертая стена, завершавшая прямоугольник здания, обрушилась полностью и была занесена песком. Уцелевшая часть строения возвышалась над поверхностью земли метра на три. Поскольку высота была значительной, вполне вероятно, что здание уходило глубоко в землю.

Алибек внимательно осмотрел стену, заглянул под ее основание — всюду только песок и кирпич. Зашел внутрь развалин. От середины бывшего здания земля косо опускалась под уцелевшую длинную стену, благодаря этому стена с внутренней стороны была обнажена больше и возвышалась метров на пять-шесть.

Когда Алибек по осыпающемуся песку спустился вниз и остановился шагах в трех от стены, он заметил небольшое треугольное отверстие. Присмотревшись внимательно, он убедился, что это не просто пролом в стене; угол отверстия был ровно выложен кирпичом. Должно быть, внизу было подвальное помещение, и он стоял сейчас перед входом в него.

Это открытие, к удивлению самого Алибека, даже не обрадовало его, хотя он и понимал, что если действительно существуют сокровища Джунаид-хана, то они могут находиться только здесь. «Не много же я затратил сил, чтобы оказаться перед входом, который ведет к этим сокровищам, — подумал он. — Странно, что у меня так же ровно и спокойно бьется сердце, как и час назад».

Он посмотрел по сторонам, взглянул на небо. Ему хотелось увидеть в природе что-то необычное, что бы навсегда запомнилось в этот выдающийся в его жизни момент. Но ничего особенного он не заметил. Ветер ослабевал, но иногда он проносился сильными порывами; песчаная мгла рассеялась, песок крутился сейчас отдельными смерчами; небо заметно поголубело. В общем пустыня была обыденной и довольно равнодушной ко всему. Но солнце прояснилось, оно румяно и молодо светилось, улыбалось всему живому. Только оно и видело Алибека. И радость внезапно хлынула в сердце Алибека, он подпрыгнул, топнул ногой, хотел даже выкрикнуть что-то и вдруг почувствовал, что земля уходит из-под йог. В три прыжка он отскочил от стены и взобрался на бархан.

Песок с шумом плыл вниз, под стену, оседал, и вскоре в стене открылось прямоугольное отверстие шириной в метр. Песок уплывал через него куда-то в глубину темного подземелья. Но скоро он перестал осыпаться, замер; отверстие осталось открытым.

Алибек осторожно спустился с бархана и приблизился к стене. Песок был недвижим. Рядом темнело отверстие, ведущее в тайник, в него можно было свободно пролезть на животе.

«Сокровища могут быть только здесь, — подумал Алибек, но уже с полной уверенностью, — и я должен проникнуть туда… Никто мне не мешает, до наступления темноты еще около часа — вполне достаточно, чтобы осмотреть это подземелье. К счастью я захватил с собой спички».

Он лег на песок и заглянул в подвал, но одновременно и загородил собой свет, которого и без того очень мало проникало через небольшое отверстие. Алибек смог различить только часть стены напротив, кирпичный потолок, а внизу была непроглядная тьма, оттуда пахло гнилью. Он поднялся, взял обломок кирпича и, наклонившись, швырнул его в темноту. Камень упал на глубине не более двух-трех метров. Алибек просунул руки в отверстие и зажег спичку, но пламя сразу же погасло от ветра, залетевшего снаружи. Тогда он нарвал сухой травы, сложил ее возле входа и поджег. Пламя хорошо освещало противоположную стену, но внизу ничего нельзя было рассмотреть, потому что просунуть голову мешал огонь.

Алибек, разозлился на себя:

«Что я — трус? Зачем я трачу зря время, эта игра не стоит свеч — не следует зря жечь спички. Залезу и посмотрю. Спуск туда, несомненно, пологий, как и здесь. Я легко спущусь и поднимусь обратно. Ведь здесь, здесь лежат сокровища!»

Раздумывать много и в самом деле не было времени — солнце садилось. Алибек лег на живот и просунул ноги в отверстие, продвинулся немного назад, держась руками за кирпичную стену. Спуск был действительно пологий. Алибек мысленно продолжил его косую линию и решил, что песчаный откос упирается в противоположную стену. Следовательно, можно без опасения спускаться.

Он отнял руки от стены и, пятясь назад, стал спускаться. Он часто останавливался и прислушивался. В подземелье стояла могильная тишина, воздух был спертый, к нему примешивался сырой и противный до тошноты запах могилы. Вот каблуки сапог стукнули о что-то твердое, он обернулся и увидел в полутьме серую стену.

Алибек встал на ноги. До потолка нельзя было дотянуться, а предстоял еще спуск в сторону по откосу осыпавшегося песка. Он зажег спичку. Легкое пламя колебалось, при его слабом свете внизу ничего нельзя было рассмотреть. Спичка, догорев, обожгла пальцы. «Что ж, пойдем дальше», — сказал сам себе Алибек и, держась за стену, стал спускаться вниз по песку, который рекой пробился снаружи через небольшое отверстие, уперся в противоположную стену и, рассыпавшись, замер. Кругом была тьма, только светился над головой полуквадрат входа, свет рассеивался там и не проникал в глубину подземелья.

Алибек остановился, не спеша зажег спичку и, когда она хорошо разгорелась, поднял ее над головой. При ее недолгом шатком свете он различил не то, что ожидал.

Пол был ровный, слегка запорошенный серо-желтым песком, и потому все на нем виднелось отчетливо. В углу лежало что-то длинное, напоминающее сверток или рулон, покрытое пестрой материей, кажется, халатом. Больше ничего не было, исключая тонкие прямые или кривые саксаульные палки, разбросанные по полу; особенно много их лежало вдоль стен.

Затаив дыхание, Алибек прислушался. Внизу, под ногами что-то шумело, вероятно, осыпался песок. Собственно, пугаться было нечего. То, что он увидел в углу, по всей вероятности, как раз и было тем, что он искал, хотя своей формой скорее напоминало человека, который лег отдыхать, прикрывшись халатом. Но подземелье не место для отдыха. Если это был человек, то он, конечно, давно мертв, а мертвых бояться нечего…

Алибек зажег спичку и смело сошел вниз. Да, мертвые не тронут, но живые!.. Руки его задрожали, огонь погас.

То были не палки саксаула. То были змеи, великое скопище змей! Неподвижные, серые, прямые или причудливо изогнутые, они с первого взгляда напоминали обломанные ветки безлиственного саксаула. Стоял сентябрь с очень прохладными ночами — чувствовалась осень, а за ней придет зима, и змеи облюбовали это подземелье для спокойной зимовки. Но вот сюда пришел человек и нарушил их покой. Они обозлились, задвигались и, угрожающе подняв головы, издавая шипение и свист, стали со всех сторон приближаться к нему.

Алибек не ожидал встретить здесь змей, хотя знал, что в пустыне их очень много. Они шипели где-то совсем рядом, прямо под ногами. Словно неведомая сила отбросила его назад и вверх на песчаный склон. Сапоги глубоко утопали в рыхлом песке, а когда» он выдергивал их, образовавшиеся пустоты моментально заполнялись — под ногами песок переливался, и спускающаяся от входа в подземелье гора вновь пришла в движение. Он стремился наверх, а песчаный поток отбрасывал его вниз, откуда доносился змеиный свист и шипение. Он пробивался, казалось, сквозь живую массу песка, утопал в ней, она засасывала его, давила, отбрасывала, и наконец ценой огромных усилий Алибек пробрался к входному отверстию. Но, разрушив песчаный скат, разбив его сапогами, он тем самым вызвал новый поток песка, который стремился заполнить образовавшуюся внизу пустоту. Выход был захлестнут желтой волной. Алибек; судорожно работая руками, разбросал песок, сунул голову, но плечи его уперлись во что-то твердое. А навстречу, в лицо, песок плыл безудержно, закрывая свет.

Наверху шумел ветер. Темнело. И может быть, как последний рывок непогоды, над пустыней промчался вихревой смерч. Последнее, что увидел Алибек, был песчаный столб, поднявшийся до неба, а затем раздался грохот: прямо перед глазами обрушилось что-то тяжелое, загородив выход, песок с крошевом кирпича брызнул ему в лицо, и свет исчез перед ним. Он оказался в кромешной тьме страшного подземелья.

Алибек не сразу осознал всей опасности. Самым страшным ему казались змеи. В темноте он не видел их, они могли укусить в любую секунду. Достаточно одного укуса, и он пропал: в пустыне эти гады очень ядовиты.

Он отбрасывал ногами, обутыми в сапоги, невидимых в темноте тварей и одновременно выгребал из засыпанного отверстия песок. Для него теперь это был не вход, а выход, но закрытый наглухо. Каждую вынутую порцию песка заменяла новая порция, поступающая снаружи, и вскоре он понял, что усилия его напрасны. Отчаяние овладело им.

Он проклинал себя за то, что опрометчиво сунулся сюда, не подумал хорошо о том, как выйти назад; проклинал сокровища Джунаид-хана, — наверное, это они лежали совсем рядом, внизу, где шипят змеи, но о золоте сейчас не хотелось и думать, надо было думать о своей жизни.

Но проклятиями делу не поможешь. Алибек зажег спичку и осмотрелся. Под ногами — на косой насыпи песка — змей не было, они, слышно, шипели там, внизу. Это его несколько успокоило, и он начал раздумывать, как выбраться из этого каменного каземата. Надежды на помощь нет, ведь он никому не сказал, что пойдет сюда, и предупредил товарищей, чтобы они не беспокоились, если он задержится. Как безжалостно обернулась против него эта предусмотрительность!

Что же делать? Неужели погибать здесь! Раскапывать выход голыми руками бесполезно, он так забит песком, кажется, целая гора обрушилась на него. Ждать, надеясь на то, что кто-нибудь случайно забредет сюда, отыщет это подземелье, рискованно: об этом подвале никто не знает, да и его так засыпало, что не осталось и намека на вход. И как ждать без воды, без пищи в окружении змей?

Остается только одно — выгребать и выгребать песок на себя, пока хватит сил.

И Алибек начал борьбу с песком — хватал его пригоршнями, бросал через плечо, в сторону, отпихивал ногами, он с шумом осыпался вниз; а навстречу ползла и ползла песчаная стихия, и не было этому конца. Как будто все барханы пустыни переместились сюда и закрыли собой выход. Песок был всюду — внизу, вверху, в голенищах сапог, под рубашкой, в глазах, в ноздрях, в ушах, во рту. Хотелось пить, хоть промочить рот, но про воду лучше было не думать. Мысли о воде могли привести в отчаяние, обессилить и тогда — смерть.

Сколько времени он так работал, определить невозможно. Темнота была такой же, и песок по-прежнему неумолимо полз на него. Он чувствовал только, что весь взмок от пота, мокрый песок облепил под рубашкой тело; работая руками, лежа, он растирал на себе песок; под мышками, на боках, на груди и животе больно саднило.

Гора песка позади увеличивалась. Алибек соорудил из него кольцевую насыпь, чтобы отгородиться от змей.

Руки устали и уже не так энергично отбрасывали пригорошни песка. Он снял куртку, стал насыпать в нее песок и оттаскивать в сторону, наверх насыпи, которая грозила скоро вырасти до потолка.

У Алибека стучало в висках, начала кружиться голова. В подземелье был тяжелый, удушливый воздух — это Алибек почувствовал сразу же, как спустился сюда с поверхности земли, но потом в испуге и горячке работы забыл об этом. Теперь, переутомившись, он чувствовал с особенным отвращением этот удушливо-сырой, скользкий воздух; пахло чем-то мерзким, отвратительным, запах ощущался не только носом, но и всей кожей лица, шеи, даже рук. От этого усталость усиливалась еще больше, тошнило.

«Я задохнусь здесь раньше, чем умру от жажды, от голода или укуса змеи», — с ужасом подумал Алибек и бросился на песчаный поток, снова начал лихорадочно работать руками и ногами. Но быстро выдохся и в изнеможении опустился. Сердце билось так, что, казалось, вот-вот оно разорвется от напряжения.

Алибек достал коробок спичек, по привычке тряхнул им — пусто!

«Спички кончились! Но когда же я их успел истратить? Я, кажется, экономил, приберегал…»

Он открыл коробок и ощупал его пальцем. Пусто! Но отбрасывать коробок не хотелось: это единственная вещь, которая была у него в кармане. Но и она теперь не могла принести никакой пользы. Алибек последний раз провел пальцем по донышку ящичка в коробке. О чудо! Спичка! Но откуда она взялась?

Алибек догадался, что спичка застряла в углублении между краем донышка и стенкой ящичка — там был зазор, снизу заклеенный бумажкой. Никакого чуда нет, все было просто. Но ведь он хотел выбросить коробок, а в нем, оказывается, была спичка.

Это малозначащее в обыденной жизни событие многое значило для Алибека сейчас. «Надо хранить надежду до конца, надо верить, не нужно отчаиваться, — твердил он, поднимаясь, чтобы снова приняться за тяжелый труд. Но работал он мало, скоро устал и присел.

Мысли снова вернулись к единственной спичке, которую он, обнаружив, решил приберечь на самый последний случай, когда без света никак нельзя будет обойтись. Сейчас это решение поколебалось.

«Приберечь или зажечь? — думал он. — Надо бы посмотреть, что вокруг, есть ли какие-нибудь изменения в засыпанном выходе. Песок, кажется, плывет сверху слабее… Но это уж наверняка последняя спичка. А, все равно!»

Достав единственную спичку, он осторожно, чтобы не сорвать головку, чиркнул о коробок. Тонкое лезвие пламени осветило потолок, стену и отверстие в ней, засыпанное песком. Алибек вскочил — радость прибавила ему силы. Труд даром никогда не пропадает. Он и тут не пропал, хотя вначале трудиться, казалось, было бессмысленно.

Песок уже не сыпался сверху, не было его косого ската возле отверстия, края которого хорошо были видны при свете спички. Алибек бросил спичку, еще недогоревшую, сунулся в отверстие и взглянул вверх. Но там была такая же тьма, как и всюду вокруг, и свет неба не находил ни единой щелки, чтобы проникнуть вниз, в подземелье к Алибеку.

И все же он воспрянул духом. Еще немного усилий, и он выберется из этой могилы!

Алибек заработал быстро — как собака, лапами роющая яму. Песок прекратил наступление. Алибек уже мог протиснуться туловищем в отверстие, а света все-таки не было видно. Он продолжал копать, отбрасывая песок, рыл прямо перед собой и вверху, но над головой по-прежнему была темнота. Вдруг пальцы его задели что-то твердое, как железо. Он ощупывал, очищал от песка это твердое и не мог понять откуда взялось оно. Что-то огромное, тяжелое лежало сверху, наглухо загородив выход. Задыхаясь и плача от досады, Алибек царапал ногтями эту неожиданную преграду, пытался сдвинуть, упираясь ладонями, снова хватался за нее ногтями и готов был грызть зубами, если бы смог дотянуться. Ему удалось отломить небольшой кусочек с острыми краями. Ощупав его. Алибек не сразу понял, что это, и взял на зуб.

Это был обломок кирпича.

«Так вот что наверху — кирпичная стена! Вот что означал тяжелый грохот, когда я сунулся к выходу, — смерч повалил стену, она рухнула целиком, осыпала песок и загородила выход!» — догадался Алибек, и руки его опустились вдоль туловища. Он устало прислонился к стене, но голова кружилась, и пришлось лечь на песок.

Он лежал долго, чувствуя, как бьется, надрываясь, сердце, как смрадом несет из подземелья и удушье забивает легкие. «Неужели это конец? У меня нет сил, чтобы пробить эту каменную стену, я задыхаюсь…».

Он стал на колени. Если бы он мог взглянуть на свое лицо, то ужаснулся бы. Глаза были красными, на запыленных щеках темнели борозды, проложенные каплями стекающего пота, — казалось, лицо исполосовано шрамами.

— Люди, друзья! — хрипло вырвалось у него. — Помогите! Я пропадаю. Не дайте погибнуть. Неужели никто не услышит меня? Помоги-ите-е!

Обезумев, он открывал рот и думал, что кричит, но у него получались только стоны и хрип.

Вдруг ему показалось, что кто-то откликнулся, чей-то очень знакомый голос сказал: «Алибек!» Он вздрогнул и, будто очнувшись от тяжелого сна, повел глазами из стороны в сторону.

Но кругом была все та же без просвета темнота и могильная тишина. Даже змеи успокоились — не слышно было их злобного шипения.

«Я, кажется, схожу с ума, — слабо подумал Алибек. Здесь моя смерть. Я придавлен каменной стеной, как могильной плитой. Выхода нет. Света нет — темнота. Хоть бы еще одна спичка! Взглянуть последний раз вокруг… Нет ни единой спички, и коробок брошен вниз. Но ведь я хотел бросить его и тогда, когда в нем была последняя спичка. Не надо терять надежду. Собрать последние силы… Я слышал голос. Чей же это голос: знакомый, тонкий, нежный… Это ее голос. Это Лина сказала: «Алибек!» Но это мне почудилось: она не знает, что я здесь, как в могиле… Неужели я не увижу ее больше? А я ведь хочу ее видеть, очень хочу, и она об этом знает. Неужели не скажу ей больше: «Цветок пустыни», не дотронусь пальцами до ее руки. Какая она хорошая, какие волосы, глаза!..»

Он приподнялся, и еще больше расширив в темноте глаза, прошептал:

— Я хочу видеть тебя, Лина, и потом — хоть умереть. Но это невозможно: ты далеко и ничего не знаешь обо мне… Но все равно я вижу тебя, представляю, как живую. Лина, смотри на меня!

Он напряг все силы воображения. Ему, как жизни, хотелось, чтобы она оказалась рядом и протянула руку, чтобы дотронуться до этой руки с нежной, как атлас, кожей.

И он увидел ее, но не такой, какой хотел видеть. Лина сидела на верблюде и, повернув голову, смеялась и подзадоривала: «Прыгните!» И опять смеялась, но с укором: «Не можете!»

И он чувствовал, что лежит, как скованный, лишенный, сил. Она еще говорила что-то, губы ее шевелились, но слов не доносилось — это было, как в кино, когда пропадает звук. Но и по одному движению губ Алибек понял, что она говорила: «Попробуйте-ка прикоснитесь! Не сможете…» И ясные глаза ее улыбались из темноты.

— Смогу! — Алибек стукнул кулаком по песку, и видение исчезло. Тяжело поднявшись, он уперся руками в верх отверстия, выгнутого луком и, раскачиваясь, прохрипел в темноту перед собой как заклинание. — Не умру здесь, не умру! Найду силы, чтобы увидеть ее… Буду выламывать эти кирпичи один за другим. Наступит же когда-нибудь конец!..

И сначала медленно, потом все больше ожесточаясь, он стал колотить руками в опрокинувшуюся над головой стену, царапать ее ногтями. Кирпичи не поддавались, но вот отделился один, отломился другой… Руки его стали липкими от крови, но боли не чувствовалось.

«Не раздавил ли я змею?»— подумал он, принимаясь за очередной кирпич и расшатывая его.

Работать стоя, с поднятыми руками, было трудно, но он не садился, отдыхал прислонившись к стене, и снова, обливаясь потом и слезами, исступленно кидался на камни, скреб их, ломал ногти, кровянил пальцы.

— Пусть умру, но под солнцем, чем в этом подземелье, — хрипел Алибек.

Он уже глубоко расковырял стену, но света не было. И вот отвалились сразу два сцепившиеся кирпича; падая, они сильно задели щеку. Алибек вскрикнул, но не от боли — сверху хлынул солнечный свет. Алибек закрыл глаза и долго не решался открыть снова.

«Неужели это свет? — думал он, прислонившись к стене. — Не обманывает ли меня зрение?..»

Свет проникал даже сквозь веки — они были розоватыми, легкие жадно вдыхали свежий воздух.

Алибек приоткрыл глаза. Небо было светло-голубое, солнце стояло в зените.

— Не вечер и не ночь, а день, — прошептал он. — Как хорошо, что надо мной солнце! Сколько же времени я пробыл в этом страшном подвале, будь он проклят!

 

Счастливые дни

— Алибек, я буду возле вас за сестру милосердия — так распорядился начальник экспедиции. Я кончила курсы медсестер, и меня назначили на эту должность. Я буду кормить вас с ложечки, как малое дитя. Вы, конечно, не дитя, но руки у вас забинтованы и поэтому вы не в состоянии держать ложку.

— Я согласен, Лина.

— Я буду рассказывать все новости нашей лагерной жизни, а вы должны слушать, молчать и есть — больше от вас ничего не требуется.

— На все согласен. Слушаю и молчу.

— Говорят, за несчастьем следует счастье, за ненастьем…

— Настье…

— Такого слова нет в русском языке. Молчите! За ненастьем следует хорошая погода. Со вчерашнего дня, как вы пришли в лагерь… Нет, вы не пришли, а прибрели, притащились. Если бы вы могли видеть тогда себя! Я подумала, что вы побывали в лапах у тигра. Я первая увидела вас.

— И первым человеком, которого я увидел в лагере, были вы, Лина.

— Молчите! Теперь вы хоть на себя похожи. А было что! Лицо в крови и грязи. Руки — страшно взглянуть — сплошная рана. Глаза, как у безумного. Ужас! Вы пытались улыбнуться, но это была улыбка сумасшедшего. У вас на висках я вижу несколько седых волос. Ведь их раньше не было. Вы были в большой беде, Алибек. Неужели правда, что вы провалились в какой-то страшный степной колодец? Я не расспрашиваю вас. Молчите! Вам нужен покой. После расскажете… Ведь лагерь искал вас и днем и ночью, все беспокоились…

— И вы беспокоились?

— Конечно. Теперь все это прошло. И я говорю, что за несчастьем следует хорошая погода… нет — счастье. И вот со вчерашнего дня, как вы вернулись в лагерь, экспедиции повезло в находках. Вчера вечером нашли знаете что?

— Что?

— Не поднимайтесь, лежите спокойно. Нашли клад.

— Золото?

— Лежите, вам говорят. Конечно, золото, — не камни.

— Где?

— Здесь, на берегу. Это археологическое золото — монеты времен Александра Македонского. Много! Насыпали целую сумку, я не могла поднять… Еще какие новости. Вчера вечером старый Жакуп разговорился. Он сказал мне, что двадцать пять лет назад его в этих местах чуть не расстреляли басмачи.

— Двадцать пять лет назад?

— Да. Не здесь, где наш лагерь, а подальше — там, где видна какая-то стена, половину ее свалило недавно, ветром — как раз в тот день, когда вы пропали… Жакуп сказал, что его спасли краснофлотцы. Почему краснофлотцы? Как они попали в пустыню? Как все это произошло? Молчит. Странный человек, этот Жакуп.

— Да.

— Но он хороший, честный. Не правда ли?

— Он скрытный.

— Он просто скромный и не любит говорить… Еще что? Сегодня утром уехал Юрий Сергеевич.

— Давно бы надо.

— Почему?

— Бездельник.

— Отец, как я поняла, примерно такого же мнения. При мне он сказал Юрию Сергеевичу: «Я полагаю, что прошло достаточно времени, чтобы выяснить вопрос — целесообразно ли пускать воду по старому руслу?» Юрий Сергеевич посмотрел сначала на отца, потом на меня и говорит: «Вы хотите, дорогой профессор, этим сказать, что мне здесь делать больше нечего и следует уехать?» Отец пожал плечами: «Вам лучше знать». А утром Купавин сел в машину и уехал.

— Вы сожалеете?

— Я? Почему это? Нисколько. Еще что? Сегодня или завтра утром пойдет, машина в город, привезет продукты, почту. Вы можете поехать в больницу.

— Я уже говорил, что не поеду.

— Ну, хорошо. Машина привезет свежие газеты, что-нибудь для развлечения в свободные часы. А то люди жалуются, что только и знают работать да спать. Ведь все решили, что вы ушли из лагеря от скуки, и жалеют, что не смогли вам помочь, когда вы попали в беду.

— Вы помогли мне Лина.

— Я? Каким образом? Я не отлучалась в это время из лагеря и ничего о вас не знала. Люди ходили, искали вас, хоть что-то делали, принимали меры, а я — ничего, только сидела и думала…

— Это главное. Я верил, что вы думали… Позвольте рассказать, что случилось со мной.

— Только очень коротко. Вам нельзя волноваться.

— Я действительно попал в страшную беду. Заплутал и нечаянно провалился… да, в колодец. Есть в пустынях заброшенные колодцы, очень глубокие. Их вырыли когда-то животноводы. Вот я и набрел на такой колодец. По краям он зарос колючкой, а тут еще ветер, песок в лицо — в двух шагах ничего не видно. Я провалился. В колодце было сухо, но гнездилась масса змей…

— Ужас! Молчите, потом расскажете.

— Я не буду об этом… Расскажу вот о чем. Я долго пытался выбраться наверх, но все срывался и под конец совершенно выбился из сил. Уже подумал, что смерть… И вспомнил ваши слова, даже вас… Помните, когда мы ехали на верблюдах и я еще хотел прыгнуть к вам… Вы сказали: «Не можете!» Но я прыгнул, когда надо было поддержать вас… И вот в темноту заброшенного колодца донеслось: «Не можете!» Я поднял голову и увидел ваше лицо, увидел вас такой, какая вы есть, и сказал себе: «Могу!»— и выбрался, пришел сюда.

— Я вам верю и не верю, Алибек. Конечно, вы могли вспомнить поездку на верблюдах, но услышать голос, увидеть меня — нет. Вы это выдумали, вот сейчас, ради разговора. Или у вас была галлюцинация, — можно понять психическое состояние человека, попавшего в безвыходное положение. У вас и вид-то был, когда появились в лагере, как у сумасшедшего, об этом я уже говорила.

— Нет, Лина, разум мой был нормальным. Правда, я приходил в отчаяние, но брал себя в руки. Уверяю, я слышал голос и видел вас, собрал всю силу воли, напряг до предела воображение и увидел.

— Вы все-таки большой выдумщик, Алибек, не обижайтесь. Повторяю, когда вы говорите об этом, я верю и не верю, скорее — не верю. Вы знаете, меня трудно обмануть. Шутку я понимаю. Но когда говорят серьезно и что-то не то, я чувствую сердцем. Поверьте, я не хвастаюсь. Зачем мне это! И сейчас я чувствую: вы говорите что-то не то… Признайтесь лучше, что вы присочинили кое-что.

— Нет… Я не рассказал вам и сотой доли того, что пришлось мне пережить в том страшном подземелье…

— Подземелье?

— Что? Я сказал так? Действительно, внизу колодец походил на подземелье: он обвалился, и я был как в пещере.

— Скоро вы скажете, что были в таинственном гроте, на дне которого лежат сокровища, на стенах свода сверкают алмазы, и вам чудились волшебницы-феи.

— Н-нет… Этого я не скажу. То-есть, как раз хочу сказать о фее. Это — вы…

— Ну, конечно, сочинитель, и сентиментальный. Откуда у вас такое? Человек, несомненно, мужественный и вдруг сентиментальность. Странно, как это может сочетаться. И мне думается, нет ли тут фальши… Я хочу понять вас. Расскажите о себе — как вы росли, где воспитывались?

— Где я воспитывался? Среди людей. Я не знал отца. Он оставил семью, ушел. Говорят, он был плохой человек. Судить его теперь поздно: его нет в живых. Мне мало пришлось жить и с матерью — она рано умерла. Может быть, то, что вы называете сентиментальностью, сочинительством, — я не обижаюсь на это — перешло ко мне от матери. У нее было нежное, любящее сердце. К тому же она была, по-современному сказать, композитором и, говорят, очень талантливым. Она сочиняла мелодии для домбры. Я помню ее, она играла и пела, радовалась песне и плакала. У нее был туберкулез…

Еще я помню, перед смертью она просила своих сестер — одна умерла во время войны, другая с внучатами сейчас в ауле, — не брать к себе меня, а отдать в детдом. Мать боялась, что в чужой семье меня будут обижать…

Я рос среди русских ребятишек и учился в русской школе, потом поступил в институт. В детдоме и в интернате я был одиноким. Я много читал и выбирал такие книги, которые уводили меня в жизнь, где подобные мне сироты и вообще обездоленные люди мужественно проходят через все лишения, совершают смелые поступки, и в один прекрасный момент становятся вровень с лучшими людьми, а то и выше. Я был почему-то уверен, что среди многих моих сверстников только для меня судьба в будущем приготовила что-то необычайное и у меня будет необыкновенная жизнь. Но годы идут, и пока ничего выдающегося не произошло. Остается только надеяться… И я буду жить верою в свое счастье. Какое оно, я еще точно не знаю, но прихожу к выводу, что все, что случается, — к лучшему. Подтверждение — эта ужасная история, чуть не гибель, — но я вознагражден тем, что, может быть, благодаря ей мы с вами ближе познакомились, разговариваем сейчас, как хорошие друзья, а это уже счастье для меня. Расскажите теперь о себе.

— Мне нечего рассказывать, Алибек. В моей жизни не было трагедий, несчастий, и порой думается, что за это еще придется рассчитываться.

— Вы будете всю жизнь счастливы, Лина.

— А в чем, по-вашему, счастье?

— В любви, в хорошей семье, обеспеченной жизни, в здоровье и, конечно, в работе, которая приносит удовлетворение. Все это у вас будет.

— Не много ли?

— Вы достойны всего этого. И я предсказываю вам, что так оно и будет.

— Довольно пророчествовать, вы наговорите… Ах, я совсем и забыла, что вам нельзя говорить, волноваться. Плохая из меня сестра милосердия, а мне хочется быть для вас хорошей сестрой милосердия. Ведь я в долгу у вас. Если бы не вы, как знать, чем бы кончился для меня солнечный удар. Я не сказала вам слов благодарности. А теперь я могу это сделать без слов.

— Теперь я начинаю думать, что не все к лучшему. Грустно становится. Лучше бы мне быть как можно дольше в долгу у вас.

— За добро платят добром. Но оставим этот разговор, Алибек. Я сейчас принесу вам обед.

— Подождите, Лина. Надо окончить разговор. Вы признаете определенный долг и готовы ответить только той же мерой, так я вас понял?

— Нет, это будет неправильно. Есть такое, что не поддается оценке. Вы, вероятно, хорошо знаете восточную поэзию. Тогда должны знать и вот эти стихи:

 

Ценная находка

При первом взгляде на раскопки можно и в самом деле подумать, что два десятка здоровых мужчин занимаются совершеннейшими пустяками. Рабочие, орудуя кто киркой, кто лопатой, копают землю, кладут на носилки и, ненужную и даже лишнюю, относят в сторону; сотрудники профессора ходят по раскопкам, как грачи на пашне, то и дело нагибаются, выклевывают что-то только ими видимое и им нужное, сосредоточенно рассматривают в лупу, отбрасывают, либо прячут в пакеты. Кости, черепки посуды, уголь и зола тысячелетие назад потухших очагов — вот находки, но они собираются, как великая ценность.

Теперь все городище, обнесенное стеной, обозначилось четко; полностью был раскопан большой дом и другие строения с многочисленными проемами окон и дверей, зияющими, как провалы. Все это сверху донизу было запорошено песком, держало на себе остатки земли, давно омертвело, пахло могилой и только общей формой отдаленно напоминало, что тут когда-то жили люди.

В одном из углов внутри главного строения был выворочен из земли небольшой круглый металлический жбан, плотно закрытый крышкой. Его поддели ломом, и из проржавевшего бока посыпались яркие, как огонь, золотые монеты. Клад нашел бригадир Дмитрич. Он довольно небрежно орудовал тяжелым ломом. Часть монет, выскользнув из жбана, зарылась в песок; Дмитрич, не обращая на это внимания, продолжал выворачивать тяжелую кубышку. Рядом копался рабочий по фамилии Запрудин, лет уже под пятьдесят, лысый, с рыжеватой бородкой, с худощавыми, но цепкими руками. Бросив свою работу, Запрудин сунулся было отыскивать монеты, но Дмитрич остановил его строгим голосом:

— Не трог!

Он сам собрал монеты, кинул их в прореху ржавого жбана и крикнул Стольникову, который был неподалеку:

— Миколай Викентьевич, золотишко нашлось.

Подошел Стольников, нагнулся, взял несколько монет, посмотрел, бросил, достал целую горсть, мельком оглядел и кинул обратно.

— Со времен Александра Македонского, — сказал сухо, кажется, чем-то недовольный.

— Это кто таков? — спросил Дмитрич.

— Царь греческий.

И все — на этом разговор о золоте кончился.

Стольникова и на самом деле эта находка не очень обрадовала; если придать ей важное значение, можно прийти к ошибочным выводам о культуре древнего народа, жившего тут. Стольников ожидал иных данных…

Между гем кое-кому мысль о золоте крепко запала в голову. Нашедшему клад полагается премия — так рассуждал Запрудин, на худой конец, если не удастся прикарманить золото. Он стал лихорадочно копаться в укромных местах, где вернее всего мог оказаться клад. Не один Запрудин завидовал Дмитричу. Рабочие все меньше обращали внимания на такие пустяки, как кости, черепки, ржавые металлические обломки.

Стольников знал думы таких землекопов, как Запрудин. В бригаде Дмитрича было несколько человек, так называемых «шабашников». Они не любили постоянной работы, не хотели работать на заводе, в учреждении, в совхозе, а нанимались месяца на три-четыре что-нибудь строить, ломать, копать, потом «шабашили», подыскивая новую прибыльную работенку. Они и в экспедицию нанялись ради скорого хорошего заработка. Любители «фарта» теперь надеялись найти клад. Разгорался нездоровый азарт, захватывавший все большее число землекопов. Нарушалась последовательность вскрышных работ на раскопках. Стольников не мог этого допустить.

Когда рабочие устроили очередной перекур, Стольников подошел к ним. Ломы, кирки, лопаты были всажены в землю. Землекопы сидели, иные лежали; ветер относил в сторону синеватый махорочный дым от толстых, дружно посасываемых цигарок. Не курил только Дмитрич, он был родом из староверской семьи казаков-уральцев и, хотя давно покинул Урал, не считал себя старовером, но к табаку не привык, зато ругаться был великий мастер.

Стольников начал говорить о том, что недоволен работой землекопов. Дмитрич поднялся с земли и вытянулся во весь свой огромный рост: неудобно сидеть перед профессором, если он говорит стоя. Поднялись все рабочие.

Стольников замахал руками:

— Сидите, отдыхайте! Все равно буду ругаться. Я слышал, у вас много разговоров о премиях. Так вот, премии будут тем, кто роет землю так, как это нужно для науки. Археологии одинаково ценны и золотая монета и вот эта кость, — профессор подбросил на руке косой грязный обломок кости. — Золото для меня ничуть не ценнее. И золотая монета и кость служат одному — науке, по ним мы узнаем прошлое. Ясно?

Запрудин, далеко отбросив цигарку, рассмеялся:

— Ясно, как же! Только не верится что-то.

— Я правду говорю.

Запрудин, посмеиваясь, чертил грязным пальцем на песке вензеля. Рабочие смотрели на его занятие, будто он делал что-то очень важное. Стольников строго сказал:

— Ваше дело — не соглашаться со мной, но работать вы должны, как мы договорились.

— Была правда у Петра да Павла, — произнес Запрудин, не поднимая головы.

Дмитрич толкнул его в бок и прошипел:

— Замолчи, язви тя в душу!..

Но Запрудин молчать не хотел. Он вскинул на Стольникова белесые глаза, в которых дробинками чернели зрачки.

— Сказочки это, товарищ начальник и профессор, насчет золота и кости. Я тоже могу рассказать сказочку — о правде. Время шабашное, можно…

— Ты, Ефим, брось нам головы морочить, — строго сказал бригадир, покосившись на Запрудина, потом повернулся к профессору, смущенный, — это смущение так не шло к его большому бородатому лицу. — Мы от Запрудина, Миколай Викентьевич, от болтовни его отдыху не знаем, так он еще и при вас начнет донимать…

— Пусть говорит, хоть сказку, но только в другой раз. А сейчас я хочу напомнить: копать так, как мы условились, премия не за клад, а за добросовестную работу. Повторяю: золото или кость — для науки одинаково ценны. И не только для науки. Но это будет со временем, конечно. Вы знаете, на что будут использовать золото при коммунизме?

Никто не ответил, и Стольников, рассмеявшись, сказал:

— Из него будут строить отхожие места.

Землекопы тоже рассмеялись, они поняли это как шутку. Только Дмитрич удивился начальнику: «Что с ним сегодня такое? Грозился ругать, а разговор к смеху поворачивает, про золото загнул».

— Вы шутите, Миколай Викентьевич?

— Нет, Дмитрич, я не шучу, времени не хватает на это. Я правду говорю.

Начальник ушел. Землекопы стали разбирать инструмент. Отполированные песком лопаты ослепительно блестели. Дмитрич крутил между огромными ладонями черенок лопаты — легко, как карандаш, — о чем-то думал, покачивая головой. Запрудин проворчал:

— Золоту и кости для него одна цена… А пусть-ка он отдаст мне свою зарплату, профессорскую, а я ему свою, рабочую… Черта с два!

— Факт, не отдаст, — поддержал его землекоп по фамилии Черкунов.

— А мне не надо чужой зарплаты, — сказал Дмитрич, кинув на плечо лопату. — Отдай, что положено за работу, — и все…

— Какой бескорыстный тоже… — криво усмехнулся Запрудин.

— Ну, хватит! — рявкнул бригадир. — Берись за дело.

Но и работая, землекопы не могли удержаться от разговора. Больше всего их интересовала незавидная судьба золота.

— Не поверю я, — твердил Запрудин.

— Чепуха это, факт…

— Золото на отхожее, ха!

— Ничего тут хитрого нет, — отозвался Дмитрич, видя, что от разговора не уйти. Он не любил Запрудина, и ему хотелось заставить его прикусить язык. — То золото, что я нашел, лежало в земле, может, тыщу лет. Ведь жили же без него люди? Теперь в музей сдадут, там будет лежать без пользы. Уж лучше бы оттяпать из него нужничек, пусть люди пользуются. Куда еще годится золото? Если даже и своим умом прикинуть, — никуда оно не годится, из него и лопаты не сделаешь. Какая в ем твердость?

— Зато все купить можно.

— Так уж и все!

— Наш Алибек к дочке профессора ластится. Думаешь из-за ее глаз?

— А что! Девица на все сто. За такую, как в песне «Златые горы» поется: «Все отдал бы за ласки, взоры…».

— Ну, хватит болтовни, шабашники, — не вытерпев, прикрикнул бригадир. — Копайте, язви вас!

Но уж, видно, такой выдался день — оживление не проходило, разговоры не умолкали, но они не мешали работе, которая шла сегодня споро, и это видел бригадир. Покрикивал он только потому, что досаждал Запрудин.

— Мы, копаем, Дмитрич, — говорил он, — Такое уж наше дело. Все равно, что ни копать — хоть могилы. Могилы — доходнее. Я два года кладбищем жил. Каждый день могилы копал. Люди в горести не торгуются, сколько спросишь, столько и дают.

— Бессовестный ты человек, Ефим! — сплюнул Дмитрич.

— Хо, совесть! Корысть и совесть не уживаются.

До конца дня продолжался в таком духе разговор. Дмитрич останавливал товарищей, но они его не слушали.

Вечером, когда все собрались в палатке, Дмитрич подсел к Алибеку. Тот скучал, положив на колени забинтованные кисти рук.

— Слышь, Алибек, ты в институте науки проходил. Про царя Македонского знаешь?

— Знаю. Зачем тебе?

— Золото я тут нашел, и говорят — лежало оно со времен Македонского.

Алибек начал рассказывать о походах и завоеваниях греческого императора-полководца. Но когда заговорил о богатствах его, подсел Запрудин, да и остальные землекопы. Очень удивились они, узнав о разноцветном костре, зажженном после смерти Александра Македонского, — это стоило 17 миллионов рублей золотом.

— Много, видать, награбил! — сказал Дмитрич. — А к чему? Подох — и ничего не надо.

— Слава осталась, в историю вошел, — скупо улыбнулся Алибек.

— Какая у императора слава!

— Про Македонского и я знаю, — врезался и тут в разговор Запрудин.

— Что ты знаешь! — покосился на него Дмитрич. — Сиди уж, гробокопатель.

— А вот через то и знаю, что гробокопатель. Говорю вам, что я возле кладбища жил. Имею, стало быть, понятие о святых делах. Книги святые читал. А слова в меня входят, как ржа в железо, — не вытравишь. Все запоминаю. И про Македонского запомнил. Рассказать? — И не дожидаясь чьего-либо согласия, Запрудин, покачиваясь на коленях, начал рассказывать, довольно складно, слегка нараспев, как проповедь; лысина его белела, гладко зализанные у висков волосы блестели. Он жмурил глаза, и лицо в редком сумраке палатки казалось благообразным.

— Александр, сын Филиппа, македониянин, который вышел из земли Киттим, поразил Дария, царя персидского и мидийского и воцарился вместо него прежде над Елладою. Он произвел много войн, и овладел многими укрепленными местами, и убивал царей земли. И дошел до пределов земли и взял добычу от множества народов.

Александр царствовал двенадцать лет и умер.

А после смерти царя возложили на себя венцы знатные слуги его, а после них и сыновья их в течение многих лет, и умножили зло на земле.

И вышел от них корень греха — Антиох Епифан, сын царя Антиоха, который был заложником в Риме…

— Кто был заложником? — перебил Запрудина Черкунов, крикнув из угла палатки.

— Не мной сказано, я только повторяю, — мотнул тот головой, как муху сгонял с лысины, и поморщился. — Вот дьявол его съешь, сбил. Я ведь на память шпарю. А память, она, как нитка, — оборвешь, конец упустишь, не скоро найдешь… Был, значит, Антиох заложником в Риме, — ухватил конец Запрудин, — и воцарился он в сто тридцать седьмом году царства Еллинского…

— Хватит, — махнул на него рукой Дмитрич, — заклемай! Мы про Македонского, а ты про Антиоха какого-то. Как пономарь. Сам ты Антиох.

— Факт, Антиох, — весело подхватил Черкунов. — Тоже корень не сладкий.

Все засмеялись. Запрудин, сбитый с толку, поворачивался из стороны в сторону и, обиженный, полез в дальний угол палатки. Землекопы хохотали.

— Антиох!

— Ну, Дмитрич, подсек…

Дмитрич, повернувшись к Алибеку, зашептал:

— Люди падки на кличку. Теперь прозовут Антиохом, язви их… У нас в селе — в те поры я еще босиком бегал — один мальчонка сам радио смастерил. Так мы его изобретателем прозвали. Слово-то хорошее, почетное, а он обижался. Потом, слышал, выучился он, машину какую-то построил, а изобретателем не зовут — забыли. Инженер — и все… Нет, Антиох — это посолонее. И то правда, что Запрудин в нашей бригаде, как корень зла. Истый шабашник! И всегда все не по нему… Ты, Алибек, скоро руки размотаешь?

— Левую завтра, а правую не скоро, Дмитрич.

— С тобой в бригаде одним хорошим человеком больше. Да и на работу ты не ленив, хоть и образованный. Поднажать нам надо на работенку. Миколай Викентьевич недоволен…

Похвалу от Дмитрича было приятно слушать. А вообще-то на душе ощущалась тяжесть. Дни тянулись скучные. Лина перестала посещать его, как только заметила, что Алибек не нуждается в уходе, и, кажется, забыла о нем. Она целыми днями сидит в палатке, вероятно, занимается своим гербарием, или с утра уходит в пустыню. Невыносимо стало одному, и на следующий день Алибек пошел в раскоп. Работать лопатой он еще не мог. Хотелось посмотреть, что сделали люди за последние дни.

Он увидел там землисто-желтые стены с пустыми глазницами окон, по краям раскопа высились вороха перелопаченной земли. Среди рабочих находились Стольников и Григорий Петрович. Стольников издали помахал Алибеку рукой. Алибек подошел. У ног профессора стоял большой сосуд — хум, совсем целый, только края горловины были обломаны.

— Алибек, — сказал профессор, — осмотрите повнимательнее этот сосуд. Только не трогайте руками. Обратите внимание на рельефные изображения. У нас с Григорием Петровичем по поводу их произошел небольшой спор.

Алибек смутился:

— Разве мое мнение может что-нибудь значить в таком деле?

— Может, может, — закивал головой профессор. — Осмотрите сосуд.

Присев на корточки, Алибек стал рассматривать большой глиняный горшок бочкообразной формы. Что мог он отметить неопытным глазом? Сосуд имел правильную форму, гладкую поверхность, судя по излому отбитого края — довольно крепкий. В самом широком месте сосуд был как бы опоясан узорным обручем. Приглядевшись, Алибек различил изображение в виде бараньих рогов.

— Что вы скажете об этом орнаменте, Алибек? — спросил Стольников.

— Мне кажется… — Алибек поднялся, раздумывая, сказать или нет — не покажется ли его мнение наивным, смешным, и неуверенно закончил — это похоже на один из казахских орнаментов.

— Совершенно верно! — воскликнул Стольников. — Вы слышали, Григорий Петрович, мнение даже неспециалиста.

— По керамике я не-специалист, — признался Григорий Петрович. — Вот когда дело коснется бус, а в особенности костей, — буду отстаивать свое мнение до конца.

Этот разговор вызвал в памяти Алибека слова отца: «Все, что здесь называют культурой, освещено солнцем Ирана». И подумал: «При чем тут Иран!» И сказал вслух:

— Видимо, этот факт доказывает, что иранская и арабская культура тут ни при чем.

— Вот именно! И еще одно доказательство. — Стольников достал из планшета лист бумаги, на нем были нанесены какие-то строения, расположенные по спирали. — Это план Улькен-асара. Такая планировка характерна для многих древних строений Восточной Европы, она была особенно распространена на Северном Кавказе.

Да, профессор Стольников был очень доволен этой ценной находкой. Греческие монеты могли попасть сюда торговыми путями — в этом ничего удивительного нет, но глиняную посуду из такой дали никто не повезет, она изготовлена здесь, на месте, со своеобразной отделкой, и это, в совокупности с другими фактами, о многом говорило.

— Вы правильно мыслите, молодой человек, — сказал Стольников Алибеку. — И вот что я вам предложу — как только сможете держать карандаш, я возьму вас к себе в помощники. Такими руками работать лопатой трудно. А у нас находок накопилось уже немало, в них надо разобраться.

 

Тайна Жакупа

Алибек стал каждый день ходить в раскопанное городище. Все больше его интересовала работа археологов. Стольников реже появлялся в раскопе, большую часть времени он проводил в палатке за разбором археологического материала. Алибек не отходил от Григория Петровича, помогал ему, как мог. Он сбросил бинт с левой руки — на ладони и пальцах розовела тонкая молодая кожа. Правая рука оставалась забинтованной.

Но иногда Алибек чувствовал себя тут лишним: Григорий Петрович, наткнувшись на какую-нибудь кость, совершенно забывал об Алибеке, погружался в раздумья, и в таких случаях, чтобы не мешать ему, приходилось удаляться.

Рабочие поругивались — им порядком надоело перелопачивание земли, они мечтали о скором возвращении домой, и разговор чаше всего шел об этом.

Занимал их еще старый Жакуп. Дважды видели они, как ходил старик в сторону белеющих на западе развалин, останавливался перед уцелевшей стеной и вел себя очень странно.

Антиох — так звали теперь Запрудина — уверял, что старик ходит туда молиться.

— Истинно говорю вам, что эта стена — остатки мазара. Там был похоронен какой-нибудь святой, и старик ходит туда на молитву.

Антиоху не возражали, потому что все видели, как стоял Жакуп перед обломком стены, сняв шапку.

Расспрашивать Жакупа насчет его походов к стене никто не решался — неудобно как-то, да и бесполезно: от старика и про обыденные дела слова не услышишь, а тут чувствовалась какая-то тайна.

Разговоры о Жакупе вызвали у Алибека тревогу на душе. Отойдя от рабочих, Алибек сел на берег Куван-Дарьи и задумался.

«Лина рассказывала, что Жакупа в этих местах чуть не расстреляли басмачи. Правда ли это? Кому нужен безграмотный казах? Не думаю, чтобы он в прошлом был активным борцом за советскую власть. Зачем его было расстреливать? Может быть, Жакуп знал моего отца, встречался раньше с ним? Нет, если бы он знал его, то сказал бы об этом мне».

И снова голову Алибека заняли сокровища Джунаид-хана, из-за которых он чуть было не погиб.

«А что если Жакуп знает о сокровищах Джунаид-хана?»

Алибек посмотрел в сторону белеющей вдали стены. Ветер крутил песок и гнал его по волнистой желтой с темными пятнами кустарников пустыне. Стена, косо обрушившаяся неделю назад, виднелась треугольником, как парус. Много страшных часов провел Алибек в подземелье под этой стеной, но сейчас, при ярком солнце, когда рядом люди, а опасность была давно позади, воспоминания об этих страшных часах не вызывали у него смертельной боязни.

«Там, под халатом, что-то осталось, — вспомнил Алибек. — Вероятно, это и есть сокровища Джунаид-хана, или часть их… Вряд ли знает о них Жакуп. К сокровищам не ходят на виду у всех и не снимают шапку.

Но, может быть, старик ходил туда на молитву? Нет, то не мазар. Мазары куполообразны.

Не догадывается ли Жакуп, что я пропадал под этой каменной стеной, и не разнюхивает ли, зачем я туда забирался? Но этот скрытный старик не стал бы заниматься таким делом на глазах у всех».

Алибек поднялся и хотел было идти к себе в палатку, но увидел Жакупа и снова сел.

Жакуп спустился с противоположного, восточного, берега и тихо пошел по руслу, пересекая его наискось. В руках у старика была палка, вероятно, он собрался пройтись далеко. Он шел, ссутулившись, шапка с отвалившимся вперед меховым козырьком почти закрывала его лицо.

Жакуп тяжело поднялся на западный берег шагах в пятидесяти от Алибека и, не глядя по сторонам, опустив голову, как бы весь поглощенный думами, пошел прямо к белеющей парусом стене. Он ни разу не оглянулся туда, где работали землекопы, хотя они были неподалеку. Антиох, взобравшись на крепостную стену, смотрел на медленно шагающего в глубь пустыни старика. Донесся окрик Дмитрича, и Антиох нехотя сполз вниз, исчез за стеной.

Алибек принялся внимательно наблюдать за стариком. Вряд ли он шел на молитву — время не для молитвы. Да Жакуп, кажется, не очень-то религиозен, скорее наоборот.

Не дойдя до стены, Жакуп, остановился и снял шапку. Потом вплотную приблизился к стене, держа свой тымак в правой руке, и долго стоял перед ней, будто читая или рассматривая на ней что-то.

«Но на стене с наружной стороны ничего нет, — подумал Алибек, не спуская глаз с Жакупа. — Я осмотрел ее очень внимательно. Не зайдет ли он внутрь?»

Но старик, неподвижно постояв возле стены минут десять, отошел на прежнее место, нагнулся, рассматривая что-то на земле, потом сел.

«Там есть камень, — вспомнил Алибек, — большой плоский камень, и больше ничего».

Старик сидел долго с непокрытой головой, хотя солнце палило нещадно. В пустыне оно и в конце сентября почти такое же жаркое, как летом. Жакуп был неподвижен, как тот камень, на котором он сидел, и так же серел его ватный чапан бывший когда-то синим, но вылинявший под дождями и солнцем.

Но вот Жакуп поднялся, посмотрел еще раз на стену, повернулся, надел шапку и пошел назад — еще медленнее, чем шел туда. Раза два или три он подносил руку к лицу, тер глаза — в них, вероятно, попадал песок, вызывая слезы, они мешали смотреть, и старик даже спотыкался.

Жакуп дошел до берега, спустился в русло Дарьи, пересек его и исчез между разными лагерными вещами, снятыми с верблюдов, — там был у него свой уголок, и он, вероятно, лег отдыхать.

«Зачем Жакуп ходил к этим развалинам? — Алибек вновь строил разные предположения, и все они не могли быть правдоподобными. — Тут какая-то загадка, тайна, но имеет ли она отношение к сокровищам Джунаид-хана?»

По-прежнему теснила сердце тревога.

Алибек понял только одно: этот неразговорчивый, скрытный и вообще очень странный старик неспроста ходит к остаткам древней стены и снимает перед ней шапку.

«Я должен еще раз забраться в подземелье, должен — хотя чуть не погиб в нем, — произнес он про себя, — но теперь я буду осмотрительнее. Как только заживут руки, выберу подходящий момент и пойду… А пока буду работать с профессором Стольниковым. В его палатке буду встречать Лину…»

 

О чем может рассказать бусинка

Теперь половина профессорской палатки была занята различными находками, взятыми при раскопках городища. Тут лежали ржавые обломки мечей, наконечники копий, топоры, черепки от посуды, кульки с золой и остатками угля и множество разнообразных костей — целых, перебитых, пересеченных чем-то острым.

Когда профессор отдыхал, то голову клал на каменный жернов, подложив фуфайку, а ноги покоились на низком железном сундуке-сейфе. В нем хранились документы и деловые бумаги экспедиции, а на дне россыпью лежали золотые монеты, найденные Дмитричем.

Вставал Николай Викентьевич очень рано и садился за дневник. После завтрака вместе с сотрудниками шел на раскопки, указывал, в каком порядке их вести, потом возвращался в палатку. В это время приходил Алибек, и они занимались разбором накопившихся трофеев. Находки, отдельно по видам, нумеровались, заносились в особый журнал, причем указывались данные измерения и особые видовые признаки. Костями занимался Григорий Петрович, это было по его части. Кроме археологии он интересовался зоологией, в юности изучал анатомию и криминалистику, но с годами отошел от всего этого, решив до конца своей жизни служить только археологии.

Алибек еще не мог писать — три пальца правой руки, в том числе и указательный, были забинтованы. Он оказывал Стольникову помощь в том, что подавал нужную вещь, производил измерения той или иной находки, упаковывал те, что не требовали сложной упаковки, орудуя при этом больше левой рукой.

Лина утром обычно уходила в пустыню с ножом и сумкой — она все еще собирала свой гербарий. Девушка стала молчаливой. Отчего это?

— Зачем вас черти погнали в такую погоду по пустыне, никак не могу понять, — сказал Николай Викентьевич, глянув в угол палатки: оттуда, из полутьмы, пустыми глазницами таращился на него человеческий череп. — Сумасбродство какое-то, а могло кончиться смертью. Своего поступка вы не можете объяснить ни мне, ни себе. Это потому, что вы еще молоды. Старые любят и умеют объяснять. Вы замечали, как обстоятельно они рассказывают о каком-либо событии? Расскажут, когда, при каких обстоятельствах все произошло, какая была при этом погода, кто присутствовал, что подумалось сначала, что потом, каковы были последствия… Все учитывается, все взвешивается. Это потому, что старец, как говорил Цицерон, свободен от страстей, его суждения ничем не затуманены и его отношение к жизни глубже. Что молчите? Не знали об этом? Подайте-ка, пожалуйста, вон тот пакет. Благодарю, — Стольников взял из рук Алибека пакет, поправил очки, прочитал и отложил его в сторону.

«Говори ты про Цицерона, Македонского, Аристотеля — про кого угодно, — думал Алибек. — Только не трогай меня. И так тяжело…».

Но Стольников вернулся к началу разговора, пытаясь вызвать Алибека на откровенность:

— Нет, тут не сумасбродство. Вы не зеленый юнец, чтобы совершать необдуманные поступки. Что же тогда вынудило вас уйти в пустыню?

Надо было что-то отвечать. Нельзя бесконечно отмалчиваться — это усиливает подозрительность. Но сказать правду — невозможно.

Алибека выручил неожиданный приход Григория Петровича. Разговор сразу перешел на иную тему — о новых археологических находках и их значении.

В городище рядом с главным зданием раскопали стену какого-то строения, она оказалась целиком из костей. Кости были плотно уложены правильными рядами, как поленница дров, и скреплены глиняным раствором — получилась очень крепкая и очень легкая стена. Григорий Петрович тогда же высказал предположение, что стены из кости составляли второй этаж здания. Дальнейшие раскопки подтвердили это предположение. Первый этаж был выложен из сырцового кирпича; строители, решив возвести нечто вроде светелки, использовали для сооружения второго этажа такой легкий и прочный материал, как кость.

Разбирая кости, Григорий Петрович пришел к твердому убеждению, что основным занятием жителей «Улькен-асара» было все-таки скотоводство, а не земледелие, и значительное место занимала охота на дикого кабана, бухарского оленя и джейрана.

Сегодня на месте «светелки» Григорию Петровичу удалось найти такое, что он поспешил в палатку Стольникова. Алибек удивился, какой завидной подвижностью обладал этот толстяк — Григорий Петрович не находил себе места в палатке, он то и дело пересаживался, а пухлые руки его так и мелькали во время разговора.

Алибек в жизни встречал немало таких людей. Обычно они живут легко, любят повеселиться и всем нравятся. Неудача не повергает их в уныние, они, постоянно занятые, скоро забывают о ней. О них часто думают, как о легкомысленных, но это мнение в большинстве случаев ошибочно, в чем хорошо убедился Алибек, поближе узнав Григория Петровича.

Николай Викентьевич и Григорий Петрович, увлекшись разговором, совсем забыли про Алибека, которому оставалось только слушать их и наблюдать за ними. Он думал, что для этих людей сейчас не существуют ни московские квартиры, ни дачи, ни театры, ни деньги… Они могут горячо спорить о происхождении какой-нибудь царапины на кости, стеклянная бусина была для них предметом серьезнейшего разговора о культуре прошлого. Порой такой спор казался Алибеку немножко наивным, и вспоминался Купавин, ставивший под сомнение полезность науки археологии. Но чаще всего Алибек ловил себя на мысли о том, что ему очень нравятся эти люди, нравятся тем, что для них существует только дело, которому они будут служить до конца своей жизни, и он невольно завидует им.

— У меня есть еще несколько бусин, Николай Викентьевич, — сказал Григорий Петрович, развертывая бумажный пакет. — Я нашел их в «светелке», там, где и этот череп, — он указал на череп в углу палатки, принесенный вчера. Эти бусы стеклянные, цвет их различный, но больше зеленых. Такой цвет получен, надо полагать, путем добавления окиси меди. Этим они не отличаются от других бус. Но вот что примечательно — форма их иная. Это многогранники. Смотрите. — Григорий Петрович развернул бумагу. Стольников поправил очки. Алибек подвинулся ближе, чтобы получше рассмотреть эти примечательные стекляшки. Он увидел продолговатые зеленые бусины, ровно отграненные, со сквозным каналом внутри. Целых было штук десять, остальные — обломки. Одна бусина была оранжево-красная, просвечивающаяся насквозь, формой она напоминала косточку от бухгалтерских счет.

— Сердолик, — повернулся к Алибеку Григорий Петрович. — Драгоценный камень. А как отполирован! Канал просверлен не иначе как алмазом. Обратите внимание, молодой человек, на шероховатость поверхности канала с этой стороны и воронку выхода — с другой. Это — от сверла. Орнамент нанесен раствором соды…

Алибек рассматривал рдеющую бусинку и не видел ничего такого, что давало бы основание говорить об алмазе и соде.

— А эта вещь тоже была при них, — Григорий Петрович достал из кармана сердцевидную подвеску из золота, величиной с пятикопеечную бронзовую монету. — О чем все это говорит?

Профессор взял лупу, осмотрел каждую бусину и особенно тщательно подвесок.

— Такой формы бусы чаще всего встречались у скифов в Приднепровье и сарматов. Надо полагать, они попали сюда от них.

— Я того же мнения, — согласился Григорий Петрович. — Положим их отдельно от всех бус. Только не думайте, пожалуйста, что эти бусы поступили в Хорезм из Причерноморья в качестве разменной монеты при торговле. У меня очень много доводов против.

— Я не думаю этого, — профессор не хотел что-либо возражать и стал аккуратно завертывать бусы.

Разговор на этом мог и закончиться. Но Алибек заметил, что Григорию Петровичу очень хотелось сообщить что-то необычное о найденных им очень примечательных бусах. И чтобы вызвать его на этот разговор, Алибек заметил:

— На вид — дешевые стекляшки, и только; кроме, конечно, этого сердолика и золотой подвески. Я слышал, что раньше бусы употреблялись, кроме женских украшений, и как мелкая монета. Что же особенного в этих бусах?

— Есть особенное, — уверенно ответил Григорий Петрович. — Я их изучал самым тщательным образом, исследовал все предметы, найденные поблизости, много думал и, знаете, Николай Викентьевич, — обернулся он к профессору, — я даже представил человека, который носил их. Больше того, я знаю его имя, знаю, как попали к нему эти бусы и знаю трагедию этого человека, женщины, конечно, а вернее — девушки.

— Ну, это такой предмет, что фантазия может быть неудержимой, — весело рассмеялся Стольников. — Правда, Алибек?

— И фантазия должна на что-то опираться.

— Что ж, иногда, можно и пофантазировать, — сказал профессор. — Мы послушаем вас, Григорий Петрович.

Григорий Петрович стих, сел, вытянув толстые ноги. Этот верткий, беспокойный человек вдруг обрел неподвижность. Но лицо его не было апатичным; наоборот, кажется, вся внутренняя энергия теперь отражалась на его лице: оно то хмурилось, то улыбалось чему-то; взгляд маленьких острых глаз то потухал, то разгорался.

— Не забывайте, что я когда-то изучал криминалистику, — тихо проговорил Григорий Петрович. — А теперь слушайте. Вопросы потом. — И он начал спокойным и уверенным голосом:

— Давно, очень давно вождем у приаральских массагетов был Гурлек. Это был в свое время могущественный вождь, но к тому времени, когда случилось то о чем будет рассказ, он состарился. По существу, народом управлял его старший сын, остальные сыновья были начальниками в войске.

Была еще у старика дочь, по имени Мальга. Он ее очень любил. И она любила отца больше всех на свете и дорожила каждым его словом, потому что Мальга не знала родной матери, та умерла в родах — девочка родилась очень крупной. У Гурлека было несколько жен, но от них рождались только сыновья. А сыновья — гордость отца только в боевых походах, дома же утехой и радостью была дочь. Гурлек уже не участвовал, по старости лет, в боевых походах, отсиживался дома. Жены ему были нужны, чтобы только прислуживать во время еды. Большую часть времени он проводил с дочерью. И он не мог нарадоваться, любуясь ее красотой.

Мальга была редкой и необычайной красоты — высокая, стройная, несмотря на полноту форм, с маленькой изящной головкой, с очень правильными чертами смуглого лица, с длинной нежной лебединой шеей. Маленькая голова ее как будто не гармонировала с высоким ростом, под стать мужчине-воину, с полнотой, какая бывает у замужних женщин, но это кажущееся несоответствие, только усиливало женственность красоты, делая ее еще более привлекательной. Мальга была физически очень сильной, и живи она в наше время — все женские рекорды по толканию ядра, метанию копья и диска принадлежали бы ей.

Она долго не выходила замуж, кажется, никто из самых знатных и храбрых воинов не привлекал ее взора. А отец, зная, как дочь дорожит словом отца, не решался навязывать ей свою волю, да и не хотел с ней расставаться.

Так они и жили. Чтобы Малые не было скучно, отец выстроил отдельный дом со светелкой наверху и украсил его как можно лучше. Они жили вдвоем в этом доме — Мальга в светелке, а отец в нижнем этаже. В большом доме вождь правил суд, принимал гостей, но постоянно в нем не жил. Для сыновей он выстроил отдельные дома. Все здания были обнесены крепостной стеной. Это было целое городище, как раз то, которое мы с вами раскапываем.

Шли годы. Когда-то сильное воинское племя Гурлека все чаше терпело поражения в схватках с племенами, вторгавшимися с юга.

Задумался Гурлек. Что предпринять, чтобы вернуть ему былое могущество?

Массагеты были родственны скифам, живущим за Оксианским озером и расселившимся далеко на запад, вплоть до красивой и могучей реки Борисфен. И надумал Гурлек отправить туда свою дочь. Пусть найдет она там жениха, пусть женится на ней могущественнейший из вождей скифских, чтобы установились родственные связи и в любое время могла прийти помощь от скифов, имени которых побаивались даже греки. Для сопровождения дочери отобрал Гурлек лучших воинов, снарядил дружину и во главе ее поставил своего старшего сына. Был еще снаряжен торговый караван, взявший все лучшие изделия и товары массагетов, чтобы под видом торговли совершить эту дипломатическую миссию, — так надумал Гурлек. Перед отъездом дочери у него произошел такой разговор с ней:

— Я не скрою от тебя, моя единственная, что задумал. Массагеты стали слабым племенем. Причину этого они видят во мне, видят, что я стар, и думают, что одряхлел ум мой. Но я покажу им, что такое Гурлек.

Тебе, дочь моя, все равно надо замуж — это неизбежно. Ты будешь прекраснейшая из жен. Любой, самый знатный и богатый, посчитает за великую честь взять тебя в жены. Но если ты выйдешь за массагета, только зависть и новый раздор принесет это в наше племя.

Нужно поступить иначе. Ты дочь вождя и должна думать как дочь вождя, думать о силе своего народа. Ты понимаешь меня, радость и надежда моя?

— Понимаю, — откинула Мальга головку на длинной круглой шее и посмотрела отцу прямо в глаза. — Я даже знаю, что вы хотите сказать, отец, и повинуюсь вашему слову. Я уверена, что Папай будет восхищен умом вашим.

— Ты умна, дочь моя, как само божество, — у старика блеснули на глазах слезы. — Конечно, верховный бог скифов Папай рассудит, что я поступил правильно. Я желаю, Мальга, чтобы один из сильнейших вождей скифов стал твоим мужем, защитой мне и всему нашему племени.

— Повинуюсь, отец, — склонила голову Мальга.

— Хочу еще сказать слово на прощание, оно самое главное.

— Каждое слово ваше — закон для меня, а это будет святым законом, — сказала Мальга и опустилась перед отцом на колени.

— Верю. Встань, дочь моя, и выслушай это слово. Все племена, что живут за Оксианом и дальше, на заход солнца, называют себя скифами. Их много там, и они разные. Мы, массагеты, тоже называем себя иногда скифами, иногда саками, но мы не скифы, хотя родственны по языку. Узнавай, дочь моя, и найди самых сильных людей — пожилые там, как я знаю, носят бороды, а юноши только усы, и кожа у них белее нашей, потому что там солнце греет не так, как у нас. Я знаю таких — встречал в походах. Захочет вождь такого племени взять тебя в жены, не отказывайся, но и не говори — согласна, хотя бы это был красивейший из всех, а скажи так: у меня есть отец — воля его. Пусть тот вождь подождет, пока ты вернешься ко мне, расскажешь, что это за племя, и если будет мое согласие — вернешься к нему. Без моего слова ты не должна отвечать согласием.

— Слышу и повинуюсь, отец, — отвечала Мальга.

— Он может тебе приглянуться, и ты почувствуешь то, что называют любовью, но все равно ты не должна сразу отвечать согласием. На то будет мое слово, а если мои уста не произнесут его — то ничего и не будет…

Любовь женщины только для себя, для ее счастья, — это не настоящая любовь; надо, чтобы от нее и другим было счастье. А этого женщина, даже такая умная, как ты, не может понять. Это могут знать старики. Ты можешь ошибиться в выборе, приглядеться только к лицу. А я не ошибусь, я узнаю, что стоит все их племя, и подумаю, надо ли отдавать тебя, мою единственную радость и надежду. Повторяю, там много племен и они разные. Нельзя ошибаться… Мне нужна защита и опора.

— Я все поняла, отец: не услышав от вас слова, клянусь великим Папаем, я не дам никому согласия, — воскликнула Мальга, подняв руки.

— От тебя зависит судьба массагетов так же, как и от меня, — сказал, вставая, отец, — Счастливой дороги туда и обратно!

И Мальга уехала.

Была ранняя весна. В эту пору пустыня прекрасна — она цветет и благоухает. Караван, сопровождаемый вооруженными всадниками, шел быстро. Иногда им встречались отряды воинов — дело кончалось взаимными приветствиями либо короткой стычкой, в которой побеждали массагеты, потому что все они были храбры, сильны и ловки, как тигры. Луна сначала была полной, потом убавилась наполовину, потом стала похожей на лук, а затем и вовсе исчезла с ночного неба. Вот она снова повисла луком, выровнялась посередине и, когда опять стала полной — караван вышел на привольные степи, поросшие такой высокой травой, что стремена касались ее верхушек и головок цветов. Мальга еще никогда не видела такой травы и таких цветов!

Они переправились через самую большую реку — Едиль, и степи стали еще прекраснее — травы скрывали коней, видны были только плечи и головы всадников.

Однажды утром, поднявшись на холм, всадники увидели впереди войско — числом оно было раз в десять больше массагетской дружины. Не оставалось ничего иного, как идти навстречу этому неизвестному многочисленному войску.

Приблизившись к нему, массагеты увидели, что воины эти вооружены лучше всех тех, которые им встречались на пути. Каждый воин имел на голове железный островерхий шлем, одет был в чешуйчатый панцирь, держал в правой руке копье с острым железным наконечником; у каждого с левой стороны висел лук в украшенном серебряными пластинками горите, а также тяжелый меч.

Все они были рослые и мужественные на вид, имели широкие короткие бороды, и только один, ехавший впереди, был с чистым подбородком; над верхней губой темнели небольшие, чуть опускающиеся книзу усы. Он хоть и был моложе всех, но, вероятно, предводительствовал этим войском; это было видно и по одежде и по вооружению. На шлеме его сверкало золотое украшение в виде сердца; горит лука был украшен золотыми пластинками; блестел на солнце пояс, обитый серебром. Серебром же были выложены и ножны меча, крестовина которого имела ту же форму сердца, что и украшение на шлеме. На ногах были металлические поножи для защиты голени от стрелы и удара копьем. Снаряжение коня все блестело, унизанное серебряными и медными пластинками — круглыми, продолговатыми и квадратными.

Юноша опустил руку на длинную рукоятку меча, и все воины его сделали то же. Брат Малый сделал своим знак приостановиться и, дав шпоры коню, с поднятой свободной рукой устремился навстречу грозному войску. Мальга не слышала, о чем он говорил с молодым военачальником, но увидела, как тот снял руку с меча и все воины последовали его примеру.

Войско приблизилось, блестя оружием, конским снаряжением и доспехами. Брат Мальги показал товары, подъехал с молодым вождем к сестре, назвал ее и сказал, что сестра отправилась с ним в мирный торговый поход, чтобы посмотреть иные земли и царства. На миг Мальга и юноша-вождь встретились взглядами, и для Мальги это стоило того, чтобы узнать, кого она встретила.

Юноша был красив. На чистом румяном лице светились серые с бойким соколиным взглядом глаза. Русые вьющиеся волосы спускались из-под железной шапки. Чешуйчатый панцирь, казалось, вот-вот лопнет, когда он шевелил могучими плачами.

Он назвался Атеем и пригласил всех к себе в гости.

Массагеты приехали в укрепленный город, и Атей распорядился собрать всех жителей. В один день массагеты продали свои товары и очень выгодно.

Атей не отходил от Мальги и брата ее. Он расспрашивал брата о жизни массагетов и все смотрел на Мальгу. На другой день в разговоре с братом он заявил, что хочет взять Мальгу в жены. Брат ответил, что он только брат, что у них есть отец — вождь племени, — от него все зависит, а с Мальгой Атей может поговорить.

Мальга сказала Атею, который ей очень понравился, то, что обещала отцу. Атей с горящими глазами упрашивал ее, вставал на колени, обнажал меч и клялся, глядя на его синее дрожащее лезвие, в преданности всем массагетам. Мальга была верна своему слову.

Тогда в присутствии брата они порешили так: Мальга поедет назад, расскажет обо всем отцу; тот, конечно, даст согласие, и она сразу же отправится сюда в сопровождении брата, которого Атей тоже полюбил, как родного.

На прощание Атей и брат Мальги, обменявшись мечами, взрезали каждый себе руку, смешали кровь, выпили ее и назвали себя кровными братьями. Атей, как подарок невесте, сам повесил на шею Мальге бусы, каких она не видела раньше. Хотя это были стеклянные бусы, но так отгранены и отполированы, что светились разными цветами. А самое главное — к ним была присоединена подвеска, падающая на грудь. Подвеска была из чистого золота, имела такую же форму, что и украшение на шлеме Атея, — форму сердца, и на ней была выгравирована тамга — начальные буквы имен жениха и невесты, сплетающиеся вместе. Они поклялись друг другу в любви и верности именем Табити — богини-покровительницы домашнего очага…

Мальга ехала обратно радостная — оттого, что выполнила обещание отца и сделала доброе дело для своих соплеменников, счастливая — в преддверии супружеской жизни, полной любви и взаимных ласк…

Но на обратном пути случилось несчастье. На массагетов напали неведомые, очень злобные и дикие на вид враги. Завязалась долгая кровопролитная битва. Хотя массагеты и победили, отогнали врагов, но тоже потеряли половину воинов и среди павших был самый храбрый и сильный — брат Мальги…

С тяжестью на сердце вступили массагеты в пределы родного края, особенно грустна была Мальга. Даже вид издавна знакомых мест не радовал массагетов. Никто не встречал их. Первое жилище, встретившееся на пути, оказалось заброшенным — ни одной живой души.

Страх, сильнее чем в недавней кровопролитной схватке, вселился в сердце Мальги и ее сопровождающих. Только пустыня расстилалась перед ними, и ни одного человека; только развалины, и ни одного дома с запахом жилья.

«Что с отцом? — объятая тревогой, думала Мальга, — что с братьями? Неужели все погибли!..»

Да, так оно и было… Нагрянули на массагетов с юга враги. Не было у племени сильного, как прежде, вождя — в старости сидел он дома; не было опытного военачальника, старшего сына вождя, — прах его покоился в обширных степях между реками Жаик и Едиль. Наголову были разгромлены массагеты и жилища их разграблены, а старый вождь умирал в одиночестве от смертельной раны: жены его были увезены на седлах, единственная дочь уехала далеко… «Лучше бы она не возвращалась, вышла бы по своей воле замуж и осталась там. Ах, зачем было связывать ее своим словом?.. Но слова не вернешь, и она приедет. Приедет, и что же увидит? Я не смогу дожить и увидеть ее, чтобы сказать ей иное слово… Без него она не вернется, я знаю ее…».

И он, приподнявшись, собрав все силы, обломком ножа, которым защищался до последних сил, сначала вычертил на стене свою тамгу, потом по буквам «Мальг»… А дальше не мог, силы оставили его, и самое нужное, самое главное слово осталось не написанным, оно замерло в его остановившемся сердце.

Мальга вбежала и упала на труп отца. Напрасно она ждала, чтобы губы его произнесли хоть слово. Тогда она оглянулась вокруг — на стены и пол. И увидела тамгу отца и свое недописанное имя. Буквы, вычерченные дрожащей от бессилия рукой, воспринимались как заклятье: я говорю тебе — будь верна моему слову, Мальга, единственная…

Приехавшие с ней всадники — остаток дружины разбрелись в разные стороны искать своих сородичей и совсем забыли о Мальге. Ах, если бы с ней был брат!..

Она долго ждала, но никто из массагетов не возвращался.

Что ей было ждать? К Атею возврат невозможен: слово отца не произнесено. Атей не дождется своей невесты и проклянет ее, брата, с которым смешал свою кровь, проклянет всех массагетов и никогда не подумает прийти на помощь им.

Ей нечем было покончить с собой. Нож отца лежал сломанным — он отслужил свое. Тогда она поднялась в свою комнату, выдернула шёлковый шнурок — тонкий, но очень прочный — тот, что стягивал ее шаровары, прикрепила его к потолку, сделала петлю и повесилась.

Бусы она не сняла. Она умерла с именем Атея на груди. Но разве мог он узнать, с какой думой она умерла?..

Вот, собственно, и вся трагическая история с Мальгой, и не только с Мальгой, а и со всеми массагетами — они рассеялись, смешались с другими племенами и утратили свое наименование…

Григорий Петрович, окончив рассказ, посмотрел на профессора, потом на Алибека, как бы спрашивая: «Ну, каково ваше мнение?»

Стольников не скрывал своего восхищения:

— Никогда не думал, что Григорий Петрович так богато наделен силой воображения. Но история получилась довольно правдивой. Я не согласен лишь с тем, как вы представили конец всех массагетов, но дело не в этом. Важно, что вы, Григорий Петрович, на очень бедном материале установили связь массагетов с древним народом Причерноморья. Что касается выдуманной вами Мальги… у меня только один вопрос: в то, что она повесилась, я не верю — в те времена такой прием самоубийства считался позорным. Вы сможете доказать?

— Безусловно, — ответил без запинки Григорий Петрович. — Докажу и то, что Мальга — не плод фантазии, — и обратился к Алибеку: — А у вас какие вопросы?

— У меня много… Вообще все это кажется выдумкой.

— Давайте вопросы. Выкладывайте все сразу.

— Как вы узнали имя Атея — ведь вам известна только начальная буква. Откуда вы знаете, что у Мальги были братья, что старший сопровождал ее и погиб на обратном пути? И вообще — почему вы уверены, что она ездила к скифам? Бусы могли быть куплены… Еще — в дополнение к вопросу Николая Викентьевича, — почему вы думаете, что Мальга повесилась на шнурке от шаровар? Наконец, откуда вам известно, что она красива, сильна, высокого роста? Красавица — это как бы по трафарету: если уж рассказывать, то о красавице…

Высказав эти вопросы — далеко не все, — Алибек с интересом ждал, какие доказательства представит в своих ответах Григорий Петрович, которого обилие вопросов ничуть не смутило.

— Начнем с первого и последнего вопроса — о самоубийстве красавицы Мальги, — Григорий Петрович полез в угол палатки, достал череп и положил его на видном месте. — Смотрите. С точки зрения остеолога; череп этот идеальной красоты. Вам, я думаю, понятно, что, поскольку он найден вместе с бусами, то эти предметы имеют прямое отношение друг к другу. Несомненно, что череп этот женский. Женщине было около двадцати лет — это я вижу по зубам, и поверьте слову специалиста. У Мальги было красивое овальное лицо, без выдающихся скул, высокий лоб. Еще вы видите четыре позвонка, я скрепил их проволочкой. Прошу иметь в виду, что череп и кости найдены не на кладбище, а в доме. Я сам раскапывал их, был очень осторожен и заметил, что эти позвонки были отъединены от нижних. — между четвертым и пятым позвонком имелся разрыв в два-три сантиметра. Такой разрыв бывает у повешенных и скорее всего у людей тяжелых, то есть тогда, когда тело сильнее тянет вниз. Дом — не лобное место, поэтому я говорю о самоубийстве. Еще одно важное обстоятельство — у Мальги была нежная длинная шея, а шнурок был тонкий — это также обусловило разрыв позвонков. Да, шнурок был тонкий, есть еще одно доказательство — две бусинки, вероятно, те, что находились с боков шеи и попали под петлю, разломлены; они не разбиты — следов удара нет, а именно лопнули, переломились под давлением чего-то тонкого, но не жесткого. Посмотрите, пожалуйста, — и Григорий Петрович показал разломленные и составленные им продолговатые бусинки, — Концы сходятся точно, отдельные несовпадения сути не меняют — они за счет крошек стекла… Ну-с, что еще. Что Мальга умерла с бусами на шее, доказывает то, что она уходила из жизни с мыслью о своем возлюбленном. Звали его Атей, и вот почему я так думаю — это ответ на следующий вопрос. На подвеске буква «А» видна ясно. Мы мало знаем скифских имен, но Атей довольно известное имя. Вы, молодой человек, — обратился Григорий Петрович к Алибеку, — историк, но, вероятно, забыли, что одним из самых сильных царей у скифов был Атей: в середине четвертого века до нашей эры он объединил все скифские племена, стал во главе их, вел борьбу с греками и погиб в 339 году в сражении с Филиппом Македонским. Но наш рассказ — о событиях более позднего времени, когда того Атея уже не было в живых и скифское объединение начало распадаться. Юноша, о котором я говорил, вероятно, был из племени так называемых царских скифов, являлся потомком Атея — объединителя скифов. Родители юноши нарекли его Атеем, возлагая на него большие надежды в будущем, мечтая об усилении скифского единства, каковое было раньше, при Атее-объединителе. Если это не убедительно, то я пасую, иных доказательств нет, — Григорий Петрович развел руками.

— Убедительно, — согласился Алибек.

— Теперь дальше… О чем бишь… Ах, да, о братьях Мальги. Братья у нее были, но не родные по матери. Старик оттого так и любил дочь, что она была ему памятью о первой жене. Он и отпустить-то ее мог только под охраной своего первого сына. Старший брат Мальги погиб на обратном пути, это вероятнее всего; будь он жив, разве дал бы он Мальге покончить с собой? Нет, конечно. Что бусы были привезены из Скифии? Николай Викентьевич, вы ведь не будете возражать против этого? А вы лучше меня знаете…

— Бусы привезены, — сказал Стольников. — В этом сомнений нет. В Хорезме мне такой формы не встречались, а у скифов и самратов многогранники очень распространены.

— Вот, кажется, мы и покончили с недоуменными вопросами, — улыбнулся Григорий Петрович.

— Все это очень интересно, — сказал Алибек и покачал головой, — но маловероятно.

Григорий Петрович пристально посмотрел на него сначала в лицо, потом на забинтованные пальцы, снова в лицо и проговорил, не отводя изучающего взгляда:

— Это более вероятно, чем то, что вы рассказывали о заброшенном степном колодце, из которого вы якобы выбирались, раня руки. Они, я знаю, раньше не выкладывались кирпичом. Вы долго не мыли правую руку по той причине, что она забинтована. Я вижу ваши ногти, под ними до сих пор — кирпичная пыль. Откуда она? На основании своих умозаключений я утверждаю, что вы карабкались на кирпичную стену — это показывают факты, именуемые упрямой вещью. Слова должны быть подтверждены вещественными доказательствами. Я их всегда готов подтвердить и подтвердил. А чем вы можете объяснить появление кирпичной пыли под ногтями?

Алибек почувствовал, что краснеет. «Как пойманный неопытный вор на месте преступления», подумал он со стыдом.

 

Песчаная буря

В пустыне — во всем контрасты: если мороз, так до костей прохватывающий; если жара, то до изнеможения; безлунная ночь темна, как сажа, при луне серебристо светла; день ослепителен. Ветер — постоянно: днем он свистит и беснуется, ночью стихает, но не прекращается — под ним легонько позванивают, упруго раскачиваясь, жесткие ветки кустарников.

Этот вечер был необычен для пустыни. Все стихло — замер ветер, улегся рябью волн песок. Долго не чувствовалось прохлады, нагревшийся за день воздух неподвижен, небо мглистое. Барханы мягко желтели. Где-то в кустах тонко позванивал кузнечик — проскрипит с краткими перерывами три раза, замолчит, послушает сам себя и снова — ту же песню, не меняя тона и размера.

Долго не мог уснуть Алибек. В тесной палатке было душно, он приоткрыл край ее, стал смотреть в темноту, слушать шорохи и неясные звуки пустынной ночи. Со стороны городища донесся тяжелый вздох — обвалился с высокого берега песок. Еще раз проскрипел кузнечик и затих совсем.

Алибек думал о Лине, думал с огорчением:

«Кто я для нее? Экзотика, наподобие тех редких, необычных по виду листочков и веток, которые собирает она в пустыне, чтобы потом показать в Москве.

Но сильнее звучал голос разума:

«Ты не имеешь оснований оскорблять ее такой мыслью, она честна, правдива, посмотри ей в глаза — они чисты, как хрусталь, такова и душа ее».

Этот голос затихал, как только он начинал думать:

«Черная тень, что неотступно следует за мной, отпугнет ее… Я во что бы то ни стало должен найти сокровища, — вернулся он через минуту к прежней своей цели. — Скорее бы зажила рука! Ведь это они лежат, прикрытые старым пестрым халатом — такие халаты носили басмачи. Второпях, спрятав золото, один из них бросил халат и прикрыл сокровища. Так, вероятно, и было…».

Давно пережитый смертельный страх в закрывшемся подземельи не очень тревожил его. Алибек стал обдумывать, как вернее, без риска, овладеть сокровищами:

«Я буду осмотрительнее, хорошо раскопаю вход, отброшу в сторону все кирпичи. Возьму карманный электрический фонарик — я видел такой у одного землекопа, попрошу на время или куплю. Что еще там? Змеи? II это не особенно страшно. Возьму волосяной аркан Жакупа, окружу себя, буду передвигать веревку палкой и пойду — не подступятся. Нужно только, чтобы скорее зажила рука, нужно немного свободного времени и повод отлучиться из лагеря. Стольников после того случая строго предупредил — без его ведома из лагеря никуда не ходить. Буду выжидать удобный случай».

Приняв решение, Алибек уснул.

Проснулся он поздно. Землекопы ушли на раскопки.

Палатка гудела под сильными ударами ветра, звенел и шуршал песок, ударяясь в брезент и скатываясь по нему. В лагере кто-то кричал, пересиливая шум ветра:

— Жаку-упэй Жаку-у!.. К начальнику-у…

Алибек поспешно вышел из палатки.

Ветер гонял тучи песка, горизонта не было видно, мглистое небо как будто опустилось над землей, сжало воздух, он сгустился, метался из стороны в сторону тугими порывистыми волнами. Землекопы, оставив работу, возвращались в лагерь, натянув на глаза козырьки кепок, прикрывая лицо руками.

Но это не была еще буря, дул просто сильный ветер, какой нередко разгуливается в пустыне, — такой же, какой был и в тот день, когда Алибек ходил в подземелье. Но сегодня погода ухудшилась с утра, и это предвещало недоброе.

Рабочие не выходили из палаток, в них же и обедали, еда была запорошена песком, он противно скрипел на зубах. Дмитрич ругался и плевался.

— А Жакуп ушел за верблюдами, — сказал Антиох. — Пропадет ни за грош! Заплутает и пропадет.

— Не каркай, — Дмитрич выгребал из бороды кашу. — Это тебе не Алибек.

Все рассмеялись и посмотрели на Алибека. Он огрызнулся:

— Вас бы в такое место, куда я попал…

— Страх — место! Колодец в сажень глубиной.

— Не колодец, а преисподняя, — сказал Алибек.

— То-то ни жив ни мертв явился, — хохотнул Антиох. — Дьявола видел?

— Видел.

— И что ты с ним исделал?

— По рукам видишь — подрался. Уж я ему дал.

— Ох-хо, парень, берегись! — погрозил длинным сухим пальцем Антиох. — Он тебе отомстит…

Делать было нечего, и рабочие болтали обо всем, что взбредет в голову.

Буря разразилась во второй половине дня. В палатке стало темно. Сначала показалось, что ветер поутих, и в этот момент все услышали надвигающийся с востока гул. Алибек выглянул из палатки.

Огромной бурой стеной наваливалась с востока туча. Она как будто задержалась на краю правого берега русла, замерла, а потом изрыгнула грохот артиллерийского залпа. Воздух метнулся от нее шквалом, сшибая все на своем пути. Редкие капли дождя были распылены и не упали на землю. Тучи песка поднялись вверх, земля и небо смешались. За первым залпом последовал второй, потом третий — без конца, — они слились в непрекращаюшийся грохот.

— Крепить палатки! — голос Стольникова пересилил грохочущую бурю. — Жакуп, закрой наглухо колодец, чтоб не засыпало. Всем крепить палатки!

Алибека удивил этот голос — неожиданно властный, совсем не свойственный профессору, занимавшемуся изучением омертвевших следов древности. На миг показалось, что все это происходит не в пустыне, а в бушующем море, о котором немало написано книг, и капитан корабля, захваченного штормом, командует растерявшимся матросам: «Крепить паруса! Закрыть люки. Всем наверх!» Над головой гудел и хлопал брезент палатки, кипящими волнами шумел песчаный прибой.

Рабочие выскакивали, хватая топоры. Палки саксаула ломались под ударами. Дмитрич ругался.

Прикрывая забинтованными руками глаза, Алибек побежал к профессорской палатке. В буром взбесившемся мраке дождем сыпал сверху песок. Крупные песчинки больно секли лицо.

— Закрыть продукты! Где завхоз? — громкий голос профессора раздался рядом. Алибек увидел Стольникова, он стоял возле своей палатки, ветер трепал его длинные седые волосы, распахнул на широкой груди полы куртки.

Сильным порывом ветра задрало край палатки, Алибек услышал тонкий вскрик. Мелькнуло что-то белое. Алибек ухватился за край грубого брезента, силился притянуть к земле, чувствовал, как лопается под бинтами на пальцах молодая кожа и влажнеет от крови.

— Дмитрич, сюда! Где люди? — Стольников продолжал командовать, не обратив внимания на испуганный крик дочери.

Тяжелый брезент трепало, как лоскут, и Алибек не в силах был его удержать. Следующим порывом палатку надуло, как парус, вырвало из рук, и она исчезла в бешеной тьме. Лина пронзительно закричала. Алибек увидел ее, сидящей на постели; девушка вцепилась в одеяло, которое распласталось в воздухе, как ковер-самолет, а простыня уже выскользнула и улетела невесомой бумажкой.

Подбежал Дмитрич, еще несколько человек. Стольников командовал:

— Археологический материал перенести под берег, в затишь. Григорий Петрович, вы отвечаете!.. Алибек, отведите Лину в кабину автомашины.

Дмитрич выхватил у Лины одеяло и стал сваливать в него все, что попадалось под руку.

— Идите за мной, — сказал Алибек девушке. — Дайте руку.

— Где машины? Ничего не видно…

Ее пушистые волосы бились и трепетали рядом, мягко касались щеки. Он, крепко сжимая руку девушки, шел, стараясь загородить собой ее лицо. По руслу, легко, как перекати-поле, неслись какие-то ящики, коробки, катились ведра, мчались наперегонки консервные банки, кружки — все, что смог поднять и подхватить ветер. Не удержалась ни одна палатка, на месте их вырастали барханы.

Лина не знала, куда ведет ее Алибек, не представляла, где находятся автомашины. Она ощущала крепкую руку, обхватившую ее талию, шла, прикрыв ладонью глаза, целиком доверившись ему. Но Алибек и сам ничего не видел, кроме желтых вихрей. Голоса людей пропали в грохоте бури. Казалось, вокруг нет ни одной живой души — только Лина, он да песок и ветер. Ничто не пугало Алибека. Не такое он пережил, и сейчас твердо верил, что найдет автомашины.

Ноги увязали в песке. Лина и Алибек несколько раз падали, поднимались и шли дальше. Ветер метался из стороны в сторону: легко потерять направление пути. Но вот в желтой мгле показался расплывчатый черный силуэт автомашины. Алибек усадил девушку в кабину, захлопнул дверцу. В плотно застекленной кабине она была в безопасности.

Алибек поспешил к Стольникову. От машин он легко нашел правильное направление и все же идти было трудно. Не было видно привычных глазу палаток, от лагеря не осталось и следа, чистый песок засыпал житейский сор.

Он увидел Стольникова под берегом русла, тут было сравнительно тихо. Лежали завернутые в одеяла, кошмы, просто в фуфайки археологические находки. На одном из таких узлов сидел, сгорбившись, профессор, без очков, глаза его слезились, он то и дело притрагивался к ним платком. Стольников выглядел растерянным, беспомощным и потому казался неузнаваемым.

Рядом стоял Григорий Петрович, что-то говорил, но, профессор, казалось, не слушал. Заметив Алибека, он спросил:

— Где Лина?

— Я отвел ее в машину, Николай Викентьевич.

— Все ли здесь, Григорий Петрович? Проверьте, пожалуйста.

— Все, за исключением жернова.

— Ну эту тяжесть ветер не унесет…

— Стойте! — испуганно закричал Григорий Петрович. — А где железный ящик? Где ваш сейф, Николай Викентьевич, с документами экспедиции, с золотом? Его нет здесь и не было видно там…

Стольников тер слезящиеся глаза.

— Нет? Разве? Не может быть, — бормотал он. — Надо искать, найти. Надо было в первую очередь… Я, когда потеряю очки, становлюсь как младенец, плохо соображаю… Надо искать, Григорий Петрович. Где Дмитрич? Алибек! Надо искать! — повторил он строго, как приказ. — Беда с глазами. Я слышал, как раздавил очки собственной ногой. Что я буду делать без очков? Без них я как стопроцентный инвалид… Завтра надо ехать в город.

Григорий Петрович, Алибек и Дмитрич пошли искать железный ящик. Трудно было сейчас найти что-либо в лагере. Тьма еще больше сгустилась, в воздухе носилось столько песка, что, протянув руку, можно набрать его полную горсть. Под ногами — сплошное рыхлое, сыпучее море. Невозможно было даже определить место, где стояла профессорская палатка. Решили ждать, когда стихнет буря, чтобы начать поиски при свете.

Буря утихла к концу дня. Ветер постепенно ослаб, небо прояснилось. Показалось солнце, скользящее к закату.

Неузнаваемым стало место, где был лагерь. Там, где высились пирамидальные палатки, теперь желтели конусы барханов. В русле была первозданная чистота, не валялись обрывки бумаги, банки из-под консервов, картофельная шелуха — все это было похоронено, засыпано песком. Темнели только кузова автомашин, глубоко колесами сидевшие в песке.

Люди стали разыскивать пропавшие вещи. Большей частью они нашлись. Буря не могла их выбросить из русла, их прибило к крутому западному берегу.

Палатки устанавливали не на прежнем месте, а немного выше по руслу, где не намело песчаных барханов.

До наступления темноты палатки были натянуты, археологический материал перенесен в профессорскую палатку, которую теперь предусмотрительно поставили под самым обрывом. Отрыли колодец. Задымилась кухня. Жизнь входила в нормальную колею.

И только одна вещь не отыскивалась — железный ящик с золотом и деловыми бумагами. Бригадир и Григорий Петрович, еще несколько рабочих, кажется, перекопали всю землю там, где стояла профессорская палатка, но сейф не находился. Алибек с больными руками не мог работать лопатой, он бродил, взрыхляя песок и прощупывая его сапогами, в надежде, что случайно наткнется на ящик.

Уже стемнело. Алибек, бродя в разных направлениях, все дальше отходил от Дмитрича и Григория Петровича — они, нагнувшись, работали лопатами. Ноги утопали в песке, наплывая, он сдавливал икры ног. Алибек разбрасывал песок сапогами, медленно шел дальше. Кажется, Дмитрич и Григорий Петрович ищут не там; профессорская палатка стояла ближе к берегу, вот здесь… Алибек шаг за шагом прощупывал ногами песок, он был рыхлый, податливый. Но вот носок сапога ударился обо что-то твердое, стало больно пальцам.

«Нашел! — Алибек посмотрел в сторону, где копались Григорий Петрович с бригадиром, — их фигуры скрывались в темноте. — А может быть, это не ящик, а жернов?»

Он стал раскидывать ногами песок и скоро нащупал железный угол.

«Ящик, конечно… В нем пуд золота. Тяжелый…»

В эту минуту он совсем забыл о сокровищах, которые таились в подземелье и ждали его.

Стольников сидел у себя в палатке не в силах уснуть и ждал вестей о сейфе. Лина после пережитых волнений тоже не думала об отдыхе, она, как могла, успокаивала отца, говоря, что ящик найдется. Николай Викентьевич тоже знал, что ящик все-таки не иголка, в нем веса около двух пудов, и все же иногда возникала мысль: «Неужели нашелся такой, что оттащил в суматохе ящик, припрятал, чтобы потом выкрасть золото?» И, злясь на себя, гнал эту мысль.

Прошел еще час — ящика все не было. Выйдя из палатки, Стольников, подслеповато моргая глазами, смотрел в темноту. Он не выпускал из руки края палатки, боясь отойти от нее и заблудиться. Потом вернулся, сел и принялся ждать. Наконец, в палатку влез согнувшийся под тяжестью Дмитрич и, кряхтя, свалил ящик с плеча на землю.

— Вот он, язви его, в целости. Тяжелый, дьявол… Второй раз, Миколай Викентьевич, откапываю его, это золото. Алибек сапогом его нащупал, ну, а поднять — где уж ему! И крикнул мне. Я подошел и откопал.

— Спасибо, Дмитрич, — улыбнулся Стольников. — Благодарность и премия обоим. — А вот жернов-то до сих пор не нашли, — снова забеспокоился Стольников.

— Найдем, Миколай Викентьевич, не сумлевайтесь. Один найду. Утром притащу этот жернов, язви его, — сказал, уходя, Дмитрич.

Стольников стал наконец укладываться отдыхать.

А Лине, несмотря на тяжелый день, полный тревог и оглушительного рева бури, вдруг расхотелось спать. Она встала и вышла из палатки.

Небо было чистым. Искрились звезды, медным откованным диском взошла луна. Лагерь затих. Египетскими пирамидами стояли палатки в русле; освещенные грани их белели, теневые — густо чернели.

«Почему не пришел Алибек? — думала Лина. — Пришел бы просто так, с Дмитричем… Нет, не захотел. Что это — скромность, гордость, самолюбие?»

И невольно вспомнилась первая встреча. Потом путешествие сюда. Затем — разговор, когда Алибек лежал с забинтованными руками.

В эту ночь зрело в ней неясное чувство, тревожа сердце и рождая мысли, еще не вполне осознанные, — такие, что еще никогда не посещали ее голову.

 

Жакуп не верит Алибеку

Жернов Дмитрич принес утром, как и обещал. Но еще одна пропажа не находилась. Ушел куда-то во время бури старый нар — вожак небольшого каравана экспедиции — и не возвращался.

Жакуп, предугадав бурю, с утра отправился разыскивать верблюдов, долго бродил по пустыне и всех, кроме вожака, нашел и пригнал в русло. Вечером старик снова ходил на розыски вожака и вернулся ни с чем.

На другой день с утра была ясная погода, землекопы ушли на раскопки. Профессор собирался ехать в город: ему позарез нужны были очки — без них он ничего не мог делать. Старик подошел и сказал, что головной верблюд пропал, но что он, Жакуп, будет его искать.

— Может быть, он попал где-нибудь в колодец? — высказал предположение Стольников.

Жакуп отрицательно покачал головой.

— Ты, старина, думаешь, что этого не могло быть?

Жакуп снова, еще резче, покачал головой, увенчанной высокой шапкой.

— Но ведь Алибек провалился в колодец! Почему бы это не могло случиться с верблюдом во время бури?

— Тут нет колодца, совсем нет, — наконец произнес несколько слов Жакуп.

— Но Алибек говорил…

— Неправда. Нет колодцев, совсем нет, — упрямо повторил старик. — Я знаю эту пустыню. Здесь не перегоняли скот — зачем колодцы?

— Да, эти места тебе знакомы, да и я их немного знаю. Выходит, Алибек говорил неправду?

Жакуп утвердительно кивнул головой.

— Почему, дружище?

— Старый Жакуп мал-мала понимает, но пока не будет шалтай-балтай языком.

— Хорошо. Где же, по-твоему, верблюд?

— Была буря. Ослепила глаза. Верблюд шел, устал, лег. Найду.

— Желаю удачи! — и, помедлив, Стольников тихо сказал. — Я уезжаю в город. Мне нужны очки. — он показал пальцами на глаза. — Буду там ночь, может быть две. За меня остается Григорий Петрович. А к тебе просьба, старый дружище. Дочь остается одна — ночуй в моей палатке. Я скажу ей.

Старик приложил правую руку к груди, склонил голову.

— Ну, ну, это лишнее. Мы же с тобой друзья по гроб.

Жакуп выпрямился.

— Бикентиш, старый Жакуп все понимает… Пусть Бикентиш едет и надеется на Жакупа. Все будет хорошо.

Стольников уехал. Жакуп стал собираться на розыски пропавшего верблюда. А что собираться старому казаху в дорогу? Достал из-за пазухи бутылочку, посмотрел, есть ли в ней нас, хватит ли на день, и пошел. Но его остановил Алибек.

— Жаке, я помогу вам искать вожака, — сказал он, почтительно остановившись перед стариком. — Вы пойдете правой стороной русла, я левой. Уверен, что сегодня найдем. Я ничем не занят. Копать землю нельзя, — он показал забинтованные пальцы руки, — начальник уехал… Делать нечего. Я помогу вам. Только дайте мне аркан.

— Аркан? — переспросил Жакуп, прищурившись так, что узкие глаза его совсем скрылись под складками кожи, нависавшими от бровей на веки. — Зачем он? Верблюд обрадуется человеку и пойдет за ним. Он старый, и все понимает, как я.

— Что вы, Жаке? — рассмеялся Алибек. — Сравниваете себя с верблюдом… Может быть, старый вожак и пойдет за вами, но меня он не знает и не пойдет. Я накину ему аркан на шею и приведу.

— Ты хочешь мне добра, я дам тебе, что просишь, — сухо сказал Жакуп, пошел куда-то под берег, и принес смотанную в кольцо волосяную веревку.

— Вы будете искать по правой стороне, а я по левой, — предложил Алибек. — Так лучше. Разделение труда…

— Ты ученый человек, — чуть заметно улыбнулся Жакуп. — Но как различить левую сторону и правую? Если я посмотрю на солнце — восток будет слева, а запад справа; если я повернусь к солнцу спиной — слева будет уже запад, а справа восток.

— Жаке, я говорю о правой и левой стороне русла. Если мы отсюда пойдем на север, куда ведет русло, то вам направо, мне налево.

— Ты ученый человек. Пусть будет по-твоему, — согласился старик.

И они разошлись в разные стороны: Алибек, повесив смотанный аркан на плечо, пошел через русло к левому берегу Куван-Дарьи, а Жакуп, отправив добрую порцию наса под язык, отправился на поиски правым берегом.

Некоторое время они шли параллельно, в сторону севера. Жакуп заметил, что Алибек часто поворачивается, посматривая в его сторону. Старик пошел медленнее. Алибек стал отклоняться от берега на запад, и скрылся за кустарниками. Жакуп спустился в русло, пересек его и, сняв высокий тымак, выглянул из-за берега.

Алибек шел к старым развалинам, белеющим вдали; порой он останавливался, посматривал назад и шел дальше. Приблизившись к полуразрушенной стене, он снял аркан с плеча, долго смотрел в сторону правого берега Куван-Дарьи, вероятно, отыскивая глазами Жакупа, потом обошел развалины и скрылся за стеной.

«Что ему там надо? — подумал Жакуп. — Алибек странный, нехороший. Почему он после приезда отца и смерти его — да не будет ему места в раю! — поехал с экспедицией, ведь он студент! Все студенты в это время учатся. Зачем он сейчас пошел к этой стене. Надо узнать…».

Старик перебрался в более укромное место, сел за куст джиды и молча стал наблюдать.

Алибек долго не показывался. Выражение любопытства на старом липе Жакупа сменилось выражением злобы — он стиснул зубы, сжал губы, отчего редкие черные усы его ощетинились; зрачки узких глаз чернели злыми точками. Потом взор его затуманился, из глаз вдруг покатились слезы и на лицо легла глубокая печаль.

Горькие воспоминания терзали стариковское сердце..

Жакуп вспоминал своего сына — не того, что живет в Кзыл-Орде; там живет Исхак, он занимает хорошую должность, имеет троих детей, почитает отца, и при воспоминании о нем и своих внуках старик скорее улыбнулся бы.

Вспоминал сейчас Жакуп своего первого сына Сарсека.

Двадцать пять лет назад он и Сарсек гнали скот бая Кошегула в глубь пустыни. Приближались красные, и Кошегул опасался, как бы красные не взяли баранов, а их у него были тысячи. Он велел своим чабанам, Жакупу и его сыну, две отары угнать за Куван-Дарью, остальной скот направил в другую сторону. По рассуждению Жакупа, гнать скот за Куван-Дарью было в тысячу раз опаснее — это все равно что отдать их в руки басмачей… Но скот был не его, а Кошегула. Кто знает, что на уме у этого Кошегула, может быть, он хотел преподнести подарок Джунаид-хану?

Своих мыслей Жакуп не высказал даже сыну, потому что знал: Сарсек очень вспыльчив, смел, он не захотел бы гнать баранов в ту сторону, где были басмачи, и не побоялся бы сказать об этом баю. Кошегул, зная характер Сарсека, не очень-то позволял себе размахивать руками перед лицом джигита, но бай знал и то, что Сарсек такой же опытный чабан, как и Жакуп, и только поэтому держал его. Отец и сын жили впроголодь, но овцы всегда были сыты и не пропадали — это ценил Кошегул.

И вот, когда они гнали овец мимо этих развалин…

— Эге! Алибек возвращается, — пробормотал Жакуп, пристально всматриваясь в сторону старых развалин. — Что-то он очень лениво идет — как кумыса нахлестался.

Алибек, выйдя из-за остатков стоящей стены, медленно побрел в сторону лагеря. Он нехотя взмахивал правой рукой — наматывал аркан на локоть левой. От глубокой задумчивости или по другой причине, он споткнулся и чуть не упал. Аркан распутался. Алибек снова начал сматывать его.

«Что он там делал с этим арканом? — думал Жакуп, — Ясно одно, что не для старого верблюда он брал его»…

Алибек скрылся, спустившись под берег. Жакуп выждал еще немного и, встав, пошел к развалинам. Не дойдя до стены шагов десять, Жакуп остановился возле серого плоского камня и снял шапку. Бывая здесь и раньше, он простаивал долго, склонив над камнем обнаженную голову. Но сейчас он задержался всего с минуту и подошел к стене. И возле нее он бывал несколько раз и потому сразу отыскал глазами три выщербины на кирпичах — три воронкообразные ямки — следы, оставленные тремя пулями на высоте груди человека…

До недавнего времени вся стена была в сохранности. Во время бури — нет, это было немного раньше, именно в тот день, когда пропал Алибек, — сильным порывом ветра большую часть ее повалило. Она устояла только в правом углу, что к северу, остаток ее издали стал похож на памятник. Это и в самом деле был памятник, потому что три выщербины — следы пуль — были как раз на той части стены, которая уцелела.

Чем-либо другим и не привлекали Жакупа эти развалины — здесь похоронен его сын. И еще эти три выбоины пулями… До другого ему не было дела, он никогда не осматривал этих развалин — зачем ему они? Исхак предлагал поставить на могиле каменное надгробие с надписью, но Жакуп не согласился, он был против того, чтобы снять с могилы вот этот плоский бесформенный камень, который был положен двадцать пять лет назад.

— Не подошло еще время снимать этот камень и ставить другой, хоть он и будет красивей, — говорил он. — Здесь не кладбище, а пустыня, здесь никто не бывает и некому читать надписей. А мы с тобой и так знаем, кто похоронен…

Но сейчас Жакуп думал не только об этом сером плоском камне, он решил осмотреть развалины. «Зачем ходил сюда Алибек?»

Надев шапку, старик обогнул стену и подошел к развалинам с западной стороны. Ну, что ж тут такого? Когда-то давно здесь было что-то вроде кирпичного дома. На месте пола барханом лежал песок, восточный скат его уходил под уцелевшую часть стены.

Справа внизу возле обломков кирпича Жакуп заметил темнеющие прогалинки — тут был, вероятно, вход, наскоро заложенный кирпичами.

«Он спускался на аркане в подвал», — подумал старик про Алибека и стал отбрасывать кирпичи. Но скоро убедился, что для спуска в подземелье совсем не нужна была веревка — песчаный скат продолжался и в подземелье, он был довольно пологий, сорваться и упасть — нечего опасаться.

«А-а, понятно, зачем ему понадобился волосяной аркан, — догадался Жакуп. — Там, конечно, змеи. Они уже чувствуют зиму и ищут укромные места. Но я-то их не испугаюсь и без аркана. У меня на ногах высокие сапоги из крепкой кожи, ее не прокусить. Я раздавлю гадов сапогами. Есть ли только при мне спички? Есть и, на счастье, целый коробок. Все же я наломаю хвороста, захвачу с собой и разожгу там костер».

Набрав хвороста, Жакуп просунулся в отверстие и стал спускаться в темное подземелье.

 

Заживо погребенный

Когда два человека не доверяют друг другу, подозревают один другого в чем-то, и в душе взаимно не любят, они узнают об этом без объяснений — по малейшему оттенку голоса, по мимике, жестам, только им понятным А окружающие зачастую считают их друзьями.

Алибек молчаливого скрытного Жакупа считал стариком себе на уме, подозревал, что он что-то знает о нем. Но обойтись без него не мог: нужен был аркан. К тому же выпал удобный случай — под видом поисков верблюда пойти к развалинам и забраться еще раз в подземелье.

На этот раз Алибек был предусмотрителен. Он расчистил вход и соорудил из кирпичей барьер, препятствующий возможному осыпанию песка в отверстие.

Алибек выбрал из саксаула палку подлиннее, размотал аркан, связал его концы так, чтобы можно было раскинуть кольцо в диаметре около трех метров. В кармане у него лежал электрический фонарик, который он выменял у одного землекопа на десяток бритвенных лезвий. Батарейка уже истощала заряд, давала красноватый свет, но его должно вполне хватить для осмотра подземелья.

Просунувшись в отверстие, Алибек включил фонарик и повесил его себе на грудь, зацепив проволочной петелькой за пуговицу куртки. Затем раскинул кольцо аркана на песке, стал в центре кольца. Сделав шаг, передвинул палкой аркан вперед, выровняв кольцо по бокам, еще шагнул и повторил ту же операцию с волосяным арканом.

Змеи, заслышав шаги, увидев свет, зашевелились, шипя и свистя. Фонарик хотя и тускло, но освещал по низу почти все подземелье. Алибек видел, как змеи, извиваясь, переползали с места на место, угрожающе поднимали головы. Свет пугал их, они отворачивались, наползали одна на другую, свивались в клубок, но, разозленные, все-таки ползли навстречу свету.

Вот одна из них ткнулась в веревку, и Алибек с радостью заметил, как она испуганно отвернулась и поползла в сторону. Все гады забеспокоились, засвистели, некоторые, наткнувшись на веревку, отползали и прятались, иные, огибая кольцо снаружи, заходили в тыл. Волосяная веревка была перед ними огненной чертой, которую нельзя переползти. Почему они смертельно боялись ее? Может быть, опасались выколоть себе глаза о жестко торчащие во все стороны волоски веревки? Может быть, они не выносили запаха волоса, из которого свита веревка? Алибек слышал и то и другое объяснение. Но сейчас его не занимал этот вопрос. Его влекло туда, дальше вниз. Там возле стены лежало что-то, покрытое пестрым халатом. Он не забывал аккуратно передвигать палкой волосяное кольцо, следить, чтобы веревка всюду плотно прилегала к песку. Змея не может переползти веревку, но подползти под нее решится.

Воздух в подземелье был тяжел, как и в прошлый раз. Чем глубже спускался Алибек, тем удушливее был воздух — сырой, какой-то липкий, противный.

Алибек приблизился к стене. Длинное, прикрытое полосатым халатом, по-прежнему лежало в углу так же, как и при первом посещении подземелья, чуть не ставшем для Алибека и последним.

Теперь он стоял, раздумывая, что же все-таки откроется перед ним, когда он палкой отбросит халат. Вещей тут немного. Конечно, это могут быть только драгоценности, которых немало награбил Джунаид-хан.

«Вот и конец моим мучениям, — радовался Алибек. — Остается взять сокровища и распорядиться ими, как я надумал. Никому я не говорил об этом и не скажу. Я сделаю так… Пусть потом скажет кто-нибудь: «Сын басмача». Завидовать будут, почитать будут… Интересно, что скажет тогда Лина?»

При воспоминании о Лине радостные мысли Алибека споткнулись, расползлись, пропали. Она посмеется: подумаешь, какое геройство! А на драгоценности она, вероятно смотрит так же, как и ее отец, для которого золото и черепки посуды имеют одну цену.

«Она посчитает меня честолюбивым, жадным, но это неправда, — протестовал Алибек, — Я нашел занесенный песком ящик золота, и у меня даже в мыслях не было воспользоваться им. Я смотрел на него так же, как на любую вещь экспедиции, которую обязан, должен беречь. То золото меня меньше интересовало, чем глиняный сосуд с типичным казахским орнаментом, его я брал в руки с большей осторожностью, боялся уронить, разбить.

Мне нужны именно эти драгоценности, очень нужны. Так что же я стою и медлю? Долой этот халат, от которого разит как от помойной ямы».

Алибек палкой откинул халат, и отпрянул назад, забыв о волосяном кольце.

Белея, на него глядел череп огромными жуткими глазницами. Из черной пустоты одной глазницы высунулась голова змеи, подергала раздвоенным, как двурогая вилка языком; змея стала выползать неслышно — будто из черепа лилась чернильная струя.

Ужас сковал Алибека. Но при виде ползущей прямо на него змеи он вспомнил про аркан, и палкой в дрожащей руке привел в порядок спасительное кольцо. Алибек снова посмотрел на свою «находку». Череп, стиснув зубы, беззвучно хохотал над ним, над его грезами. На щеках и на шее мертвеца желтела высохшая, как пергамент, кожа, под истлевшей рубашкой угадывались дуги ребер. Кожа на пальцах сохранилась лучше, но была сухой, как на мумии, пальцы скрючились там, где было горло; казалось, они сдавливали смех, и жутко было подумать, что пальцы вдруг разожмутся и громкий смех мертвеца потрясет могильную тишину подземелья.

Алибек устало провел рукой по лбу, стер выступивший холодный пот. К нему постепенно вернулась способность соображать.

Так вот какое «сокровище» ожидало его здесь! Золота нет, и вообще ничего ценного нет, и все, о чем он мечтал минуту назад, — миф! Перед ним скелет да лохмотья одежды… Где был Джунаид-хан, там остался труп…

Кто же был этот человек, что забрался сюда давно, может быть, десять или двадцать лет назад, и нашел здесь свою смерть? Возле черепа лежит войлочная шляпа с дряблыми полями. Рубашка на мертвеце обыкновенная, из полотна, очень грязная; сверх нее — что-то вроде жилета. Сапоги хромовые, с острыми носками и почти без каблуков. Единственной вещью, по которой можно было более определенно судить о человеке, был халат. Это был когда-то хороший, вероятно, дорогой бухарский халат. Такие халаты любили носить басмачи. И владелец этого халата был, вероятно, басмач.

Тут Алибек вспомнил о трех посланцах из Синцзяна на розыски сокровищ Джунаид-хана, о которых упомянул отец: один вернулся с границы, другой сдался властям, третий был этот…

Отчего он погиб? От укуса змей? Но он успел бы выбраться наружу и умереть там, а не здесь. Да и змеи забираются сюда только на зиму, а весной уползают в пустыню, человек же был одет не по-зимнему. Если бы он увидел здесь змей и не обнаружил сокровищ, то ни минуту бы не оставался в подземелье, а скорее поспешил бы на свет божий.

«С ним случилось то же, что и со мной в первый раз, — решил Алибек. — Песок хлынул в подземелье и закупорил выход, это и погубило его. Он не мог пробраться наружу. У него не хватило сил бороться с песком. Он испытывал жажду и голод, к тому же был в преклонных годах — надежды на спасение не было. Видя неминуемую смерть, он принял ее покорно, как истый мусульманин, — лег и накрылся халатом».

Подумал это Алибек без всякого сожаления о погребенном заживо человеке. У него даже шевельнулось чувство собственной гордости и превосходства в силе: он сумел выйти из более трудного положения! Но это не могло заглушить глубокого разочарования, которое овладело им, когда ужас, нахлынувший от неожиданной встречи с мертвецом, отступил. Вместо сокровищ — кости, скелет, которым не заинтересуется даже археолог! Рухнули все радужные планы и надежды, надо возвращаться с пустыми руками.

«Следовало бы осмотреть, — Алибек с отвращением посмотрел на грязный халат, прикрывавший мертвеца. — Возможно есть документы, какие-нибудь записи… Мертвый не тронет. Надо опасаться только змей».

Превозмогая чувство омерзения, Алибек приподнял палкой халат и взял рукой за полу. Халат не сгнил, отличный шелк хорошо сохранился. Надо было еще распахнуть жилет — нет ли чего под ним на груди. Он тронул палкой пуговицу, она отлетела. Легко сковырнув все пуговицы, Алибек откинул полу жилета. На мертвеце был широкий кожаный пояс и к нему прицеплен нож, — видимо, единственное оружие. Нож был кривой, с искусно выделанной из рога ручкой; на черных ножнах, как украшение, тускло желтел медный хвостатый скорпион, вцепившийся тонкими металлическими лапами в кожу, покрывавшую ножны.

Алибек хотел взять нож, но раздумал; как оружие он не нужен, а как память… Нет, он не хотел памяти об этом мертвеце.

Прикрыв останки басмача его же халатом, он стал выбираться из подземелья. Притихшие на время змеи снова начали испускать противное шипение и свист, но Алибек мало обращал на них внимания и довольно небрежно передвигал палкой аркан.

«Сокровищ нет, — до боли в голове давила обидная мысль. — Впустую перенесены все страхи в этом подземелье, потрачены время и силы. Сокровищ нет… Неужели их и не было! Но не может быть, чтобы отец перед смертью сказал неправду, — он был в полном сознании, не бредил… Творится что-то непонятное. Да, счастье нелегко дается в руки. Но есть ли оно вообще, это счастье?»

Алибек выбрался-из подземелья, медленно побрел в сторону лагеря, механически сматывая на руку веревку — петли его соскальзывали с локтя, веревка распускалась, и ее приходилось сматывать снова.

Воздух над пустыней был свежий, какой бывает только осенью, когда уже ночами становится холодно, а днем нет сильной жары и ветер обдает прохладой. Но Алибека долго преследовал другой запах — трупный запах подземелья, пропитавший его одежду, и это вызывало отвращение, тоску, он с острой обидой думал об отце.

Вдруг неожиданная догадка повернула его тоскливые мысли. Нет, он не зря ходил сегодня, в подземелье!

«Этот человек, погребенный заживо, ведь тоже искал сокровища! Искал и не нашел. Значит, они были до него, если он пошел их искать. Но он не взял их, значит, они остались, и о них никто, кроме меня, не знает, — сделал вывод Алибек. — Может, они в других развалинах, которых много вокруг, или в том же подземелье, но засыпаны песком. Вернее всего, они под той горой песка, что насыпалась сквозь входное отверстие. Значит, надежда еще не потеряна. Но сколько мне придется еще потратить сил, чтобы перелопатить всю гору песка. Главное — на это нужно время. А отлучаться из лагеря без всякого повода не так просто». Уныние, не покидавшее Алибека до сих пор, уступило место озабоченным раздумьям: когда наступит конец его неудачам и будет ли он вознагражден за пережитое?..

«Не надо отступать, — твердил он себе. — У меня хватит сил, терпения. Не все потеряно… Надо жить надеждой».

Он так задумался, что не расслышал своего имени: Григорий Петрович, увидев Алибека, окликнул его. Но Алибек шел мимо, опустив голову, будто разыскивал чей-то потерянный след. Григорий Петрович рассмеялся:

— Вы что ищете, Алибек?

Юноша удивленно вскинул голову.

— Мне хочется спросить у вас, — продолжал, посмеиваясь, Григорий Петрович, — вы историк, должны знать…

В 1862 году один историк и археолог, известный ученый, раскопал на Днестре, около Никополя, огромный скифский курган. Я забыл сейчас фамилию этого ученого. Между прочим, он обнаружил, что давно когда-то погребение скифов чуть было не ограблено: кто-то раскопал курган, проник в глубину его, но земля обвалилась. Ученый нашел кости этого человека и рядом с ним — кучу золота. Вот забылась фамилия этого ученого, а историк он был довольно известный. Мне сейчас так нужно… Вы не помните?

— Нет, — ответил Алибек, совсем сбитый с толку.

— Как жаль! — покачал головой Григорий Петрович.

 

Трудное слово кроссворда

Как ни старался Алибек приободрить себя, унылое настроение не покидало его весь день. Оно усилилось при воспоминании о разговоре с Григорием Петровичем…

Вечером Лина, проходя по лагерю, увидела Алибека и остановилась.

— Алибек, что с вами?

— А что?.. Здравствуйте.

— Какой у вас… скучный вид! Вы здоровы? Что-нибудь случилось?

«И я должен лгать, глядя в эти глаза…» — со стыдом подумал он.

— Что же вы молчите?

— Во время бури пропал старый верблюд — вожак каравана. Помните, когда мы с вами ехали, на переднем сидел Жакуп. И вот этот верблюд пропал. Жакуп очень огорчен. Обратно вести караван будет трудно. Мы с Жакупом целый день искали пропавшего верблюда, разойдясь в разные стороны. Я вернулся ни с чем… Не нашел и следов.

— Жакуп пригнал верблюда, я только что видела. Не расстраивайтесь. Я вот тоже должна бы скучать — отец уехал, осталась одна. Но не хочу скучать. Знаете что? Пойдемте ко мне в палатку. У меня отыскался старый номер «Огонька». Мы будем отгадывать кроссворд, и время пройдет незаметно.

Лина показалась Алибеку такой же, какой была тогда, когда они ехали на верблюдах. «Ей легко живется, не надо задумываться над тем, что мучает меня», — позавидовал он.

Голос Лины подействовал на него освежающе, как утренний ветерок, и он впервые за весь день улыбнулся.

В палатку можно было войти, нагнув голову, но они вползли в нее, как дети, на четвереньках. Лина достала из-под подушки «Огонек», села на свою постель и положила на колени раскрытый журнал. Алибек лег у ее ног на бок, подперев рукой голову, и глянул ей в лицо; оно было покрыто ровным здоровым загаром, а волосы, еще более побелевшие, казалось, светились.

— Что касается растений, я сильна, — говорила Лина, тонко оттачивая карандаш, — Но кроссворд, кажется, больше исторический — это уже по вашей части. Начнем.

Лина находила нужное слово чаще и была очень довольна, Алибек чаше говорил невпопад, вызывая ее смех и укоризненные замечания. Постепенно тяжелые впечатления дня рассеялись, он оживился и принял азартное участие в разгадывании довольно трудного кроссворда.

— Двенадцать по горизонтали: жестокий правитель Римской империи, — прочитала она и воскликнула: — Нерон! Тот самый, что вообразил себя гением всех искусств и перед смертью говорил: «Жаль, что умирает великий артист!»

— Тут сказано: жестокий правитель, — заметил Алибек, — а вы охарактеризовали Нерона только как дурачка… Он убил всю свою семью, не говоря о других жертвах.

— Ужас! — содрогнулась Лина. — Ладно, с Нероном покончено. Теперь следующее: редкая порода семейства осетровых. Вот это да!

Алибек смотрел на ее вытянутые ноги; бриджи из тонкой прочной материи четко обрисовывали их.

«У нее длинные и, наверно, очень красивые ноги, — невольно подумал он, — я еще не видел ее в платье, она все время ходит в этих штанах…».

— Алибек, перечислите всех осетровых, каких вы знаете. Я ничего подходящего не могу придумать.

— Белуга, севрюга, стерлядь…

— Ну, разве это редкая рыба!.. Потом здесь девять букв и последняя «х».

— Не знаю.

— Вот беда! — совершенно искренне сокрушалась она. — Так все шло успешно, а на рыбе споткнулись.

Вдруг лицо Алибека просияло.

— Эврика!

— Говорите! — Лина приготовилась вписать в кроссворд искомое и выжидающе посмотрела на Алибека.

— А что мне за это будет?

— Вы торгаш, Алибек, — притворно возмутилась она. — Мы договорились отгадывать вместе, а теперь начинаете выставлять какие-то условия. Говорите.

— Скафиринх.

— Что? Не верю. Такой рыбы нет. Вы придумали это слово. Я знаю, вы порядочный сочинитель.

— А вы напишите. Уверен, совпадут и другие слова. Этого я не мог предугадать.

Лина вписала слово, оно подошло точно. Лина удивилась:

— Что это за рыба? Никогда не слыхала…

— Скафиринх, а попросту — лопатонос встречается только в Аму-Дарье, Сыр-Дарье и еще в Миссисипи. Если бы она не водилась в Сыр-Дарье, я бы тоже не знал… Давайте расчет! — и он обхватил ее ноги ниже колен.

Возле палатки послышался хриплый кашель; откинув брезент, вошел Жакуп. Он снял шапку, молча уселся у входа и достал из-за пазухи бутылочку с насом. Лина смутилась, надела туфли и поджала ноги. Алибек с досадой на лице отвернулся, потом, приподнявшись, спросил у старика:

— Что, Жаке, нашли верблюда?

Старик кивнул головой и сплюнул в сторону желтую слюну.

— А я не нашел, — без всякой тени сожаления в голосе сказал Алибек и понял, что сказал глупо.

Жакуп пожал плечами, как бы говоря: «Если я нашел, то как мог найти и ты? Потерялся всего один верблюд, и только дурак будет искать двух…».

— Где вы нашли его? — спросил Алибек только для того, чтобы скрыть свою неловкость.

Старик без слов махнул куда-то в сторону.

Лина и Алибек вернулись к кроссворду, но уже без прежнего интереса. Они отгадали несколько слов и опять споткнулись, как на скафиринхе. Лина прочитала:

— Тридцатое по горизонтали: насильник, грабитель. Из шести букв.

— Бандит, — бросил первое попавшее на ум слово Алибек.

— Не подойдет, — отвергнула «бандита» Лина. — Предпоследняя буква «а», больше наводящих нет…

Предлагался «фашист», «палач» и даже «Колчак», но ни одно из этих слов не подходило.

— Насильник, притеснитель, грабитель, — шептала Лина, приложив кончик карандаша к губам и посматривая то в журнал, то на Алибека. — Насильник, грабитель — что же это такое?

— Басмач!

Это сказал старый Жакуп, отвернувшись и выплюнув остатки наса. Алибек вздрогнул. Лина радостно воскликнула:

— Правильно! И, оказывается, совсем просто. Как же вы отгадали, дедушка?

Молчаливый Жакуп на этот раз вступил в разговор. С трудом подбирая русские слова, он объяснил:

— Я не знаю вашей игры. Ты, Лина, говоришь — грабитель. Я знаю, есть узбекское слово «басмак». Грабитель — басмак или басмач.

Он почему то посмотрел на Алибека, отвернулся и умолк. Алибек заметил этот взгляд и покраснел… Сколько Лина ни задавала вопросов — ей хотелось разгадать кроссворд до конца, — Алибек молчал.

«Он досадует, что неграмотный старик ловко посадил обоих нас в галошу, — догадалась Лина. — Какой самолюбивый!..»

У нее тоже пропал интерес к кроссворду, она отшвырнула журнал в сторону.

«Вечер мог быть интересным и пройти незаметно. Старик все испортил!» — она покосилась на Жакупа, который, не обращая никакого внимания на молодых людей, располагался в стороне, в углу палатки, на отдых.

Алибек простился и ушел.

Лина, не раздеваясь, легла на подушку. Сейчас ей показалось обидным, что Жакуп, с разрешения или по просьбе отца, поселился здесь. Она поняла по-своему, для чего это сделал отец.

«Дома мать не давала шагу ступить одной. Здесь поставили этого старика, как евнуха в гарем, — с обидой думала она. — Неужели отец не понимает, что это оскорбительно для меня. Я не маленькая, отлично понимаю, что к чему, и в своих поступках даю себе отчет. Вот возьму сейчас и пойду на прогулку, хоть отец и намекал, что не рекомендуется в темноте бродить одной. Алибек, вероятно, не спит. Мы проведем вечер на свежем воздухе, будем болтать обо всем. Только он сегодня странный какой-то. Может быть, он что-то таит в сердце и не осмелится сказать? Я выйду…».

Полагая, что Жакуп уже заснул, она надела куртку и выскользнула из палатки.

Вечер был тих, по-осеннему прохладен. Приветливо мерцали звезды. Выплывала в темно-голубой океан неба огромная луна, и мертво желтела под ее холодным светом пустыня.

По лагерю не двигалась ни одна фигура. Все спали. Только возле колодца раздавался плеск и журчание — дежурный доставал воду из колодца и сливал ее в бак — теперь, на случай бури, в баке всегда держался запас воды. Не спал пока и Жакуп. Он приподнялся, чуть приоткрыл край палатки у входа, увидел Лину, одиноко стоявшую в пяти шагах, и снова лег, покачав головой.

«Обиделась. Из-за него… А зря! Он недостоин мыть твои ноги…».

 

Счастье Дмитрича

Стольникова ждали в лагере с нетерпением. Лина скучала, она бывала либо в обществе молчаливого Жакупа, либо одна. Алибек больше не подходил к палатке, и Лина поняла, что он не хочет встречаться с Жакупом. Старик часто посматривал в даль пустыни — не пылит ли машина. Дмитрич говорил, что с Николаем Викентьевичем работать куда лучше: он хоть и профессор, «сам рук о лопату не мозолит», но рабочего человека понимает, строг, но справедлив. И дело знает. А его помощники только спорят между собой, глядя на них, и землекопы шабашат при любом случае и «проклятый Антиох, язви его, мутит бригаду».

Только Алибек не ждал профессора — без него легче выбрать время, чтобы еще раз пойти в подземелье с лопатой в руках. Но теперь новая забота тревожила его: Жакуп, конечно, знал отца и с подозрением следит за каждым движением Алибека.

«Как он посмотрел тогда на меня! — вспомнил взгляд старика Алибек, когда тот ввязался в разгадывание кроссворда. — С ненавистью, как на заклятого врага. А что я сделал ему плохого? Может быть, он мстит мне за отца? Скверно, если чужие грехи передаются по наследству. Не поговорить ли мне откровенно с Жакупом? — подумал он и сразу же отверг эту мысль. — Нет, словом его не проймешь — кремневый старик».

Плохо было и то, что теперь приходилось окончательно бросить мысль о Лине. Стоит старику рассказать профессору и Лине об отце Алибека, и она не позволит подойти на пушечный выстрел. А старик это сделает рано или поздно — он преклоняется перед Стольниковым.

Обдумав все это, Алибек пришел к выводу, что ему остается одно — довести дело с поисками сокровищ до конца, не встречаться с Линой, чтобы не давать повода старику для развязывания языка перед Стольниковым, и вообще надо опасаться Жакупа. И как ни горька была мысль о том, что теперь нужно избегать Лины, — а девушка последнее время явно искала встреч — с этим приходилось мириться…

Стольников приехал на третий день к вечеру. Дмитрич, ходивший встречать профессора, вернулся в палатку с газетой и подал ее Алибеку.

— На, почитай вслух. Тут про нас написано.

Алибек взял газету.

— Я сначала посмотрю, ее, потом почитаю.

Это была знакомая Алибеку областная газета «Ленинский путь», на второй странице ее внизу была помещена большая статья с крупным заголовком: «Неизвестная страница истории будет прочитана», а под ним буквами помельче — «Беседа с начальником археологической экспедиции проф. Н. В. Стольниковым».

Алибек быстро пробежал глазами по столбцам.

«Как строение останков костей позволяет изучать организацию исчезнувших животных видов, так останки средств труда позволяют археологам изучать исчезнувшие общественно-экономические формации. Об этом говорил Маркс в своем знаменитом «Капитале». Там же он указывает, что средства труда не только мерило развития человеческой рабочей силы, но и показатель тех общественных отношений, при которых совершается труд».

Начало было скучноватым; дальше сухо и сжато излагались задачи экспедиции, кратко сообщалось о результатах ее работы.

«Мы считаем, — рассказывал далее профессор, — что наши работы помогут окончательно опровергнуть лживое, антинаучное утверждение современной буржуазной историографии, будто история культуры Средней Азии представляет из себя не что иное как провинциальный вариант «иранской», а впоследствии «ирано-арабской» культуры. Мы уже располагаем материалами — уверен, что их будет очень много, — вскрывающими, на примере Хорезма, древние, глубоко самобытные корни высокой и яркой культуры народов Средней Азии и показывающими, что эта культура не только не светится отраженным светом «солнца Ирана», но сама оказала огромное влияние на развитие культуры окружающих народов, в том числе народов того же Ирана, а позднее — арабского халифата. Нашими материалами подтверждается далее и то, что народы Средней Азии прошли через этап антично-рабовладельческого строя, сменившегося феодальным. Значит, окончательно будет похоронен антинаучный взгляд, распространяемый особенно англо-американскими историографами, на то, что античная культура чем-то специфически, расово присуща только «западной цивилизации», пресловутой «западной демократии», восходящей будто бы от античных корней…».

Алибек дважды прочитал этот абзац и покачал головой: «Вряд ли это будет понятно Дмитричу…».

Ниже в статье шла речь конкретно об Улькен-асаре. Профессор считает, что городище выстроено племенем аугасиев, входящих в состав Приаральских массагетов или саков.

«Мы устанавливаем, — говорит профессор, — что этот народ имел обширные культурные и экономические связи, в том числе и с античным Причерноморьем через северо-каспийские степи — здесь в те времена проходил большой торговый путь.

Мне приходилось слышать легенду религиозного толка о том, что будто бы люди, жившие по берегам Куван-Дарьи, были жадными, алчными до денег, забыли бога и в наказание им бог отвернул от них воды реки…».

«Ого, профессор тоже знает эту легенду, — подумал Алибек. — Что же он скажет по этому поводу?»

«Нет ничего обиднее этой легенды для казахов, каракалпаков и узбеков. На самом деле, как показывают археологические материалы, их далёкие предки были высококультурными для своего времени, трудолюбивыми и воинственными, они водили дружбу с племенами, населяющими территорию древней Руси.

Что касается причины, побудившей Сыр-Дарью изменить русло, то, зная обусловливающее значение такого обстоятельства, как легкий состав почв и грунта в пойме реки, я все же посоветовал бы геологам исследовать тот участок, где река свернула с обычного направления, оставив русло Куван-Дарьи сухим, — думается, что тут должны быть залежи руд…».

В статье были и другие отступления от основной темы; одно из них показалось Алибеку даже забавным:

«Говоря об Улькен-асаре, я позволю себе вторгнуться немножко в область лингвистики — пусть простят мне языковеды…

Лет пятнадцать назад мне пришлось участвовать в раскопках одного древнего городища в районе среднего течения Волги. Мы нашли остатки горна, собрали много кусков сплава железа с золой — ноздреватых, с острыми краями. Тут случилось быть возле нас старому колхознику из ближайшего колхоза, он осмотрел наши находки и сказал с улыбкой:

— Осарки собираете? — и показал в сторону. — Вон там много этих самых осарков. Там раньше, на моей памяти, кузни были…

«Осарки» — это слово я встретил впервые, оно мне понравилось, и я употребил его в кавычках для обозначения вышеуказанных наших находок, чем по выходу моей работы в свет и вызвал насмешки языковедов.

Когда я столкнулся с Улькен-асаром (по-казахски — большое городище), то сразу понял, как образовалось слово «осарки». Если бы волжане не окали, они говорили бы «асарки».

Зря нападали на меня товарищи лингвисты. Слово «асарки» так же употребимо, как и «асар», оно означает остатки городища, конкретнее — отходы от ковки.

Но важно отметить не это, а то, что заимствование слов, образование от них новых слов указывает на давние связи наших народов…».

— Да что ты все про себя читаешь? — закричал, не вытерпев, Дмитрич. — Народ собрался, ждет, а он читает молчком, как письмо от девки.

Алибек поднял голову. Действительно, всю палатку заполнили землекопы — собралась вся бригада.

— Все читать? — спросил Алибек. — В начале тут чисто научные вопросы….

— Все, все читай, — приказал Дмитрич. — Ради науки копаем и хотим знать…

Алибек начал читать. Землекопы слушали молча, многого не понимая. Только Дмитрич тихо произнес:

— Умно написано.

К концу статьи речь пошла о работе землекопов, и они сразу оживились.

«Рядовые люди экспедиции, — не спеша и громко читал Алибек, — осознали значение своей работы для науки. Землекопы перевыполняют нормы, относятся бережно и внимательно к находкам. Примером может служить бригадир Евстафий Дмитриевич Уключин. Это честный, сознательный труженик. Ему объявлена благодарность и выдана премия. Поступок высокой честности совершил…»

Голос Алибека дрогнул, слова застряли в горле. Алибек глазами пробежал по строчкам — строчки смешались, он опустил газету на колени.

— Ну, давай дальше, — толкали его рабочие.

Но он читать не мог, передал газету Дмитричу.

— Тут и про меня написано. Читайте сами.

Алибек вышел из палатки. Он слышал басовитый спотыкающийся при чтении голос Дмитрича: «Поступок высокой честности совершил Алибек Джетымов. Он спас ценнейшие… Я же так и доложил Миколаю Викентьевичу, что Алибек нашел ящик с золотом… Он спас ценнейшие материалы. Ему объявлена… Алибек, иди сюда!»…

Но Алибек не пошел на зов Дмитрича. Слов нет, приятно от похвалы профессора, да еще в газете. Но почему он поспешил передать газету Дмитричу, как будто постыдился прочитать о себе, будто незаслуженной посчитал похвалу профессора? А ведь в газете написана правда, об этом знают в экспедиции.

Да, но никто не знает, почему пошел Алибек в эту экспедицию, что он хочет найти и для чего?

А удачи в этих поисках пока нет. Почет, уважение, оказывается, можно получить проще, но достаточно ли этого, чтобы чувствовать себя счастливым? Это довольно скучное счастье.

Алибек прислушался к оживленному разговору в палатке. Дмитрич, слышно, был вполне счастлив. На тихий въедливый голос Антиоха, Дмитрич, задетый за живое, прогудел:

— Усчастливился, говоришь? Вот чем усчастливился! — Он, наверное, показал огромные с крючковатыми пальцами руки. — Вот в чем счастье рабочего человека.

— Это точно, — поддержали землекопы бригадира. — Руки у нас — главное. Такими руками все создано…

— Я думаю так, рабочий класс, — продолжал Дмитрич. — Как только зачистим здесь концы, всей бригадой двинем на стройку. Правильно я говорю?

Что-то возразил Антиох, но голос его потонул в дружном выкрике: «Правильно!»

 

Алина — Алибек

Теперь в лагере все чаще говорили о том, что скоро экспедиция закончит свои работы. Городище было раскопано до основания, оставалось вскрыть только одно строение в западной части Улькен-асара. Здесь как раз и работали землекопы, мечтая о том дне, когда можно будет, кинув на плечо лопату, сказать «кончено». Все соскучились по домашнему уюту. И чтобы приблизить отъезд домой, все работали с необыкновенным для себя подъемом, не нуждались ни в окриках бригадира, ни в замечаниях начальника экспедиции.

Стольников теперь редко появлялся на раскопках, он готовил письменный отчет о первых результатах экспедиции, и Алибек оказался не у дел. Он попробовал было взяться за лопату, но сразу же убедился, что работать в полную силу не может: Незажившие пальцы правой руки брали черенок лопаты с невольной предосторожностью. Дмитрич махнул на него рукой:

— Без тебя управимся.

Он ушел в палатку и наедине думал все о том же: как довести начатое дело с поисками сокровищ до конца? Там, в подземелье, надо перелопатить много земли. Сейчас это не под силу. Придется ждать еще неделю. Но экспедиция, закончив работы, может уехать. Что ж, он останется один. Отступать от задуманного нельзя.

Алибек заметил, что Лина по утрам опять стала уходить с сумкой через плечо в пустыню. Как он внутренне ни убеждал себя, что о Лине надо бросить думать — на время, по крайней мере, — это не удавалось. Помимо воли мысли все чаще возвращались к ней.

И он не выдержал.

Как обычно, утром Лина вышла из палатки и легко поднялась на берег. Ветер сразу же схватил ее пушистые волосы и начал трепать. Лина обернулась — вероятно, оттого, что ветер слишком резко ударил ей в лицо.

Девушка пошла в пустыню не прямо, как раньше, а наискосок от русла, через редкий, но высокий саксаульник — меж ветвей долго светлели ее волосы. День наступал не по-осеннему жаркий, и Лина была в белой с короткими рукавами майке.

Алибек, сам не зная, хорошо ли делает, прошелся вдоль русла, поднялся на берег и пошел саксаульником так, чтобы выйти наперерез Лине. Он видел мелькавшие шапкой одуванчика волосы, но потом они пропали. Алибек шел в задумчивости, медленно, нерешительно. Вот он увидел на песке отпечатки маленьких каблуков. И вспомнил, как в шутливой возне схватил ее за ноги. И еще вспомнил взгляд Жакупа…

Он остановился, посмотрел по сторонам — вокруг качались уродливо кривые ветки саксаула, не видно было ни души. След каблучков тянул его за собой, и он пошел по этому следу.

Он шел так довольно долго. Редкая поросль саксаульника кончилась, за ней простиралась песчаная холмистая равнина, на которой далеко видно идущего человека. Следы вели в пустыню, а Лины не было видно.

«Где же она? Странно!» — удивился Алибек.

Отстранив локтем последний куст саксаула, он шагнул и замер пораженный.

На пологом, к солнцу, скате бархана, на чистейшей россыпи желтого песка лежала Лина. Она была в купальном костюме и, вероятно, чувствовала себя как на пляже. Свернутые брюки были сунуты под голову на сумку, лицо она прикрыла майкой. Руки, плечи, живот были розово-смуглыми от загара, но ноги, длинные, стройные, ослепительно белели.

«Она сожжет себе ноги!»— и, шагнув вперед, он окликнул:

— Лина, вы здесь?

Голос вышел хриплым и, вероятно, показался Лине незнакомым. Она вскочила и схватила одежду. Но, узнав Алибека, села на песок, сжав колени руками. Легкий испуг прошел, и теперь на лице ее не было и тени смущения.

— Что вы делаете! — воскликнул Алибек, подходя к ней.

— Загораю, — спокойно ответила Лина. — Посмотрите! — она вытянула руки и повела плечами, чтобы видеть их самой, — я хорошо загорела. Хочу, чтобы и ноги так загорели.

— Оденьте сейчас же брюки, — строго сказал Алибек.

— А что такое?

— У вас обгорят ноги.

— Ну-у! — протянула она удивленно и посмотрела на Алибека, стараясь угадать, шутит он, или правду говорит. — Сейчас не лето, а осень, к тому же и не полдень.

— Вы забываете, какое здесь солнце! А сегодня оно по-летнему жаркое. И не заметите, как обгорите.

Эта обеспокоенность понравилась Лине. Она молча натянула брюки и снова села на песок.

— Мне хочется загореть сильно-сильно, чтобы в Москве видели, что я была в пустыне…

— Для этого вы сойдете на перрон в купальном костюме? — шутливо спросил Алибек.

— Ну, что вы! — серьезно ответила она. — Мы с отцом и зимой ходим в бассейн купаться.

Разговор сразу приобрел непринужденно шутливый тон, как будто они только что кончили разгадывать наедине кроссворд. Но последние слова заставили Алибека задуматься. «Москва — как далеко это! Купание зимой в теплом бассейне — совсем иная жизнь!» Он осторожно спросил, присаживаясь рядом.

— Вам очень хочется уехать скорее?

— Я завтра уезжаю. — Лина отвернулась, стала смотреть куда-то вдаль.

«Завтра! — с болью вонзилось в его сердце. — Как же так! Я еще ничего не сделал, ничего ей не сказал. Все думал, что она будет здесь долго-долго и вдруг — завтра!»

— Лина! — хрипло выдавил он, — и вам не жалко так внезапно… уехать?

Она полулежала, отвернувшись не от него, а от солнца, и, не поворачивая головы, проговорила:

— Отец сказал, что мне здесь делать больше нечего и надо ехать.

— Нечего! — воскликнул он с огорчением, — совсем, совсем нечего! Так, Лина?

Она повернулась к нему; лицо ее было совсем рядом. В чистых глазах ее Алибек видел свое отражение, он нагнулся еще ближе, схватил ее за руки повыше локтей, она не сделала ни малейшего движения, чтобы отстранить его, губы ее шевельнулись, но она промолчала.

Губы ее горели, кружилась голова. Лина прилегла на песок. В порыве он хотел обнять ее, но она слабым движением отстранила его, и он повиновался. Потом надела майку и снова легла. Он протянул руки.

— Не надо. Мне так хорошо!..

Он, не трогая руками, торопливо стал покрывать поцелуями щеки и шею. Переведя дыхание, спросил:

— Лина, ты уедешь завтра?

— Не знаю, Алибек, — закрыв глаза, устало проговорила она. — Я сейчас ничего не знаю. Я думаю, пытаюсь думать… Мне кажется, что сейчас появилось еще одно солнце…

— Я люблю, тебя, Лина. Ты не можешь представить, сколько я мучился, думал! Не уезжай так скоро, — горячо шептал он. — Я люблю тебя… Скажи ты…

— Разве я не сказала? Ты разве не понял меня? Раньше я думала, что это стыдно… Я почувствовала: не на небе, а во мне солнце… Позови меня!

— Лина! — произнес Алибек с нежностью в голосе. — Только я буду звать тебя — Алина.

— Алина? Почему? Но это хорошо — Алина.

— Для меня еще лучше… Алина!

— Алибек!

Их губы слились в долгом поцелуе.

— …Алина — Алибек!!

Сколько так прошло времени, ни Лина, ни Алибек не знали. Все, что в природе и жизни было познано людьми, наименовано, определено — это плохое, это хорошее, — не имело сейчас для них никакого значения. Пустыня с изнурительно жаркими днями, холодными ночами, надоедливыми ветрами, с бедной дикой растительностью и сыпучими песками — разве это так? Они видели улыбающееся небо; ветер освежал их, иногда он обдавал жаром, но это, может быть, от собственного дыхания, обращенного друг к другу. Сиреневые кисточки саксаула скрывали их, настороженно и упруго покачиваясь. Золотой песок был мягок, податлив, как пух.

Солнце перешло зенит — лучи его падали сбоку. Но, может быть, это не вечер, а все еще утро? Да не все ли равно! Главное для Лины было то, что взошло в сердце другое солнце, оно не исчезнет и ночью — оно пронизывает все тело радостным светом, и ощущение от этого невозможно выразить никакими словами.

 

Отец

Николай Викентьевич удивился, не увидев дочери за обедом, а потом затревожился.

«Что это значит? Не случилось ли с ней несчастье?»

В палатку вошел Григорий Петрович, чтобы помочь профессору в подготовке отчета о работе экспедиции.

— Знаете что, Николай Викентьевич? — сказал он, присев на кошму и расстегнув давящий толстую шею воротник. — Этого Алибека опять нет в лагере. Уверен, что он занимается кладоискательством. Хотите доказательств?

Григорию Петровичу показалось, что профессор смутился. Помолчав, Стольников с досадой сказал:

— Вы, я знаю, имея два-три факта, можете обосновать очень убедительно свое предположение, и все же я не поверю. Клады на поверхности не лежат, искать их наугад или копать землю в одиночку — глупо и непосильно. Алибек не глуп.

— Когда Дмитрич нашел золото, кое у кого из рабочих разгорелись глаза. Алчность делает человека глупым… Я уверен, что Алибек в одиночку ходит по развалинам, разбирает кирпичи и копает землю.

— Может быть, — пожал плечами профессор. — Но думаю, что вы на этот раз ошибаетесь. Ведь Алибек нашел это же золото во время бури… Вечером я спрошу его, где он был. А пока продолжим работу. Вооружайтесь, Григорий Петрович, бумагой и карандашом.

Ему хотелось скорее углубиться в работу не потому, что она была срочной, неотложной. Григорий Петрович может заметить отсутствие в лагере Лины и завести об этом разговор. Но работа не шла, и Николай Викентьевич понял, что бесполезно принуждать себя, лучше всего под каким-нибудь предлогом отослать Григория Петровича и остаться одному. Но Григорий Петрович сам заметил, что Стольников сегодня выглядит очень утомленным.

— Я думаю, Николай Викентьевич, вам лучше бы после обеда часок отдохнуть, а я пока схожу на раскопки. Потом работа пойдет продуктивнее.

— Пожалуй, вы правы, — охотно согласился Стольников. — Я прилягу…

Оставшись один, он лег на постель и задумался.

«Что, собственно, меня так расстроило? Лина взрослая девушка, и пора с этим считаться. Она умна, рассудительна, глупостей не допустит и не сделает непоправимого шага…».

Он поймал себя на том, что впервые думает так о дочери. Бывало, приезжая из длительной командировки, он первым делом хватал Лину и высоко поднимал; она болтала ногами, крича: «Опусти, я уже не маленькая». А он, не выпуская, говорил: «Хоть ноги у тебя длинные, ты еще маленькая». Матери эта картина доставляла бесконечную радость.

А потом он уходил целиком в работу, днями пропадал в институте, ночи просиживал дома в кабинете и внезапно снова уезжал на несколько месяцев. И возвращаясь, снова испытывал прилив чисто отцовского чувства к дочери, но не надолго — это чувство проходило, заслоненное работой. Единственное, что он не забывал, так это при всяком удобном случае твердить дочери, что самое важное в жизни — быть правдивым и честным, и это были не только слова — и в семье и на работе он сам был таким. Такой же росла и Лина.

И вот она стала взрослой. А с этим приходит и то, что требует возраст, жизнь. Что же тут странного, необычного?

«Лина и Алибек вместе где-то в пустыне, — размышлял он. — Просто так она не задержалась бы. Значит, что-то произошло. Если я спрошу ее, она скажет правду. В этом я уверен. Но знает ли она эту правду? Любовь бывает слепой, я сам такое пережил и чуть не совершил глупость… Я замечал, что Алибек и раньше интересовал ее. Надо было тогда же сказать ей… А что сказать? Что Алибек — сын басмача, но об этом я сам узнал только вчера от Жакупа, который и сказал лишь потому, что заметил в отношениях Алибека к Лине нечто серьезное. И кроме того, я образованный человек, считаю себя культурным, и должен стоять выше этого… считать за предрассудок. Причем тут его отец? Он не знал его, воспитывался в нашей среде…»

Так он рассуждал, но почувствовал, как все в нем гневно запротестовало — к отцовскому чувству примешалось давно пережитое, чего никогда не забыть…

«Но для того ли я в этих пустынях насмерть бился с басмачами, которые убивали, истязали, грабили людей, проливал кровь, от пули басмача чуть не умер в госпитале, потом терпел нужду, вырастили с женой единственную дочь — для того ли, чтобы потомок недобитого бандита…» — он даже задохнулся от злобы и обиды, почувствовал боль в сердце и повернулся на правый бок.

Когда кровь отхлынула и сердце немного успокоилось, он как будто ослабел, и думалось уже лениво, с тоской: «Алибек не скажет ей правды о себе, она может серьезно увлечься, даже полюбит, и поверит в свою любовь. И я должен буду сказать ей правду — так у нас всегда было. Но как она перенесет это? Да, нужно чтобы она уехала».

«Странно, — думал он минуту спустя, — мы говорим, проповедуем: родители не должны навязывать детям свою волю. Говорим это вообще для всех, а когда касается своих детей — думаем совсем иначе. А говорим много. Ведь даже в легенде, рассказанной Григорием Петровичем, — случайно это получилось у него или он говорил с умыслом — есть протест против того, чтобы родители навязывали свою волю детям. Результат — трагедия Мальги…».

Приступ раздражения прошел, и Николай Викентьевич стал приходить к мысли, что он погорячился зря, ничего еще нет такого, чтобы сильно волноваться. Правда, он хорошо знает дочь, уверен и сейчас, что она неспроста задерживается с молодым человеком в пустыне — время уже к вечеру, — но это еще не значит, что надо придавать этому такое серьезное значение. «С возрастом меняются поступки, характер, привычки, взгляд на некоторые вещи, а мы, отцы, оказывается, страшно эгоистичны, не замечаем этих изменений, — и тут заложено много конфликтов между родителями и детьми, и большая часть таких конфликтов — от взаимного непонимания» — успокаивал себя Николай Викентьевич.

Он поднялся, чтобы выйти из палатки и прогуляться. Услышав легкие быстрые шаги, он остался сидеть на смятой постели.

Войдя, Лина бросила шляпу и сумку в угол палатки и, повернувшись, сказала как можно спокойнее:

— Папа, я задержалась. Виновата, прости…

Николай Викентьевич посмотрел на нее и сразу понял, что догадка его подтвердилась. Глаза Лины, несмотря на то, что она чувствовала себя виноватой, светились лучисто и радостно, как никогда в жизни, и он подумал:

«У нее уже есть человек, о котором она думает больше, чем об отце, и который радует ее больше, чем отец».

Лина догадалась, о чем думает отец, почувствовала себя еще больше виноватой, покраснела, но взгляд не отвела, освещенный изнутри светом большой радости.

— Ты ведь сегодня не обедала, — заметил он довольно сухо.

— Да, папа. Я зашла очень далеко. Но если ты беспокоился, то напрасно: со мной был Алибек…

Он промолчал. Зная, что она заметит недовольство на его лице, сказал прямо.

— Это-то меня и беспокоит.

— Что ты, папа! — обиделась Лина. — Как ты можешь так говорить?..

«Защищает, обиделась — все ясно. Как ни тяжело, придется говорить правду до конца», — решил он и попросил:

— Присядь, Лина. Нам нужно серьезно поговорить.

Она села, положила руку на плечо отца и, не дожидаясь вопроса, продолжала о том, что не досказала:

— Ты судишь о человеке, не зная его. Он порядочный, честный… Жизнь у него была трудной, он многое пережил. Я никогда не думала, что здесь можно встретить такого человека…

— Чем же он доказал свою честность?

— Как чем? А за что ты объявил ему благодарность? Странно, что ты забыл об этом или хочешь забыть.

— История с золотом в данном случае не имеет большого значения.

— Пусть так. Но она не случайна. Ты знаешь, папа, Алибек воспитывался в детдоме. Отец бросил его, мать умерла рано. Его воспитала советская школа. Он устоял против многих соблазнов, которые в детстве уводили сирот на путь преступной жизни. Алибек остался честным, порядочным человеком.

Лина защищала Алибека горячо и видела, что не убеждала отца.

— Да, все это, конечно, хорошо, — скупо согласился Николай Викентьевич. — И довольно об этом… Я хочу спросить: как с отъездом?

— Что? С каким отъездом? — не поняла сразу она.

— С твоим, конечно. Мы договорились, что ты едешь завтра. Мать ждет, делать тебе здесь нечего. Я смотрел твою коллекцию — вполне достаточно… Разве тебе уже не хочется в Москву? В первый раз, когда я, вернувшись из Кзыл-Орды, заговорил об этом, ты, кажется, обрадовалась. Теперь, вижу, удивляешься тому, что надо ехать.

Лина смутилась, молчала, раздумывая: «Сказать или не сказать все… Но об этом, нельзя так сразу говорить — это очень серьезное. Надо подождать, я скажу после». И снова ласково положила на его плечо руку.

— Видишь ли, папа, мне нужно еще кое-что сделать, выяснить, изучить… Потом нужно составить подробное описание растений, это легче всего сделать здесь, пока живешь в пустыне и под рукой масса материала.

— Да! — не особенно охотно согласился отец, — работай сегодня вечер, ну завтра еще день, и, я думаю, хватит времени на это.

Лина хотела что-то сказать, но в это время в палатку шаром вкатился Григорий Петрович.

— Слышу разговор, значит, думаю, можно зайти да и зашел, не спросясь. Извините! — весело заговорил он. — Отдохнули, Николай Викентьевич?

— Не особенно хорошо, а все-таки легче, — сказал профессор. — Что ж, приступим к делу.

И они занялись отчетом.

Лина так и не пошла обедать. До ужина она сидела над толстой тетрадью в клеенчатом переплете, писала что-то, перебирала растения, собранные для гербария, рассматривала их и снова писала.

И утром она занялась тем же. Совершенно успокоенный Николай Викентьевич ушел на раскопки и пробыл там до обеда. А когда вернулся, Лины в палатке не оказалось, не видно было сумки и шляпы.

 

Обман

Сегодня небо было мутным, как плохо вымытое стекло. Ветер завернул с севера, он сквозил по руслу, пронизывающий, холодный, свистел в саксаульнике.

Лина шла тем же путем, но вчерашних следов, своих и Алибека, не видела — их замело.

Она пришла на то же место, где была вчера, и сразу же из саксаульника показался Алибек. Они не назначали свидания, но он следил за каждым ее шагом и, увидев, как Лина пошла в пустыню, направился вдоль русла, а потом свернул и, поднявшись на берег, быстро пошел сквозь саксаульник ей наперерез.

Алибек подбежал к ней. Лина хотела было спросить о чем-то, но он, протянув руки, крикнул: «Алина!», и она забыла, что хотела спросить.

Потом она сказала, что, кажется, завтра должна ехать — так хочет отец. Алибека это сообщение поразило, как и вчера.

— Завтра? — переспросил он, ошеломленный. — Что значит завтра? Мы же…

— Я не знаю, Алибек, — путанно заговорила она. — Я чего-то боюсь, сама не знаю, чего…

«Я должен решиться, — лихорадочно думал он. — Потом будет поздно. Отец отправит ее, конечно. Если мы скажем ему, он ни за что не согласится… Ну и пусть. Все зависит от нее. Но я должен прежде рассказать ей все — о своем отце, о сокровищах, зачем они мне нужны. Она поймет. Я не имею права скрывать. Лишь бы только не испугало ее слово «басмач».

— Алина! — решился он.

— Алибек! — тотчас откликнулась она, прижимаясь к нему.

На какое-то время он забылся — счастье переполнило его. Но через мгновение мысли вернулись к тому же: «Я должен сегодня сказать…».

Они сели на песок. Алибек заметил, что она смотрит на него как-то испуганно, волнуется — поежилась, застегнула куртку, потом опять расстегнула, взяла его руку и приложила к груди.

— Слышишь?

Сердце на миг замирало и снова начинало биться, будто хотело вырваться. Он не схватил ее, не обнял, как в иной бы раз, а только подумал, опуская руку: «Она понимает, что все это серьезно, и боится за будущее. Я расскажу ей все».

Они сидели на подветренной стороне бархана, ветер сдувал с него песок и беспрерывно посыпал им головы, плечи, ноги. Долго здесь нельзя было оставаться, и Алибек решился:

— Мы должны сегодня сказать друг другу окончательное слово. Но прежде я сообщу очень важное…

Стряхнув с себя пыль, Лина повернулась к нему.

— Только самое важное, — согласилась она. — Остальное — потом…

— Да, самое важное — о будущем. Я до сих пор искал в пустыне сокровище…

— Цветок пустыни! — вспомнила она, улыбнувшись. — Сокровище… Алибек!

— Подожди, Алина! Сначала поговорим серьезно. Я искал сокровище…

— И нашел, — добавила Лина, уверенная, что они думают об одном и том же…

— Нет еще.

— Как! — удивленно воскликнула она. — Алибек, что ты говоришь?

— Подожди, Алина, я все расскажу. Я вижу, что ты не о том, не то думаешь. Я объясню. — Посчитав, что эти слова должны успокоить ее, Алибек торопливо начал рассказывать о своем отце, о его завещании, о поисках сокровищ Джунаид-хана, о своих неудачах и в то же время следил за выражением ее лица.

Лина старалась внимательно слушать, хмурила брови и смотрела прямо перед собой в пространство бесконечной пустыни. Потом на лице ее выразилось недоумение, она удивленно взглянула на Алибека, снова стала смотреть прямо перед собой, нахмурив брови; горькая складка легла от ее губ вниз, — он подумал, что она сочувствует ему, вместе с ним переживает те страдания, которые пришлось перенести ему в страшном подземелье.

— Я тогда сказал тебе, что выбирался из колодца, — это было не так, но тогда я иначе не мог сказать, — оправдывался он. — Я еще не нашел сокровищ. Потом ходил еще раз. Меня постигло страшное разочарование, и все же я не теряю надежды… Я найду эти сокровища…

Он старался угадать, какое впечатление произвел рассказ. В руках у Лины был тоненький жингиловый прутик, руки делали судорожные движения, ломали, комкали этот прутик, а сама она по-прежнему смотрела вдаль. И вдруг вздрогнула.

— Это правда, Алибек?

— Правда, правда, — поспешил он уверить ее. — Никто не знает об этих сокровищах, только я один, да ты теперь…

— Мне все еще не верится, — она повернулась и посмотрела на него, как показалось ему, с мольбой. — Ты все это серьезно, Алибек?.. Скажи, ты пошутил? О, как я хотела бы…

— Да нет же, дорогая! — воскликнул он. — Вспомни, какие у меня были руки. Я их разодрал в кровь. Я пережил долгие страшные часы. Разве это могло быть ради шутки?

— И ты думаешь, что счастье в этом? — руки ее ломали и рвали прутик, глаза беспокойно бегали, как будто она впервые видела пустыню, верила и не верила, что находится здесь.

— Подожди, Лина. Ты еще не знаешь, для чего это нужно. Я много думал, сомневался. Порой мне казалось нечестным… Но ты выслушай и увидишь, что я ничего плохого не делаю, наоборот… Я так люблю тебя и во имя этой…

— Не верю, — Лина вскочила. — Теперь не верю… — Руки ее рвали прутик, он сломался, но концы еще держались на отдельных волокнах; сильно дернув, она разорвала их и отбросила концы прутика в стороны. — Неужели ты не понимаешь, что все, что ты сейчас говорил, это подло, это обман, гадость, оскорбление! Нет, ты не любишь меня так, как я думала, и не сможешь… Ты!.. — она сжала кулаки и приложила к вискам, в глазах ее стояли слезы. — О как жестоко я обманулась!

Она повернулась и бросилась бежать в саксаульник, Алибек догнал ее, схватил сзади за куртку.

— Лина, постой! Я не все сказал.

— Не смейте! Вы… — повернувшись, крикнула она с презрением в голосе и рванулась, несколько пуговиц слетело с куртки — полы ее распахнулись. — Пустите, вам говорят!

Он еще не понял хорошо, что же произошло, не подумал, что это конец, но выпустил из рук куртку.

Лина бежала вся в слезах — не к лагерю, а прямо через саксаульник к руслу Куван-Дарьи. Сухие ветви жестко и больно били по лицу и рукам, порой она прямо набегала на дерево и больно ударялась грудью. В туфли ей набился песок и больно натирал ноги. Но она не останавливалась, бежала, куда глаза глядят. Ей хотелось убежать от того, что было, от себя самой, упасть где-нибудь, выбившись из сил, забыться, чтобы потом, встав, вспомнить, что все это было, к счастью, только во сне…

Алибек, глупо моргая, смотрел ей вслед, потом бросился догонять, осыпая себя проклятьями. Неожиданно его схватил кто-то за руку и остановил. Алибек оглянулся.

Рядом стоял Жакуп.

Алибек вдруг озлился на старика: чего ему надо тут, какое ему дело до него и Лины.

— Уйди с дороги, — сказал он тихо, решительным движением отстраняя руку Жакупа. — Не вмешивайся не в свое дело, смотри лучше за своими верблюдами…

— Нет, стой! — цепко держал его Жакуп, сдвинув брови и ощетинив усы. — Будет разговор… Большой разговор!

 

Нож басмача

— Я должен поговорить с тобой, Алибек, сын Абукаира аль-Хорезми, — по-казахски, свободно и твердо, внушительно как старший сказал Жакуп. — Надо уйти подальше, чтобы никто не видел нас и не помешал большому важному разговору. Идем!

Жакуп повернулся и пошел, не оглядываясь, уверенный, что Алибек последует за ним. И в самом деле Алибек молча пошел следом. Глупостью было бы сейчас догонять Лину, пытаться объяснить, что нет причины так сердиться, — она и слушать не захочет. Поговорить с ней надо после, когда она успокоится. Так подумал Алибек и в то же время чувствовал, что Жакуп приобрел какую-то таинственную власть над ним. Из его слов «сын Абукаира аль-Хорезми» сразу стало ясно, что старик знает отца Алибека, пожалуй, больше, чем сам Алибек. Что означает «аль-Хорезми»? «Будет большой важный разговор», сказал Жакуп. Обычно молчаливый, загадочный, этот старик вел сейчас за собой Алибека, как на веревочке. После глубокого огорчения и недоумения, вызванного резкой переменой Лины, в душу Алибека вкралось гнетущее предчувствие большой неприятности, почти страх.

Пройдя берегом столько, что лагерь, расположенный в русле, остался позади, Жакуп спустился в Куван-Дарью, пересек дно ее, вскарабкался на западный берег. Алибек шел за ним, как привязанный. Теперь он понял, что старик держит направление к старым развалинам. Предчувствие неприятности уступило место любопытству: зачем ведет его Жакуп к этим развалинам, почему он хочет вести «большой важный разговор» именно там? Да, видимо, старик знает о сокровищах Джунаид-хана и будет говорить именно о них… Только почему он выбрал для разговора такое неподходящее время, помешал объясниться с Линой?

«Нет, слово «басмач» ее не испугало. Она подумала, что я алчный на деньги, ставлю их выше любви, — такова была догадка Алибека. — Но она ошибается, я постараюсь объяснить ей все. Мне не деньги нужны, мне нужно честное имя, на которое не падала бы тень отца… Жаль, помешал старик, я все объяснил бы ей. Пусть она знает, что я никогда и ни в чем не обману ее.»

Разлад с Линой стал представляться ему как размолвка — результат чего-то недопонятого ею. Алибек уже не сердился на Жакупа за его бесцеремонное вмешательство в сугубо личное дело.

«Не ведет ли меня старик к сокровищам? — думал Алибек. — Ведь Жакуп не один раз бывал у развалин, исходил все вокруг в поисках своего верблюда. Возможно, и наткнулся на их, да не в силах взять… Но почему он так зло сказал о серьезном разговоре? И при этом смотрел на меня точно так же, как тогда, когда сказал: «басмач». Абукаир аль-Хорезми? Непонятно, странно… Однако, если старик задумал недоброе против меня — узнает, что я его не боюсь. Я ничего плохого не сделал ни Жакупу, ни кому другому, и не о чем мне долго разговаривать. Мне сегодня непременно надо увидеть Лину, поговорить с ней, объяснить все…».

Старик шагал прямо к уцелевшей на одну треть, стене, под которой было подземелье. Алибек поверил в свою догадку.

«Может быть, сокровища действительно там, засыпаны песком… Им негде больше быть, как только в этом месте. Веди, веди, старик, посмотрим, послушаем, что ты скажешь».

Не дойдя до стены шагов десять, Жакуп остановился возле большого плоского камня, на который раньше Алибек не обращал внимания, и снял шапку.

— Сними и ты свою шляпу, — строго сказал старик, и Алибек, пожав плечами, тоже обнажил голову.

Жакуп взглянул на небо, поднял руки и опустил их: он будто просил внимания у неба, призывал его в свидетели. Алибек с недоумением и усмешкой смотрел на старика:

«Что он, чудак, сотворяет молитву или с ума сошел?»

Жакуп указал на камень рукой:

— Его надо приподнять он тяжелый — я один не могу…

Что-то загадочное, должно быть, лежит под этим камнем, и оно, конечно, имеет отношение к сокровищам! Алибек с готовностью подошел и, наклонившись, ухватился за край камня, напряг все силы. С помощью Жакупа он поднял камень и поставил его на ребро.

— Держи так, — приказал старик.

Алибек удерживал плоский, как жернов, камень в вертикальном положении. Жакуп нагнулся и разгреб песок.

Его ногти царапнули о что-то жесткое. Показались два кирпича, старик отложил их в сторону. Под ними была выкопана яма. Жакуп опустил руку в яму и осторожно достал что-то легкое, как пустая бутылка. Алибек присмотрелся. Нет, это была не бутылка, а старая солдатская фляжка, сделанная, вероятно, из алюминия. Она, видать, очень долго лежала в земле — металл настолько подвергся окислению, что фляга развалилась в руках Жакупа, как только он, сжав ее, попытался открыть пробку. В фляжке ничего не было, кроме листка бумаги, свернутого в трубочку. Старик сунул бумагу в карман и сделал Алибеку знак, чтобы он опустил камень.

Не надевая шапки, Жакуп направился к стене. Сильно заинтересованный всем этим, Алибек пошел за ним. Старик указал на три выбоины в кирпичной стене.

— Видишь?

— Вижу, — ответил Алибек, не понимая. — Что это?

— Узнаешь.

Старик повернулся и зашагал за развалины. Алибек заметил, что он бросил мимоходом взгляд влево, на входное отверстие в подземелье, и понял, что Жакупу известно о существовании этого подвала.

Жакуп остановился, положил шапку на землю и молча указал место напротив, в двух шагах от себя; выражение лица его было суровое, на Алибека он подчеркнуто не хотел смотреть, снова приобрел над ним какую-то непонятную, магическую силу власти.

Все это можно бы посчитать очень забавным, если бы дело касалось каких-нибудь пустяков, а не разговора о сокровищах…

Жакуп полез в карман, глухо проговорил:

— Я плохо читаю, а по-русски совсем не могу. Прочитай это вслух, громко. — И подал скатанную в трубочку бумагу.

Это была плотная бумага, по формату ее можно было догадаться, что листок был вырван когда-то из блокнота. Алибек развернул его.

Написано всего с десяток строчек. Буквы крупные, выведены твердой рукой смоченным чернильным карандашом; в некоторых местах фиолетовая краска поблекла, вылиняла, в верхнем правом углу расползлась от сырости, но все же Алибек прочитал отчетливо и громко, как того и требовал старик, только под конец его голос задрожал:

Я, Жакуп Иманкулов, клянусь над могилой своего сына, без всякой вины зверски убитого басмачами из банды Джунаид-хана, что буду, пока жив, мстить им за твою, Сарсек дорогой, смерть, за их издевательства надо мной, за грабежи, насилия и убийства трудового народа. Я иду вместе с теми, кто спас мне жизнь, буду в одном ряду с ними сражаться под красным знаменем до тех пор, пока ни одного басмача не останется на свободной казахской земле.

За неграмотного расписались

командир отряда Н. Стольников

Краснофлотцы-десантники

В. Разинкин

М. Фахрутдинов

И. Корниенко

— Что это значит, Жаке? — пробормотал Алибек, возвращая листок.

Жакуп поднял голову и в упор посмотрел из-под нахмуренных бровей на Алибека.

— А вот что! — резко и четко сказал он. — Ты, Алибек, сын басмача Абукаира аль-Хорезми, должен ответить мне за преступление своего отца…

Алибек вздрогнул, отступил на шаг.

— Жаке, что с вами? Вы в своем уме?

— Да, — невозмутимо холодно отозвался Жакуп и стал медленно расстегивать, пуговицу за пуговицей, халат.

У Алибека путалось в голове: «Что задумал старик? Пусть он знает моего отца, но я-то причем? Неужели он полезет драться? Ведь я ударом кулака сшибу его с ног. Он думает воспользоваться тем, что я по возрасту не смею сказать слова поперек казаху преклонных, почтенных лет? Я не намерен терпеть оскорбления…»

Старик справился с последней пуговицей, распахнул и снял халат. Алибек опять вздрогнул, увидев оправленную медью блеснувшую рукоятку ножа в кривых ножнах, сунутых за пояс.

У Жакупа был нож басмача, заживо погребенного вот в этом подземелье!

«Ах, вот что! — догадался Алибек. — Старик следил за мной, он после меня лазил в подземелье, тоже за сокровищами, и не нашел их, и подумал, что они в моих руках, а на его долю остался только этот нож. Старик угрожает местью, нагоняет страх, хочет доли. Чудак несчастный, как и я. Но при чем тогда эта бумага с его клятвой?»

— Вы хотите мстить мне, Жаке? — спросил Алибек, — За что?

— У нас будет долгий разговор, — сурово сказал старик и указал на кучу кирпича. — Садись! — и сам сел напротив. — За что, спрашиваешь? — Он кивнул головой на остатки стены. — Я показывал тебе ямки на кирпичах. Это следы пуль, пронзивших грудь моего сына; он похоронен там, где лежит камень. Убийцами были басмачи, твой отец. Они хотели вот этим ножом выколоть мне глаза и отрезать язык. Меня спас Бикентиш со своими бойцами…

Алибек не мог усидеть, поднялся, зубы его стучали.

— Позвольте, Жаке… Но я… при чем? Я не знал отца, жил в детдоме, воспитывался без отца. Почему я должен отвечать за его грехи? Советская власть ему все простила.

— А мне ты ответишь, — упрямо сказал старик, — я простить не могу. Сядь, говорю, и слушай. Ты не отвечал бы за него, если бы шел другой дорогой. Ты шел правильной дорогой до встречи с отцом, я знаю… Зачем тебе понадобился труп басмача — убийцы моего сына? Я видел, как ты ходил сюда.

«Старик не имеет понятия о сокровищах, — догадался Алибек. — Я не должен проговариваться», — и сказал:

— Я не знал, что там труп. Зачем он мне нужен? Я полез в этот подвал, потому что увидел вход. Просто из интереса полез и очень напугался, когда увидел труп.

— Врешь, — стиснул зубы старик. — Ты бы рассказал об этом и не скрывал. Только стервятники летят туда, где лежит труп. Ты дважды ходил в этот подвал…

«Он следил за мной, но не знает, зачем я ходил туда, — повторил про себя Алибек. — Надо держать ухо востро». Притворно удивившись, он воскликнул:

— Не понимаю, чего вы от меня хотите, Жаке?

— Не называй меня «Жаке», — прогремел старик. — Я должен убить тебя.

— Что? — Алибеку вдруг стало весело: ему угрожает древний старик! Что из того, что у него за поясом нож? Одно движение — и нож вылетит из его рук. Это смешно даже — бороться со стариком!

Жакуп как будто понял, о чем подумал Алибек, и сказал, тронув рукоятку ножа:

— Я смазал острие ядом. Не змеиным, а ядом, взятым от самки каракурта. Одна царапина и — смерть… Я бы мог отомстить иначе — пустить спящему каракурта, и тебя не было бы в живых. И ты не узнал бы, от чего умер, и никто не догадался бы об убийстве: укус каракурта — случай не редкий в пустыне, эти ядовитые твари гнездятся там, где и не ожидаешь, могут за одну ночь соткать паутину в сапоге. Но мне хотелось, чтобы ты знал, кто и за что тебя наказывает.

Тут уж Алибеку стало не по себе: старик не шутит, у него продуманные намерения.

— Но все-таки мне непонятно, чем я, — Алибек ткнул себя в грудь, — чем я провинился перед вами, за что вы хотите меня убить?

Старик потупился, угрюмо проговорил:

— Я дал клятву — отомстить за сына: ты сам читал. Я ездил вместе с Бикентишем и его бойцами по степи, мы гонялись за басмачами, но мне не удалось убить ни одного. Я не был приучен убивать — мое дело было пасти скот. Я плохо стрелял, и мои пули пролетали, не задев басмаческой головы. Когда Джунаид-хан, твой отец и оставшиеся в живых басмачи убежали за границу, а Бикентиш со своим отрядом снова сел на железные лодки, которые, когда идут по воде, стреляют часто, как пулемет, я сказал Бикентишу и всем краснофлотцам: «Поезжайте в Арал и дальше в Москву. В наших степях не будет басмачей. А если придут, я сам рассчитаюсь с ними, они виноваты в смерти моего сына, и я отомщу за него. А пока не отомстил — не подниму камня на его могиле и не выну клятвы, которую вы подписали за меня, Жакуп не подведет вас. Только когда отомщу, отрою могилу сына и перенесу прах его на кладбище и там поставлю ему надгробие с надписью…»

— Но за что должен погибнуть я?! — воскликнул, рассердившись Алибек. — Чем я виноват?! Вы все говорите о прошлом, когда мне было от роду один год. Убили бы лучше тогда.

— Дурак, — обиделся Жакуп. — Только басмачи убивают младенцев… Как ты не поймешь! Ты пошел по следам отца, как ходит волчонок за матерым волком. Я тебе говорил, что Бнкентиш спас мне жизнь. Ты знаешь, что это за человек! Я обязан ему своей жизнью. И что я вижу? Сын басмача, убийцы моего Сарсека, оскорбляет дочь Бикентиша, хватает ее… Насильник! В тебе кровь басмача, ты должен сегодня умереть. Я видел, как она бежала от тебя вся в слезах, видел разорванную одежду на груди, слышал, как она с презрением кричала тебе… Я давно слежу за тобой, знал, какой дорогой ты идешь, но пока молчал. А тут кончилось мое терпение…

Эти слова ошеломили и возмутили Алибека. Сумасшедший старик — что он выдумал! Но попробуй убеди его в обратном, он это же скажет Стольникову и всем… И Алибек как можно почтительнее, с вынужденной улыбкой, прижимая руку к груди, сказал:

— Жаке, вы ошиблись. Клянусь, я говорю правду. У нас с Линой любовь…

Жакуп сухо саркастически рассмеялся, закашлялся и сплюнул в сторону.

— Кха, любовь! Девушка бежит от него, чуть не кричит — спасите! — а он — любовь… Не дурачь меня.

— Вы старый человек, вы не поняли, могли не понять, что произошло между нами, — попробовал образумить старика Алибек. — Я вам объясню.

— Ну, скажи!

«Но мне нельзя говорить о сокровищах», — напомнил себе Алибек и замялся. Жакуп злорадно усмехнулся:

— Ты не придумал, что сказать. И не думай. Меня не обманешь, я тебе не поверю. Только за то, что ты так обидел дочь Бикентиша, тебя надо бы посадить в тюрьму. Но я говорю сыну басмача, который пошел по пути своего отца — да не будет ему никогда прощения ни здесь, на земле, ни на том свете! — что он должен ответить мне и за смерть моего Сарсека… Я должен убить тебя, Алибек Абукаиров.

Жакуп выдернул из ножен нож, тронутый ржавчиной, Алибек вскочил, бледный, с кривой стыдливой усмешкой на губах, сжал кулаки.

— Я по праву невиновного буду защищаться, — крикнул он. — У нас нет закона на самосуд.

Старик смотрел на кончик ножа, покрытого чем-то темным.

— Невиновным был сын мой, а его убили возле этой стены, на глазах у отца. Но ты трижды виновен: ты ступил на путь басмача, ты обманывал нас всех, ты смертельно обидел дочь Бикентиша, одного волоса которой не стоишь… Ты говоришь, нет закона на тебя. Врешь, у меня есть три закона: первый — право отомстить за сына; второй — ненависть к врагам, истязавшим наш народ, к трижды проклятым басмачам, а ты — ветка от них; третий — преданность Бикентишу и его друзьям, я их не дам в обиду. Вот как! А ты говоришь — нет закона.

Алибек совсем растерялся. Броситься бежать? Но куда? Только в лагерь. Но разгневанный Жакуп придет и туда и если не убьет его отравленным ножом, то опозорит перед всеми, расскажет то, что говорил здесь. Сумасшедший старик! Скрутить бы его… Но опасно подступиться: достаточно царапины ножом, который держит он наготове, — и смерть неминуема… Он, охваченный жаждой мести, не будет дорожить жизнью, которая вся позади, но Алибеку еще так хочется жить. Сколько же несчастий опрокинулось на голову его! Да, верно — на пути Джунаид-хана только трупы…

И надеясь на что-то еще не придуманное, что выведет из-под смертельного удара, который может быть всего только комариным укусом, он попросил Жакупа рассказать, что тут произошло во времена этого проклятого Джуиаид-хана, чтобы хоть, умирая, знать.

Жакуп бросил на него невидимый под наплывшими в морщинах веками взгляд, усмехнулся, сунул обратно нож — он вошел в ножны со стуком — и указал на кирпичи.

— Садись, расскажу. Ты прав, тебе это надо знать. Только знаю ли я столько слов, чтобы рассказать все это? Но ведь такое приходится рассказывать всего один раз в жизни, и слушать тебе тоже один раз. И я попытаюсь сделать это.

 

Двадцать пять лет назад

— Ты не слыхал имени — Кошегул? — с такого вопроса приступил к долгому и трудному рассказу Жакуп, и, когда Алибек отрицательно качнул головой, продолжал: — А отец твой — чтоб ему на том свете змея в рот заползла — слыхал, да и не только слыхал, а знал и дружбу с ним водил. Этого бая, свирепого, как пес, знали многие.

Я и мой сын Сарсек были у него чабанами. Что такое чабан у бая, ты и не знаешь — где тебе? Ты жил в детдоме, тебя государство кормило и учило, а мой Сарсек, как только ходить начал, сидел вместе со мной в седле и мерз на холоде, пекся под жарким солнцем. Что там сравнивать!..

Однажды, помню, вечером приехал к баю человек со стороны Аму-Дарьи. Был он на хорошем иноходце, вооружен; лицо его было узкое и длинное, без острых скул; взгляд стриг все, что он видел, как ножницы, которыми снимают шерсть с овец, — острый взгляд.

Гость долго сидел в белой юрте бая. Потом вышел хозяин и приказал нам ловить арканом лошадей. В моей бороде меньше волос, чем было лошадей у бая Кошегула. Мы поймали пятьдесят.

Кошегул сказал гостю:

«Бери этих лошадей, Абукаир аль-Хорезми, гони их к Джунаид-хану и передай ему от меня салем. Пусть воюет против Советов, мы всегда поможем».

Вот когда впервые я узнал твоего отца.

Прошел год. Мы слышали, что Джунаид-хан воюет где-то за Аму-Дарьей. В наши степи его посланцы наведывались только за конями и баранами, а сражений не было. Эти посланцы — люди Джунаид-хана — были злы, их будто каждый день стегала по спине невидимая камча, которую нельзя было перехватить и вырвать, — они досадовали на что-то и злились. Свою злобу они обрушивали на тех, кто пас в степи скот; басмачи угоняли бараков и лошадей, а бай спрашивал с чабанов и табунщиков. Он требовал возместить потерю и верить не хотел тому, что люди Джунаид-хана поступают как бандиты!

«Вы мой скот кзыл-аскерам отдаете!» — кричал на нас Кошегул.

Он все чаше говорил о кзыл-аскерах видно, очень боялся их.

Мы тоже слышали о них, но нисколько не боялись. Мой Сарсек говорил — откуда только знал он это? — что кзыл-аскеры — это те, которые прогонят баев и Джунаид-хана.

Но пока нам приходилось терпеть много бед от басмачей. Кто не хотел им подчиниться, они убивали, как будто человек для них — трава. Жестокость и страх — вот на чем только и держался Джунаид-хан.

У меня тогда был только Сарсек и больше никого. Жена умерла после того, как ее ударила во время дойки кобылица — ударила в грудь… Исхак, который в городе, сын не мой, а брата моего Амантая — он был среди сарбазов Амангельды и погиб в шестнадцатом году. Я усыновил Исхака, но это было уже после смерти Сарсека…

Так вот, нас было только двое — я и Сарсек. Мы жили в степи, я пас скот ночью, сын днем. Мы были, как лука и солнце. Солнцем я считал Сарсека, потому что он согревал мою жизнь.

Однажды бай приказал нам гнать скот в глубь пустыни, чтобы он не попал в руки неверным — так называл он тех, что, по слухам, плыли по Сыр-Дарье в сторону Перовска на железных лодках. Мы погнали скот по Куван-Дарье, днем прятали его в русле, чтобы нас не заметили басмачи, а ночью пасли и гнали дальше.

В тот роковой день мы держали скот вот здесь, под берегом Куван-Дарьи. Под вечер уже собрались гнать дальше на юг, но вдруг в отдалении послышались выстрелы, а потом донесся приближающийся конский топот. Мы поднялись, чтобы посмотреть из-за берега — что там, и увидели много всадников, разъезжающих по степи и стреляющих куда-то прямо с лошадей. Были они в разноцветных халатах, мы поняли, что это басмачи. Часть всадников, числом около десятка, подскакали вот к этим развалинам. У некоторых в поводу были вьючные лошади. Эти спешились, а остальные поскакали вдоль берега и увидели овец — еще бы не увидеть тысячу черных овец! — а мы убежать от овец не могли. Нас схватили и повели вот к этой стене. Тут был на белом коне всадник, он смотрел не на нас, а сюда, где сидим сейчас мы, и чего-то ждал. Басмачи подвели меня и Сарсека к нему и сказали:

«Что делать с этими? Они видели…».

Не знаю, о чем была у них речь; мы видели только их…

Всадник повернулся, и я его сразу узнал — это был твой отец. Он нахмурился и сказал отрывисто:

«Пусть они никогда больше ничего не увидят и не скажут… Выколоть им глаза и отрезать языки!»

И отвернулся, крикнув:

«Только скорее!..»

У меня подкосились ноги, и я упал.

«Абукаир аль-Хорезми! — взмолился я, — вспомните нас! Я Жакуп, а это мой сын Сарсек, мы чабаны Кошегула. Вы приезжали к нашему баю, и мы ловили для вас лошадей. Мы бедные люди, ничего не имеем, а вы хотите еще нас лишить и зрения. Как мы будем пасти скот без глаз? Очень плохо быть человеку слепым».

Не помню уж точно, как я говорил: я сам себя не помнил тогда. Помню только, что Абукаир даже не повернулся и только покрикивал нетерпеливо:

«Скорей, скорей!..».

У моего Сарсека была горячая кровь, и он не терпел обид. Не стерпел он и тут. Сарсек ударил ближнего басмача ногой в живот, тот скорчился, заохал, сел на землю.

Только тут Абукаир повернулся.

«Какой бойкий! — удивился он. — Поставьте его к стенке. А этому, — указал на меня, — выколоть глаза и отрезать язык, как было приказано. Да живей!..».

— Что ты скажешь на это, Алибек, сын Абукаира аль-Хорезми? Кто им дал право распоряжаться жизнью человека? Никто, не давал. Они думали, что право у того, у кого в руках оружие, сеющее смерть и страх. Нет! Никто не в праве распоряжаться судьбой другого человека. Но уж если нашелся такой, что поднимает оружие на невинного, то в тысячу раз справедливее лишить жизни взявшего в руки это оружие. Скажи, что это не так? Ты побледнел, ты не можешь вымолвить слова… А каково было тогда мне и моему Сарсеку!

Сила была в их руках. Все басмачи сидели на конях, только двое сползли с седел: один снял с плеча новенькую английскую винтовку и повел Сарсека к стене — вот к этой стене; другой подошел ко мне. Я не поднимал головы, — боялся взглянуть ему в лицо видел только распахнутый на груди шелковый халат с зелеными и белыми полосами, стянутый большим желтым, тоже шелковым, платком. За платок, как за пояс, были сунуты ножны, на них сидел медный скорпион. Ножны были пусты, басмач держал нож в руке, но я этого не видел, я боялся взглянуть…

Ты догадываешься, что это был как раз тот нож, который сейчас у меня, знаешь, кто был моим палачом…

Я не видел Сарсека, но услышал его голос:

«Убейте сначала меня, чтобы я не видел крови своего отца!»

И я снова взмолился, обращаясь к Абукаиру:

«Если тебе нужна кровь, возьми лучше мою жизнь, но не трогайте сына. Абукаир, ты воюешь и не щадишь своей жизни, такой уж ты выбрал путь. Но если у тебя есть сын, неужели ты пожелаешь ему такой доли? Что бы ты чувствовал при виде, как его убивают?»…

Тебе, Алибек, сколько сейчас лет? Почти двадцать шесть. Значит, ты тогда уже был на свете, отец твой знал, что у него есть где-то Алибек.

Мои слова страшно разозлили Абукаира. Он закричал:

«Ты умрешь раньше, чем еще раз заикнешься о моем сыне. А кого мы не успеем добить, добьют наши сыновья… А ну, скорей, джигиты!»

И я понял, что до сердца отца твоего не дойдут никакие слова. Ничего не оставалось, как только умереть, не моля о пощаде. Я собрался с силами и посмотрел на своего Сарсека — сын стоял возле этой стены, заложив руки за спину. Палач поднял винтовку, я закрыл глаза. А когда раздался выстрел, сердце мое перестало биться.

«Отец, отец, не забывай этого!» — услышал я голос Сарсека, и тут опять выстрел…

Я поднял голову, думая, что Сарсек отмучился на этом свете. Но он был еще жив. Бледный, он стоял, упираясь спиной о стену, грудь вся была залита кровью.

«Пусть кровь захлестнет ваши глотки! Пусть не будет жизни ни сыновьям вашим, ни внукам, ни правнукам!..»

Это были его последние слова, их заглушил грохот третьего выстрела…

Я лежал на земле, мне было все равно — умирать или жить. Кто-то схватил меня за плечи и поставил на колени. Я открыл глаза и совсем рядом увидел лезвие ножа. И еще услышал конский топот и частые выстрелы, теперь уже за моей спиной.

«На коней! — крикнул Абукаир. — А этого прикончите выстрелом…».

Я взглянул на басмачей. Все они сидели на конях, беспокойно приплясывающих. Мой палач сунул нож за пояс и схватился за луку седла, другой, тот, что убил Сарсека, вдев ногу в стремя и удерживая лошадь, целился в меня из винтовки; лошадь беспокоилась и мешала прицелиться. Я не стал ждать, когда он выстрелит, упал… Не упал еще, а только качнулся, и услышал, как прогремел выстрел, пуля свистнула, толкнула меня в спину — вот тогда я упал…

Топот позади раздавался совсем рядом; трещали выстрелы, слышались крики. Я еще не понимал, что это мое спасение, понял только тогда, когда разобрал русскую речь, и вскочил на ноги.

Басмачи удирали в глубь пустыни, нахлестывая лошадей. Задержался только тот, что стрелял в меня. Но я увидел его не на коне, а под конем, он висел, застряв ногой в стремени, и лошадь волочила его по земле.

От Куван-Дарьи мчались всадники в фуражках без козырьков и с лентами, в черных куртках и черных штанах. Я догадался, что это как раз те, что приехали по Сыр-Дарье на железных лодках, и удивился, что они не в красной, а в черной одежде. Были они на необъезженных конях и не могли догнать басмачей, скакавших на отличных иноходцах. Только передний, которого я сразу посчитал за командира, имел бойкого скакуна, но тоже не приученного к седлу. Это он вырвался вперед, проскакал мимо меня и на ходу выстрелил в моего палача. Он целился и стрелял несколько раз в Абукаира, скакавшего на приметной белой лошади.

Но басмачей было не догнать, и всадники вернулись к этой стене. Командир их был высокого роста, с маленькими усиками на большом, длинном лице. Я рассказал ему про себя и про Сарсека и о том, что тут произошло… Да это и был Бикентиш.

Они вырыли возле стены могилу, положили в нее Сарсека и разом выстрелили из всех винтовок. Потом Бикентиш спросил меня, хочу ли я отомстить за сына. Я ответил, что хочу. Минуту назад мне не жаль было своей жизни, а тут я захотел жить, чтобы мстить за сына. И я поклялся над его могилой, а. Бикентиш записал мои слова на бумагу.

Но мне не удалось убить ни одного бандита. Я уже говорил, что не умел метко стрелять, а близко возле нас басмачи не задерживались, они удирали… Мне было обидно. Хотя Бикентиш и говорил, что метких стрелков в отряде много и я буду только водить отряд по пустыне, которую я знаю как свои пять пальцев, мне все-таки было обидно: смерть Сарсека не была отомщена мною.

Потом басмачи скрылись за границу, отряд Бикентиша уплыл в Аральск, а я остался в ауле, в котором родился и рос, но уже не пас овец Кошегула, — потом мы отобрали у него весь скот…

Ну, что скажешь, Алибек, сын убийцы моего сына? Есть у меня право мстить? Или опять скажешь, будто ты ни в чем не виноват, и мне снова надо напомнить тебе, что ты идешь по тропе отца и куда она ведет… Я никогда еще не говорил так много. Хватит разговоров, устал.

Алибек, бледный, слушал Жакупа, черная родинка возле глаза казалась нарисованной тушью на белой бумаге. То, что он услышал, подействовало на него сильнее смертельной угрозы Жакупа. И лишь мысль о сокровищах заставила его обратиться с вопросом к старику:

— Я не буду спорить с вами, Жаке. Мне хочется только узнать, зачем приезжали басмачи к этой стене?

— Зачем? — Жакуп посмотрел на остаток стены, что-то припоминая. — Мне тогда не до того было, чтобы думать — зачем… Но потом я догадался. Они что-то прятали тут. Бикентиш и его бойцы нашли где-то здесь тюки. Не знаю, что там. И никто не знал, никакого разговора об этих тюках не было. Может быть, патроны, оружие… Я не спрашивал, зачем мне это? Бикентиш велел перенести этот груз на лодки и отвезти в Аральск. Что там было, не знаю, это дело военное. И тебе не надо знать.

— Все! — решительно сказал Алибек и встал. — Делайте, что хотите со мной, Жаке, воля ваша. Да, я сын басмача, но не виноват в этом. И горько и обидно мне. Вижу — нет мне в жизни счастья, а что было, я потерял… Теперь хоть выставляйте на позор, говорите всюду обо мне, что хотите, убейте сейчас — мне все равно. Но только знайте, что дочь Николая Викентьевича я не оскорбил, как вы думаете. Я виноват перед ней, но плохого ничего не сделал… Еще хочу сказать, чтобы вы знали. — зачем я лазил в это подземелье. Тогда вы поймете, такой ли уж плохой я, Алибек Джетымов. Я расскажу, что искал здесь и для чего искал… Послушаете?

— Что же, рассказывай. Мне слушать легче, чем говорить.

 

Давние друзья

Стольников сидел в палатке один и думал о дочери. Время было далеко за полдень, а Лина не появлялась. Не видно было в лагере и Алибека. Конечно, они где то вдвоем и, пожалуй, любят друг друга. Пусть даже Алибек и расскажет о своем отце, — а он так и сделает: он честный, — это не изменит положения. Лина отлично понимает, что дети не выбирают отцов, это невозможно, и Алибек не виноват.

И все же сердце протестовало против Алибека, хотя Николай Викентьевич и чувствовал, что правда не на его стороне. Мешать им, противодействовать — значит, признать, что он не такой, каким считает его дочь, дать понять ей, что он до сих пор лицемерил, превознося честность и правдивость превыше всего.

Он стал думать об Алибеке только хорошее, находил его красивым, все поступки его благородными, и этим старался подготовить себя к тому, чтобы спокойно встретить сообщение Лины и Алибека о взаимной любви, когда она или они оба скажут ему об этом. И он уже готов был поверить в их счастье, если бы не беспокойная мысль о своей жене, о матери Лины, — она никак не согласится, что дочь может найти свое счастье где-то в пустыне… Жена обвинит во всем его, Николая Викентьевича, который не предостерег дочь.

В палатку, нагнувшись, шагнул Жакуп. Он не спросил, можно ли войти, даже не поздоровался с профессором, бросил к его ногам нож с желтым скорпионом на ножнах, и, присев, сказал нехотя, будто речь шла о погоде:

— Мало-мало не убил Алибека…

И полез за бутылочкой с насом.

Николай Викентьевич изумленно смотрел на него, взглянул на нож и снова уставился на Жакупа.

Отсыпав на ладонь немного мелкого табаку, старик заложил его за нижнюю губу, спрятал за пазуху бутылочку, подвигал языком, сплюнул и теперь счел нужным произнести еще несколько слов к пояснению сказанного:

— … Алибека, сына Абукаира аль-Хорезми… Помнишь, Бикентиш, того басмача, на белой лошади? Ты гнался и стрелял в него, тут, возле развалин? Это он приказал убить Сарсека и меня, Сарсека они убили, а меня спас ты…

Старик взял нож, выдернул его из ножен.

— Вот этот нож был возле моих глаз. Абукаир приказал выколоть мне глаза и отрезать язык… Я об этом рассказывал двадцать пять лет назад. Ты забыл, Бикентиш?

Сунув нож в ножны, Жакуп бросил его в угол палатки.

— Расскажи спокойно, старый дружище, что все это значит! — наконец задал вопрос изумленный Стольников.

— Э, Бикентиш! Жакуп слишком стар, чтобы волноваться. В моих жилах кровь давно течет ровно и спокойно. И ум мне светит так же ровно, как электрическая лампочка — на нее дуй любой силы ветер, она не будет мигать и ярче не разгорится.

— У кого ты взял этот нож?

— У его хозяина.

— Дружище Жакуп! Ты меня удивляешь все больше и больше. Не можешь ли ты хоть кратко рассказать, что произошло. Не тяни, у меня и так нервы напряжены до предела. Может быть, необходимо что-то сделать, предпринять?.. Рассказывай кратко — хоть по-казахски, хоть по-русски — как удобнее. Ну, я слушаю, начинай по порядку…

— Нет, Бикентиш, — вздохнул старик. — Ты не волнуйся, ничего принимать не надо… А рассказывать мне трудно. Я сегодня выпустил из рта, столько слов, сколько за год не выпускал. Я говорил так много и сильно, как ты говорил, помнишь, на митинге, когда вы уезжали на железных лодках обратно в Аральск… Я устал от слов.

— Зачем же ты пришел ко мне? — не выдержав, вскричал Стольников. — Жакуп, дорогой, говори…

Николай Викентьевич все-таки раскачал старика и выжал из него самое главное, старик коротко передал разговор с Алибеком.

— Ты видел мою дочь? — задал Николай Викентьевич щемящий сердце вопрос. — Что с ней?

— Видел. Плачет…

— Где она?

— В степи. Отдыхает. Придет…

— Ты имел серьезное намерение убить Алибека?

Старик поднял глаза, расширил насколько мог, и Стольников заметил в них глубоко затаенное страдание.

— Эти глаза видели, как убивали моего единственного сына… Бикентиш, если бы при тебе твою единственную дочь схватил насильник, ты что чувствовал бы?

У Стольникова задрожали руки, сами собой сжались кулаки.

— Не знаю… Сейчас боюсь сказать… Но, дружище, я чувствую, мне надо пойти к дочери. Где она?

— Не надо, Бикентиш. Она скоро придет. Не волнуйся, верь старому Жакупу, ничего опасного нет…

Немного успокоившись, Стольников сказал:

— Значит, ты не имел намерения убить Алибека? Это хорошо. Но как ты мог решиться угрожать ему ножом? Он мог подумать, что ты не шутишь, мог, обороняясь, выхватить нож и ударить тебя.

— Я сказал, что нож отравлен ядом каракурта и маленькая царапина смертельна. Но сказал это для страха…

— Как я понял, все сводилось к тому, чтобы напугать Алибека?

— Нет, — твердо сказал старик. — Мои глаза видели смерть сына от руки его отца, и я сказал Алибеку, что должен убить его. У меня было такое желание. Но не убил. У него в голове еще много глупостей, он хоть и ученый, а плохо понимает, что делает. Он сказал мне: «хочешь — убивай, я от жизни ничего хорошего не жду!». Я плюнул и сказал: «Глупый!»

Потом он рассказал мне, что искал тут сокровища Джунаид-хана. Помнишь, Бикентиш, те бандитские тюки, которые вы нашли в развалинах? Я тогда ничего не знал о них и не спрашивал, что там спрятали басмачи: дело военное, не мне знать. Теперь можно спросить. Может быть, правда там было золото?

Многое сразу же стало понятно Стольникову. Покачав головой, он с горечью в голосе сказал:

— Так, так… Выходит, Григорий Петрович был прав. Алибек пошел в экспедицию с целью найти клад. Я был о нем лучшего мнения… Что, спрашиваешь, было в тех тюках? Золото, ценные вещи, награбленные Джунаид-ханом. Басмачи не могли все увезти с собой и спрятали в подземелье этих развалин. Тогда я не сказал никому, что в тюках, — внутри свернутых ковров было золото. Я не мог выделить много людей из отряда, чтобы сопровождать катер в Аральск. Охрана была малочисленной, и если бы пошел слух, что на катере везут золото, бандиты напали бы на него и ограбили… Да, да, тогда я придумал просто и хитро — никто ни о чем не знал, и большие ценности были сданы в казну государства… Почему басмачи непременно хотели убить тебя и Сарсека, мне ясно было и тогда: никто не должен знать о спрятанных сокровищах. Но теперь мне ясно и другое: Джунаид-хан, этот Абукаир и другие басмачи считали тебя, Жакуп, покойником, который ничего не скажет. А ты остался в живых и сказал нам.

— Разве я говорил о золоте? — пожал плечами старик. — Я о нем ничего не знал. И знать не хочу. Зачем мне золото? Разве оно заменит Сарсека?

— Теперь-то я все хорошо помню: ты сказал только о вьючных лошадях, которых привели с собой басмачи. А когда они удирали, вьюков мы уже не видели. Стали искать и нашли их… Значит, Абукаир перед своей смертью сказал Алибеку о запрятанных сокровищах, и Алибек искал их.

— Искал не только Алибек, а и хозяин этого ножа, — кивнул в угол палатки Жакуп.

— Сколько, думаешь, старина, лежит этот труп в подземелье?

— Пятнадцать лет, — уверенно ответил Жакуп.

— Значит это произошло примерно в тридцать втором-тридцать третьем году. Мне вспоминается одна заметка в Кзыл-Ординской газете… Да, это было в тридцать втором году, я приезжал из Москвы в командировку. Тогда и прочитал заметку. В ней рассказывалось, что возле города был обнаружен труп мужчины с глубокой ножевой раной в спине. Убийцу не нашли, но странно было не это, а то, что никто не узнал убитого. Было только установлено, что неизвестный человек приходил к мулле просить отпущение грехов, а на другой день был найден мертвым. Уверен, что Григорий Петрович, если рассказать ему эти факты, будет утверждать, что убитый был сообщником того, чьи останки догнивают здесь, в подземелье, и убит этим ножом…

— Они грызлись из-за сокровищ, которых нет, как голодные собаки из-за кости, — Жакуп рассмеялся и сплюнул. — Но, Бикентиш, я не хочу такое говорить про Алибека, он не виноват. Убивают врагов, а на Алибека у меня не поднялась бы рука…

Старик помолчал, взглянул на Стольникова, снова опустил глаза, опять посмотрел. Что-то ему хотелось спросить, но он не решался. Наконец он заговорил:

— Бикентиш, есть одна просьба. Надо откопать Сарсека и отвезти на кладбище. Я сам откопаю. Пусть только Митриш делает гроб…

— Да, да, я скажу. У нас есть доски. Сделаем гроб и отвезем на машине.

— Я выполнил клятву. Пусть я не убил ни одного басмача, но я помогал вам, водил по пустыне, и бандиты всюду попадали под огонь ваших винтовок. На нашей земле не будет больше басмачей…

— Да, да, — подтверждал Стольников и в то же время думал: какие неожиданные повороты бывают в жизни. Несколько минут назад он готовил себя к тому, чтобы признать Алибека самым близким человеком своей семьи. Вдруг заявляется Жакуп — «Мало-мало не убил Алибека». Потом тот же Жакуп говорит: «На Алибека у меня не поднялась бы рука». Можно ли человека, которого знал и считал хорошим, сразу же возненавидеть как только его назвали плохим? А когда сказали, что он не виноват, можно ли быстро заставить себя снова уважать его? Трудно ответить на эти вопросы.

Между тем разговорившийся Жакуп продолжал:

— Еще хочу сказать, Бикентиш, — не надо говорить никому здесь, кто был отец Алибека — зачем это? Алибек не виноват. Не надо говорить, что искал он…

— И это правильно.

— Я тебе одному скажу, Бикентиш, для чего искал сокровища Алибек. Он рассказывал мне, и лицо его было белое, как солончак, — это не от страха, а от горя, — и он говорил правду…

Старик умолк и прислушался. Стольников посмотрел на брезент, закрывавший вход в палатку, — слышны были легкие, медленные шаги. Жакуп поднялся.

— После расскажу… — и вышел.

Прошла минута, вторая. Лина не показывалась. Конечно, она догадывалась, что отцу все известно: ведь только что вышел Жакуп, а он все знает… Но вот она откинула брезент, и Стольников ужаснулся при виде дочери — так она изменилась. Глаза были красные от слез, щеки бледные, нос заострился, губы припухли, волосы смяты. Она не скрывала перед отцом своего страдания, села возле него и прошептала:

— Папа, ты все понимаешь… Я хочу уехать. Мне очень тяжело.

— Ложись и отдыхай, — сказал Николай Викентьевич и подумал: «Не буду говорить ей о том, что рассказывал сейчас Жакуп. Хватит пока и того, что знает…»

 

Самое ценное

Алибек избегал встречи со Стольниковьм, не знал, хватит ли решимости посмотреть ему прямо в глаза. Он чувствовал, что теперь и объяснения с Линой напрасны: она не простит того, что он скрывал… И все же очень хотелось видеть ее.

Тенью прошел он в лагерь и забрался в палатку. Лег, уткнувшись лицом в плотную кошму, пахнущую потом, и долго лежал не шевелясь. Горькие раздумья занимали его.

Где сейчас Лина? Вероятно, с отцом. Она не выйдет из палатки. Как же повидать ее? Ведь она завтра уедет, непременно уедет.

Вечером возвратились рабочие. Они, казалось, не замечали Алибека, говорили о своем: им хотелось скорее кончить работу, уехать домой, к семьям, попариться в бане с хорошим веником.

Всегда бывает так: поначалу работа идет равномерно, привычно, нет лихорадочного стремления скорее кончить ее. Но вот явно обозначился конец, и тут уж не может быть желания оттянуть его проволочками, пустой тратой времени, а хочется быстрее завершить дело и облегченно вздохнуть.

Теперь почти совсем не попадались археологические находки, тем не менее весь намеченный участок раскопок нужно было вскрыть на полную глубину культурного слоя — так уж принято. Скорое возвращение из пустыни домой зависело прежде всего от самих рабочих.

Они говорили о доме, о женах, о детях и с неприязнью посматривали на неподвижно лежащего Алибека. По обрывкам фраз и усмешкам, Алибек догадывался, что рабочие знают о его любовной неудаче. В этом ничего удивительного не было: в лагере каждый человек на виду. Вероятно, они видели, как Лина бежала от него. Видели так же, как, виновато опустив голову, плелся Алибек за суровым стариком к древним развалинам. О чем был разговор, рабочие, конечно, не знали. Не видели, как Жакуп угрожал Алибеку: их скрывала полуразвалившаяся стена. Но, понятно, немало строилось всяких догадок и предположений, в основном они сводились к одному: Алибек потерпел неудачу, как и Купавин. А над неудачником в любви всегда посмеиваются — в глаза и за глаза.

Алибек слушал разговоры, притворившись спящим. Все чаще упоминалось имя инженера Купавина. Алибек не мог понять, почему? Ведь Купавин давно уехал, и о нем все забыли. Стало казаться, что землекопы говорят о Купавине, имея в виду его, Алибека.

Когда рабочие ушли ужинать, Алибек поднялся. В палатке было темно. Три месяца назад ужинали засветло, а теперь в это время совсем темно — осень!.. Три месяца, а сколько пережито!

Ужинать Алибек не пошел. Хотелось быть одному, уйти в пустыню, обдумать все, решить, что дальше делать.

Дул холодный ветер. Возле кухни — медный отсвет пламени, высоко взлетают и кружатся крупные искры: там слышится говор, иногда раскатывается смех. Алибек посмотрел в сторону профессорской палатки — темно, никакого движения. Он застегнул фуфайку и тихо побрел по руслу, минуя палатки, кухню, автомашины.

Что это за автомашина с высокой будкой вместо кузова? Такой не было в экспедиции. Ближе к берегу стояла небольшая палатка, раньше ее тоже не было. Неподалеку горел костер, вокруг него сидели четверо — широкоплечий пожилой мужчина в грубом плаще поверх фуфайки, женщина лет сорока, тоже тепло одетая, в пуховом платке, шофер — на нем зеленоватый в масляных пятнах бушлат, помятая шапка набок; четвертый… четвертый был Купавин.

«Вот почему землекопы говорили о Купавине! — догадался Алибек, — он снова приехал…»

У костра, видать, только что закончили чаепитие. Женщина и шофер убирали посуду. Мужчина в плаще и Купавин закуривали.

Мужчина в плаще, очевидно, был начальник облводхоза, он приехал довести до конца то, что так и не доделал Купавин, обследовавший сухое русло.

Алибеку не хотелось встречаться с Купавиным. Тот, конечно, знает уже все… «А-а, — скажет, — здравствуй, друг по несчастью!..»

А что ответишь?

Алибек шагнул в сторону от костра и опустился на песчаный холмик.

В пустыне было тихо и очень темно. Одиноким глазом светилось красное пятно костра. Иногда обгоревшие, обуглившиеся палки саксаула распадались, обваливались, вспыхивало легкое пламя, но скоро оно исчезало, и опять костер краснел воспаленным глазом.

Вспомнился Жакуп. Старик не хвастал и не преувеличивал свои заслуги, когда говорил, что помогал армии громить фашистов. Да, он не убил ни одного пса-гитлеровца, так же как не убил ни одного басмача — только водил по их следам отряд Стольникова. А сколько за свою жизнь вырастил Жакуп овец! И не сосчитать. Во время войны с фашистскими захватчиками он знал одно — больше вырастить овец. В чем воюет солдат? В шинели. А шинель сделана из шерсти. Зимой, когда очень холодно, солдату нужен полушубок, а он делается из овечьей шкуры, также и меховые жилеты. Солдату нужно и мясо. А овца — ведь это очень хорошее мясо. Тысячи и тысячи овец вырастил в степи за время войны Жакуп, его наградили медалью «За доблестный труд».

«Она бронзовая, — сказал старик, — но для меня она дороже всякого золота. Слышишь, Алибек! За что тебе сказал слово благодарности сам Бикентиш и в газете написал? То-то… А ты что надумал?».

Мигнул еще раз красный свет костра и потух совсем.

Алибек поднялся с песчаного холмика и пошел по руслу обратно.

 

Прощай, Алибек!

Отец разбудил Лину до восхода солнца. В палатке было сумрачно и холодно. Пробивался запах дыма, вероятно, от кухни. Доносился шум мотора автомашины, шофер со скрежетом передвигал рычаги — он выводил машину с места стоянки, чтобы потом без задержки двинуться в путь.

«Через полчаса меня здесь не будет, — думала Лина. — Грустными будут воспоминания о жизни в пустыне. Можно ли было предполагать, что все это со мной случится? Рассказали бы подруги о ком-нибудь, — посмеялась бы только… А ведь ничуть не смешно. Горько, грустно… Да, все течет, все изменяется… Я уже не та, что приехала сюда. А что ожидает меня впереди? Счастье? Не знаю, не верится. Знаю, что многое меняется, но одно во мне не изменится: я никогда не солгу себе и никогда не поступлю иначе».

Это твердое решение приободрило ее. Она встала, оделась, наскоро умылась, выпила из термоса приготовленный с вечера чай, взяла чемодан и пошла к машине.

Синеватое небо было чистым. На севере огромным пером белело узкое длинное облако. Песок был недвижим и холоден. В лагере стояла тишина, прерываемая изредка равномерным шумом мотора и сдержанными голосами — возле машины стояли отец и Григорий Петрович: они наперебой что-то советовали и наказывали шоферу.

«Он не выйдет, не посмеет выйти, — подумала Лина, убедившись, что Алибека нигде не видно. — Он понял, что я не шутила, когда убежала от него, и это к лучшему. Но почему нет покоя сердцу? Как все это получилось не похоже на то, о чем мечталось! Неужели не бывает чистого, до конца верного чувства? Как обидно и тяжело! Ведь я не обманывала себя, когда говорила, что люблю, и вот осталась в груди только горечь и обида».

Она подошла к машине и не стала долго задерживаться с прощальными разговорами. Отец велел передать матери, что он скоро приедет. Григорий Петрович просил позвонить на квартиру, что-то передать жене. Она кивала головой, рассеянно улыбалась и думала:

«Я ничего не понимаю, я все забуду!»

Она села в кабину, и машина тронулась. На берегу стояли два верблюда, они подняли головы и смотрели на машину. Лина узнала этих верблюдов: на одном из них ехала она, на другом Алибек. «Цветок пустыни!»— вспомнилось ей, и на сердце стало еще горше.

Машина шла по дну русла. Шофер не обращал внимания на Лину, и она была благодарна ему. Впереди был поворот, сейчас машина свернет, и лагерь скроется за берегом. Лина обернулась, чтобы в заднее окно кабины последний раз взглянуть на лагерь. Но в кузове стояли бочки и все заслоняли. Лина вздохнула, села поудобнее, приготовилась к длительному скучному путешествию.

Русло, изгибаясь, увело машину в сторону. Лина вздрогнула, когда за поворотом неожиданно увидела Алибека. По измученному лицу поняла — он давно уже здесь.

Алибек поднял руку, шофер затормозил, что-то проворчал.

— Лина, можно вас на минуту? — сказал Алибек срывающимся голосом. — Есть просьба — передать в Кзыл-Орде…

Шофер открыл скрипучую дверцу кабины, и Лина вышла. Алибек стоял за кузовом машины. Она подошла. Всходило солнце, его косые лучи резали ей глаза, она смотрела, прищурившись, и плохо видела Алибека, лицо его казалось черным.

— Лина! Вы можете простить? — прохрипел он.

Она молчала.

— Дайте я посмотрю вам в глаза! — Видя, что ей мешает солнце, он переступил на другое место. — Повернитесь ко мне. — Он боязливо посмотрел ей в глаза. — Не можете простить! — почти выкрикнул он с тоской в голосе. — Но, поверьте, клянусь чем хотите, что для меня нет никого дороже вас!

— Поздно говорить об этом. — Лина посмотрела на кабину. — Мне надо ехать.

— Я не могу забыть вас, — зашептал он, приблизившись, — никогда в жизни не забуду. А вы, неужели вы забудете? Ведь нельзя забыть того, что было…

— Теперь незачем вспоминать, — сухо сказала она, отвернувшись и посматривая на кабину: ей не хотелось, чтобы шофер видел их и слышал разговор. — И мне и вам еще многое надо узнать в жизни.

— Мне ничего не надо в жизни, вернись она на один день назад — и в этом для меня все счастье, — горячо проговорил он и дотронулся до ее руки.

Лина скупо улыбнулась:

— Это невозможно. Время назад не возвращается, оно идет только вперед, как и положено. Мы по-разному понимали счастье — в этом вся беда. Ищите сокровища, Алибек. Прощайте.

— Постойте, Лина, — он удержал ее за руку. — Я так много хотел вам сказать, всю ночь думал… Сейчас все смешалось в голове. Неужели вы так и уедете!.. Какие сокровища? Их нет, только вы… Я объясню вам, зачем я искал…

— Не надо, Алибек… — Лина выдернула руку. — Теперь поздно объяснять. Достаточно того, что вы скрывали от меня, от всех, зачем вы сюда ехали, обманывали нас… Я не поверю теперь…

Она пошла к кабине, чуть ссутулившись, осторожно ступая по рыхлому песку — будто тяжесть несла на своих узких плечах… Вот она остановилась, взялась за ручку дверцы. Теперь Алибек видел ее в профиль — глаза потупились, губы сжаты, шапка волос сдвинута немного набок и видно розоватое ушко.

— Лина, я напишу! — крикнул он, подавшись вперед. — Все опишу, что думал и что в душе моей…

Она не обернулась, потянула дверцу кабины на себя.

— Алина! — Он ухватился за кузов, уткнулся лицом в свои руки, закрыл глаза и весь превратился в слух, ждал, еще чуточку надеялся, что услышит отклик: «Алибек!» Ведь всего один день назад, даже меньше, на его зов: «Алина!» сразу же эхом откликалось «Алибек!» и верилось, что их имена неотделимы на всю жизнь, однозвучны, как чувства и желания.

А теперь — никакого отзыва.

«Значит, все, конец…».

Но он еще держался за борт машины, как будто боялся упустить ее, не решался взглянуть, надеялся на что-то. Дверца захлопнулась, и машина сразу рванулась вперед. Алибек потерял опору и упал липом в песок.

Не было в сердце ни обиды, ни злости. Была там пустота и бесполезное запоздавшее сожаление: «Что я наделал!.. Сам, только сам виноват во всем. Я потерял ее. Она не лгала, она любила меня — и вот… Ужасно, что все это не выдуманное, она была со мной, какая есть, настоящая, она была бы вся и навсегда моя, а теперь подо мной только холодный песок и кругом — пустыня, как и в сердце».

Не поднимая головы, он прислушался. Земля еще отдаленно гудела, потревоженная в утреннюю рань колесами автомашины; гул удалялся и совсем затих.

Упираясь руками о землю, Алибек тяжело поднялся. Машина давно скрылась за поворотом. С восходом солнца проснулся и ветер, он усиливался, ворошил сухой песок, засыпая рубчатые следы колес.

Мир не мог после этого оставаться таким, каким он был до сих пор, — Алибека не удивило бы внезапное исчезновение лобастой крепостной стены старого городища, обнаженно возвышающейся над крутым берегом Куван-Дарьи; пожалуй, не удивился бы он и тому, если бы лагерь экспедиции вдруг исчез с глаз и следы его засыпал бы песок, как эту узорчатую вдавленную ленту оставленную колесами автомашины; он счел бы естественным безвременное наступление ночи, появление бледной луны вместо ярко рдеющего утреннего солнца.

Но ничего вокруг не изменилось. Над лагерем вился дымок, ветер подхватывал его и, раздернув, кидал на берег. Слышалось позвякивание лопат — землекопы, вероятно, уже позавтракали и собирались на работу. Чернела выступавшая полукругом над берегом крепостная стена. Возле нее стоял Жакуп и, приложив к глазам руку, всматривался в даль пустыни, отыскивая своих верблюдов. Послышался гул — высоко в небе летел на Москву ташкентский самолет. Солнце улыбалось, его косые лучи не попадали в русло, оно лежало перед Алибеком широкой извилистой тенью.

Не было в этом мире иного пути, как идти к людям, что поднимались на берег, неся на плечах, будто винтовки — штыками вверх, высветленные о землю лопаты, сверкающие на солнце…

 

Письмо

«… Я сказал, что напишу. Вы не ответили. Решился на это письмо и не знаю, что оно доставит вам — досаду, огорчение?.. Но прошло больше месяца, как мы расстались, — за это время могло что-то измениться, время вносит ясность в казавшееся ранее непонятным, странным и даже страшным…

До конца экспедиции работал на раскопках. Жакуп говорил: «Боль души лечат работой», — и я принимал это лекарство в солидных дозах. Экспедиция задержалась, только позавчера мы возвратились в Кзыл-Орду и сейчас заняты упаковкой и отправкой на станцию археологических материалов. «Виновником» задержки оказался я. Вот что произошло.

Когда уже всем казалось, что в «Улькен-асаре» больше не найдется ничего интересного, и землекопы считали этот день последним рабочим днем в экспедиции, моя лопата неожиданно выбросила небольшую деревянную дощечку, полусгнившую с одной стороны; другая сторона ее была отполирована, пропитана до глянца раствором и хорошо сохранилась, на ней ясно виднелись какие-то знаки, должно быть, буквы.

Надо было видеть, как обрадовался этой находке ваш отец!

Ведь до сих пор в «Улькен-асаре» не попадалось ни одного рукописного документа, а это был документ в четыре слова, бирка. Профессор распорядился продолжать с величайшей осторожностью раскопки. Сам он и Григорий Петрович тоже взялись за лопаты.

В глубине «Улькен-асара», там, где стоял дом со «светелкой», мы обнаружили архив древнехорезмских документов — на дереве, коже и кости. Они хранились в больших глиняных сосудах, которые впоследствии раздавило обвалом потолка здания. Документы на коже «фрагментировались», как говорят археологи, — распались, многие пришли в негодность, истлели в земле. Но многие сохранились настолько хорошо, что расшифровать их будет нетрудно, — так говорит Григорий Петрович, специалист разгадывать загадки. Он уже утверждает, что древнехорезмский язык близок к согдийскому, а Николай Викентьевич, кроме того, считает его сродни современному осетинскому.

В этих вещах я не разбираюсь. Но хорошо знаю и чувствую, что с того момента я сроднился с археологией. В истории с документами Николай Викентьевич видит мою заслугу, так же как и в спасении во время бури ящика с золотом. Так это или не так — дело его, важно вот что: когда документы полностью расшифруют, — какие интересные, еще неведомые нам страницы истории они откроют!

Еще Николай Викентьевич сказал: «Вы, Алибек, были неудачным кладоискателем; верю — будете удачливым археологом».

Напоминание о кладоискательстве пришлось мне не по душе. Но сейчас надо вести этот разговор, как ни тяжело: только я осмелился однажды заикнуться о поисках сокровищ — вы сразу же отвернулись, возненавидев меня.

Вы не бросите письмо, не дочитав, — не правда ли?

Говорят, виноватую голову и меч не сечет. А может быть, голова моя и не так виновата, как подумалось вам?

Много лет я постоянно испытывал горечь и обиду от сознания того, что я сын басмача, проклятого народом. Моя мать перед смертью, должно быть, чувствовала больным сердцем, как тяжело мне придется в жизни, потому и просила не отдавать в семью родичей, а отдать в детдом. Но от этого не стало мне лучше. Среди детдомовских ребят были дети тех, что погибли от руки басмачей.

Я знал от матери, кто мой отец, и скрывал это от своих товарищей, старался дружить с ними. А сердце кровью обливалось…

Но сколько можно скрывать, делать вид, что меня это не касается?.. Кое-кто из взрослых знал, узнали и дети. Немало терпел я обид.

Очень хотелось прослыть верным товарищем, честным человеком. Я мечтал о подвиге. На войну меня не взяли, несмотря на просьбы: нужен был на железной дороге, она работала с огромной нагрузкой.

И вот неожиданно вернулся отец — не обрадовался я этому, хотя знал, что он прощен за прошлое. Странное завещание удивило меня, вызвало любопытство. Потом я долго сидел на берегу Сыр-Дарьи, обдумывая, как поступить.

Я не испытывал корыстолюбия — откуда бы оно во мне? Взять золото, драгоценности, на которых кровь людей, воспользоваться тем, что отнято у родителей моих товарищей по детдому, — нет, этого и в мыслях не было.

Единственное, чего хотелось — никогда не слышать слов: «У него отец был басмач». Теперь-то я лучше знаю, что слишком навязчива была эта мысль и не стоило многие годы так мучиться: я не отвечаю за преступления отца. Но ничего не мог поделать с собой, душа была травмирована и с острой болью реагировала на малейшее проявление недоверия товарищей по работе и учебе.

После долгих раздумий пришло решение — взять сокровища Джунаид-хана и сдать в госбанк, до последней монеты все, что окажется в развалинах возле сухого русла Куван-Дарьи, — пусть их будет на миллион, ка пять, на десять, на сто миллионов рублей. Пусть на эти деньги выстроят хорошие дома для сирот, оставшихся после войны, — с полным их обеспечением!

Как видите, цель была благородная.

А путь к ней? Я скрывал, обманывал… Таким путем вообще ничего хорошего нельзя добиться.

Стоило мне рассказать о сокровищах вашему отцу или Жакупу, как все выяснилось бы: сокровищ давно нет, их взял двадцать пять лет назад отряд краснофлотцев под командованием Н. В. Стольникова и сдал в казну; при этом краснофлотцы спасли жизнь Жакупу, который видел, как басмачи прятали тюки в развалины старого городища, они чуть не убили его.

Надо было мне идти в экспедицию с честным намерением работать — тогда не обрушился бы на мою голову град несчастий, и одно самое тяжелое…

От прожитого не откатываются, оно оставляет следы в душе, их не вычеркнешь, а иные хочется сохранить дольше, до конца жизни, — «все свое ношу с собой», сказал Цицерон, а до него еще кто-то. Из экспедиции я вынес и хорошее. Люди, прежде всего Жакуп и ваш отец, научили меня многому. Теперь я хорошо знаю, чему обязан человек, заслуживший доброе честное имя, — труду вместе со всеми и для всех. Я поражаюсь увлечением вашего отца работой. Думается, что за месяц он не собрался написать домой письма, и в этом нельзя его упрекать. Он целиком погружен в документы хорезмского архива, ночами просиживает над ними. Ему удалось расшифровать строчку на одном из кусков тонкой кожи. Когда он прочел ее, Григорий Петрович стал утверждать, что это из «дневника» Мальги, той самой Малый… Ах, вы не слышали истории, рассказанной Григорием Петровичем, вас тогда не было в палатке; он довольно правдиво рассказал о трагедии Мальги, девушки древнего Хорезма.

«Мы расстались навсегда, не увидимся больше, но он в сердце моем и умрет вместе с ним», — примерно, такой смысл строки.

Если согласиться с Григорием Петровичем, что это «дневник» Мальги, то он относится к Атею, возлюбленному Мальги.

Но не это меня заинтересовало. Мне сразу же вспомнилась строка из стиха, который вы прочли, когда я лежал с забинтованными руками:

«И если полюбил — навек; расстался — навсегда…».

Помню, прочитали вы ее выразительно, с чувством — вероятно, она выражала и ваши мысли.

А я вот думаю: последние два слова строки противоречат первым, тут нет логики…

Мне кажется, что если бы я тогда сумел объяснить все, вы бы так на меня не рассердились. Вы говорили: «И мне и вам еще многое надо узнать в жизни». Что ж время не прошло даром. Теперь вы узнали больше. И опять рассердитесь? Это было бы нехорошо, это уже строптивость.

К лету непременно закончу институт. Экспедиция в будущем году продолжит раскопки, займется соседними с «Улькен-асаром» городищами. Николай Викентьевич предлагает мне должность младшего научного сотрудника — перспектива для меня заманчивая.

А вы приедете? Тут намечается посев лесных семян с самолетов, воду пустят в пустыню — для вас должно быть интересно.

Помните: «Во мне взошло солнце»? Это сказали вы. Взошло и неужели закатилось? А во мне оно не померкнет никогда…».