…Сначала возникло ощущение тяжелой черноты, она надвигалась, давила, отступала, становясь мягче, и снова наваливалась бесформенной массой. Послышался тупой звук, нависшая плотная чернота сразу же поглотила его. Звук повторился, более отчетливый — тяжесть отодвинулась. Потом раздался двойной звук — хлопок и звон. В поредевшей темноте что-то шевельнулось-серое, расплывчатое, свернулось в комок и исчезло. Снова антрацитовая чернота — слитная, тяжелая, всеобъемлющая. В глубине ее образовался тусклый просвет. Там что-то постукивает, тихо, робко. Затем удары становятся все настойчивее, отчетливее. Темнота не отступила, но тяжесть давила слабее. Возникли два белых глаза. Стали различимы руки, они поднялись, ударили в черноту и вяло опустились, пропали; и сразу же исчезли глаза. А потом снова появилось все это, уже яснее, приближалось, увеличиваясь и усиливаясь. Белые без зрачков круги глаз слились в большое светлое пятно. Сквозь него стало видно что-то белое, кланявшееся из стороны ч сторону, и опять — глаза и руки. Только глаза и руки. Лоб, нос и рот были закрыты белым. Руки держали перед глазами что-то круглое, блестящее. Это был человек. Раздался глухой, ровный голос:

— …Браун, вы слышите меня, Браун?

«Кто такой Браун?» — возник вопрос.

Ощущение «Я» появилось не сразу. Впереди стоял человек в белом халате, колпаке и с повязкой на лице, вверху — потолок, позади, очень близко, — боль. Что-то лежало слева и справа, простиралось в сторону человека в белом, но не ощущалось, что это руки, туловище, ноги.

— Браун, вы слышите меня? Капитан Браун…

«Вероятно, меня спрашивают. Браун? Возможно… Да, да, я Браун. Но почему — капитан?»

Появилось желание ощупать себя. «Должны быть не только глаза, которыми я вижу, и не только уши, которыми слышу. Должны быть руки. Как поднять руку?» Этого он не знал.

Надо ответить на зов человека в белом. Но как это сделать?

«Что же произошло со мной?»

Он прикрыл глаза.

Память повела к ответу издалека.

…Окраина города. В стороне дымят высокие трубы. Он лезет на дерево, выше, выше! — чтобы увидеть, на идет ли домой отец. Он смотрит напряженно и не замечает, что поставил ногу на тонкий сухой сучок, — срывается и падает. Больно ударяется о землю и теряет сознание…

Воспоминание исчезло под обрушившейся тяжелой чернотой. Забытье без времени и боли… Сознание пришло как полусон. И появилась мысль, сдавленная болью и темнотой, разорванная на части, потом стала яснее, связаннее.

«Нет, это было очень давно, в детстве, когда я еще не ходил в школу. Со мной что-то случилось в школе».

…Первый класс. Кто будет чемпионом по боксу? Кончились занятия, все идут в глубину двора. Ему драться первому. Противник — незнакомый мальчишка с рыжими волосами. Когда он протянул руку, большой палец выгнулся назад, как носок лыжи. Дрались здорово. Но нечестный удар в живот повалил его, и он задохнулся, скорчился и долго не мог встать. Вверху одновременно крикнуло несколько звонких глоток: «Брек!»

«И это не то. Ведь после школы я работал в шахте».

…Над головой нависают глыбы черного угля. Темно, страшно. Вдруг все рушится. Не слышно криков рабочих, только грохот и тяжесть, навалившаяся мгновенно. Она давит, душит…

Снова обрушилась катастрофическая чернота. Она увлекла его в глубокую пропасть и опустила тихо, без боли на что-то мягкое и холодное. Темень начала подниматься, и он плыл за ней, будто подхваченный утренним туманом, струящимся из низин земли к свету солнца.

«Но ведь меня тогда откопали! Я остался жив и здоров. Да, совершенно здоров, потому что меня скоро взяли в армию. Ах, вот что!»

…Маневры. Танк мчится на высокой скорости. Впереди — окоп. Его трудно уловить глазом сквозь узкую смотровую щель. Сильный толчок оказался неожиданным, и он больно ударяется грудью и головой. Все исчезает…

Он чувствовал, что жив, а мысли не было — ее вытеснила острая боль в голове. Он лежал, раскачиваясь, и ожидал, что вот-вот последует жесткий, смертельный удар — только этого и опасался. Но качка становилась меньше и меньше. И он вспомнил, о чем думал.

«Но почему меня назвали капитаном? Ах, да, я захотел стать офицером, поступил в офицерскую школу. Мне присвоили звание лейтенанта, а перед отъездом в Атлантию — капитана. Атлантия! Бог мой, сколько мыслей возникло! Да, я уехал — так хотел отец, он вдруг стал известным и богатым, нетрудно было устроить меня в штаб Объединенного командования. Он рассчитывал, что я сделаю блестящую карьеру. Я приехал в Атлансдам… Когда это было? Зимой, в канун Рождества. Почему в канун? Я только что приехал и не имел своей машины. Осматривая город, ездил троллейбусом, трамваем. Помню, там сидели женщины. На коленях у них лежали длинные железные противни, прикрытые бумагой. Я знал: на противне были приготовленные из теста пироги, печенье, булки. Женщины везли домашние изделия на фабрику-кухню, чтобы испечь там к Рождеству… Что же тогда произошло со мной? Тогда ничего не произошло. Я вернулся в штаб, меня представили генералу… Почему генералу? Ведь начальник штаба — главный маршал авиации Фромм! Фромм!.. Но он появился потом, а до этого был генерал. Фромм…?»

— Капитан Браун, вы слышите меня, вы видите меня?

Он открыл глаза и увидел человека в белом, который уже снял с лица марлевую повязку. Это был врач, профессор. У него пристальный взгляд умных серьезных глаз, глубоко сидящих под выпуклым лбом и густыми бровями, довольно широкие скулы, крупный нос. Как же его фамилия? Немножко необычная фамилия — он, кажется, русский. Надо ответить ему. Но как это сделать?

Кроме легкого выдоха ничего не получается. Отчего это?

«Что случилось со мной и когда? Фромм… Но ведь главное — не он, а Мэй, Ювента Мэй, Юв… Где она, моя Юв? Жена мне она или нет? Мы ездили в машине в ресторан, я ревновал ее к этому профессору; потом она сама сказала, что мы поженимся…»

— Капитан Браун, скажите «а».

«Когда у меня в детстве была ангина, врач положил на язык ложечку и попросил сказать «а». Это не очень трудно».

Воспоминания детства были ясными, и очень хотелось произнести первый звук. Он вдохнул поглубже и попытался произнести «а». Вырвался легкий хрип. Эти усилия вызвали резкую боль в голове. Профессор в белом халате наклонился влево, вправо и вдруг перевернулся и встал на голову, перевернулся не один, а вместе с блестящим прибором, возле которого он стоял. Это было очень странно — без всяких усилий пожилой человек совершил такое трудное сальто-мортале. При этом лицо его не выражало ни напряжения, ни огорчения оттого, что пришлось принять слишком неудобную позу. Очень странным показалось и то, что полы халата свисали не вниз, а вверх. Постояв на голове с минуту, профессор стал крениться набок и вот опять принял правильное положение — головой вверх.

— На первый раз довольно, — сказал профессор. — Надо дать отдых.

Он отвернулся и сказал еще что-то о приборах, которые нужно держать в рабочем состоянии.

Браун прикрыл глаза — так было легче думать. Не скоро мысли вернулись к тому, от чего оторвал их голос профессора.

«Юв Мэй, — вспомнил он, — моя Юв! Почему ее нет здесь? Я в больнице, тяжело болен, ее, вероятно, не пускают. Я очень болен… Нет, я ранен в голову — как болит!.. Фромм. Вот именно Фромм поручил мне руководить испытанием нового оружия. Я, вероятно, сидел в убежище, построенном по проекту отца. Меня завалило… Нет, этого не было. Я отказался участвовать в этом испытании. Не хотел, чтобы погиб отец Юв. Смертельная опасность угрожала и мне. Почему? Да, да, дополнительный фильтр, о котором писал отец. Рисковали здоровьем и жизнью солдаты охраны. Я понял все это и отказался. Тогда Юв поверила мне, что я честный человек. Я сделал так, как она хотела, — написал рапорт, подал в отставку… Но почему меня называют «капитан Браун»? Я теперь не капитан, а просто Ремиоль Браун. Значит, меня не уволили из армии. Но почему? Маршал Фромм дал согласие, он написал на моем рапорте… «Уволить» — это я хорошо помню. Потом я оформлял документы. В тот день мы договорились с Юв… Как же я мог забыть?»

Он открыл глаза, но не увидел профессора, его не было — только поблескивал никелем высокий аппарат, возле которого он стоял несколько минут назад. Браун попытался повернуть голову, отыскать взглядом дверь, но острая боль в затылке вынудила лежать неподвижно, прикрыть глаза.

«Галактионов! — вспомнил он фамилию профессора. — У него лечилась Юв и очень сердилась на меня, что я ревную. Еще бы не ревновать! Она ходила к мужчине в дом и ничего не хотела объяснять. Она объяснила только тогда, когда исчезла со щеки опасная «родинка», Но почему я попал к этому профессору? Он не хирург. Он работает в геронтологическом институте. За ним следили, потому что он, наверное, коммунист. Уж не в России ли я? Но Юв не оставила бы меня… Что еще говорили о профессоре Галактионове? Он оживляет трупы. Этому верили и не верили. Я читал о какой-то Эрике, и вот мы с Ювентой увидели ее живой — это сделал профессор Галактионов.

Неужели и я был убит? Иначе я не попал бы к профессору Галактионову. Да, со мной случилось что-то страшное… Чувствую, что руки и ноги целы, а пошевелить ими не могу. Надо попытаться вспомнить все.

Итак, я оформил документы. Машину у меня взяли, а мне на до было ехать в цветочный магазин. Я стоял у подъезда штаба и ждал, не попадется ли на глаза кто-нибудь из друзей-офицеров. Машину мне дал Гарвин, сам предложил. Почему именно он? Гарвин не был мне другом. Он все время старался держаться около адъютанта Фромма. Я не знал, что Гарвин такой скупой. Он потребовал у меня долг, какую-то мелочь. В тот день мне не хотелось отдавать: денег в кармане оказалось немного, а нужно было купить цветы Юв, еще кое-что для нее и иметь на всякий случай про запас. Гарвин и слушать не хотел, как я ни уверял, что верну долг завтра. «Только сегодня». — настаивал он. — «Но я никуда не денусь!» «Кто тебя знает!» — отвечал он.

Пришлось отдать. Я поехал и скоро заметил, что за мной неотрывно следует превосходная машина Я остановился возле цветочного магазина. Эта машина, подойдя вплотную к моей, тоже остановилась, но дверца ее не открылась, и человек за рулем — он был в штатском костюме — сидел отвернувшись. Когда я нагнулся, чтобы захлопнуть дверцу, в этот момент… Но больше ничего не помню.

Так что же, выходит, Гарвин знал, что меня убьют. Он боялся потерять свои деньги.

«Жадность на деньги подобна стрелке компаса: как ни крути его, стрелка непременно покажет ту сторону, где можно написать слово «преступление», — так говорил когда-то мой отец.

Гарвин, а за ним — Фромм, конечно… Надо сказать об этом. Где профессор? Надо, чтоб знал отец, знали на родине…»

Этот неожиданный вывод, к которому наконец привели его воспоминания, возникшие издалека, как будто встряхнул его всего. Он резко приподнял голову, опираясь на руки, но тотчас же опустил ее, застонав.

— Тише… Вам нельзя двигаться, — послышался сбоку нежный просящий голос.

О, как сразу забилось сердце! В висках больно застучала кровь и помутилось в глазах.

— Юв, — шепотом произнес он первое слово. — Ты?…

Молчание. Кто-то стоял рядом — слышны дыхание, шелест платья.

— Нет, — ответил тот же голос. — Это я, Эрика Зильтон.

— Эрика? — удивился он.

Боль постепенно утихла, туман спал с глаз. Он разглядел тонкую фигурку в белом халате, худенькое лицо. Это не Юв…

— Она скоро придет, — сказала Эрика.

— Придет, — тихо повторил он. — Он хотел представить Юв здесь, вместо Эрики, но это не получалось. Была только Эрика.

— Почему вы здесь?

— Я после расскажу. А пока вам нужно отдыхать, лечиться.

«Да, надо лечиться, чтобы жить, — подумал он. — Как это хорошо — жить! Но — Фромм… Как подло они поступили!»

Браун стиснул зубы от негодования, и тотчас голова будто раскололась, в глазах все подернулось туманом…