В эту ночь на полигоне никто не спал, даже охранники, свободные от наряда.

В палатке сержанта стоял маленький телевизор. Выступление капитана Брауна касалось каждого из взвода охраны. Офицер, которому во время испытательного взрыва будет подчинена вся охрана, отказался выполнять преступный приказ.

«…Оружие этого рода смертельно поразило бы и меня и взвод наших солдат, специально отобранных для охраны лагеря смертников».

«Специально отобранных…». Да, их отобрали из каждой части по одному. И не лучших, по понятию командования. Большинство, как и солдат Карди, были на подозрении, эти считались ненадежными; они с нескрываемым презрением говорили о военной форме, как о шкуре, которая превращает человека в зверя и болвана. Лучше носить рабочую робу, чем военный мундир.

Сержант Айган смертельно ненавидел полковника — командира части. Чтобы выслужиться, он выполнял все приказания, а они, как правило, не имели никакого отношения к военной службе. Сержант занимался спекуляцией и деньги отдавал полковнику, это бы еще не такое позорное нарушение воинской дисциплины. По поручению командира части сержант принялся создавать тайный публичный дом, вербуя туда несовершеннолетних. В этот дом попала внебрачная дочь одного офицера, которую он очень любил. Когда полковник узнал об этом, то сразу же прикрыл тайное заведение. К тому времени попался на спекуляции и сержант. Он признался, что делал это не для себя. Полковнику пришлось туго, его перебросили с понижением в другую часть. Но перед отъездом он постарался отделаться от сержанта навсегда, чтобы не всплыла скверная история с публичным домом — это могло обернуться очень плохо.

Теперь Айган понял, зачем его откомандировали на этот полигон…

Как же все-таки узнали охранники, что будет такая передача?

Вечером Харди попросился у сержанта сходить к ручью за водой — в последние дни он проявлял заметное рвение к воинской службе. «Этот Карди, должно быть, взялся за ум», — так рассудил сержант Айган. С большим термосом за плечами Карди пошел к ручью. Ходил он долго; правильнее сказать, он долго сидел возле ручья, выкуривая сигарету за сигаретой, и все же на этот раз дождался Макса. Макс прежде всего спросил, есть ли у взвода охраны телевизор? Есть, конечно, и радио есть. Командование позаботилось, чтобы солдаты слушали выступления лидеров партий, министров и могли смотреть Юв Мэй. Макс попросил, не посоветовал, а настойчиво попросил непременно посмотреть сегодня в одиннадцать часов Юв Мэй — и пусть как можно больше солдат соберется возле телевизора, — а затем рассказать, что видел, заключенному Августу Барке. Вот и все, Сержанту и солдатам не надо говорить о Барке, достаточно собрать их возле телевизора. Карди так и сделал.

Солдаты и сержант слушали Брауна в каком-то оцепенении, каждый думал о своей судьбе. И долго никто не мог произнести ни слова. За это время Карди успел разыскать Августа Барке, передать несколько слов и выслушать столько же, а охранники все еще сидели, подавленные так, что язык ни у кого не поворачивался. И самым мужественным оказался Карди, которого сержант до сих пор считал трусоватым, потому что Карди не хотел воевать; правда, Айган знал этого солдата и как смышленого парня, прочитавшего немало книжек.

Карди заговорил первым. Он сказал, что еще неизвестно, убьют ли их наверняка. Скорее всего не убьют. И, раскурив сигарету, Карди начал доказывать:

— Цепь нашего охранения будет далеко от места взрыва. Конечно, поражение радиоактивностью неизбежно. Так ведь воздух давно всюду заражен разной дрянью от испытательных взрывов, а живут же люди. Почему бы и нам не жить после этого?

Карди повернулся к сержанту, который обалдело смотрел на лежавший возле ног устав караульной службы. Айган, после того как проштрафился, решил не отступаться от уставных порядков и все свободное время проводил за чтением уставов. Включив телевизор, он и тут взялся было за чтение, пользуясь светом от экрана, однако скоро книжка выпала из его рук. Солдаты, сбившись в палатке, испуганно смотрели на Карди. Тот продолжал:

— Но если уж нам, солдатам, суждено умереть, то я пред почту атомную смерть, а не от разрыва снаряда, который выворачивает кишки и отрывает руки и ноги — это слишком мучительно. Атомная смерть безболезненна. Даже при смертельном поражении человек, ничего не подозревая и не чувствуя боли, живет себе неделями и месяцами. Если мы завтра получим каждый порцию в двести рентгенов, что вполне вероятно, то как раз и будем в таком положении: можно еще недели две, а то и весь месяц слушать радио, смотреть телевизор, не чувствуя никакого недомогания. И не подозреваешь, что в это время в крови отмирают белые и красные кровяные шарики, гибнут клетки костного мозга. Только волосы начинают вылезать…

Сержант вдруг схватил лежавший у ног устав и запустил им в Карди.

— Замолчи! — взвыл он. — Я не верю, чтобы с нами так… Не верю! — Айган окинул взглядом солдат, те молчали.

— Я тоже не верю, — сказал Карди, потирая ушибленную щеку. — Но с этим оружием шутки плохи — и не заметишь, как оно заденет. Хотя я читал где-то, что уже научились вылечивать от лучевой болезни. Есть специальные больницы. Там делают прививку костного мозга, здоровый мозг достают из бедренной крсти человека-донора. Но это обходится чертовски дорого. Лично у меня на это денег нет.

Денег не было и у сержанта, он спекулировал для полковника, и вот как все это обернулось… Снова Айгана охватила злоба, но уже не на Карди, который своими разъяснениями только растравил душу, а на бывшего своего командира, вообще на командование, устроившее тут смертельную ловушку.

— Я не хочу умирать, как подопытный кролик! — вырвалось у Айгана.

— И я не хочу, — тотчас подхватил Карди. — Пусть лучше судят меня — это честнее.

— И я не хочу.

— И я…

Солдаты повскакивали с мест, глаза их горели отчаянием. Айган испугался: похоже, что он подбил их на этот бунт — ведь он первый сказал: «Я не хочу умирать…» Растерявшись, он по привычке обратился к Карди:

— А что ты предложишь? Ты начал весь этот разговор… Но смотри, Карди, приказа мы не можем нарушить — за это расстрел.

— Мы не нарушим его, — твердо ответил Карди, он стоял в середине палатки, и все солдаты смотрели не на сержанта, а на него. Карди будто преобразился — раздался в плечах, стал выше ростом. — Я придумал одну штуку… — Карди повернулся к сержанту. — Нам приказано охранять заключенных, так?

— Да.

— И только. Что с ними будут делать, нам не сказано. Мы должны не выпускать их из-за колючей проволоки — и все. Остальное нас не касается. И мы выполним этот приказ до конца. Вы с этим согласны, сержант?

— Да.

— Вот как мы это сделаем…

Потом тысячи и тысячи людей явились свидетелями того, как это было сделано…

На рассвете лагерь снялся. Снялся вместе с колючей проволокой, заключенными и охраной. Заключенные шли колонной по трое в ряд, в кольце колючей проволоки, которую несли на своих плечах, придерживая руками, — в местах, где проволока прикасалась к телу, колючки ее были обмотаны обрывками одежды. По бокам колонны шли солдаты с автоматами наготове.

Они покинули лагерь в половине четвертого. В четыре дол жен был произойти взрыв. Но его не последовало. Никто из офицеров не приехал. Видимо, в штабе в замешательстве забыли о полигоне или отсрочили испытание нового оружия. Сержант хотел было повернуть колонну обратно на полигон, но солдаты не слушались его. Они боялись идти назад. Командование как-то само собой перешло к Карди. А заключенные признавали своим вожаком Августа Барке. Барке и Карди уже научились понимать друг друга по взглядам.

Колонна двинулась к автостраде.

Над голым каменным хребтом разгоралась заря. Отсвет ее розовел на скалах. Сверху по трещинам спускались в ущелья синие тени. Тени светлели в складках, и казалось, горы, обступившие полигон, смеялись с высоты. Даже лишенные растительности, сейчас они были красивы.

Но никто не обращал на это внимания. Колонна шла прочь от них, выбралась на автостраду. Темная лента дороги была влажной и скользкой. В редких кустарниках по бокам щебетали и цвинькали полевые птахи.

Колонну стали догонять первые автомашины, идущие в город. Люди выскакивали из них и с удивлением смотрели на плотную маленькую группу оборванных людей, опоясанных колючей проволокой, конвоируемую взводом автоматчиков.

Заключенные шли медленно и тихо пели. Они пели известную песню «На рассвете».

Запевал бородач, с длинными спутанными волосами, с упрямым взглядом красивых темных глаз. Одежда на нем была изодрана, окровавлена. Он шел впереди, колючая проволока, пересекая грудь, лежала от плеча до плеча, и хоть он ее и поддерживал руками, она все равно вонзалась в тело остриями звездочек. Это был Август Барке. В его низком сдержанном голосе звучала горечь человека, которому пока не дано во всю силу высказать то, что лежит на сердце. Да и в словах песни не было ни гнева, ни радости — такую не поют во весь голос.

…В четыре часа утра открывают камеру смертника, его ведут по темному коридору на сырой утренний воздух, чтобы там накинуть на шею петлю или поставить спиной К каменной стене, и пустяковый комочек — пуля — легко пронзит его тело, ударится о камень и сползет тяжелой серой слезой.

На рассвете, на рассвете… — гудит припев.

Несчастный, лишенный радости жизни, забывается на короткое время тяжелым сном, но лишь проснется — и горькие думы сразу охватывают его; не мил ему начинающийся день, нет ему счастья, а воздух чист и озвучен прохладой, и далеко слышен плач ребенка…

На рассвете, на рассвете…

Человек! Властелин ты мира или раб — все равно с каждым новым рассветом ты ближе к смерти. Одно солнце светит для всех, да неодинаково место под солнцем; кому много лучей, а кто всю жизнь в тени… Справедливо ли это? Подумай, но не вечером, а утром.

На рассвете, на рассвете…

Песня по-прежнему звучала тихо, с горьким раздумьем. Когда она прерывалась, слышалось шарканье об асфальт множества подошв. Заключенные шли, высоко подняв головы. Позади, метрах в двухстах, шли любопытные — ближе не подпускали солдаты. Колючая проволока раздирала тело. Маленькие алые капли падали на асфальт и расплывались.

— Август, что будет? — порой тихо спрашивали заключенные Барке.

В ответ он затягивал песню.

«Что будет?» — этот вопрос не раз задавал себе и сержант Айган. И боялся ответить. Он ничего не мог изменить — колонна неудержимо двигалась к городу. Она угрожающе росла. Присоединились крестьяне ближних сел, направлявшиеся в город. Машины, догнав это шествие, пытались объехать стороной и задерживались: поравнявшись с колонной, опутанной колючей проволокой, шоферы, пораженные странным зрелищем, невольно притормаживали и медленным ходом создавали впечатление торжественно-траурного эскорта этой необычной процессии.

Айган окончательно растерялся и приказал заключенным остановиться, но те с песней продолжали идти, и конвоиры — рядом с ними. Песню подхватили крестьяне.

На рассвете, на рассвете… — уже гудело морским прибоем.

…Многих с рассветом ждет несчастье, и все же не бойтесь рассвета.

Знаете ли вы, что ранним утром нарождается новая жизнь? Тогда тишину прорезает первый крик младенца.

Скоро взойдет солнце. Лучи его уже рассеивают мрак; уползают туманы, теплеет мир. В мускулы вливаются новые силы. Взор видит все дальше и дальше, дорога яснее, по ней мы идем…

На рассвете, на рассвете…

Колонна поравнялась с заводом, раскинувшимся многочисленными корпусами вправо от дороги. Впереди показалась вереница автобусов — это ехали на завод рабочие утренней смены.

Трудно было в изможденном, оборванном человеке, заросшем бородой, с окровавленными руками, узнать Августа Барке, но рабочие узнали его. Узнали по блеску умных глаз.

Рабочие видели, что охранники напуганы больше, чем заключенные, и у них возникло решение освободить Августа. Но он воспротивился.

— Я не покину товарищей, — остановил он их.

— Но тебе грозит смерть.

— Из пятнадцати человек у нас воспользовалось этой обстановкой только двое — то были бандиты. Неужели вы хотите, чтобы я убежал, как они. Нет, этого делать нельзя. Идемте все в город. Бросайте работу. Пусть все рабочие бастуют!

Демонстрация увеличилась. Она продолжала шествие к городу с заключенными и конвоирами в середине. Завыла заводская сирена, на ее призыв откликнулись другие. Уверенно зазвучала песня:

На рассвете, на рассвете…

Город надвигался громадой зданий. Из улиц-ущелий — с грохотом вылетели на мотоциклах, в две шеренги, полицейские. Они пытались расколоть демонстрацию, окружить заключенных вместе с конвоирами. Но рабочие, шедшие плотными рядами, не расступались. Полицейские не смогли пробиться в центр колонны и ехали по обочинам улицы.

Толпа все росла и росла, в нее вливались горожане — сплошной человеческий поток заполнил улицу. Люди шли плотно друг к другу. Нельзя было шагнуть, если не делал шага стоявший впереди.

Вдали раздались выстрелы. Затем показалось несколько грузовиков, заполненных солдатами, стрелявшими в воздух. Людская река обтекала машины. Они казались островками в широком и бесконечном человеческом потоке. Солдаты не могли не только выстроиться и перегородить эту живую реку, но и спрыгнуть с грузовиков: им не было места на улице.

Но зато все расступались перед группой окровавленных оборванных людей, затянутых в петлю. колючей проволоки. Тысячи лиц видел перед собой Август Барке — сострадание, сочувствие, ненависть, любопытство отражалось на них. И слышал обрывки разговоров, недоуменные вопросы:

— Так это и есть Август Барке? Вот какой он!..

— Значит, правда, что их всех хотели убить…

— А кто такой этот Август Барке?

— Ты не знаешь? Тот самый, что в концлагере создавал подпольную группу, потом бежал.

— Я голосовала за него. Его избрали. А потом арестовали.

— Как же так? Где же демократия?…

— Мы целый час не отходили от телевизора. Потрясающе!..

— Куда их ведут? Смотрите, солдаты не препятствуют, значит, можно идти…

— Август, не волнуйся, Август, теперь все будет хорошо. Мы не допустим…

Перед городом охранники уже без боязни шли возле заключенных, по привычке не отнимая рук от автоматов. Айган уже не пытался остановить это движение, он только следил, чтобы заключенные не выходили из кольца колючей проволоки. Но он не мог воспрепятствовать группе рабочих, которые энергично протискались сквозь цепь охранения и пошли рядом с измученными заключенными, помогая им держать колючую проволоку. Среди них Карди узнал Макса.

В бесконечный поток людей вливались все новые ручьи из многолюдных улиц. Солнце, поднявшись, уже ярко сияло над славным Атлансдамом, когда вся эта толпа, как волна прибоя, хлынула на тесную площадь перед зданием правительства.

Скоро маленькая площадь оказалась так забита народом, что, казалось, вот-вот расступятся и рухнут громады домов, окружавшие ее.

На балконе правительственного здания появился человек. Лица его не было видно, и нельзя было различить, во что он одет — в костюм или в военную форму. Человек выглядел очень маленьким, вознесенный над людским морем. Он, видимо, что-то говорил — взмахивал руками, склонял голову над перильцами балкона, отступал на шаг и снова вскидывал руки.

Площадь гудела, заглушая его голос.

Макс стоял рядом с Августом, руки которого теперь были свободны — колючая проволока лежала под ногами.

— Это только начало, Макс. Будут еще жертвы, но все равно — не мы, так кто-то другой после нас поднимет над этим домом наше знамя.