Эрик продолжил свой рассказ:

— По окончании колледжа, я и несколько друзей из моего выпуска решили пару месяцев попутешествовать по миру перед университетом или работой. Я, конечно, в университет хотел поступить, но теперь, наверное, не буду… Ну ты же понимаешь, что путешествие не в Антарктиду. Туда, куда и все едут — Индия, Таиланд или Египет. У меня уже тогда своя цель была, и я, конечно, настаивал на Индии. Поближе к Гималаям.

Почти месяц мы раскатывали по Индии. Пьянствовали в барах в Гоа, ходили голышом в Ошо — ашраме в Пуне, покуривали гашиш — словом, ничего выдающегося…

Наконец, я прямо предложил друзьям двигаться в Непал и вкусить горной экзотики. Особого энтузиазма у них мое предложение не вызвало. Предпочтение было отдано валянию на пляжах и безделью. Такое решение меня полностью устраивало, и я с радостью поехал один. С картой деда.

В Катманду я остановился в небольшом отеле, в двух кварталах от дворцовой площади. Атмосфера города произвела на меня неописуемое впечатление, и я постоянно чувствовал себя в состоянии эйфории и легкого возбуждения, как от экзотики вокруг, так и от близости к своей цели. В действительности же я слабо представлял себе, как добраться до нужного мне места. На основании пометок на карте я сделал вывод, что мне нужно двигаться на северо-восток, следуя чернильной линии, нарисованной дедом. Ранее я наивно предполагал, что попросту найму пару шерпов непосредственно у отеля, мы усядемся на яков и преспокойно тронемся в путь. Конечно, никаких шерпов верхом на яках у отеля не было. Гораздо позднее я узнал, что экспедицию на яках можно увидеть разве что в высокогорном Тибете, на севере, где-нибудь у подножия Эвереста или горы Кайлас. На тот момент я даже не понимал, в какое конкретное место меня необходимо доставить. На карте не было названия — только чернильный крестик. Исконный бон — это не организация, в отличии от буддийских школ. Священники бон жили и живут среди обычных людей, не отличаясь никакой специальной униформой. Узнать священника можно только во время проведения обряда. Если, конечно удастся на него попасть. Я пытался высмотреть на старых улицах Катманду широколицых и коренастых тибетцев в митрах и шелковых кафтанах, но без какого-либо успеха. Делал это машинально, под влиянием своей навязчивой идеи. Несколько раз мне показалось, что где-то в толпе в старом городе мелькали фигуры в характерных головных уборах, но все мои попытки настигнуть кого-нибудь из них оканчивались неудачей.

Вдоволь было только праздношатающихся буддийский монахов: говорливых, смеющихся и размахивающих руками. Монастырей же настоящего бон изначально никогда не существовало. Первые монастыри были созданы в пятнадцатом веке теми же буддистами. Еще в VIII–IX веках некоторые бонские тексты были адаптированы согласно буддийскому канону и сведены в учение Ньингма. Буддийский вариант Бон. Сам же Новый Бон представлен парой монастырей Бон Юндрунг. Сам далай-лама признает эту линию бон «единственно подлинной и соответствующей культурным традициям Тибета». К моему делу все это ни имело никакого отношения. Я пытался обращаться к торговцам в старом городе, к тем из них, кто, на мой взгляд, выглядел как тибетец, но без успеха. Все они только пожимали плечами и непонимающе таращили глаза в карту деда.

Учитывая все эти обстоятельства, я никак не мог составить сколько-нибудь разумный план действий. Какую-то пользу, наверное, могли принести пометки вдоль линии маршрута на карте с названиями местности или, возможно, деревень. Однако надписи были сделаны на немецком и звучали для местных как абракадабра. Вдоволь натрудив язык в попытках произносить эти надписи на разный манер, я, наплевав на самолюбие, поступил, как и положено инфантильному иностранцу-туристу. Попросту обратился к человеку на рецепции, который одновременно был и портье, и официант, и, очень может быть, хозяин отеля. Мне он показался настоящим индусом — невысокий, с темной кожей, напомаженными усами и блестящими глазками. Я показал ему карту и спросил о возможности добраться до указанного места. За деньги, разумеется. Парень долго всматривался в карту, шевелил губами и причмокивал, время от времени бросая на меня странные взгляды. Наконец, когда я уже готов был ретироваться, он сказал, что у него есть друг, ученик священника, и он может с ним посоветоваться. Скорее всего, завтра…

Я благодарно кивнул и повернулся, чтобы уйти…

— Бонпо?! — услышал я шепот позади. — Зачем тебе, немец?

Через три дня утром в дверь моей комнаты постучали. Открыв, я увидел на пороге человека с рецепции и стоящего рядом с ним крепкого тибетца, одетого на европейский манер: брюки, легкие туфли, светлая рубашка и куртка из блестящей ткани. Портье сказал, что я могу называть его друга Лугонг и он может помочь мне в моем деле.

— Мне нужно взглянуть на карту, — произнес Лугонг на хорошем английском и протянул руку.

Чуть поколебавшись, я достал карту и отдал ему. После пятиминутного разглядывания карты Лугонг вернул ее мне.

— Я знаю, где это. Мы называем это место Ахмес. Оно находится в двадцати километрах от моей деревни. Что тебе нужно там и кто нарисовал эту карту?

Я немного растерялся от такой прямоты, но помявшись, все же ответил:

— Понимаете… Я ученый из университета… Моя работа как бы… изучать ритуалы бон. Карту рисовал мой дед, давно, еще в начале века. Он тоже был ученым…

Лугонг хмыкнул и пожал плечами:

— Я могу свозить тебя туда и обратно за пятьсот долларов.

— Это не совсем то, что мне нужно. Я бы хотел принять участие в каком-нибудь ритуальном обряде бон — это нужно для моей работы.

— Какой именно ритуал тебя интересует: заклинание духов, обряд магического танца или еще что-нибудь?

Я собрался с духом и сказал:

— Мне хотелось бы присутствовать при проведении погребального обряда и увидеть применение практики пховы. Дело в том, что сейчас я работаю над диссертацией о древних религиях народов тибетского нагорья…

Лугонг неожиданно весело рассмеялся и подмигнул мне:

— Для этого, мой немецкий друг, нужен кто-то умирающий. Но с другой стороны — может, тебе повезет.

Мы договорились как-то подозрительно быстро. Но что мне могло угрожать? Пасть жертвой нелегальной туристической индустрии и лишиться пары дорожных чеков? Не так страшно в сравнении с моей целью.

К полудню мы погрузились в старый пикап и тронулись в путь. На выезде из долины Катманду Лугонг съехал на грунтовую дорогу и дальше наш путь продолжился через довольно густой подлесок, чередующийся с возделанными полями и небольшими деревнями с глинобитными домиками, покрытыми плетеной соломой. Пейзаж был практически неотличим от окрестностей Северной Индии, только на месте ровной линии горизонта возвышались горные пики Гималаев с вершинами, покрытыми снегом.

— Ты не похож на непальца, — решился я заговорить с Лугонгом, — непальцы, на мой взгляд, значительно меньше ростом, и тип лица отличается.

— Мой отец родом из Лхасы, — охотно поддержал разговор Лугонг, — непальцы слишком долго смешивались с индусами, поэтому и выглядят по-другому.

— А ты действительно ученик священника бон? — перешел я к важной для меня теме.

— Можно и так сказать, хотя бонцы называют это иначе. Мой отец был лунгомпа. Кстати, ты можешь говорить: Юнг-друнг ги Бон, как сейчас принято.

— Хорошо. Что это значит?

— Это значит «произносить секретные заклинания», если дословно. Гималаи — центр мира. Здесь, и особенно выше в горах, реальности людей, нагов и дэвов почти всегда пересекаются между собой. Если ты не способен направлять богов или заклинать демонов, то тебе просто не выжить, — Лугонг повернулся и взглянул мне в глаза. — Скажи мне, что ты хочешь получить от погребального обряда? Ты живой и умирать будешь не в Гималаях. Там, в городах, на равнине, совсем другое посмертие. Тебе не поможет то, что увидишь или узнаешь здесь.

От его слов и неожиданно холодной манеры говорить неприятный холодок пробежал по позвоночнику.

— Все люди одинаковы, — возразил я. — Посмертное существование или есть, или его нет. Совсем не важно, что каждая религия описывает загробную жизнь по-своему. Это вообще может быть вымыслом.

— Зато смерть не вымысел. Твое посмертие начинает формироваться с момента рождения в зависимости от сил, которые его создают. Если ты родился, жил и умер в христианской стране, то в любом случае после смерти ты попадешь в христианский ад или рай. Совсем не важно, был ли ты крещен, ходил ли в церковь и, вообще, веришь ли в своего бога.

— Ты хочешь сказать, что религия как бы… создает загробный мир?

— Конечно, — кивнул Лугонг. — И создает, и владеет им. Поэтому религии существуют и процветают, несмотря на полеты в космос и все ваши технологии. Не имеет значения, что большинство людей даже не думают о смерти, если здоровы и обеспечены. Так называемая «жизнь» до предела наполнена материальными заботами для одних или материальными наслаждениями для других. И то и то другое — не более чем попытки тела принудить наше сознание не думать и не осознавать неизбежность умирания. Отрицание материальности смерти и поддержание иллюзии вечной жизни для тела. Наши тела — это подлинная проблема. Каждое из них, в меньшей или большей степени, властвует над сознанием. Человек, прожив долгую жизнь, часто даже не подозревает, что все его поступки, мысли и желания, какими бы возвышенными они ни были, просто навязаны жаждой тела жить. Именно это двигающее мясо и бурление желудка препятствуют нам принять смерть как иную форму существования. Вне тела.

Лугонг выдал эту длинную сентенцию равнодушно и не делая пауз. Я едва сумел уловить смысл его высказывания и даже растерялся.

— То есть… — попытался я уточнить, — эта проблема возникает не из-за нашего ума, как утверждают многие учения, а тела?

— Да, все проблемы из-за тела, — не задумываясь, подтвердил Лугонг. — Чувства, фантазии, интеллект — в основном, побочные эффекты, которые порождает наше физическое воплощение. Почти каждая твоя мысль или желание — продукт биохимии организма. Для того, чтобы отделить собственное сознание от влияния своего же кишечника, люди, стремящиеся к просветлению, используют йогу, схиму и изнурительные посты. Ты можешь использовать это для своей диссертации. Ты же ученый, верно?

Я принужденно кивнул, почувствовав скрытую издевку. Мне не понравился его поучительный тон, и я счел долгом возразить:

— Не все живут повинуясь потребностям тела, даже на Западе. Я сам знаю многих достойных людей, которые проживают жизнь осознанно, отдавая предпочтение ментальной и духовной жизни в ущерб телесным потребностям. Многие великие ученые жили и живут так же, как и монахи в схиме. И отношение к смерти у них соответствующее.

Лугонг понимающе закивал, не отрывая глаз от дороги.

— Конечно, существуют исключения. Я не крестьянин, и мне приходилось бывать в других странах и наблюдать самые разных людей. Поэтому я не понимаю твоих слов: «соответствующее отношение к смерти». Соответствующее чему?

Действительно, чему соответствующее? Как можно соответственно относиться к тому, что с тобой никогда не случалось?

Я решил взять паузу и отвернулся к окну. Мне довольно часто приходилось думать о смерти. Нет, не в смысле самоубийства или под влиянием депрессии, но как об одном и самом важном этапе человеческой жизни. Тем более, что моя навязчивая цель, которой я задался с детства, способствовала размышлениям на эту тему. Я был согласен с некоторыми высказываниями Лугонга. С ранних лет моей жизни у меня очень часто вызывало недоумение, а порой даже и злость, что люди, окружающие меня, всегда отказывались говорить на эту тему свободно и вдумчиво. Я очень хорошо помню выражение их лиц, когда я пытался говорить о смерти. Они всегда смотрели на меня, как на больного, и старались перевести разговор на что-то глупое и не имеющее никакого значения. Я не понимал почему.

Они тратили часы и дни, обсуждая достоинство и недостатки стиральных машин, автомобилей, преподавателей в школе, таймшера на Канарах. Даже мама, когда я пытался поговорить с ней о смерти отца, который погиб, когда мне было двенадцать лет; ласково гладила меня по голове и отсылала меня в мою комнату, скрывая слезы. Но больше всего меня выводили из себя моменты, когда речь заходила об умерших и близкие мне люди вдруг понижали голос и делали постные лица, не глядя друг другу в глаза. Будто речь шла о чем-то постыдном… Сейчас я знаю, что когда мой двоюродный брат, который был старше меня на три года, умер от передозировки наркотиков, мама обратилась к психотерапевту за «помощью» для меня. Всё потому, что на одном из семейных ужинов, дядя Генрих, проливая пьяные слезы, пел дифирамбы умершему сыну. Тогда я высказался о том каким мерзавцем и подонком был его сын, который частенько избивал меня и отнимал деньги на карманные расходы. Я искренне не понимал тогда, почему умершего негодяя нельзя назвать негодяем громко и вслух.

Повзрослев, я понял: большинство из нас отрицают смерть даже стоя на ее пороге. Завещают имущество, открывают банковские счета на детей и родственников. Словно бессознательно стремятся продлить свое физическое существование. Другие же, страхуя собственное посмертие, регулярно посещают церковь, дацан или синагогу, заблаговременно уплачивая налог за будущее существование, пытаясь вступить со смертью в имущественные отношения, одновременно отрицая ее неотвратимость и материальность. Третьи и вовсе, полностью находясь под властью нашего предметного мира, наивно полагают, что, умерев, возможно сидеть у какого-то окна и наблюдать счастливую жизнь своих родных, наслаждаясь своими земными «свершениями». Тем более, что для этого всё приготовлено: обучение детей оплачено, наследство разделено и «грехи отпущены». Отношение к смерти как к преходящей иллюзии, которая заканчивается с установкой надгробия. После этого жизнь продолжается, как будто ничего не произошло. Но только не для мертвого.

Для благополучного большинства смерть непонятна, отвратительна и, что самое важное, рационально никак не объяснима и не нужна. Ты проживал жизнь, как тебе предписывало общество, следовал наставлениям родителей и учителей, работал, обзаводился имуществом, выращивал детей, жертвовал на благотворительность. Ты исполнил все предписания и награда для тебя — смерть. Страшно и невозможно принять собственную смерть по-настоящему. Какой в ней смысл? Если Лугонг прав и отрицание смерти — это влияние тела, пусть изношенного или больного, тогда зачем было рождаться вообще? Чтобы еще одно тело, вставая в очередь, росло, питалось, испражнялось и умерло? Строить города, создавать культурные ценности или технологии, цивилизацию, вносить свой вклад… Для чего? Для будущих поколений и выживания человечества? Уверен, что те, кто будет жить после меня, даже не узнают о том, что я когда-то был. Как и мне, уйду ли я окончательно или окажусь в загробном мире, будет неизвестно, кто живет после меня и зачем.

Я люблю детей и, еще будучи подростком, с удовольствием возился со своими младшими кузенами и их друзьями и тоже хотел бы иметь ребенка. Это хорошая и достойная цель в жизни. Но я отчетливо понимал, что, когда я умру, мои дети так же исчезнут, как и весь мир. Это невыносимое чувство не раз ставило меня на грань нервного срыва. Умирая сам, я словно уничтожаю своих детей и других близких. Никакие слова никаких священников или мудрецов не смогут убедить меня в обратном. Весь мир и все, кого мы любим, существуют только пока мы живы.

Люди обычно отказываются принимать необратимость смерти и, теряя близких, в первые мгновения и дни не представляют собственного существования без ушедшего близкого человека. Но постепенно, проживая все этапы утраты, привыкают жить с этой потерей, которая постепенно становится всё более и более иллюзорной. Есть воспоминания, каждодневные хлопоты, фото и видео, могила на кладбище, которую можно посещать. Постепенно боль от потери становится более терпимой, и жизнь входит в накатанную колею повседневности.

Но для умершего всё гораздо страшней. Умирая, мы теряем всех оставшихся в живых окончательно и бесповоротно. Если сознание продолжит существовать после смерти, то это настоящий ад. Потерю близких при жизни мы можем пережить. С помощью близких людей, общества, церкви. Но как помочь умершему пережить потерю живых? И я уже давно принял для себя, что основная цель религии, особенно восточных практик, — примирить и подготовить нашу душу, или сознание, к безвозвратной утрате всего мира живых. Через отстранение от мира и чувств к людям еще при жизни. Но разве это жизнь? Может быть, есть более действенный способ — просто отменить смерть?

Я вспомнил похороны мамы. В лютеранской церкви священник говорил проникновенные слова и цитировал библию. У мамы было много друзей и знакомых, поэтому зал был почти полон. Мужчины в строгих черных костюмах и женщины в черных платьях, украшенных бриллиантами или просто блестящими поделками, также поднимались на кафедру и произносили проникновенные речи. Некоторые из них делали это, читая текст, написанный на бумаге. Играла негромкая печальная музыка, и я плакал. Слева, через проход, доносилось негромкое хихиканье и шуршание одежды. В той же стороне кто-то, понизив голос, обсуждал что-то связанное с выплатами по кредиту на строительство коттеджа. Сидящий позади меня дядя Генрих шепотом выговаривал одной из своих толстенных дочерей что-то злое по поводу проблем с ее парнем, который оказался в тюрьме. Справа от меня какая-то молодая пара негромко, но оживленно о чем-то спорила.

Когда служба окончилась, дядя Генрих подошел ко мне, по-отечески обнял и, дыша перегаром от шнапса, утробно произнес: «Крепись, малыш, эта участь ждет нас всех. Твоя мать теперь в лучшем из миров». Я сдержался и ничего не ответил. Для всех этих людей смерть моей матери была сродни ее переезду в другой город или другую страну. Как, наверное, и их собственная смерть. Позднее я понял, что, наверное, в тот самый момент принял решение сделать всё возможное, чтобы не умирать никогда.

На кладбище, как и на поминки, я не пошел.

Я почувствовал, как Лугонг успокаивающе похлопал меня по плечу. Видимо, на моем лице как-то отразилось это воспоминание.

Еще я задумался над тем, говорит ли Лугонг как священник бон или это просто мнение человека, живущего в Гималаях.

— В вашей… традиции, — осторожно, чтобы не навредить устанавливающемуся между нами контакту, спросил я, — существование после смерти — безоговорочно подразумевается?

— Если ты имеешь в виду людей, — не задумываясь ответил Лугонг, — то не всегда. Некоторые, даже будучи настоящими бонцами, умирают окончательно. Случайное падение в пропасть или неожиданная смерть от руки врага. Человек не успевает сосредоточиться на предстоящем переходе, и страх тела разрушает сознание. Если рядом не окажется священника, то шансы на посмертное существование невелики. Безоговорочно существуют только сами миры, в которые подготовленное сознание может попасть.

— И как можно подготовить свое сознание?

Лугонг насмешливо хмыкнул:

— Я думаю, что ты и сам все понимаешь. Следует заранее оплачивать свое посмертие. Ходить в свою церковь или дацан, выполнять предписания священников, сдавать деньги, проникаться существованием своего загробного мира. Словом, накапливать все необходимые заслуги. И, конечно, необходимо шаг за шагом освобождаться от земных привязанностей, заменяя их всеобъемлющей любовью к богу. Так, я слышал, говорят ваши священники. И они совершенно правы. Если ты, даже искренне веруя, уйдешь в иной мир, сохраняя земные привязанности, твое сознание будет разрушаться, не имея возможности достигнуть вашего рая и соединиться с богом. Это и будет твоим адом.

— И это всё? — не удержался я от сарказма. — Избавился от привязанностей — и можешь спокойно ждать смерти?

— Этого не так просто достичь, но хватит, если ты действительно веришь и осознаешь свое существование в посмертии. Если нет — тебя ждет ничто и нигде. Или участь блуждающего вихря.

Я недоуменно посмотрел на Лугонга:

— Блуждающего вихря?

— Мы называем это так, потому что… — он задумался, подбирая слова, — это выглядит как небольшие завихрения песка и мелких камней от ветра, небольшие смерчи, которые иногда возникают на горных тропах или склонах оврагов. Это просто фрагмент сознания или сильной эмоции, которая владела человеком в момент смерти. Часто это повторяющая фраза или крик. Их довольно много в нижнем мире, но встречаются и здесь.

На фоне зеленых палисандров и пихт, растущих вдоль дороги, потрясающей горной гряды и ярко светящего солнца, слова Лугонга звучали как-то дико и неубедительно.

— Как же сами бонцы готовятся к посмертию? — наконец задал я вопрос, приближаясь к предмету, интересующему меня больше всего.

Лугонг пожал плечами.

— Для жителей Гималаев смерть — такая же естественная и осознаваемая часть жизни, как и ежедневное потребление пищи. Люди, живущие в горах, готовятся к ней с самого рождения. Их не нужно убеждать в существовании нижнего и других миров. Слишком часто они имеют дело с потусторонними силами здесь, в мире людей. Им требуется только пройти обряд очищения кармы и найти проводника, который проведет их в нужное место посмертия.

Главное помнить, что путь через смертную границу всегда только в одну сторону. Неважно — умираешь ты окончательно или переходишь в другой мир. Вернуться невозможно. Ничего невозможно исправить. Мир живых полностью закрывается, если, конечно, ты не божество.

Я разволновался. Разговор все ближе клонился к тому, ради чего я и приехал сюда.

— Но если существует способ полностью очистить карму и попасть после смерти на небеса, то тогда нет никакой разницы между добром и злом, — сказал я.

Казалось, Лугонг искренне удивился.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он, очень правдоподобно изображая непонимание.

— Я имею в виду, что нет разницы между плохими и хорошими поступками, — поправился я. — Если после смерти ты все равно попадешь в область небес.

Лугонг неодобрительно посмотрел на меня.

— Я бы посоветовал тебе думать о том, что делаешь, и заботиться о своей карме. На всякий случай…

— Лугонг, может быть, я неправильно выразился, — не отступал я, — но мне бы хотелось понять… У вас, бонцев, существует какая-то мораль или принципы, что правильно или нет… как у других религий?

— Бонпо не религия! — твердо ответил Лугонг. — Когда Тонпа Шенраб явился в Тибет, реальности всех миров, включая миры мертвых, духов и богов, были единым целым здесь, в Гималаях. Силой своего магического искусства он сумел частично разделить эти миры, но битвы между богами и демонами продолжаются до сих пор. И те, и другие имеют возможность вторгаться в мир живых людей и бороться друг с другом, равно как и разрушать наш мир и приносить вред живущим. Человеку непросто выживать здесь, лавируя между этими могучими созданиями. Тонпа Шенраб дал людям линию учеников, способных своими действиями облегчать выживание в нашем физическом мире и помогать в мирах посмертия. В отличие от остальных учений, униженно поклоняющихся богам или демонам, мы, бонцы, совершаем свои обряды для того, чтобы направлять силу дэвов и укрощать существ нижнего мира, внимая просьбам людей, живущих рядом. Запомни: мы не молимся и не просим. Мы совершаем поступки и деяния, как и наш Учитель. Именно поэтому пришлые религии почти уничтожили нас.

Я, признаться, был смущен напором, с каким это было сказано. Однако Лугонг выглядел спокойным и беззаботным.

Сомнения начали терзать мой рассудок. Мы знакомы всего несколько часов, а он уже разглагольствует о своей бонской доктрине во весь голос. Я неоднократно встречался в Индии с так называемой «работой с туристами». Эти «работники» навязываются к путешествующим, заманивая показом экзотических чудес и мистических тайн; набиваются в экскурсоводы и «друзья», рассказывая оккультные небылицы, основанные на интересе туристов к древним тайнам, происхождении индийской культуры и прочему. Конечно, под любым предлогом выманивая деньги. Я решительно не имел ничего против, понимая, что большинству из них просто не на что содержать свои семьи. Но мне не хотелось бы, чтобы Лугонг оказался из этой когорты. Слишком важна была для меня моя цель, чтобы впустую тратить время. К тому же, насколько я знал, все те вещи, о которых мы говорили с Лугонгом, не приветствуется властями Непала.

Я украдкой глянул на водителя. Невозмутимое и взрослое лицо.

Солнце светило по-прежнему ярко, но мягко. Горные хребты были реальны и незыблемы. Постепенно я успокоился.

Дорога запетляла между рисовыми полями, окруженными чахлыми пыльными деревьями. Лугонг беззаботно смотрел вперед, уверенно объезжая валуны и рытвины. Но мне все равно казалось, что он смотрит мне в глаза и видит каждую мою мысль. Сама собой всплыла строка из дедовых записок: «…достижение небес во время погребального обряда в действительности означает обретение прекрасного тела, вечной жизни и счастья еще при существовании в мире людей…». Я внезапно почувствовал сильную головную боль, усталость и голод.

— Скоро приедем, — будто отвечая на мое состояние, сказал Лугонг. — Переночуем в моей деревне, а с утра начнем собираться в горы. — Все расходы на тебе, — добавил он, подумав.

Деревня Лугонга внешне мало чем отличалась от обычной индийской деревни где-нибудь в центральных штатах. Глинистые набитые дорожки, убогие дома и, конечно, козы, куры и утки, свободно бродящие по всей деревне. Исключением являлось только наличие отеля. Понять, что это отель, можно было по вывеске, приколоченной под крышей: «Hotel». Приземистое одноэтажное здание, сложенное из плоских камней и покрытое глиняной черепицей. Удивительно, но в окнах были настоящие стекла. Однако деревянная дверь была закрыта на амбарный замок со следами ржавчины.

Лугонг достал из кармана ключ и, повозившись с замком, открыл дверь. Минуя захламленный пыльный холл со стойкой рецепции, сооруженной из кривых необструганных досок, мы прошли в небольшое затхлое помещение, где находился грубо сколоченный топчан, покрытый неопрятным одеялом, сложенная из плоских камней печь с железной трубой, уходящей в потолок, и обшарпанный трехногий табурет. На цементном полу лежал толстый слой пыли. Стены комнаты были обклеены картоном из-под коробок, в каких обычно доставляют консервы или пищевые полуфабрикаты. Сильно пахло нежилым и крысами.

— Располагайся, я принесу тебе поесть, — распорядился Лугонг, выходя из комнаты. — Дрова за печью, если холодно.

Я осмотрел комнату. Видимо, электричество не было предусмотрено вообще, в чем я убедился, выйдя на улицу и не обнаружив никаких проводов, ведущих к зданию. В комнате на узком подоконнике я нашел пару недогоревших свечей, с трудом растопил печь, которая немедленно заполнила помещение едким дымом, и прилег на топчан.

Меня разбудил Лугонг. Он принес закопченный котелок, из которого пахло чем-то невообразимо вкусным. Пока я уплетал теплое вкуснейшее рагу прямо из котелка, он, сидя на табурете, насмешливо меня разглядывал.

— Ты привез его? — неожиданно спросил он.

Я едва не поперхнулся.

— Что привез? — с трудом выдавил я из себя.

— Ты знаешь, и я знаю. Просто ответь.

Это было как удар током. Я понял, что он действительно знает. Для того, чтобы живому пройти через погребальный обряд и получить бессмертное нестареющее тело, требуется один предмет — Истинное Дордже. Индуисты называют ее Ваджрой, оружием бога Индры. Оно же и Алмаз, и Молот, и Копье, и Меч. Для буддиста это побрякушка, один из символических предметов для почитания и пустых церемоний. Для бонца — практический атрибут непредставимой мощи. Артефакт, с помощью которого Тонпа Шенраб изменял Миры. По официальной версии буддистов, Истинное Дордже хранится в монастыре Сера, близ Лхасы. Но я знал, что там просто копия. В этом и состояла цель экспедиции деда в тех местах. Я всегда старался избегать мысли о том, каким образом ему удалось получить этот артефакт. И чего это могло стоить…

Согласно копии формального отчета деда, экспедиция подверглась нападению какой-то дикой народности на обратном пути в Непал. Артефакт был утрачен, и все погибли. Кроме моего предка…

— У меня его нет, — с трудом выговорил я, — но я знаю, где оно спрятано…

— Где? — спросил Лугонг.

— Там, куда мы пойдем.

Лугонг пристально посмотрел на меня.

— Хорошо. Выходим завтра с рассветом. Отшельник, к которому мы идем, — мой бывший наставник. Он очень стар. Уже много лет он готов уйти. Теперь я понимаю, что последние годы он ждал кого-то вроде тебя. А скорее всего, именно тебя. Когда всю жизнь имеешь дело с горными демонами, карма становится тяжелой и черной, как кусок антрацита. Обычное очищение не поможет умирающему. Но Дордже обладает силой, способной сделать карму легче гусиного пуха. Тогда наставник сможет пройти в область обитания дэвов и достигнуть вечного блаженства. Ты пойдешь с нами и получишь то, что хочешь. После этого ты уедешь, но оставишь Дордже здесь. Согласен?

Я лихорадочно закивал, соглашаясь. Лоб и спина покрылись липким потом. Сердце готово было выскочить из груди. Лугонг поднялся и двинулся к двери. Постояв минуту, вернулся и снова уселся на табурет.

— Ты еще совсем молод и здоров, как я вижу. Зачем тебе бессмертие? Я знал стариков, которые отдали бы своих детей, лишь бы прожить еще день: так сильно их тела боялись разрушения. Почему ты боишься смерти, если никогда не стоял на ее пороге? Что ты будешь делать, проживая вечную жизнь? Заработаешь миллионы ваших денег, купишь сотни автомобилей и домов. Съешь гору пищи, пусть и самой лучшей, удобришь землю тоннами своих испражнений. Поимеешь тысячи женщин. И так тысячу лет, день за днем?

— Тебе не понять. — сглотнув комок, выдавил я. — У меня есть своя цель.

— Хорошо, что есть. Только бессмертие не имеет смысла, если нет цели за пределами собственного кишечника. Вечная жизнь нужна не для тела…

Внимательно всмотревшись в мое лицо, он добавил:

— Завоевать страны или разрушить их, осчастливить или уничтожить людей или всю землю — для этого могло бы пригодиться бессмертие и время для действий, которое оно дает. Достигнуть совершенства в какой-либо практике или искусстве. Существование же бессмертной обезьяны не имеет никакого смысла…

Лугонг встал и неторопливо вышел.

Я чувствовал, как разваливаюсь на куски. Половину ночи ворочался на узком топчане без малейших признаков сна. Я переживал подъем и тревогу одновременно. По манере себя вести было понятно, что Лугонг никакой не ученик. Он сам священник или больше того. Хотя и выглядел слишком молодо. Но здесь внешность могла быть обманчива, особенно у шаманов. Дед писал о том, что непальские служители бон в горах — настоящие шаманы, обладающие огромными возможностями. Как и сам Тонпа Шенраб, который был заклинателем демонов и магом. Говорят, что «Шен» и означает «шаман» на каком-то из старых языков, и сами бонцы называют себя шенами.

Ко всем моим сомнениям примешивалась изрядная доля страха. Мне уже стало ясно, что моя встреча с Лугонгом была совсем не случайна. Меня ждали. Не знаю, каким образом это возможно, но точно ждали. И кем бы ни был этот отшельник, теперь я был уверен, что он встречался с дедом. Иначе откуда бы они оба знали о Дордже? Меня тревожило столь быстрое развитие событий. Как будто кто-то подталкивал… И Лугонг этот: странно как-то говорит, прямо как ножом режет… Может быть, меня так и прирежут — после того, как я отдам им артефакт. Или принесут в жертву во время погребального обряда. Раньше, насколько я знал, такое практиковалось. Упоминалась, правда, жертва в виде туши или головы оленя, но, может, человеческая лучше… Его отец был лунгомпа. Тибетский скороход. Говорят, что, пребывая в состоянии особого транса, лунгомпа способен преодолевать расстояние до двухсот километров за сутки. Но дед в своем дневнике упоминал, что лунгомпа проходит эту дистанцию, сокращая путь через нижний мир. Лугонг — сын тибетского скорохода, а значит… Не знаю, может, все не так страшно, но как-то тревожно…

Еще меня здорово задели его пафосные слова о бессмертии. «Достигнуть совершенства в искусстве…» Глупость. Все живое стремится жить вечно. Жизнь — самодостаточна. Пусть обезьяна, но бессмертная. Лучше, чем разлагающийся труп просветленного человека. Если мне выпал шанс — я им воспользуюсь.

От всех этих мыслей я здорово разволновался. Заснуть удалось только под утро.

Где-то в деревне гулко и тоскливо выла собака.

Проснулся я от хлопанья двери. В комнату зашел Лугонг, одетый в войлочный кафтан, подпоясанный кушаком. В руках он держал закопченный чайник и глиняную чашку. Через левое плечо у него была перекинута полосатая торба. Лугонг налил мне чай и, пока я ковырял ложкой в котелке с остатками вчерашнего ужина, критически меня осмотрел.

— Тебе следует одеться теплее, — сказал он, — в горах будет холодно.

— У меня нет теплого, — прошамкал я, давясь холодным карри.

Лугонг подошел к топчану и ловко выдернул из-под меня шерстяное одеяло. Затем он достал из-под кафтана зловещего вида тесак и принялся вырезать отверстие в центре полотна. Вырезав круглую дыру, он протянул мне одеяло и веревку.

— Твое пальто готово.

Я продел голову в отверстие и затянул одеяло веревкой на поясе. Лугонг одобрительно хмыкнул, наклонился и достал из-под топчана два войлочных сапога огромного размера. Сапоги я натянул прямо на сандалии.

Тропа в гору начиналась сразу за «отелем». Сначала утоптанная, глинистая, далее по мере подъема сменялась твердой каменной галькой и камнями. Проложена она была вдоль горного склона, по спирали, поднимаясь к вершине. Первые пару часов я довольно бодро отшагал за Лугонгом, но постепенно становилось холоднее, и уклон тропы сделался круче. Когда же мы вошли в полосу густого тумана, где я едва мог различить спину своего спутника, я сдался.

— Лугонг! — громче, чем требовалось, закричал я. — Подожди… Ты идешь слишком быстро! Мне нужен отдых!

Туманная фигура впереди обернулась:

— Привал через час, — донесся спокойный голос.

— Этот туман!.. — продолжал я орать. — Я не могу дышать!

Лугонг остановился и снял торбу с плеча. Я с облегчением уселся на камни и постарался восстановить дыхание. Тем временем Лугонг разжег небольшой костерок, поставил на него чайник и достал из торбы несколько полотняных мешочков. Сноровисто замешал в чашках цампу. Я, не показывая отвращения, принялся есть.

— Что ты знаешь о пхове? — спросил Лугонг, с явным удовольствием прихлебывая горячую густую похлебку.

— Ну… В общем-то, немного, — осторожно проговорил я. — Перенос сознания умершего в ритуальную фигурку или голову жертвенного оленя во время погребального обряда. В сочетании с чтением заклинаний происходит очищение кармы… Или умершему читается Книга Мертвых, чтобы направить его сознание в область дэвов или нирваны и избежать попадания в места обитания демонов…

Лугонг усмехнулся:

— Для человека, знающего о существовании Истинного Дордже, ты говоришь глупо. Какой смысл читать покойнику книги? Он не слышит и не осознаёт. Это просто мертвое тело. Хотя, я думаю, что ты лукавишь и не говоришь того, что мог бы.

Конечно, мне было что скрывать из того, что я прочитал в записках деда. Я хотел, чтобы Лугонг или этот отшельник, к которому мы шли, сами бы рассказали мне детали обряда, а мне бы оставалось лишь сравнить на случай какого-нибудь подвоха. Наивно, но что еще я мог придумать? Сейчас, конечно, я начал понимать, что в присутствии Лугонга я не более чем овца, которую пастух тащит на веревке. Все случится так, как он захочет.

— Пора, — сказал Лугонг, собирая походную утварь в торбу. — Полагаю, что ты уже знаешь, как попасть в нижний мир в своем физическом теле? — неожиданно задал он мне вопрос, с самым что ни на есть серьезным видом.

Я уверенно кивнул, не отвечая. Это был вопрос с подвохом. Я неоднократно обдумывал эту ситуацию и не находил подходящего решения. Из записок деда, получить бессмертие можно было лишь оказавшись по ту сторону в собственном живом теле. Без каких-либо «переносов сознания». Для этого и требовалось Истинное Дордже. Но обряд совершал священник, проводник мертвых; дед не оставил конкретных инструкций о том, как все должно происходить. Я серьезно опасался, что во время перехода не смогу хоть как-то контролировать этот ритуал. Моя жизнь полностью будет в руках проводящего обряд. Было еще одно: несколько последних страниц, касающихся самого обряда, из дневника деда были вырваны, и сколько я ни копался в остальных бумагах, найти их не смог.

Мы снова принялись подниматься по склону горы. Появился прохладный ветер и постепенно разогнал туман. Теперь я ясно видел, что горная стена слева из пологой, как мне казалось сначала, превратилась в почти отвесную скалу. Сама тропа уже не имела четких очертаний и скорее выглядела как неширокий уступ, змеящийся вдоль гранитной стены. На секунду я остановился на краю обрыва и заглянул вниз. Голова тошнотворно закружилась. Вниз уходила такая же отвесная скала. Странно, но в деревне мне казалось, что горный склон не был таким отвесным. Я поспешил за Лугонгом, который равномерно и быстро вышагивал над обрывом.

— Смотри под ноги, — не оборачиваясь сказал Лугонг, — здесь пастухи гоняют коз.

И действительно, под ногами то и дело попадались кучки козьего помета, смешанные с комочками шерсти. Я замедлил шаг, высматривая эти экскременты, но когда понял, что постепенно теряю Лугонга из виду, припустил изо всех сил, гулко шлепая своими огромными сапогами. Вышагивая за ним, я незаметно начал терять чувство времени, как будто вошел в какой-то транс или гипноз и потерял представление о том, сколько часов мы уже идем — четыре, пять или десять. Очнулся, когда влетел головой в спину остановившегося Лугонга. Я огляделся. Оказывается, уже начинало смеркаться.

Мы стояли на краю круглой каменной площадки, из центра которой выходили четыре ровные тропы, расходящиеся в разные стороны, образуя крест. На одной тропе стояли мы, другие же терялись в тенях от вершины горы. В самом же центре находилась каменная Ступа. Мое сердце почти выскакивало из груди. Это была та самая Ступа, описание и фотография которой хранились в архиве деда.

— Оно там? — бесстрастно спросил Лугонг, вглядевшись в мое лицо.

— Да… Внутри, — с трудом произнес я, пытаясь сглотнуть ставшую вязкой слюну.

Такие ступы нередко попадаются на горных тропах в Гималаях. Это своего рода жертвенный камень, колонна, украшенная левосторонними и правосторонними свастиками — символами Дордже. Любой пастух или житель ближайшей деревни, проходя мимо, совершает незамысловатый обряд. Если это бонец, то он обходит камень девять раз против хода солнца, читая мантру. Если буддист — семь раз по ходу солнца. Обычно в основании ступ вырезаны пары правосторонних и левосторонних свастик. Так что удачу и защиту в горах можно получить исповедующим обе традиции. Но только не с помощью ступы, на которую мы смотрели. Это сооружение, в отличие от гладких цилиндрических конусов, высеченных из цельного камня, было сложено из плоских камней, не скрепленных между собой, но плотно уложенных. Высотой в полтора метра, она покоилась на круглом гранитном основании, внешняя плоскость которого была рассечена на квадраты с выдолбленными свастиками. На ней не было правосторонних свастик, а только лишь свастики бон и другие непонятные мне символы. Кроме того, верхушка ступы в виде цельного гранитного колпака была покрыта черно-коричневыми потеками в несколько слоев. Кровь от многочисленных жертвоприношений. Хотелось верить, что это была кровь животных. Я заметил, что северная сторона Ступы, включая гранитное круглое основание, была покрыта множеством выщербленных вмятин. Словно кто-то, вооруженный зубилом и молотком, пытался хаотически пробить дырки в камне. Показалось даже, что внутри некоторых щербин тускло отсвечивает медно-зеленым.

— Мы заночуем здесь, — услышал я голос Лугонга. — Но не в пределах круга.

Я обратил внимание, что он вышел за пределы площадки и снял с плеча торбу. Расчистив место от мелких камней, достал из торбы и бросил на землю два разноцветных одеяла. Подойдя ближе, я понял, что эти куски ткани раскроены и сшиты, как спальные мешки, только не из синтетики, а из толстой шерсти. Разжигать костер Лугонг не стал. На мой намек на возможный ужин он пояснил:

— Нельзя есть за сутки до обряда. Пей воду, — и поставил объемную флягу между мешками.

Поначалу лежать было холодно, но постепенно тело согрелось. Тело… Я прислушался к ровному дыханию Лугонга, доносившемуся слева из темноты.

— Лугонг! Лугонг, ты спишь? — шепотом окликнул я его и протянул было руку, чтобы толкнуть.

— Спрашивай! — громко ответил Лугонг, так что я вздрогнул от неожиданности.

— Ты говорил, что тело мешает сознанию правильно воспринимать собственную смерть. Я понял так, что это мешает и правильно жить. Почему тогда мы рождаемся в таких телах? В традиции шенов есть объяснение?

Лугонг шумно задвигался в темноте, словно устраиваясь удобнее.

— Тело очень важно, — заговорил он. — Оно вырабатывает эмоции. Особый вид энергии, управляя которой человек способен входить в резонанс с энергиями всего существующего и управлять ими. Способность тела к движению — одна из дополнительных функций.

— Ты имеешь в виду такие эмоции, как радость, печаль, гнев или удовольствие?

— Ты перечислил очень скудный набор. Каждому действию или мысли соответствует своя эмоция. Тело способно вырабатывать сотни разных эмоций. Если ты обучен управлять своим телом, ты можешь заставить его производить нужную эмоцию в любой момент по собственному желанию. Ты же занимался йогой? Разве наставник тебя не научил?

Я не говорил Лугонгу, что занимался йогой. Да и назвать наставником молодого паренька из дацана, который был буддистом и инструктором по йоге три раза в неделю с семи до девяти вечера, не поворачивался язык. Остальное время этот парень посвящал продаже сухого корма для собак в одном из супермаркетов Дюссельдорфа.

— Я понимаю, — тем не менее продолжил я, — это может выглядеть, например, как ярость бойца, вопреки неравенству сил бьющегося и побеждающего врагов.

Лугонг рассмеялся.

— Да, как ярость бойца. В бонпо ребенок, попадающий в обучение к наставнику, учится определять каждую эмоцию, вырабатываемую телом, и привязывать ее к любому своему движению. В течение многих лет, благодаря особым упражнениям, ученик тренирует тело производить и запоминать эмоции. Благодаря этим упражнениям, тело становится не просто послушным инструментом шена, но и обретает способности воспринимать энергии, пронизывающие все миры. Когда наступает пора магических практик, ученик тренируется входить в резонанс эмоцией своего тела с выбранной энергией. Священники-маги, «плетущие веревку от земли до небес», привязывают эмоцию к движениям особого танца и энергии дэва, что позволяет им управлять этим созданием. Заклинатель погоды, используя свою последовательность ритуальных действий и эмоцию, входит в резонанс с силами природы. У каждого священника свои инструменты, хотя принцип один. Это Искусство было получено нами от Тонпа Шенраба.

— По такому же принципу проводит обряд проводник в нижний мир? — спросил я.

— Я и так сказал тебе слишком много, — насмешливо ответил Лугонг. — Не боишься сломаться под грузом знания? Спи, завтра будет трудный день.

Я лежал, глядя в ночное небо, и вспоминал строки из записок деда: «…проводящий обряд священник бон проговаривает особые заклинания, которые поначалу звучат как обычные буддийские мантры, произносимые наоборот. Однако, если внимательно вслушиваться в слова, создается впечатление, что звучит осмысленный текст на каком-то языке. Целью наговора является попытка извлечь сознание умершего и поместить его в жертвенную фигурку или камень лха. Ритуал сопровождается постукиванием в двойной барабан. Таким образом создается “магическая тропа”, по которой сознание постепенно перемещается в выбранный предмет. Непонятно, каким образом переносит свое сознания сам проводник, и переносит ли вообще. Возможно, это вопрос очень специфического обучения с детства. Каждый адепт бон с ранних лет предназначен для узкой специализации: заклинатель погоды, проводник умерших, целитель, предсказатель или заклинатель демонов… Все высшие ступени контроля собственного тела и разума, равно как и окружающего мира, для потомственного шена — ежедневная рутина. Изначально высшее мастерство йоги пришло из Тибета. Некоторые трактаты бонцев упоминают о том, что само искусство йоги было одним из даров Шенраба Мивоче людям. Владеющий же Истинным Дордже способен проходить в нижние и верхние миры в своем физическом теле, равно как и возвращаться обратно. Именно так совершал свои подвиги Тонпа Шенраб… Возможно ли, что проводник входит в нижний мир в живом теле, не используя помощь этого мощного атрибута? Это также предстоит выяснить».

Проснулся я, когда уже рассвело. Лугонга рядом не было. Я обнаружил его сидящим в позе лотоса на границе площадки со Ступой. Глаза его были закрыты, а губы шевелились, как если бы он что-то проговаривал про себя. Наконец он резко выдохнул и повелительно указал мне пальцем на Ступу.

— Мне нужен нож, — взволнованно сказал я.

Лугонг молча протянул мне свой огромный тесак рукояткой вперед.

Я пошел к центру, пошатываясь от возбуждения. Возле Ступы я опустился колени и пополз вокруг нее против часовой стрелки, внимательно вглядываясь в стыки резьбы между свастиками. Между седьмым и восьмым фрагментами я увидел то, что искал — идеально круглый камень сантиметров пятнадцати в диаметре, глубоко утопленный в стенку круглого основания. На камне был вырезан какой-то символ, сильно поврежденный временем и погодой. Концом ножа я принялся ковырять едва заметную щель, окружающую камень. Полчаса спустя, обливаясь потом, я почувствовал, что фрагмент начал сдвигаться. Удвоив усилия, я расшатал его до такой степени, что ощутил, как он начинает вращаться и выдвигаться наружу. Отложив нож, я взялся за него обеими руками и сильно дернул на себя. Тяжелый камень, длиной не менее тридцати сантиметров, вывалился из отверстия в сопровождении облака пыли и песка. Тут же раздался громкий вой, больно ударив по барабанным перепонкам. От неожиданности я упал набок, едва не обмочившись. Страх почти парализовал меня. Несколько минут я валялся на земле и ждал, когда мое сердце разорвется и я умру. Вой продолжался, но ничего не происходило. Наконец, скосив глаза, я увидел, как небольшие вихри пыли втягиваются в отверстие. Собрав все силы, я закрыл отверстие трясущейся ладонью. Вой тут же стих. Наверное, это был ветер. Задувая в отверстие и, возможно, проходя через внутренние щели в ступе, он издавал этот дикий звук. Я решил не задумываться о том, было ли это сделано кем-то или являлось результатом какой-нибудь природной эрозии. Мне предстояло совершить нечто невыносимое. А именно: засунуть руку в темное отверстие. Самым благоприятным, что подкидывало мне воображение, было лезвие гильотины или голова огромной змеи, ожидающая возможности откусить мне руку.

Я осторожно выглянул из-за Ступы. Лугонг продолжал неподвижно сидеть с закрытыми глазами. Помогать мне он явно не собирался. Наконец, набравшись храбрости, я просунул руку глубоко в отверстие. Мои пальцы нащупали матерчатый сверток, и я быстро вытащил его наружу. Торопливо схватил камень и вставил его обратно в отверстие, забив его поглубже рукояткой ножа. Взяв нетяжелый сверток обеими руками, я направился к Лугонгу, все еще неподвижно сидящему на границе площадки. Не зная, что мне делать дальше, я уселся рядом и принялся ощупывать сверток.

— Ты можешь открыть, — почему-то шепотом сказал Лугонг, не глядя на меня.

Нащупав завязки, я развернул промасленное полотно…

Я держал в руках два увесистых жезла длиной не более тридцати сантиметров длиной. Короткая округлая рукоятка на каждом оканчивалась с обеих сторон бутонами лотоса из девяти литых лепестков.

Я видел достаточно много сувенирных копий и изображений Ваджры, и некоторые из них производили совершенно фантастическое впечатление. Однако то, что я держал в руках, выглядело не в пример более просто. Кроме того, каждый жезл был окрашен в два цвета до середины рукояти: один в белый и красный, другой в синий и зеленый. Вернее, я так подумал с первого взгляда. Присмотревшись внимательней, я понял, что каждый жезл был сделан из двух разных материалов. Судя по весу, из разных металлов; хотя я не имел ни малейшего представления о том, какой металл имеет синий или красный цвет.

Лугонг требовательно протянул ко мне руки. Я осторожно положил жезлы на его раскрытые ладони.

— Истинное Двойное Дордже, — с благоговением прошептал Лугонг и, наклонясь, приложился лбом к артефакту.

Я в изумлении уставился на его руки. Как только он приподнял голову, бутоны на обоих жезлах раскрылись и начали вращаться, зависнув над его ладонями. В воздухе снова повис дикий терзающий уши вой, такой же, что я слышал у Ступы, но более пронзительный и раздирающий каждую клетку тела. Я рухнул на спину, поджав ноги, и вцепился в голову, пытаясь закрыть уши. В тот момент, когда я почувствовал, что мой мозг начинает сочиться сквозь черепные швы, вой стих.

Я отнял руки от головы. На них была кровь. Кровь текла у меня из ушей, изо рта, из носа и, кажется, даже из глаз. Я с трудом поднял голову и взглянул на Лугонга. Он продолжал не моргая смотреть на Дордже, все так же с благоговением держа его на ладонях. Никакого вреда, похоже, звук ему не нанес.

— Что это было? — с трудом прошепелявил я.

— Приветствие Дордже! — торжественным шепотом сообщил он, радостно, но как-то по-звериному, скалясь. — Теперь мы готовы…

У меня возникло смутное предчувствие, что эту его улыбку я не раз увижу в кошмарных снах. Если еще когда-нибудь буду спать…

Оторвав от футболки полоски ткани, я соорудил себе затычки в уши и нос. Лугонг аккуратно упаковал Дордже в ткань и сунул себе за пазуху. Взвалив свою торбу на плечо, он бодро зашагал по тропе, которая круто поднималась к вершине. Я плелся за ним, стараясь не отставать и не терять его из виду. Мое состояние было просто ужасным. Все страхи всколыхнулись с новой силой. Дордже у меня не было. Как я смогу пройти обряд без него? Если Лугонгу нужен только артефакт, то почему он не бросит меня здесь и не уйдет? Еще я вспомнил, что он за все это время ни разу не назвал меня по имени. Эта его манера обращаться ко мне в какой-то безличной форме… Я слышал, что у некоторых народностей принято никогда не обращаться по имени к человеку, которого собираешься убить…

Наверное, мне стоило развернуться и бежать обратно, но что-то заставляло меня переставлять ноги и подниматься дальше за моим проводником. Вдруг я вспомнил, что меня задело несоответствие между определением деда и словами Лугонга. Дед писал о сопровождении умершего человека, тогда как Лугонг говорил о том, что умерший ничего не слышит и не осознает. Я решил выяснить, что это значит, и зашаркал своими сапожищами быстрее, намереваясь прояснить этот вопрос. Лугонг обернулся и, увидев меня, уселся на ближайший камень.

— Ты говорил, что во время обряда человек не является умершим, — спросил я его, решив использовать такую же безымянную форму обращения, как и он сам. — Если это так, то кем он является?

— Он является умирающим, Эрик, — спокойно пояснил мне Лугонг.

От того, что он снова прочитал мои мысли и назвал меня по имени, мой рассудок попытался было запаниковать, но я вовремя успел осознать абсурдность какой-либо паники. Может ли по-настоящему беспокоиться человек, который совершенно серьезно собирается пройти через мир мертвых; человек, который связался с непальским шаманом, читающим его мысли? Это даже смешно. Рациональность моих рассуждений позволила мне успокоиться.

— В этом и заключается смысл пховы, — продолжил Лугонг, — поймать момент умирания и с помощью магического искусства перенести сознание в другой сосуд. Успех почти целиком зависит от мастерства проводящего обряд.

— Ты имеешь в виду свое мастерство? — не удержался я от язвительного вопроса.

— Да, я имею в виду свое мастерство, — так же спокойно подтвердил Лугонг, — а еще силу Истинного Дордже.

— А в других случаях? Тебе всегда удавалось очищать карму умирающего и успешно проводить его мимо демонических областей, безо всяких артефактов?

— Почти всегда. Любой священник с детства учится этому искусству. Но даже хорошему пастуху случается иногда терять овец. Тем более если твоя овца слепо бредет в нижнем мире. И да, мне случалось терять овец в мире мертвых. Иногда обряд проходит не чисто.

— Ты говоришь всегда о нижнем мире. Для меня это звучит как ад.

— Здесь, в Гималаях, посмертный путь всегда начинается с нижнего мира. За исключением праведников. Сознание таких людей во время перехода уходит сразу в мир дэвов. Это выглядит как вертикально раскрывающаяся ярко-фиолетовая щель. Помощь шена практически не требуется. Я видел это не раз, во время обрядов над праведниками. Сознание умирающего просто проскальзывает внутрь, и щель закрывается. Вход через нижний мир — для обычных людей с нечистой кармой. После ритуала очищения демоны нижнего мира предоставляют бонцу один шанс пройти мимо них. Пройти в правильную область можно только с проводником. Я думаю, что ты прав. Ад — это очень близкое слово. Но возможно, что для западного человека скорее подошло бы слово «чистилище». С той лишь разницей, что в твоем христианском Чистилище ты находишься один на один со своей кармой, или что там у вас есть. Никто не укажет тебе путь наверх. Но в ад, обиталище демонов, тебя приведет любая тропа, если ты не сохранишь в должном порядке свое сознание. Я слышал, что для этого вам необходимо покаяться, причаститься как-то или к чему-то. Полагаю, что тебе лучше поговорить об этом с кем-то из ваших священников. Впрочем, ты скоро увидишь сам. Может быть, — Лугонг оборвал разговор и встал, чтобы продолжить путь.

Тропа в гору сделалась круче. Неожиданно задул сильный встречный ветер, наполненный мелкими колючими снежинками. Подняв голову, я увидел, что огромная черная туча опустилась на вершину горы. Тень от тучи накрыла склон неровными полосами, придавая окружающему зловещий сюрреалистичный вид. Ветер усилился. Несколько раз порывы достигли такой силы, что меня едва не сбросило с тропы. Инстинктивно я бросился к Лугонгу и схватил его сзади за кушак. Он на мгновение остановился, затем кивнул и двинулся дальше. Я волочился сзади, топая тяжеленными сапогами и держась за него. Чувство времени снова исчезло. Я не мог определить, как долго продолжается эта пытка. Все силы уходили на то, чтобы не упасть и не отцепиться от кушака Лугонга. Ветер усилился настолько, что превратился в настоящий ураган. Даже за спиной Лугонга я ощущал бешеные порывы, пытающиеся сбросить меня в обрыв. Я чувствовал, как из-под моих безразмерных сапог вываливаются камни и падают в пропасть. Меня трясло от холода и страха. В какой-то момент под моей правой ногой обвалился целый кусок тропы, и, упав на левое колено, я завопил от ужаса. Вцепившись в кушак Лугонга до боли в ногтях, я лихорадочно пытался нащупать край тропы болтающейся в воздухе ногой. Наконец мне удалось подтянуть правую ногу и поставить колено на острые камни. Лугонг шел медленно, наклоняясь вперед и опираясь левой рукой на отвесную стену. Не в силах заставить себя встать, я полз за ним на коленях, скуля и подвывая. Лугонг свернул влево и практически втащил меня в скальный разлом. Ветер неожиданно стих. Лугонг проволок меня еще пару метров и, протянув руку за спину, оторвал мои скрюченные пальцы от своего кушака. Лежа на камнях, я вытер слезы, с трудом перевернулся на спину и приподнял голову, чтобы оглядеться. Мы находились в скальной расщелине длиной в несколько метров и шириной в два или три. Стены разлома сужались кверху, и оттуда ощутимо тянуло прохладой. Я понял, что эта расщелина выходит наружу где-то на вершине горы. Ветер сюда не проникал. Только со стороны отверстия, через которое мы пролезли, доносилось завывание непогоды. Меня лихорадило.

— Сильный ветер. Нужно переждать, — сухо сказал Лугонг и прошел в дальний угол, где лежала куча какого-то тряпья.

Куча тряпья оказалась задубевшим брезентом, из-под которого Лугонг вытащил аккуратно связанную пачку мелкого хвороста и кусок сухого помета какого-то животного.

— Пастухи здесь часто пережидают непогоду, — прокомментировал Лугонг и принялся складывать небольшой костер из хвороста.

Водрузив на хворост кусок помета, он ловко разжег огонь с одной спички. Я поднял голову выше и увидел, что стена над сложенным им костром была черна от копоти. Костер разгорелся, и дым нехотя потянулся вверх, лениво огибая выступы на скале. Постепенно я согрелся и дрожь улеглась. Лугонг вытащил из торбы свой закопченный чайник и, наполнив водой из фляги, поставил на огонь. Сам же уселся рядом, скрестив ноги.

— Лугонг, ты умеешь успокаивать ветер? — спросил я, лишь бы не молчать и не переживать заново мгновения над пропастью.

— Нет, — помедлив, ответил Лугонг, — я этому не учился. Это дело для шамана природных духов.

— Но ты бы смог научиться?

— Уже нет, — покачал головой Лугонг. — Учиться нужно начиная с детства, когда тело обладает особыми свойствами и энергией. Человеческое тело не в состоянии освоить весь диапазон эмоций за один период детства.

— Как же тогда Шенраб Мивоче? — заинтересовался я. — Если он дал своим ученикам все эти искусства, то, значит, он владел всеми видами магии.

— Почему ты думаешь, что Шенраб был человеком? — криво усмехнувшись, спросил Лугонг.

— Но ведь существует же его биография, — немного растерялся я. — И даже в бонских трактатах есть его жизнеописание. Многие исследователи подтверждают, что такой человек действительно существовал. Я понимаю, что всё это писали люди сотни лет спустя после его смерти, но…

— Почему ты думаешь, что Шенраб умер?

Уже не впервые я почувствовал раздражение и злость на Лугонга, когда слышал его высокомерный тон.

Чайник забулькал, выплескивая воду из носика на тлеющий помет. Наше убежище наполнилось отвратительной вонью. Лугонг снял чайник с костра и, достав из торбы горсть какой-то травы, бросил внутрь и закрыл крышку.

— Тонпа Шенраб — Царь Шамбалы. Шамбала находится вне мира людей и сущности, обитающие в ней не имеют тел. Однако могут их создавать. Что и делал Шенраб, материализовавшись в Тибете.

Лугонг разлил жидкость из чайника в две чашки, протянув одну мне. Из чашки пахло неприятно, вкус у жидкости был не лучше.

— Пей, — сказал Лугонг, заметив мою кислую гримасу. — Это взбодрит тебя. Мы еще не дошли.

— Люди веками ищут Шамбалу, — не сдавался я, глотая теплую жидкость. — И даже знают, где искать. Это в районе горы Кайлас или рядом. Некоторые утверждают, что внутри самой горы.

Лугонг усмехнулся.

— Шамбала находится внутри Горы Юндрунг, или Горы Свастики, — снисходительно пояснил он. — Гора Свастики находится в другом мире. Гора Кайлас не имеет отношения к Шамбале. Пусть люди ищут где хотят. И Тонпа Шенраб не умер. Он вернулся на свой трон, но время от времени возвращается в созданные им миры людей, нагов и дэвов для того, чтобы вливать силу в границы между ними. Границы, которые под влиянием энергии миров истончаются. Или ты думал, что плоть Шенраба состояла из такого же мяса и костей, как и твоя? И просто сгнила после его так называемой смерти?

— Да, из такого же, — упрямо заявил я, — в нашем мире у него были дети, их потомки известны до одиннадцатого века. Но вполне возможно, что и до нашего времени.

Лугонг презрительно посмотрел на меня и постучал пальцем по лбу:

— Я и не подозревал, насколько ты недалек. Когда Шенраб разделял области обитания, тысячи демонов и дэвов остались в нашем мире, навечно прикованные к миру живых силой Учителя. Надеюсь, ты не думаешь, что они жили среди людей в виде призрачных плаксивых призраков или черных теней, рыскающих по ночам? Сила деяния Учителя наделила их телами. Их потомков от смешивания с людьми знающий шен может встретить и сейчас.

Я уже было почувствовал себя оскорбленным, но, подыскивая достойный аргумент, вдруг спонтанно начал размышлять в продолжение слов Лугонга. Действительно, чем отличалось бы тело Геракла, сына бога и женщины, от моего? Такая же плоть и кости. Но Геракл обладал невероятной силой и сверхъестественной удачей. Конечно, это миф. Но мифы не возникают на пустом месте. Интересно, сумел бы какой-нибудь генетик найти разницу в наших телах на своем пробирочном хромосомном уровне? Отличалось ли тело Христа, и насколько, и чем? В чем разница между плотью Саи Баба, индийского чудотворца, и моей? Или христианский сатана…

— Мы можем идти, — тронул меня за плечо Лугонг, который, пока я предавался своим рассуждениям, успел выглянуть наружу и взвалить свою торбу на плечо. — Ветер стих. А ты потерял сапог.

Действительно, сапога на правой ноге не было. Должно быть, пока я барахтался на тропе, сапог упал в пропасть. При этом воспоминании меня снова пробрала дрожь. Я снял второй сапог и прислонил его каменной стене.

— Я же смогу так дойти? — спросил я Лугонга.

Тот неопределенно пожал плечами и протиснулся наружу. Я поспешил за ним, проклиная ободранные колени.

Когда мы снова вышли на тропу, уже вовсю светило солнце. Только лишь тонкий слой снежной пыли, таявший прямо на глазах, напоминал об урагане, который едва не лишил меня жизни. Сейчас, на солнце, в безветрии, тропа выглядела широкой и безопасной. Я даже осмелился бросить торопливый взгляд вниз, в пропасть, где клубился редкий туман. Ничего страшного, хотя и высоко.

Почувствовав нежданный прилив бодрости, я прибавил шаг и с удовольствием зашагал вплотную за Лугонгом, нисколько не опасаясь обрыва, ловко перепрыгивая через козьи экскременты и большие камни. Тропа постепенно расширялась, а левая отвесная стена принимала все более пологий вид. Спустя пару часов энергичного шага мы подошли к огромному куску горной породы высотой не менее двадцати метров, преграждавшему путь. Тропинка огибала справа этот кусок скалы и исчезала в узком проходе между двумя валунами. Минуя эти камни, Лугонг повернул налево. Мы вышли на небольшую поляну и остановились перед самым пиком горы, посреди которого зияла огромная трещина.

Видимо, когда-то скала разломилась, и отколовшаяся часть съехала по склону, образовав клиновидную щель шириной в несколько метров. Стены раскола не были плоским и бугрились выступами от каменных фрагментов. На этих выступах достаточно обильно росла трава и бурые мхи. Сужающиеся стены через двадцать-тридцать метров упирались в сплошной, на первый взгляд, гранит. Вглядевшись внимательнее в эту каменную стену, я увидел дверь, криво сколоченную из старых досок и хвороста, утопленную внутрь каменного проема.

— Мы пришли? — спросил я.

Лугонг молча кивнул, достал из-за пазухи сверток с Дордже и протянул мне.

— Когда мы войдем — поклонись и оставайся у входа, — сказал он. — Я подойду к Наставнику для приветствия. Я подам тебе знак, ты тоже подойдешь и еще раз поклонишься. Затем сядешь на колени, и склонив голову, протянешь ему Дордже. Когда он его возьмет, ты встанешь и вернешься к двери, не поворачиваясь спиной. Слева ты увидишь большой камень. Сядь на него и жди, пока я к тебе не подойду. Не произноси ни слова. Ты все понял?

— Да, — ответил я, начиная нервничать, — я все понял.

Мы подошли к двери. Лугонг толкнул ее и вошел. Я последовал за ним.

Когда глаза привыкли к сумраку, стало ясно, что мы оказались в пещере, скорее всего, образовавшейся естественным образом и впоследствии обработанной изнутри. Все округлое пространство справа было ограничено сплошной скальной породой, закопченной, но легко узнаваемой как природный гранит. Левая стена, по всей видимости, изначально была отверстием пещеры, сейчас заложенным плоскими камнями. У этой стены стояла примитивная печь, сделанная из таких же плоских камней. Железная ржавая труба уходила в стену, из которой для этой цели был вынут один камень. Справа внизу, стена пещеры переходила в длинный и достаточно широкий каменный выступ, очень напоминающий топчан или широкую лавку.

Лугонг деловито достал из кармана спички и, подойдя к противоположной от двери стене, утопавшей в сумраке, зажег свечу, прилепленную к каменному выступу. Затем, не поворачиваясь, вернулся к двери и встал рядом со мной. Свеча вспыхнула неожиданно ярко и осветила прямоугольную нишу, вырубленную в скале. В нише, скрестив ноги и глядя прямо на меня полуоткрытыми глазами, сидела мумия…

Мой испуг был настолько велик, что я едва не выскочил за дверь. Помешала рука Лугонга, охватившая мое плечо стальным зажимом.

Темно-коричневая кожа плотно обтягивала кости черепа мумии. Губы настолько высохли, что верхняя треснула в двух местах, обнажая черные десна и зубы. Немного подкожного жира оставалось только в опущенных веках, которые на фоне остального лица выглядели несоразмерно большими. Верхняя часть головы была обмотана красным платком, расшитым бисером. Одет отшельник был в бархатный грязный кафтан с широкими рукавами, из которых торчали высохшие кисти рук с длинными черными ногтями, больше похожими на когти хищной птицы.

Лугонг, кланяясь, приблизился к отшельнику и принялся что-то шептать ему в ухо, почти касаясь губами сморщенной кожи на виске. Меня замутило. Вскоре Лугонг, чуть повернув голову, скосил на меня левый глаз и, шевельнув пальцами, сделал знак подойти. Непроизвольно копируя движения Лугонга, я, кланяясь, подошел к нише и опустился на колени, протягивая отшельнику Дордже. Я увидел, как птичьи когти протянулись к моим рукам и цепко схватили артефакт. В этот момент я заметил, что кожа на мизинце левой руки, держащей Дордже, треснула до самой кости. Желудок скрутило в рвотном спазме. Я вовремя почувствовал, как Лугонг легко пинает меня ногой, подавая знак отойти. Сдерживая рвоту, я поднялся и с поклонами заспешил обратно к двери спиной вперед. Вздохнув с облегчением, уселся на камень. Со своего места я видел, что глаза отшельника полностью открыты, а «птичьи лапки» виртуозно вращают два жезла в разных направлениях.

Внезапно раздался громкий металлический щелчок, и вместо двух жезлов в руках отшельника оказалась цельная металлическая свастика. Полный Дордже, изображение которого в Гималаях и Индии я видел сотни раз.

Лугонг с поклоном принял артефакт из рук отшельника, не оборачиваясь, спиной подошел ко мне и повернулся:

— Засунь под одежду и прижми к голому телу левой рукой, — приказал он.

Я взял в руки Дордже и попытался рассмотреть крестовину крепления. Два жезла оказались соединены между собой точно посередине рукояток, но никаких признаков крепления не было! Ни щелей, ни подобия замка. Внешне это выглядело как сплошная конструкция.

— Поторопись! — грубо окликнул меня Лугонг.

Секунду поколебавшись, я оттянул вырез одеяла и воротник куртки и просунул Дордже внутрь, прижав к голой груди левой рукой. Лугонг одобрительно кивнул.

— Сколько мне так держать? — спросил я.

— Можешь не держать, — равнодушно ответил он, — оно и так будет с тобой. На время…

И верно, едва я отпустил руку, артефакт словно прилип к моей груди.

— Учитель будет готов к закату, — произнес Лугонг, — а сейчас выйди и принеси дров. Нам нужен будет огонь.

— Он… Твой учитель? Как Тонпа? — попробовал я уточнить.

— Мой и других. Да, как Тонпа.

— Тонпа как Шенраб Мивоче?

— Нет, не как Шенраб. Просто сильный маг, — снисходительно ответил Лугонг.

— Почему он так выглядит? — не унимался я. — Ты извини, конечно, но я видел, что его кожа трескается до кости.

— В горах это обычное дело. Сухой воздух.

— Я не об этом… Почему он так выглядит, если он живой?!

— Я думал, ты знаешь… Ему больше ста лет. Последние несколько лет он находится в самадхи. Уверен, ты понимаешь, о чем я говорю. Это был единственный способ дождаться момента, когда ты принесешь Дордже. Сейчас он может спокойно уходить.

Я не стал заострять внимание на словах «когда ты принесешь Дордже». Я уже ясно сознавал, что не был свободен в своих решениях и поступках и что здесь ждали именно меня и с самого начала вели в это место.

Кучу хвороста я обнаружил справа от двери, когда вышел наружу. Укладывая сухие кривые палки на согнутые предплечья, я почувствовал, как глаза защипало от слез. Мне стало одиноко и страшно. Я вспомнил маму, наши походы в парк аттракционов, как мне было весело кататься на карусели и настоящем живом рыжем пони. Вспомнил, как соседская собака укусила меня за руку, когда я пытался угостить ее сливочной тянучкой; как мама прижимала меня к груди и ерошила мне волосы… И старый чемодан с чертовыми записками деда. Тоскливое предчувствие туманило мне рассудок. Набрав тяжеленную связку хвороста, я направился ко входу. У двери стоял Лугонг и пристально смотрел на меня. Мои слезы моментально высохли, и я почувствовал злую решимость дойти до конца и какую-то необычную для меня ненависть. Ненависть к Лугонгу, к этой мумии, горам и еще ко всему на свете…

— Чувствуешь что-нибудь необычное? — громко спросил Лугонг.

— Еще как чувствую! — сквозь зубы процедил я. — Вы все…

Внезапный спазм в ребрах сбил дыхание, и я ощутил, как Дордже шевельнулось на моей груди, давяще и нестерпимо горячо. Невыносимые судороги охватили все тело, и я скорчившись опустился на колени вслед за водопадом из хвороста. Судороги были столь сильны, что, скуля сквозь зубы, я ждал, когда лопнут все мои мышцы, внутренние органы и даже голова. Я провалился в глубокий обморок. Придя в себя, увидел улыбающееся лицо Лугонга. Он протягивал мне надтреснутую фарфоровую чашку с плескавшейся в ней черно-коричневой жижей.

— Выпей, это поможет, — успокаивающе произнес он, — сейчас сила Дордже входит в тебя и предоставляет шанс пройти обряд.

Трясущейся рукой я схватил чашку и, задержав дыхание, опустошил ее. Спустя минуты моя злость исчезла, уступив место спокойствию и даже бодрости. Давление на грудь продолжалось, но становилось более терпимым и где-то даже приятным. С помощью Лугонга я собрал рассыпавшийся хворост и занес в пещеру. Пока я разжигал печь, Лугонг, зашедший вместе со мной, куда-то исчез. Когда огонь в печи разгорелся и отблески огня осветили оставшиеся темные места пещеры, я обратил внимание на одеяло в виде занавеси, висевшее слева от ниши учителя. От теплого воздуха, идущего из печи, оно начало колыхаться, загибаясь внутрь стены. Наверное, там было еще одно помещение. Бросив беглый взгляд на отшельника, я заметил, что глаза его по-прежнему открыты и не мигая смотрят прямо на меня. Я сел на свой камень, сомкнул веки и прислонился спиной к каменной стене. Было очень неуютно. Я просто физически чувствовал на себе взгляд из ниши. Стараясь выглядеть сонным, я «естественным» движением натянул колпак себе на глаза. Стало немного комфортнее, и, разморенный идущим от печи теплом, я задремал…

«…когда зрение прояснится после перехода, ты обнаружишь себя стоящим на холмистой равнине, полого уходящей вниз к горизонту. Равнина усеяна огромными валунами и каменными сооружениями причудливых форм. Из-за горизонта пробивается свет, в котором можно различить меняющие друг друга цвета: синий, оранжевый, багрово-красный. На самой нижней кромке горизонта видна полоска ослепительно белого цвета. Это область сансары, которую Шенраб Мивоче сотворил для людей, желающих продолжить череду перерождений в мире живых. Краем глаза время от времени можно заметить ярко-зеленые сполохи, перечеркивающие остальные цвета. Это область Нирваны Будды, созданная Шенрабом только для одного сознания. Достигнуть ее нельзя ни живому, ни мертвому. Пристально смотреть — опасно. Энергия нирваны может разрушить сознание, лишить цели и желаний. Достигнуть синего цвета — цель Проводника и Мертвого. Область обитания дэвов. Остальные цвета — миры демонов.

Между камнями можно заметить движущиеся тени существ, населяющих этот мир. Нельзя фокусировать зрение на этих тенях. Нельзя сидеть или останавливаться. Слева от себя ты будешь видеть Проводника и Мертвого, идущих рядом и удаляющихся к левому краю равнины. Ты должен следовать за ними на некотором расстоянии, не приближаясь, но и не теряя из вида. На тропе, которую видит только Проводник, будут встречаться каменные арки, изнутри которых будет выходить свет. Яркость свечения и последовательность появления цветов зависит только от кармы Мертвого. За тусклыми оттенками света можно различить ожидающего демона. Проводник и Мертвый останавливаются перед аркой, но продолжают притоптывать на месте, имитируя движение. Проводник ждет, когда тусклый оттенок сменяется насыщенным, и толкает в арку Мертвого. Сам же обходит арку слева и присоединяется к нему. Если Проводник ошибается в выборе момента — Мертвый исчезает, если оттенок был выбран верно — путь продолжается. Во время прохода арок карма Мертвого очищается. Живому нельзя входить в арки, поэтому ты обходишь слева за Проводником. Четвертая и последняя арка находится на краю неглубокого оврага, по дну которого течет полноводный ручей. Пройдя последнюю арку, Проводник и Мертвый поднимаются по склону невысокого холма и постепенно исчезают в голубом тумане. Ты же спускаешься к ручью и идешь по левому берегу, следуя течению. Ничего не бойся и не обращай внимания на то, что происходит вокруг. Опусти голову и смотри только на береговую кромку ручья. Скоро ты подойдешь к расщелине, в которой исчезает ручей. Смело входи в нее. Яркая фиолетовая вспышка лишит тебя зрения на некоторое время, но затем ты обнаружишь себя стоящим возле Ступы на тропе в пещеру Ахмес. В мире живых. Но следует опасаться…»