Утренние лучи солнца разбудили меня. Снова больница? Но почему так тихо? Ни смеха, ни шаркающих шагов. Полная тишина. Вновь обретенная свобода не была сном, и в это было нелегко поверить.

Накинув халат и прихватив купальные принадлежности, я быстро спустилась вниз, не встретив никого по пути.

Просторная ванная комната, нисколько не изменившаяся, все так же искрилась зелеными бликами, перебегавшими в изумрудных узорах кафеля. Я сбросила халат и долго рассматривала себя в высоком узком зеркале — как в детстве, когда проверяла, насколько выросла грудь за лето.

Я похудела, очень похудела. Но если чуть-чуть поправлюсь, моя фигура будет такой же, как раньше, и я снова смогу работать фотомоделью…

Почему мне в голову пришла именно эта мысль? Ну конечно, я уже работала фотомоделью, в самом начале своей карьеры, в Нью-Йорке. Пришлось поступиться мечтою о поприще журналистки: в редакциях газет меня даже слушать не хотели. «Очень жаль, — говорили мне, — но журналистка без знания Нью-Йорка…» Да, но как можно узнать Нью-Йорк, не прожив в нем ни дня? На это мне никто не мог ответить…

В те трудные дни мне очень помогла Мэгги Паркер: ее знакомства в редакциях модных журналов, случайные подработки в фотографических студиях… Я зарабатывала неплохие деньги и, может быть, не стоило вспоминать другое. Однако оно было… Холодные, освещенные ярким светом прожекторов студии; бесцеремонные руки фотографов, придававших мне, как кукле, нужное положение; аромат дорогих сигар, которые курили толстые мужчины, входившие во время моего переодевания без стука… И неприятный, оценивающий взгляд Мэгги. «Немного терпения, милочка. С твоей фигурой и лицом можно многого добиться в жизни. Ты даже не представляешь себе, сколько зарабатывает топ-модель…»

Я открыла душ и начала яростно растирать себя намыленной губкой, но так и не могла уничтожить липкий взгляд Мэгги Паркер, хотя у меня даже покраснела кожа. А вот ее внешность исчезла из моей памяти полностью. Когда я работала фотомоделью, мы вместе снимали квартиру. Почему я переехала? Поддерживала ли я связь с Мэгги после этого? Почему я отказывалась видеть ее, когда она приезжала в клинику? Множество вопросов, ни одного ответа…

Откинув со лба мокрые волосы, я устало наслаждалась струйками теплой воды, сбегавшими по коже. Закрыла кран, расправила полотенце. Тщетно было напрягать свою память. Что произошло между мной и Мэгги, я так и не вспомнила. Словно издалека донесся голос доктора Джеймсона: «Ваше прошлое восстановится из разрозненных воспоминаний подобно тому, как складывается мозаика. Но это произойдет только в том случае, если вы действительно желаете восстановить свое прошлое, если же нет…»

Да простит мне Бог, но я не хотела ничего вспоминать! Это мысль настолько потрясла меня, что, распахнув дверь ванной, я бросилась вверх по лестнице и бежала, пока не оказалась в своей комнате.

Тяжело дыша, я прислонилась к двери. Сердце колотилось, готовое выпрыгнуть из груди. Только теперь я заметила, что оставила в ванной халат. Покраснев от стыда, я принялась лихорадочно одеваться. «Не спеши, детка, — говорила мне когда-то мать. — Ты делаешь все так, как будто опаздываешь на поезд…»

Убаюкивающий голос матери затих, и сразу вслед за ним послышались ее сдавленные рыдания. Откуда-то из глубины появилось лицо бабушки. «Ты ничуть не лучше своей матери», — безжалостно произнесли ее тонкие губы.

«Да, я работала официанткой в Бостоне, — всхлипывая, говорила мать. — Давно, очень давно, но она никогда не позволяла мне забыть об этом. Обращалась со мной, как с…»

В детстве я не понимала, что означают ее слова. Но мать бережно обнимала меня, и мне передавалась ее тревога. «Морин, Морин, что будет с тобой?»

Знакомый с детства звон потеснил мои воспоминания. Часы на колокольне пробили девять. Слава Богу, бабушка никогда не выходила из своей комнаты раньше одиннадцати. Она имела обыкновение завтракать в постели, после чего еще пару часов просматривала корреспонденцию. Мне всегда было интересно, что содержали перевязанные тесемкой стопки бумажек, которые приносил почтальон. Ворох счетов, письма, свернутые газеты… Утренний ритуал не менялся на протяжении нескольких лет.

До того как умер дедушка, утро проходило совсем иначе. В гостиной подавали кофе. Бабушка молча сидела за столом, неподвижная и прямая, и молча смотрела, как дедушка читает свою неизменную «Бостон геральд».

Мелкие фрагменты всплывали один за другим, но так и оставались разрозненными кусками, упорно не желая складываться во что-либо целое. Отмахнувшись от них, словно от назойливых мух, я взяла пачку сигарет и спустилась в кухню.

У газовой плиты хлопотала высокая худощавая женщина.

— Доброе утро, — поздоровалась я, и неуверенно добавила: — Агнес.

— Доброе утро, мисс Морин, — она обернулась через плечо.

— Вы не возражаете, если я сварю себе кофе?

Она пожала плечами.

— Что толку спрашивать меня, если домом командует ваша бабушка.

Агнес совсем не изменилась. Молчаливая, бесстрастная, занятая по хозяйству с утра до ночи и пребывающая в вечном конфликте с Богом и всем миром.

— У нас новая плита? — Я попыталась улыбнуться.

— Угу. Года четыре назад я поставила условие: или я, или эта развалина.

Я едва удержалась, чтобы не сказать: «Лучше бы оставили печь».

Старую печь я помнила отчетливо. Она пожирала уголь, как ненасытное чудовище, но угольки в ней так красиво раскалялись, и от нее шел жар — такой уютный, успокаивающий. Холодными зимними ночами мы с Сэмом любили тайком пробраться в кухню, где усаживались возле печи, готовили горячий какао и болтали до самого рассвета. Вместо лица Сэма в памяти зиял темный провал; и с этим ничего нельзя было поделать. Уцелело лишь то, что лежало близко к поверхности. Может быть, все сложилось бы по-другому, будь он жив… Бесполезные мысли! Его давно уже нет, нелепая смерть…

Под окном послышался шум подъезжающей машины. Выглянув на улицу, я увидела старый «форд», затормозивший у дровяного сарая.

— У нас гости?

— Нет, Сьюзен Дэниелс с сыном, — ответила, не поворачивая головы, Агнес. — Они помогают по хозяйству. Бедная женщина! Сколько мук с Гасом — у бедняги с детства не все дома.

О, это я знала! Мне стоило большого труда налить кофе в чашку, так я разволновалась. Гас Дэниелс! Угловатый, с белесыми ресницами, глупо ухмыляющийся… Взгляд, обращенный в пустоту… Сын Дэна Дэниелса, хозяина гаража.

Просторная кухня уменьшилась, сомкнулась вокруг моего прошлого. Отчаянно забилось сердце, захотелось выбежать, скрыться. Судорожно, словно драгоценность, сжимая чашку с кофе, я выпила, тихо прикрыла дверь.

На террасе я полной грудью вдохнула свежий воздух. Что-то здесь не сходилось в разноцветной мозаике. Почему лицо Гаса отпечаталось в моей памяти до мельчайших подробностей, между тем как лица моей матери и брата полностью стерлись?

— Доброе утро, Морин.

Я обернулась. Да, это был отец! В точности такой, каким его описал Дэвид Эндрюс: высокий, худой, поседевший. В руке он держал стакан томатного сока, и я мысленно спросила себя, сколько туда было налито спирта.

— Здравствуй, папа.

Он неловко поцеловал меня, oт него пахло джином.

— С возвращением, Морин. Я сильно переживал, когда все случилось… Хотел написать тебе, съездить. Но моя мать говорила, что у тебя своя жизнь… — он отпил из стакана. — Ты сама настояла на том, чтобы полностью порвать со своим прошлым. Да, так она мне говорила.

— И поэтому ты не отвечал на мои письма из Нью-Йорка? — мне не удалось скрыть горечи.

Он смущенно кивнул.

— Знаешь, я звонил несколько раз, но твой голос был таким отсутствующим, как будто тебе не доставлял никакой радости разговор с родным отцом. После свадьбы с Полом ты была совсем другой. Веселой, раскованной… — он запнулся и взглянул на меня. — Что с тобой, Морин?

Я закрыла глаза и медленно опустилась на стул.

— Что-нибудь не так?

— Нет-нет, все в порядке…

Просто я только сейчас, от тебя, узнала, что была замужем.

— Недолго, — словно это могло утешить, поспешно добавил отец, — через несколько месяцев ты сообщила, что развелась и вернула себе прежнюю фамилию.

— Интересно, какая фамилия была у меня в замужестве?

— Лейн… Миссис Морин Лейн.

Он посмотрел на меня с тревогой.

— Может быть, тебе неприятно говорить о таких вещах?

— Даже не знаю. Совершенно не помню Пола. Кто это был?

— Увы, ни разу не встречался с ним. Судя по фотографии, довольно симпатичный молодой человек. Художник, насколько мне известно. Вы тогда переехали в Гринвич-Виллидж. Ты и этого не помнишь?

— Нет…

Наступила тягостная пауза. Отец откашлялся.

— Если хочешь, сходим на конюшни, посмотрим лошадей. Конечно, я уже не так хорошо держусь в седле, но могу составить тебе достойную компанию.

Мной овладела нерешительность:

— Я столько лет не садилась в седло.

— Но ты же выросла в седле! Неужели в Нью-Йорке нельзя было практиковаться?

— Тебя это удивляет? В городе подобное развлечение стоит недешево. Впрочем, мне было тогда не до верховой езды.

Он мрачно отпил из стакана, и я поняла, что обидела его. Проклятье! Всего пять минут беседы, а с моего языка летят колкости, спасение от которых — в вине.

Отец был невоздержан, не мог преодолеть свою тягу к спиртному. И тем не менее… Он не всегда был таким. Было время, когда вчетвером — родители, Сэм и я — мы были спокойны, счастливы, полны надежд. Но когда это было? И где?

«Вы помните что-нибудь о родителях?» — часто спрашивал доктор Джеймсон. У меня было что рассказать ему. Человек, понуро стоявший сейчас передо мной и помешивавший кубики льда в бокале с «томатным соком», давно утратил вкус к жизни. Нынешнее его существование определяли воля и энергия другого человека — моей бабушки.

— Жаль, что все так получилось, Морин, — уныло проговорил он. — Поверь, я думал о тебе. Но у меня нет собственных денег, а мать… Ты ее знаешь. Она заявила, что ты не хочешь принимать от нас никакой помощи.

Я рассмеялась.

— У меня не было другого выхода. Хотя… Наверное, она была права; я действительно не приняла бы вашей помощи.

Он вздохнул с облегчением.

— Я чувствовал это. У тебя всегда был твердый характер, Морин. Когда-то ты нашла в себе силы уехать отсюда… Не все способны решиться на такой поступок.

Его слова пробудили во мне сочувствие.

— Со всей твердостью и решительностью мне тоже не удалось уйти далеко. В итоге я едва выкарабкалась из психиатрической клиники.

— Ты вернулась, Морин, и остальное не в счет. А теперь пойдем к лошадям. Гм… Подожди-ка минутку!

Он быстрым шагом пересек прихожую и скрылся в библиотеке. Как часто я слышала от него: «Подожди-ка минутку!..» Я точно знала, что он делает сейчас, как будто находилась рядом. Мысленно видела, как он стоит в библиотеке перед открытой дверцей большого бара и подливает джин в свой томатный сок. Ритуал оставался неизменным, независимо от того, пил ли он сок, кофе или молоко.

Громкий лай прервал мои размышления. На крыльцо, виляя хвостом, взбежал Барон. Чувствуя себя виноватой — я даже не вспомнила о нем в это утро, — я потрепала его по мохнатой спине. Чуть поодаль остановились две другие собаки, недоверчиво поглядывая на меня, однако, не забывая при этом дружелюбно помахивать хвостом. Я была уверена, что скоро подружусь и с ними.

Вернулся отец, и мы вместе пошли к конюшням. Запах сена напомнил детство. Здесь, в дровяном сарае я часто пряталась, ощущая тепло и уют, которых мне так не хватало дома.

Пока отец показывал лошадей и расписывал их достоинства, я вспоминала маленькую лошадку-пони, подаренную мне когда-то матерью. Ее назвали Дикаркой, и свою кличку она вполне оправдывала. Целое лето я была счастлива, но только лето. У отца не было денег, чтобы держать пони, а бабушка отказывалась помочь. Я вспомнила, как пахло сено, орошаемое слезами отчаяния и разлуки.

— Доброе утро, мисс Томас. — В дверях стоял Дэвид Эндрюс.

— Доброе утро, мистер Эндрюс.

Отец молча кивнул и поинтересовался, есть ли у меня костюм для верховой езды: Из затруднения меня вывел Эндрюс: костюм лежал в чемодане, привезенном из Нью-Йорка. К сожалению, мне совсем не хотелось переодеваться, даже для верховой прогулки.

— Значит, в другой раз, если ты, конечно, не против, — нерешительно произнес отец. — Пусть Дэйв покажет тебе ферму.

Он двинулся к дому — сломленный пожилой человек, горбившийся больше, чем я себе представляла.

Теперь бразды правления принял Дэвид Эндрюс: мы обошли тропинки, проложенные по огородам; осмотрели коровник, загон для свиней. К концу экскурсии я знала обо всех переменах, происшедших на ферме в мое отсутствие.

Дэвид Эндрюс был, по-видимому, в ударе. Белые брюки и темный свитер подчеркивали его атлетическую фигуру. Я отметила, что он почти на голову выше меня, а ведь я в Свое время была самой высокой в классе. Непринужденно болтая, мы подходили к дому, когда неожиданно для себя самой я остановилась и посмотрела ему в глаза:

— Вы не сказали, что я была замужем. Почему?

— Распоряжение миссис Томас. Она против того, чтобы ворошить прошлое. К тому же вы давно вернули свою девичью фамилию.

Я усмехнулась.

— Какая трогательная забота! И вы всерьез полаг гаете, что раны затянутся сами собой, стоит лишь пореже вспоминать о них? Похоже, вам еще не приходилось разводиться, мистер Эндрюс.

— Я даже не был женат, — он усмехнулся.

— Вот как?

— Свобода превыше всего. Как и Германия…

Я хотела еще что-то сказать, но мы уже были перед крыльцом дома. Невзрачный молодой человек подметал дорожку. У меня пересохло в горле, учащенно забилось сердце, когда я взглянула на него.

— Гас… Дэниелс?

Эндрюс проследил за моим взглядом.

— Да, помогает по хозяйству. По правде говоря, проку от него немного, но… — он осекся и посмотрел на меня. — Что-то не так?

Я сжала голову руками.

— Если бы я знала! Идемте скорее, — я подхватила его за локоть, — мне неприятно смотреть на него и думать о нем.

Дэйв недоумевающе наморщил лоб:

— И вы не знаете, в чем причина?

— Нет, — прошептала я, тяжело дыша. — Не имею понятия.