Соня не понимает, почему она живет с Жориком? Бывает так, что два хороших человека вместе образуют нечто ужасающее. Кажется, Нонка рассуждала об этом.

Типичное семейное утро закончилось серьезным скандалом. Жора смотрел в потолок. Соня, опершись на руку, склонилась над Жорой.

— Может быть, музыку включить?

— Какую? — спросил Жора, не отрывая взгляд от потолка.

— Что-нибудь победоносное, жизнеутверждающее, дающее силы покруче «Виагры»! «Индиана Джонс», может быть?

Жора молчит.

— Или классику?

Жора закрыл глаза и притворился спящим.

— А может, восточные мотивы?

Она легко вскакивает с постели и бежит к стойке с дисками.

— Эта музыка поднимает не только силу духа, но и силу священного дзянь. Я буду танцевать, и твои силы будут подыматься. Я включаю…

Соня принялась танцевать. От резких движений головой волосы разлетаются. Но Жора смотрит в потолок.

— Нет, ты смотри на меня, не смотри в потолок, иначе не поможет.

Она колышет бедрами, как учила Нонка, влево — вверх, вправо — вверх. И вещает голосом экстрасенса:

— Смотри на меня, на меня… Не отвлекайся.

Но Жора по-прежнему рассматривает потолок над собой, и Соня выключает музыку.

— Абонент выключен или находится вне зоны действия сети?

Она прыгает на кровать рядом с Жорой.

— А хочешь, я сейчас быстро оденусь и раздеваться перед тобой буду? Или давай, как в «Девять с половиной недель», фруктов нанесем и будем давить их друг на друга? Сок там виноградный, бананы, лед из холодильника? Давай?

Жора молчит и смотрит в потолок.

— Ну, Жора, я не знаю… Ну что, третью, что ли, звать? Или третьего? Я устала от порнухи. И потом, тебе она все равно же не помогает. Извини.

Жора оживляется:

— Порнография — это актуальное искусство. Это смелый и маргинальный прорыв сквозь условности общепринятой морали и навязанного ею стиля…

— Жора, у тебя что-то на работе? Вот о чем ты сейчас думаешь?

— О Бурковой. Лучше усыпи или отрави Буркову!

Соня с тайной надеждой:

— И тогда все получится?!

Жора снова замолкает.

— Она что, опять зарубила программу? Зачем ты разрешаешь ей висеть гирей на твоих плечах? Нет. На твоем члене? Нет… На своей шее, в конце концов?! Это тебя разрушает.

Жора неуклюже вскакивает с кровати, падает, поднимается, хватает брюки, пытаясь их натянуть.

— Ты меня разрушаешь! — кричит Жорик.

— А ты меня уничтожаешь как женщину!

Соня вскакивает и лихорадочно одевается.

— Одно занудство, каждый день одно занудство, — она передразнивает мужа: — «Всё — дерьмо и все — дерьмо!» Сопли непризнанного гения! Достало! Алла Буркова… Алла Буркова… Кому нужны твои программы и фильмы? Тебе-то самому они нужны? Ты сам в себя веришь? Взял бы кассеты, засунул в сумку да поездил бы с ними по фестивалям!

— Там все куплено, дура!

Уже одетый, Жора идет на кухню. Соня бежит вслед за ним, хватая по пути недостающие предметы одежды.

— Есть ведь и некоммерческие фестивали! Авангардные! Жора, ну хоть какое-то движение!

— Я есть хочу! — кричит он. — Завтракать!

В одной руке у Сони — две тарелки, в другой — еще не надетые колготки.

— Пусть я для тебя ничто — ни человек, ни женщина! Плевать, уже не жду! Но о своей-то персоне можно подумать?! В свою сторону можно пошевелиться?! Я тебе столько идей набросала! Даже подруги мои подключились! Говорят, сейчас отбор на фестиваль какой-то, пусть Жора фильмы свои отнесет. Нет, он считает, что все должно само по себе случиться. К тебе приедет какой-нибудь Спилберг и скажет: «Жоржик, дорогой, одолжи свои фильмы, а то мировая киноиндустрия обеднела талантами, сидим все и ждем тебя. Тебя и только тебя! Солнце наше, спасай!»

Жора с интересом наблюдает, как темпераментная Соня произносит свой прочувствованный монолог. Вначале он просто кивает в такт ее словам, чуть позже начинает дирижировать ею, как оркестром. Соня швыряет тарелку в стену чуть выше Жориной головы.

— О господи!!!

Она натягивает берет, хватает плащ.

— Ты что думаешь, жены декабристов только трахались со своими мужьями?! — кричит Жорик, мешая ей одеваться. — Они берегли их! Ехали за ними в ссылку! Верили в них! Больше, чем они сами верили в себя! Любви, надежды, тихой славы! Недолго нежил нас обман! Исчезли юные забавы!..

Соня глядит на мужа. Ничтожество, невежда и эгоист!

— Это «К Чаадаеву», ты перепутал. К декабристам — это «Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье…».

Она хватает сапоги, скидывает тапочки и, босая, с сапогами в руках, выскакивает на лестничную площадку. Но Жорик следует по пятам.

— В твою маниакально-сексуально-замороченную голову не приходило, что если бы не эти женщины, ничего бы у этих мужиков не вышло?!

Соня бежит вниз по лестнице, кубарем катится, перепрыгивая через ступеньки. Интересно, к скольким дверным глазкам припали сейчас любопытные старухи? А Жора вдогонку орет:

— А жена Достоевского?! Прожила с ним всю жизнь и не пикнула! Как зайка! А Цветаева?! А Крупская?! А Пугачева, наконец!

Какой идиот!

_____

Соня в слезах бежала по улице. Она еще сама не понимала, куда бежать? Вдруг ее качнуло. В висках застучало, а потом скрутилось узлом. Потемнело в глазах. Соня прислонилась к стене. Нащупала в кармане телефон и, с трудом различая цифры, набрала Нонну.

— Я… я… Понимаешь, я хочу ему помочь, но он в таком зажиме! И каждый раз я наталкиваюсь на него, как на стенку, и разбиваю себе голову! Я… я… не могу взять себя в руки, потому что они у меня трясутся. Я еду, еду, я к тебе еду. Вызывай «скорую»…

Они не Жорику помогали. Они помогали Соне.

Приехала «скорая». Сделали укол, поставили капельницу. «Скорая» уехала, и Соня заснула на диване.

Юлька с Нонной еще вчера договорились, что возьмут последний фильм Жорика и сами отнесут кассету в отборочную комиссию — ведь он же не поднимется с дивана. Но для этого надо как-нибудь оригинальнее оформить кассету, чтобы на нее обратили внимание, чтобы не затерялась среди сотни однотипных. Но сегодня Юлька наотрез отказалась делать что-нибудь для мерзавца Жоры, который замучил Соню вплоть до приступа гипертонии. Но Нонка объясняла — они не Жорику помогают, они Соне помогают.

На полу и на столе валялось множество бумажных обрезков, раскуроченных обложек видеокассет, выпотрошенных глянцевых киножурналов с вырезками фотографий. Отчетливо прослеживалась тематическая направленность поиска. Подруги искали материальные символы творческих побед в кино и телевидении — от «Оскара» до «Золотой калоши». Ножницы разного размера — от портновских до маникюрных, тюбики клея, банка с золотой пылью, атмосфера активного творческого процесса. Нонна и Юля создают новую обложку для видеокассеты с шедеврами Жорика. В глазу у Нонны торчит лупа часовщика. С ювелирной точностью она старается собрать в одно синтетическое целое протянутую в вечность руку Ленина, страдальческий силуэт премии «Тэффи» и фотографический портрет Жорика.

Манипулируя одной правой, Юля пытается срезать маникюрными ножницами клок прилипших к бумаге волос. На другой ее руке три пальца склеились вместе, и она не может захватить нужную прядь волос. Слышны «холостые» щелчки ножниц и активное цыканье Юли:

— Ёшь!.. Ёшкин кот!.. Тупая и бездарная затея… Какой клей, однако! Зачем шить платья, если можно клеить?

Не отвлекаясь от работы, Нонна грозно приговаривает:

— Мешаешь! Затея — у массовиков-затейников, а мы человека спасаем…

— Он не человек, он козел и мучитель нашей подруги Сони, — отвечает Юля. Она опять отхватила прядь волос по соседству с клочком бумаги. — Ёшкин кот!..

— Он, на секундочку, муж нашей подруги Сони. Ему будет хорошо — ей будет хорошо. Ей будет хорошо — нам будет хорошо.

— То, чем мы занимаемся, — это подлог.

— Подлог — это если в коробке из-под Жоркиной галиматьи оказался бы фильм, например, Тарковского. А мы галиматью Жорика берем и просто переупаковываем в другую коробочку. Даже не из-под фильма Тарковского.

— Он «Тэффи» никогда не получал.

— Получит.

— Не получит.

— А я говорю — получит. Сейчас и не за такое получают. А иностранцам этим в отборочной фестивальной комиссии ровным счетом наплевать.

— А зачем же мы это делаем? — удивилась Юля.

— Так, для представительности.

— Для представительности, — ворчит Юля. — Нас всех посадят.

Она снова выстригла прядь волос, но так и не добралась до прилипшей к голове бумажонки.

— Я же просила не дергаться или отойди к двери! — Нонке удается совместить изображения. — А вот сейчас тихо и не дышать…

Продолжая щелкать ножницами, Юлька встала, чтобы отойти к двери, и все-таки случайно толкнула стол. Рука Нонны дернулась, сбив прицел, и статуэтка «Тэффи» оказалась приклеенной к голове Жоры. В ярости Нонка швырнула ножницы на стол.

— Без проклятий только! — закричала Юля и отскочила к дверям. — Они сбываются!

— У меня все сбывается!

— Проклятия как-то особенно быстро! А так даже лучше. Забавнее и похоже на шутку, а не на подлог.

— Мы занимаемся серьезным и важным делом — человека спасаем. А ты…

Юля, не переставая нервно щелкать ножницами, отступает к ванной.

— Лучше бы зверей спасали! — предлагает она. — Хорьков, кенгуру, гиппопотамов, а то они же все скоро на мясо пойдут! Вон у нас на рынке уже кенгурятиной торгуют! В «Гринпис» бы вступили, что ли.

Юлькины волосы красными перышками ложатся на пол.

— Остановись! — кричит Нонна.

— А я люблю кенгуру! Свободу кенгуру!

— Прекрати!

Из глубины комнаты раздался непривычно тихий голос Сони:

— Девочки, кажется, все…

Соня лежит на диване. В неестественно вытянутой руке торчит игла капельницы. Печальные Сонькины глаза следили за каплями убывающей жидкости. Юля подходит к подруге, чтобы снять капельницу, забыв о склеившихся пальцах. Потухший Сонин взгляд оживает.

— Самоострижение в знак протеста? Против уничтожения кенгуру? Или против моего мужа?

Юля морщит лицо в гримасе. А что? Она никогда не скрывала своей неприязни к нахальному выскочке Жоре. Единственное его достоинство в том, что он неудачник. То есть вообще-то это не достоинство. Это у кого как получается или кто кем себя считает. Но Жоркина неудачливость — единственное, что вызывает у Юли подобие сочувствия.

Нонка отстраняет подругу, вынимает иглу капельницы из руки Сони и профессионально зажимает вену ватным тампоном.

— Я твоего мужа убила бы! — говорит Юля и потрясает рукой со склеенными пальцами.

Нонна внимательно разглядывает Юльку а потом, так и не расставшись с ролью строгого, но милосердного врача, говорит подруге:

— Самообрезание. И самообездвиживание верхних конечностей. Ацетон в ванной. Волосы соберешь, аккуратно сложишь в пакетик.

— Начинается…

— На ночь положишь под подушку, на них переспишь, завтра мне принесешь. Не забудь зеркало в ноги положить.

Юля Нонку в такие моменты боялась. Ей даже не хотелось раздумывать о том, действительно ли подружка обладает каким-нибудь завалящим даром прозорливости или у них такая семейная многовековая игра. Главное, что сама Нонна, тетя Араксия и покойная Нонкина бабушка, которую Юля хорошо помнила, — все они весьма серьезно относились к своим способностям. И даже видели в них призвание. Поэтому ей легче было отдать прядь своих крашеных волос, чем пускаться в долгие споры о том, есть ли жизнь после смерти и обладает ли слюна человека сакральным смыслом. Юля отправляется в ванную.

Соня пытается встать с дивана.

— А ты лежи! Больная ты никому не нужна, даже твоему Жоржу-неудачнику.

И Соня снова падает на подушки.

— Он не неудачник, он просто не менеджер своего таланта, а я — не жена декабриста.

К ее глазам опять подступают слезы.

— Остается признать, что и этот твой брак был неудачным.

— Но ты же сама тогда говорила — выходи за него! Тогда признай, что ты тоже ошибалась.

— Я не ошибалась. Тебе тогда действительно нужно было выйти замуж для того, чтобы не чувствовать себя старой и никому не нужной для серьезных отношений. Но! — Нонна нацелилась длинным указательным пальцем на подругу. — Но если ты вышла замуж только потому, что тебе подруга на кофейной гуще нагадала, то у тебя в голове бардак и больше ничего.

— Нет, конечно. Я влюблена была…

— У тебя с этим быстро! — послышался из ванной голос Юли.

— Я убеждала тебя выйти за него замуж, потому что он человек нашего круга, — объясняет Нонна. — Потому что наконец-то у тебя прекратились бы мезальянсы с работягами и выяснения отношений с их малообразованными женами. Потому что ты могла бы с Жориком реализоваться в творческом альянсе.

— В творческом альянсе я реализуюсь с вами. А он говорит, что я бездарная.

— А сам-то! Гений хренов! — кричит Юля.

Нонна тяжело вздыхает:

— Не ругай чужих мужиков. Еще не известно, что самой достанется.

Голова Юли появляется в проеме двери.

— Мне уже достался, если ты помнишь.

— Вот когда проживешь с ним лет пять, тогда и поговорим.

— Да ну! — насмешничает Юля.

— Ну да, — устало отвечает Нонна.

— А что потом бывает?

Нонна вздыхает. Если бы знала ветреная подружка, что потом может быть все, что угодно — равнодушие, неприязнь, предательство или просто бытовое раздражение. Мало ли что? Но откуда ей знать. Самый длинный ее роман продолжался не больше пары месяцев. А Эдуард, конечно, человек серьезный. Но Юлька переживает только начало романа, а это не показатель. Это то же самое, если младенцу начать рассказывать о молекулярной химии. Поэтому Нонна только спросила:

— Волосы собрала?

Голова Юли тут же исчезла.

Соня по-прежнему лежит на диване. Нонна сидит за столом, заканчивает оформление обложки видеокассеты. Юля выходит из ванной. Волосы аккуратно уложены, но все-таки видны следы судорожной работы ножниц. Глаза заплаканные.

— Жорика твоего ненавижу!

— А я уже и не знаю… Но я его любила. Точно.

— А я доделала обложку — объявила Нонна.

Юля и Соня глуповато хихикают Коробка из-под Жоркиной галиматьи превратилась в затейливый коллаж. Поперек шла надпись: «„Кто я? Зачем я?“ Новый документально-игровой фильм. Режиссер Жорж Пряжкин». Грустный Жора рукой Ильича прижимал статуэтку «Тэффи» к всклокоченной голове.

— Вы только посмотрите на это, с позволения сказать, лицо! — засмеялась Юля. — Разве можно поверить, что человек с такой унылой физиономией может создать что-нибудь, достойное награды? Он не может вообще ничего создать, он может только разрушить. И уж никак не может получить награду.

Нонка с этим категорически не согласна. Получить награду может кто угодно. И это вовсе не означает, что он ее заслужил или награда достойна его. Жорик не бездарь, как считает Юля. Он просто не смог найти себя. Он не хотел и не умел снимать мыльные оперы длиною в жизнь. Не освоил он и нетвердую поступь нового жанрового кино. Стремительное мелькание рекламы тоже не давалось неприкаянному Жорке. Его стихия — неспешные документальные повествования с вкраплениями странноватых игровых эпизодов, возникающих по прихоти режиссера. Так, в рассказе о старом часовщике мог появиться цирковой клоун, а кадры фильма о рядовой пенсионерке, приторговывающей мочалками у Сониной бани, соседствовали с фрагментами из шоу-балета на льду. Возможно, Жорик хотел противопоставить затхлую обыденность жизни неестественности искусства? Кто его знает. Это только Нонкино предположение. Но Жорика было жаль, поэтому она приструнила подругу.

— Юленька, детка, у тебя на сегодня запас юношеского максимализма еще не исчерпан.

Соня дотрагивается до груди.

— Нет, кажется, все-таки во мне еще жива любовь, — мечтательно говорит она и тут же вспоминает о своей обиде. — Хотя не верю я больше в любовь. Только в здоровый секс.

— А у тебя и не любовь, — утверждает Юля. — Это мазохизм вперемешку с капельницами.

— Ну и что! А может, это у меня гены. Может, прадед мой и прабабка были садо-мазо.

— Прадед твой был кобель еще тот, мне твоя мама рассказывала про него невероятные байки, а прабабка… Нет, точно гены! Шлялась направо и налево, как и ты.

— Мое тело. Куда хочу, туда и шляю. А мужа жалею и не брошу.

— Жалеешь, так терпи.

— Девочки, не ссорьтесь! — приказывает Нонна. — Юлька, одевайся! Сонь, лежать, не шевелиться и не плакать, усиленно верить в небо в алмазах и в крепкое плечо рядом! Юля, да одевайся же, что ты стоишь? Пойдем, а то не успеем спасти карьеру Жорика и Сонькин покой. Бери кассету, только аккуратно. Нет, я лучше сама.

Нонна впервые за это утро посмотрела на Юлю внимательно. Ее обкромсанная шевелюра срочно нуждалась во вмешательстве парикмахера.

— Господи помилуй! А у тебя парик есть?

Юля радостно:

— А как же!

Юля с Нонной съездили в Дом кино и отдали отборочной комиссии фестиваля Жоркину кассету. Конечно, никто не поверил в то, что Жорик — счастливый обладатель премии «Тэффи», но коробка с коллажем привлекла внимание. Сказали: «Оригинально!» Еще сказали: «Чувствуется креативное начало». Результаты отбора должны были стать известными скоро — через неделю.

Подруги позвонили Соне. Она слабо радовалась за мужа и говорила, что съедет от него к родителям.

— Нет, почему ты должна съезжать? — негодовала Нонна. — Пусть он съезжает.

Если Нонна сочувствовала ему как художник художнику, то вовсе не поощряла Жорку в его эгоизме.

— Это ваше коллективное жилье, Соня.

Но Соня, несмотря на природную незлобивость, на этот раз была обижена серьезно.

— Ладно, поступай как знаешь. Пока. Созвонимся.

— Ну что? — спросила Юля.

— Говорит, к родителям, к Лерке пойдет ночевать.

— Понятно. Схема знакомая. Сейчас дня два-три будет дуться. Естественно, не дождется от него извинений, а потом вернется к нему как ни в чем не бывало и будет старательно делать вид, что ничего не произошло. Так до следующего скандала.

Нонна мрачно кивнула.

Возле Дома кино молодые люди артистической наружности шумно обсуждали новый фильм. Вокруг витали слова «зернистость», «изображение», «монтаж», «гениально».

— Почему я не режиссер кино? — спросила сама себя Нонна. — Сняла бы фильм, прославилась.

— Да ты тщеславная! — догадалась Юля.

— Да, дорогая, да. И у меня есть недостатки, хотя я и приближаюсь к идеалу.

Подруги сидят за столиком в своем любимом кафе. Нонна записывает что-то в тетрадь — рукопись их будущего бестселлера. Юля вяжет из ярких разноцветных ниток.

— У меня идея, — внезапно сообщает Нонна.

Юля, не поднимая глаз от вязания, говорит:

— Может, хватит? Мне и так после твоей идеи месяц в парике ходить…

— У тебя хорошая голова, я имею в виду ее форму, а не содержание. Так что ты смело можешь обриться и сделать на скальпе качественное тату бесплатно и со вкусом в своем же собственном салоне.

— Ты чего такая игривая? — поинтересовалась Юля.

— Меня попутал бес шуток! Я вчера карты бросала, гущу лила и в воду глядела. Карты сказали: Соне нужен мощный романтический период реабилитации.

— Н-да? А гуща и вода что на это ответили?

Нонна замахала руками. Когда дело касалось потусторонних сил, она теряла чувство юмора. Как, впрочем, и при упоминании Феди, сына Миши, театра и еще некоторых вещей, которые Нонна считала святыми.

— Ты что, хочешь ее опять к Жорику отправить? Тогда после периода романтической реабилитации последует период больничной реанимации.

— При чем здесь Жорик? Ты слышишь, какие я слова произношу? Я говорю, слушай меня внимательно, «мощный», потом говорю «романтический» и еще слово «новый»!

Юля заглядывает в чашку с собственным кофе.

— И что ты тут можешь видеть?..

— Ну, не на таком же кофе гадают. Соньке нужен настоящий роман. Романтический. Я просто чувствую, что ей нужен такой роман.

— И что ты предлагаешь?

Нонна наклоняется к подруге и заговорщицки нашептывает, как будто здесь их могут подслушать:

— Посмотри в интернете сайты служб знакомств. Выбери самого красивого и богатого. Лучше иностранца.

— У меня уже был иностранец. Ничего хорошего. Теперь у меня Эдик.

— При чем тут ты, балдень? Включай-ка внутреннее зрение. Рисую картину. Соня вся из себя незаплаканная, красавица от пяток до ушей, на высоких каблуках, с гордо поднятой головой идет по Невскому Она идет навстречу жизни, улыбается. На нее оглядываются все, она — ни на кого. И вдруг…

— … неожиданно сталкивается с засранцем Жориком. Он падает перед ней на колени и требует, чтобы она немедленно вступила с ним в предосудительные отношения. Прямо здесь, на Невском.

— Да, требует! Да, в предосудительные! Но только не Жорик, а тот красавец, богач и иностранец, которого ты сегодня вытащишь из интернета.

— А зачем нам интернет? — удивилась Юля. — У нас же есть ценный кадр — Нинок из Дома дружбы всех народов.

— Нет-нет. Тут мы сами.

Сами так сами. В Юлиной каморке уже появился компьютер, и она часами рылась в интернете. Иногда, конечно, приходилось отвлекаться на работу.

Сейчас, нахлобучив на голову ярко-синий парик, она была похожа на Мальвину, работающую над усовершенствованием дизайна Буратино. Перед Юлькой, животом вниз, лежал обнаженный мужчина. Начиная с подколенной чашечки, через бедра, на одной ягодице у него расположился крылатый дракон, пускающий огонь под вторую ягодицу.

Юлька промакнула лоб салфеткой:

— Все. Готово. Можете взглянуть. Вон там зеркало. Невеста будет вами гордиться.

Мужчина разглядывает татуировку. Вертится перед зеркалом, ничуть не стесняясь:

— А она не смоется? Не сотрется? Ну, я имею в виду, в первую брачную ночь?

Он смачно плюет жвачкой, которая падает рядом с Юлиной туфлей.

— Татуировки выжигаются, молодой человек, — сдерживая раздражение, предупредила Юля. — Если что, обращайтесь. Могу выпилить, здесь же, в нашем же салоне.

— Юмористка!

— Штаны надень, жених! Невесту за платьем присылай.

Когда обладатель дракона, налюбовавшись всласть своим задом, наконец ушел, Юля села за компьютер. Красочно оформленная страница сайта знакомств призывала: «Для голодных и одиноких. Хочешь стать новобрачным — стань им! Даже если тебе за шестьдесят. У нас сурово и дорого. Фирма работает без промахов. У нас только богатые женихи и только красивые невесты. Половинки всех стран, соединяйтесь!»

— Тойво Турганен, — Юля рассматривала фотографии претендентов на право осчастливить Соню. — Рыжий какой-то, нет, не то… Хм-м, Поль-Фредерик Бриссар… Тупой… Нет-нет, сто шестьдесят восемь — это безумие!.. Абдулла Абу Бар… Господи, какой бред!

И это продолжалось несколько часов кряду. Юля успела сменить синий парик на ярко-желтый, употребить бессчетное количество жвачки и съесть пару яблок.

— Я подобрала двадцать кандидатур, — говорила она в трубку Нонне.

— Начинай, я готова.

Нонна устроилась на своей оснащенной для ворожбы кухне. Перед ней потрепанная колода карт, зажженная свеча, зеркало и перевернутая на блюдце чашка, из-под которой стекает кофейная гуща. На голове у Нонны большой синий цыганский платок, повязанный назад, в ушах длинные серьги, на руке — старинный бабушкин браслет. Нонна верила в магическую природу этих вещей, и никакая сила на земле не могла бы ее переубедить.

— Блондин, метр пятьдесят, — говорит Юля. — Лейка Перукконен… Финн.

А Нонна тем временем вытаскивает из колоды три карты. Если первые две не были ни тройкой, ни семеркой, то третья оказалась пиковой дамой.

— Нет, не надо, не подходит, — ответила Нонна. — Дальше.

— Слушай, Ноник, тут столько финнов! У них что, женщин нет?

— Мешаешь! — кричит Нонна в динамик громкой связи. — Я сказала, следующий.

— Маммо Фибрионо. Посол. Ну и имя! Брюнет. Длинный нос и без нижней челюсти. Ну, как Сонька любит.

Нонна отрывает взгляд от нового расклада карт и хватает чашку с остатками кофейной гущи.

— Не надо, этот скоро помрет, буквально днями. Дальше. Дальше…

Нонна снова берет колоду, тасует ее и прикладывает ко лбу. Нужно сосредоточиться. Призвать на помощь дух бабушки, подкрепиться родовыми силами. И они непременно прибудут. Чего не сделаешь ради любимой подруги!

А за спиной Юльки появился Эдик. Поцеловал в шею коротко и нежно. Она обняла его, но трубку у уха продолжала держать крепко и шепотом сказала:

— Соне ищем жениха.

Эдик также шепотом ответил:

— Понял, ухожу.

Прошло еще часа полтора. У Юльки затекли руки. Она примотала телефонную трубку полотенцем к голове и теперь хоть могла заняться делом: достать из дальнего угла тумбочки неприкосновенный запас — бутылку коньяка.

— Вот это очень красиво! — говорит Юля и прихлебывает из бутылки. — Даже мне нравится. Анастасис Вердип! Грек. Это звучит гордо. И выглядит красиво.

На экране компьютера фотография улыбающегося мужчины с обнаженным загорелым торсом. Грек стоит под пальмой и прижимает к груди автомат — настоящий «калаш».

— Очень похож на мужика из рекламы «Баунти»…

Нонна бродит по кухне, массирует пальцами виски. Что-то не вяжется… Что-то ускользает от понимания…

— Что ты не понимаешь? — спрашивает Юля. — Что там у тебя?..

Сейчас, сейчас Нонна ответит. Вот только…

Из динамика на кухне подпрыгивает Юлин голосок:

— Что там у тебя, что?

— Я не понимаю. У меня такое первый раз…

Нонна останавливается у стола, нервно сгребает колоду, тасует быстрыми движениями и несколько раз выбрасывает по паре карт.

— Опять! Да что ж такое? Он что, женат?

— Да нет…

— У меня сейчас голова лопнет… Всю свою магическую силу растеряю.

Ничего не понять. Бабушка, где ты? Помоги. Заодно прихвати прабабушку и прапрабабушку в качестве группы поддержки. Здесь понадобится мудрость веков.

— Посмотри, может быть, у него дочери есть? Может, он, подлец, с дочерьми? — спрашивает Нонна.

Юля притаилась и молчит.

— Юлька, посмотри подробнее, прошу тебя! Поройся в его биографии. Воспользуйся английским словарем, если чего-то не поймешь. Ты что молчишь? Что ты там, зависла, что ли?

Юля отозвалась спокойным голосом:

— Не ори. Посмотрела. Он — это.

— Что «это»?

— В прямом смысле это. Гермафродит он.

— Тьфу ты!

Слава богу, у Нонны не ослабло ее тайное чутье. Это в своей жизни она беспомощная, а вообще она ого-го.

— Все, Юль, на сегодня хватит… Кто у нас вырисовывается? Кто-то ведь мне понравился? Как его? Добрыня?

— Добруша.

— Какая разница. Пока это единственный подходящий для Соньки вариант. Все, сил моих больше нет… Пожалуйста, пошли ему по электронной почте ее фото, а если ему понравится, объясни, как ее найти. И возьми с него страшную клятву, чтобы Соньке не проболтался, как ее нашел. Пусть для нее это будет случайная встреча. Все. Пока.

_____

Соня, как и обещала, временно переехала к родителям. Всем своим мужьям она регулярно угрожала этим. Иногда даже запаковывала чемоданы. Порой доходила и до передней. Как правило, шантаж удавался, и очередной супруг шел на попятный. Принимал какие-то Сонькины требования, сводившиеся в основном к тому, чтобы мужчина, если уж не мог соответствовать идеалу, громогласно и неоднократно в течение дня заявлял о своей пылкой любви к жене. Если же Жорик или его предшественники не желали раскаиваться и не хватались за женины тряпки, препятствуя упаковке вещей, она шла к двери медленно, оборачивалась и предупреждая:

— Я ухожу.

Или:

— Я уже в прихожей.

Или еще:

— Я открываю дверь и ухожу.

Если же и это не заставляло мужа (мужей) одуматься, она садилась на чемодан и начинала плакать:

— Ты меня совсем не любишь!

И лишь на этот раз, что бы ни говорили зловредные подруги, она сделала это честно. Взяла зубную щетку и кое-что из одежды и вышла за порог.

Соня, как и многие крупные женщины, была в душе ранимой, но очень выносливой к боли. Поэтому, сообщая подругам, родителям и дочери о своих неописуемых страданиях, она чувствовала себя неплохо. Ударно трудилась, курируя банду лепщиков, и регулярно захаживала с инспекцией к Лейбе.

Через пару дней она и вовсе ободрилась и захотела встретиться с подругами в кафе. Но те уклончиво намекали на занятость и ничего не обещали.

— Может быть, зайду, — говорила Нонна.

— Если Эдик отпустит, — отговаривалась Юля.

Соня зашла к Лосевой одна. Если уж эти ренегатки отказывались, то хозяйка любимого кафе оставалась последним символом устойчивых дружеских уз.

Столик, за которым они обычно заседали с Нонной и Юлей, был занят юной парой. Они ели одно пирожное на двоих и трогательно молчали. Соня крикнула им на бегу:

— Это счастливый столик, — и сказала парню: — Сделай ей предложение, — а девушке бросила: — А ты пока не принимай, подумай.

Поскольку предполагаемый соискатель был найден, нужно было выполнить остальные пункты коварного плана. Договорились встретиться у памятника Достоевскому. Нонна долго топталась среди живых потомков персонажей великого писателя — бомжей, кликуш, профессиональных попрошаек, опустившихся военнослужащих и бедных студентов. Подбежала опоздавшая Юлька в русалочьем зеленом парике.

— Ты что, не выспалась? — спросила Нонна, оглядев ее со всех сторон.

— А ты как думала? Всю ночь анкету заполняла, триста восемьдесят пять вопросов.

— Ты что, голову не вымыла?!

— С восьми утра в фирму звонила, которая кроме как по-английски со мной говорить не хотела. Представляешь, в восемь утра, после бессонной ночи, по-английски?! Ну, я их там всех немного построила… И к тому же еще с самим Добрыней побеседовала… Ой, господи, с Добрушей.

— Ну?

— Приятней, чем ожидала.

— Что ты имеешь в виду?

— Голос хороший, красивый. Да, но все-таки три часа я поспала. Нон, держи. Вот пакетик.

— Об этом потом, — говорит Нонна. — Давай о главном. У меня есть идея.

Юля жалобно стонет:

— Опять?

— Вон видишь там, впереди, строительный вагончик?

— Ну.

— Нам нужна каска.

И Нонна резким движением тянет Юлю по направлению к штаб-квартире местных ремонтников.

— Нонка, — рассказывает Юля на бегу, — я не знаю, как там твои карты, но фирма сказала, что по анкетам они — идеальная пара.

— Очень хорошо! Вперед, за каской!

На пороге строительного вагона они поспорили, кто войдет первой. Нонна приказала:

— Стучи!

— Почему я?

— Стучи!

Юля робко стучит. Сквозь густой кашель они слышат:

— Ну? Заходи! Открыто!

Человек пять полураздетых мужчин приподнялись с мест. Девушек окатило кислым запахом грязного белья.

— Здравствуйте, — потеряв решимость, мягким, дрожащим от волнения голосом сказала Нонна. — Дорогие мужчины!

Раздалось дружное: «Гы-гы-гы!»

— Товарищи строители!

Юля яростно накручивала парик на палец, видимо, искала верные слова.

— Ба! Русалка!

— Господа, дело в том, что нам нужна ваша помощь, — подкатывалась к ним Нонна с другой стороны.

Строители предложили множество вариантов. Девушки отступили за порог.

— Нет… но… понимаете… погодите, — лепетала Нонна.

— Короче, мужики, нам нужна каска! — нашла Юля нужный тон.

Мужики разом осели. Шуры-муры отменялись. Зато забрезжил луч сделки.

— Не понял, — соврал один.

— Ну, ее еще на голову надевают. Чтобы, если кирпич падает, не сразу умереть. Понимаете?

— Пятьсот, — объявил второй.

— Что пятьсот? — спросила Юля.

— Пятьсот рублей час проката, — подытожил третий и, похабно улыбаясь, потянулся до хруста в костях. — А могла бы достаться бесплатно.

— Давайте пятьсот рублей — день проката, — предложила Юля.

— Может, все-таки бесплатно?

— Ну, ребята, нам не до шуток. Нам очень надо, правда, — сказала Нонна и достала старенький кошелек.

— Пятьсот рублей — много, — остановила Юля Нонку. — Двести рублей — каска и сто — за то, что мы ее потеряли. То есть на бутылку.

Мужики будто нехотя согласились.

— Ладно. Юрик, давай каску. Сговорились, барышни.

— Спасибо!

Сонино будущее счастье теперь как никогда зависело от подруг. Сама она, конечно, об этом не догадывалась.

— Объект приезжает завтра за свой счет, — докладывает Юля, устроившись на диване. — На остальное нашей суммы хватило, то есть на подачу Сонькиной фотки и анкеты. Ты его встретишь?

— Почему я? У меня слабый английский. А если я его не пойму?

— А тебе и не надо. Он знает все условия. Его надо только проводить на место, чтоб человек не заблудился по пути к своему счастью. То есть к нашей Сонечке. Да и потом, он говорит по-русски. И главное, каска у тебя.

Юля снимает с себя каску и нахлобучивает на Нонну. Та снимает ее.

— Прекрати баловство. Еще раз, как зовут его?

— Добруша Хейфес.

— Имя, конечно, меня смущает, — мнется Нонна. — Может, он герой из былины?

— Скорее из Библии.

— Ладно, Юлька, времени нет. Я все поняла? — спрашивает она, проверяя себя.

— Точно — нет! — смеется Юля.

_____

Сонина работа — это компромисс между возможностями талантливой души и потребностями алчного желудка. Обычный драматургический конфликт долга и чувства. Но если есть дилемма, значит, есть из чего выбирать. Кроме минусов в Сониной работе были очевидные плюсы. Во-первых, она не должна была торчать в какой-нибудь заштатной конторе или редакции и перебирать папки на столе начальника. Во-вторых, она сама чувствовала себя начальником. От нее зависел десяток лепщиков и их семей. На круг получалось человек семьдесят — с женами, детьми и престарелыми родителями. А Соне нравилось управлять.

Единственные люди, от которых она зависела, были, как известно, ее заказчики. Впервые ее бригада работала на крупном объекте — целое здание в центре города после глобальной реконструкции нуждалось в исторических завитушках. Генеральный подрядчик — пожилой армянин с неубывающим минором в глазах, голосе и повадках — Манук Иванович Саркисян. Он был грузен, страдал одышкой и сильно переживал за грехи молодости. Сейчас Манук Иванович походил на мудрого старейшину говорливого и беспокойного клана. Но о его прошлом ходили тревожные слухи. Соня боялась Манука Ивановича. Нонка объяснила, что «манук» по-армянски означает «малыш».

— Видали мы таких малышей, — бормотала Соня и всерьез уже просила подругу прийти как-нибудь на стройплощадку, повертеться перед «малышом», предъявить бюст и армянскую речь. Дружба с единоплеменницей заказчика могла очень помочь Соне. Нонка обещала, но все не приходила. Она была из обрусевших, языка почти не знала, а форм своих смущалась. Не вести же на стройку Араксию Александровну?

Соня шла вдоль старого пятиэтажного дома в лесах, мимо длинного, недавно сколоченного забора. На плече у нее сумка, из которой торчали батон и пассатижи. Соня прошла через ворота и, показав на ходу пропуск, кивнула.

— Мои на месте?

— Чьи? — лениво отзывается сторож.

— На пропуске написано, чьи. Шестая бригада.

— А что, шестая — ваши?

— Увы, мой мальчик… — уже издалека, не оборачиваясь, отвечает она и думает про себя, что ее работяги еще натворили, если даже местный постовой спрашивает.

Стремительными шагами она проходит по двору стройки мимо незнакомого высокого мужчины в длинном светлом пальто. В руках он держит рыжую строительную каску и внимательно оглядывает Соню. Но та, едва заметив его, бежит дальше. Она видит, как из пустого дверного проема выходит Манук Иванович. Одного его достаточно, чтобы вызвать у бойкой Сони трепет. Но с ним еще четверо незнакомцев.

— Манук Иванович, дорогой, здравствуйте! — с неженской силой трясет Соня заказчика.

— Здравствуй, девочка, — ласково и печально отвечает Манук Иванович.

— А что без предупреждения?! — спрашивает она.

— Чтобы не подготовилась, — честно отвечает Саркисян.

— Ай-ай-ай, Манук Иванович, Манук Иванович. Не доверяете вы людям.

Манук благожелательно и даже по-отечески толкует:

— Прошло то время, когда я людям доверял. Познакомься. Это Гагик — он по вопросам, когда обещают и не делают. Это Вачик — он по вопросам, когда берут деньги и не возвращают. Это Хачик — он по вопросам, когда одни люди с другими договориться не могут.

Соня закашлялась:

— А я тут, Манук Иванович, при чем?

— Я так… тебе на всякий случай. Может пригодиться в жизни.

— Спасибо… А это кто? — спрашивает Соня, кивнув на четвертого — щуплого и с лысым черепом.

— А это тебе, девочка, лучше пока не знать.

— Как? Неужели то, что я подумала?

— Не знаю, что ты подумала, — совершенно невозмутимо ответил старик. — Мой психоаналитик.

Манук Иванович кивнул и пошел своим курсом. Гагик, Вачик, Хачик и лысый психоаналитик гуськом потянулись следом за патроном. Когда они скрылись за воротами, Соня присела на бетонные блоки и закурила. Сигарета плясала в дрожащих пальцах.

Издали за ней наблюдал человек с каской.

Соня знала по опыту: лучший способ избавиться от стресса — наорать на подчиненных, тем более всегда есть за что. Она часто испытывала этот трюк на себе, естественно, в обратной направленности. Заказчики нередко отчитывали ее в основном за промахи тех же рабочих. Соня коршуном влетела на этаж, где сегодня трудились ее горе-лепщики. В пустые полуразрушенные оконные проемы видно серое небо. Ведра с цементом, мешки с гипсом и рабочие инструменты аккуратно сложены в углу. На самодельной лавке из кирпичей и положенной на них доски сидят строители. Идиллия. Виталка дочитывал Кафку, Фарух дожевывал бутерброд, Вован допивал пиво, Сан Саныч грыз семечки — и все вместе сквозь пустые оконные проемы с любопытством наблюдали, как на крыше противоположного дома два голубя занимаются любовью.

— А что, уже все сделали?

— Здравствуйте, Сонечка Викторовна!

Вован засунул бутылку за скамью, Виталка сел на книгу, Сан Саныч высыпал семечки голубям, а Фарик тут же вскочил, выхватил из груды инструментов первый попавшийся скребок, подобрал ведро с цементом и быстрыми профессиональными движениями обляпал стену.

— Мы работаем!

— Кто пил? — грозно кричит Соня.

Рабочие понуро молчат.

— Мне еще раз спросить?! Кто пил?

— Ну вот. Начался образцово-показательный разнос.

— Да вы что, озверели, что ли?

— Да, тут… ну, Софья Викторовна, — оправдывается Вован. — Да разве это «пил»? Это же пиво.

— Я сколько раз просила — на объекте никакого спиртного! Ни пива, ни фигива! НИ-ЧЕ-ГО!!! Знаете ведь, если заказчик увидит — ни вас, ни меня здесь не будет! У меня в договоре есть этот пункт. Я в нем кровью расписалась! Ты забыл, как я тебе капельницу ставила, из запоя вытаскивала! Лучше бы ты в нем и остался! «Софья Викторовна, спасибо, спасибо!» Где еще один лепщик, я вас спрашиваю?

К этому моменту все рабочие разобрали свои инструменты и изо всех сил делают вид, что работают.

— Кто на работу не вышел? — Она отчаянно вертит головой, чтобы посчитать рабочих. Кто-то уходит, кто-то приходит, всех не упомнишь.

В одном из проемов возникает улыбающийся мужчина в светлом пальто и рыжей нелепой каске. Он с восхищением уже некоторое время наблюдает за Соней.

— Где ты шляешься? — кидается на него Соня. — И это рабочий?! Это наш рабочий? Что ты скалишься, как новый самовар?! На какой черт тебе шлем на башке? У нас что, обвал в горах?!

— Соня, он тебя не понимает, — говорит Вован.

— Что, он глухой? Ну-ка бери инструмент.

Соня хватает из кучи инструментов скребок и протягивает его мужчине. Он, как зачарованный, берет инструмент и растерянно смотрит сначала на орудие труда, затем на Соню.

— Объясните ему, что делать, — приказывает Соня и пристраивается с чертежами на подоконнике.

— Софья Викторовна…

— Работайте, ребята, работайте.

— Соня…

— У нас сроки горят, — говорит Соня, не оборачиваясь. — Мы еще тяги не тянули… Н-да…

Рабочие и вновьобращенный незнакомец с одинаковым изумлением разглядывают Сонькину спину.

— Софья Викторовна, — наконец заговорил Виталка. — Это иностранец. Его прислали к нам из иностранной фирмы. Он — новый заказчик.

Соня медленно поднимает голову от чертежа и оборачивается, мгновенно преобразившись.

— Excuse me, please! It’s my work, — оправдывается она нежным голосом и протягивает иностранцу руку для пожатия:

— Му name’s Sofya.

Мужчина принял руку, как бесценный подарок, но не пожал, а припал в поцелуе.

— Dobrusha, Dobrusha Heyfes…

Соня, не меняя елейного тона и не отрывая взгляд от Добруши Хейфеса, приказала:

— Всем работать. Where are you from, Mr Heyfes?

— For you — Dobrusha. I’m from USA.

— It isn’t American name.

— Yes, you’re right. My mother is Bulgarian.

— My grand mother is Polish.

Рабочие уже почти доделали две стены, а Соня и Добруша все еще сидят на подоконнике и болтают. За ними в проеме окна, на соседней крыше, громко занимаются любовью два кота.

Со двора, задрав головы, в спины Добруши и Сони вглядывались Нонна и Юля.

— Хватит торчать, а то заметит! — дернула Юлька подругу. — Пойдем!

— По-моему, все нормально, — удовлетворенно заявляет Нонна.

— Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь. Пошли, говорю. Я и так уже опаздываю. Меня в салоне супруги-панки ждут. Мне на их спинах еще Ледовое побоище рисовать.

— Я не поняла, они обе тети или оба дяди?

— Почему? Он и она. Хотя, конечно, трудно сказать. Ввела ты меня в сомнение…

Когда Юля и Нонна ушли к метро, Соня и Добруша еще долго сидели на подоконнике.

Рабочие уже закончили свою работу и переодевались в глубине холла. Виталка подошел, кашлянул и сказал:

— Софья Викторовна, все готово. Мы можем идти?

Соня, не отрывая влюбленных глаз от Добруши, ответила проникновенным голосом:

— Yes… Ой, да, конечно…

Рабочие вежливо, аккуратно попрощались: «До свиданья, Софья Викторовна… До свиданья…» Соня и Добруша кивали между словами. Неожиданно Соня скокнула с подоконника и подбежала к Виталке.

— Just a moment… Тьфу ты! Виталка, подожди!

Порылась в кошельке и протянула деньги.

— Это зачем? — насторожился лепщик.

— Ну, пивка с ребятами попейте. Рабочий день закончился.

— Спасибо, Софья Викторовна!

Виталка на цыпочках потянулся к товарищам, помахивая тысячной купюрой. Соня и Добруша остаются в комнате вдвоем.

— Вот… Вернее, this is my work. Our firm is very popular. My workers are very high in their job. We make… a… a… Sorry for my English… Господи, как же по-английски лепка?..

— Лепка по-английски будет — sculpture, — говорит Добруша по-русски с легким американским акцентом.

— Почему ты сразу не сказал, что говоришь по-русски? — ошалела Соня.

— Не успел, был очарован тобой.

— Да уж… Было чем, — хмурится Соня, вспоминая свое утреннее поведение. Что ж поделаешь, испугалась девушка грозного «малыша» Саркисяна.

Добруша снимает очки и подслеповато щурит большие глаза.

— Я хотел еще слушать и слушать твой голос. Мне было мало. Я хотел больше.

Он достает из внутреннего кармана белоснежную замшевую тряпочку и протирает очки.

— Ты всегда хочешь больше? — спрашивает Соня, приняв игру. — Тебе всегда мало?

— София, у меня были очень богатые предки. Мы делаем нефть, вино и духи. У меня все есть. Я давно уже ничего не хочу. Еще сегодня утром я думал, что так будет всегда. Уже час назад я понял, что так всегда не будет.

Соня слушала, качала головой и, совершенно очевидно, не верила. Ни ушам своим, ни тому, кто вдувает в эти уши наглую, но, следует признать, сладкую ложь. Она ведь не школьница какая-нибудь глупая. «Я давно уже ничего…», «Час назад я понял…». Все это нахальство и сопли в сахаре. Любви нет. Во всяком случае, Соня свой резерв романтики уже исчерпала. Одна тина на дне осталась. Нет никакой любви, только здоровый секс. Соня горько усмехнулась:

— Тогда кончай болтать, давай целоваться.

Добруша не накинулся на Соньку с пылкой поспешностью новичка. Он осторожно провел рукой по Сониным волосам, снял повисшую нитку, коснулся лица пальцами, знакомясь с ним. И только тогда поцеловал. Соня сконфузилась. Что она там говорила про себя? «Я не школьница какая-нибудь»?

— Да, и сними каску, — попросила она. И теперь уже сама трогала его лицо, обнаружила шрам над переносицей, глубокие морщины, расходящиеся от крыльев носа, и ямочку на подбородке.

Они снова целовались.

— Да, ты же с самолета… Наверное, голоден? Хочешь есть?

— Да, очень. Сейчас и здесь. Тебя. Есть. Съесть. Быстро, — заявил Добруша и завалил визжащую и хохочущую Соньку на подоконник.

С крыши напротив два кота внимательно и удивленно наблюдали за тем, как люди занимаются любовью.

— А вот теперь надевай каску.

— Что, начинается обвал в горах?

— Хуже. Начинается Соня.

— Соня — это когда много спит?

— Нет, это когда много любит.

Утром они летели вниз по лестнице. Добруша недоуменно спрашивал, что случилось? А Соня все тянула его за рукав, таращила глаза и бормотала о рабочей дисциплине, которая вот-вот пошатнется и рухнет на ее голову. Пробежали мимо хмурого сторожа, выскочили на улицу. Дожевывали забытый в ее сумке батон.

— Очень вкусный хлеб в России! Спасибо, София!

— Хлеб — наше национальное достояние. Некогда, давай быстрее.

— Мы опаздываем?

Соня посмотрела вперед и остановилась.

— Все. Опоздали.

Навстречу им в полном составе шла на трудовую вахту бригада Сониных рабочих.

— Доброе утро, Софья Викторовна!.. Доброе утро, Софья Викторовна, — вразнобой басили лепщики.

Соня приказала себе не волноваться, не опускать глаза на грязные ботинки рабочих и успокоить дрожащий голос.

— Доброе утро, ребятки, доброе утро, — ответила Соня и делово кивнула Добруше: — Мы там в принципе все посмотрели…

Добруша исправно кивнул в ответ.

— Да… Очень хорошо все получилось… — обстоятельно хвалила Соня ребят.

— Good morning! — неожиданно вступил в беседу Добруша и взял Соню под руку.

— Good morning, — радостно отозвался Вован.

— Молодцы… Там еще… Ну… Я проверю, короче, — лепетала Соня, а Добруша уже тянул ее дальше. — Ну, удачного дня, мальчики…

Они припустили по улице, как школьники, удачно совравшие учителям, что идут в библиотеку, а сами намылившиеся в киношку «Я не школьница какая-нибудь…»

Рабочие смотрели им вслед. У них создалось ложное впечатление, что строгим плащом Сони и дорогущим светлым пальто Добруши только что вытирали цемент.

— Софья! — крикнул Виталка. — Пальто!..

— Потом, потом, Виталка, работай…

В Питере похолодало. Они совершали короткие броски по городу, а потом грелись в случайных кафе. И, куда бы они ни пришли, всюду их встречали радушные улыбки, а провожали удивленные взгляды. Такие приличные вроде люди, а одежда-то, будто специально извалялись где-то.

В гостинице их подозрительно оглядел портье, но, услышав фамилию гостя, расшаркался и заверил, что номер забронирован, но господина Хейфеса ждали вчера. Все ли у него в порядке? Намекал на состояние пальто. Добруша уверял, что все в полном порядке, все просто чудесно и бог с ним, с пальто. Он влюбленно смотрел на Соню. Она уже прижималась щекой к его плечу. И только в лифте, где кругом зеркала, они поняли, отчего на них так таращилась люди.

— О, ё!.. Посмотри на мою спину!

— О, no! And my?

— И твоя тоже.

Портье сказал в трубку:

— Будьте добры, закажите химчистку. Два пальто. Сегодня.

Не школьница? Соня потеряла девственность в десятом классе. Ее избранником стал бородатый студент Академии художеств, лет на шесть старше ее. Подругам он казался древним стариком, а самой Соне — взрослым, умным и безгранично талантливым. Видимо, уже тогда наметилась в ее жизни нездоровая тенденция подбирать непризнанных гениев. Соня его любила до нервного тика в глазах. Он проживал в захламленной комнатенке общежития на Васильевском, и Соня часто бегала к нему с уроков. Смотрела, как он хмуро ест принесенную ею из дома курицу, и готова была жизнь отдать за него. На скрипучей старой кровати с никелированными шарами у изголовья Соня получала первые уроки сексуальной практики. Если по этому предмету пришлось бы сдавать экзамен, она оказалась бы в тройке лучших. Художник бросил ее через два месяца, женившись на своей однокурснице. Он нуждался в жилье и прописке. Соня плакала, потом простила, а позже забыла.

Сейчас, в свои тридцать четыре, она уже не могла себе врать. После Борюсика, после Романа, после Жорика, наконец, она не могла прятаться от себя самой. Следовало, взглянув на себя в зеркало, сказать: «Сонька, ты несчастная баба. Тебя никто никогда не любил». Правда и заключалась в том, чтобы не давать себе поблажек. Не принимать временные увлечения ею мужчин за любовь. Не считать, что эрекция означает признание, а подаренный цветок обязывает к близости.

Она говорила себе эти слова, стоя ночью в ванной перед зеркалом, и призналась себе в том, что жизнь ее оказалась не белоснежной парусной яхтой, а ржавой баржей. И баржа эта уже затонула и покоилась на илистом речном дне. На следующее утро она встретила Добрушу. Очевидно, чтобы спастись, нужно добраться до дна и посильней оттолкнуться от него ногами.

— Ты так и не сказал, что Америка собирается строить в Санкт-Петербурге?

— Новую, очень счастливую семью.

В постели учили английский и повторяли русский. На животе у Добруши лежал серебряный поднос с горой фруктов. Он берет персик и протягивает Соне:

— Персик.

— Peach, — отзывается она. — Хочу.

Она надкусывает, отдает ему. Он поднимает веточку винограда:

— Виноград.

— Grape, — называет Соня. — Хочу.

Он берет банан, протягивает Соне:

— Banana, — морщится Соня. — Не хочу.

— Banana. Не хочу.

Добруша берет ананас:

— Pine-apple. Не хочу.

— Pine-apple. Не хочу.

Ананас с грохотом упал на пол.

— А давай музыку поставим?

— Давай!

— Ты любишь Баха?

— Да. А еще Шопена, Моцарта и Соню.

Он берет ее руку Начинает целовать пальцы, потом кисть, потом выше, выше. Видит следы от капельницы на сгибе руки, останавливается.

— Соня любит героин, ЛСД? Соня любит бежать от реальности?

— От реальности я убежала сегодня ночью. А если я здесь, и я это я, а ты это ты, то я до сих пор от нее бегу. А это не наркотики, это обыкновенная капельница. Просто голова иногда очень болит… Слушай, я хочу тебя познакомить со своими подругами.

— Хорошо, тогда пойдем в ресторан. Будем есть и знакомиться.

Звучит вечно живая классическая музыка. На балконе второго этажа маленький оркестр. Соня и Добруша сидят за столиком, на котором еще два прибора. На столе горит свеча, красуется ведерко с шампанским. На маленьком передвижном столике рядом — жаровня.

— Почему ты ничего не ешь и не пьешь? — спрашивает Соня у Добруши.

— Не могу. На тебя смотрю. Очарован тобой.

Соня иронично улыбается:

— Не терплю лести. Особенно от инородцев.

— Это не есть лесть, это есть…

— Давай есть! Правильно.

Добруша смеется.

— Ты в самом деле мне нравишься.

— А как можно еще нравиться? Не в самом деле? Понарошку?

— Не понял… Мышка-норушка?

— И Зайка-Поскакушка.

— И Серый Волк — Зубами Щелк, — говорит Добруша и щелкает зубами.

Соня смеется.

— Откуда ты про Серого Волка знаешь?

— Мой болгарская бабушка рассказывала. У болгар и русских есть похожие сказка. Значит, ты называешься «прораб».

— Ага. От слова «раб». Когда ты уезжаешь, я забыла?

— Я не говорил.

— Ах, да…

Соня уже грустила.

— В тебе много силы. Это красиво.

— Конечно, косая сажень в плечах! У нас в России не модно быть сильной женщиной.

Добруша смотрит на часы.

— Ты очень похожа на мою маму.

— Ну, сколько там?

— Они уже должны быть здесь.

— Значит, будут, — говорит уверенно Соня.

Действительно, на пороге зала появляются Нонна и Юля.

— Легки на помине! — машет им Соня.

Ни Юлька, ни Нонна ничем себя не выдали. И сам Добруша, согласно их строгой договоренности, тоже вел себя отстраненно. Он любовался Соней. Девочки любовались запеченным в яблоках гусем с гречей в утробе и подругой с новым возлюбленным. Соня любовалась аппетитом подруг.

— Мои-то! Разожрались!

— Моя… Так моя мама говорит. Му dear…

— Давайте выпьем! — предложила Соня. — За любовь.

— Ты же говорила, нет ее, — тихо напомнила Юля. — Один только голый…

— А теперь знаю точно. Есть. Как сказка. Пусть сказкой и остается…

_____

Ночью Нонна позвонила Юльке.

— Алло! Юль… Не спишь?

— Теперь нет, — зевнула Юля. Ее крепко, по-хозяйски обнимал спящий Эдик, поэтому трубку держать было неудобно.

— Юль, я любить хочу.

А Юля шептала:

— Я сейчас не приеду.

— Дура! Я правда любви хочу.

— Нонна, у меня уже глаза болят от интернета. Дай отдохнуть пару дней. И я тебе такого грека найду! Эллина древнего.

Эдик во сне еще теснее прижимает к себе Юлю.

— Юлька… Спокойной ночи, — говорит Нонна.

Добруше было сорок шесть. У него была жена, с которой он три года жил в разных квартирах. Три года — как только младший сын уехал в Бостон учиться в Технологическом колледже. Старший уже давно жил своей жизнью. Добруша никогда не спал со своими секретаршами, не знакомился с девушками через интернет и не ходил на свидания вслепую. В России он намеревался запустить новую косметическую линию, попробовать себя на рынке алкогольных изделий и, может быть, заняться каким-нибудь новым делом. У него были и нефтяные амбиции, но Добруша решил пока не соваться туда. Он был из той многочисленной армии мужчин, которые, приближаясь к пятидесятилетнему рубежу, успели поставить галочки во всех пунктах жизненной анкеты. Деньги? — Да. Работа? — Да. Общественное положение? — Само собой. Семья? — Отличная семья. Было все, что нужно, только жить не хотелось.

И это не вчера, не месяц и даже не год назад возникшее чувство. Он уже предчувствовал это, когда заметил, что жена его с годами не стареет, словно посаженная в формалиновый раствор. Он и не спрашивал, сколько пластических операций, сколько хитроумных надругательств совершила она над своей природой, чтобы оставаться вечно тридцатилетней. Он предчувствовал, что станет живым трупом. Спасибо русскому писателю Льву Толстому, которого он прочел в молодые годы, когда случайная связь с молодой официанткой, упорно соблазнявшей его глубоким декольте, обернулась судебным иском за сексуальное домогательство. Он уже знал это, когда его старший сын застрелил пятнадцатилетнего воришку, забравшегося к нему в дом. А что такого? Самооборона. Мальчишка угрожал игрушечным пистолетом, который трудно отличить от боевого. Добруша все чаще вспоминал свою болгарскую бабку, которая пела тягучие, как виноградная патока, песни и рассказывала сказки. Серый Волк — Зубами Щелк.

И что-то щелкнуло в нем, переключилось. Накануне очередной деловой поездки в Москву Добруша обратился в агентство, оказывающее содействие в знакомствах, браке и сексуальных развлечениях высокопоставленным клиентам. Московских кандидаток он забраковал, а вот женщина из Петербурга ему понравилась. Что ж, он слышал, Петербург — очень красивый город. Он хотел развлечься.

Добруша стоит около открытого окна и курит. Соня мирно и счастливо спит и видит прекрасные сны. Она шевелит рукой, пытается обнять Добрушу, но нащупывает только подушку.

— Эй! Ты чего не спишь?

— Утром самолет.

Соня зевает:

— Какой самолет?

— «Боинг». Санкт-Петербург — Нью-Йорк.

Соня окончательно просыпается и садится на кровати.

— Я заметил, я не могу быть без тебя долго, — говорит он, глядя в окно. — Даже когда ты в душе, это для меня долго. Я чувствую уже себя одиноким без тебя. Я считаю минуты. Я знаю, сколько ты моешься. Я никогда так не чувствовал.

— Дай сигарету… Сколько у нас осталось времени?

— Думаю, что вся жизнь.

Соня усмехается. Она знала, что сказка кончится. Для нее это не удар, не потрясение. Она взрослая женщина. Он ничего не обещал. Он не использовал ее, как остальные. Она справится. Надо заучить эти фразы и повторять, как пионерскую речевку.

— Во сколько самолет?

— В двенадцать.

— Подожди, а как же стройка? Ты ведь приехал делать заказ?

— Я приехал искать тебя.

И это правда.

— Как-то все очень быстро. Тебя там ждут? Жена? — спрашивает Соня.

Добруша тушит сигарету в пепельнице, садится рядом с Соней и обнимает.

— У меня есть жена далеко, в Америке. Но она меня уже давно не ждет. И я ее уже давно не жду… Меня там ждет мой бизнес. Поехали со мной.

— Я не могу. У меня дочь и… и… муж. Который объелся груш.

— Не понял, — спрашивает Добруша, искренне беспокоясь, не за бестолкового Жорку, конечно, а за свою Соню. — Не понял, что с мужем? В больнице?

— Лучше бы он был в больнице.

— Хочешь, бери дочку, мужа, бабушку, дедушку, маму, папу. Бери всех с собой. Только будь рядом.

— Не надо врать. Я уже люблю тебя…

— Соня, я не шучу. У меня все есть. Никто не будет голодать. Ты можешь мне верить. Я не могу без тебя. Бери всех, только будь рядом.

— Но так не бывает.

— Но пусть так будет.

— Я не готова, я так не умею.

— Сколько тебе нужно времени, чтобы ты научилась?

— Я не знаю.

— Я знаю.

Он достает портмоне, вынимает чековую книжку и еще какие-то бумаги, что-то торопливо пишет. Соня глядит на шрам чуть выше переносицы и думает, что в детстве он упал с велосипеда. Плакал. Его утешала бабушка, мама и няня. А отец, наверное, сказал: «Нужно быть мужчиной. Мужчины не плачут!»

— Как твоя фамилия?

— Сквирская.

Добруша оторвал чек и протянул Соне.

— Это тебе. Пойдешь в банк. У тебя не будет других проблем, и ты будешь все время думать.

Соня заглядывает в чек, и брови смешно ползут на лоб.

— Ты что? С ума сошел?

— Я еще не все сказал. Надевай каску.

— А что, сейчас будет обвал в горах?

— Хуже. Сейчас будет Добрик.

— Добрик — это когда много добра?

— Да, и любви.

— Ты… ты… ты… забери чек… вот он.

— Соня, это подарок.

За столиком Нонна и Юля, обе с сигаретами. На полу большая черная спортивная сумка. Они не отрываясь смотрят на сумку и на чьи-то ноги, торчащие из-под стола.

Юля шепотом спрашивает:

— Ну, что, будим Соньку?

Нонна заглядывает под стол. На ее коленях — голова Сони. Она спит.

— Пусть еще поспит! Почти сутки прорыдала.

— Слушай, сегодня официальный ответ должен прийти с фестиваля этого. Но мне по секрету сказали, что Жоркин фильм, ну, господи, как он называется-то?! «Кто я? Что я?», успешно прошел первый тур.

— Да и фиг с ним. Нам сейчас не до этого.

На Добрушины деньги было решено открыть магазин. И место подходящее было — рядом с «Инферналом». Подруги еще не решили, что будут продавать, но уже бились над названием.

Нонна предложила:

— «Добруша». Как же еще? В честь благодетеля.

Соня приоткрыла один глаз.

— Тогда буду рыдать всю жизнь. Ну что, пишем?

Соня наконец садится рядом с подругами.

— Она к нам возвращается! — кричит Юля. — Она возвращается!

— Пишем, пишем. Доставайте талмуд.

«Любовь прекрасна. Она бескорыстна и безгрешна. Ночи, проведенные с любимым, нежны и мимолетны. Счастье есть. Это уже аксиома, в которую стыдно не верить. Но! Избавимся от предрассудков. Если вы думаете, что любовь и деньги несовместны, обратитесь к нам, мы вам расскажем историю…»