День только начинался, а в зале за кулисами небольшого, но уютного городского театра сам собой затеялся безумный хоровод. Женщины, мужчины и даже дети разных возрастов бегали из зала за кулисы, из радиорубки в осветительный цех. Кто-то кого-то искал, находил и вновь расставался. Кто-то кого-то звал, проклинал, возносил до небес и снова ссорился. Невозможно было понять, кто должен везти декорации и куда могла подеваться лазерная установка. Возились с бумагами, одеждой, электродрелью, панелями и другими взаимоисключающими друг друга предметами: задником, цветами, русскими валенками, выпивкой и закусками для гостей. Занимались тысячью дел одновременно. Шла подготовка к показу моделей одежды.

Полуголая модель нашла укромный уголок и старательно дышит по системе йогов. Стилист гримирует другую модель. Художник по боди-арту разрисовывает тело одной из девушек. Она стоит на большом куске целлофана, и кажется, что девушка стоит на льдине. Оторвавшись от упругой задницы модели, художник вдруг во все горло кричит:

— Ну где Юля, черт возьми?! Куда она пропала?

Двое маленьких детей с визгом гоняются друг за другом. Пожилой мужчина в спецодежде и фирменной кепочке невозмутимо проходит с электростеплером, как с пистолетом наизготовку, сквозь строй голых манекенщиц и ряды стоек-вешалок с тонкими изысканными платьями. Сверяясь с бумагой, он укрепляет какие-то скобы. За ним идут еще двое и укрепляют жгуты. Один из них, что помоложе, во все глаза разглядывает происходящее. Пожилой дает ему подзатыльник.

Пробегает распорядитель — худой вертлявый мужчина неопределенного возраста — со стопкой пригласительных билетов.

— Геворкян! Кто здесь Геворкян?

Потом вскакивает на стул и кричит, уже возвышаясь над суетой:

— Или Сквирская?! Или Артемьева! Кто-нибудь есть?

Распорядитель спрыгивает со стула и бежит дальше, бормоча на бегу:

— Только сейчас обратил внимание… Как странно договор оформлен…

По только что установленному тросу с резким механическим звуком стремительно проезжает платье на вешалке.

А Артемьева, Сквирская и Геворкян спрятались у Лосевой. Разлили шампанское, хоть у Лосевой и не выпивали.

— Девочки, выпьем за нас! Мы это заслужили, — провозглашает Юля.

— Не говори «гоп»! — волнуется Нонна.

— Заткните ее чем-нибудь, чтоб не каркала. Лося, тащи плюшек, пусть съест, — обращается к Лосевой Соня.

Смеются, выпивают за успех. До показа девять часов.

Они решились на это без страха и без лишних размышлений. Как только Юля показала эскизы, Нонка и Соня ответили: «Шей, мы твои!» Идея Юльки была проста и красива. Она придумала коллекцию «Невесты мира». Расы, времена и стили должны были перемешаться, сплавиться и возродиться в торжественном и оглушительном гимне женщине, которая уже достаточно выросла, чтобы уйти из-под родительской опеки, но еще не стала женой и матерью. Невеста — это невесть кто. Между домами отца и будущего мужа, шагнувшая за один порог, но не переступившая другого, сошедшая со своей девичьей постели и не разделившая еще ложа с мужчиной, данным ей на все времена. В эти несколько свадебных часов, когда она невесть кто, может, и есть она — подлинная? Идея была потрясающей.

— А вы не думаете, что мы провалимся? — шепчет Юля. И девочки крикнули хором:

— Нет!!!

Юля вертит головой и оглашает пустое утреннее кафе радостным криком:

— Редчайший случай в истории — Нонка и Сонька согласились друг с другом! Ноник, я должна повиниться — в шестом классе мне очень нравился Кирилл Просперов.

— Ой, помню! Интересно, что с ним сейчас?

— Не важно. Просто ему, в свою очередь, нравилась ты. А я назвала тебя толстой коровой и сказала, что ты его ненавидишь. Прости меня, если можешь…

_____

Журналисты слонялись по холлу в ожидании пресс-конференции. Многие знали друг друга, здоровались. Под зеркалом на дерматиновом диване устроились несколько акул пера. Двое опрятных мужчин, пишущих в женские глянцевые журналы, искусствоведка со стажем, перебивающаяся на вольных хлебах, и молодая девушка, развязно и невпопад хохочущая над репликами матроны. Девушка из очень серьезной газеты, одно слово которой может решить судьбу. Подбежал коллега-журналист, окутав их табачным дымом. Он курил модные в этом сезоне сигареты «Властелин».

— Вы не знаете, что такое сегодня?

Девушка из газеты неопределенно пожимает плечами:

— Показ какой-то. Я сама толком не знаю.

— Как-то много фамилий вокруг этого проекта. Подумаешь, новая коллекция. А пресс-конференция, банкет, фуршет, концерт Обломовой. Вокруг чего шумиха?

— Да ничего особенного, — объясняет матрона. — Просто праздник у людей.

— А мы что, должны разделить их радость? — прихохатывает молоденькая.

Мужчины снисходительно улыбаются. Они еще подумают, написать им или нет.

— Вообще-то новости — это наша работа, — спокойно говорит дама в летах. Она еще не решила, как ей преподнести материал. Писать о сценическом действии, о моде или о засилье синтетического искусства? Это смотря в какое издание.

— Я вообще-то про Обломову пишу. Если бы она здесь сегодня не пела, я бы не пришел, — сообщил журналист, курящий «Властелин». Он уже вполне определился с темой будущей статьи.

— А я про Шершневского хочу разузнать. Что его сюда привело? — ответила молодая. Она знает, что напишет про показ мод, — это было задание редакции. Но вот в каком ключе, хорошо или плохо, еще не решила.

— А я про недвижимость пишу, — откликнулся кто-то со стороны. — Но многие мои клиенты сегодня будут здесь. Вот тебе и тема статьи — взаимопроникновение бизнеса и искусства.

— Все равно, если вовремя не начнут, уйду, — сказал один из опрятных мужчин, посмотрел на часы и лениво открыл серьезный театральный журнал. На странице под рубрикой «Новая драматургия» он прочел: «В начале каждого часа. Пьеса для небольшого театра». Не поленился, полез в нагрудный карман и вытянул пригласительный на пресс-конференцию. Сверился с фамилией автора пьесы.

— Ничего не понимаю… Нонна Геворкян… И здесь Нонна Геворкян. Это совпадение?

— Вряд ли, — впервые улыбнулась пожилая журналистка.

До показа оставалось семь часов. У Нонны затряслись руки.

— Девочки, мы что, не готовы к славе?

— Готовы, готовы, — радостно ответили подруги.

— Ох!

— Не смей бояться! — приказала ей Соня.

— Ладно, попробую. Шампанского мне! Хоть у меня от него и изжога. Слушайте, теперь я расскажу. — Нонна хлебнула из бокала. — Я вспомнила тут. Я когда маленькая была, страшно завидовала Соньке, что у нее есть фотография артиста Тихонова. Я все думала, как стащить этого Тихонова у нее. Отнять не могу, она вон какая здоровая. И я придумала. Была зима. Мы гуляли на продленке, и я сказала Соньке, что в скамейке много полезных витаминов. Помнишь?

— Ах ты мерзавка. Помню, конечно. Я прилипла языком к скамейке.

— А я, вместо того чтобы бежать за Тихоновым, пыталась ее отодрать. Обе так испугались, что про Тихонова забыли.

— А я где была? — спросила Юля, сожалея, что эти грандиозные события прошли мимо нее.

— Болела!

«Пожалуйста, Юля, больше не болей никогда, не плачь. И Соня. Никогда не хмурься, не гоняйся за призраками любви. У тебя теперь есть настоящая». Сейчас Нонка любила подруг как-то по-особенному. Кроме многолетней привязанности, благодарности и родства, которое Нонна ощущала сердцем, подушечками пальцев, воздухом вокруг себя, она испытывала сейчас чувство, близкое к трансу. Ведь их объединяло теперь не только общее счастье или горе — они их всегда делили между собой — их объединяло общее дело. Нонна хотела для Юли грандиозного дебюта. И она его придумала. Идея с невестами воплотилась в величественную декорацию моста. Мост тоже, в каком-то смысле, «невесть что». Он всегда между, над и поперек. Каждый неповторим, как… Свадьба. Она придумала плакальщиц, которые, голося, хоронили в невесте «девушку», и тех, других, которые воспевали новую женщину. Середина моста служила местом встречи слез и шальной радости.

_____

Почтальон в форменной одежде с телеграммой в руках пробирается сквозь толпу. Телеграмму он держит над собой, как путеводный огонь Прометея, и приговаривает на ходу:

— Софья Сквирская! Софья Сквирская! Здесь Софья Сквирская?! Телеграмма! Телеграмма! Телеграмма! Долго я буду здесь ходить?

Почтальон подпрыгивает. Из толпы точно так же подпрыгивает администратор.

— Тоже ее ищу. Она тут значится как оформитель сцены.

В другом конце зала сквозь гул слышится голос художника по боди-арту:

— Только что здесь были. Вы говорите, что надо, мы передадим.

Почтальон голосит, подпрыгивая:

— Телеграмма.

— Читайте, передадим!

— Нельзя!

— У нас все можно.

— А мне нельзя!

— Ну не читайте. Дело хозяйское.

— Ладно, — соглашается почтальон и, подпрыгивая, читает: «Подписал контракт на год. Преподаю и снимаю фильм о студентах. Счастлив. Люблю. Твой Жорж».

До показа оставалось шесть часов. Соня стряхивала пепел в бокал.

— Жизнь печальна.

— Да ну?! — удивлялась Юля.

— Ох мы и надрались, девицы. — Нонна придвинула Соньке пепельницу.

— Да, пора уже в чувство себя приводить. По последнему бокалу — за победу, — произнесла Сонька.

— Там пепел, — предупредила Нонна.

— Ничего, пепел стерилен. Удивительно все-таки. Сигарета — такая отрава, а пепел — стерилен. Жизнь все-таки удивительна. Я тоже должна повиниться. Только я не помню перед кем? Одна из вас после болезни должна была выйти в школу, а я забыла предупредить, что мы контрольную пишем по алгебре. И вот кто-то из вас, не зная про контрольную, не смог написать ее, эту алгебру, и получил двойку… Только вот кто из вас — начисто забыла.

— Ноник, мы слились у нее в единый организм. Выпьем!

Снова сдвигают бокалы. Ничего, еще много времени. Еще успеют и протрезветь, и переодеться. Наступит вечер, придут люди и увидят грандиозный мост, свет и задник, над которыми трудилась Соня. Люди придут смотреть на модные шмотки, а увидят спектакль о любви и смерти. Люди удивятся. Они будут плакать. Будут петь. Они привстанут с мест, когда выкатится огромное солнце и невесты мира пойдут по мосту-подиуму в зал. И сам мост развернется к зрителям, а потом вознесется под потолок. А там, наверху, вспыхнут звезды и посыплется на зрителей искусственный театральный снег. И это была единственная уступка Сони, потому что она везде требовала настоящего.

Тянут кабель. Проверяют свет. Приборы исправно перемигиваются. Где-то за кулисой беспрерывно звонят мобильные телефоны. Как призрак оперы мечется распорядитель зала с вечными своими бумажками. Он охрип, но продолжает кричать:

— Артемьева, Геворкян, Сквирская!.. Нет их здесь? Костюмы, постановка, оформление сцены… Никого нет.

Невозмутимые рабочие сцены испытывают мобильную часть декорации.

— Что у вас тут звонит так нервно? — спрашивает распорядитель и убегает.

Мобильные телефоны действительно надрываются на разные лады. То синхронно, то по очереди. Кто-то из рабочих наконец не выдерживает и идет на звук. За правой кулисой, прямо под концертным роялем, бесхозно лежат три сумки — спортивный рюкзак Юли, большущая бесформенная сумка Сони и портфель Нонны.

До показа четыре часа.

В гримерной девушка-стилист трудится над прической одной из моделей. Если к ней приглядеться, то можно узнать Машу из парикмахерской на «Чернышевской». Кто-то заглядывает в гримерную. Входят, выходят. И так целый день. Художник по боди-арту дает Маше лизнуть мороженое и любуется спиной девушки-модели — делом своих рук. На столике перед зеркалом — бокал с недопитым коньяком, пакет кефира и недоеденный пирожок.

— А где?.. — кивает он на натюрморт.

— Только что здесь были, — отвечает Маша. — На пресс-конференцию, наверное, пошли.

— Я тут их сумки положу. Разбрасывают везде и всюду. Хорошо, рабочие честные попались.

До показа три часа.

_____

Из конференц-зала выходит опрятный журналист и, тихонько прикрыв за собой дверь, подходит к окну. Достает из кармана мобильный телефон и говорит, прикрывая рот ладонью:

— Пресс-конференция — супер. Давно я так не веселился. Мы не должны игнорировать это событие. Здесь будет Обломова, Шершневский, Александрова будет… Нет, это не депутат, это балерина… Да, много всяких знаменитостей.

За дверями слышен голос Сони и взрыв хохота.

До показа два часа.

Перед зданием театра собирается толпа. Публика самая разномастная — начиная от байкеров, которым Юля делала татуировки, заканчивая священником, в церкви которого работала Нонна. Какие-то молодые люди теснят администратора на входе. Тот умело отбивается от натиска зрителей:

— По списку, по списку. Называйте фамилию. У меня два списка. Один для близких, а другой для благотворителей.

— А куда пойдет выручка от показа? — приступает к работе кто-то из журналистов.

— В фонд помощи по спасению редких книг.

До начала представления час.

К самым дверям театра подъезжает джип Эдика. Вообще-то здесь нельзя парковаться. Никому, кроме него. Сегодня он хозяин театра, Карабас-Барабас. Эдуард неторопливо выходит из машины и по-хозяйски осматривается. Достает сигарету из пачки, хлопает себя по карманам в поисках зажигалки. У стены нервно курит такой же, как и он, бритый тип. Тоже, видать, скрывает раннюю лысину.

— Брат, огня не найдется?

— Да, конечно, — отвечает Федор, достает зажигалку и протягивает Эдику.

— Я вообще-то бросил, а тут что-то… Неспокойно мне, — объясняет Эдик.

— Да, нервно, — отзывается Федя.

Через толпу поклонников и кордон журналистов прорывается Шершневский. Увидев Эдика, бросается к приятелю:

— Эд! Привет.

— Здорово, старик.

Обнимаются. Олег и Федору пожимает руку.

— Здравствуйте.

— Добрый вечер.

Шершневский отводит друга в сторону:

— Слушай, она меня как бы не приглашала. Боится очень. Все-таки для нее это тоже дебют, только режиссерский… — окидывает взглядом Федора. — А это кто?

— Не знаю. Кто-то. Я у него прикурить спрашивал.

— А… А я думал, вы вместе… Ничего, что я здесь? Как ты думаешь, она не разозлится? Подумал еще отпиарить слегка событие. Шепнул как бы просто так паре журналистов, что я здесь буду Должны были набежать.

— Так набежали.

И действительно, бегут уже с микрофонами и камерами.

Олег удовлетворенно улыбается:

— Ну что? Я же говорил!

Идет Шестакович. На нем серебристый костюм. Рядом — молоденькая спутница, едва достигшая совершеннолетия. В дверях он раскланивается с доктором Дроздовым, гордясь новой покупкой. Но и сексолог экипирован для светской вечеринки: на некотором расстоянии от него семенит барышня с пышными формами — эдакий эрзац Нонны. Дроздов улыбается Шестаковичу. Тот смотрит на девушку Дроздова глазами кладбищенского сторожа и незаметно кивает. Мужчины продемонстрировали друг другу свои последние сексуальные приобретения. Ничья.

В другом конце холла толпа тинейджеров окружила Терезу Обломову. Она нехотя раздает автографы. Сквозь толпу просачивается автослесарь и дровосек Роман. Он смущенно протягивает мозолистой от топора рукой Терезину фотографию, где она с Юлей, Нонной и Соней.

— Можно автограф?

— А у остальных уже собрал?

Рома смущенно мнется. Тереза смеется и подписывает снимок.

На входе двое охранников преградили путь балерине Александровой.

— Вас завтра же уволят! Нет, вы уже уволены! Я — Александрова. Я — балерина.

— Вас нет в списках, — объясняет один из молодцев.

— Меня и так знает вся страна. Я не нуждаюсь в том, чтобы меня заносили в какие-то списки.

— Ладно, пусти ее, — говорит второй. — Проходите, только не кричите так.

Александрова пинает ногой мусорную корзину.

— То-то же. Всяк начальник на своем месте.

До показа полчаса.

_____

Финал. Одна за другой выходят подруги. Каждая из них одета в подвенечное платье. Соня в ярко-красном, как женщина вамп, алая фата, как кровавый туман перед глазами. Нонна — в белоснежном, как вечная невеста. И платье, и фата, на первый взгляд, вполне классические. Но если приглядеться, то подол платья срезан так, что видны подвязки и чулки, а корсет заужен настолько, что еще больше подчеркивает бюст. Выходит сама Юля — женщина-ребенок в бантиках и оборках черного цвета.

Овация.

Несколько дней опустошающей неги. Затем утомляющей пустоты. Соня заперлась в квартире и часами говорила с Добрушей по телефону. Юльку не выпускал Эдуард. Как обнял после показа, так и держал. Нонне пришлось труднее всех. Она делила дни и ночи между Олегом и Федей. Кто бы мог подумать?

Когда человек живет один-одинешенек в глухом бору, его называют отшельником. Когда он или она — неважно — живет проблемами семьи, его называют хорошим семьянином с ограниченным кругозором. А когда Юля, Соня и Нонна сидят в кафе Лосевой и разглядывают Невский в витрине, как это назвать? Дружба похожа на участие в каком-то заговоре против мира, или во имя его, смотря по обстоятельствам. Это тайный орден с ограниченным участием посвященных. Перед ними остывший кофе и сегодняшние газеты, где на фотографиях их свадебное трио в финале Юлиного показа, а также обычная школьная тетрадь, на первой странице которой уверенным почерком Нонны было когда-то выведено: «Как выйти замуж и быть счастливой».

— Нет, здесь точно есть что-то мистическое, — встрепенувшись, не к месту сказала Нонна.

— В ком? — вяло спросила Соня.

Нонна поправила устало:

— В чем.

Соня покорно уточнила вопрос:

— В чем?

Нонна берет тетрадь и осторожно кладет перед собой.

— В ней.

— Да ладно тебе, — лениво отмахивается Юлька. — Что в ней такого?

Юля бесстрашно берет в руки рукопись и листает ее.

— Ты всегда была толстокожая. А еще художник! — беззлобно отвечает Нонна.

— Послушай, да что в ней такого?

— Она исполняет желания, — шепчет Нонна.

— Какие, блин, желания? У меня вот одно было желание в жизни, чтобы меня все в покое оставили. И где оно? Исполнение?

Нонна накрывает тетрадь ладонями:

— Не говори так, не говори. Она слышит.

— Соня, она все-таки рехнулась. Берегли мы ее, берегли, а она отъехала все же головой…

— Послушайте, ведьмы. Вы так шутите, а ведь сами-то знаете, что я права.

Соня бьет ребром ладони по столу:

— Примеры. Хочу голые примеры с фактами. Где исполнение моего желания? Покой, где мой покой?

Нонна хватает подругу за руку, будто рука эта взбесилась сама по себе:

— Покой, как известно, нам только снится. Нет, на самом деле ты хотела богатства и стабильной семьи. И вот, смотри, ты разбогатела. Ты преуспевающая молодая делица.

— Какая же я делица?! — возмущается Соня. — Я — бизнес-вумэн. Это звучит иностранно. И благопристойно. А то «делица»! Тогда ты моя подельница.

— Не важно. — Нонна не собирается менять тему. — Сбылось?

— Ну. — Соне приходится признать это.

— А твой Жорик теперь преподает русское кино в норвежском фьорде? Вот тебе и покой.

Соня благодарно закивала:

— Да, слава богу, его некоторое время не будет дома.

— Так что можешь крутить свои романы почти легально.

— Это не романы, это эликсир молодости и здоровья.

Юля лениво обронила:

— Запатентуй.

А Нонна не унималась:

— И Добруша как пример большой неувядающей любви.

— Ты думаешь? — с надеждой спросила Сонька, потому что впервые в жизни не хотела пускаться во все тяжкие.

— Ведь сбылось, сбылось?! — настаивала Нонна.

Юля подобралась в кресле. Беседа принимала интересный оборот:

— Нет, ну если так рассуждать…

Если Нонка была в чем-то уверена, то могла стать и опасной, агрессивно защищая свои убеждения:

— А как? Вот у тебя какое было заветное желание?

Юля тихо призналась, как будто стыдясь:

— Стать самостоятельной.

— Стала?

— Стала, — кивнула Юля.

— Довольна?

— Не знаю…

— Не гневи книгу, то есть бога! — крикнула Нонна.

— Чушь, чушь и глупости. — Соня не против счастья, она против мистической шелухи. — Мы не загадывали желаний. Мы писали про то, как можно правильно выйти замуж и быть счастливыми.

— Если учесть, что некоторые из нас в тот момент были замужем… — напоминает Нонка первый, старинный разговор, в этом же кафе.

— Ты на меня намекаешь? Мы же писали руководство к действию не для себя, а для других, суммируя свой собственный опыт. Чтобы другие не делали наших ошибок… Так хоть одна из нас вышла замуж?

— Вообще-то я выхожу. Мне Эдик предложение сделал, — только и смогла вставить Юлька.

Девочки радостно обняли ее.

— Вот видите, видите, — закудахтала Нонна.

— А вот… Н-да, вообще-то. А вот это… И это… — Соня пыталась найти аргументы в пользу материалистической картины мира.

— А Федор? — настаивает Нонна.

— Что Федор?

— Федя-то вернулся. Мистика. Ничто не предвещало. И пьесу мою опубликовали.

— Ну, это не считается. Это Олег подсуетился.

— Но мы об этом писали!

Юля знает выход из положения:

— А мы Лосеву сейчас спросим. Лося, можно тебя?

Лосева всегда готова подойти. Она вообще всегда где-то рядом. Может, стоит подумать о том, чтобы расширить их тройственный союз до квартета?

— Садись, — приказала Нонна. — У нас с книгой беда. Не знаем, что делать, Лося. Она заколдованная.

— Бабы, я бы на вашем месте начала бы новую писать.

— Так эта же не дописана, — удивилась Юля.

— Ну и хрен с ней. Новую надо, — тут же радостно напевает: — К новым приключениям спешим, друзья, эй, прибавь-ка скорость, машинист.

— А прошлое кажется сном, — мечтательно цитирует Соня.

— Зачем бередить старые темы. Нужны новые песни о главном! — и вдруг совершенно другим, теплым голосом произносит Лосева: — Я уже Доне все русские песни, какие нашла, отправила — штук двадцать дисков. Он так доволен! Сейчас…

И легко, несмотря на необъятную полноту, бежит за стойку и, порывшись в недрах, возвращается с фотографией Дональда — улыбка во весь формат, только фрагмент ковбойской шляпы торчит.

— Боже, сколько у него зубов! И все свои, — позавидовала Соня.

Лосева ласково целует фотографию:

— Донечка…

На оборотной стороне портрета русские каракули: «Дорогой Лосева! Я тебя хотеть увидеть и помнить. Я учить русский язык. Меня зовут Дональд. Я живу в США. Я вернусь к тебе. Твой котлет есть вкусный. Твой друг Дональд».

— Трогательно, — замечает Юля.

— Молодец. Орел! — хвалит Соня.

— Вернется, жить будет у Лосевой, — пророчит Нонна.

— А я не против, — говорит Лосева так, что после этого хочется помолчать.

Они и помолчали, думая каждая о своем. Однако Нонка продолжала приставать:

— Девочки, с книгой надо что-то решать.

— А давайте ее схороним до лучших времен, — неожиданно предложила Юля.

Соня смотрела на них, как на малых детей.

— Взрослые женщины. О вас в газетах пишут…

— Схоронить? — заинтересовалась Нонна. — Это мысль. Вечером.

Соня устала с ними бороться:

— Ладно, вечером.

— Идет!

Вот все и сложилось. Сонина баня превратилась в ту самую курочку, о которой говорил когда-то мудрый Лейба. Клевала, клевала по зернышку, растолстела и вот теперь несет небольшие, но драгоценные яйца. Слева магазин «Инфернал». Справа за застекленной витриной новая вывеска — «Красный день календаря». И большой плакат, исполненный в манере дидактической советской графики, — счастливая девушка, дородная телом, с косами и бантами, правой рукой отрывает с календаря, висящего на стене, листочек с красным числом, левою же любовно прижимает к груди пакет, в котором безошибочно можно опознать гигиенические прокладки. В магазине продают именно их. Со всего света, разных форм, толщины, цвета и запаха. Где, как не в бане, потерять стыд и торговать этим, исключительно женским предметом.

Молодая женщина внимательно разглядывает содержимое прилавков и говорит улыбчивой, средних лет продавщице:

— У вас большой выбор и цены невысокие.

— Обратите внимание, у нас много сопутствующих товаров — большой выбор трав, гомеопатические средства на все женские случаи.

В магазин один за другим входят двое немолодых мужчин, разрушая миф о чисто женском назначении магазина. Обычно мужчины с неохотой заходят в подобные заведения. Но где, как не в бане, пренебречь привычной скованностью и купить нужную тебе вещь — торговля в бане, где нагота естественна и не возбуждает, облегчает задачу. Один из них дебютант в этом деле. Он стесняется и, наклонившись к продавщице, шепчет:

— Одну упаковку прокладок… Каких, забыл…

— Поздравляю! — кричит второй, который давно уже справился с неловкостью. — Тоже рыбак?

— Нет, меня дочь послала.

— А, прости, отец. Не смущайся. Дело житейское. Я вот заядлый.

— Сейчас. У меня на бумажке записано. Она говорит, что только у вас есть то, что ей надо.

Старик вытряхивает карманы, а продавщица успокаивает:

— Вы не торопитесь. Если только у нас, значит, никуда не денутся.

В магазин заходит Соня.

— Здравствуйте, Софья Викторовна.

— Здрасьте. — Софья Викторовна широко улыбается и, заметив рыбака, пожимает ему руку. — А вот и наш постоянный клиент-оптовик. Зачем пожаловали?

— Мне опять ящик прокладок. Самых толстых. Ультра плюс. Мы с ребятами на неделю на озера поедем.

Старик нашел наконец дочкину записку и подошел.

— А зачем прокладки? — спросил он у рыбака.

— Как зачем? В сапоги кладем, чтобы ноги не потели и не мерзли.

— Голь на выдумки хитра. — Соня водружает на прилавок большую коробку и говорит продавщице: — Вот привезла вам попробовать новый чай от головной боли. Добруша ездил в Марокко, нашел нечто особенное. Поставим, посмотрим, как покупать будут.

— Хорошо будут покупать. Предыдущий разошелся за неделю. К нам со всего города женщины едут за чаем. За всем едут. У нас все есть.

— Спасибо.

— Это вам спасибо. Чудесный магазин, работать с вами одно удовольствие.

Соня благодарно кивает.

— Это Добруше спасибо.

— А как поживает господин Добруша?

— Хорошо поживает. Я еще зайду. Пойду, проведаю Лейбу.

_____

И если что-то в этом мире менялось, то в конторке Лейбы Ароновича все было как прежде. Правда, появился компьютер, покрытый кружевной салфеточкой, да на стене большой портрет Сони — а-ля нэпманша двадцатых годов.

— Здравствуйте, Лейба Аронович, — обнимает она старика. — А это что? Кто это?

Она удивленно разглядывает портрет.

— Это ты, моя девочка. Это ты приподнялась и купила Лейбе компьютер. Раньше Лейба разгадывал кроссворды, а теперь, цыпа моя, я рисую. Я взял фотографию моей мамочки, светлая ей память — святая была женщина. Она пережила петлюровские погромы, репрессии, космополитов — и, заметьте, Сонечка, она не знала ни одного слова матом и говорила очень тихо. Звали ее Эсфирь Марковна — свя…

— Лейба, вы бредите? Чья мама?

— Я отсканировал мамину фотографию и твое, Сонечка, фото с водительских прав. И получился в результате этот необычайной красоты образчик искусства.

— В изобретательности вам не отказать. Ну, а как… дела?

Лейба Аронович деловито засопел:

— Наверное, ты хочешь спросить-таки, сколько денег? И я отвечу тебе, дорогая. Денег много и будет еще больше. Хочешь сейчас или пусть полежат?

— Пусть полежат. У меня сегодня дело государственной важности.

Вот оно и свершилось. Вот она и дождалась. Никто не верил, только она знала наверняка. Так будет. Федор вернется, будет и целовать, и говорить, и обманывать. А она будет верить. Отдаваться и верить. Верить, пока отдается, в то, что все еще возможно. Ночь была бурной, утро поздним. Раскаявшийся изменщик Федя ушел в дуги, а Нонна, завернувшись в махровый халат, расхаживает по комнатам люкса и разглядывает его вещи, брошенные повсюду. Как всегда, Федор разбросал одежду и книги, контейнер для линз и музыкальные диски. Ничего не изменилось. Нонна берет его свитер и нюхает. Годами она помнила его запах, от которого приятно ныло сердце и тепло разливалось по телу.

Вернулся Федя. Бедра обмотаны полотенцем, по груди стекают капли воды.

— Что ты делаешь? — улыбнулся он.

Что она делает? Действительно, что она здесь делает?

— Ничего не чувствую, — отозвалась Нонна.

— Нос заложило?

— Типа того…

Она аккуратно складывает свитер и кладет его на стул. Федор подходит к жене и обнимает.

— Я скучал.

— Да?

— Я твое тело помню так… — он осторожно касается ее щеки. — Под пальцами.

— Да?

— Надо что-то решать.

— Да…

Он прав. Надо что-то решать.

— Да, да, да, — выдыхает ей в шею Федя.

Нонне щекотно и страшно. Еще несколько дней назад судьба Нонны и Миши, и даже Араксии Александровны зависела от того, когда вернется ветреный Федор и вернется ли вообще, а теперь все они, включая возвращенца, ждали ее решения. Теперь ей придется взять ответственность на себя. Нонна отстраняется и садится на диван. Федор задумчиво глядит на нее и констатирует:

— Что-то не так.

Нонна поднимает голову.

— Это вопрос?

— Если хочешь, я спрошу: что-то не так?

— А ты сам как думаешь?

Федор усмехается и садится в кресло напротив Нонны.

— А зачем мне думать? Я про тебя все, все, все знаю. Я тебя чувствую. Даже нет… Ты во мне, ты часть меня. Я же не задумываюсь, когда хочу, например, моргнуть.

— В том-то и дело. В том-то и дело…

— Не веришь?

Нонна разубеждает его:

— Нет, наоборот, верю. Я знаю это. У меня точно так же. Иначе бы я тебя не ждала. Я бы знала, что это бесполезно. Но я знаю тебя и знала, что ты вернешься. Потому что ты тоже во мне. Постоянно. Каждую секунду.

— Так в чем же дело?

— Просто дело в том, что я не знаю, рада я этому или нет.

— Так подумай.

Нонна резко вскидывает голову.

— Когда-то именно за это я тебя любила. За то, что всегда и везде ты оставался независимым. За то, что когда ты очевидно и страшно виноват, каким-то мистическим, каким-то непостижимым образом не ты, а все остальные чувствовали неловкость. Ты же — никогда. Феденька, родной, тебе нечего мне сказать, кроме того, что вот он я, люби меня и жалуй?

Федор улыбнулся одними губами, а глаза печально светились.

— Прости, а что еще?

— Прекрати так улыбаться. Я потеряю сознание.

— Ну и хорошо. Я раздену тебя и отнесу в постель. А потом грязно надругаюсь над твоим бездыханным телом.

Нонна вскакивает, хватая одежду.

— Прекрати шутить!

И он перестал. Он сказал то, чего она ждала все эти годы. Он произнес:

— Нонка, я виноват.

Она остановилась с охапкой тряпок.

— Я слушаю тебя.

— Это все, — он покачал головой.

— Все?

— Все.

— Значит, ты пропадаешь на сто лет, строишь там где-то новую счастливую жизнь, а потом приезжаешь и говоришь: «Здравствуй — это я. Я тут немного провинился».

— Да, Нонна, да! Это жизнь. Так бывает, люди ошибаются. Это только ты со своим максимализмом чувств не понимаешь.

— Я понимаю. Я ждала тебя.

— Вот ты меня дождалась. Вот я приехал. Вот он я. Я вернулся. Я хочу жить с тобой и с Мишкой. Я устал. Я постарел. Я идиот! Хватит, или еще каяться?

Нонна обнимает Федора, чтобы утешить. Не за «сейчас», не потому что ему приходится извиняться и делать это, по возможности, от души, чтобы она поверила, — ведь для его гордости это непосильное испытание. А за «потом». Ведь она уже знает, чем это кончится.

— Феденька, прости. Прости, родной. Я не права. Я просто…

Федя начинает жарко целовать ее.

Господи, дай ей силы устоять! И Нонна отстранилась. Но расплакалась, повалилась на диван, натягивала на себя одежду, путаясь в рукавах и пуговицах, и продолжала плакать.

— Родная, правда, не было дня, чтобы я вас не вспоминал, — беспокоился Федя.

— И мы… тоже все время помнили… Все время…

— Так что же ты плачешь? Все будет хорошо, — только и мог он сказать.

А Нонка вдруг неожиданно успокаивается и внимательно смотрит на мужа.

— Я поняла… Я сейчас поняла. Я все это время ходила и маялась. Я не понимала, что со мной. Я ведь тебя ни в чем не винила. Я простила, что ли?.. Сразу. Как ты говоришь, это жизнь, всякое бывает. Люди встречаются, расходятся, снова встречаются… Я тебя не винила за наш разрыв. Я ведь не глупая бабенка. Я все ходила эти дни и думала: почему я не могу кинуться тебе на шею и висеть на ней, пока меня силой не отцепят?

— Если у тебя кто-то есть, помни, я — самый лучший.

— Федя, не переводи все в шутку. Это очень серьезно. Послушай, что я тебе скажу.

Федор присаживается на корточки напротив Нонны и берет ее за руки. Нонна смотрит на него с нескрываемой нежностью.

— Федя, я тебя не прощаю…

Федор делает движение головой, словно хочет возразить что-то, но она предупреждает его.

— Дай мне сказать. Я не прощаю тебя за то, что мы голодали, а тебя не было рядом. Я не прощаю тебя за то, что мы болели, а тебя не было рядом. Я не прощаю тебя за то, что когда было страшно и… так страшно… Как страшно было, Федя, ты даже представить себе не можешь! — всхлипывала Нонка.

Федор обнимает ее колени.

— Но не только за это. Я не прощаю тебя за то, что когда нам было хорошо, тебя не было рядом. Я не прощаю тебя за то, что когда Мишка занял первое место на математической Олимпиаде, мы не могли с тобой разделить радость. Я не прощаю тебя за то, что когда напечатали мою первую пьесу, я не могла с тобой распить бутылку шампанского… Прости меня за то, что я тебя не прощаю.

— Это пройдет?..

— Конечно пройдет. Но не сейчас. Мне надо идти. У меня важное дело.

Юля распечатала иностранный конверт. Руки дрожали. Сама себя пару раз ударила, чтобы привести в чувство, пробежала глазами послание и издала торжествующий вопль.

Из комнаты выбежал Эдик.

— Эдька, я получила!..

— Миллион?

— Развод!

— Ну, это почти что миллиард!

— Я его получила! Я свободна! Я совершенно свободна!

Эдик сгреб ее в охапку.

— Ты так думаешь? А я говорю, нет, не свободна.

— Да ты домостроевец!

— А я предупреждал.

— А я, дурочка, пропустила мимо ушей. Надо же так вляпаться.

— Да, надо было слушать, когда тебе говорят, — приговаривал он, целуя Юльку. — Я же просто так ничего не говорю.

— Я заметила. А сам ты при этом считаешься женатым.

— Значит, сначала празднуем твой развод, потом мой развод, а потом…

— Молчать! Пока молчать!

— Есть, мой командир. Когда будем праздновать первое событие?

— Сегодня? Нет, давай завтра. У меня сегодня срочное дело…

— Какое такое дело? — Он подталкивает ее к спальне.

— Секрет.

— Какой такой секрет?

— Очень личное…

— Личное? Еще более личное? — доносится голос инфернальщика уже из-за дверей.

Если не было эффектного начала, должен быть стоящий финал. Собственно, зачем эта книга, потрепанная тетрадь в девяносто шесть листов? Залитая чаем, запорошенная табачным пеплом, пахнущая тремя разными марками духов, смешавшимися в один крепкий женский запах. Жизнь вечна. И потому одна. Одно бесконечное лето, одна длинная зима, печальная раздумчивая осень, беспокойная весна. Времена года не сменяют друг друга. Они проступают из-под разлинованной сетки календаря. Ведь трудно протопать целую жизнь и лишь четырежды сменить обстановку. Поэтому одна великая Зима, как и ее легкомысленные сестры, дробит себя на множество зим, весен и всех прочих. Точно по количеству прожитых годов. Жизнь прекрасна. Потому что одна и вечна. Неприятно слушать, как, венчая, священник в заморском кино произносит: «Пока смерть не разлучит вас…» А потом? Может быть, есть пятое время года?

По ухабистой сельской дороге пробирается капризная Юлина машина. Позади, с чрезвычайно серьезными лицами, устроились подруги. Все трое — в черном. Хорошо подготовились к выезду. На Юле черный парик с длинными волосами, на Соне черная шапочка с черной сеткой, на Нонне черный платок-чалма. В целом они выглядят как три ведьмы из «Макбета». Машина, петляя по буеракам между луж и поваленных ветром деревьев, тормозит у ограды погоста.

Три женщины в черном молча выходят из машины. Их обдает тишиной, но потом становится слышно, как в овраге журчит вода. Качается и тускло светит одинокий фонарь. Нонна крепко держит в руках сверток.

— Куда ты завел нас, Сусанин-герой? — пропела Соня.

— Опять ты со своими глупыми прибаутками.

Юля же молчит, идет важно, как будто по подиуму. Неожиданно из-за деревянной часовни раздаются нестройные мужские голоса. В звенящей тишине слышно бульканье жидкости, льющейся в стакан. Звучат здравицы.

— За Серегу! Хепи без дей, как говорится…

Подруги одновременно вздрагивают.

— Девочки, прячься, — командует Нонна.

Они синхронно ныряют за могильную плиту.

— Там кто-то есть, — услышав шорох, напрягается кладбищенский рабочий, именинник сегодня.

— Серега, пойди посмотри.

— Не пойду. Страшно, ночь и луна гляди как светит.

— Ты чего, Серега, ты ж в партии был.

— Ну его, Михалыч… Я три тени видел…

Подруги за плитой тоже обнялись от страха.

Юля шепчет:

— Ой, девочки, что сейчас будет-то?

— Сиди тихо, — командует Нонна.

— Я придумала, слушайте меня, — оживляется Соня. — Сейчас к нам кто-нибудь подойдет, а мы резко встанем и дружно скажем: «Добрый вечер, господа!»

Так и сделали. Когда по заросшей сорняком кладбищенской дорожке к ним приблизилась мужская фигура, они поднялись, встали в рост — в ярком свете луны три черные женщины — и вежливо поздоровались:

— Добрый вечер, господа!

— Ведьмы! Ведьмы! Вампиры! — заорал детина. Перекрестился, спутав правую руку с левой, побежал и споткнулся. Уткнувшись носом в осеннюю грязь, стал делать знаки подвыпившим приятелям, чтобы не бросали одного на съедение колдуньям. Те подхватили его и скрылись. Девочки захохотали.

— Вот несколькими атеистами на свете и стало меньше, — обрадовалась Нонна.

— А книгу жаль закапывать. Она же не труп, — вздохнула Юля.

— Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым, — оповестила Соня, но, смягчившись, предложила: — То есть ты предлагаешь ее зажарить? Может, тогда устроим ей аутодафе?

— Я тогда пойду, соберу веточки, — сказала Нонна.

Но не пришлось — за часовней нашла старые метлы. Соня дернула Юлю за рукав:

— Заметь, ее таки прямо тянет на метлу.

— На себя-то посмотри, — огрызнулась Нонка.

— Девочки, не ссорьтесь!

Распотрошили прутья метелок, соорудили некое подобие эшафота. Соня достала из кармана зажигалку, вырвала из записной книжки листочек, подожгла ветки. Нонна раздувает костер. Пламя начинает разгораться, и тогда они разворачивают сверток. Юля держит на ладони тетрадь, словно взвешивает. Интересно, сколько весят слезы? А улыбки? А мысли? Каждая подержала рукопись, Нонка даже пыталась полистать, зачитывая любимые места. Но тетрадь у нее отобрали. Схватились втроем и бросили в огонь.

— Я сжигаю сейчас все свои прошлые обиды, обманы, страхи, — прошептала одна, и не важно кто.

— Разлуки, слезы, горести и тоску, — сказала вторая.

— Долги, мезальянсы, унижения, — отозвалась третья.

— Гори оно все синим пламенем. Пусть горит. Пусть не возвращается…

Юля подбросила в огонь веточку. Соня обняла подругу:

— Святая простота.

— Почему же так грустно?

— Ничего, пусть сгорит. Посыплем голову пеплом и завтра начнем новую жизнь.

— Будем работать, — заявила Юля.

— А мы будем говорить, что мы увидим небо в алмазах и услышим ангелов? — хохотнула Соня, а Нонна добавила:

— И что, мы отдохнем?

Юля, чувствуя подвох, напряглась:

— Это кто сказал?

Соня и Нонна прыснули.

— Это Соня сказала.

— Нет, правда. По-моему, это кто-то уже сказал.

Соня присвистнула.

— Ноник, она Чехова не читала.

Подруги сбрасывают с себя черные одежды и оказываются в ярких цветастых платьях. На палку от метлы они наматывают свои черные тряпки. Юля водружает парик. Получается черное чучело. Вот его бы сжечь по закону языческой женской логики.

Светает. В зыбком рассветном тумане подруги бредут по краю поля.

— И все-таки это кто-то сказал… Где-то я это уже читала? — слышался в утренней тишине Юлькин голос.

Санкт-Петербург, 2004