Соня любила секс. Она любила его так же, как ребенок любит мороженое. Кроме длинного и постоянно пополняющегося списка любовников, у нее было два свидетельства о добровольном расторжении брака и одно, ныне действующее, о заключении. Она трижды была замужем. Ей нравился статус замужней женщины. Не так, как секс, конечно, но все же что-то в этом ее привлекало. Быть женой — это ведь не то же, что быть просто какой-нибудь там полюбовницей. Каждый раз Соня шла замуж по-настоящему, по-взрослому, навсегда, волнуясь и обещая себе быть достойной женой. И каждый раз, с очередным мужем, пыталась решить основную свою проблему — страсть к необузданному сексу. Надеялась, наверное, обрести половую уравновешенность в законном браке. Напрасно. Ни одно из замужеств не принесло ей покоя. А главное — радости. И Сонька урывала радости на стороне, продолжая искренне любить очередного супруга — на этот раз нелепого, но доброго Жорика. И ничего, что Сонины адюльтеры чаще всего оборачивались анекдотическими мезальянсами. Так уж была устроена наша Соня.

Ей нравились любые мужчины, все, которым нравилась она. Как только Соня чувствовала внимание мужчины к себе, — а она ощущала это спиной, пятками и локтями, — она готова была выпрыгнуть из собственной кожи, чтоб короткий взгляд превратился в длительное и восхищенное созерцание ее, Сонькиных, прелестей. После этого, уверенно направляя чувства попавшегося на крючок собственного любопытства мужчины к любой горизонтальной плоскости, Соня впутывалась в очередной блиц-роман, где события мелькали как в немом кино — лихорадочно и бурно, от романтических вздохов до слезоточивых выяснений, почему опять не сложилось. Да, она была так устроена.

И вот очередной роман подходил к концу. На этот раз жертвой Сониной страсти оказался ее собственный заказчик Борюсик — большеголовый и печальный миллионер. Его огромный дом лучшая бригада лепщиков Софьи Сквирской подрядилась украсить гипсовыми завитками. А во внеурочное время Соня укрепляла деловые связи.

Ее золотой кулон с изображением знака зодиака Скорпион, повинуясь ритмичным движениям, попадает в рот Борюсику, который стонет от наслаждения. Кулон неприятно лязгает по Борисовым зубам, но печального богача это, кажется, не беспокоит. Кулон на шее женщины мечется сильнее и все глубже проникает в рот, застрахованный на сумму Сониного гонорара.

Комната, в которой все это происходит, напоминает Эрмитаж после бомбежки (не дай бог, конечно): лепнина на стенах, мешки с гипсом на полу, рабочие инструменты. Посреди всего этого стоит роскошная антикварная кровать с резной спинкой, где Соня и хозяин будущего дворца занимаются любовью. Их движения скорее напоминают единство и борьбу противоположностей на отдельно взятой кровати. Соня явно одолевает соперника, заняв положение, которое актеры российской театральной школы обычно называют «пристройкой сверху».

На внушительной поленнице рулонов обоев, рядом с кроватью, валяется скрепленный бельевой прищепкой контракт, пачка денег — Сонин аванс — и фотографии богатых интерьеров — в лепнине и золоте. Между бурными вздохами и гортанными покрикиваниями Сони сбивчивое бормотание Бори кажется не то бредом, не то руководством к действию:

— Сделай мне, чтоб кругом красиво, чтобы по потолку розочки, как у Захарова. Это ж ты Захарову делала?

Затуманенный взгляд Бори падает на фотографию интерьера, явно смахивающего на тронный зал Царскосельского дворца. Соня еле сдерживает смех:

— И Захарову делала.

Она действительно оформляла дом ювелира Захарова, но дальше отношения с нуворишем не пошли по причине эмиграции Захарова в далекую Австралию. Если б не это обстоятельство, кто знает, чем бы все закончилось, — Захаров был холост, Соня тоже находилась в положении между мужьями. Но даже будучи увлеченным таким захватывающим делом, как секс с Сонькой, Борюсик почувствовал укол необъяснимой ревности:

— Захаров — дундук. И дом у него — ерунда…

— Ерунда, конечно… — как могла утешила Соня.

Но Боря, кажется, не успокоился. Сбился с ритма, занервничал и поплатился за черные мысли: когда в очередной раз кулон попал ему в рот, Боря, желая еще раз подчеркнуть, каким идиотом был уехавший Захаров, сомкнул дорогую челюсть и… откусил цепочку Сони. Побледнел, схватился пухлыми ладонями за щеки и ссадил с себя разочарованную девушку. Отвалился набок, словно именно сейчас появилась у него от новоиспеченной любовницы страшная тайна, и выплюнул на ладонь Сонин кулон вместе с кусочком фарфорового зуба. Сонька зажала ладонью рот, то ли от ужаса, то ли из боязни рассмеяться, а Боря долго рассматривал содержимое ладони. И без того печальные глаза миллионера наполнились слезами.

— Дурной это знак… Венера… Венера… Венера в семнадцатом Доме Луны. Опасность от женщины-скорпиона, — прошептал Боря.

Соня пожала плечами и мысленно вычеркнула Борюсика из списка любовников — трусоват для нее. Она садится на край гигантской кровати с противоположной стороны и рассматривает кривизну стен, прикладывает ладонь к серой цементной поверхности, которая вот-вот должна украситься пресловутыми розочками и завитушками.

— Шесть мешков гипса, — прикидывает Соня.

Схватив обкусанный карандаш, она производит таинственные вычисления на оборотной стороне договора.

— Маловато…

— А позавчера игуана умерла, — неожиданно произносит Боря.

Соня в недоумении оборачивается:

— Кто? Гипс еще надо докупить. Боря, ты меня слышишь?

— Девочка моя, игуана, — полным нежности голосом говорит Борюсик.

Соня фыркает. Ей нельзя давать пищу для злой шутки, так как это вторая, настоящая страсть ее жизни — после хорошего секса, конечно. Но Боря невольно дал повод, и она не смогла сдержаться:

— Это ты жену так ласково кличешь?

— Злая ты, все вы, скорпионы, такие.

— Та-а-к… не до гипса нам. О, вдовы, все вы таковы…

— Настоящая игуана. Брателло из Бразилии привез. Жила у меня два года, Гуней звали. А домработница ее ненавидела. Воды ей не давала и кормила сельдереем.

Соня похлопывает Борюсика по пухлому животу.

— Лучше бы она тебя кормила сельдереем.

Но Боря, не оценив иронии, сбрасывает Сонину мозолистую ладонь.

— А ей, оказывается, нужны были живые…

— Что, люди?!! — кричит Соня с наигранным ужасом.

— Дура ты. Мыши, как минимум. И очень много воды. В общем, позавчера она засохла. Маленькая такая стала…

Соня наконец искренне заинтересовалась судьбой игуаны:

— Прямо так сразу?

— Вмиг. Представляешь?

— Нет, правда?

— Мамой клянусь.

— Сдай таксидермисту, — советует Соня.

Боря уже предчувствует каверзу и потому заранее напрягается:

— Кому?

— На чучело, — спокойно объясняет Соня.

— Тебя на чучело! Она мой единственный друг была. У нас с ней по зодиаку полный альянс. Смотрела на меня и не мигала, а то как прыгнет!..

Боря, вздохнув тяжко, скорбно замолкает. Кажется, что он вот-вот заплачет, а Соня глядит на него и не может поверить, что это он всерьез — безутешно скорбит по какой-то там ящерице. Сама она никогда особенно не любила животных. Времени не хватало умиляться дочкиным попугайчикам, хомякам и кошкам. Тем более что животные чередовались в затейливой последовательности: убегали, улетали, простужались, и даже, бывало, съедали друг друга. И в итоге тоже умирали. Лерка, как и мать, относилась к этому круговороту живности в природе мудро — поплачет и забудет.

Возможно, поэтому Борюсиковы стенания над безвременно почившей игуаной несколько смутили Соню. Может, она совсем огрубела, одичала от безумной своей, петляющей жизни? Взглянув на часы мобильного телефона, она охает и начинает торопливо одеваться.

— Игуана моя, — стонет Боря. — Гунечка.

— Да ты рептилиофил.

— Кто?

— Дед Пихто, — вздыхает Соня. — Проблем у тебя нет, Боря. Заведи себе козу.

— Сама ты коза. Не к добру все это. Плохие знаки… Похоронить ее, что ли…

— Конечно, поближе к знаменитостям, — язвит Соня.

Боря грубо берет ее за плечо, разворачивает к себе.

— Прекрати с этим шутить, поняла? Циничная ты, поняла? Прораб!

— А кто же я? Конечно, прораб, — она льнет к нему с наигранной страстью. — Я твой прораб.

— Хватит! Меня жена ждет у медцентра «Янус». Сиськи ей надувать будем.

Он резко встает. На табуретке сложена одежда — все, включая носки, от Версаче. Почему, думает Соня в который раз, мужчина, даже доморощенный гринписовец Боря, опережает меня в сборах? Ведь хотела уйти первой.

Нонна боялась жизни. Она боялась случайно влюбиться, боялась растолстеть, боялась недоброго глаза, ботулизма, варикозного расширения вен. Она боялась одичавших собак на пустырях, суровых старух в церкви, частых скандалов с эксцентричной мамой и быстротечных детских простуд сына Миши. Она боялась безработицы и питерской длинной зимы, безвкусицы и плотоядных северных комаров. Каждый страх в отдельности, или, не дай бог, все вместе, могли бы стать препятствием к главной встрече ее жизни — с бывшим мужем Федором Зейфманом. А в том, что эта встреча состоится, Нонна не сомневалась, как не сомневалась и в том, что он снова, как когда-то, влюбится в нее, станет целовать в попу и посвящать глупые стишки: «Ты — попа дивной красоты!» Она так боялась всего, что может нарушить уклад жизни, который сложился при нем, что с радостью бы провела время до этой неминуемой и эпохальной встречи в каком-нибудь темном ящике, а в назначенный час выпрыгнула бы из этого короба — оп-ля! — вот она я, нисколько не постаревшая, красивая и верная. Нонну немного смущало, что от этого проекта за версту несло сюжетом из «Спящей красавицы», которая, как известно, дремала в своей хрустальной барокамере лет сто. Но она всегда предполагала в себе большой потенциал. Сто так сто. А у нее прошло всего четыре года. Не так уж много, если ориентироваться на литературные образцы. Но больше всего Нонна боялась саму себя, как наименее понятный и изученный объект реальности. Но здесь выхода не было — чтобы достаточно близко познакомиться с самой собой, нужно было протопать целую жизнь.

— Надо работать со своими страхами, — повторяла она услышанную от своего психоаналитика фразу.

Правда, он сказал: «Нужно работать со своими желаниями», но слово «желание» пугало Нонну, и она талантливо подменила понятия. Она кормила стаю бродячих собак, дремлющих на теплых люках между домом и кладбищем, закаляла Мишку, после чего он обязательно простужался, приходила в церковь в брюках и с непокрытой головой, парировала колкости матушки, которая считала ее беспомощной и неудачливой.

Сейчас Нонна — главный редактор журнала «Для настоящих мужчин» — деловито перебирала увесистую пачку фотографий полуобнаженных девиц в зазывных и неестественных позах. При этом главный редактор невольно выгибала спину, запрокидывала голову и пыталась обнажить в улыбке-оскале верхние зубы, так, как это делали девушки с фотографий. Нет, не получается.

— Глупость какая, — пробурчала она.

Нонна поджала губы, чтобы не проявить своего искреннего восхищения фотомоделями. Закралась недобрая мысль — вот если бы она умела так, может быть, Федор и не ушел бы от нее. Но червь сомнения был решительно затоптан кованым сапогом убежденности — нет, каракатица, с которой Федя укатил в Штаты, тоже не сможет так выгнуть спину. Сто процентов, не сумеет. Нонна видела ее собственными глазами. У таких бойких девиц арсенал эротических хитростей небольшой, хоть и, надо признать, эффективный. Но это только на первой стадии отношений. Практика доказывает, что их сексуальный диапазон — октава, не больше. А для любви нужна вся клавиатура. Нонна решила подумать, отчего она мнит, что сама уверенно владеет всеми сложными партитурами любовных игр, и не слишком ли затянулась «первая стадия отношений» у Феди и его коварной мымры, но не захотела расстраиваться.

Две отобранные для будущего номера фотографии легли на стол. Да, это то, что надо. Остальные отправляются на полку. Все! Рабочий день закончился. Еще раз полюбовавшись чахоточной стройностью моделей, которой у пухленькой Нонны никогда не было и вряд ли будет, она вложила фотографии в предыдущий номер журнала, который использовала вместо папки, схватила с рабочего стола «Библию для детей» и трогательные рождественские картинки, нарисованные детьми, и вышла из кабинета. Прочь от мрачных мыслей! На воздух! К людям! На Невский.

Раздражали и манили объявления о распродажах. У нас тридцать процентов! А у нас пятьдесят! Купите одну линялую футболку, и мы подарим вам вторую! Купите одну пару обуви, и будет вам счастье! Нонна знала, что с ее фигурой надо шить. Готовая одежда плохо сидела на ней: то, что сходилось в груди, висело в плечах, то, что хорошо облегало бедра, болталось на талии. Но реклама действовала на гипоталамус, и Нонна вошла в небольшой магазинчик готового платья.

По периметру помещения и вдоль дополнительных перегородок, чуть ниже человеческого плеча, были установлены мобильные стойки-вешалки с готовыми платьями. Сама по себе не очень красивая, одежда, в большом количестве и очень плотно вывешенная, здесь и вовсе теряет вид и привлекательность. Ее не увидеть и не рассмотреть. Однако к каждой из стоек прикреплен призывный яркий листок с надписью «Супер-скидки», поэтому в магазине довольно много женщин.

На весь магазин имеется только одна кабина для переодевания, отгороженная от зала грязноватой синей занавеской. Перед ней уже образовалась толпа из женщин с отобранной одеждой в руках, которую они мечтают примерить и, возможно, купить, однако кабина оккупирована Нонной. Молодая белесая продавщица всем своим видом выражает явное раздражение. Она стоит спиной к кабине, сцепив руки на животе, и, периодически оборачиваясь к занавеске, утомленно спрашивает:

— Не подошло? Женщина, и это не подошло?

Из-за занавески доносится шелест одежды и невнятные звуки борьбы с собой.

— Предупреждаю, других размеров нет, — растягивает слова продавщица.

А в кабинке для переодевания, среди вороха одежды и беспощадного освещения, несчастная Нонна тщетно пытается застегнуть пуговицу модной рубашки на большой груди. Она смотрит на себя в зеркало и вот-вот заплачет. Нет, к людям! На Невский!

Обычно следом за подобными неудачными попытками недорого прибарахлиться Нонна шла в кафе и съедала пирожное, запивая его молочным коктейлем. Но был и другой способ снять стресс. Аптека.

За стеклом прилавка — нескончаемая вереница ярких упаковок с пищевыми добавками и модными средствами для похудания. Нонна стоит у витрины и, близоруко щурясь, рассматривает отряд пластиковых банок, коробок, туб с изображением редкой стройности красавиц, ананасов и акул. Все это она уже видела, а многое испробовала на себе. Но вот один флакон с изображением молекулярной сетки привлек внимание Нонны. Под ним ценник — «3200 руб.».

Молодая аптекарша застыла в позе статуи правосудия. Она смотрит в пустоту, куда-то мимо Нонны, и, еле сдерживая раздражение, отвечает на ее вопросы.

— А это? — робко спрашивает Нонна.

— Что?

Нонна, мужественно не замечая недовольства аптекарши, решается на уточнение:

— Это пищевая добавка?

— О господи, какая вам разница? Вы же все равно ничего не купите.

Она оценивающе оглядывает настырную покупательницу. Нонна нацепляет на нос очки, отчего становится строже, и девица немного смягчается.

— Какая?

Нонна прикрывает глаза и долго выдыхает из легких воздух, а заодно и накопившуюся злость.

— Ну, вот эта коробочка…

— Здесь кругом коробочки.

В Нонне закипает ее четвертушка южной крови:

— Если вы найдете в себе силы пошевелиться, то обнаружите ее прямо за собой…

Аптекарша уже откровенно рассчитывает на скандал:

— А что это вы мне хамите?

Нонна знает свои слабые стороны. Она знает, что если начнет кричать, то голос предательски сорвется, даст петуха и выдаст ее состояние. Поэтому Нонна обычно начинает сердиться с басовых нот. Выглядит это страшно, но убедительно:

— Разве я хамлю? Боже, я не хамлю. Почему, как только мы просим людей выполнять свои служебные обязанности, нас тут же обвиняют в том, что мы невежливы?! — она постепенно повышает голос, переходя на крик. — Я просто спросила у вас, что это за лекарство! Я только хочу похудеть! Я просто хочу похудеть! Я что, так много хочу? Я не прошу у вас ничего, ровным счетом ничего! Я только хочу похудеть. Я хочу заплатить свои деньги и купить у вас то, что просто поможет мне похудеть!

К Нонне подбегает другая фармацевт и протягивает мензурку с успокоительным.

— Девушка, девушка, успокойтесь… Выпейте, присядьте. Выпили? Сели? Хорошо.

Нонна присаживается за обитую дерматином скамейку и прикрывает глаза. Из ее сумки торчит глянцевый мужской журнал и «Библия для детей». Очередь, которая скопилась за Нонной, пока она присматривалась к лекарствам от полноты, уже вовсю обсуждает ее поведение.

Аптекарша, взгромоздившись на стремянку, лезет на самый верх стеллажа, следуя направлению Нонниной руки.

— Эта?

Нонна слабо кивает.

— Нет, — неожиданно заявляет аптекарша.

— Что «нет»? — Нонна вскакивает с места и просовывает голову в окошко.

— Это не пищевая добавка. Следующий, говорите, пожалуйста.

Аптекарша спускается со стремянки, а Нонна смущенно оборачивается и тут же оказывается оттесненной в угол патологического вида прыщавым юношей.

— С-с-соски. В-в-восемь-д-десят штук, — с трудом произносит он.

Аптекарша, даже бровью не поведя, отсчитывает резиновые соски. А Нонна завороженно смотрит на пластиковую коробку, как на символ будущей худобы, которая так нравится изменщику Феде. Отвернувшись к стене, она раскрывает кошелек и на всякий случай заглядывает в него, хотя точно знает — там триста рублей и мелочь. Униженная и бедная, Нонна собирается уйти, но, кроме всего прочего, она до смерти боится бойких продавщиц. А со страхами нужно работать. И глотнув воздуха, Нонна вновь подходит к прилавку.

— Значит, это лекарство? — начинает она издалека.

Икнув, аптекарша наклоняется к Нонне и шепчет:

— Да. Скажите, а вы его купите?

Нонна чувствует, что победила свой страх, и тоже наклоняется:

— Если вы скажете, как оно действует.

— Оно связывает ваши жиры.

Нонна оглядывается по сторонам, желая убедиться, что бестактную аптекаршу никто не слышал:

— Мои?

— Вот вы, например, съели сало…

— Но я не ем сала, — нахально лжет Нонна.

Аптекарша вспоминает, что когда-то хотела стать учительницей младших классов.

— Если в составе того, что вы съели, есть жир, то лекарство связывает его и выводит.

— А как его принимать?

— Девушка, здесь есть инструкция.

— Правда? — радуется Нонна. — И что там написано?

Неожиданно в драматическую сцену противостояния Нонны страхам и горькой судьбе вмешивается человек из толпы — алкоголик, желающий приобрести двести грамм медицинского спирта на опохмел пропащей души. И его устами глаголет истина:

— Слушай, я вчера приходил, ты тут стоишь и на банки пялишься. Я позавчера приходил — ты стоишь и зыришь на банки. Я третьего дня здесь — и ты тоже тут. Может, тебе аптеку поменять?

— А вам пить перестать, — стремительно парирует Нонна, которая почему-то не боится алкоголиков. — Я вот у вас покупала ананасовые таблетки, — вновь обращается она к юной представительнице фармакологической промышленности, теперь уже как обличительница. — Они, знаете ли, не сжигают жир.

— Это смотря сколько жира, — алкаш мстительно усмехается.

— Прокляну, — обещает Нонна.

— А я в это не верю.

— Зато я верю. Ой, да не дышите на меня, не смотрите! Мне нельзя на некрасивое смотреть.

— Беременная, что ли?

Нонна раздраженно фыркает:

— Фея. Нам на некрасивое нельзя. Посмотрю на некрасивое, сразу черствею душой.

Алкаш обеспокоенно глядит по сторонам, ища поддержки у сограждан:

— Странно, что ты еще не окаменела…

Нонна отходит и снова заглядывает в кошелек, словно за это время там могли завестись деньжата. Алкаш, сжимающий в кулаке мелочь, презрительно толкает ее и высыпает перед продавцом звенящую горсть монет.

— Что? — гремит аптекарша.

— Что-что?! Сжигатель жира, млять. Настойку овса!

— Девушка, я сейчас вернусь, — обещает Нонна и под шумок выходит из аптеки.

Сейчас Юля рыжая. Вчера она была в синих перьях, а позавчера охристых тонов. Уже много лет она не могла решить, какой цвет ей к лицу. Она не знала, какой она себе больше нравится: брюнеткой, блондинкой или все-таки рыжей. Как и не могла понять, кем ей быть — активной лесбиянкой или последовательной гетеросексуалкой. За свои тридцать четыре года Юля так и не поняла разницы между Пушкиным и Губерманом, Чайковским и мюзиклом «Notre Dame de Paris». Возможно, ей одинаково нравились и Губерман с Чайковским, и Татьяна Доронина с Гретой Гарбо, но Юля не могла объяснить почему. От этого казалось, что у нее никакой жизненной концепции, что было недалеко от истины, но не совсем так. Со стороны можно было подумать, что земной путь Юли — тотальный эксперимент, но и это было далеко от правды. Просто Юля не была уверена в себе, в отличие от своей мамы, которая была женщиной боттичеллиевской красоты и сталинской воли, что и позволило ей сказочно разбогатеть на заре новых экономических отношений. Мама уже десять лет жила за границей, умудряясь и оттуда руководить жизнью дочери. А Юля только одно знала наверняка — она ненавидела Рубенса. Этих жирных теток и мужиков с необъятными ляжками. Все остальное вызывало головную боль и легкий туман перед глазами.

Сегодня Юля рыжая. Она умело наносит татуировку на отменной лепки мужской бицепс. Кожа рефлекторно реагирует на прикосновения инструмента. И губы Юли, находясь очень близко от кожи мужчины, при малейшем дискомфорте дуют на поверхность татуировки. Обладатель бицепса — известный рок-музыкант, находящийся в зените славы. Несмотря на то что на нем места живого нет от разнообразных нательных изображений, что говорит о большом опыте по перенесению этой операции, он все же вцепился в поручни кресла, будто ему вот-вот вырвут зуб. Юля осторожно, но твердо орудует инструментом и дует на «больное место». Новая композиция клиента-музыканта вот-вот разнесет хриплый старенький динамик Юлиного магнитофона.

Сквозь сжатые зубы музыкант цедит:

— Звукорежиссера зарежу! Вот послушай, послушай… Вот это место. Сейчас будет…

В комнате раздается яркий музыкальный проигрыш, но мужчина обрушивает тяжелый кулак на подлокотник кресла.

— Я ему велел басы поджать. Козлина!

— Да нормально, — тянет Юля, активно пережевывая ком жвачки.

— Что, правда ничего? — музыкант на радостях приподнимается.

Юля легким движением руки укладывает музыканта обратно в кресло:

— Спокойно, парень…

«Как дети, честное слово», думает она. Вот если бы ее сомнения кто-нибудь мог так легко развеять.

Сквозь грохот тяжелого рока едва различимо доносится телефонный звонок. Некоторое время Юля игнорирует его, заканчивая сложный виток татуировки. Наконец она берет трубку.

— Да?..

Она слушает длинную тираду на другом конце провода, а затем бросает короткое: «Иду!».

Она хлопает музыканта по плечу:

— Подожди меня, парень. Начальство вызывает.

Выбравшись из полуподвального «Тату-салона», Юля поднимается по мраморным ступеням к роскошной двери, возле которой в стену ввинчена гигантская медная табличка: «Модный салон „Воропаев“». Юля приклеивает жвачку к букве «В» и лезет в сумку за новым пластиком.

От центрального входа через зал, где из невидимых динамиков льется приятная джазовая музыка, где вывешена дорогая одежда модного дома «Воропаев» — шарфы и экзотические кожи, мимо элегантных кресел с гнутыми ножками и стильных фотографий с изображением манекенщиц, единственной одеждой которых служит затейливая раскраска боди-арт, по направлению к служебным помещениям бодро идет Юля. В такт шагам подпрыгивает ее огненная шевелюра. Она сосредоточенно перемалывает жвачку.

Охранник у двери приветливо улыбается, как радушный хозяин званому гостю.

— Привет, Юль.

— Здрасьте, — кивает Юля.

Весь ее облик резко контрастирует с претенциозной обстановкой помещения. На Юле легкие мокасины, джинсы (дорогие, но как ни крути — джинсы), короткая куртка накинута на плечи, сумка через плечо, словно собранная из сотни разноцветных заплаток. А вокруг развешаны платья, юбки и пальто, втиснувшись в которые нормальная женщина не только ходить — дышать не сможет. Собственно, ничего не может, только оставаться женщиной. Юля пружинистым шагом дефилирует мимо администратора зала — красотки Ирины, одной из тех, кто явно обладает искусством ношения подобных платьев. Ирина улыбается широко, но фальшиво.

— Добрый день, Юленька.

— Добрый, — равнодушно кивает Юля.

Подойдя к двери, ведущей в помещения самого ателье. Юля случайно задевает стойку с платьями и, зацепившись пряжкой сумки за невесомую струящуюся, как вода из крана, ткань наряда, тянет все сооружение на себя. За спиной Юли глаза администраторши Ирины расширяются от ужаса. Но Юля этого не видит и только когда, открыв дверь, она пытается пройти в святая святых модного дома, слышит, что за ней раздается царапающий душу звук рвущейся материи — пряжка наконец отпустила ткань, — а затем грохот упавшей стойки. Только тогда в дверях она равнодушно оглядывается и видит искаженное лицо Ирины, распластавшейся на полу, и охранника, подлетевшего к ней на помощь. Оба они пытаются поднять стойку. Волнуются, наверное, отчего им никак не удается синхронизировать движения и стойка с дорогой одеждой так и остается на полу.

— Помочь? — спокойно интересуется Юля.

— Нет-нет, я подниму, — с затаенным ужасом отвечает Ирина и почему-то добавляет: — Простите.

— Да что там, — великодушно машет рукой Юля.

Она протискивается по узкому коридорчику в административные помещения. Коридор настолько узок, что здесь может поместиться только один человек. Поэтому, когда Юля в своей спортивной манере продвигается вперед, то менеджер, идущий навстречу, вынужден прилепиться к стенке.

Она входит в святая святых «Воропаева» — так называемый креативный отдел. В отсеках-клетушках, каждая из которых отгорожена от другой прозрачной перегородкой, мудрят, колдуют, хмурят лбы лучшие умы модельного дома. И маленькая Юля прекрасно знает, над чем они корпят. Все эти модельеры-технологи, что сидят за кульманами, как заправские архитекторы, эти лохматые «креативщики», что призваны генерировать самые безумные, самые бесстыдные идеи, эти художники боди-арта, с невозмутимостью патологоанатомов переносящие затейливые тропические картинки на манекены со стеклянными глазами, все они работали по ее, Юлиным, эскизам. Они пытались реализовать то, что по вечерам возникало в ее рыжей, красной или синей, по настроению, голове. Когда от сухого красного, употребленного почти натощак, уже мелкой зыбью подрагивали стены квартиры, а привычные сомнения отступали, творческая мысль бурлила и плевалась, как кипяток из чайника, и линия шла по бумаге уверенно и точно.

Наутро Юлю обуревали сомнения и она теряла это чувство единственно верного пути, дороги, идя по которой, невозможно заблудиться. Чувство, которое можно испытать, только занимаясь чем-то таким, к чему тебя предназначила мать-природа, — творчеством или любовью. Если бы Юлька не боялась высокопарностей, она бы назвала это вдохновением. Но она был трусихой. Бросала эскизы на пол, у порога своего «Тату-салона», где они копились, пылились и мялись до тех пор, пока их не подбирала маленькая, как девочка, и острозубая, как зверек, Евгения Евгеньевна Овчарова — управляющая «Воропаева». Юля за глаза называла ее Овчаркой за плотоядную хватку и собачью преданность хозяину. Сейчас Юле предстояло встретиться с ней.

Каждая встреча с Овчаркой нервировала и временно вышибала из колеи. Потому Юлины челюсти заработали активней, а каждому из безголовых портновских болванов в безукоризненных смокингах, стоящих вдоль белой стены, досталось по короткому тычку. Бац, бах, получи! На лацкане каждого изделия был приколот номер и фамилия заказчика. Последнему смокингу досталось в поддых. Но он не перегнулся пополам от боли, не пискнул, не вздрогнул. И Юля двинула еще раз — локтем в бок. Все вместе и каждый в отдельности, эти удары предназначались, конечно, не им, а Овчарке, Воропаеву и прочим жизненным невзгодам. Но эти сладкие мечты Юлька оставляла на вечер, как приятное дополнение к бутылочке красного сухого.

Юля останавливается в дверях пошивочного цеха. Как всегда, ее встречают два портрета размером с хорошую уличную рекламу, — красавец и прощелыга Воропаев и Лариса Константиновна, Юлина родная мать, а также, по совместительству, мать-основательница воропаевского бизнеса. «Интересно, — подумала Юля, — неужели не нашлось фотографии, где они вдвоем? Ведь они несколько лет были любовниками». Взгляды обоих скрещивались примерно над Юлиной макушкой. Кажется, что оба человека, разделенные дверью, как обстоятельствами, с надеждой взирают на нее. От осознания своей великой миссии Юля поежилась. Не потянуть.

К действительности ее возвращает знойный мотивчик танго «Брызги шампанского». Между рядами швейных машин выстроились портнихи, которые, синхронно наклоняясь, пытаются дотянуться руками до пола — идет пятиминутка производственной гимнастики. Овчарка, взобравшись перед ними на стол, делает те же упражнения и громко считает:

— Раз, два, три, выпрямились…

— Евгения Евгеньевна, я пришла, — перекрикивает Юля мелодию танго. — Что стряслось?

— Руки к полу, чтобы спина не болела, — командует Овчарка и тут же бросает Юле: — Срочно! — и снова портнихам: — Два, три, руки к полу… — и вновь Юле: — Пятый манекен. Срочно. Доставить в гостиницу «Москва», Василию Семенову.

— У меня машина барахлит вообще-то… Кто такой Семенов? Аксенова знаю, а Семенова не знаю. Кто такой?

— Вам этого лучше не знать. Руки к потолочку. Тянемся, тянемся к потолочку! А теперь наклонные движения.

— Тоже писатель, что ли? — не унимается Юля.

Ей, в сущности, все равно, но надо же как-то заполнить паузу. Овчарка изгибается на столе, но мысли не теряет:

— Только не говорите мне, что вы его читали.

Неожиданно Юля представляет ее голой, отчего чувствует неудержимый приступ тошноты.

— Да я и читать-то не умею, — бормочет она.

— Вот именно. Это наш писатель-эмигрант. Он много лет ничего не писал — заграница высосала, и теперь приехал на родину за вдохновением. Только не опоздайте, ради бога. Он в смокинге будет премию президента получать.

Юля скептически морщится и надувает большой пузырь из жвачки:

— В смокинге? С президентом?

— От вас зависит репутация фирмы, — пыхтит Овчарка.

Как всегда в подобных случаях, Юля начинает тихо ненавидеть себя. Почему, ну почему она соглашается? Всегда соглашается.

— Спасибо, конечно, за доверие. А что, у нас шофер на работу не вышел?

Овчарка выпрямилась и уставилась в Юлькин подбородок.

— Юля, ваша мама, — плавным, отработанным, как у экскурсовода, жестом она указывает на портрет Ларисы Константиновны, — вложила большие деньги в это предприятие, и вы должны чувствовать ответственность…

Слово «предприятие» Евгения Евгеньевна произносит так, как будто хочет им плюнуть в собеседника. Но до Юли доплюнуть невозможно. Точно копируя движение Овчарки, Юля показывает на портрет Воропаева.

— А ваш господин Воропаев эти деньги про… трендел…

— Не трогайте гения! — гневно вопиет Овчарка со своего пьедестала.

— А что, трогайте, не трогайте… Это же правда. Он в Париже сидит, кутюрье из себя изображает, а мы тут все пашем на него…

Овчарка уже шипит:

— Вы поедете или нет?

— Да поеду, поеду…

Она выходит из пошивочного, бубня себе под нос:

— Тоже мне, гений сраный…

Машина всегда успокаивала Юлю. Ей одинаково нравилось гонять по шоссе и маневрировать в городских пробках. Ей нравилось встречать на вокзалах и провожать до аэропортов многочисленную Сонькину родню, которая имела обыкновение наведываться из глубинной России в город на Неве. Ей нравилось развозить по домам девчонок после вечерних посиделок. И даже подвозить случайных людей, как правило, стремящихся попасть в такие городские дали, о которых у Юли не было ни малейшего представления. Она внимательно изучала карту заданного квадрата и бесстрашно ехала в какой-нибудь Металлострой или Обухово. Денег не брала и сама же, первая, благодарила за доставленное удовольствие. Однако бывали дни, когда даже машина не доставляла удовольствия. Сегодня, например.

Невский бурлит и клокочет. Поток машин торопится проскочить на зеленый. Впереди — площадь Восстания. Старенький «фольксваген-гольф» Юли пыхтит в общем потоке, по третьей полосе. Неожиданно от гранитной стены, намереваясь по диагонали пересечь площадь, отделяется бабка с тележкой и котом под мышкой. Юля пытается сманеврировать, чтобы не наехать на бабку-камикадзе, так как любит котов и уважает старость, едва не врезается в лакированный бок ярко-красного «порта» и отчаянно бьет по тормозам. Бабуся спасена, «порш» вне опасности, а Юлин «гольф», вильнув вбок, останавливается. Похоже, надолго.

— Приехали…

Она пытается завести машину, маленький «фольксваген», перекрыв движение, отказывается сдвинуться с места. Внутри у него что-то кипит и плюется.

— Блин! Черт! Дьявол! Чертова Овчарка!

Она падает головой на руль и, как всегда в кризисных ситуациях, ждет помощи извне, ни чуточки не сомневаясь, что в урочный час она придет.

Юный тонкошеий милиционер, Сережа Огурчиков, сегодня впервые дежурил на Невском. Он знал, что будет непросто, ребята предупреждали. Говорили, что маетно. Ни славы, ни денег особенных, слишком уж людно. Но с другой стороны, вроде как престижно. Огурчиков был готов к испытаниям. И вот теперь, отчаянно размахивая жезлом и надрываясь в осипший свисток, он безрезультатно пытается разрулить образовавшуюся пробку. Из серебристого «мерса» высовывается модно стриженная, но все равно бугристая голова его хозяина:

— Командир, даю пять минут. У меня стрела забита, с депутатом встречаюсь. Опоздаю, голову оторву.

Страшась осуществления угрозы, юный мент бежит к Юле сквозь намертво вставший поток гудящих, кричащих и вопящих машин.

— Просыпаемся, красавица!

Юля поднимает на паренька грустные глаза и выходит из машины.

— Да куда ты выходишь?! Уберись с дороги! Видишь, что делается?!

Юля растерянно смотрит по сторонам.

— К обочине ее! Толкай, толкай!

На свете было немного такого, в чем Юля уверена. Ну, например, небо высоко, Рубенс — плохо, Нонка и Сонька — ее подруги. Кажется, сегодня появился еще один повод для уверенности. Она бы рада, конечно, толкнуть машину, но даже пробовать не станет. Точно знает — не сумеет.

Юля разводит руками. Куртка распахивается, и становится видна хрупкая, почти мальчишеская фигурка, ребра можно пересчитать. Милиционер качает головой и в сердцах плюет на асфальт.

— А ты этому покажи, — тычет он пальцем в серебристый «мерседес». — И этому… и тому…

Да, недовольных много. Юля оглядывается. За рулями дорогих и полуразбитых автомобилей она видит мужчин: пожилых, молодых, богатых и не очень. Но все они одинаково самодовольны, нервны и ни один из них и не подумает выйти и помочь оттащить машину… Неожиданно Юля забирается обратно в свой «фольксваген», как в скорлупу.

— Ненавижу мужиков…

— С ума сошла! Вылезай давай!

— Не тыкайте мне, сержант. Помогите лучше…

Юный страж порядка мог бы и возмутиться. Он и собирался это сделать, а уж потом, возможно, помочь. Он не изверг какой-нибудь. Он понимает, дамочка худая, крашенная. Но тут его обезумевший взгляд ненароком упал на заднее сиденье Юлиной машины. А там он разглядел не что-нибудь, а оторванную человеческую руку. По всем нехитрым правилам, которым его обучили в милицейской школе, он выхватывает из кобуры пистолет:

— Выйти из машины! Руки на капот!

Трудный выдался денек…

Когда недоразумение выяснилось и рука манекена дружелюбно легла на плечо Сережи Огурчикова, он еще раз плюнул на мостовую, бесстрашно глядя в глаза хозяину серебристого «мерса», а потом плюнул на ладони и толканул машину этой бесстыжей рыжей к обочине. Толкал он долго. Рыжая семенила за ним и несла злосчастную руку. А также фуражку, планшетку и жезл под мышкой. Ну и языком молола, он не прислушивался.

— Спасибочки вам, товарищ сержант! — мазала елеем Юля. — Мне вот приятель говорил один: «Милиция хороша на расстоянии, но всегда лучше, когда она работает, чем когда не работает».

— Блин! — пробурчал Огурчиков тихо.

— А чего? Это же правда, в принципе… Правда, он сел потом, этот мой приятель…

Чувствуя, что говорит не то, Юля все равно уже не может остановиться.

— За мошенничество. Нет, правда! Он не виноват был в принципе. В принципе, его менты под… ставили…

Несет, ох несет Юльку. Огурчиков мрачно оборачивается. Рыжая нервно обмахивается его фуражкой.

— Нет, ну так ведь бывает? Согласитесь… Вот моя мама говорит… О, черт! Мама! Овчарка!

Юля нещадно бьет себя по бедру. Раздается хлопок ладони о плотно облегающую ткань. Огурчиков вздрагивает.

— Толкайте, родной, толкайте! Начальница у меня строгая очень! Уволит меня старая грымза! Ну и правильно, настоящие феи не работают…

Огурчиков уже подкатил «гольф» к обочине и вытер рукавом пот.

— Тоже мне, фея, — огрызнулся он, отнимая у Юли свою фуражку.

Юля внимательно смотрит на него.

— Не веришь, сержант?

Борюсик давно укатил, а Соня, еще немного подумав над сметой, заперла тяжелую дверь и вышла на берег озерца, вокруг которого строились новые дворцы, возникали терема и возводились бастионы. Бросив сумку на кучу опавших листьев, она застегивает ботинки. В бездонной сумке раздается мелодия канкана — звонит мобильный телефон. Соня роется в недрах баула и никак не может его отыскать. На ступеньки Борюсикова недостроенного крыльца летят два пирожка и остаток пирожного в промасленной бумаге, контракты, фотографии, прокладка, цветные карандаши, презерватив, журнал «Салон», книга «Кулинарные рецепты Кремля», пухлый ежедневник и бесконечное количество бумажек, бумаг и бумажечек, сложенных всеми возможными способами — от корабликов до журавликов: с телефонами, адресами, расчетами… Наконец мобильник найден. От радости Соня орет:

— Да, да, да! Я здесь, говорите, говорите…

Из трубки доносится спокойный голос Юли:

— Софа, я сломалась.

А она и вправду спокойна и дружелюбно машет Огурчикову, который теперь разруливает гигантскую пробку в самом центре города.

Соня пытается втиснуть свой скарб обратно в сумочку:

— Я тоже.

Юля заливается соловьем:

— Я должна была писателю Семенову смокинг отвезти. В гостиницу ехала. Машина прямо на площади Восстания сломалась…

Юля бьет ногой по колесу машины, а в Озерках ветер угрожающе шелестит Сониными бумажками и вот-вот начнет разносить их по округе. Она нелепо подпрыгивает, пытаясь поймать их.

— Ю! Погода дрянь! Ветер просто шквальный. У меня вещи взбунтовались, бумажки разлетаются.

— Это Нонка наколдовала. А я тут такое шоу устроила, чтобы мент помог машину оттащить. Надо меня на буксир, что ли…

Ветер. Рекламный щит грохочет над головой. Еще порыв, и его сорвет с опоры и пронесет над площадью. Дай бог, чтоб никого не убило. Юля зябко поводит плечами и ныряет в салон автомобиля, а Соня, приподнявшись на цыпочки, пытается схватить контракт, присевший, как белая птица, на ветку дерева.

— Ю, жди меня там. Не могу сейчас говорить. Я занята.

Даже по телефону Соня уловила ухмылку подруги.

— Интересно, чем? — мурлычет Юля.

— Дура, не тем, о чем ты подумала.

Соня нажимает кнопку отбоя и наконец застегивает второй ботинок. Нет, что бы ни говорила Нонка, ярая противница прогресса, мобильная связь — это здорово.

А Юля отвела трубку от уха.

— А о чем я подумала?.. О чем я вообще думала, когда не наехала на эту старушенцию. Надо было давить, давить и давить.

Она барабанит худыми кулачками по рулю.

А на другой стороне Невского, возле аптеки, в нише телефона-автомата стоит Нонна и изо всех сил нажимает на кнопки с цифрами. Прыщавый юноша, обладатель восьмидесяти сосок, выбегает из аптеки с журналом с голыми тетками и детской «Библией» Нонны.

— Это в-в-вы за-за-за-забыли в-в-в аптеке…

— Алло! Алло! — кричит в трубку Нонна. — Ничего не получается. А! Спасибо.

Она кивает на журнал.

— А я тут работаю, временно.

У юноши вытянулось лицо, когда он глядел на обложку — полногрудая красотка с наглыми сосками призывала его к себе.

— Я здесь редактор. Можете себе оставить. А книжку отдайте, она мне для работы нужна.

Молодой человек явно не понимает связи между Библией и сексом. Книгу отдает, но не отходит.

— Вы умеете управляться с этими пластиковыми карточками? — требовательно вопрошает Нонна.

— В-в-вы не т-т-той ст-т-тороной вставили.

— О! Спасибо. А вы отойдите, отойдите. У меня разговор очень интимный будет…

Паренек пятится. Нонна вновь набирает номер.

Телефон Сони опять раззвонился канканом. Значит, опять кто-то из подруг. Мать и папа у нее звонят под тему Бетховенской судьбы, дочка Лера — под «Пусть бегут неуклюже…», а муж Жорик под «Шербурские зонтики».

— Блин! — вместо приветствия рявкает Соня.

Но Нонну Соней не смутишь.

— Зосенька, у тебя много денег?

— Блин, если бы у меня было много денег…

— Соня, Софья, умоляю. Прошу даже, — кричит в трубку Нонна. — Я встретила Петрову… Помнишь Петрову?

— Ноник, при чем здесь Петрова?

— Она сказала, что я ужасно выгляжу. Она сказала…

Нонна оглядывается по сторонам и, прикрывая трубку от юноши, который, выжидая что-то, стоит чуть поодаль, шипит:

— Она сказала, что я очень потолстела.

— Петрова — стерва. Не слушай, — режет Соня.

— Мне нужно сто долларов. Рублями. Сейчас. Я наконец нашла поглотитель жира. Он последний. Умоляю…

— Господи, где ты, Нонна?

— На Невском, угол Лиговки, в аптеке. Если сейчас не похудею, Соня, я повешусь.

Голос у Нонны дрожит, а это тревожный знак. Видимо, очень ее зацепила стерва-Петрова.

— Я уже с тобой на сто долларов наговорила, идиотка. Жди. Еду.

Соня выбегает на улицу, поправляя волосы, одергивая рубашку, отряхивая куртку от строительной пыли — и все это одновременно. Соня всегда куда-нибудь торопилась и потому многое делала одновременно, сразу. От этого она была похожа на обезумевшего Арлекина. Вот и бежит Соня, размахивая длинными руками, по обочине дороги. Машины притормаживают, но не останавливаются, потому что сегодня красавица Сонька как никогда похожа на Арлекина. Но она и не думает расстраиваться — не до этого. А потом, нынче ей уже достался кусочек сомнительной радости.

Неожиданно на противоположной стороне улицы она замечает, как к светофору медленно тащится самый что ни на есть настоящий эвакуатор. Вот она, истинная удача дня! И Сонька дует к нему, наперерез плотному потоку автомобилей. На светофоре эвакуатор останавливается, и Соня бесцеремонно залезает в кабину.

— Трогай, едем спасать человека! — решительно говорит она.

Автослесарь Рома был красив, как юный Геркулес. Русский Геркулес. Одно время под этим именем он даже хотел выступать в боях без правил, но затем передумал, боясь испортить великолепный фасад. Рома только что отволок машину клиенту и возвращался в свой автосервис, попутно размышляя, как провести остаток дня — выпить с братаном и батей пива дома или заглянуть к соседке — поварихе на торговом судне, недавно вернувшейся с морей. Рома во все глаза смотрит на наглую женщину, влезшую к нему в кабину, и предчувствует авантюру.

— Едем, едем, — настаивает Соня.

Рома, опомнившись, кивает в сторону светофора:

— Красный, девушка.

— Ну, это ненадолго, — уверяет Соня.

Зажигается желтый, и зеленый за ним, и машина трогается с места. Рома покорен неотвратимостью рока. Действительно, за красным вспыхивает желтый, а за ним и зеленый. Это так же верно, как и то, что за весною наступает лето, а там и грибы пойдут. Логика жизни всегда завораживала Рому, и он уже готов был влюбиться в эту странную женщину, залетевшую в кабину его эвакуатора, как сказочная фея.

— Куда едем?

— Вперед, только вперед.

Некоторое время ехали молча. Наконец Рома несмело уточнил:

— А чуть поконкретнее нельзя?

— Угол Невского и Лиговки, аптека.

Ну, аптека — это понятно. Аптека — это ладно. Он почему-то заподозрил, что она потребует чего-то особенного — подбросить до финской границы или протаранить дверь городской тюрьмы. А что? Такая может. Вон как глаза горят. И блузка застегнута не на те пуговицы. А аптека — это понятно, это нормально даже. Едут. Она курит, а он решает, что пора начать беседу.

— Вам плохо?

— А кому сейчас хорошо? — роняет она, выбрасывая окурок в окно.

— Похмелье, что ли?

Соня внимательно глядит на молодого эвакуаторщика: сильные руки, выдающаяся челюсть, шея, как у статуи Геракла в учебнике по истории античности. Ну, в целом с торсом все понятно. Интересно, а как у него с нижней частью? Она имеет в виду, конечно, ноги. Ничего другого, только ноги. Потому что у Геракла были мощные бедра и очень сильные икры. И Сонька представляет эвакуаторщика голым, небрежно привалившимся к какой-нибудь древнегреческой руине. «Черт, опять меня заносит!» — думает Соня. А потом деловито спрашивает:

— Как звать?

— Роман.

— Роман. Так вы, Роман, имеете в виду, что у меня абстинентный синдром? Так нет, милое дитя. Я практически не употребляю алкогольсодержащих напитков. А если выгляжу плохо, то потому, что в объятьях Морфея бываю редкой гостьей.

Рома учился в школе, а потом и в техникум поступил. А то, что бросил, так это не из-за глупости, просто ему не полюбилась геометрия. Но, ей-богу, сейчас он понял немногое.

— Что, никто не обнимает?

Соня задумчиво смотрит на неожиданного своего попутчика.

— Морфей — бог сна у древних греков, — говорит она.

Но Рома явно не интересуется научной подоплекой Сониных слов. Он решил проявить заботу:

— У тебя мужик-то есть? Мужика бы тебе хорошего — и выглядеть будешь супер.

Соня заливисто хохочет. Слова эвакуаторщика полностью совпадают с ее желаниями. Осмелев, он включает радио. «Дым сигарет с ментолом…» — хорошая песня.

— Хорошая песня, — говорит Рома и подпевает: — «А я нашел другую, хоть не люблю, но целую… А когда я ее обнимаю, все равно о тебе вспоминаю…»

На полтакта позже вступает Соня:

— А когда я ее надуваю, все равно о тебе вспоминаю…

Роман слегка притормаживает и, слегка приобняв Соню, хохочет ей в плечо.

— У тебя сильные руки, дитя, — констатирует Соня.

Роман смущенно отстраняется, а Сонька, нахалка, явно забавляется ситуацией.

А вот и Невский, вот и аптека. Она достает визитку, кладет перед Ромой на приборную доску. Тот смотрит на Соню влюбленно. Еще бы, он не может произнести без запинки алфавит, а она употребляет такие слова, что в груди становится горячо.

Соня замечает Нонну, от нетерпения приплясывающую на тротуаре возле аптеки. За ней маячит фигура какого-то парня с журналом.

— Здесь, — приказывает Соня.

Эвакуатор останавливается, Сонька тянется к дверной ручке, а Рома, неожиданно даже для самого себя, порывисто, по-детски, целует женщину в щеку, тут же устыдившись своей смелости. Соня же открывает дверь и спрыгивает на тротуар.

— Никуда не уходи. Вернусь, разберемся.

Рома готов ждать. Он будет стоять здесь, хоть здесь и нельзя парковаться, и ждать эту женщину. Таких он еще не встречал.

_____

Соня бежит к подруге и машет, машет, машет руками. Да обернись ты, корова! Стоит себе у аптеки, похожая на блоковскую незнакомку. Не вечер, не ресторан, и даже не ночь, но все-таки вот фонарь, вот аптека, и вот она — женщина чьих-нибудь грез.

Но тут и Нонна замечает подругу и вприпрыжку идет, поскольку не умеет бегать, навстречу. Очень они не похожи — одна высокая и худая, у другой мягкие округлые формы, одна тороплива, другая медлительна.

Соня подбегает, раскрыв объятья:

— Потанцуем?

— Позже.

Они обнимаются, коротко целуют друг друга в подставленные щеки. Щека у Нонки мягкая и круглая, у Сони же провалилась куда-то между скулой и зубами.

— Ты не представляешь, что у нас в аптеках происходит, — выпаливает Нонна.

— Что, приворотным зельем торгуют?

— Это, между прочим, не унижает достоинство человека. Права человека, да, согласна, ущемляет. Как минимум того, кого хотят приворожить. А достоинство от этого не страдает. А меня там унижали. Дышали на меня перегаром, ругали…

Соня вынимает кошелек:

— Сколько?

— Три двести, — смущается Нонна. — Можешь?..

Сидя на капоте «гольфа», Юля обозревает Невский в театральный бинокль. В окуляры попадают самые разные люди — нищий с собакой бредет, студент с подругой поругался, мужик вышел из ресторана и почесывает брюшко. И вдруг в поле ее зрения оказывается Нонка, которая с улыбкой Джоконды смотрит, как Соня достает из кошелька деньги. Юля набирает номер Сони.

— А я вас вижу…

Соня вертит головой в разные стороны.

— Правее… Левее… А теперь прямо… — руководит ее движениями Юля.

— Беги в свою аптеку, а то меня эвакуаторщик ждет, — приказывает Соня Нонке.

— А что, уже объявляли всеобщую?

— Ага… Газовую атаку. Юлька где-то тут сломалась.

— Да вон она, — спокойно заявляет Ноник.

— Где?

— Да вон. На капоте прыгает, видишь?

Нонна тоже подпрыгивает и машет подруге. Прохожие оборачиваются. Наконец и Соня замечает Юльку. Как она раньше не замечала — ее красная голова пылает посреди всеобщей серости.

— А, вижу.

И пока Нонка мчится в аптеку за лекарством от полноты, Соня под гудки и проклятья автомобилистов несется очертя голову через площадь к подруге.

— Вот так и эта кретинка неслась, из-за которой я тут стою.

— Но-но! Я твое спасение! Я сказочная фея!

Потом эвакуатор вез их на специальной платформе. Девушки сидели в поломанной машине. По инструкции нельзя, но они упросили, а Соня обещала поцеловать, и Рома не устоял. Подружки уселись на заднее сиденье, еле втиснувшись со своими сумками и манекеном в смокинге. Они рассматривают журнал Нонны и хохочут, сотрясая машину, пытаясь изобразить позы профессиональных стрип-моделей. Манекен активно используется в качестве реквизита.

Когда доехали до Юлькиного дома, находящегося в паре кварталов от аптеки, и Рома в одиночку толкнул «гольф» к тротуару, Соня поцеловала эвакуаторщика, как обещала. Девицы упорхнули, а он остался раздумывать над создавшимся положением — не хотелось ни пива, ни к соседке.

А Соня, Юля и Нонна отправились в кафе. Манекен они прихватили с собой. Не удалось к сроку, так, может, вечером завезти смокинг писателю Семенову? В конце концов, заплачено. Их любимая кофейня на Невском проспекте обладает всеми признаками месторасположения. Здесь в основном только свои посетители. По большей части это совсем молодые люди, значительно младше наших героинь. Но вторую по численности возрастную категорию составляют именно люди 30–35 лет. Так же присутствуют туристы. Наши — из других регионов необъятной родины — и иностранцы. В вечернее время здесь людно, накурено и раздражающе громко звучит музыка.

Официантка приветливо улыбается.

— Здрасьте, а чего вас вчера не было?

— Недосуг было, — отвечает Соня и у нее это звучит «не до сук».

Юля настроена более миролюбиво.

— Сегодня нам тоже чуть не помешали трафик, секс и ожирение.

Нонна пихает ее локтем в бок. Из служебного помещения величаво выплывает Лосева — хозяйка кафе. Вот уж кто по-настоящему толстая. Нонка по сравнению с ней балерина, хотя Лосевой идет ее полнота.

— Реагирую на ключевые слова — выделяю слюну, — радостно вопит Лосева. — Где мои девы? Где мои милые? Вот они, мои хорошие, нимфы ручья.

— Три пирожных, — требует Соня.

Юля и Нонна смотрят осуждающе.

— Будем тумбы ручья, — предупреждает Нонна.

Но Соня непреклонна.

— Мне. Пирожные мне, — говорит она Лосевой. — У меня подруги — удивительно ненормальные женщины. Одна ничего не ест вообще, скоро просвечивать начнет, а другая ест и плачет, ест и плачет.

— Злая ты, — отзывается Нонна.

А Лосева, как всегда, спасает любое положение, по-детски растягивая слова:

— Ну, худеть не модно…

Юля перебросила жвачку за другую щеку и окинула взглядом внушительную фигуру Лосевой.

— Н-да? Интересно, а что модно?

— Не могу ответить на этот вопрос. Но что сейчас не модно, точно могу сказать.

— О’кей. Расскажешь как-нибудь, — то ли обещает, то ли угрожает Соня.

— А кофе как обычно? — спрашивает официантка.

Нонна задумчиво разглядывает пирожные в витрине:

— А какой я пью обычно?

— Американо с лимоном.

— Надо же, никогда не замечала…

— Все видим, все примечаем, — грозит пальчиком Лосева.

Девушки отходят от стойки со своими чашками и тарелками, а Лосева неожиданно вспоминает и кричит им вслед, громко, на все кафе:

— Вот, кстати, пиво пить не модно. Не верьте рекламе.

— Тоже мне открытие, — бурчит Юля.

А Нонна, обернувшись, отвечает Лосевой:

— Не модно верить рекламе.

В кафе раздаются аплодисменты.

В этом кафе уже года два проходила часть их жизни. Здесь можно было поглазеть на Невский через большущее окно, выпить хорошего кофе, а главное — обсудить животрепещущие свои проблемы. Когда Соне на мобильный звонил муж Жорик, всегда можно было заявить:

— У меня встреча.

Когда Юльку доставала здесь Овчарка, она томно сообщала, что находится в гуще современной жизни и ведет дневник наблюдений — кто во что одет, ведь мода начинается в таких вот местах.

Когда подругам звонила Нонкина маман и требовала найти дочь, потому что ей срочно понадобился телефон мастера по ремонту холодильников, Нонна просила передать:

— Скажите ей, что я на теневой стороне Луны.

И, в общем-то, была права. Ведь что такое кафе? Не что иное, как остановка в пути. Двадцать минут в оазисе — передохнуть и снова пуститься в дорогу.

Столик в углу кафе у большого окна, откуда хорошо просматривается Невский проспект. Девчонки привычно переругиваются. Тему задает Нонна:

— Только, девочки, у меня времени мало. Мне к Мише надо, биологию с ним учить.

Подхватывает Юля:

— У тебя аттестат имеется уже? Да? Нет? Ошибаюсь?

Развивает Соня:

— Действительно, большой мальчик, сам справится.

— Не могу я так, — обижается Нонна.

Юля вызывающе чавкает жвачкой.

— А что так?

— Да выплюнь ты свою жвачку. Как корова, честное слово, — Нонка понимает, что в покое ее не оставят.

— Сама ты корова, — Юля достает изо рта жвачку и демонстративно прилепляет ее к столу. Нонна отлепляет и бросает ее в пепельницу.

— Я мать. Я должна быть рядом, помогать…

— Да он сам тебе уже должен помогать.

— Вот роди ребенка, и я на тебя посмотрю…

— А, для того, чтобы ты злорадствовала, да? Ненавижу детей, — Юлька морщится и решает привлечь Соню к спору о жизненных ценностях: — А я знаю, почему она с Мишкой так носится.

Соня корчит ужасные рожи, только чтобы Юля заткнулась, но ту уже несет.

— И почему же? — угрожающе спрашивает Нонна.

Но Юля по-прежнему обращается к Соне. Она точно знает, что так скорее уколет подругу:

— Да она в Мишке своего мужа сбежавшего видит! Этого своего инженера человеческих душ. Первый раз вижу, чтобы в человеке сочетались карьерист и бабник.

Нонна пожимает плечами. Скандала не получается.

— Что, разве не так? — настаивает Юля, решившая, видимо, выяснить этот вопрос раз и навсегда.

Нонна обстоятельно растолковывает:

— Вот Америку открыла. Многие карьеристы — бабники, это им как раз в работе помогает.

— То-то же.

Соня устала слушать их перепалку, к тому же она съела уже два жирных пирожных и почувствовала, что ее тошнит:

— Не ссорьтесь, девочки! На самом деле мне тоже надо торопиться, а то мой благоверный меня на горох поставит. Он какую-то новую передачу затеял. Я ему нужна.

— Горох перебирать? — осторожно поинтересовалась Нонна.

Ну что ей ответить? Что не так-то она ему и нужна, что лежит он сейчас на разобранном, а по всей видимости, не убранном с утра диване и щелкает пультом, перескакивая с канала на канал. И что на его лице с тонкими, как будто траченными молью, чертами отражаются только разноцветные блики чужих фильмов и передач. А когда она выходила за него два года назад, казалось — отражается недюжинный интеллект и свет будущей славы. Каким-то образом он умудрился заверить Соню, что вот-вот снимет гениальный фильм и прославится, а она, дуреха, поверила и ждала. А сейчас она зуб дает, а также руку на отсечение может предложить, что он прикладывается к бутылке пива и плюется в телевизор. На полу еще пара бутылок и одна уже пустая, рядом с мемуарами Кокто и фотоальбомом Лени Рифеншталь. И что самое гадкое, об этом знают и Юля, и Нонна. Но Юлька продолжает бушевать:

— Горох! На твоем месте я бы этот горох затолкала в его вислый зад.

— Спокойнее, — Нонна, как обычно в конфликтных ситуациях, выступает миротворицей.

— Спокойнее… — ворчит Юля. — Спокойнее.

— Да чего это ты разбушевалась сегодня? — удивляется Соня.

— У нее приступ феминизма, — объясняет Нонна. — Мужчин проклинает.

— Нет, а почему он ее контролирует? Деньги в дом приносит она. Работу этому кудеснику голубого экрана ищет она. Да еще и родственников всех содержит.

На протяжении Юлиной тирады Соня загибает пальцы, фиксируя свои достоинства.

— И приступ правдивости, — замечает она, кивая.

Нонна нацелилась было на Сонькино пирожное, но решила сначала прекратить диспут:

— Я только хотела тебе напомнить, что мать, отец, дети, мужья — это не родственники, это родные и близкие. Очень близкие люди…

А Юлька сама неожиданным образом заканчивает пререкания:

— Ну, поскольку моя близкая мамочка довольно далеко, в маленьком северном городке Торонто, то, значит, вы мои близкие.

— Это что-то новенькое, — цокает языком Соня.

Нонна кивает:

— И приступ любви к ближним…

— Дуры. Меня завтра с работы уволят, а они все языками чешут. Готовьтесь содержать…

— Тебя содержать нетрудно — одна маковая росинка в день и пару зернышек.

— Не уволят. Блин! Ничего не слышу от этой музыки, — Соня ищет взглядом кого-нибудь из официантов: — Девочки, нельзя эту музыку потише сделать, а то мы оглохнем тут? — и снова уверяет подругу: — За эти гроши где они найдут еще одну такую идиотку.

— Да, не для всех работа — хобби.

Нонна одобрительно кивает:

— Самокритично. Воропаев твой на тебе столько денег сделал, столько твоих идей украл, что, если бы за плагиат сроки давали, он бы с пожизненного не вышел. «Ваша кожа — ваша одежда» — это же твоя идея.

Юля мрачно покусывает серьгу в губе.

— Моя…

Соня отодвигает тарелку с надкушенным пирожным.

— Я интервью с ним читала в «Космополитене». У заказчика в сортире нашла — не иначе, как его жена почитывает. И там черным по белому Воропаев говорит, что всю жизнь мечтал разработать ткань из тисненой кожи, такую, чтобы сливалась с женским телом и чтобы непонятно было, на что нанесена татуировка или рисунок — то ли на платье, то ли на плечи. Это же твоя идея! Помнишь, мы еще когда этим забавлялись? Ты нас чулками обматывала и разрисовывала.

— Да, сволочь он, — соглашается Юлька. — Мать мою обобрал: говорит, вложи, Лариса, деньги в меня, и твоя дочь станет звездой моего модного дома. Мамаше-то что, она башли ему кинула и в Канаду свою — шнырк, а я сто лет на него ишачу, — она безнадежно машет рукой. — Ай, ладно… А у тебя как с работой?

Нонна в ответ так же безнадежно машет рукой:

— Не расстраивай меня! Мне кажется, это никогда не кончится. Девочки, это кончится когда-нибудь?

Девочки в ответ только плечами пожимают, а Нонна рисует картину безнадежной реальности, будто только впервые ее увидела.

— Все эти разовые работы, весь этот кошмар ежевечерний: что завтра будет? За квартиру заплатить, за Мишину школу заплатить, матушке женский роман и непременно португальские туфли… Почему она, девочки, любит португальские туфли? — Нонна призывает к ответу посетителей кафе. — Скажите мне, люди добрые…

А что они скажут? Они ведь знают Араксию Александровну. А у той — моложавой эффектной брюнетки с породистым кавказским лицом — насыщенная личная жизнь. Сейчас она царственно восседает в кресле с высокой витой спинкой и гадает на кофейной гуще соседке-проститутке, мечтающей выйти замуж за клиента, как Джулия Робертс в «Красотке». Араксия Александровна гадает всем, никому не отказывает. Но только когда Нонны нет дома. Нонна гоняет посетителей, а то ведь не дом, а отделение психиатрии — после предсказаний матери многим становится плохо. Но сейчас дочери нет, и соседка внимает Араксии, по-бабьи зажав рот ладонью. Гадалка упивается своим могуществом. Сын Мишка, пользуясь тем, что матери нет, а бабка временно нейтрализована, приподнимает учебник по физике, а под ним обнаруживается эротический журнал, в котором работает мать. Миша с торопливым интересом разглядывает фотографии красоток. Сколько раз Нонна обещала себе не раскидывать по дому этот сомнительный журнальчик!

Юлькин голосок возвращает ее к реальности:

— Не понимаю, Нон, просто не понимаю. Ты — режиссер. Режиссер! Я даже… даже… — она подбирает слова, — так просто и выговорить не могу это слово. На языке жужжит… Многие мечтают только рядом с театром постоять. Не я, а вообще. Я-то театр ненавижу. Но многие любят. A ты занимаешься бог знает чем, только не этим своим вонючим театром.

Нонна опускает глаза. Она готова вот-вот расплакаться. Умеет же Юлька испортить настроение! Сонька вступается за подругу:

— Не расстраивай ее. Она уже забыла, чем пахнут кулисы…

Но та уже рыдает:

— Пы-ы-ы-лью…

Соня и Юля почти хором:

— Что?

— Чё?

Нонка даже когда плачет, стремится быть обстоятельной:

— Кулисы пылью пахнут… Вкусно так, как из бабушкиного сундука-а-а-а… Да какой я режиссер. Я уже забыла, что я женщина-а-а-а… Скачу с работы на рабо-о-о-ту…

— А я ее понимаю. Ей ребенка кормить. Я ведь тоже не мечтала оказаться на стройплощадке. Я искусствовед, я хочу одеваться в струящиеся шелка, а не в рабочую робу…

Юле есть что на это ответить:

— Ты вообще молчи. У тебя ртов больше, чем волос на голове.

Она достает очередную пачку жвачки и нервно рвет упаковку.

Это всем известно — Соня любит свою родню. Подруги подругами, а родственники — святое. Она немного смущается этого, потому говорит:

— Ну, а как ты думаешь? Когда за кого-то отвечаешь…

— Ты хочешь сказать, что я ни за что не отвечаю?

Юля запихивает в рот две пластинки фруктовой жвачки и начинает двигаться в такт музыке, которая снова стала громкой.

— А что, отвечаешь?

Соня скептически смотрит на подругу, которая уже вовсю «растанцевалась» на стуле. Она дергает ее за рыжий локон.

— Как пацанка, честное слово. Вечно выкрасишься в какой-нибудь ядерный цвет, напихаешь в рот резины… А ты ведь женщина за тридцать. Инфантильная личность!

А Юля как оглохла. Не слышит колкостей. Она встает и начинает приплясывать на месте. Она знает, что девчонки правы. А они знают, что в тишине пустой квартиры только роскошный пушистый, невероятных размеров кот Степан развалился на пестрых восточных подушках на огромной тахте. Сейчас он тревожно поднял голову, прислушиваясь к шорохам на улице. Да, ни за кого не отвечает в жизни наша Юля. И поэтому она танцует — одинокая и свободная. Юные посетители со скептической улыбкой наблюдают за ней. Пожилых иностранцев, напротив, радует подобная непосредственность, и они с энтузиазмом хлопают в ладоши в такт музыке, помогая танцевать русской леди.

— Для себя живу, да!

Нонна невозмутимо улыбается. Юлька всегда была такой. Другой ее и представить невозможно. Но Соня ворчит:

— Вот и я говорю… ни за что не отвечаешь.

— Ни за что не отвечаю?

— Ага.

— Не ссорьтесь, девочки, — просит Нонна, вновь ощутив главную миссию своей жизни — мирить и соединять. Так в гороскопе написано. Правда, Нонна не помнит, в ее ли? Она делает знаки Соне, мол, хватит на сегодня, а Юле терпеливо объясняет: — Она хотела сказать, что ты немного…

Юля улыбается и снова усаживается за стол.

— Вы правы, правы. Я ни за что не отвечаю. Так было всегда. Мне тридцать четыре, а я еще не купила сама ни одной крупной вещи. Квартиру мне подарила мама, машину муж. Мужа мне подарила мама. А маму подарила рыночная экономика…

— Может, тебе все же уехать в эту Канаду… Ведь тебя ждут в этой Канаде мерзкой. Мама ждет и муж…

Но Соня — против:

— Да какой он ей муж… Фикция одна.

— Почему фикция? У них был такой красивый роман… Они гуляли, взявшись за руки…

Юля, усмехнувшись, вытаскивает жвачку и с остервенением бросает ее в пепельницу:

— Ноник, ты как цветок у нас… Наивная такая. Просто мамаша моя побоялась, что я сделаюсь лесбиянкой, и бабосов ему заплатила, чтоб он на мне женился.

— Врешь! — даже Соня не ожидала такого поворота.

Нонна шепчет от ужаса:

— Откуда ты знаешь?!

— Да он нормальный мужик оказался. Рассказал мне все. Говорит, я с тобой познакомился, полюбил и теперь так просто женюсь. Я говорю, так просто ты лучше не женись. А он говорит, не могу, поскольку деньги уже заплачены. Я и вышла. А, все равно. Все мужики — козлы.

— Ни хрена себе история, — мрачно изумляется Соня и натруженным пролетарским кулаком ударяет по столу.

Чашки, блюдца и ложечки подпрыгивают и жалобно звякают. Несколько посетителей кафе оборачиваются. Нонна улыбается им: все в порядке, мол, просто разволновалась девушка. Среди прочих она вдруг замечает лицо одиноко сидящего пожилого мужчины, который сидит прямо за ними и улыбается глуповатой и доброй улыбкой иностранца.

— Послушайте, а это не Семенов там сидит? — осторожно спрашивает Нонна. — Или мне кажется…

Юля встрепенулась. Отвлекшись от драмы с фиктивным браком, она переключилась на производственную:

— Ой, хорошо бы показалось. Как мне оправдаться за то, что я ему смокинг не привезла?

— Ну, слушай, ты же не пьяная под забором валялась, ты в ДТП попала, — успокоила Нонна.

— Но ему-то все равно…

Юля достает из рюкзака книгу с портретом автора. На фотографии изображен молодой вихрастый блондин в пилотке и гимнастерке образца 1941 года.

— Не похож что-то…

Соня поднимается со стула.

— Сейчас, сейчас. Мы у него возьмем… интервью. Фу, старый какой.

— Ты аккуратно там, может, это не он, — предупреждает Нонна.

— Сейчас и проверим.

Соня подходит к Лосевой и шепчет ей что-то на ухо. Лосева во все легкие ревет:

— Вася! Вася!

Несколько голов, в том числе и знаменитого писателя, поворачиваются к ней. И чтобы как-то оправдаться, Лосева наигранно возмущенно спрашивает:

— Ну, где этот работничек?

Официантки недоуменно пялятся на хозяйку, а Юля шипит в ухо Нонне, пытаясь спрятаться за ее мягким плечом:

— Он. Точно он. На имя откликается.

Через пятнадцать минут все четверо хохочут на всё кафе. Между Семеновым и Юлей — манекен в смокинге, уже изрядно помятом. Соня рассказывает о Борюсике, по ходу дополняя повествование новыми, только что сочиненными деталями.

— Правда, честное слово. Он игуану похоронить хочет с Ахматовой рядом, в Комарово.

— А вы говорите, писать не о чем, — говорит Нонна Семенову.

Семенов ухохотался до слез.

— Софья, вы все это выдумали?

Юля уважительно смотрит на подругу:

— Нет, она не врет. Она иногда только приукрашивает.

— Я не приукрашиваю. Мои заказчики — уникальные люди. Каждый — персонаж. Что здесь приукрашивать? Краше не придумаешь. Обожаю их. Этот, например, помешан на своей жене, как Блок. Не спит с ней, но водит по врачам — то грудь увеличить, то губищи ей раскатать…

Семенов начинает икать от смеха:

— Как Блок!

Нонна толкает Соньку в бок:

— Блок спал с женой.

— Не спал.

— Нет, спал. У него даже сын был. Умер девятидневным, бедный малыш.

— Девочки, не ссорьтесь! — умоляет Юля. — Ты лучше про панно расскажи.

Соня готова рассказать, благо есть аудитория.

— Он сказочно богат. Панно приобрел жене «Три богатыря», по одноименной картине Васнецова, только, многоуважаемый Василий Павлович, выполненное из драгоценных и полудрагоценных камней: опала, янтаря, изумрудов и малахита.

— Боже, Соня, что вы такое рассказываете?!

— Да, да, да… Честно. А еще у меня однажды случай был. Я тогда сама руками работала. Это сейчас у меня бригада лепщиков, а тогда я вместе с ними вкалывала. Так вот. Делали мы одну квартиру. В лепке должно было быть все — стены, потолок, колонны, двери. Вообще, я заметила, что у богатых людей, как у древних этрусков, боязнь пустого пространства. Ну, у этрусков понятно, они боялись, что на пустом месте может злой дух обосноваться. А у этих… Не понимаю. Может, это как-то с деньгами связано? Ну, я не об этом. Так вот. Работаем мы, а в квартире ничего еще нет: ни туалета, ни раковины. А меж тем, как вы понимаете, сортир — это вещь первой необходимости. Я хозяину об этом сообщаю и он, как зайка, едет в магазин и привозит унитаз. Я увидела — похолодела. Я уж в этом разбираюсь. Такой толчок тысячу долларов стоит. А хозяин радуется, что угодил. Говорит, это временно, пользуйтесь пока. И ставит его прямо на фановую трубу, просто так, не закрепив. Ну, мы пользовались. Десять мужиков и я. Я каждый раз с содроганием. А поскольку вместо слива — ведро с водой и ковшик, то весьма скоро унитаз за штуку долларов потерял свой лоск, хотя и продолжал стоить больших денег. И вот однажды, простите за подробность, разобрала меня диарея. Я смотрю на этот грязный тысячедолларовый унитаз и понимаю, что сесть я на него не смогу по причине природной брезгливости.

— Нет у тебя никакой брезгливости, — замечает Нонна.

— Не ссорьтесь, девочки, — призывает Юля.

— Но она не брезглива!

— Ты просто этот унитаз не видела. Ну вот. А диарея, между тем, требует немедленного разрешения. И я взлетаю на этот толчок в позе орла и… Вот оно, счастье, нет его слаще. Но! Когда я собираюсь уже принять вертикальное человеческое положение, унитаз предательски кренится подо мной, и мы с ним вместе валимся на пол. На мне ни царапины, а мой белый фарфоровый друг — пополам. Я в диком ужасе, так как понимаю, что расплатиться с хозяином квартиры и погибшего унитаза не смогу в ближайшую пятилетку. А он каждый вечер приезжал с ревизией. Ждем его. А я думаю, как ему сообщить? Сбежать даже хотела. Но не успела. Он: «Как дела?». А я говорю, да все нормально, только… Он сразу насторожился: «Что только? Сроки срываете? Деньги еще нужны? Денег — нет!». Я: «Да нет! Не об этом. Понимаете, ваш унитаз…». А он: «Это теперь ваш унитаз…». Я приуныла. «Ну, да… Ну, да… Я так и думала, что это теперь мой унитаз». Думаю, все! Это он намекает уже, потому что знает. Кто-то настучал.

— Ну, и как вы выворачивались? — изможденный смехом Семенов требует финала.

— Я рассказала все, как было. Как орлом взлетела. Как падала. Как думу думала — улизнуть в окно. А он говорит: «Ну что вы, что вы! Я ж говорю, на распродаже купил, всего тысяча долларов. Она еще продолжается, распродажа-то. Я завтра съезжу». Господи, думаю! Это ж как справедливо устроен мир: один имеет право кокать толчки за штуку баксов, а другой имеет возможность обеспечивать этими самыми толчками.

Нонна качает головой.

— Это отдельные люди. Как я раньше раздражалась на них! И термин этот, «новые русские», раздражал ужасно.

Семенов активно соглашается:

— Да, да… Он совершенно не отражает…

— В том-то и дело! Я поняла потом, что очень даже отражает… это новая формация людей, новый этнос, что ли. Посмотрите — свой язык, свой уклад, новые традиции. Про это нужно фильмы снимать, и ни в коем случае не издевательские — забавные, трагические, разные.

Пока Нонна разглагольствует, Лосева приносит Семенову чашку кофе. Он благодарит ее улыбкой. Она меняет пепельницу и по-матерински улыбается в ответ. Сцена грозит стать сусальной, но, уходя, она показывает ему рожки и морщится в гримасе. Нонна, оборвав себя на полуслове, смеется.

Семенов растерянно улыбается:

— Что?

— Ничего-ничего.

— Барышни, вы потрясающие. Если я когда-нибудь вернусь в Россию, то это будет в том числе и из-за вас.

Юля ерошит рыжую голову.

— Да бросьте вы! Моя мама, например, из-за меня возвращаться не собирается.

— Давно она на Западе?

— Лет… сто… Я уже не помню.

— А вы чего ж не едете?

— Никак не могу. У меня татуировки.

Семенов не понял. Переспрашивает:

— Что?

— Татуировки.

Она совершенно непосредственно опускает горло свитера и демонстрирует на плече какого-то сказочного гада.

Семенов заинтересованно склоняется к Юльке.

— Это вы сами себе?

— Нет. Мне так не извернуться. Но картинка моя.

Нонна поясняет:

— Она татуировки делает, тела разрисовывает. А талантливый, между прочим, модельер.

— Модельер во мне уже почти умер… Жизнь такая.

— Мы каждая носим в себе по мертвецу. Юля схоронила в себе модельера, я — режиссера, в Соньке испустил дух хороший искусствовед…

— Интересная теория… Интересная…

Семенов как-то неожиданно ушел в себя, задумавшись о сокровенном. Нонна украдкой показывает Юльке на циферблат часов. Та пожимает плечами, кивая на писателя-эмигранта.

Неожиданно Семенов встрепенулся:

— Девочки, я о вас напишу. Можно?

Подруги грустно переглянулись. Соня усталым голосом вынесла вердикт:

— Поздно уже. Пишите, конечно.

Семенов заторопился.

— Я пойду… Пойду.

Он встает и неловко вылезает из-за стола.

— Вы манекен забыли, — осторожно напоминает Нонна.

— А? Да…

Он подхватил манекен и ушел. Девчонки смотрели вслед нелепой парочке.

— Куда он с этим истуканом? — спросила Соня.

— Пошел искать своего мертвеца, — предположила Нонна, глядя в окно, как Семенов уходит по Невскому.

_____

Кафе уже почти безлюдно. Лосева считает прибыль у стойки. Официанты убирают столики немногочисленных посетителей. От былого веселья не осталось и следа. Соня рассматривает портрет Семенова в книге, листает роман. Нонна что-то записывает в потрепанный блокнот. Юля теребит Сонину зажигалку: то стукнет о столешницу, то начинает трясти изо всех сил.

Наглядевшись на Семенова, Соня неожиданно спрашивает:

— Что, думаете, действительно напишет?

Юля оставила в покое зажигалку подруги и теперь ковыряет зубочисткой во рту.

— Может быть, и напишет. Видишь, как вдохновился.

Неожиданно Нонна возмутилась:

— Да, он напишет!.. Он уже лет десять ничего путного не издал. Конечно, уверена даже, что мы его взбудоражили. Сейчас он откопает свое затупившееся перо и начнет им шкрябать по бумаге.

— Он наверняка на компьютере печатает, — уточняет Соня и снова листает роман о первой любви ветерана Семенова.

— Да хоть на денежном станке! Просто это будет не про нас.

— А что? Я бы про себя на купюре с удовольствием почитала бы, — размечталась Юля, снова принявшись за зажигалку.

— Ну, не знаю… Но мы всего лишь его вдохновение и себя в его романе не узнаем. Понимаете?

— Понимаем, — кивает Юля и неожиданно хлопает зажигалкой по столу. — Вот не понимаю!

Нонна и Соня вопросительно глядят на подругу. С ней вообще-то бывает, накатывает. А Юля показывает на огниво.

— Никак понять не могу! Все думаю, что здесь главное?

Нонна внимательно вглядывается в Юлю — мало ли, может, заболела?

— Не заболела?

Юля дергает ее за рукав.

— Вот скажи, что здесь главное? Кремень, газ или пластик?

Нонна ерошит ей волосы.

— Огонь! Дурында.

Юля с восхищением глядит на умную подругу:

— Точно!

Соня захлопывает книгу.

— Так, понятно. Книжка как книжка.

Она роется в своей бездонной сумке и достает помятую ученическую тетрадь.

— Ручка есть?

Нонна без лишних вопросов протягивает Соне ручку.

— Будем писать книгу.

Соня расправляет ребром ладони мятую тетрадку. Юля насмешливо теребит уголок страницы.

— Не пухлая получится книжонка.

— Девки, я серьезно. Каждая из нас, я думаю, умеет писать. Каждая из нас остроумна…

— В меру, — уточняет Нонна.

— Каждой из нас есть о чем рассказать про себя, друг про друга, про детей наших, про мужей и любовников, про работу. Ну и так далее, — не унимается Соня.

— Стоп, стоп, стоп… что ты имеешь в виду? — забеспокоилась Нонна. — Ты хочешь написать книгу про нас?

— Нет, блин, про «есть ли жизнь на Марсе»! А про кого? Пока там Васек думает и трансформирует, старый хрен, вдохновение в доллары, мы напишем настоящую книгу про баб.

Юля все еще настроена скептически, хотя и видно, что заинтересовалась:

— Ага, представляю себе. Как три малохольные идиотки искали счастья.

Соня высоко поднимает палец и произносит с кавказским акцентом:

— Слушай, золотые твои слова, да. Сейчас у Лосевой спросим, — и что есть мочи орет, обернувшись к стойке: — Лось!

— А?! — подпрыгнула от неожиданности Лосева.

— Какая для женщины самая важная проблема?

— Как выйти замуж и быть счастливой, — не задумываясь выпалила хозяйка кафе.

Соня кивает подругам:

— Видали? — и кричит Лосевой: — Молодец!

Нонна старается отнестись к идее позитивно, как, впрочем, и ко всему на свете, но бывают иногда моменты, когда ее жизненный опыт ведет себя как прокурор.

— Зачем замуж? Нам не нужно замуж. Я больше не пойду, а вы и так замужем.

— Я — фиктивно! — уточняет Юля.

— А я — несчастливо! — заявляет Соня.

— Ага?! Давно ли ты была самой счастливой? Давно ли я втиснулась в платье подружки невесты? А Юлька смыла этот пожар с головы?

Соне, наверное, стало стыдно, и она не ответила, представив, сколько еще пустых бутылок пива появилось у дивана Жорика. А Юльке стало жалко Соню, и она вступилась за подругу:

— Девочки, не ссорьтесь. Я считаю, идея стоящая. Это поможет другим девушкам не повторять наших ошибок.

— Лось! А ты была замужем? — кричит Нонна.

— Нет! — голосит в ответ Лосева.

— Почему? — кажется, Нонна искренне заинтересовалась.

— Не хотела.

Нонна оборачивается к подругам:

— Противоречие намечается. Если и писать о женском счастье, то это мнение тоже надо учитывать.

— Хорошо, Лосевой мы посвятим отдельную главу, — обещает Соня.

Юля хлопает в ладоши:

— Девочки, девочки, девочки… Мне все больше и больше нравится эта идея!

Нонна вздыхает:

— Тем более что писать, как я чувствую, придется мне.

— Почему?

— Потому что я самая из вас пишущая. И самая организованная. И самая…

— Ты вообще у нас самая-самая. Успокойся, — прерывает ее Соня. — Предлагаю назвать первую главу «Как улыбаться, когда хочется плакать?».

Уж Соня-то поупражнялась в этом! Однажды, это еще до Жорика было, Соня провела безумную, фантастически-безумную ночь с любовником на даче. Тот сказал жене, что едет на день в командировку, за стройматериалами в Шушары, а сам — к ней на дачу. У Сони до сих пор от той ночи воспоминания — ноги слабеют. А на следующий день она шла по улице, разомлевшая и счастливая, а навстречу ей любовник. Но не один. Он нежно держал под руку маленькую беременную жену, наклонялся и нежно целовал в макушку. Когда он увидел Соню, смутился, конечно, но быстро пришел в себя. Гораздо быстрее, чем хотелось бы Соне. И тут же взял инициативу, лишив Соню и права голоса и самого голоса:

— А… здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте, Сонечка. Котик, познакомься. Это Соня — самая умная голова нашей конторы. Сонечка, а это моя жена — Котик, простите, Светочка.

Котик-Светочка радостно трясла Сонину руку, а Соня глупо улыбалась, хотя разреветься хотелось здесь и сейчас. Она, конечно, разревелась, но дома, в подушку.

Юлька отвлекла ее от щемящих воспоминаний:

— Или вот еще хорошая тема: «Как правильно говорить по телефону?».

Ну, в этом деле специалиста лучше, чем Юлька, не было. Однажды она в две трубки одновременно говорила — в мобильный и обычный, с любовником и любовницей. И никто из тех двоих так никогда и не узнал о ее хитрости.

— Конечно, любовь моя… Это было восхитительно… У тебя такие нежные руки… Ты удивительно чувствуешь женщину… Я никогда не думала, что может быть так…

Нонна гнула линию собственной жизни.

— Я считаю, что может быть полезной глава «Как стать для него незаменимой?»

Этот вопрос мучил Нонку со дня побега Федора. Она спрашивала себя, подруг и всех кругом, что она делала не так. И никто не решался ей ответить, что все она так делала, просто чересчур сильно его любила, а он ее не очень. И поскольку она так и не услышала этих слов, то совершенно серьезно убеждала Соню, когда та выходила замуж за Жорика, что придумала способ, как быть незаменимой: нужно распихивать мужнины носки на разные полки шкафа, в кухонную посуду, за книги. Откопав первый носок, он не сумеет найти второй и спросит у жены:

— Дорогая, ты не знаешь, где мой носок?

И тут выплывет Соня с носком в руке — спасительница, хранительница, мать родная. А Жорик поцелует ее и скажет:

— Что бы я без тебя делал?

Соня хохотала над Нонкиной идеей, называла подругу дурехой, но не знала, что та не шутила.

Идея написать книгу показалась вдруг не такой уж хорошей. Каждую захлестнули воспоминания, коварные, жадные, со сладковатым запахом разложения. Заторопились по домам. Идея отступила, но не исчезла. Она повисла над их головами, как морозный воздух утром в начале ноября.

Подруги вышли на Невский, как три Иова, бултыхающихся во чревах своих китов. Свет фонарей падал на их лица, северный вечер, рыхлый и длинный, приближался к своей кульминации. Невский подмигивает витринами, волнует и обещает смутные наслаждения. Три молодые женщины стоят на перекрестке. Им хочется счастья, а не удовольствий. Им хочется радости, а не шального веселья. Куда идти за всем этим? Они не знают, и потому стоят тут и не могут двинуться с места. Людской поток, наткнувшись на препятствие, недовольно обтекает их. Откуда-то доносится одинокий и немного фальшивый саксофон.

Соня переступила порог и тут же услышала:

— А, явилась.

Жорик говорит не умолкая. Соня уже привыкла, но все время удивляется, как он выдерживает молчание, когда остается один? А может, он разговаривает сам с собой? Бегает по квартире, трясет всклокоченной бородой и треплется. Ужас! Соня выгружает продукты, чертежи и документы на кухонный стол. Жора нервно ходит по кухне и курит.

— Ну, что у тебя? — спрашивает Соня.

Жора вопроса ждал и завелся сразу.

— Не люблю я бездарных людей. Мой прекрасный проект — «Апофеоз старости» — опять зарубила эта сука бессмысленная.

— Бессмысленная и беспощадная?

— Да. Бессмысленная и беспощадная Алла Буркова. Она все-таки неприлично бездарна. Как ей канал-то отдали? Быть такой бездарной неприлично. Это так убого. Когда человек кладет кирпичи криво, это заметно.

Соня пожимает плечами.

— Очевидно.

— Как будто криво положенные кирпичи — такая у нее программа. Она ни к чему не обязывает, как дурацкие импрессионистские зарисовки Сезанна.

— Сезанн — постимпрессионист.

— Разницы нет. Подумаешь, пятнадцать лет. Ты не понимаешь сути.

— А у тебя опять вербальный понос.

Жора капризно морщится:

— Глупости какие-то.

Соня пытается сменить тему.

— А приятель твой, Коля Клименко, кино снял. Называется как-то смешно: то ли «Выходи бороться», то ли «Оторопь берет». Посмотрел?

— На кассете. Я ведь не хожу в кино, ты знаешь. Там нельзя перематывать. Понимаю всю его беспомощность. Актеры бессмысленные, ничего не умеют: ни текст говорить, ни двигаться.

Соня накрывает к ужину и автоматически спрашивает:

— О чем фильм-то?

— О говне… Слабый.

— На тебя одна надежда. Может быть, ты снимешь?

Жора не слышит иронии в свой адрес, он вообще не различает полутонов.

— Да я бы снял, но не хочу по водам попусту ходить.

— Ходи по земле, — просит Соня, нарезая сыр.

— Приходится, — с сожалением откликается Жорик.

В это время раздается телефонный звонок. Соня берет трубку.

— Да, Лерочка, я дома, только что вошла. Перезвоню, доченька.

Жора надкусывает батон и запивает кефиром из пакета.

— Опять радость материнства?

Вот этого он не должен был говорить. Соня терпит его рефлексии по поводу телевизионной рутины, она мирится с его частыми периодами безработицы, она прощает ему прогрессирующее пьянство и развивающуюся импотенцию. Но родня — это святое! Да как он смеет?! Но всего это Соня не говорит, а вместо этого отбирает у Жорика батон и швыряет его на стол. Вдохнуть, выдохнуть, успокоиться. Говорить тихо, как учила Нонка.

— Я тебя, кажется, не обременяю ребенком. Тем более — она вполне взрослый человек.

Но Жора не из тех, кто считывает подтекст. Тайный смысл интонирования так и остался для него загадкой. Именно поэтому Нонна и Юля утверждают, что режиссер он никудышный. С Юлькой бы она еще поспорила, но второй подруге доверяет. В конце концов, Нонка сама режиссер.

— Я вообще не понимаю, зачем плодить себе подобных? — вслух размышляет Жорик.

— Побойся бога! Лера живет с моими родителями.

— Только и слышу про твоих родителей. У меня тоже есть мама.

— …сказал Эдип.

— Тупо.

— Не тупо только то, что я вчера отвезла ей денег.

— Это упрек?

— Это констатация факта.

Каждый день одно и то же. Каждый божий день. Соня устало валится на стул. Жора подбегает к Соне, неловко водит руками над ее головой, словно хочет погладить, пожалеть, раскаяться, но вдруг кричит прямо в лицо жене:

— Тебя интересуют все, все, кроме меня! Всякие пэтэушники! С ними ты возишься!

Неожиданно его взгляд падает на газету, лежащую на столе, где жирным маркером обведена реклама средств от импотенции.

— Ты все время требуешь только секса!

— Давно уже не требую… от тебя, во всяком случае.

Квартира Юли была такой огромной, что наполнить ее вещами оказалось невозможно. Юля жила здесь уже пять лет, но дом по-прежнему казался полупустым. Впрочем, Юле это нравилось. Много пространства. Много воздуха. Когда она созревала до серии эскизов новой коллекции, она расставляла листы вдоль пустых стен и всматривалась в них. И хорошо, что на стенах не висело картин и фотографий — ничто не отвлекало взгляд от главного. Когда дело приближалось к воплощению, она развешивала по стенам ткани, закрепляя их булавками, и уже представляла себе, каким будет новое платье. Квартира была большой, и при желании здесь можно было жить вдесятером. До свального греха Юля не доходила, но иногда в ее квартире задерживался временный сожитель. Недели через две Юлька теряла интерес к объекту внезапно нахлынувшей страсти, а месяца через полтора так уставала, что готова была сбежать из собственного дома, так как боялась обидеть человека требованием немедленно освободить жизненное пространство. Но, выпив чуть больше привычной ежевечерней бутылочки красного сухого, она собирала волю в кулак и заявляла:

— Все. Хватит. Останемся друзьями.

Вчера она сказала это хорошенькой брюнетке с длинной челкой.

Юлькина хрупкая фигурка почти теряется среди подушек громадного дивана. Она механически водит пилкой по ногтям — делает себе маникюр. Кот равнодушно и властно сидит рядом. Мимо Юли — от двери до окна — ходит Света, открывая и закрывая панели и дверцы шкафов, задвигая и выдвигая ящики. Стуком дверец Света явно пытается привлечь к себе внимание Юли. По телевизору показывают популярную игру.

— Ты не брала мою «Земфиру»? — спрашивает Света.

— Как сказал Александр Сергеевич Пушкин, «твоя Земфира охладела», — отвечает Юля.

Света хватает с полки несколько дисков и бросает в сумку. Юля поднимает на нее глаза, молясь, чтобы та не начала плакать и выяснять, отчего у них не сложилось. Но, встретившись с девушкой взглядом, Юля тут же вновь возвращается к маникюру.

— Это тоже мои, — Света засовывает в сумку пару журналов.

— Ага…

Главное, не сказать ничего лишнего, чтобы не дать повода для долгой слезливой беседы. Но Света слишком долго прожила здесь, целых два месяца. Она стала уже привыкать к месту, как кошка. Она пустила корешки — разбросала по дому свои диски, расческу и зубную щетку. И конечно, она имела право спросить:

— Тебе что, все равно, уйду я или останусь?

«Боже, только не это!» — подумала Юля. Но именно «это» — выяснение отношений — то, что Юля ненавидела больше Рубенса и даже больше Воропаева с Овчаркой.

— Тебе наплевать, да? — набирала обороты Света. — Но ты ведь сама меня пригласила с тобой жить.

И это истинная правда. Так и было. Познакомились в клубе на вечеринке. Выпили текилы, а Юлька от нее дуреет и ей становится совершенно все равно, кого соблазнять. Приступ гормональной активности не угасал до тех пор, пока не выветривался из головы карнавальный привкус мексиканской водки. На этот раз текилы было — залейся. И понеслось! Кого соблазняла Юля, она не помнила, но проснулась со Светой — синеглазой брюнеточкой с длинной и косой челкой. Шел дождь, Свете далеко было ехать в общежитие, на другой край города, а Юле лень было вылезать из теплой постели. Поэтому в постели они провели еще некоторое время. Дождь лил все выходные… Так Света и осталась.

— Я не игрушка тебе, — у Светы дрожит голос.

Юля знает, она сама виновата. А все из-за лени. Она прячет лицо в диванную подушку.

— Неинтересно слушать одно и то же в шестнадцатый раз. Просто станция «Пыталово» какая-то.

Юля вскакивает и уходит на кухню, оформленную как маленький дансинг-холл, с барной стойкой и площадкой для танцев. Света семенит за ней. Бог мой, это кончится когда-нибудь? Взобравшись на высокий стул за стойкой, Юля хватает салфетку и беспорядочно чиркает по ней шариковой ручкой. Постепенно из хаотических штрихов проступает рисунок.

— Может быть, мне и свитер оставить, который ты мне подарила? — кричит Света и с готовностью стаскивает с себя одежду. — И кольцо?

Юля усмехается, глядя на точеную грудь Светы, которую та с готовностью обнажает. Ну как же так? Юля разочарована. Неужели эта дурочка думает, что стоит только потрясти сиськами, и можно всего добиться. Ведь Юлька — не мужик и не лесбиянка. Просто ее заносило пару раз. Ну, может быть, не пару, а тройку. Что из этого? Да она просто не знает, что ей нужно в жизни и кто ей сможет это дать. Она ищет себя и потому влипает в истории. А кто не влипает? И Соня, и Нонка. У каждой свои истории. Возмутительно, что эта девица решила, будто Юлькой можно управлять. Пора закрывать этот балаган. Юля поднимается с места и подходит вплотную к Свете. Ткань Юлькиной рубахи трется о соски девушки, и кажется, что между ними вот-вот начнется бурная любовная сцена. Юля наклоняется к самому уху Светы и шепчет:

— А почему ты с таким же пафосом не снимаешь с себя кольцо?

А потом спокойно возвращается к своему эскизу. Света садится на корточки возле плиты и начинает плакать:

— Мне ничего не надо от тебя. Я тебя люблю. Хочешь, колготки отдам? И носки? Давай еще раз попробуем жить вместе.

У Юли ерепенистый характер. Это скажут все. И терпения никакого. Она готова уже дать слабину и сказать, оставайся, мол, черт с тобой. Но положение спасает длинная трель международного звонка.

— Алло.

Господи, как кстати иногда раздается звонок фиктивного мужа!

— Коррадо! Дорогой!

— Я тебя больше не буду упрекать, — торопливо говорит Света, натягивая свитер.

Юля хлопает в ладоши и наигранно-весело кричит в трубку:

— Who are you? May be this is my darling husband? Ну, привет…

Света шепчет ей в другое ухо:

— Я буду слушаться тебя во всем. И надоедать не буду Я научусь готовить, хочешь? Пожалуйста, попробуем еще раз.

Юля шипит, прикрыв трубку ладонью:

— Пробовали уже. Все! — а в трубку щебечет: — Нет, нормально. Это приятельница зашла за свитером. Уходит уже.

Света кружит вокруг нее, а Юля прорывает осаду и прячется в ванной комнате. Уже оттуда, из дверной щели, бросает:

— Все. Уходишь, уходишь. Ключ оставь. Счастливо.

И поворачивает защелку, чтобы барышня не ворвалась. Она садится на краешек большущей овальной ванны и слушает нетвердую русскую речь Коррадо. За дверью слышен лязг брошенных в стену ключей и грохот захлопнувшейся двери. Юля облегченно вздыхает и торопливо крестится.

— Что у тебя происходить? Ремонтный работ? — спрашивает Коррадо.

— Да так. Было тут…

Юля выглядывает из ванной, как будто Света могла притаиться где-то за шкафом и сейчас выскочить с мстительными побоями. Но в квартире уже никого нет, и хозяйка выползает из укрытия.

— Было… Временное помутнение рассудка.

Фиктивный муж стыдит, шутя, хотя не имеет на это права, утратив его в момент обналичивания чека на кругленькую сумму. Но Юлька не злится. Юлька подыгрывает ему. Не смотря ни на что, она чувствует, что ей нравится быть замужней женщиной. Это все же солидно. А она еще Соньку осуждала за ее увлечение матримониальной стороной отношений!

— Новое увлечение? — спрашивает Коррадо.

— Ну, ты же знаешь, ты — мое главное увлечение, — врет Юлька. — Я не шучу.

— Жестокая.

— Не говори так. Я не жестокая, просто я хочу жить своей жизнью, а эта девчонка хочет свить у меня гнездо, а ты ведь знаешь, дорогой, я этого органически не перевариваю.

— Когда ты приедешь?

— Не приеду пока, — она гладит равнодушного к ласкам кота. — Да вот, Степана не с кем оставить. У Воропаева работы много… Интересной? Конечно, интересной. Еще бы! Приходит какой-нибудь конь в пальто — басист рок-группы, вышедшей из моды лет десять назад, и говорит: «Сделай мне, Юляша, тату на хрен, поскольку я у Воропаева штаны кожаные купил. Татуировка бесплатно прилагается. По эскизу заказчика…» Хрен? Ты не знаешь, что такое хрен?.. Господи, где же ты русский учил?..

Перед тем как войти в свой подъезд, Нонна всегда произносила короткую, но действенную молитву: «Господи, прости за все! Пощади, дорогой!». У нее были свои, очень личные отношения с Богом. Живя в постоянном диалоге с предателем Федором, она так же полемизировала и с Творцом. Иногда они даже ссорились, и тогда Нонна ходила мрачная, засматривалась на небо и ждала какого-нибудь знака к примирению. Обычно ей удавалось распознать знамение, адресованное ей одной, и она снова веселела. Она любила Бога и была убеждена во взаимности. А между любящими всякое бывает. Сегодня у них был день из обычных — без конфликтов и страстных упреков Нонны в своей сиротливой покинутости. Нынче день был суетливым, полным событий, поэтому она вспомнила о Феде только тридцать два раза. Тридцать два раза против двадцати четырех часов, переложенных на минуты и секунды, — это большое дело. Это обнадеживает. Возможно, когда эти разы наконец сведутся к нулю, она сможет зажить новой жизнью.

Поэтому Нонне казалось несправедливым, если б ее прибили за восемь пролетов от родного гнезда. И она, мысленно испросив прощения и покровительства, вошла в подъезд. Ее встретили истерзанные молодежными граффити стены, запах затхлости и гнили из подвала и лифт, не работающий уже неделю. Ну что ж, это полезно — взбираться пешком по лестнице, ведь она не делает гимнастику по утрам.

Между этажами, в полутьме тусклой лампочки что-то темное копошится в углу. Нонна, ойкнув, вздрагивает. Темная масса выступает из полумрака и оказывается юной парочкой, целующейся у батареи. Мальчик, с трудом оторвавшись от губ своей возлюбленной, предупредил:

— Осторожно, там этажом выше…

— Да там один всего, — нежно перебила его девочка.

— А кто там? — Нонна испуганно взглянула наверх, но ответа не дождалась — подростки снова впились друг в друга, как будто завтра им предстояло распрощаться навсегда.

Нонна поднялась выше и увидела сидящего в углу худого паренька. Он затянулся папиросой с марихуаной и прикрыл глаза.

— Господи боже мой! — сдавленно закричала Нонна.

Парень открыл глаза с болезненными желтыми белками:

— Нормально…

Нонна подходит к двери своей квартиры и теребит в руках ключ, не решаясь войти. За этой дверью она знает каждый предмет, каждую мелочь, книгу, пластинку, плакат. Она, можно сказать, видит сквозь дверь. Видит твердый профиль матери с голубоватым бликом от телеэкрана — она любит смотреть телевизор в темноте. Она видит Мишку, читающего «Трех мушкетеров» с фонарем под одеялом. Она видит карту звездного неба на стене на кухне — под ней она прячет фотографию Феди и по ночам, приколов к россыпи созвездий, гадает, когда же он вернется… «Тридцать четыре, — подумала Нонна. — Что я могу дать им — матери и Мишке? Какой вообще от меня прок? С матерью слишком строга, с сыном чрезмерно ласкова. Денег заработать толком не могу. И смириться с этим не могу. Не могу, не могу, не могу… Как многого я не умею и уже не сумею. Не выучу латынь, не буду звездой российской театральной режиссуры и больше никогда не займусь любовью с Федором, если вообще когда-либо еще займусь любовью». И Нонна входит домой.

Она глядит на спящего Мишку. Тот бормочет что-то, машет рукой, отгоняя от себя неприятное ночное виденье, потом довольно внятно и громко произносит:

— Убью математичку.

— Конечно, убьешь. Доведешь, сама умрет, — шепчет она, поправляя одеяло.

Если Жорик и был способен минут на пять сконцентрироваться на какой-либо телевизионной передаче, то это непременно было нечто кровавое с расчлененкой и подробным изложением количества колотых и режущих ран, нанесенных маньяком своей жертве. И что самое удивительное, взгляд Жорика при этом становился осмысленным и прозрачным, как у биолога, рассматривающего в микроскоп беспокойную жизнь микроорганизмов. Вот и сейчас он был нейтрализован одной из таких программ, повествующей о насильнике-самурае, наносившем удар мечом и лишь затем пользовавшем женщин преклонного возраста.

— Месима! Чистый Месима! — восклицает околдованный кровавой историей Жора.

Пользуясь тем, что беспокойный и творчески изголодавшийся муж увлечен передачей, Соня улизнула на кухню позвонить дочери.

— Лерочка, ты уже ложишься?

— Да, мам. Ты придешь завтра?

Соня, оглядываясь на дверь, прислушивается. Пока все тихо.

— Постараюсь. Как в школе?

— Нормально.

— Ну как нормально?

— Просто нормально.

Каждый раз, когда Соня спрашивает Леру как дела в школе, та отвечает — нормально. А как это — нормально? Ноников психоаналитик объяснил, что понятия нормы не существует, у каждого она своя. Соня, конечно, не слишком сильна в психологии, но интуитивно чувствует, что Леркино «нормально» может обернуться переэкзаменовкой.

— А как бабушка с дедом?

— Дед охрип.

— Почему?

— Он пел арию из «Риголетто» и сорвал голос.

— Почему это он вдруг запел?

— А Виктор Борисович из соседней квартиры репетировал, и дед с ним дуэтом выступал. Ужасно фальшиво, но очень громко. А у бабушки был приступ.

— Сердце? — ужаснулась Соня.

— Нет, синдром чистоты. Ругалась, что я прошла в ботинках в свою комнату, а я спешила — забыла часы и вернулась. Не разуваться же? А она заметила и стала кричать.

— Да не обращай внимания.

— А я не обращаю. Тем более, что я по газетам.

Соня улыбается. Уже несколько лет ее мать расстилает газеты. Газетные тропы ведут из прихожей на кухню, из кухни в комнаты. Так удобней и гораздо чище, уверяет мать. Убрал газетку — и чисто. Постелил новую — и снова будет чисто. И это — интеллигентная женщина, доктор исторических наук!

— Мам, я завтра на дискотеку иду в школу. Ты помнишь?

— Помню. Деньги есть у тебя?

— Есть. Ты когда придешь?

— Приду завтра. Красавица моя, целую, спи.

Соня кладет трубку, присаживается на краешек дивана и какое-то время сидит неподвижно.

Входит Жорик в трусах и мятой футболке. Под мышкой у него альбом китайской живописи. Он допивает кефир из упаковки и заявляет:

— Ты — плохая мать.

— Я знаю.

Мать Нонны относилась к телевизору как к врагу. Но такому, которого надо хорошо изучить, прежде чем изловить и уничтожить. Поэтому она смотрит телевизор ежевечерне. Не комментирует, не вступает в полемику с ведущими новостей, не считает вслух морщин на лицах известных артистов. Она молчит, щурится на экран, улыбается и, кажется, вот-вот раскроет какую-то страшную тайну. Например: «Телевизор — излучает страшную энергию». Или: «Телевидение — зомбирует». И менее определенное: «Они намеренно нас отупляют через этот ящик».

Телевизоров в квартире три. А комнат всего две. Кухня — единственное рабочее пристанище Нонны — тоже телефицировано. Она разложила рукописи, придвинула к себе старенький компьютер, занимающий половину обеденного стола, и собирается закончить пьесу, но Араксия Александровна стоит опершись о кухонную тумбу и глядит в экран.

— Мама, выйди, пожалуйста, из кухни, мне надо позвонить, — просит Нонна.

— А что, я мешаю? — не оборачиваясь отвечает мать.

— Мама, пожалуйста! Как я устала от этого колхоза… Хуже, чем в коммуналке, честное слово.

— Просто ты не умеешь уживаться с людьми.

— Просто взрослые дети должны жить отдельно от родителей!

— Веками поколения наших предков жили вместе — родственники…

— Мама, у тебя есть в этом доме комната, а у меня нет. И, между прочим, там у тебя тоже телевизор. Пожалуйста, выйди из кухни!

— Ладно, ладно. Не кричи.

Араксия Александровна выключает телевизор и демонстративно уходит, выражая глубокое презрение.

Нонна облегченно вздыхает. Сейчас, теперь, немедленно она сделает то, что давно уже задумала. Готовила себя, молилась, советовалась с Богом, психоаналитиком и картами Таро. Сегодня. Из-под карты звездного неба, приколотой к стене, она вытаскивает фотографию Федора, пришпиливает кнопкой к стене. Полистав записную книжку, она коротко крестится и набирает длинный заграничный номер. Долгие гудки рвут нервы, и, когда Нонна готова повесить трубку, на том конце провода раздается голос беглеца Федора:

— Алло. Алло? Алло!

Затрепетав, Нонна готова уже сказать «Здравствуй», но Араксия Александровна с видом победителя вплывает на кухню. И Нонна бросает трубку. О боже! Месяцы подготовки, тренингов по саморегуляции и каждодневного нытья: «Господи, помоги мне не быть дурой и просто позвонить ему. В конце концов, у нас общий ребенок» растворились как дым. Нонна скрежещет зубами, но еще слишком взволнована, чтобы выговаривать матери, напоминая о правилах коммунального сосуществования. Араксия же Александровна демонстративно, так же как и уходила, подходит к телевизору и снова включает его.

— У меня в телевизоре — полосы. Надо в ремонт нести.

Нонна механически, все еще находясь под впечатлением от голоса любимого мужа, откликается невпопад:

— Денег нет.

— Естественно, — хмыкает Араксия Александровна язвительно.

Но как-то все странно устроено в жизни, зарифмовано, закручено, связано. Потому что во вспыхнувшем экране телевизора Нонна видит не кого-нибудь, а писателя Василия Семенова. Ночной эфир. Прямой эфир.

Очкастый, с залысинами и плохой дикцией журналист спрашивает маститого писателя:

— Вы не думаете вернуться в Россию?

Семенов аж подскочил на месте, будто его не в Россию зовут, а прямиком в ГУЛАГ. Он так встрепенулся, так резко поставил на стеклянный столик бокал с водой, что едва не расплескал!

— Нет. Россия меня приводит в шок.

— Нельзя же так родины бояться, — искренне удивляется Нонна.

И на этого испуганного старикана она потратила часть вечера. А могла бы у Мишки биологию проверить. Но Семенов недолго вызывал жалость. Сегодня он наконец решил быть искренним:

— Это не та Россия, о которой мечтало мое поколение. Вы подумайте, ни одного лица, ни одной женщины, ни одного полноценного мужчины. Нет… Это не то… Принципы шестидесятых…

Нонна всплеснула руками:

— Урод!

Араксия Александровна всегда была строга к дочери. Не отрываясь от экрана она произнесла:

— Не выражайся.

— Мама, погоди!

И Нонка хватает трубку и набирает Юлин номер. Занято. Ладно! Есть еще одна подруга.

А Сонька с Жориком наконец помирились и сидели за поздним ужином перед телевизором. В крутом боевике мелькают кадр за кадром и удар за ударом. Двадцать четыре кадра в секунду, значит, двадцать четыре удара в секунду. А Соня подозревает, что есть еще и тайный двадцать пятый, куда тоже вмонтирована оплеуха.

— Невозможно уже, Жорочка!

Она хватает пульт и переключает канал, внезапно попав на Семенова. Горемыка Семенов красноречиво жалуется:

— Мечта сбылась и обманула. Российская демократия — это пародия на самое себя. Мне не нравится современная Россия. Самое главное — вы поверите ли? — из воздуха России куда-то улетучился эротизм. А для писателя это самое важное. Без этого невозможно писать. Принципы шестидесятых могли сформировать совершенной иной тип человека — человека нового Возрождения… Но увы. Хожу по улицам и думаю: боже, неужели это тот город, который я так любил? Вижу молодых людей, агрессивных и тупых, вижу девушек — вульгарных, с пустыми глазами… Неужели мы в молодости тоже казались такими же агрессивными недоумками, и наши девочки были так же вульгарны? Нет, не может быть! Все во мне протестует! Это одна крайность. Есть еще и другая. Я тут зашел в кафе, передохнуть от своей многочасовой прогулки. Зашел, взял кофе. Да… Меня узнали… Так вот, я встретил компанию молодых женщин. Три подруги, три молодые женщины. Заняться совершенно нечем. Сидят в кафе. Ну, хорошо — вечер, можно расслабиться, посидеть, ну, пятнадцать минут, ну, двадцать, ну, полчаса. А они сидят себе… Все болтают о чем-то. Вы скажете, это просто женское: болтать, сплетничать, предаваться бесперспективным мечтам, в то время, когда годы уходят. А почему? Потому что нет чего-то главного. Нет вертикали! Понимаете, о чем я? Нет, они не были вульгарными, но, видите ли, какое дело… Они мне показались… жалкими… беспомощными и жалкими.

Жорик согласно кивает:

— Небезосновательное замечание.

Соня так бы и треснула пультом по мужниной голове, но тут зазвонил телефон.

— Сонька, ты телек смотришь? — кричит Нонна. — Ты слышишь, что этот урод говорит?

— Импотент!

Жорик вскидывается с дивана:

— Я?!

— Да не ты на этот раз! — кричит она мужу, а потом и Нонне: — Он просто творческий импотент. Он писать не может, а нас фактически обвиняет в этом.

Она сгребает грязные тарелки и уносит их на кухню. Хороший повод спокойно поговорить с подругой. Телефонная трубка между плечом и ухом немного сковывает движения, тем более что руки заняты — невозможно жестикулировать. Но вот она, раковина, сейчас будет легче.

Нонна тоже разнервничалась. А поскольку труд не только облагораживает, но еще и успокаивает, то Нонка тоже принялась за домашнюю работу — загрузила белье в огромный бак и поставила на плиту, кипятить.

— То есть причина — в нас нет эротизма, и следствие — он писать не может. Знаешь, я не патриотка какая-нибудь фанатичная. Но как-то странно получается, что престиж моей родины зависит от меня! — и, покосившись на мать, тихо добавила: — И от эротизма. Надо как-то Юльке дозвониться. У нее все время занято.

— Сегодня что? Понедельник? У нее же с фиктивным мужем телефонная сессия по понедельникам.

— Черт!

— Сейчас я ей на мобильный позвоню.

Соня хватает мобильный из сумки, забытой на кухне, и набирает номер подруги.

А Юля стоит, опешив, посреди комнаты и, не веря своим ушам, глазам и остальным органам восприятия, пялится в телевизор. Фиктивный муж что-то лопочет в трубку, но она совершенно не слышит его. Она слушает Василия Семенова, жалобы которого приняли уже медико-патологический характер.

— Невозможно любить, — воет писатель. — А механизм творческого вдохновения ох как похож на влюбленность. А в кого влюбиться? Не в кого.

— Так ли уж не в кого? — лукаво щурясь, спрашивает журналист. — Русские женщины во всем мире славятся своей красотой. Возможно, есть способы вдохнуть в нашу жизнь чуть больше эротизма?

— Не стоит даже питать иллюзии по этому поводу! — кричит Семенов, будто его спрашивают, может ли он прорыть тоннель от Бомбея до Лондона. — Рецептов нет. Мое поколение дало таких творческих личностей, и, между прочим, мужчин: Сережа Довлатов, Глеб Горбовский, Андрей Битов, Вася Аксенов… Перечислять и перечислять Это были плейбои своего времени. И подруги у нас были соответствующие. А сейчас женщины в России… Не хочу никого обижать, но это… Жалкое зрелище. Очень жалкое.

— Идиот! — восклицает, прихлебывая вино, Юля. Других слов у нее нет.

— Я?! — удивляется заморский супруг.

— Нет, не ты.

Раздается звонок мобильного, и Юля хватает трубку.

— Да! Да, я слышала, слышала!.. — кричит она Соне. — А что я говорила?! Все мужики лицемеры.

— Я?! — не понимая, что на нее нашло, опять спрашивает фиктивный муж.

— Да не ты! — отвечает Юля и, рассердившись, бросает трубку на кровать. Что ему от нее надо? Настоящего брака и настоящих детей? Может, ему мало тех денег, что заплатила маман? Может, он подбирается ко всем ее движимым и недвижимым владениям? А как их заполучить? Только через нее, Юльку, законную наследницу. Вот сейчас он заведется про настоящую любовь и преданность, а поскольку по-русски говорит не очень, то будет ораторствовать долго и обстоятельно. Вот из трубки на кровати уже раздается его бульканье. Но Юльке не до него. У нее тут дела поважней.

— Хочется дать ему по репе! — кричит она в трубку мобильного.

— Юлька хочет дать ему по репе! — дублирует Соня в городской телефон Нонке.

А Нонна помешивает белье в чане:

— Не знаю, что делать, но чувствую, что что-то надо делать! Надо заявить о себе миру!

Раздается сардонический хохот матери, уже простившейся с телевизором и теперь преспокойно раскладывающей пасьянс.

— Кому вы интересны-то?

Нонна резко оборачивается и встречается глазами с фотографией Феди на стене, подбегает к ней и изо всех сил втыкает булавку в глаз бывшего мужа.

— Мы все-таки напишем книгу о себе.

Соня от неожиданности садится на маленький диванчик на кухне и повторяет ее слова Юле на мобильный:

— Вот Нонка говорит, что мы должны написать эту книгу.

Жорик появляется в дверях и подозрительно принюхивается:

— Какую книгу?

— Жора, уйди!

— Нет, скажи, какую книгу?

Юля щелкает пультом, выключая телевизор со злостным Семеновым.

— Про что мы напишем? Неужели про эту ерунду, про которую у Лосевой трепались?

Соня исправно передает:

— Ноник, Ю спрашивает, про что все же будет книга?

Жорик напирает:

— Это я спрашиваю, про что? Что за бессмысленное занятие?

Соня, покружившись по кухне, уходит в ванную и запирается там. Жора остается за дверью, колотит в нее и требует объяснений.

Нонна же с трубкой около уха опрокидывает бак с бельем в свою старенькую ванну. Запыхавшись, садится на край, отдышаться, и, несмотря на усталость и густой пар от белья, продолжает соблазнять перспективами затеи:

— Вы представляете, сколько баб сейчас посмотрело эту передачу. Сколько женщин подошли к зеркалу, посмотрели на себя и спросили у этого самого зеркала, неужели я некрасива? Неужели это всё? Юность испарилась, молодость обманула, зрелость напугала. А где же счастье? Где оно?! Нет, мы немедленно должны написать книгу.

Араксия Александровна заглядывает к дочери:

— Еще одна авантюра.

— Да, я понимаю, что это авантюра, — кричит Нонна в трубку. — Но ни к чему не обязывающая. Правда же?

Как и подруги, Юля тоже оказалась в ванной. Но в отличие от той, которая воспользовалась ею как убежищем от любопытного и ревнивого к чужой фантазии мужа, и от другой, которая стирает там, как заправская прачка, не жалея красивых рук, Юлька использует ее по прямому назначению — наполняет свою гигантскую лохань водой и пеной.

— Погодите, девочки. Это дело серьезное, а у меня татуировки. Сонька, спроси ее, это она серьезно? Ноник, ты действительно хочешь, чтобы мы написали книгу про нас?

Юля снимает с себя халат и погружается в негу. А в дверь ванной Сони колотит любопытный Жорик, и под эти звуки Соня наводит мосты между подругами.

— А ты ее, что, несерьезной видела? И про кого нам еще писать? Мы же не знаем, как живут колонии моржей и существуют ли там разводы? Мы только про себя и можем писать.

Жорик устал стучать, отбил кулаки и перешел теперь к своему главному оружию — занудству:

— Соня, я требую, чтобы ты вышла. Мне надо принять душ.

Соня сдает позиции врагу и выходит из своего убежища. Но не для того, чтобы проиграть сражение, а ради общего дела, как Кутузов при Бородино. Она проходит с двумя трубками мимо Жорика. Настолько мимо, что кажется, сквозь него, и занимает оборону в кладовке.

Юля с наслаждением ныряет в воду, держа трубку в вытянутой руке. А когда выныривает, хохочет:

— Ага, представляю себе про моржей-то. А у нас творческие командировки будут? По местам боевых действий, так сказать. Вот, например, я девственности лишилась в городе Тамбове, в студенческом стройотряде. Помните, я рассказывала.

Соня Нонне телеграфным стилем:

— Девственность осталась в Тамбове.

Нонна Соне в той же манере:

— Помним, она рассказывала.

— А еще у меня кошелек в Греции умыкнули, когда мама послала меня изучать античность на местах исторических событий. Если так, то, в принципе, я согласна… Ха-ха! А спроси у Нонки, а нам командировочные оплатят? Правда, я нашла у кого спрашивать…

Соня сидит на старых чемоданах, среди тюков и коробок. Над головой опасно нависают санки, лыжи и коньки.

— Нонна, Ю спрашивает, как ты считаешь, это принесет нам доход?

— Я про командировочные спросила, — оправдывается Юля.

А Жорик рвется теперь в кладовку, будто неведомое командование приказало ему умереть, но взять бастион.

— Соня, на завтрашнюю съемку мне нужны болотные сапоги. Достань мне сапоги!

— Ты в душ хотел.

— Я вспомнил про съемку.

Соня роется в коробке, на которой сидит. Достает сапоги и, приоткрыв дверь, протягивает их мужу, а потом снова запирается.

А Нонна с тазом белья и трубкой под ухом выходит на балкон. Тяжело ставит таз на цементный пол и оглядывает унылый осенний пейзаж. Он не богат — «хрущевка» напротив и клен.

— Доход? Хорошо бы. Мне вот стиральная машина нужна.

Она берет Мишкины футболки, рубашки, носки, развешивает пара к паре и продолжает грезить:

— Вы как хотите, а я возьмусь.

— Эй, Юлька, она хочет без нас приступить к шедевру. Наверное, и денежки все прибрать к рукам задумала.

— Нет, так не пойдет. В конце концов, мы втроем в кафе были, и этот противный Семенов обидел нас всех одинаково. А меня даже чуточку больше.

— Ноник, Ю считает, что она обижена Семеновым больше нас с тобой.

— Хочет объявить вендетту?

— Наверное, она считает, что красивее нас с тобой.

— Дуры! — кричит Юля.

— Ой, она обозвала нас с тобой нехорошо, — смеется Соня.

— Девочки, не ссорьтесь, — урезонивает их Нонна, как мать расшалившихся детей.

А голос Жорика из-за двери возвращает Соню к реальности:

— Соня, мне надо позвонить!

Она шепчет в обе трубки:

— Я могу взять на себя эротические сцены. Ну, там про тип оргазма, про размеры мужских половых органов и тому подобное. Ты, Юлька, будешь описывать, кто во что одет был, какая была погода, как шелестела листва и урчало в животе, а Ноник будет разводить философию, теоретически обосновывая наши поступки и непременно, непременно, слышь, Нон, находить им оправдания.

Юля заворачивается в огромное, размером с ковер, махровое полотенце.

— А что, тебе когда-нибудь требовались оправдания?

Если Соне когда и понадобилось бы оправдание, так это сейчас, так как Жора почти оторвал дверную ручку чулана, при этом не замолкая ни на секунду:

— Мне небось эта Буркова бессмысленная звонит, а ты телефон заняла!

— О боже! Предлагаю назвать первую главу: «Как отравить мужа!»

Юля усмехается:

— Что, Жорка телефон требует?

— Да!

Нонна смотрит на фотографию Федора и вынимает иголку из его глаза.

— Слушайте, а вдруг получится? Девочки, мне надо переспать с этой идеей, — шепчет она и осторожно кладет трубку.

— Ей надо переспать с идеей, — объясняет Соня Юле.

— Лучше б она с мужиком переспала. Ладно, спокойной ночи.

Юля кладет трубку и ложится в большую и пустую постель, в то время как Коррадо еще продолжает коверкать великий и могучий русский:

— Меня ты слушишь?

Нет, уже не «слушит». Спит.

Сонькина квартирка тоже приутихла. Через открытую дверь Соня глядит на заснувшего Жорика — милого во сне, с пухлыми детскими губами. И выключает свет в коридоре.

Нонна открыла школьную тетрадь в девяносто шесть листов из сыновних запасов и теперь зачарованно глядит на пустые клетки. В отличие от Юльки, она очень хорошо понимала, что такое вдохновение. Но для того, чтоб испытать его, Нонне не требовалось особых средств, вроде бутылочки испанского сухого. Ей надо было только переступить черту обыденности, раствориться, утратить удручающую тяжесть собственной плоти и стать такой же легкой, как слово «тень». Чтобы уметь жить в лунном мире образов, нужно было стать невесомой. А это значит, не быть той Нонной, которая живет вот уже тридцать четыре года — мягкость карих глаз, мягкость покатых плеч, неторопливая плавность жеста. Она это умела. Как только первые строчки ложились на белый лист, происходила странная метаморфоза — из всех органов восприятия у Нонки оставалась только способность видеть, причем глаза ее смотрели внутрь. Она не знала, как она выглядит, когда работает, да и не хотела знать. Наверное, еще то зрелище, если подумать.

Но теперь ситуация была другой. Ей предстояло писать о себе и о подругах. Не придумывать что-то, не черпать вымыслы из бездонной корзины откуда-то с небес, а, наоборот, опуститься на слякотные питерские мостовые, туда, где шлепают они — Соня, Юля и Нонна. Несколько минут она задумчиво смотрела на пустую страницу, а затем решительно начала писать: «Мы дружим с детства. Мы не помним времени, когда не дружили… Мужья, дети, институты, работы… Новые времена, новые книги… Нас закружило, завертело, так же как всех. Скрутило. Стало казаться, что так будет всегда… Мы хотим измениться… Пора меняться…»