По ночам Нонна гадала. Не каждую ночь, но частенько. И это ее увлечение шло вразрез с религиозными нормами поведения, что удручало Нонку и побуждало торговаться с Богом. Она боялась анафемы, Страшного Суда и вечных мук, поэтому убеждала Его, что само творчество — это своеобразное колдовство. И даже молитва, хорошая искренняя молитва, — не что иное, как заговор, заклинание и привлечение потусторонних сил. Тем более что ее способности — это дурная наследственность. Ведь женщины в ее роду ворожили еще с незапамятных времен, из поколения в поколение, с упорством и настойчивостью игнорируя запреты и общественное мнение. Создатель хранил нейтралитет, не мстил, не швырялся молниями, вообще никак не комментировал Нонкины сомнительные увлечения, но она продолжала бояться, не прекращала переговоров с Богом и в то же время не могла удержаться от соблазна вызнать судьбу любыми подручными средствами.

Этой темной ночью Нонна устроила спиритический сеанс. Разложила лист ватмана, на котором по окружности были выведены буквы и цифры. Вокруг листа — несколько полыхающих свечей. Она нагрела блюдце над пламенем и забормотала горячечным шепотом:

— Я — медиум, медиум, вызываю духа… Я — медиум, медиум, вызываю духа.

Установив перевернутое блюдце в середине листа, Нонна кладет два пальца — средний и указательный — на дно. Тарелка чуть сдвигается с места, и Нонна требовательно вопрошает:

— Скажи, дух, ты здесь?

В недрах квартиры раздается скрип и глухой стук. Точно, он здесь! По правилам надо бы поинтересоваться, чья это душа пришла на зов, но нет времени.

— Скажи, дух, когда Федя вернется к Нонне?

Пальцы Нонны дрогнули над блюдцем. Глаза широко распахнулись навстречу своему ужасу Сейчас она узнает окончательно и бесповоротно, когда же мужчина, причинивший ей столько страданий, приползет из Америки на коленях, ободрав их до крови. Блюдце совершает резкий вираж к букве «Д»! Рот Нонны приоткрываются, готовый к самопроизвольному крику. Затем «У». С плеч Нонны падает наброшенная кофта. Буква «Р». И… в этот момент раздается отчаянный вопль Араксии Александровны:

— Не-е-е-ет!

— А-а-а! — это уже Нонна кричит от неожиданности.

— Не тот лунный день! Сегодня нельзя вызывать духов! Они не уйдут!

Но дочь не отрывает пальцев от блюдца, словно прилепилась к нему, а на ватмане вырисовывается последняя буква — «А». Араксия Александровна хватает тарелку, и та с глухим треском лопается в ее руках. Теперь уже обе женщины кричат от ужаса.

_____

Нонку всегда восхищали случайные встречи тайно влюбленных, думающих друг о друге и не решающихся открыться, внезапные, необъяснимые порывы сдать билет и тем самым уберечься от авиакатастрофы, неожиданные совпадения слов, которые собеседники произносят одновременно. Но если б она только знала, с чем совпал их с матерью ночной дуэт, этот удвоенный вопль, который переполошил весь дом! Да так, что приходили соседи, узнать, не нужна ли помощь?

На другом конце города, в доме нувориша Борюсика, в той самой комнате, над той самой кроватью, где они с Сонькой занимались любовью, рухнул потолок. Со всей лепниной, уже водруженной Сонькиными работягами, с частями перекрытий, с грохотом землетрясения.

В свою очередь, этот грохот воплотился в настойчивый и беспощадный звонок телефона в Сониной квартире. Она как раз глядела пряный сон с участием президента и с собой, разумеется. Спящий рядом Жорик, нервно размахивая руками, отгонял невидимых противников и приговаривал: «Бездарно, бездарно…»

Соня схватила трубку и кроме срывающегося на лай крика Бори не разобрала ничего.

— Что случилось? Толком объясни, — зевнула она, свободной рукой ласково успокаивая метущегося супруга.

Боря объяснил.

— Что?! — заорала Соня гораздо громче Бори.

Так быстро она еще не собиралась. Черт! Что там могло случиться? Все ведь было в порядке. Они закончили уже первый этаж, работали на втором. Причем без эксцессов, без запоев работяг и обычных капризов заказчика. Боря вел себя по-джентльменски, в работу не совался, не бегал с отвесом проверять гладкость стен. Вот уж если не везет, так по-крупному.

Соня пытается поймать машину и недоумевает, почему автомобили, которым она голосует, притормаживая, чтобы подобрать пассажирку, не останавливаются, а, поравнявшись с ней, набирают скорость и уезжают прочь. Наконец, уже поймав машину, садится и выдыхает:

— В Озерки.

Водитель кивает, не глядя на пассажирку:

— Вы пальто наизнанку надели, а еще у вас чепец на голове.

Соня осматривает себя, потом хватается руками за голову и под кружевным чепчиком старинного образца нащупывает бугорки бигуди.

— Чепец старинный, остался от пиковой дамы, — пытается отшутиться она.

Юлино утро тоже началось со звонка. И это была Овчарка. Вечно бодрая и бдительная.

— Юля, добрый день.

Пытаясь разлепить веки, Юля взглянула на часы — блин, полдевятого утра.

— Добрый, — простонала она.

— И где вы? — требовательно, как прокурор, спросила Евгения Евгеньевна.

— Я?

Юля оглядела спальню.

— Дома…

Овчарка ехидно хмыкнула:

— Хорошо, Юленька, что я застала вас дома. Вы срочно нужны. Срочно, слышите?!

— Я не могу срочно. У меня водная аэробика, — простонала Юля. Она всегда трудно вставала по утрам.

Но Овчарка чеканила слова:

— Юля, срочно! Для вас это выдающаяся возможность проявить себя и положить начало самостоятельной коллекции.

От неожиданности Юля свалилась с кровати:

— Врете?

— Вам надо срочно ехать в Мариинку и снять мерки с Александровой.

Под кроватью Юля нашла гантели от какого-то давнего сожителя и пустую винную бутылку.

— Кто это, Александрова?

Бутылку откатила, а за гантели взялась. Давно хотела заняться утренней гимнастикой. Лежа на ковре и подперев щекой трубку, Юля сгибает и разгибает руки с гантелями. Но разве даст Овчарка воплотить мечту? Она неумолима, когда дело касается дома «Воропаев».

— Александрова — прима-балерина, звезда нашей труппы. Капризная, склочная старуха, которой давно пора на пенсию, а она все пляшет — карга каргой. Ей нужно платье к премьере Хофмайстера.

Юля встает, роняя гантели.

— Какой Гофмейстер? Кто это? Масон?

— Почему масон? Что там у вас за грохот? Не масон, а знаменитый балетмейстер. Впрочем, вам это все равно. Завтра у них прием по случаю премьеры. И эта старая мерзавка позвонила в шесть утра, решила платье у нас заказать. Губительница талантов… Эта дурища ненавидит всех модельеров и называет их портнихами. Представляете, Юля?! Невзирая на пол! Представляете, Воропаева назвать портнихой!

Юля искренне удивляется:

— Ну, портниха и портниха, а что такого? А зачем мне ей платье-то шить, раз она такая сволочь?

В голосе Овчарки слышатся уже нотки истерики:

— Неужели не ясно?! Госпожа Александрова — очень ценный клиент для нашей фирмы!!! Вы представляете, что значит заполучить саму Александрову?

— А можно, я сначала синхронно сплаваю, а потом в театр для вас сгоняю?

Евгения Евгеньевна кусает кроваво-алые губы от фирмы Л’Ореаль — чтоб не прибить эту мерзкую девчонку, не обругать последними словами, не уволить сегодня же. Она стоит между портретами обожаемого Воропаева и ненавистной Ларисы и вынуждена быть сдержанной. Кроме этой ленивой негодяйки никто не придумает и не сварганит платье для Александровой. А если никто не сделает, репутации дома «Воропаев» будет нанесен ущерб. А этого Евгения Евгеньевна допустить не может. Она влюблена в красавца Воропаева, ревнует его ко всем подряд и потому всех же и ненавидит. В особенности Ларису Артемьеву — эту акулу капитализма с лицом боттичеллиевской Венеры. Ненавидит не за лицо, а за то, что, будучи ее, Евгении Евгеньевны, ровесницей, она закрутила когда-то роман с молодым Воропаевым, который был чуть старше Юльки. Закрутила походя, между прочим, а затем так же между прочим и бросила его, хотя денег на модельный дом отвалила. Тоже как-то легко и между делом. А ее, Евгению, Воропаев фамильярно звал Евгешей и трепал по щеке. И теперь она собрала всю свою волю в кулак, чтобы не обрушить на младшую Артемьеву ответственность за свою любовную драму.

— Юля, срочно! На ваше имя оставлен пропуск. Она ненавидит, когда опаздывают. Ненавидит. Приходит в ярость, понимаете?!

— Понимаю…

— Помните — это ваш шанс! Воропаев вам доверяет! Фирма вам доверяет! Ваша мама смотрит на вас!

Овчарка кладет трубку и смотрит на портрет Ларисы.

— Будь моя воля, я б тебя знаешь куда послала… Вместе с мамочкой твоей.

Утро Нонны, как правило, начиналось позже. Но сегодня из-за ночного инцидента она так и не смогла заснуть. Отправила Мишку в школу и решила компенсировать ночной кошмар каким-нибудь радикальным действием. К разряду радикальных относилось, например, требование заработной платы у редактора эротического журнала Хомякова, задолжавшего за пару месяцев и, кажется, позабывшего об этом.

И вот Нонна шагает по коридору старинного петербургского издательства, расположенного в центре города, в мрачном сером здании. Со стен пристально и ревниво взирают классики русской словесности. В коридоре полумрак, со всех сторон давят величием тяжелые дубовые двери с табличками: «Издательство „Эвридика“», «Издательство „Русская проза“», «Книжный дом „Буква“». Нонна толкает одну из таких дверей — без таблички.

Небольшая комната, увешенная плакатами со знойными девицами, — это и есть редакция эротического журнала. Кроме девиц с плакатов, в кабинете полным-полно и живых голых девушек всех мастей.

Нонна пробивается вперед и сквозь части женских тел различает маленького, с зализанными назад волосами, похожего, согласно фамилии, на грызуна, совладельца журнала Хомякова — бывшего майора Вооруженных сил. Он-то ей и нужен. Финансами заправляет он. Но навстречу поднимается другой совладелец журнала, сексолог и сибарит Дроздов, а он только по части идеологии.

— Нонночка, душа моя. Вот кого я мечтаю увидеть на фотографиях в нашем журнале! Как вы провели ночь, дорогая? Спрашиваю как сексолог.

— Прекрасно провела, видела вас в ночном эфире. Вы какую-то чушь несли про интимные прически.

— Да полноте… Эфир — залог земной славы.

— Она быстро проходит. Вы не знали?

Дроздов смеется, а Нонна сохраняет ледниковое спокойствие. Она пришла за деньгами. В России это исключает кокетство.

— А что здесь происходит? — тем не менее, спрашивает Нонна.

— Хомяков пригласил девиц фотографироваться, но наш прежний фотограф не пришел, потому что Хомяков не заплатил ему за предыдущую съемку. А новый фотограф впервые имеет дело с обнаженкой. Он забился в дальнюю комнату и не выходит. Девицы здесь всю ночь. Требуют прибавку к заработной плате, и поэтому их даже разогнать невозможно. Хомяков денег не дает по причине того, что они тусовались тут всю ночь и пили наш коньяк, а вовсе не позировали в игривых позах.

Дроздов вплотную подступает к Нонне:

— А вы как думаете, платить или не платить? Нонна отстраняется, но спиной упирается в какую-то девицу. Девица нервно оглядывается, словно в переполненном вагоне метро.

— Простите, — говорит Нонка девушке, а потом и Дроздову: — Простите.

Но сексолог — опытный ловелас:

— Ну только одна фотография… Ваш роскошный бюст…

Нонна переходит к угрозам:

— Потребую прибавку к заработной плате.

Дроздов ей грозит коротким пальчиком:

— Дорогая, а вы продажная женщина. Я знал, что все женщины в душе продажны. Нонна Владимировна, это вас возбуждает?

— Мне кажется, это вас возбуждает.

Девицы неожиданно начинают петь, а из человеческой «кучи-малы» раздается истошный вопль Хомякова:

— Нонна, вы здесь? Е-мое, Нонна, спасите меня! Вы главный редактор или кто?

Нонна перекрикивает девичий хор:

— Зарплату за прошлый номер!

Хомяков страдальчески заламывает руки.

— Хорошо…

По рукам девушек, на живой волне, от Хомякова к Нонне приплыла тоненькая пачка долларовых купюр.

Соня, архитектор, несколько рабочих и сам незадачливый заказчик, любитель экзотических животных Боря оторопело смотрят на то, что осталось от спальни. То, что вчера было роскошным потолком, еще не полностью готовым, но все-таки уже вполне эрмитажным, сегодня представляло собой руины на полу и кровати. Масштаб бедствия усугубляется тем, что из-за этого надземного толчка сорвало трубу и теперь дымящиеся глыбы бывшего потолка покоились в воде.

Соня, архитектор и рабочие смотрят на пол, прикидывая, какая работа им предстоит, а Боря глядит наверх. Архитектор нервно покашливает.

— Борис Михайлович…

Боря продолжает рассматривать дыру в потолке.

— Боря… — зовет Соня.

Но Борюсик не реагирует. Пролетариат первым чувствует грядущую бурю и торопится уйти от ответственности.

— Софья Викторовна, мы пойдем? — спрашивает самый смелый — Виталка.

— Внизу подождите, — коротко приказывает Соня.

Рабочие спешат к выходу. Нависает пауза, готовая обрушиться хозяйским гневом, равным по мощи рухнувшему потолку. У Сони сдают нервы:

— Боря, что ты туда пялишься, как будто хочешь обнаружить звездное небо и нравственный закон?!

Боря опускает на нее полные крови глаза.

— Чтобы завтра было так же, как вчера!

— Боря, ты в своем уме?! Я ведь ни в чем не виновата!

— Ты меня поняла?! А послезавтра чтоб было так, как никогда! Потому что если через два дня я не увижу положительной динамики, то ты увидишь такой нравственный закон — суровый и справедливый!

— Боря, что ты говоришь, Боря? Ты только вчера спал со мной здесь!

— Я не спал. Я кувыркался.

Боря выходит из комнаты. Остановившись в пустом дверном проеме, он оборачивается:

— Я же не виноват, что у твоего умного не стоит…

Соня швыряет в стену кусок гипсовой лепнины. Отведя таким образом душу, она решает оценить степень ущерба. То, что от этой работы не будет прибыли, уже совершенно ясно. Главное теперь — подсчитать убыток, чтоб понять, сколько и у кого занимать денег. Но у Соньки всегда не как у людей. Вместо того чтобы на клочке обоев начать умножать и вычитать, она достает из грязной жижи пустое ведро и трясет им, угрожая обвалившемуся потолку или той силе, которая обрушила его. И неожиданно по-бабьи голосит на блатной мотив:

Месит в мутную лужу белыми ножками. Бигуди скачут под чепцом.

В дверном проеме показалась голова Виталии — рабочего-интеллектуала, почитывающего на досуге Кафку.

— Софья Викторовна, ты что, заболела?

— Я умерла.

— Денег оставь на поминки!

Не дождетесь поминок, сукины дети! Сонька выживет, она управится! И, размахнувшись, Соня швырнула ведро. Виталка еле увернулся.

Нонна обещала спасти положение. Времени, чтобы обдумать ситуацию, не было, но она все ж таки была режиссером и еще не успела забыть об этом. Сегодня ее сценой был небольшой фотопавильон в дальней комнате редакции журнала для мужчин, а труппой — обнаженные девушки, которые, кстати, не так уж плохо смотрелись в качестве подсобного материала. Они были молоды, а если сравнивать с Нонной, так просто юны. Были свежи, насколько им позволяла нелегкая жизнь стриптизерш, моделей, барышень по вызову и просто студенток, решивших немного подзаработать. И, самое главное, они были естественны. Что еще надо хорошему режиссеру? Сидят в чем мать родила и делают педикюр, гимнастику а одна на другой зашивает тесемку трусиков-стрингов.

Вот только с помощником не повезло. Фотограф стоял рядом с аппаратом, водруженным на штатив, красный как рак и обессилевший от лицезрения женской наготы. Толку от него будет мало. Что ж, Нонна сумеет справиться и с этой проблемой.

Она оценила масштаб предстоящей работы, и от ее мягкости не осталось и следа. Несколько раз хлопнув в ладоши, она заставила барышень оторваться от своих занятий.

— Девушки, внимание!

И девушки подбираются, почуяв, кто сейчас главный. Нонна снимает пиджак и закатывает рукава блузки.

— Всем сразу здесь не толпиться. Я отберу несколько человек, с которыми буду работать. Остальные в подсобку. Потом отпускаю этих — и делаем следующие фотографии. Понятно? Отлично.

Она вставляет кассету в магнитофон. Теплый, чуть дребезжащий голос Шарля Азнавура наполняет павильон. Предметы для реквизита можно найти прямо здесь, у Хомякова и Дроздова, и кое-что взять у самих моделей. Нонна выбирает широкополую шляпу, зонт, белый шарф, снимает со стены карту мира, лампу со стола, упакованные пачки номеров журнала, стянутых бечевкой, откуда-то взявшийся микроскоп и даже болотные сапоги. Из всего этого организуется пространство съемки — чудные натюрморты, среди которых женское тело выглядит живым и теплым. Никаких шелковых простыней, никаких фотообоев с пальмами. Вот так, вот так. Клацает затвор аппарата. И еще раз. Фотограф приник к объективу. Прямехонько ему в глаз нагло глядит вызывающий бюст. И ему, бедолаге и любителю мягкого ню, кажется, что это дула пары пушек целятся прямо в него. Не дожидаясь залпа, под общий смех он падает в обморок. И Нонна встает за аппарат.

Хозяева наблюдают за происходящим со стороны. Хомяков — мрачно, Дроздов с тонкой улыбкой.

— Хорошо работает, — одобрительно кивает сексолог.

«Клик, клик» — щелкает затвор. Нонна показывает девушке, куда встать, и даже выгибает спину так, как той надо изогнуться.

Но Хомяков почему-то морщится:

— Не люблю ее. Не терплю даже.

Дроздов, как всегда, усмехается. И не понять, забавляет его собеседник или вызывает брезгливость. А Хомяков продолжает кипятиться:

— Я хочу баб голых фотографировать и бабки косить, чтобы тинэйджеры эти бессмысленные рукам своим применение нашли. А эта как заведется: «Искусство, искусство…» Ненавижу. Убивал бы таких!

Дроздов возносит глаза к потолку:

— Господи, с кем я связался!

— С человеком, который к твоей мифической славе добавит реальные, Дроздов, реальные деньги, — раздраженно кричит Хомяков.

Но как бы ни были противоположны жизненные ценности хозяев журнала, оба смотрят не на обнаженные груди моделей — насмотрелись, сколько можно, — а на лямки подтяжек Нонны, обрисовывающих ее грудь. И Дроздов наконец понимает причину Хомяковской антипатии и, едва коснувшись рукава приятеля, тихо спрашивает:

— Она что, и тебе не дала?

Хомяков мрачно смотрит на партнера.

— Тоже мне сексолог, мог бы и раньше догадаться.

_____

Сначала все было нормально. Юлин «гольф» отдохнул от вчерашнего недомогания, и она облегченно вздохнула — не придется ехать в автосервис. Она уже подъезжала к театру, подпевая радио, когда метрах в трехстах от храма Терпсихоры машина чихнула и остановилась.

Пришлось метаться по мостовой с тросом в руках. То и дело поглядывала на часы — ведь Александрова пунктуальна. И Юлька прыгала, размахивала руками, привлекая внимание нелепым видом и яркой шевелюрой. Но напрасно — никто из водителей не останавливался этим утром.

Наконец рядом с Юлей затормозил ярко-желтый «фольксваген-жук». Из него высунулась женщина неопределенных лет с гладко зачесанными назад и забранными в пучок волосами. На лице — ни грамма косметики. Женщина вопросительно взглянула на Юлю.

— Да вот, сдох, — пояснила Юля, со всей силы ударяя ногой по колесу.

Женщина отзывается почти раздраженно:

— Я поняла. Вы куда направляетесь?

— Да вон туда, — машет Юля в сторону театра. — Всего метров триста не доехала.

— Ого! Повезло вам — и я туда же. Давайте скорей.

Женщина выскочила из машины и, несмотря на высокие тонкие каблуки, которые, казалось бы, должны были мешать любому процессу передвижения, начала ловко соединять тросом два автомобиля.

— Спасибо вам! — горячо благодарит Юля. — А то никто не останавливается.

— Вы, наверное, своим видом всех пугаете?

— Нет, просто народ у нас злой, — простодушно отвечает Юля. — А вы в театре работаете?

— Угу, — отзывается спасительница, цепляя трос к Юлиному старику «гольфу».

— Вы меня простите, вы — из балета?

Женщина кивает:

— Танцую пока.

— А я смотрю, никто на улице на вас внимания не обращает.

— Это кинозвездам в лицо смотрят, а у нас на другие части тела. Все. Время — внутренний враг. По машинам!

Когда Юлина машина уже стояла у тротуара возле театра, а балерина отвязывала и сворачивала трос, Юля решила навести справки:

— Простите, пожалуйста, у меня вопрос такой… Вы не знаете старуху одну, ветерана вашего театра…

— Да всех я знаю в этом доме-музее загубленных амбиций и задушенных талантов. Всех знаю как облупленных. Ты что, на работу сюда устраиваешься? Ой, смотри, держись. Тут только повод дай — сожрут. Один шеф чего стоит. Ну, ничего, мы ему в Афинах устроим. Вот не придем всей труппой на спектакль — то-то он попляшет. Мурло усатое. Сам пачку наденет и пойдет лебедей изображать.

— А старуху Александрову знаете? Которой на пенсию давно пора, а она все танцует?

Женщина озадаченно глядит на Юлю, словно очнувшись. Потом пожимает плечами и, не произнеся ни слова, толкает дверь служебного входа.

Юля кричит ей вслед:

— Я просто хотела спросить, как ее зовут? По имени-отчеству?..

Балерина уже скрылась за дверью, а Юля продолжала бормотать себе под нос:

— Мне не сказали… А как мне ее называть? Не знаю я. Неудобно как-то.

Она глядит на часы и кричит еще громче:

— О, блин!

Юлька вбегает в театр и берет на тон выше, оповещая вахтера:

— Артемьева моя фамилия! Я — Артемьева, к старухе Александровой!

Вахтер оторопело протягивает пропуск. Юля хватает его и убегает в недра Мариинки. Голос вахтера с заметным опозданием, но догоняет ее:

— Вы знаете, куда идти?

— Найду…

Сказать — не сделать. Юля бредет по бесконечным, похожим на лабиринт коридорам старого театра. Ясно, что она непоправимо опоздала.

— Алло! Алло! Господи! Как мне выйти-то отсюда?!

Юля толкает первую попавшуюся дверь и видит тоненькую девушку, почти девочку, в розовых гетрах, которая поливает из огромной лейки деревянный пол репетиционного зала. Как бусины, сорвавшиеся с нитки и рассыпавшиеся по полу, в зал, стуча пуантами, вбегают девочки-ученицы. Юля завороженно смотрит, как они выстраиваются у станка. Усевшись на пол в коридоре, она зарисовывает в блокноте пару появившихся ассоциаций на балетную тему.

Из-за соседней двери доносятся звуки фортепьяно и резкий старушечий голос:

— Раз, два, три, фуэте! Фуэте, я сказала! Бездарно! Снова!

«Вот ты где, старая мерзавка!»

Юля осторожно приоткрыла дверь и стала подглядывать. В зале трое: старуха с неправдоподобной осанкой и с указкой в руке, женщина-аккомпаниатор и та самая балерина, которая помогла Юле с машиной. Мокрая от пота, она уже в который раз повторяет сложное па. Раз за разом, повинуясь властному голосу старухи, начинает сначала и наконец, не удержавшись, падает на пол. Старуха подходит к ней и замахивается указкой.

— Вставай, вставай, дорогуша, чего развалилась, отдыхать еще рано, мы только начали. У тебя ноги, как протезы! Протезы! Протезы!

Звезда поднимает на нее полные ненависти глаза и с трудом встает. Старуха-репетиторша не унимается:

— Покажи мне все, на что ты способна. Рано умирать! Больше страсти! Больше власти!

Балерина становится в позицию, спиной к двери, однако в огромное зеркало во всю стену ей прекрасно видна голова Юли между дверей. Юля кивает ее отражению в зеркале, но та не отвечает Замерла. Старуха командует аккомпаниаторше:

— Начали! И!..

В тот момент, когда аккомпаниатор готова опустить красивые тонкие пальцы на клавиши, а балерина взмахнуть руками и запорхать в танце, Юля нарушает напряженную тишину, обращаясь к старухе:

— Простите, вы Александрова?

— А ну, пшла отсюда!!! — замахивается указкой репетиторша.

А балерина с арктическим спокойствием, даже не изменив положения тела, готового к танцу, произносит:

— Я — Александрова.

Юля в ужасе захлопывает дверь и, сползая по стене, валится на пол.

— Вот кошмар-то…

Так, положение нужно обдумать в буфете, приняв пятьдесят грамм коньячку. Ничего, выветрится, пока Юля будет искать выход в этих катакомбах. И когда вожделенный напиток оказывается перед ней, а все мысли только о том, что «влипла так влипла», в зальчик актерского кафе вбегает молоденькая балерина в репетиционном трико и, припав к стойке, проникновенно глядит на буфетчицу. Та молча качает головой.

— Ну, теть Маш, ну, пожалуйста, ну хоть один!

— Танечка, нельзя же тебе перед репетицией. Приходи после, я тебе хоть пять дам — ты же меня знаешь.

— Теть Маш, ну самый маленький, ну без сметаны-ы-ы!

Балерина чуть не плачет, а Юля уже не в силах наблюдать садомазохистские сцены из балетной жизни. Она залпом опрокинула свою порцию коньяка. Уходить, бежать отсюда! Но тетя Маша, сердобольная, похожая на всех буфетчиц мира, выносит на блюдце микроскопический сырник. Девушка, воровато оглядываясь, запихивает его в рот и, давясь, устремляется к выходу, едва не сбив с ног Юлю.

— Простите, не подскажете, где здесь выход? — спрашивает Юлька.

Юная балерина дожевывает сырник и печально констатирует:

— Нет отсюда никакого выхода.

Но тетя Маша оказывается конкретней:

— Ты, дочка, спустись по первой лестнице, там увидишь доску объявлений, пройдешь мимо, а там уже — турникет и охрана. И чего тут охранять — не понимаю? Все народное достояние одиннадцать месяцев в году по заграницам шляется, иностранцев радует…

Нет, ну о чем тут говорить? Несчастная Таня была права — выхода нет. Блуждая по «чреву театра», Юля набрела на реквизиторский цех, потом на пожарника, на кабинет главного бухгалтера. Но выход где-то затерялся. Узкий коридор неожиданно выводил в просторный зал с колоннами, а за ним мог оказаться склад с мочалками или загон с живыми курицами.

Таким вот порядком Юля изучила весь театр и, кажется, пошла по второму кругу.

— Надо оставлять зарубки, — сказала она и толкнула очередную дверь.

За двумя сдвинутыми столами сидят несколько мужчин и женщина, а перед ними столпились журналисты. Ого, пресс-конференция! Бородач атлетического сложения с жестким и умным взглядом темных глаз рассказывает о планах театра. Рядом с ним молодая балерина с внушительными формами, похожая скорее на заморскую кинозвезду. Отвечая на вопросы журналистов, она покачивается, демонстрируя то яркий анфас, то надменный профиль, и касается бородатого плечом или грудью — чем зацепит. Далее Юля видит пожилого господина с иностранным загаром и невесомым газовым шарфом поверх свитера. За его плечом пристроился худощавый, тоже похожий на балетного танцора переводчик. Мужчина в шарфе что-то нудно объясняет по-немецки. Переводчик так же монотонно переводит.

Юля наклоняется к уху одного из журналистов и спрашивает шепотом:

— А кто это?

Журналист шипит в ответ:

— Это же Хофмайстер!

— А… А мужик с бородой?

— Худрук…

— А секс-бомба кто?

— Лисицына. Станцевала вторую женскую партию.

Юля оценивающе щурит наметанный глаз:

— Похоже, скоро будет первую плясать.

— Не… Александрова крепко стоит, — отвечает он и обращается к участникам пресс-конференции: — Скажите, а почему нет госпожи Александровой? Это все же ее премьера?

Лисицына торопится ответить:

— Елизавета Петровна плохо себя чувствует после напряженного графика репетиций и вчерашней премьеры. Возраст все же…

Юля громко чихает и оповещает собравшихся:

— Фигня это. Она работает в репетиционном зале. Выглядит обалденно. И чувствует себя прекрасно.

Сто пар глаз нацеливаются на Юлю. В толпе раздается ропот. Худрук едва заметно улыбается сквозь щеточку усов, а Юля, подхватив рюкзачок, убегает, совершенно случайно хлопнув тяжелой дверью. Ну не удержала, извините. Нет, не убегает, а бежит, потому что в этот момент в ее голове что-то взорвалось. Идея! Вдохновение без алкоголя! И Юля врывается в гримерную примы.

Александрова стирает крем с лица и, глядя в зеркало, говорит ей — этой рыжей бесстыднице:

— Стучаться надо, милочка!

— Вы можете говорить все что угодно, я знаю, какое вам нужно платье!..

— Да? Знает она… А мне плевать. Ты опоздала на… — Александрова смотрит на часы. — Мать родная, это уже не опоздание, это очень вольное обращение с циферблатом. Прямо импровизация.

— Я точно знаю, что вам шить. Я ходила по вашему театру и все поняла. «Железная леди в платье из облаков».

— И потом, ты меня оскорбила. Назвала каргой.

— В костюме должен проглядывать ваш истинный характер. Нежность и сила, упорство и хрупкость.

— А в балете в тридцать пять уже на пенсию выходят. А я не ушла. Я поздно проявила себя, поздно стала звездой. Вот они меня и гнобят.

— Два материала совершенно несовместимых. Металл и прозрачный газ…

Александрова внимательно смотрит на Юлю, явно заинтересовавшись тем, что предлагает эта нахалка. Но нахалок учат. И балерина снова отворачивается к зеркалу.

— Нет, ты меня обидела.

— Подумаешь, обидела! Я вам уже все придумала!

И Юля вываливает перед звездой балета свои наброски. Александрова впивается в них жадным и опытным взглядом, однако не притрагивается. Медлит, согласия своего не дает и выжидательно глядит на Юлю. Та тяжело вздыхает, закатывает глаза к потолку и молитвенно складывает руки на груди.

— Хорошо. Виновата. Прошу у вас прощения за то, что не знала, во сколько лет балетные уходят на пенсию.

Прима удовлетворенно кивает в такт ее словам.

— Вы не старая карга. Вы вообще не карга. Лисицына толстая корова. А я — просто портниха.

— Делай платье. К завтрашнему дню успеешь?

— Успею.

Юля выбегает из комнаты примадонны, нос к носу столкнувшись с бородатым худруком. Отодвинув Юлю, худрук врывается в гримерную Александровой. Из-за двери Юля слышит разгневанный голос мужчины с сильным кавказским акцентом.

— Что ты себе позволяешь? Почему прессу игнорируешь? Я тебе сказал, заявление на стол! Надоело!

— Все, ты меня больше не увидишь! Тоже мне, нашел рабу любви!!! Со своей Лисицыной работай!

«Молодец! — думает Юля. — Мужики — козлы».

— Я сказал, заявление!

— А я сказала, не приказывай мне!

— Он что, ее уволить хочет? Говорит, заявление, заявление? — спрашивает Юля у пожилой уборщицы.

— Нет, заявление в ЗАГС написать просит. Она женщина гордая, ломается.

Но вдруг слышит странный звук, похожий на хруст костей.

— Нет, это он ее обнимает с хрустом. Скоро целоваться начнут, — успокаивает бабушка-уборщица.

— Ой, что это? Он ее убивает?

Юля приоткрывает дверь и заглядывает в щель. Главный, схватив хрупкую Александрову в охапку, страстно целует ее в губы.

Лысый фотограф, вытянувшись, лежит на сдвинутых стульях и тихо постанывает. Дроздов, Хомяков и Нонна, озадаченные глубиной стресса, пытаются привести его в чувство. Нонна трогает его за плечо, но фотограф остановил уже прекрасное мгновение и теперь наслаждается им. И Нонна пытается пробудить в Дроздове медика:

— Вы — доктор? Так должны знать, что делать.

Дроздов пожимает плечами. Может быть, он и доктор, но не психиатр же. Хомяков, озабоченный последствиями глубокого обморока штатного фотографа, подсчитывает предстоящие убытки.

— Это от переутомления? — спрашивает он.

Дроздов вздыхает:

— Это от перевозбуждения.

Нонна недоуменно оглядывается по сторонам:

— А от кого тут можно было возбудиться?

Дроздов садится на край стола и, закурив сигарету, удивленно и даже с легким раздражением смотрит на Нонну.

— А вы, Нонна, что, не заметили здесь толпу полуголых девиц, расхаживающих взад-вперед?

Нонна пожимает плечами:

— Почему же? Я заметила. Некоторые пахли потом. Между прочим, я этих девиц фотографировала. Вместо вашего фотографа, павшего в неравной борьбе с эрекцией. Она его сломила, похоже.

Фотограф замычал и зашевелился. Хомяков бросился к рабочему столу и стал поспешно рыться в недрах выдвижных ящиков. Дроздов всплеснул руками.

— Нонна, серьезно, я давно хотел спросить: вы фригидны? Ответьте мне как доктору.

Не любит Нонна таких вопросов. Откуда она знает, фригидна она или нет, если вот уже четыре года не имеет практической возможности проверить себя по части оргазма. Раньше, вроде, нет. Приходится прятать растерянность за безучастной миной:

— Да вроде нет…

— А что вы, черт бы вас побрал, делаете вид, что вы фея бестелесная, нимфа речного буйка!

Нонна жестом приглашает Дроздова наклониться к ней. Оглядываясь по сторонам, словно желая поведать ему интимную тайну, она шепчет:

— Я мужа своего люблю.

— Так он же сбежал?! — гремит Дроздов.

— Ну и что, что сбежал? — искренне недоумевает Нонна. — Сбежал… И что? Ошибся человек… С таким же успехом он мог заболеть, умереть, сойти с ума, уйти на войну, предать родину. Как будто от того, что человек рехнулся, его можно перестать любить.

Хомяков выныривает из-под стола с клеем «Момент».

— Тоже мне устроили кушетку психоаналитика, — ворчит он и прикрикивает на компаньона: — Помоги мужика в чувства привести.

Нонна к Дроздову равнодушна, однако сейчас испытывает к нему классовую солидарность. Поэтому она флегматично спрашивает:

— Хотите дать ему нюхнуть?

— Перестаньте надо мной издеваться! Незаменимых нет.

Нонна пожимает плечами.

— Погоди, Хомяк. Тут случай патологической верности. Интересный, редкий случай, — не успокаивается сексолог Дроздов.

Хомяков подходит к фотографу и, присев на корточки, похлопывает его по щекам. Дроздов, глядя на манипуляции Хомякова, качает головой.

— Нонна, скажите, а вы никогда не возбуждаетесь?

Она уже устала юлить и смущается:

— Что вы имеете в виду? Сейчас, что ли? Во время фотосессии?

— Ну, сейчас, например.

Вот это напор! Вот бы взять да и сказать ему, что ей каждую ночь снится, как она занимается любовью с предателем-Федором и просыпается от этих снов растрепанная и нервная, и только сеанс спиритизма спасает от помешательства! Но вместо этого Нонна кричит:

— Дроздов! Доктор! Я — не лесбиянка!

— Это совершенно ничего не значит. В психологии есть момент подключения. Вы себя ассоциируете с ними.

Нонна удивленно смотрит на Дроздова и почему-то успокаивается.

— Я себя? С ними?

Тот, напротив, только распаляется от собственных научных теорий и все теснее прижимается к Нонне:

— Вы не от них, а как бы от себя…

— Мастурбация?

— Да…

Нонна трясет головой и произносит неожиданно громко и внятно, снимая весь эротический флер:

— Ну не возбуждаюсь я! Они рабочий материал. Представляете, если бы пекарь возбуждался от теста, что бы мы ели?

— Интересная метафора. Я, пожалуй, использую ее в телевизионной программе.

Хомяков продолжает суетиться:

— Что бы ему дать понюхать, чтобы в себя пришел?

— Свои носки, — заявляет Нонна.

— Все! Уволена! — кричит владелец журнала.

Дроздов поспешно слезает со стола.

— Да ладно тебе. Она пошутила.

— Ага… Я тоже.

— Пошутили? Жалко. А то я думаю, что бы такого сделать, чтобы вы меня уволили?

— Не делайте вид, что вам все равно и вы сами этого хотели. Это я вас уволил! Я! Без выходного пособия! Без права восстановления! Без сожаления и без печали!

— Да и слава богу! Сами и пишите про то, как «он прижал меня к дереву и медленно стал расстегивать все триста сорок восемь пуговиц на моей груди…» Сами пишите белиберду про то, как «его плоть восстала как каменная»! Хомяков, запомните: камень не восстает. А киска — это кошка, а не женский половой орган!

Хомяков трясет Дроздова:

— Вот видишь, по обоюдному желанию коллектива! Я вообще подумал, а нужен ли нам главный редактор.

Робкий стук в дверь прерывает спор. В проеме возникает вихрастая голова начинающего журналиста Моисеева.

— Дверь закрой! — кричит Хомяков.

— Простите, — мямлит Моисеев, — но я уже в девятый раз прихожу. Вы должны мне деньги за заметку.

Хомяков надвигается на дверь, по пути наливаясь кровью, но Дроздов предотвращает смертоубийство, заслонив юного журналиста собой. А Нонна все куражится:

— Вот-вот, у вас вообще скоро никто работать не станет. Вы же не платите ничего. Ни черта не платите!

— Пошла вон! — орет Хомяков.

Дроздову приходится теперь заслонять бывшего уже главного редактора:

— Да сдержитесь вы хоть раз!

— Не могу молчать, как Лев Толстой!

— Про что была ваша статья? — перекрикивая проклятия и грязные ругательства компаньона, спрашивает Дроздов у журналиста.

— Про любовь втроем…

Дроздов заинтересован:

— Ну и как тебе?

Моисеев густо покраснел:

— Не пробовал.

— А пишешь, — искренне сожалеет сексолог.

Хомяков срывает с ноги все еще лежащего без сознания фотографа ботинок и швыряет в дверь. Моисеев позорно убегает.

— Ладно, господа. Пора кончать эту комедию абсурда. До свидания.

Нонна берет сумку и выходит. Ей вслед летит второй ботинок фотографа.

Она размашисто идет по коридору издательского дома. Прочь, прочь из этого гнезда разврата. И как только она смогла проработать и здесь столько времени? Теперь она с гордостью может смотреть в лица знаменитых литераторов с портретов: она отстояла честь русской словесности в неравной борьбе с рыночной экономикой.

Нонна догоняет Моисеева.

— Сколько он вам должен?

Моисеев робеет. Ему нравятся зрелые женщины, но и жить ведь тоже как-то нужно.

— Десять долларов…

Нонна достает из сумки портмоне, откуда вынимает ту самую тонюсенькую пачку, которую утром получила от Хомякова. Отсчитывая по десятке, она приговаривает:

— Мише — штаны. Маме — новые карты Таро. Телефон, свет, газ…

Она коротко вздыхает и протягивает юноше десятку.

— Спасибо…

— Купите Толстого, прочтите за мое здоровье!

Уже на лестнице ее хватает за локоть Дроздов.

— Нонна, хочу специально довести до вашего сведения: вы всегда желанный гость на моей кушетке. Я имею в виду врача — сексолога-психолога…

На этот раз Юля садится за руль с опаской. Она уже поняла, что ее машина обладает вздорным характером и может вести себя как угодно. Беспардонно живет своей жизнью, не обращая внимания на хозяйку. Захочет — заведется, а не захочет — придется опять в багажник за тросом лезть. Но на этот раз завелась сразу.

— Какая нахалка! И почему же ты глохнешь, когда хочешь, и заводишься, когда пожелаешь?

Машина тревожно урчит.

— Нет, нет, нет, беру все свои слова обратно, — торопливо говорит Юля, нежно погладив руль. — Девочка моя…

Помирились. Едут. И пробок нет. Большая удача. Показалось чахлое солнышко. А вот и знакомый силуэт. Нонка идет по улице. Как всегда спешит, торопится заработать копейку. Самое время разыграть, отвлечь от прозы жизни. Сказочным феям не нужно так хмуриться. И Юлька бьет по тормозам.

— Далеко?

Нонна испуганно вздрагивает.

— Ю! Поганка, напугала! В церковь иду.

— Грехи замаливать? Ты же святая!

— Не шути так — грех. На вторую работу иду… Вернее, уже на единственную.

— Садись, доколдыбаем как-нибудь до храма твоего. Девочка моя, правда, капризничает…

Нонна садится в машину.

— А чей-то ты? Покинула деятелей эротического фронта?

— Да вот… По счастливому стечению туманных обстоятельств…

— Туманных! Это они для тебя туманные, а для остальных прозрачны, как слеза младенца. У тебя с мужиками в отношениях полный абзац. Вот и весь туман.

— Грубо и жестоко.

— Зато честно!

— У тебя тоже нет никого.

— Не переводи стрелки. У меня бывает время от времени, а у тебя…

Нонна открывает рот, но не успевает ответить.

— Полная задница!

— Гопница!

— Недотрога!

— Жвачку во рту пережевываешь, ходишь, как с пожаром на голове, а тебе уже тридцать с гаком.

— А тебе, можно подумать, с таком. Тебе в твоем возрасте стыдно принца ждать. Это ты соплюхам оставь.

— Почему стыдно? У меня даже мама в это верит!

Юля во все глаза смотрит на Нонну, забыв про перепалку.

— Что, правда?

Нонна смущенно опускает длинные ресницы.

— Ну.

— Нет, а моя только в деньги.

— А Сонькина только в родовые отношения.

— Ну да. «Дядя Изя, тетя Сара…», — пародирует Юлька экзальтированную мать Сони.

Подруги смеются.

— Я, между прочим, получила заказ на платье от самой Александровой.

— От балерины или спикера парламента?

Юля обиженно бубнит:

— От балерины. Это был, между нами, девочками, профессиональный подвиг.

— Подвиг! На амбразуру грудью — это подвиг. Ребенка из детского дома усыновить — это я понимаю, миллиард украсть из банка на спор — тоже здорово. За это даже в тюрьме посидеть не обидно.

Юля укоризненно качает рыжей головой, а подруга между тем развивает криминальную тему:

— Ага, главное, чтобы не отняли. Главное — успеть передать потомкам. А ты просто хорошо выполнила свои профессиональные обязанности, молодец.

— Спасибо, что похвалила. Знаешь, когда я к Воропаеву пришла семь лет назад, когда ему идеи все свои отдавала, а он по Парижам шлялся, то все переживала, прославиться хотелось. А потом, знаешь, привыкла. Думала, что все свои иллюзии растеряла. А как возможность самостоятельной работы опять появилась, так знаешь, как все эти иллюзии повыскакивали!..

Юля отпустила руль и стала ловить невидимые иллюзии, роем кружившиеся вокруг нее.

Нонна всегда была непримирима к чужим заблуждениям:

— Я заметила, что иллюзии, как клопы, — вечные!

— У тебя они тоже есть.

— У меня?! Да брось.

— Есть, есть. О доброте там всеобщей. Ну, что ты еще там говоришь иногда, когда ты ребеночка из детского дома пригреть желаешь или на амбразуру собираешься?

Нонна тяжело вздыхает:

— Я уже не собираюсь…

— Ребеночек вырастет, и гены неведомых родителей все равно дадут о себе знать. Знаешь, Ноник, как кричат гены алкоголиков?

— А сама-то? Кто выпивает бутылку сухого за вечер?

— Сухое вино очень полезно от радиации. И от тоски. На подводных лодках даже полагается.

— Интересно, а там что вином лечат — тоску или радиацию?

Обе замолкают: Нонна — глядя на мелькающий за окном городской пейзаж, Юля — лавируя в потоке автомобилей.

— Скажи-ка, Ю, что это мы такие несчастные?

От Юлькиной игривости не осталось и следа.

— Мы не несчастные. Мы просто не приспособившиеся к этой жизни. Каждая по-своему.

— Хотелось бы знать, что нужно, чтобы приспособиться к этой поганой жизни?

— Не знаю, надо подумать.

— О… ну, тогда это надолго.

— Я не тупая!

— А кто сказал, что тупая. Просто ты долго думаешь.

— Ну не люблю я этой вашей философии! Это вы с Сонькой можете часами говорить о смысле жизни. Только ты от этого потом грустная ходишь, а Софья как была блудница, так и остается.

— Послушай, Ю. Ты не тупая, а она не блудница, и я не всегда грустная. Просто мы такие, какие есть. Нравится это кому или не нравится — вопрос десятый. Главное, чтобы мы друг другу нравились.

— Хо-хо! Ты мне нравишься! — снова щебечет Юлька.

— Дура!

— Ха!

— Дурында.

Машина тормозит. Юля открывает дверь.

— Иди, работай, и не повторяй прежних ошибок, а то и отсюда уволят.

— Может, мне здесь танец живота попам станцевать?

Юля укоризненно смотрит на подругу и качает головой. Нонна, выйдя из машины, призывно колышет бедрами.

Теперь цейтнот у Юли. Торопиться! Спешить! А еще подругу осуждала. Юля вбегает во двор, еще издали заметив, что возле ее «Тату-салона» стоит на приколе новехонький «Харлей-Дэвидсон». Ее ждут клиенты, наводящие страх на респектабельных посетителей «Воропаева». Огромный рельефный байкер Годо выпирает из стены, как обломок метеорита. За ним отлепляется его подруга, такая худая, что взгляду больно. Годо, как и все байкеры, увлекался фотомоделями. Вот и Ладу он увидел в модельном агентстве, когда навещал тогдашнюю свою любовницу. Увидел и от жалости прослезился. Вынес, чуть не на руках. Слегка подкормил и с тех пор не отпускает — боится, оголодает.

— На сегодня наскальная живопись отменяется, Годо, — чмокает его в щеку Юля.

— Не, сестра, обещала, выполняй, — возражает Годо, известный поборник справедливости.

— Да на тебе ж свободного места нет.

Байкер скромно опускает глаза.

— Что? Веки? — шепчет Юля. — Это же больно.

— Да нет, — вступает в разговор байкерова подруга, которую он нежно называет Ладошкой. — Он задницу имеет в виду…

Проходят в салон. Юля вываливает из сумки свои эскизы и внимательно разглядывает рисунки.

— Только у меня сегодня небесные мотивы…

Байкер переглядывается с Ладошкой.

— Что?

Ладошка оказывается сообразительней.

— Ангелы, наверное.

— Ангелы?

Юля кивает:

— Ну, что-то типа…

— Пойдет, Рыжая… Для того места.

— Слушайте, не в службу, а в дружбу. Нарисую вам что угодно и где угодно. Даже денег не возьму. Достаньте мне проволоки тонкой!

Годо может достать все, что связано с железяками.

— Само собой, — говорит он.

Разговор прерывается, потому что в эту минуту в Юлину коморку врывается Овчарка. Крохотная женщина умудряется смести со своего пути и огромного байкера и его жутковато-худую подругу.

— Юля, где вы шатаетесь? — повизгивает Овчарка.

— Спасибо вам, Евгения Евгеньевна, вы так хорошо описали Александрову, что я тут же ее узнала, когда увидела.

Овчарка не замечает иронии.

— Мы уже проанонсировали заказ от Александровой. Охвачены «Вог», «Космополитен» и «Эль». К вечеру от вас эскизы в цвете.

— Либо эскизы к утру, либо платье к утру.

— Я сказала — «Эль», «Вог» и «Космо». Им нужны красочные эскизы.

— А мне все равно, хоть газета «Пес и кот». Мне вот товарищ проволоку обещал, а без проволоки я работать не смогу.

— Вот и рисуйте пока.

— Пока она на мне будет рисовать.

— К утру платье должно быть готово! — приказывает Овчарка терпеливому Годо. Но и его терпению есть предел. Байкер отодвигает Овчарку.

— Уйдите, женщина, не базарьте. Газета «Рвань и срань» будет полностью удовлетворена.

Ладошка мечтательно потягивается.

— А что? Метров десять колючей пустить на чехол…

— Без авангарда! — рычит Овчарка и выкатывается.

Годо не обманул, раздобыл проволоки. Привез. Юля весь день, как паучиха, плела замысловатую сеть. Паяла. И очень много курила. На манекене закрепляла готовые секции, надувала огромные пузыри из жвачек. Снова курила. Когда металлический корсет был готов, она вытряхнула из пакета кусок белоснежной прозрачной ткани и стала сооружать юбку — невесомую и белую, как туман. Телефонный звонок ударил по нервам. Не стала отвечать.

— Блин!

Но телефон надрывался, и Юля схватила трубку.

— Алло!

Это была Овчарка. Кто ж еще? Подруги звонят на мобильный.

— Юля, вы чем заняты? Зайдите ко мне в кабинет. Срочно. Срочно, Юлия Валерьевна!

И шварк трубкой, гадина. Попробуй отказаться.

— Черт! Черт! Черт! Да что это делается? — кричит Юля. Ей так жаль сейчас прерываться и почти больно уходить от недосооруженного платья.

_____

А Евгения Евгеньевна в это время вопросительно смотрит на молодого человека с незапоминающейся внешностью в невзрачном костюме. Молодой человек неопределенно кивает. Он все делает с оттенком какой-то загадочной неопределенности. То ли есть, то ли нет. То ли хорошо, то ли плохо. То ли справа, то ли слева. Он по-хозяйски устроился за Евгешкиным столом и ждет Юлю.

Юля немного удивилась, глядя на то место за рабочим столом, где она привыкла видеть свою начальницу и мучительницу. Если бы там сидела Овчарка, то это место без натяжки можно было назвать пустым. Но там восседал молодой человек, совершенно ей не знакомый. И хотя он широко улыбался ей, как радушный хозяин долгожданной гостье, по спине забегали мурашки. Может, это какой-нибудь эксклюзивный заказчик? Нет, не похож. Скорее работорговец. Вон как смотрит. Оценивает. Точно, Овчарка решила продать ее в рабство. Хотя она и так уже в неволе у Воропаева и у этой карлицы. И где сама Овчарка, эта микроскопическая ведьма? А, вон, прячется за портьерой, делает вид, что поливает цветы.

— Юлия Владимировна? — спрашивает молодой человек и оборачивается к Евгешке в поисках поддержки. Мол, она, я не ошибся?

— Проходите, Юля, проходите, — Овчарка явно перебарщивает с любезностями.

— Прохожу, прохожу. Что случилось-то?

— Дело короткое, хоть и неотложное, — спокойно произносит посетитель.

— Слушаю вас. Только быстро. Вы быстро говорите, я быстро слушаю.

Нависает пауза. Юле не терпится закончить платье, и она спрашивает:

— Татуировки?

Пауза становится тягостней.

— Боди-арт?

Молодой человек продолжает молчать, а Овчарка уже пританцовывает на месте от напряжения. Юля понять не может, зачем он на нее глазеет, а в крохотных лапках Овчарки дрожит детская леечка.

— Интимные прически? Это не ко мне.

Молчание.

— Как, еще интимнее?

Нервы у Овчарки сдают:

— Нет-нет, вы не так поняли… Я не стала бы вас беспокоить… Речь идет…

— Речь идет о вашей маме, — отчетливо произносит молодой человек.

Юля внимательно рассматривает обоих. Овчарка ринулась под занавеску, а молодой человек продолжает профессионально и неопределенно улыбаться. Юлю можно и напутать, и довести до слез. Она не любит конфликтов. Юля давно не называет маму мамой, обращаясь к ней «Лара». Но, черт возьми, она предпочитает быть единственной на этой земле, кто имеет право коллекционировать претензии к Ларисе Артемьевой. А этот стертый ишак не имеет, кем бы он ни был. Поэтому она тихо и очень внятно говорит:

— Вы не представились.

Молодой человек протягивает ей удостоверение. Юля старательно изучает его. Строчки прыгают, штамп расплывается, но главное она ухватывает: ФСБ, капитан. Удостоверение уже вновь в руках хозяина. Но Юля, спохватившись, растягивая секунды, чтобы подумать, чтобы подготовиться, снова протягивает руку:

— Простите, я не запомнила вашего имени.

Молодой человек опускает удостоверение в карман.

— Костя.

— Костя… Быстрее, Костя, у меня много работы.

Овчарка выглядывает из-за портьеры:

— Юля, дело большой деликатности…

— Ну-ну…

Костя вкрадчиво шелестит:

— Речь пойдет о вашей маме…

— Я уже поняла.

Евгения Евгеньевна, хоть и псина сторожевая, но и у нее, бывает, сдают нервы.

— Для вас ведь не секрет, что ваша мама является одним из главных акционеров нашего дома…

Юля спокойно смотрит на Овчарку. Та всплескивает маленькими ручками:

— Речь идет о многомиллионных налогах!

И Юля, лентяйка талантливая, безответственная сибаритка, собирается в комок. Что ж, у каждого своя амбразура.

— Евгения Евгеньевна, скажите, я плохо работаю?

— Юля, что вы! Вы хороший работник…

— Вы мне платите зарплату такую же, как всем остальным, согласно сетке?

— Юля!

— Нет, подождите! Когда-либо я своим поведением или отношением к любимому делу поставила себя в особое положение?

Костя начинает беспокоиться:

— Мне кажется, мы уходим от сути разговора. Ваша мать…

— А вы вообще молчите! Вот вызовете мою мать к себе в кабинет и будете задавать ей все интересующие вас вопросы. Если она, конечно, согласится прийти. А вы, Евгения Евгеньевна, послушайте меня. Моя мать десять лет назад спасла вашего вонючего кутюрье Воропаева. Она вложила в него деньги, дала ему возможность работать. То, что она акционер, — это номинально, на бумаге, и вы это прекрасно знаете. Лучше других знаете! Просто в то время так было удобнее оформить документы. Она не получила ни одного рубля прибыли от вашего модного дома и уже десять лет живет за границей. Тихо и мирно, как рантье от процентов своих иностранных фирм, — и, обернувшись к Косте, она стучит по столу: — О каких налогах вы говорите?

— Но торговый дом «Воропаев» приносит колоссальный доход…

— Вот и ищите, кому он его приносит!

Юля вскакивает и в два шага оказывается у двери. Овчарка визжит вслед:

— Артемьева!

— А почему у нас, Евгения Евгеньевна, такие гонорары маленькие, если доход такой колоссальный? — спрашивает Юля и выбегает вон.

Портреты Ларисы Артемьевой и Воропаева по-прежнему взирают на бурную событиями жизнь модного дома. Юля глядит то на один, то на второй, пытаясь уразуметь, как из недолгой и поверхностной связи этих людей могло образоваться целое дело, крупный бизнес с финансовыми последствиями. Их связь, вне всякого сомнения, изменила и ее, Юлькину, жизнь. Чем бы она сейчас занималась, если бы не гнула спину на Воропаева? Наверное, делала бы то же самое. Открыла бы салон татуировок и боди-арта, искала бы богатых заказчиков. Может быть, она и не преуспела бы во всем этом, но была бы свободной. От ощущения утраченных возможностей защемило в солнечном сплетении. Но Юля вспомнила о незаконченном платье.

— Ладно, мама. Шоу должно продолжаться.

Администратор Ирина, цокая по залу каблуками, благоговейно, на вытянутых руках, несет коробку, из которой во все стороны струится ткань готового платья. Юля всплескивает руками, будто встретила дорогого знакомого.

— О! Это мой эскиз воплотился в жизнь. И бирочка на изделии «Воропаев» небось? Воропаев — вор.

Ирина останавливается возле Юли.

— Простите, Юля, вы что-то сказали?

— Нет, Ира, я не сказала, я приняла решение.

— Да? Какое?

— Никогда не пытаться сделать из бывшего любовника делового партнера. Моя мама с этим пролетела.

Юля кивает на портреты матери и Воропаева. Но Иринина улыбка профессионально непроницаема. И где учат так улыбаться. Юлька бы денег приплатила, чтоб научиться.

— Вы не согласны. Я понимаю…

Машину с гипсом разгружали сообща. Лепщики гундели, что их квалификация не предусматривает черного труда. Соня покрикивала на них и сама подставляла худую спину под очередной мешок. Крякнув, подгибалась под тяжестью, показывала пример.

— Не прорабское это дело — мешки таскать, — говорила она, чтобы им стало стыдно.

Любитель Кафки Виталка шел прямо за Соней, с таким же, как у нее, мешком на спине.

— Это точно! И не бабское!

За ним охал Вован. Тащил на плечах два мешка. Они гуськом поднимались по лестнице.

— Шла бы домой, Софья Викторовна.

— Напьетесь, — беззлобно констатировала Соня.

— Ну и напьемся, так и что? — удивился Вован. — Рабочий день-то уже закончен. Тю-тю.

Вот этого он не должен был говорить. Вот это он проговорился. Соня бросает мешок и отряхивает белую пыль. Громко, чтобы до пролетариата дошло, хлопает ладонью о ладонь. Стягивает с себя респиратор.

— Вчера пили здесь?

Виталка обычно не врет. Кафку все дочитывает или спрашивает у Сони, чем кончилось? Неплохой парень, и сейчас прячет глаза. Может, и стыдно ему. Соня подступается к Вовану:

— Владимир Иваныч, отвечай мне, золотце.

— Мы по четвергам не зажигаем.

— А! По пятницам только. Понятно, дорогой.

— Да что ты пристала, как гестапо. Рабочий день кончился — шесть часов. Все!

— Ага, значит, домой собираетесь?

— Соня… — робеет Виталка.

— Я тебе не Соня! Я спрашиваю, помочь не хотите?

— Да ладно тебе, — при других обстоятельствах Вован стал бы профсоюзным лидером. — Завтра придем и все сделаем.

— Завтра тут будет цементная плита толщиной в полметра. И это будет наша братская могила.

Вован дернул плечами. А Соня повалилась на мешки.

— Значит, не поможете?

Вован не хотел ее обижать, но он знал, что прав. Время отдыхать и время работать. И это справедливо.

— Бог поможет. Мы вторую неделю без выходных работать не будем.

— Так все решили? — спросила Соня, и Вован нахмурился.

— Все. У тебя то понос, то золотуха. А нам-то что за радость?

Виталка чувствовал угрызения нечистой совести. Не извинялся, поскольку не был обучен, и только приговаривал:

— Соня… Софья Викторовна, все будет путем! Не переживай.

Рабочие ушли, и Соня осталась одна. Она достала из сумки замшелый пирожок и машинально начала есть. Нервы болели, ныло сердце, потягивало в печени, и только жевательный рефлекс не изменял.

Утверждение, что жизнь полна контрастов, для Нонны не было тривиальной чепухой. Она знала это наверняка, доказывая собственным примером, что можно совмещать несовместимое. Вторая ее постоянная работа, а теперь уже единственная, была непосредственно связана с духовным. Нонна трудилась в церкви. Вернее, при ней. Раз в неделю в церковно-приходской школе вела театральный кружок. Подруги сначала долго хохотали над этой странной связкой антонимов и спрашивали, рассказывала ли она настоятелю об эротическом журнале? Потом удивлялись, что за церковь такая, где есть театральный кружок? Не секта ли? Нонка убеждала, что обычная наша церковь. Просто настоятель — очень современный человек. Революционный, можно сказать, поп.

Она приходила сюда с радостью. Радовали дети, радовали деньги, и очень воодушевляла близость к Богу. В том, что ей предложили эту работу, Нонна чувствовала знамение. Словно ее работодателем был… Сам. А деньги выплачивала Небесная канцелярия. Они занимались в просторной комнате с большим деревянным распятием у стены. В углу были составлены столы и лавки — в остальных помещениях шел ремонт. Там же, в этом обжитом углу, стены были увешаны детскими рисунками на библейские темы.

Человек десять детей разного возраста стояли полукругом в центре комнаты. Маленькие не могли долго оставаться без движения и подпрыгивали от нетерпения, то и дело толкаясь. Старшие снисходительно ждали распоряжений педагога. Педагог — это она, Нонна.

— Все знают игру «Море волнуется — раз…»? — спрашивает Нонна.

Дети отвечают нестройным хором:

— Да-а-а! Не-е-е-т!

— Так да или нет? Да знаете, точно. Мы сейчас попробуем сыграть в эту игру, ну, в нечто похожее. Только сейчас мы попробуем поговорить на языке своего тела. Согласны?

— Да-а-а!

— А сейчас давайте выберем тему.

Рыжий мальчик предлагает:

— Давайте про монстров — призраков.

— Нет, мы про монстров не будем. Мы, знаете…

Вот что. Возьмем нечто еще более таинственное, чем призраки. Мы возьмем тему сотворения мира. Вот вы все учитесь в церковной школе и наверняка знаете, как Господь создавал жизнь?

— Знаем! — кричат дети. — Нам по воскресеньям рассказывают.

— Ну вот и здорово. Я сейчас не буду напоминать вам, что вы и так без меня знаете, — как, в какой последовательности Господь творил. Только вот что это было?

— Человек! — выкрикнула девочка в очках.

— Нет, сначала земля и вода, — поправил ее мальчик.

Маленький китайчонок не согласился:

— Звезды.

Девочка с африканскими косичками импровизировала:

— Время.

— Любовь, — сказал кто-то.

Нонна улыбалась.

— Ну, канонический текст вы знаете худо, но с фантазией у вас все хорошо. Мне это нравится. Ладно. Итак, я произношу волшебные слова, а вы замираете в той позе, которая олицетворят какую-нибудь стадию процесса сотворения мира. Понятно?

— Понятно!

— Не… не понятно.

— Вы показываете то, как себе представляете, каким образом была сотворена земля. Или что такое — звездное небо. Первые животные. Адам и Ева. Теперь понятно?

— Понятно.

— Только хорошенько запоминаем, кто что показывал. Будем угадывать друг друга. Море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три — морская фигура, на месте замри!

Дети застывают в причудливых позах. Нонна ходит между этими живыми скульптурами, живым маленьким садом. Угадываются темы воды, земли, звезд, материнства, постройки дома. Нонна улыбается.

В зал, стуча каблуками, вкатывается отец-настоятель. Он низенький, весь округлый, и только глаза острые.

— Работаете? Хорошо, хорошо. К Рождеству сделаете? Мистерия-то у меня будет?

Нонна прикладывает палец к губам, боясь нарушить волшебство «детской сказки».

— Вот где мистерия, смотрите… Спасибо, а теперь попробуем угадать, кто что изображал.

Девочка с африканскими косичками подпрыгнула и сказала:

— Я изображала, как с неба выливалась вода. В моря выливалась, в океаны. Как в чашки.

Рыжий мальчик наставительно перебивает ее:

— Да не ты должна говорить, что ты изображала, а про тебя должны угадать.

Девочка зажимает рот ладошкой:

— Ой…

Настоятель семенит за Нонной, точно повторяя траекторию ее движения.

— Рождество — большой праздник, — приговаривает он. — Митрополит приедет, я ему должен показать спектакль.

Нонна старается не обращать внимания на настоятеля.

— Конечно, будет спектакль. Так. Ну вот ты, что ты думаешь о фигуре Антона?

— Что это вы за фигуры тут показываете? Почему не учите стихи какие-нибудь?

— День 7 января — красный день календаря?

Настоятель поджимает губы.

— Я думаю, он изображал Ноев ковчег, — сказала девочка в очках.

— Нет, я приколачивал звезды к небу, — объяснил виновник творческой дискуссии.

— Здорово, правда? Он воспринимает мир как дом, небо как крышу, — радуется Нонна и хочет разделить свою радость со служителем культа. Но тот хмурится:

— Я только не пойму, что это будет.

— Обещаю, будет красиво.

В дверях появляется голова молодого дьячка.

— Нонна, к телефону!

— Алло! Сонь, привет! Рада тебя слышать… — Нонна слушает подругу, и выражение ее лица постепенно меняется. — Да брось ты… Да ладно… Что?! — и упавшим голосом кается: — Это я виновата… Нельзя было в эту ночь гадать…

Юля колдует над манекеном. Одеяние представляет собой нечто грандиозное из проволоки и белой прозрачной ткани, на которую Юля кое-где наносит специальную золотистую краску. Звонит мобильный.

— Ю, ты где? — кричит Нонна.

— Я еще на работе. Что-нибудь случилось?

— Да… — Нонна автоматически рисует галочки на церковных документах. — У Сони потолок рухнул. Только что узнала.

— Дома?!

— Нет, у этого идиота Бори в Озерках.

Дьячок осторожно забирает у Нонны бумаги.

— Слава богу! — выдыхает Юля.

— Зря радуешься, она нас там ждет весь этот бардак убирать: у нее денег нет уборщиц нанять, а Боря — сволочь. Приказал, чтобы завтра к вечеру все было как прежде.

— Вот гад! — Юлька швыряет баллончик с краской на полку.

— Не говори. Мерзавец!

— Как койку с ней обновлять — так пожалуйста, а как дерьмо разгребать — так это она сама.

Юный дьякон роняет стул.

— А ты что, хотела бы, чтобы он у Версаче полы мыл? — Нонна впадает в риторику. Теперь заведет шарманку про социальное неравенство. Хотя Юля точно знает: дай ей волю и денег, она бы только от Версаче и одевалась — броско и блестяще.

— Нет, конечно, мне в «Кельвине Кляйне» сподручнее, — отвечает Юля. — Ладно, выезжаю.

Юля окидывает прощальным взглядом платье-облако.

Нонна у себя в церковной школе помогает малышам надеть пальто и ушастые шапки.

— Работяги мои — предатели. А Боря — гад какой, а? Ну, вы видели такое? — Соня окинула взглядом рабочий пейзаж.

В четыре руки с Нонкой они уже навели относительный порядок. Соня старательно погружала руки в жижу на полу и извлекала оттуда куски гипсовой лепки, а Нонна жестянкой из-под шпрот черпала воду и выливала ее в оцинкованное грязное ведро. Юля, обормотка, устроилась на верхушке стремянки и делала вид, что пишет новую главу в их эпохальной книге.

Не поднимая головы от записей, она резанула:

— Мужики — козлы.

— Нет, не пиши этого, — беспрекословным тоном учительницы запрещает Нонна.

— А что — «не пиши»? Почему — «не пиши»? Вот мы здесь три молодые женщины…

— Три сказочные феи, — насмешничает Соня.

— Тумбы ручья и нимфы буйка, — подхватывает Нонка.

— Будем всю ночь… устранять последствия, идти на прорыв… так сказать, — Юля любила подруг, но ненавидела черный труд.

— Не надо констатировать факты, — убеждает Нонна. — Надо творчески подходить к поставленной задаче…

— Я Жоре говорю, помоги мне, ты же супруг мой и благодетель, а он говорит, у меня пробы к «Апофеозу старости».

— Вот и я говорю. Жора! Сколько можно?

— Господи! — кричит Юля. — Опять?! А это многосерийное кино?

— Увы! — вздыхает Соня, и неясно, жалеет ли она о том, что фильм будет длинным и мучительнотягучим, как зубная боль, или ее «увы» относится к тому, что фильм скоро будет сделан и Жорик снова уйдет в разгульный творческий отпуск, задумывая новый проект.

— Хорошо, у меня эвакуаторщик есть. Помните моего эвакуаторщика? Звонил.

Юля не только не одобряла Сониных увлечений юными маргиналами, но в глубине души считала их вульгарными. Соне об этом прямо не говорила, щадя ее дочерние чувства, так как всерьез полагала, что в неуемной Сониной блудливости виноват кто-то из ее родителей. Кто именно, предстояло еще разобраться, поскольку эта сторона их жизни была скрыта от Юли, несмотря на многолетнее знакомство. Почему это слух передается по наследству, алкоголизм тоже, а сексуальный темперамент падает с неба? Нет, господа, это гены. Поэтому Соню нужно жалеть, так как вылечить уже невозможно.

— Опять мезальянс. Соня, сколько можно?!

— Говорит, вы — женщина моей мечты, хоть вы и старше меня навсегда.

— Прямо так и сказал? Что, у него чувство юмора есть? Странно, что я не заметила.

— Нет, это я так говорю. А он говорит: «Ты тетка супер. Понравилась мне. Эти мокрощелки… в смысле малолетки, надоели. Все «руки вверх» слушают. Достало…» «Рыбкою, была моей ты рыбкою…»

— Точно! Глава будет называться: «Всегда имейте резервного поклонника». Пиши.

Юля записывает и бухтит:

— Это не поклонник. Это мастодонт на выпасе. Вообще непонятно, что ему от нее надо. Ему, кстати, лет двенадцать-то есть?

Соня обиженно разглядывает Юлин дорогой каблук, раздумывая о том, не сдернуть ли ее с лестницы и надавать тумаков, но сдерживается.

— Да, мне тридцать четыре года, да, я не юная красотка и руки у меня страшные, — говорит она подругам и смотрит на свои грязные, потрескавшиеся от строительной пыли руки. — А он роскошный красавец, во вкусе Висконти. Спасибо тебе, мать сыра земля. Спасибо тебе, подруженька, за правду.

Юля совершенно невозмутимо гладит себя по голове:

— Спасибо мне за правду. Кто тебе, дурехе, еще скажет?

Соня насупилась:

— Ну что? Опять мезальянс?

Юля не умеет кривить душой:

— Еще бы!

— Я не тебя, змеюка, спрашиваю.

Соня с надеждой смотрит на Нонну. Нонна кивает, мучаясь от угрызений совести:

— Причем по всем статьям… Уф, устала…

— Ну да… ну да… Он не знает, кто такой Шекспир, ошибочно полагая, что это имя персонажа, сказавшего «Быть или не быть?» В каком-то, девочки, смысле он прав. Конечно, ведь это действительно сказал Шекспир…

Нонна садится на ворох тряпья в углу.

— Тогда перекур.

Юля у себя наверху оживилась:

— Я тоже выдохлась.

— Молчи, коварная. Мы освободили тебя от работы, сострадая джинсам от «Кельвина Кляйна»! — прикрикнула на нее Соня.

— Не ссорьтесь, девочки…

Нонна внимательно посмотрела на Юлю.

— Слушай, я уже забыла, какого она цвета… Давай ей башку перекрасим?

— Давай, давай, — закивала Сонька. — А то сидит тут и бухтит: «Мужики козлы, мужики козлы»!

Они надвигаются. Нонка умеет скашивать глаза, сдвигая их не к переносице, а разводя в стороны. Это ужасно страшно.

— Девки, не смейте! — визжит Юля.

Она уже стоит на самой вершине стремянки и притоптывает на месте.

— Отойдите!

Соня гримасничает и тянет длинные руки к ногам подруги:

— И стащим с нее дорогие джинсы! И продадим их на базаре…

— Крысы мерзкие! Ошалели совсем!

— Нет, с нее лучше кожу содрать. Сделаем абажур. — Нонна путает косыми глазами. Правый закатился под самое веко. — Он дорогой получится, весь в картинках…

— Они смываются, смываются!!!

— Не все, есть и постоянного пользования, — уточняет Соня.

— Да ладно, не ори. Кому ты нужна — пожар в Зимбабве, — устало машет рукой Нонна.

Юля, успокоившись, садится. Опасность миновала. Но тут эти клячи, ее подружки, подбегают, тянут ее со стремянки и все вместе валятся на кипу матрасов.

Над головами растерзанный потолок Борюсика, хотя они так устали, что он кажется им звездным небом. Это просто мушки перед глазами. И вдруг Соня, как строевой запевала, залилась песней:

Песня раскидывалась словами — волнами, и девчонки подхватили:

И их уже раскачивает, болтает, как по морю, из стороны в сторону, словно на том пароходе, и голова кружится:

И ведь бывают женские судьбы, в которых страсти меняются новыми увлечениями и новым клокотанием души:

Ночь сменилась утром. Досыпали в кафе у Лосевой. Она работала с семи утра.

В семь посетителей нет, одни экономные иностранцы. Они с удивлением разглядывали трех молодых женщин в серой строительной пыли, устроившихся за столиком возле окна. Перед ними чашки дымящегося кофе. Однако ни одна из них не прикоснулась к напитку: рыжая девушка спит на левом плече хозяйки кафе, пышногрудая красавица устроилась на правом, а еще одна большеротая, чем-то похожая на обезьяну женщина с пышной копной волос лежала положив голову на колени одной из подруг.

Официантка шумно убирает посуду со столика рядом, роняет ложку. Лосева подносит палец к губам. Перед ней раскрытая тетрадь шелестит страницами на сквозняке. Лосева осторожно заглядывает туда:

«В юности мы с подругами смотрели на проблему выбора профессии, как на что-то священное. Мы говорили часами о призвании, о том, что в этом деле ни в коем случае нельзя ошибиться. Ошибка — смерти подобна. Неверно выбранная работа, как раковая опухоль, опутает всю жизнь гнилостными метастазами. Она сделает несчастной и вызовет проклятия небес. Как будто профессия — это все, что у нас есть. Как будто профессия — это мы сами! Отчасти это так. Но только отчасти. Мы — больше. Большая сила в том, чтобы уметь хранить верность своему дару — художника, поэта или учителя, неважно. Но не меньшая сила духа требуется, чтобы отказаться от своих амбиций. Ради своих близких, ради своего будущего. А наши таланты у нас никто не отнимет».