Если по воде разлить нефть, она будет гореть. Доказано практикой. Если в бассейне плавает Юлька, эффект приблизительно такой же. Доказано практикой. Юля ненавидела резиновые шапочки, они давили на голову и портили волосы. Но водную аэробику Юля терпела. Это был необходимый компромисс, так как Юле претили другие разновидности физических упражнений. Женщины в дорогих купальниках вначале относились к ней с опаской: уж очень сильно она эпатировала их татуированным телом и красными волосами, однако вскоре привыкли — дурных наклонностей у девушки не было. Тренер, молоденькая блондиночка, скакала по кромке бассейна, показывая разнообразные движения, а женщины в воде повторяли их под искрометный «Чардаш» Монти. Снопы брызг разлетались в разные стороны. После занятий радостно дышалось обновленными легкими, благодарное тело легко гнулось во все указанные хозяйкой стороны. Два раза в неделю, после каждой тренировки, Юля хвалила себя за силу воли, за то, что смогла встать пораньше, что не поленилась доехать до бассейна. На сегодня эйфория отменялась. Ее, еще мокрую после тренировки, вызвонил фиктивный муж Коррадо.

— Коррадо, ты чего звонишь? У вас же сейчас дремучая ночь. У тебя бессонница? Черт, с меня ручьями стекает вода, а ты нудишь…

Юля натягивает на себя свитер, путаясь в рукавах и роняя трубку.

— О господи… Где эта чертова трубка? — она шарит рукой по полу, нащупывая телефон. — Я не тебе говорю. Я трубку уронила…

Коррадо просил не ругаться, а Юлька злилась.

— Слушай, хочу — чертыхаюсь, хочу — не чертыхаюсь. Я уже большая девочка.

Коррадо просит посетить Канаду.

— Нет, я не могу приехать… Коррадо, я хочу начать здесь собственное дело.

Юля надевала штаны и шнуровала ботинки, а Коррадо предлагал денег на Юлькино дело, но только в Канаде.

— Не надо денег! Потому что я хочу начать свое дело в Питере, а не в Торонто!

— Ну пожалуйста!

— Коррадо, я не приеду.

— В Канаду!

— Я не могу в Канаду, я не хочу в Канаду.

— Ответственность перед семьей!

— Передай маме, что я ее очень люблю, но я не приеду. Как говорится, прости, что нарушила ваши планы…

Он говорил, когда она вытиралась. Он говорил, пока она одевалась. Упрашивал, пока она шла к стойке администратора.

— Я позвоню ей сегодня же вечером. Но я, честно, не могу приехать. Слушай, ну что ты все ноешь? Мы с тобой и поженились-то фиктивно практически. Просто моей маме по плану нужен был зять и внуки, а тебе, для развития бизнеса, мамины деньги.

Он заговорил о любви.

— Какая любовь? Коррадо, опомнись!

И снова о деньгах.

— Коррадо, ты что, покупаешь меня? Мне не нужны деньги.

А деньги были нужны: только что отдала администратору пятьсот рублей за занятие, и в кошельке остались крохи.

— То есть мне нужны, конечно, деньги. Но я против, чтобы от тебя. Хотя тебе спасибо. За что? За предложенную помощь.

Коррадо был неутомим, упрашивая ее приехать, но делал это неталантливо.

— Коррадо, я поняла! Ты должен был жениться на моей матери! Ты видишь во мне мою мать. Нет, я понимаю, что она для тебя старовата… Но это она — предприимчивая, умная и хладнокровная стер… Нет, это нехорошее слово… Я хотела сказать, тетка. Я другая совсем. Я — шальная. Я — кошка, которая гуляет сама по себе. Пойми, я не могу жить без Питера. Я чаек над помойками люблю. Без наглых кошек в магазинах мне трудно. Без сквозняков на лестницах как-то неуютно. И уж точно, я не смогу прожить без своих подруг.

Юля подала нищенке деньги. Высыпала в заскорузлую ладонь все, что было в кошельке. А Коррадо между тем запел о любви.

— Любишь меня?! — удивилась Юля. — Но ведь не настолько любишь, чтобы перенести в свой Торонто мой Питер и моих девчонок… Коррадо, опомнись, не надо приезжать!

Она хотела купить мороженого у дородной торговки в белом фартуке, надетом поверх теплой куртки. Показала пальцем на сахарную трубочку в шоколадной глазури, совсем забыв, что денег нет. Заболтал проклятый иноземец. Она продемонстрировала продавщице разверстый, пустой кошелек, улыбнулась разочарованно и отошла от лотка. Торговка не возмутилась, хотя могла. Просто флегматично бросила яркий конус обратно в морозильную камеру.

— Мне грустно, Коррадо. Мне грустно. Не хочу быть больше маменькиной дочкой, но так получается, парень… получается, что я сама ничего не умею. Я виновата, Коррадо?.. Нет? Ну пока… Звони, дорогой. Ты хороший друг.

А ведь действительно грустно. Юля сует в рот пластик жвачки. Какая странная жизнь. Взять того же Коррадо. Родился в Италии, хоть ее и не помнит. Живет в Торонто, хоть его и не любит. Крутит дела с Ларисой Артемьевой, хоть и боится русских. И еще Юлька свалилась на его голову. Сначала это был просто бизнес и ничего личного. А потом привязался. В его влюбленность Юля не верила, но, по мнению Коррадо, его чувства вполне хватило бы для строительства нормальной и крепкой семьи. Но это было его мнение. Юля его не разделяла. Конечно, ей хотелось семьи. Хотелось, чтоб любовь до гроба, как у Нонки. Или чтобы страсти роковые, как у Соньки. Она сама не очень-то сознавала, чего желала. Была мечта о счастье. А как оно выглядит, счастье-то?

Юля идет вдоль строительных лесов, обнесенных забором. На заборе, одна за другой, с десяток афиш группы «Фюзеляж». На них Тереза Обломова — фронт-вумен группы. Вдоль афиш она доходит прямо до дверей «Тату-салона» и на пороге нос к носу сталкивается с Терезой Обломовой, которая отлепляется от афиши, словно сходит с нее, чем пугает Юлю, — афиша черно-белая, и Обломова тоже какая-то черно-белая.

— Мать твою! Простите! Напугали вы меня!

Обломова растягивает слова и жует жвачку: — Хочу татушечку. Мне про тебя разные люди рассказывали, что ты картинки какие-то офигенные придумываешь.

«Неужели я так же выгляжу, когда жую?» — подумала Юля.

— Да? Подождите, сейчас дверь с сигнализации сниму.

Обломова пела про небеса, смерть, лето, про текилу и другие алкогольные напитки. Голос у нее сильный, хоть и не поставлен толком, но поет она много и с охотой. Даже сейчас, под инструментом Юли, Тереза голосит, подпевая собственной магнитофонной записи. Юля наклонилась над животом Обломовой и наносит затейливый рисунок — репейник. Обломова отпивает из фляжки виски. Юля рассказывает, укладывая слова в паузы между музыкальными фразами:

— Я не очень люблю сразу на «ты». Чтобы не подумали, что я навязываюсь сразу дружить — взасос и со слюнями. Потом, как только с человеком познакомлюсь поближе, перехожу на «ты». Меня даже обидеть может, что на «вы»… А этот мой Коррадо — он не понимает настолько по-русски. То «выкает», то «тыкает», и без всякой системы. Он канадец, правда, итальянского происхождения… Беда с ним.

Обломова не слушает. Ее интересует только карьера.

— Десять эфиров в сутки. Рекорд! Запустили в ротацию.

Юля вежливо соглашается:

— Хорошая песня.

— Хорошая? Гениальная!

Юле нравится. Гениально — это, пожалуй, сильно сказано, но весьма неплохо. Обломова внимательно глядит на нее и снова отпивает из плоской бутылки.

— Это у меня была песня такая — стеб на русский шансон. А директриса моя бывшая говорит, мол, спой в полтора раза быстрее, я спела — получилась вот такая шуточка. Как тебе?

— Нормально. Мне вообще-то нравится твоя музыка. Моя подруга Соня, правда, считает, что это для пэтэушников…

Обломова делает хороший глоток виски:

— Ха!

— Вот и я говорю — «ха»! А моя подруга Нонна говорит, что это городской романс.

— Ха! — и снова глоток виски.

— А мне все равно. Мне нравится.

— Ха! Все это рок-н-ролл!

— Просто песни.

Обломова приподнимается на локте:

— Не просто! Это «просто» стоило двадцать тысяч долларов и номинировано на фестивале «Прорыв года».

— Лежи, не прыгай. Ни черта не понимаю про эти ваши номинации и ротации. Я, знаешь ли, как человек, делающий татуировки известным рок-музыкантам, могу только сказать: нравится — не нравится.

Юля любуется рисунком, получающимся на животе звезды.

— А знаешь, как называется еще репейник?

— Чертополох!

— Не-а… Подарок девы Марии… Очень полезное растение…

Рисунок закончен, и Юля выбирает инструмент для нанесения татуировки.

— Все, приступаю к экзекуции. Готова?

Обломова делает еще один внушительный глоток виски и складывает руки на груди, будто собралась помирать.

— Готова.

Юля включает «бормашину» и касается живота рок-звезды. Тереза морщится от прикосновений инструмента:

— Хорош подарочек Девы…

— Терпи и не богохульствуй. Вообще-то не должно быть больно, я анестезию делала. Чем-то на тебя похож чертополох… Лохматый такой же…

Звенит дверной колокольчик, и в салон врывается примадонна балета Елизавета Александрова. Здрасьте, давно не виделись.

— Юлечка, му, му, му… — она имитирует поцелуи. — Спасибо, спасибо, спасибо. Я к вам с благодарностями за прекрасное оригинальное платье.

Она вертится перед Юлей, совершенно не замечая, что другая звезда лежит распластанная на столе. Просто Александрова не знает других звезд.

— Я имела большой успех! Платье имело бешеный успех!

Юля застыла с инструментом в руках.

— Я так рада за вас, честно. У меня вот клиентка… Видите?

В руках балерины быстро, как деньги в банкомате, мелькают фотографии с презентации, где Александрова блистала в платье Юли.

— А эта молодая мерзавка была просто повержена!

— Лисицына?

Александрова кивает.

— Просто повержена. И хорошо, что я вас, Юлечка, послушалась и прикрепила к волосам живые цветы. Вы очень талантливая барышня.

Обломова только успевает вертеть головой, смотря то на одну то на другую и явно ничего не понимая. Она снова отпивает из фляжки, а Юля пытается вставить хоть слово:

— Простите, Елизавета…

— Просто Лиза! — великодушно позволяет балерина.

— Лиза. Ладно, Лиза. А мой гонорар вы?..

«Просто Лиза» кивает. И кивок похож на поклон. Что-то вроде «я выполнил ваше поручение, честь имею». Обстоятельно докладывает, как перед налоговой инспекцией:

— Деньги за платье передала в кассу дома «Воропаев». Все, как мы договаривались с вашей Евгенией.

— Черт!

Лиза заволновалась:

— Что-то не так?

А талантливая «портниха» уже улыбается, справившись с разочарованием:

— Да нет, что вы… Все так. Все так. Я не предупредила вас просто. Ушла я от Воропаева, не работаю больше на него и на эту его Овчарку.

Александрова даже присела на краешек стула, заваленного Юлиными эскизами и книгами по орнаменту.

— Юля! — запричитала она по-бабьи. — Я ж не знала.

— Да ладно. Это вы меня простите, Лиза. Не предупредила. Извините. Мне надо работать. У меня клиентка вот. У нее брюхо под анестезией.

Обломова подозрительно смотрит на свой живот.

— Ну, слушайте, я как-то хочу искупить. Нельзя же так оставлять.

Балерина вскакивает со стула — как видно, она не может долго оставаться в бездействии.

— Я к Женьке этой схожу, деньги отберу.

— Не выйдет. Овчарка она и есть Овчарка: вцепится — не отдаст. Это она на вид левретка, а характер — кремень. Да ладно. Значит, момент такой настал. Ну, придется пока «сосать лапу».

— Ну, бывают всякие, конечно, периоды. Но как-то нехорошо получилось. По моей, получается, вине. Хотя в ваше будущее я верю абсолютно. Вы талантливая, а значит, прорветесь!

— Вы действительно так думаете?

— Да. Совершенно серьезно.

— Значит, я могу вас попросить?..

— О чем угодно, в пределах, конечно, допустимого, — балерина смеется заливисто и молодо. — Если вы скажете: «Александрова, съешь свои пуанты», я вряд ли смогу это сделать…

— Нет, пуанты не надо. Просто не забывайте обо мне. Я имею в виду, мои таланты. Я для вас еще кое-что придумала.

— Юля, конечно! Мы же договаривались, что вы мне шьете несколько платьев. Обязательно, Юля, обязательно.

— Только помните, что я больше не работаю на Воропаева, и деньги в кассу мне, а не ему.

— Обещаю.

— И еще одна дружеская услуга…

Елизавета Александрова поднимает бровь. К ней часто обращаются с просьбами, и она этого не терпит. А Юля собирает волю в кулак, чтобы произнести просительные слова. Вдыхает и выпаливает, зажмурив глаза:

— Не могли бы вы рекомендовать меня нескольким своим приятельницам? У вас же есть, наверное, знакомые?

Лиза облегченно вздыхает.

— Господи, конечно, я о вас расскажу. Уже многие заинтересовались. Не всем, конечно, пойдет ваш стиль, но они-то об этом не знают. Они будут только счастливы.

— Ну, про «счастливы» я не уверена, но точно не пожалеют.

— Юля, держитесь.

— Но пасаран.

Она вскидывает кулак в приветствии испанских коммунистов. Балерина уходит. Юля роняет руки на живот Обломовой.

— А! — кричит рок-звезда.

— Прости, забылась…

— Ты что, шмотки шьешь?

Юлька почему-то вдруг чувствует себя совершенно опустошенной:

— Ну да. Придумываю и шью. Шью, паяю, плету, вяжу. Все делаю.

— Ну да?

— Вот тебе и «ну да».

— А эта кляча кто?

— Балерина известная.

— Да ты, можно сказать, знаменитость.

— Ага, без пяти минут… широко известна в узких кругах. Только денег ни шиша и работы не предвидится.

— А эта?

— Что эта? — Юля безнадежно машет рукой. — Она уже давно обещает. Только обещает. Ты думаешь, она хочет, чтобы кто-нибудь из ее знакомых теток ходил в моих платьях? Нет, она лучше одна будет блистать. Как будто я им одинаковые пошью! Я ж все равно отталкиваюсь от самой женщины, от ее характера, от ее индивидуальности. Неужели я своих Нонку и Софу в одинаковое одену! Они ж не подружки невесты…

Обломова делает еще глоток и под монолог Юли отключается. Пустая фляжка с грохотом падает на пол.

Депрессия подкрадывается незаметно. Сначала ты чувствуешь, что слишком быстро утомляешься от самых обыденных действий. Потом даже зубная щетка кажется тебе неподъемным грузом. Теряя силы, ты решаешь, что надо развлечься. Но ни встречи с друзьями, ни алкоголь, ни попытка уйти в работу тебя не радует. Ты слышала, что в таких случаях хорошо помогает новый роман, но это требует эмоций, а у тебя их нет. О разовом сексе ты думаешь с отвращением. Депрессия подступает незаметно, а когда ты ее замечаешь, она уже полностью владеет тобой. Тебе остается только лежать на диване и ждать, пока эта тошнотворная тоска отпустит, откатится по закону природы.

Юля лежит на диване и пьет вино. Кот вертится вокруг своей пустой плошки. Юля отпивает еще и щелкает кнопкой телевизионного пульта. На экране элегантные манекенщицы прохаживаются по подиуму. Кот садится на середине комнаты и требовательно кричит — просит еды. Юля запускает в него диванной подушкой. Звенит, надрываясь, телефон.

Место Юли за столиком пустовало. Обе ее подруги поглядывали на Юлькин стул с тревогой. Соня нервно курила. Нонна, как всегда в минуты душевных волнений, прикрывалась искусством: она достала альбом с репродукциями Босха и с отвращением разглядывала. Соня дымит как дракон, выпуская сигаретный дым ноздрями. Нонна отмахивается. Всматриваясь в уродцев из фрагмента «Сада земных наслаждений», она гадливо морщится.

— Ужас какой! Нет, не мой художник, — говорит она и набрасывается на Соню: — Лучше бы Лосева здесь курить запретила.

— Лучше бы ты делом занялась, — Соня локтем подталкивает к Нонне свой телефон. Та покорно закрывает альбом.

— Нет, все же не мой художник.

Она взяла трубку и набрала Юлькин номер. Гудки и мерзкий женский голос. Почему телефонные компании записывают для типовых фраз типа: «выключен или находится вне зоны действия сети» женщин с такими голосами, будто им вазелином гланды обмазали. Это для того, чтобы огорчение от невозможности связаться с близкими стало еще более горьким?

— Ну что? — спросила Соня.

— Абонент временно недоступен…

— Не может быть.

Лосева у стойки тоже названивала Юльке — домой. Девочки ждали, что, может быть, ей удастся дозвониться, но Лосева отрицательно покачала головой.

— Может, она заболела? — предполагает Соня.

— Она не болеет, она спортом занимается. А потом, она позвонила бы.

— Да. Она бы позвонила. Аспирину бы попросила…

— Или водки. Точно, что-то случилось, — Нонна смотрит на пустое место так, словно там уже разлилось кровавое пятно.

— Да перестань ты каркать!

— Я не каркаю, я предчувствую неладное.

— Тоже мне, Кассандра недобитая. Позвони ей.

— Я только что звонила! — кричит Нонна.

— И что?! — сходит с ума Соня.

— Она выключена, отключена, понимаешь? А дома трубку никто не берет. Вон Лосева головой мотает!

— Не ори на меня.

— Я не ору!

— Орешь!

— Не ору!

— Орешь!

— Нет! — и выдохнув, очень тихо Нонна соглашается: — Ору, а что же я еще делаю?

— И Юльки нет, чтобы сказать: «Не ссорьтесь, девочки!» Нон, ну не может быть, чтобы ее в салоне не было и дома не было.

— Да, на нее не похоже. Ничего не случилось, ничего не случилось, ничего не случилось, — уговаривает Нонна саму себя. — Ну, может, она пошла в кино? Разве не может человек в кино пойти?

— Может.

Соня показывает подруге три пальца на левой руке. Правой она хватает себя за один из растопыренных пальцев и потрясает им.

— Допустим. Это позавчера. Только она бы позвонила и сказала: «Девчонки, иду в кино, с вами кофе выпить не смогу, потому что кино мне дороже, чем вы. Посмотрю кино и обязательно расскажу вам про настоящую любовь». Это должно было быть позавчера. А вчера она что делала?

Соня хватается за следующий палец.

— А вчера у нее свидание, например, было? — не веря себе, предполагает Нонна.

— Какое свидание? С кем?

— Ну, может, познакомилась с кем-нибудь?

— С кем? Где? В своем салоне с толстым байкером? Она разборчива очень, ты разве не помнишь? Это же твоя подруга Юля. Ты ведь знаешь ее всю жизнь. Она, конечно, может познакомиться с толстым байкером, чтобы погонять с ним наперегонки по Приморскому шоссе, но не позвонить она не может!

— Может! Я знаешь что заметила, Сонечка? Что в жизни разное может быть, вот что я заметила!

— Нет, не может быть! Даже если бы что-то абсурдное произошло, типа толстого байкера, она непременно бы позвонила. Обязательно! Всенепременнейше!

— Почему это ты так решила?

— Потому что ты ушла из этого спорта, а я тебе как профессионал скажу: главное не согрешить, а рассказать подружкам. И потом, если это и было, то вчера. А сегодня-то что она не звонит?

Соня хватается за третий палец и тычет им в Нонну.

— Сегодня! Сегодня!

— Софа, молчи! Я волнуюсь, перестань трясти пальцами!

— Я не трясу, а тоже волнуюсь.

Нонна берет телефон и снова набирает номер подруги.

— О, дозвонилась! Юля, дура! Ты где? Меня чуть Софа жизни не лишила. Из-за тебя… Чего принести?.. У тебя еда есть?

Соня выхватывает трубку у Нонны:

— Юлька, я тебя убью, когда доберусь до тебя!

Но убивать женщину, а тем более подругу, когда она рыдает в голос и припала к твоей груди, никто не стал. Нонна растерянно замерла с авоськами в дверях комнаты.

— Проходи-и-и-те, располага-а-а-айтесь, — подвывала Юля, повторяя это уже четвертый раз.

Соня погладила ее по голове:

— Ничего, ничего. Сейчас Нонка разгрузит сумки и сварганит что-нибудь поесть. Выгружай продукты.

Нонна уходит на кухню. Юля падает на диван.

— Ю, у тебя пролежней не будет?

— Не-е-е-т.

Соня тоном врача-психиатра вкрадчиво спрашивает:

— А что у нас случилось?

— Не знаю. Все пло-о-о-хо…

Нонна в кухне громыхает сковородками.

— Оставь ее. У нее типичная депрессия.

Соня кричит подруге:

— Депрессия — это когда хочется того, не знаю кого?

Нонна печально отзывается:

— Нет, депрессия — это когда даже его не хочется.

Юля быстро поднимает голову с подушки:

— Девочки, я точно знаю, чего мне не хочется. Я не хочу в Канаду.

Нонна появляется в комнате с бутылкой армянского коньяка и тремя бокалами.

— А мы тебя и не гоним.

— А коньячку? Коньячку хочешь?

— Коньячку? — оживляется Юля и шмыгает носом. — Коньячку хочу.

Нонна наливает:

— Вот видишь, уже появляются рефлексы.

Сидели они долго и, как это всегда происходит, незаметно оказались на кухне. Бутылка коньяка уже почти опустела. Соня курит. Нонна смотрит на блюдо, полное пирожных, будто хочет загипнотизировать их. Юльку прорвало на монолог о матери.

— Еще не было случая, чтобы я сказала: «Мама, я хочу сделать так!» И она бы мне позволила. А что еще хуже — еще не было случая, чтобы я сказала: «Мама, я не хочу этого!», и она бы мне позволила.

У Нонны мать — тоже непростая женщина, но до подобного даже она не доходила.

— Что за странная постановка вопроса? — удивляется Нонна. — Что значит «позволила»? Она там, а ты здесь. Тетя Лара всегда, конечно, была женщиной властной, но не до такой же степени.

— Тебе сколько лет, подруга?! — поддерживает Соня. — Это ненормально в твоем возрасте. Да, Нон? Скажи?

Нонна вздрагивает от неожиданного обращения. Она по-прежнему смотрит на блюдо пирожных.

— Что?

— Психоаналитик твой что бы сказал?

— Болезненная инфантильность.

— В том-то и дело… Я ее все время чувствую рядом, где бы она ни была. Мне постоянно кажется, что я что-то не то делаю, а она это видит. Начинаю делать и думаю: «Маме, наверное, не понравится».

— И давно это с тобой?

Юля безнадежно машет рукой:

— Да, с детства.

Она доверительно наклоняется к подругам, словно собирается поведать им страшную тайну.

— Я в детстве попросила ее сделать гоголь-моголь. Она говорит, из двух яиц. Я говорю, из трех. Она говорит, из двух, я говорю, из трех… Она говорит, хорошо, из трех. Но только если ты не доешь, я тебе его на голову намажу.

— Так и сказала? Какая жестокая, — Соня не верит своим ушам.

— Сказала? Ха! Сделала!

— Могла бы и доесть из трех-то, — говорит Нонна.

— Значит, не могла, — нетрезво протестует Юля. — Не могла я, значит! Она знала, что я — маленькая девочка, что я не смогу съесть. Знала, что это просто детский каприз, но решила меня проучить по полной. За что? И она знала, что намажет мне на голову этот дурацкий гоголь-моголь, потому что она очень гордится тем, что всегда делает то, что говорит, а говорит то, что думает! Мне кажется, что она получала удовольствие, когда мазала.

— Ну, не переживай, может, тебе показалось? — утешает подругу Нонка.

Пьяно и миролюбиво Юля согласилась:

— А может, и показалось.

— Ну а ты что? — финал этой драмы все-таки заинтересовал Нонну.

— А я не заплакала. Она мазала, а я думала: «Мажь, мажь, самой же отмывать придется…».

— Да, дела. И до сих пор у вас так: она тебе навязывает поведение, сама потом расхлебывает.

— Девочки, но у меня первый раз в жизни такое чувство, что я готова побороться, — заявляет вдруг Юлька.

— С мамой? — ужасается Нонна, а Соня протягивает половник, как оружие против тиранши.

— Да не с мамой. За себя. Я смогу создать свое дело. Без нее и без этого ее Коррадо. А они мне в два голоса твердят: «Уезжай из этой ужасной страны, там у вас невозможно жить!». А я точно знаю, что там-то ничего сделать не смогу.

— Почему? Ты той страны практически не знаешь. Кстати, как и этой. Что мы знаем в России кроме улиц Питера? Параллельно Неве, перпендикулярно Неве?

— Я была в Пушгорах, — объявляет Соня.

— А я в Гаграх, — добавляет Юля.

— Гагры — это уже не Россия, — уточняет Нонна.

Но Юля, еще не уехав, уже испытывает острую ностальгию:

— Ну и пусть не Россия. Я и за границей была, эту их Канаду посещала. Там тоска, девочки. Тоска. Я умру там без вас.

Нонна хватает с блюда маленькое пирожное и целиком заталкивает себе в рот. В очередной раз сорвалась с очередной диеты.

— Ненавижу себя!

Потом они курили, устроившись на широком подоконнике: Соня с удовольствием, остальные за компанию. Неожиданно Нонна заявила:

— Я знаю средство от тоски.

Юля с почти детской доверчивостью посмотрела на подругу. Соня дала ей легкий подзатыльник и проговорила:

— Убить ее, чтоб не мучилась.

— Нет, правда, я в книжке читала, — продолжает Нонна.

— Да? — обрадовалась Юля. — И что там написано?

— Стерн, — коротко оповещает Нонка. На длинные фразы сил уже нет. Пьянству бой.

— Что Стерн? — не понимает Соня.

— «Сентиментальное путешествие».

— Да я знаю, что это Стерн написал. К чему ты вспоминаешь покойника?

— Обычно, когда наступает хандра, надо отправляться в путешествие.

Соня целиком и полностью «за»:

— Ага, мы так всегда делаем. Чуть что не так, сразу на корабль — и в кругосветку. Так делают многие известные люди.

Нонна кивает:

— Так делали русские писатели и французские гомосексуалисты.

А Соня добавляет:

— Сбежавшие марксисты, а также английские сентименталисты.

Ну что с этой очерствевшей на стройке особой разговаривать? И Нонна обращается к Юле:

— Просто тебе надо совершить сентиментальное путешествие. Поезжай куда-нибудь.

— Париж, Ницца, Баден-Баден, — загибает пальцы Соня.

— У меня денег нет. А у матери просить не буду, — Юлька тяжело вздыхает. — Никогда больше не буду.

И, как будто ставит жирную точку в конце предложения, тушит сигарету в пепельнице.

— Не, у нее не надо. А то она опять тебе гоголь-моголь припомнит, — Соня тоже тушит свой окурок.

А Нонна впадает в мистическое слабоумие. По трезвости она бы никогда такого не позволила:

— Надо верить в чудо. Если чудо должно произойти, оно произойдет…

Она тоже неумело затушивает сигарету, а затем отправляет содержимое пепельницы в помойное ведро.

Юле снится сон. Огромный подиум, утопающий в свете прожекторов. Стройные манекенщицы возникают в клубах пиротехнического дыма, как из облаков. Их платья из ярких тканей полыхают как огонь. Вроде бы это новая коллекция Юли. Они надвигаются на нее под «Болеро» Равеля. А Юля не может вспомнить, неужели это ее новая коллекция? Да, да… Она называется… Называется… Орет кот, и Юля просыпается, так и не вспомнив. В спальню пробивается едкий дым. Несколько секунд она пытается понять, что это за новое ощущение, а потом, сообразив, в чем дело, вскакивает и бежит на кухню. Что-то смрадно тлеет в помойном ведре. Юля хватает с подоконника лейку для поливки цветов и выливает в ведро. Серый дым зеленеет по неведомому ей закону химии.

— Вот тебе и чудо, — говорит Юля.

Звонит телефон.

— Алло!

Голос Обломовой звучит не по-утреннему бодро:

— Чем занимаешься?

— Борюсь с судьбой.

— Ну и как?

— Отступаю, — признается Юля. — Доброе утро, вообще-то.

В холодильнике она обнаружила бутылку просроченного кефира. Ничего, и это сойдет.

— Доброе, доброе, — откликается Обломова, подтягиваясь на турнике. Руки свободны от трубки — на голове наушник с микрофоном. — Формальности любишь?

— Нет, определенность, — вздыхает Юля.

— Тогда определенно сейчас утро.

— Тогда определенно недоброе, — Юлька сердится.

— Не знаю, не знаю. У меня к тебе предложение есть. Не хочешь поработать над моим имиджем? Ты говорила: «индивидуальный подход, личность женщины». А я, знаешь ли, уже не знаю, чем публику удивить Вот подстриглась теперь.

— Мне бы, конечно, интересно было, но я тебя совсем не знаю. Слышала пару твоих песен, и все.

— У меня завтра сольник в Выборге, без группы. Вот и послушаешь, как я работаю. Я и моя гитара один на один с любимой публикой.

— Сольник? А поехали!

Соня кричит, пугая кафешную молодежь:

— Не смей соглашаться. Эта пэтэушница ничего путного спеть не может.

Юля тоже вынуждена кричать, чтобы быть услышанной.

— Ее песню запустили в ротацию!

— Чем запустили? — Нонне требуются разъяснения.

Она несколько раз открывает и закрывает рот и трогает подбородок, чтобы понять, не имеет ли это отношение к челюстно-лицевой хирургии.

— Серость. Это когда тебя по радио крутят, и ты попадаешь в топы.

Юлькино объяснение вводит Нонну в еще большее изумление:

— Куда попадаешь?

— Юлька! — не унимается Соня. — Я тебе вместо матери, я должна оградить тебя от этой авантюры. Она тебя опозорит!

Нонна вовсе не думает, что Обломова принесет Юльке больше позора, чем ей — табачная эпопея. Но перед тем как соглашаться, стоит взвесить все «за» и «против».

— Ю, подумай, правда. В Выборг, в ресторан какой-то. Как-то несолидно.

— Слушайте, что вы так накинулись на меня?! Я же не петь с ней собралась дуэтом в этом ресторане. Я просто съезжу с ней на день, посмотрю, какая она в работе. И приведу в божеский вид ее гардероб. А то, знаете, такие девушки часто думают, что основа женского туалета — это черные кожаные штаны.

— А я слышала, что Тереза Обломова прижимиста на деньги и много пьет, — сообщает Нонна.

— От кого?

— От Лосевой.

Юля щурится, как снайпер перед выстрелом.

— Ага, девочки, справки наводили?

— Ты нам не чужая.

— Лосева, можно тебя на секундочку? — манит пальцем Юля, и Лосева выплывает из-за стойки.

— Привет.

— Привет. Ну, что ты этим мымрам наговорила про Обломову?

— Да ничего такого.

— А не такого?

— Директрису свою выгнала.

— Это что, помешает ей одеваться в мои вещи?

— Вряд ли.

— А какого хрена вы меня тут коллективно отговариваете?

— Да мы и не отговариваем, — заверяет Нонна. — Мы просто посвящаем тебя в то, что сами узнали.

— А я против, — говорит непреклонная Соня.

— А баба Яга всегда против.

— Сама ты баба Яга.

— Не ссорьтесь, девочки. Ю, поезжай. В конце концов, мы ее вчера уговаривали в путешествие отправиться, — Нонна восстанавливает справедливость.

— В Выборг? — насмешничает Лосева.

Нонна подхватывает:

— Нет, в Баден-Баден!

— А что, не получилось? — издевается Лосева.

— Баден-Баден временно отложили, — объясняет Соня.

Лосева искренне сожалеет:

— Жалко.

Все смеются. Действительно, лучше было бы, конечно, на белом пароходе к неведомым берегам. Лосева накрывает пухлой ладонью руку Юли:

— Слушай, прости, если влезла не в свое дело. Просто кафешка — на Невском. Слухов — целый подол. Но она девка талантливая. По сравнению с ней Алена Свиридова — женщина-тишина.

Соня презрительно морщится:

— А по сравнению с кем она — женщина-гром? По сравнению с рыбкой в пруду?

Нонна отрицательно мотает головой:

— Не надо о людях плохо.

— Я не плохо, я так как есть.

— Иногда это хуже всего. И потом, Сонь. Ну действительно, что мы на нее так накинулись? Поезжай, развеешься, — кивает она Юле.

— Ага, окунешься в гущу народной жизни, — держит осаду Соня.

Лосева серьезно, будто не чувствуя издевательских интонаций в словах Сони, просит Юлю:

— Потом расскажешь, — и уходит в свои владения.

Соня устала быть в конфронтации. Сколько можно?

— Тогда, знаешь, будешь вести путевые заметки. Настоящий путешественник всегда ведет заметки.

Не знала Соня, что ее иронический выпад Юля истолкует как руководство к действию. Есть такие люди: бросят что-нибудь невзначай, сущую чепуху, а другие подхватят, как знамя, и понесут.

Раннее утро, «тойота-джип RAV-4» мчится по пустынным улицам города. Юля в приподнятом настроении. Громко, на всю катушку, звучит песня группы «Фюзеляж». За рулем Паша Культя — администратор группы и личный друг Обломовой. Тереза в такт собственной песне хлопает себя по колену, а Юля наговаривает на диктофон:

— Мы выехали из города. Раннее утро. Так рано я просыпалась только однажды, когда надо было в аэропорт на рейс в Милан. Мама мне купила тогда путевку по Италии. Нет, ни слова о маме. Сейчас прекрасное раннее утро. Вот едет поливалка — поливает улицы. Вот идет мужик с удочкой — на Неву за рыбой. Тетка с корзиной цветов, накрытых марлей. Наверное, продавать несет на рынок. Красиво. Надо же, есть люди, которые добровольно просыпаются рано…

Конечно, по-другому и быть не могло. Как еще можно было представить Юлькины путевые заметки? Писать она не любила, и по этой причине ее главы в бессмертной рукописи «Как выйти замуж и быть счастливой» были самыми лаконичными. На компьютере набирать текст еще куда ни шло, а вот писать, нет уж, извините. Но идея с путевыми заметками пришлась ей по вкусу. Она откопала диктофон, бесполезно протомившийся в ящике стола три года, и впервые нашла ему применение.

Ехали около часа. Вдруг из-под капота повалил белый дым, и Паша притормозил у обочины. Стояли втроем, как перед экспонатом в музее, разглядывали внутренности автомобиля.

— Ну, что скажете, друзья? — бодро спросила Обломова.

— Я в технике плохо разбираюсь. Только рулю, — извиняется Юля.

— Перегрелась, — ласково говорит Паша. — Сейчас отдохнет и поедет.

Юля нажимает на клавишу записи и сообщает в диктофон:

— Недолго музыка играла… У нас сломалась машина. Остановились… — она заглядывает на указатель, — возле деревни Верхние Кокошки. Нечто среднее между кошками и кокошниками. Интересно, как будут называться жители.

Юля видит мужика, который тащит на веревке козу. Коза упирается и не хочет идти.

— Сейчас спрошу у местного животновода.

Она подбегает к мужику, который, несмотря на утро, еле стоит на ногах — пьян.

— Простите, как называют себя жители вашей деревни?

— Чего?

— Вы из Верхних Кокошек?

— Ну.

— Как вы себя называете?

— Мы-то?

— Да, вы.

— Мы — орел!

— Да не вы лично. Жители деревни вашей.

— Мы-то верхние.

Юля шепчет, как будто подсказывает однокласснику на уроке:

— Кокошкинцы…

— Не, мы верхние, А есть еще нижние. Так и зовемся.

Коза угрожающе блеет и надвигается рогами на Юлю. Та отбегает на безопасное расстояние и быстро тараторит в диктофон:

— За мной гонится коза. Это неприятное животное с обманчиво ласковыми глазами…

Паша подошел к Терезе. Та блаженно растянулась на солнышке под березой.

— И где ты ее откопала? — строго спрашивает он, будто от этого зависит успех их сегодняшнего предприятия. Наверное, дай ему волю, он потребовал бы Юлькиных рекомендаций.

— А что? — интересуется Терезка.

— Она дура?

— Она шьет потрясающие шмотки за пять копеек.

Провинциальная предприимчивость Терезе не изменяла никогда. На этом, собственно, и поднялась, отвоевав себе кусочек территории на подошве Олимпа шоу-бизнеса.

— За пять копеек ты на любом рынке можешь прибарахлиться, — отвечает Паша. Склад его ума, также человека из глубинки, причем из той же, что и Тереза, подсказывал ему иную манеру поведения — экономь, терпи, копи, и к сорока годам купишь квартиру.

— Сам на рынке одевайся.

— А я и одеваюсь.

— Оно и видно. Кончай ты свои периферийные привычки. Со мной работаешь.

Паша подавился обидой, но стерпел. Что ж, не впервой. Тереза дразнила его то убогой фамилией, то говором, от которого он никак не мог избавиться. Лучше всего в таких случаях сменить тему. Он так и сделал.

— По поводу концерта я договорился. Зальчик небольшой, директриса говорит, набьем. Аванс не дала. Говорит, Обломову собственными глазами увижу — половину получите.

— Плохо, что не дала. — Тереза недовольно сплюнула.

— А что плохого? Половину перед концертом получим, половину — когда отработаем. Не напарит.

— Я не про то. Не по рангу вроде. Я условия диктую.

Паша усмехнулся. Звездная болезнь Терезы только-только пускает ядовитые ростки, но, кажется, прогрессировать будет стремительно. Он смотрел, как Юля бегает от козы, которую мужик силится тянуть прежним курсом. Суетясь и толкаясь, группа представляла собой комическое трио из немого кино.

Юля бегала от козы и продолжала вести путевой дневник:

— Простые люди мне нравятся… Они простые… Они ведут натуральное хозяйство и дружат со своими домашними животными. Но я здесь оказалась случайно. Если бы не поиски имиджа Терезы Обломовой, меня бы здесь не было… У Терезы нет никакого имиджа.

Обломова встрепенулась:

— Что значит нет имиджа?!

Юля миролюбиво объясняет:

— Это когда форма не соответствует содержанию.

Обломова равнодушно пожимает плечами.

Машина мчится мимо сосен и валунов. Шоссе, гладкое, как серая шелковая лента, разматывается в нужном направлении. В окне мелькают белые дорожные столбцы и кривые березы.

Юля шепчет в диктофон:

— Тереза обижается, когда я говорю ей об отсутствии у нее имиджа. Но это истинная правда…

Тереза помалкивает, терпит.

— Она славная, но какая-то неровная, — продолжает Юля. — Она молодая и старая, она грубая и добрая одновременно. Мне кажется, что она похожа на сучковатое дерево — сморщенная кора и молодые зеленые листочки.

— Я — сучковатая? — кричит Тереза. Всякому терпению когда-нибудь приходит конец.

Юля ведь не со зла. Она вообще не может никого обидеть, только подруг иногда любит подцепить на крючок их слабостей. А посторонних людей — только случайно, по внезапному порыву собственной непосредственности. И Юля поспешно исправляет положение:

— Я стала бы одевать ее в вещи коричневых, древесных тонов.

Обломова резко прерывает:

— Кончай базарить.

Юля тактично меняет тему:

— С ней Паша…

Паша взглянул в зеркало, и Юля поймала его недовольно прищур. Но, в конце концов, она не напрашивалась ехать с ними. Тереза хочет использовать ее, а у Юльки собственная цель — путешествие как локальная психотерапия. Все справедливо. И Юлька продолжает:

— Он администратор «Фюзеляжа». У него странные взгляды на моду. Меня он, кажется, невзлюбил. Почему, не знаю. Но, может быть, мне это только кажется. Потом спрошу.

Паша качнул головой:

— Ну-ну…

Приходится оправдываться:

— Это шутка. Игра такая. Путевой дневник. Я придумываю сюжет для себя, ну, для развлечения… Чтобы представить, будто я в настоящем путешествии.

— Несерьезно все это, — убедительно говорит Паша.

Юля корчит гримасу и отворачивается к окну. За окном мелькает все тот же карельский пейзаж.

— Паше и Терезе не нравится мой путевой дневник. Вернее, то, что я говорю. Она очень серьезно относится к своему творчеству, а он серьезно относится к ней. Это ж видно… Поэтому я вынуждена наговаривать свои заметки тайно.

Автомобиль подъезжает к придорожной забегаловке. Администратор «Фюзеляжа» останавливается неподалеку.

— Ну что, девушки, перекусим на полпути?

Слава богу! Ехать стало утомительно. Юля с готовностью отзывается:

— Перекусим. Почему бы и нет?

— Давно уже пора, совсем артистку голодом заморили, кто же вам денежки заработает? — ворчит Обломова и первая выскакивает из машины. Паша выходит вслед за ней. Он такой огромный, что грубоватая Тереза кажется рядом с ним хрупкой девчушкой, только что косичек нет. Уткнувшись подбородком в переднее кресло, Юлька наблюдает за ними.

Паша осторожно кладет большие крестьянские ладони на плечи Обломовой.

— Только без фокусов, лады?

— О чем ты? — дергает она плечами, сбрасывая с себя руки своего администратора. — Все ништяк.

— Точно?

— Точно!

— Ну смотри. Пресса приедет. Сорвешь еще концерт…

— И что? — с вызовом перебивает Тереза.

— Такого понапишут…

— Все под контролем.

Она скрывается за дверями закусочной. Паша возвращается к машине.

— Вылезай давай, а то вместе с тобой закрою, — говорит он Юльке, демонстративно держа палец на кнопке электронного замка.

Она с готовностью выскакивает из машины.

На переднем сиденье, блистая заклепками и молниями, остается необъятный рюкзак Терезы Обломовой.

Кафешка была с претензией на уют. На красные пластиковые столы набросали салфеток, потерявших свежесть еще в Финскую войну. Не поленились и в родные граненые стаканы насобирали цветов с дорожных обочин. Даже буфетчица, толстая и немолодая, вызывала ощущение неопрятного, но трогательного тепла.

— Туалет у вас есть? — спросила Тереза.

— Там, доча, — показала буфетчица в сторону кухни и подсобных комнат.

Обломова, воровато оглянувшись, двинулась в указанном направлении.

— Тебе чего взять? — громко спросила Юля.

— Лимон и бутер с красной рыбой и с икрой обязательно, — бросила Тереза не обернувшись. — Я сейчас вернусь.

Паша тихо пробурчал:

— Ох, чует мое сердце, не к добру это.

Юлька решила, что если она по каким-то неведомым причинам вызывает раздражение администратора, то имеет право ответить ему той же монетой.

— Что не к добру? — спросила она. — Примета, что ли, какая-то — в туалет на полпути не ходить?

Но Паша не вспылил, не прикрикнул на нее. Он только грустно вздохнул.

— Не язви. Ей пить нельзя перед концертом. Начнет — не остановишь. Ты бы… это… — он помялся, — прогулялась бы туда, а я пока еды возьму.

Он был встревожен и немного растерян. Какая-то застарелая усталость, как пыль, лежала на Паше. И Юлька (она же не какая-нибудь бесчувственная крыса) без лишних слов отправилась по следам звезды Терезы Обломовой.

Долго искать ей не пришлось. В узком коридорчике, присев на корточки, известная артистка прикладывалась к фляжке. В иных обстоятельствах саму Юльку этот факт вряд ли бы насторожил. Она и сама любила выпить. Но были две причины, заставившие Юльку отнестись к делу серьезно: серая пыль Пашиной печали и собственный опыт общения с Обломовой. Ведь пока Юлька делала ей татуировку, Тереза высосала точно такую же фляжку виски. В общем-то, ничего особенного — каких-нибудь двести миллиграммов качественного алкоголя, но Обломова просто отключилась и Юльке не скоро удалось привести ее в чувство.

— Опаньки! Вот мы где! — искренне обрадовалась Юля. — Вот мы что! Тереза, что ты делаешь?

— Заряжаюсь энергией на весь день! — радостно заявила Обломова.

— А ну-ка, дай сюда свое зарядное устройство и пошли чай пить.

— Я виски люблю.

— А Павлик говорит, что тебе чаёк любить надо.

Юля протянула руку, чтобы помочь Терезе подняться, а заодно отобрать у нее фляжку, но та вдруг прытко вскочила и устремилась к запасному выходу.

— Не отдам! — кричала она на бегу, потрясая флягой.

Вот поганка, Марсельеза заштатная, думала Юля, преследуя звезду. Но погоня была недолгой: Юлька зацепилась за моток садового шланга и растянулась во весь рост. Тереза показала язык и выбежала на улицу. Юлька ощупала диктофон, зажатый в руке. Цел. Значит, путевые заметки не отменяются. И, поднимаясь с грязного пола, она стала наговаривать:

— Детский сад на прогулке. Что-то новенькое в моей практике. Обломова оказалась алкоголичкой. Это ничего не добавляет к ее имиджу, то есть моя задача остается прежней, но зато усложняет общение. Среди своих подруг я самая пьющая, но здесь, пожалуй, случай потяжелей. Господи, и где люди берут такие бездонные фляги?

Черт, и ногу ушибла из-за этой так называемой, звезды. Почему знаменитости такие нервные? Когда Юлька прославится, она никогда не станет обременять других своими причудами. Прихрамывая, она вышла во двор. Но Терезу уже не догнать: она заворачивает за угол, на ходу приложившись к фляжке.

Потирая ушибленную ногу, Юля ковыляет за Терезой. А та, обогнув зданьице кафе, как пай-девочка, входит в забегаловку через парадные двери. Хоть она и затолкала свою баклажку в задний карман штанов, но через стекло окна-витрины Юля видит, что Паша вскочил из-за стола, опрокинув чашку с кофе. Подбежал. Пытается отнять у звезды эликсир ее бодрости. Между ними происходит настоящая потасовка. Терезка встает в боксерскую стойку и отчаянно колотит воздух перед собой. До Павлика ей не дотянуться. А он загребает большими ручищами, пытаясь взять ее в тиски.

— Да, Тереза — еще тот фрукт. Начала пить с утра. Что же будет к вечеру, когда она выйдет на сцену? Или не выйдет? Проблемка, — делится Юля сомнениями с единственным нормальным членом компании — диктофоном. — Проблема, проблемка, проблемища! — кричит Юлька во весь голос, потому что видит, как мальчишка лет шестнадцати, схватив рюкзак Обломовой, выскакивает из Пашиного авто и дает деру.

— Ребята, у нас проблема! Держи вора!

Юлька пытается бежать, но покалеченная в погоне за алкоголичкой нога отзывается тупой болью. Она переходит на шаг. Паша и Тереза нечленораздельно орут, каждый на свой лад выражая отношение к происходящему, и бегут наперерез грабителю. Но, увы, — умело лавируя между машинами, вор скрывается в лесополосе на другой стороне шоссе.

Паша и Тереза присели на обочину дороги. Юля, хромая, подошла к ним. Она подумала, не дай бог они начнут обвинять друг друга в произошедшем, тогда дорога станет невыносимой. Поэтому она решила взять функции обвинителя на себя. Должны же они объединиться. Хотя бы и против нее, Юльки.

— Ну что, доигрались? — спросила она прокурорским тоном. — Кто машину не закрыл?

— Я закрывал, — испуганно ответил Паша.

Юля, грозно сдвинув брови, поворачивается к Терезе:

— Где фляга лежала?

— В бардачке, — сказала она и сплюнула под колеса проезжавшей машины.

— У нее что, ключи есть? — Юлька перекинулась на Пашу. Допрос был перекрестным.

Паша мрачно ответил:

— Есть.

— И когда ты ее взять успела?

Тереза, надувшись, как ребенок, пробурчала:

— Когда вы в кафе стояли.

— Так, понятно. Пошли потери подсчитывать.

Бардачок был открыт, на сиденьях валялись какие-то бумаги, на подножке — водительское удостоверение Паши. Он схватил документы.

— Слава богу, права целы!

— А деньги? — спрашивает Юля.

Денег не было. Вернее, все, что было, утащил бесстыдный вор вместе с рюкзаком Обломовой. А у Паши и было-то только на кофе и бутерброды. Ну, может быть, еще немного на бензин. У Юльки и этого не было. Она не предвидела подвоха судьбы и не была готова к форс-мажорным обстоятельствам. Поэтому она подытожила:

— Ну что ж, скажем спасибо, что Выборг не заплатил аванс, а то — хороши бы мы были. Ладно, поехали отсюда. Вставай, звезда пленительного счастья!

Реакция Обломовой потрясла Юльку, потому что Тереза неожиданно спросила:

— А вы мне бутер с икрой взяли?

Паша мрачно кивнул в сторону кафе:

— Там на столе остался.

— Пойду возьму.

И ушла. Юлька увидела вдруг собственные пороки, только искаженные, как в кривом зеркале. Она и сама иногда бывала похожа на капризного, избалованного ребенка. Но вроде бы никого еще этим не подводила, не ставила в безвыходные и сомнительные положения. Так, ерунда — иногда она изводит подруг. Но ведь это просто треп!

— Она всегда так себя ведет? — спросила Юля.

— Как? — набычился Паша.

— Как стерва.

— Не твое дело!

— Нет, знаешь, мил человек, уже мое. Вы меня в эту авантюру втравили. Я из-за нее оказалась за двести километров от своего дивана и без копейки денег, так что в каком-то смысле мое это дело. Я обратно мечтаю вернуться.

— Вернешься, не переживай.

Он садится в машину. Юля некоторое время стоит на газоне, а затем тоже садится в машину на свое заднее сиденье.

— А бензину нам хватит до Выборга?

Паша коротко отвечает:

— Хватит.

Машина неслась по шоссе навстречу выборгскому концерту. Паша вцепился в руль так же крепко, как сжал зубы. Он мужественно сдерживал раздражение, потому что Юля теперь сидела рядом и вела свои «путевые заметки» не таясь:

— Удивительная девушка эта Тереза. С одной стороны — звезда, с другой — дитя малое. У нее не только имиджа нет, у нее и в голове-то, оказывается, немного. Откуда же песни, тексты? Надо будет у Нонки спросить, ее пьески тоже из дерьма всякого произрастают. Где-то я уже про такое слышала…

Сама звезда похрапывает позади.

Мимо проплывают красивые пейзажи, попадается все больше и больше валунов. У обочин стоят люди с корзинами — продают ягоды.

— Как все-таки здесь красиво. Природа, деревья, валуны эти. Людей мало, глаз отдыхает. А поехала бы сейчас в Баден-Баден… Толпы, туристы… тьфу… Расслабляться можно только на природе, без суеты, без толкотни, без газов этих выхлопных…

Джип въезжает в клубы черного дыма. Юля чихает. Они обгоняют пыхтящее сооружение, напоминающее полевую кухню, только черное от гари. Наверху плоской башни сидят ремонтные рабочие в оранжевых жилетах и режутся в карты. Совковые лопаты почему-то свисают на веревках и отчаянно колотят по черным бортам колымаги. Паша включает дворники. Они бесшумно слизывают копоть с лобового стекла.

Опять леса. Потом населенный пункт. Приходится сбавить скорость. Мимо проплывают: старуха с молоком в трехлитровых банках, дедок с берестяными поделками, мужики в ватниках и резиновых сапогах, продающие рыбу, тетки с лукошками, полными ягод и грибов.

— Вот они, простые русские люди, делятся с нами результатами своего нелегкого труда. А мы все жалуемся: и то нам не так, и это не этак. А ты поди встань в четыре, корову подои! А в полшестого — да в лес, да по ягоды? А рыбачить с вечера до утра? Опять же, ночное. Не забыть спросить у Сони, что это такое?

Дородная деваха с русой косой до пояса, румяная, как на картинах Кустодиева, сидит возле своего товара.

— А еще детей накормить, дом убрать, — продолжала перечислять Юля. — И при таком жизненном распорядке так выглядеть… Это я о последней в ряду продавцов девушке… Настоящая русская красавица. Ни убавить, ни прибавить. Интересно, чем может торговать такая женщина?

По мере того как машина проезжает мимо девушки, взгляду Юли открывается картина: на земле аккуратно расстелена полиэтиленовая пленка, а на ней выложены элементы снаряжения для подводного плавания: ласты, маска, акваланг, гарпун. Замыкает эту живописную группу предметов купальник гигантского размера — как раз на деваху. Купальник переливается всеми цветами радуги. Девушка сидит на складном стульчике, отвернувшись от солнца, и читает. Юля присматривается и успевает заметить надпись на обложке: «Доктор Спок. Воспитание детей». Женщина беременна месяце на девятом.

В номерах им отказали: гостиница полна была иностранных гостей. Дежурный администратор кричал и закатывал глаза, показывая на толпу финских лесорубов, съехавшихся на международную конференцию «Мировые запасы леса — проблемы и открытия». А еще он уверял, что не знает никакой Обломовой, пусть она хоть трижды звезда. Сама трижды звезда похрапывала на диване. Паша метался между Юлей, пытавшейся договориться с администратором, и Терезой, которая скулила и вздрагивала во сне.

— Значит, нет номеров? — Юля заглядывала в бегающие глаза администратора.

— Нет.

— Нет?

— Нет.

Юля тяжело вздохнула. Нет так нет. Она вытащила из кармана мобильный телефон.

— Не хотела я этого делать. Ну да ладно.

Администратор беспокойно поёрзал на стуле и выдал ключ очередному другу лесов. Юлька набрала номер.

— Марина Игоревна? — голос Юли зазвучал неожиданно властно, как и подобает дочери богатой мамаши. — Да, Юля, да, я тоже рада очень. Я здесь, у вас, внизу. А селить не хотят, говорят, съезд у вас какой-то. Конференция лесорубов. А мы тут с Терезой Обломовой, знаете такую? Группа «Фюзеляж», слышали? Ну и замечательно. Спасибо, ждем.

Марина Игоревна спустилась через тридцать секунд. Дорогой костюм, классические туфли-лодочки, улыбка, прическа, великолепные ухоженные руки с маникюром — такой управляющей позавидовал бы любой отель любой столицы мира. Но Марина Игоревна верно рассчитала преимущества царствования в приграничном городке, она была хозяйкой гостиницы.

— Юлечка, дорогая, сколько лет, сколько зим! Как мама? Что бизнес?

— О! Бизнес процветает, еще бы!

— А это и есть наша звезда? Сегодня в «Башне» поете? Можно прийти?

Паша трясет Терезу, чтобы та поздоровалась с любезной женщиной, которая, судя по всему, вот-вот решит их проблему. Обломова моргает, недоумевая, зачем ее разбудили и чего хотят.

— Дорогуша, — щебечет Марина Игоревна, — пойдемте, мы вас мгновенно оформим.

Администратор вытянулся в струнку.

— Только оформляйте на мой паспорт, у моих друзей сегодня документы украли. Или вот у парня права есть.

Паша, оставив Терезу на диване, подходит к Юле и шепчет ей на ухо:

— Как расплачиваться будем? Денег-то нет.

— После концерта заплатим.

— Пойду покурю, разнервничался, — сказал Паша и вышел на улицу.

Когда Юля, помахивая ключами от двух номеров, обернулась к дивану, Терезы Обломовой и след простыл.

В баре немноголюдно. Мирно выпивают два финна. У стойки еще двое. Это местные крутые парни в одинаковых кожаных куртках. Оба — поборники справедливости и здорового образа жизни. Поэтому они не стреляют без веских причин, и в дневное время предпочитают водке сок: один — апельсиновый, другой — томатный. В конце стойки устроилась Тереза. Она, как человек свободной профессии, пьет в любое время, и только что опрокинула стопку водки. Вот уже минут десять слушает содержательную беседу местных парней.

— Скукотень. Чем вечером займемся?

— Сегодня какая-то телка в «Башне» поет.

— Да нет, фигня какая-то, «Пилотаж», «Фюзеляж», «Абордаж».

— Да нет, одна телка, без группы. Безобразная такая, лысая. Ну такая, на мужика похожая.

— Кому захочется на такой отстой идти? В Питер поедем, там сегодня «Авария» в «Плазе».

Обломова выпивает следующую порцию водки. Юля неслышно подходит к Терезе и обнимает ее за плечи.

— Пойдем-ка селиться, — она показывает ключ.

— Повторить! — приказывает Обломова бармену. — Юль, тут ничего хорошего не будет, никто не придет на концерт.

Юля косится на соседей по стойке.

— Тереза, не валяй дурака, это не твоя публика, твоя публика днем по барам не шляется.

Еще одна стопка.

— Ну да, они на ткацкой фабрике вкалывают от зари до зари, деньги на билет копят, чтобы на концерт прийти.

И еще пятьдесят грамм.

— Я однажды выступала в Иванове — городе невест, так там одна прямо на сцену с пакетом полезла, а он порвался, прикинь! А оттуда — наволочка в цветочек! Ее охрана выталкивает, а она орет: «Терезочка, пусть тебе спать мягко будет!» Я еще подумала, хорошо, что не «Пусть земля тебе будет пухом»!

Юля тянет ее за рукав:

— Пошли, пошли. Тебе бы прилечь перед концертом. Душ и все прочее.

_____

На сцене Тереза менялась. Она выглядела не мужиковатой и сильной, а неожиданным образом становилась беззащитной и маленькой. Когда за ее спиной было несколько музыкантов группы — неразговорчивых взрослых мужиков и Обломова чувствовала надежный тыл, это не имело значения, но сейчас Тереза была одна и ощущала себя ничтожной блохой.

Она орала им со сцены о том, что в ее жилах течет расплавленный металл, а они жрали. Она кричала им о небе, которое, как крышка огромного сундука, прихлопнуло нас всех, а они пили. Она пела им о том, что любви нет, а они не замечали этого, как и не замечали ее — блоху, скачущую по сцене. Здесь шумное застолье. Там — бурное примирение поссорившихся супругов. Финские лесорубы, громко смеющиеся над чем-то понятным им одним. И вся эта звуковая какофония сопровождалась стуком вилок и ножей о тарелки, звоном рюмок и громким чавканьем множества челюстей. Эти челюсти смыкались и размыкались, смыкались и размыкались с клацаньем, с жестким хрустом.

— Обломова надралась, конечно, перед концертом, но сейчас начала петь первую песню. Вроде хорошо у нее получается, — вела репортаж с места событий Юля.

Но вдруг все звуки замолкли разом. Обломова замолчала на середине куплета и смотрела в зал.

— О-о! Кажется, сейчас что-то будет, — пробормотала Юля.

Гитара висела перед Терезой, как ручной пулемет.

— Жрете? — крикнула она. — Жрите! Зачем вам музыка? Что вы в этом понимаете, уроды?

Слова, брошенные в тишину зала, некоторое время доходили до сознания зрителей. Когда они наконец решили прибить блоху на сцене, распорядитель зала уже вытолкнул ее за кулисы.

Обломова чуть протрезвела, пока верный Паша доставлял ее из ресторана в гостиницу. Он уложил ее на кровать и велел поспать, пока он съездит обратно и попытается урегулировать конфликт. Устроители концерта грозили неустойкой и обличительными статьями в газетах.

Когда он ушел, Тереза вскочила с кровати и, покопавшись в рюкзаке, вынула десяток миниатюрных бутылок виски, которые обычно продают в международных аэропортах. Она влила в себя порцию шотландской сивухи и почувствовала прилив бодрости. Выпила еще, и новый приступ ярости охватил ее от макушки до пяток.

Нет, все-таки Марина Игоревна — умница. Гостиничный номер хоть и не походил на пятизвездочный антикварный салон, но искрился чистотой и подобием уюта. Да и это было неважно. У Юльки была собственная шкала ценностей, согласно которой она дала бы отелю трудолюбивой Марины хоть шесть звезд. Она судила о качестве гостиницы по состоянию ванной комнаты и бара. И если в баре, благодаря Обломовой, Юля уже успела побывать, то с ванной только знакомилась. Но здесь — та же идеальная чистота, снежно-белые махровые полотенца, пушистый коврик. Все, что должно блестеть, блестит. Все, что должно работать, работает. Юля набирает ванну, выливает туда пену из маленького флакона и, сбросив одежду, погружается в воду.

— Почему у пьяного человека прямо потребность какая-то — гадость кому-нибудь сказать? Ну сидят, ну едят. Должна была бы уже привыкнуть. Артистка ведь — обслуживающий персонал. Соня говорит, что мы все — сфера услуг. Теперь я понимаю, что она имеет в виду. Конечно, Обломову с позором выгнали. Хорошо еще, нам всем не набили рожи. Правда, там остался Паша, чтобы как-то утихомирить рестораторов…

Незаметно для себя Юля засыпает. Диктофон выскальзывает из руки и мягко опускается на ковер возле ванны…

Ей снятся буйные и невнятные сны. Лоси, Соня, Лосева и почему-то Нонкин муж Федор. Он прижимается к ней и требует ласк.

Ее будит настойчивый стук в дверь. Очнувшись, Юля видит, что покрылась гусиной кожей: вода остыла. Она тянется к часам, лежащим на полочке, — они показывают пять часов. Стук повторяется. Юля вылезает из ванны, на ходу кутается в махровый халат, тоже снежно-белый, и подходит к двери.

— Кто?

— Дед Пихто! — орет Паша так, что Юля тут же распахивает дверь. Он стоит на пороге, запыхавшийся, раскрасневшийся, проходит мимо Юли в номер, выглядывает в окно и затем плюхается в кресло посреди комнаты. Юля идет следом за ним, на ходу вытирая голову. На ковре остаются мокрые следы.

— Что случилось-то? Там засада? Меняем явки и пароли?

— Да иди ты со своими шутками…

— Какие тут шутки? Правда жизни, обеспеченная твоей подругой Обломовой. Содержание, соответствующее фамилии.

— Тереза покончила жизнь самоубийством.

— Что?

— Ее больше нет.

— Да что ты мелешь? Я ее до вашей комнаты проводила.

— Я стучал, кричал, звонил — она не отзывается.

— Мобильный?

— Не отвечает.

— Машина?

— Я на ней приехал, вон она, под окнами стоит.

Юля подходит к окну, отдергивает занавеску и смотрит вниз, но ничего похожего на Пашин джип под окнами нет.

— Где? Где машина? — спрашивает Юля, и Паша, сорвавшись с места, подбегает к окну.

— Ничего не понимаю, я же только что смотрел…

— А вторые ключи у нее есть?

Паша виновато вздыхает:

— Есть.

— Что ж ты у нее не отобрал-то?! Мне кажется, одного инцидента вполне достаточно. А мое сердце чует, что он у вас не первый. Теперь вот заедет куда-нибудь в Финляндию, получится международный скандал.

И Паша сдался. Он повалился в кресло, осел и прилип к спинке.

— Блин-компот, что же делать? Дорого бы я заплатил, чтобы ее собственными глазами увидеть.

Он прикрыл ладонью глаза, будто изображение Обломовой — живой и невредимой — вот-вот должно было появится перед его внутренним взором.

Вот за это Юля и презирала многих мужчин, почти всех, кого знала: в самый ответственный момент они вдруг прикрывали ладонью глаза и признавали, что жизнь — дерьмо. Почему сейчас? Почему не вчера или месяц назад? Ни Юлька, ни Нонна так не поступали. Они карабкались, царапали ногтями препятствия и умудрялись при этом шутить.

Юля хватает в охапку вещи и бежит в ванную — переодеваться. Через несколько секунд она готова. Причесываясь на ходу, выскакивает из номера. За ней, громыхая ботинками, бежит Паша.

— Ключ от триста пятого не сдавали? — кричит на бегу Юлька.

Утренний администратор приподнимается из-за стойки.

— Нет, а что случилось? Сначала ваша подружка пробежала как ошпаренная, теперь вот вы.

— Куда побежала? Когда? — разом спросили Паша и Юля.

— Да на стоянку, минут десять назад.

— Десять минут назад я должен был с ней нос к носу в дверях вот этих столкнуться…

— А вы через левую дверь вошли, а она через бар выбежала. Я еще подумал…

— «Подумал, подумал»! А сказать мне не могли сразу же?

Администратор, обидевшись, сел:

— Ну кто же знал, что вы ее из дому без охраны не выпускаете.

— Ее удержишь, как же!

Юлька с Пашей выбежали из холла. Вслед им полетел голос администратора:

— Она кричала на бегу: «Отомстим за неизвестных русских артистов!»

Разбитый джип они обнаружили у ближайшего столба. Недалеко уехала пьяная и несчастная рок-звезда. Около машины топтались гаишники — пожилой с усами и помоложе, который все время трубно сморкался в гигантский носовой платок.

Паша по-бабьи всплеснул руками и захлюпал носом.

— Ой, мамочки!

Он бросился к машине. Юля едва поспевала за ним, приговаривая на бегу:

— Да не волнуйся ты так! Что с ней сделается?

Ни в машине, ни возле Терезы не было. А джип так аккуратно вписался в столб, будто обнял его бампером. Коричневое пятно, расползшееся по асфальту, напоминало кровь, и Паша побелел. Юля дернула его за рукав:

— Эй, это масло вытекло.

— Где девушка? Певица, лысая такая, бритая, — кричал Паша гаишникам, попеременно хватая их за китель.

— Только не надо причитать! — успокоил старший. — Лысая певица в отделении.

— В каком отделении?! — Паша схватился за сердце.

— Милиции, каком же еще!? Хотя ты прав, мужик, — по ней психушка плачет.

— Что случилось?!

Гаишник с насморком протрубил в носовой платок и сказал разочарованно:

— Да ничего. Пьяным везет. Так нажралась, что из-за руля выпала.

— На ходу, — прошептал Паша.

— На лету! — огрызнулся пожилой усач. — Ты что, тоже того? У нас сегодня, Петь, видать, не только лесорубы съехались, но и психи. Не задалась неделька!

Петя, сморкаясь, качнул головой в ответ.

— А вы ей кто будете?

— Подруги…

— Друзья…

— Ну вот что, «подруги», — решительно приступил к делу старший. — Протокол составлять будем. Ваша-то невменяемая даже имени своего назвать не смогла.

— Ну чего ты, Ильич. Не знаешь, что ли, это ведь Тереза Обломова, — прогундосил Петя.

— А мне один хрен. На сцене выпендриваются, бабки лопатой гребут, совсем совесть потеряли. Она за руль садится в таком состоянии, в каком я, взрослый мужик, до сортира не дойду — сдохну по дороге…

— Видать, дядя, сортир у тебя под Питером, — огрызнулся Паша.

Юля двинула его по ноге:

— А у тебя, балбес, видать, денег много. Молчи, идиот! — и улыбнулась пожилому гаишнику: — Так что там насчет протокола? Может, так договоримся?

— Так-так, об косяк. За рулем в нетрезвом виде — раз, архитектурное сооружение разрушила — два, зеленые насаждения попортила — три.

— Эй, эй, подождите, какие зеленые насаждения? — забеспокоилась Юля.

Петя, смущаясь, отводит глаза:

— Она, это, когда из машины выпала, весь газон заблевала.

— Я и говорю, нанесен вред зеленым насаждениям, — подкрепляет сказанное старший. — А к нам, между прочим, два раза в год садовник из Питера приезжает.

— Хорошо, что не из Амстердама. И сколько вы с нас вымогаете?

— Вы что, хотите к своей подружке в отделение? За дачу взятки должностному лицу? — громыхнул усач.

— Ну, положим, взятку вам никто пока не давал. А главное, не даст. У нас денег нет. Украли.

Все, пора кончать этот разврат! Юля вдруг увидела себя со стороны. Вот она, дочь Ларисы Артемьевой, наследница миллионов и лесопилки, стоит посреди приграничного городка и препирается с двумя ментами, один из которых нахально вымогает деньги, а второй трубит, как слон перед засухой. А между тем, время вечерней ванны и бутылочки сухого.

— Где это ваше отделение? — спросила Юля.

— За парком, — ответил усач.

В отделении милиции Юле были не рады. И Паше Культе не обрадовались. Пожилой капитан в «бухгалтерских» нарукавничках хмуро смотрел из-под очков.

— Здравствуйте. У вас задержанная Тереза Обломова?

— А вы кто? — спросил капитан.

— Мать!

— Вы — мать?

— Я имела в виду мать-перемать. Хотела выругаться, понимаете?

Капитан развеселился и открыл амбарную книгу.

— Посмотрим. Узнаем. Ответим.

— Помогите! — взмолилась Юля.

Капитан, листая страницы, заверил:

— Поможем. Запоминающаяся фамилия. Вроде из русской классики?

Паша отчаянно закивал.

— Вроде не было такой.

— Как нет? — Юля похолодела.

— Хотя подождите, Тереза одна есть, с вьетнамской какой-то фамилией.

— С вьетнамской?! А почему с вьетнамской?! И как вы вьетнамскую от китайской отличаете? Или от корейской?

— А, вот, нашел! Напалмова!

— Это не она.

— У нас Терез больше в обезьяннике нет. А она так назвалась. — Капитан читает, водя пальцем по строке: — «Записано со слов задержанной». Как она артикулировала, так мы и зарегистрировали.

— Где он, ваш обезьянник?

— А вам зачем?

— Как зачем? Великую певицу земли русской хочу забрать.

— Не положено. Протокол, штраф. Знаете, в каком состоянии она к нам доставлена?

— Не иначе как сильного алкогольного опьянения?

Капитан молчал, с любопытством ожидая развязки.

— Что, денег хотите? — догадалась Юля.

— Точно, — признался дежурный.

— Сколько?

— Сто! — недолго думая, сказал он.

— Пусть она у вас еще посидит.

Юля повернулась, чтобы уйти. Главное, чтобы Паша ничего не испортил. Но тот пребывал в шоке и молчал.

— Пятьдесят, — полетело Юльке в спину.

— Да сколько угодно. У меня все равно нету.

— Сорок.

Юля навалилась на стойку:

— Нету!

Дежурный задумался:

— Певица?

— Певица, будь она неладна.

— Тогда концерт для персонала.

— Какой концерт? Мы что, фронтовая бригада?

— Не выпущу, — без всякой угрозы сказал капитан.

— Выпустите, на фиг она вам сдалась, такой подарочек?

— Пусть поет, раз певица. — И это был вердикт.

Юля повернулась к Паше, надеясь найти у него хоть какую-нибудь поддержку. Но тот вытянул руки вдоль туловища и теперь был похож на провинившегося подростка.

— Да, блин, пусть поет, если сможет! — крикнула Юля.

— Вот это дело. Сейчас приведу.

Капитан скрылся за дверью и через несколько минут вернулся с Терезой. Та едва передвигала ноги в тяжелых армейских ботинках без шнурков.

Тереза жалобно скулила:

— Меня не хотят слушать зрители! Зритель ренегат и предатель. Публика жует колбасу и скобарский салат оливье! Я никому не нужна!

— Нужна, нужна, еще как нужна! — заверила ее Юля. — Вот видишь, твои поклонники собрались. Отпускать не хотят, так любят. Спой, светик, не стыдись.

Тереза встрепенулась и оглядела коридор. Милиционеры, уборщица, еще пара теток, по виду, работницы столовой, мрачно и негромко здороваются и садятся на лавки вдоль стены.

— Я без гитары петь не буду! — крикнула Тереза.

Юля пнула ее коленкой под зад, чтобы никто не видел:

— А симфонический оркестр не подойдет? А ну, давайте-ка а капелла, звезда вы наша!

Тереза зажмурилась и отвернулась к стене. Юльке показалось, что прошел год, прежде чем раздался голос Обломовой. Но когда он полился — сильный и чистый — зажмурилась Юля. Без хрипоты. Без украшательств. Голос летел над русской степью, молил о помощи, обещал вернуться. Голос Терезы добирался до милиционеров и уборщиц, до поварих и до безликих фотографий разыскиваемых преступников. Это не была песня из репертуара группы «Фюзеляж», это была старинная народная песня. Где и когда Тереза Обломова научилась этому, Юля не знала, как и не знала, сколько еще таких песен та могла бы спеть.

_____

В ночном парке, растянувшись на садовой скамейке, спала утомленная этуаль русского рока Тереза Обломова, уложив голову на колени администратора Паши. Будить ее не стали. Тихо говорили над ней:

— Да, сходили за хлебушком…

Паша гладил Терезин ежик. Юля смотрела на них с завистью. Она даже готова была сбрить волосы, чтобы кто-нибудь так же гладил ее по голове. Стало зябко. Юля встала, поставив ногу на краешек скамейки.

— Слушай, у нее что, боязнь сцены?

Паша вздрогнул, как от удара.

— Кто тебе сказал?!

— Я же не слепая.

— Она никому никогда не говорила об этом. Скрывает. Вот почему перед концертом и напивается. Боится очень.

— Конечно, тяжело чем-то заниматься, когда вся природа против, один только ты за.

Паша протестующе шепчет — если мог, кричал бы в голос:

— У нее голос! Нас запустили в ротацию!

— Да и ради бога! Но голос — это дар, а не профессия. А через пару лет у тебя на руках окажется алкоголичка с полностью разрушенной психикой.

— Ты иди, а я с ней побуду. Проснется — довезу до гостиницы.

Но Юля снова садится рядом.

— Ну хорошо. Положим, концерт отменили без последствий. В гостинице мы переночуем, Марина денег не возьмет.

— Почему?

Юля усмехнулась:

— У меня есть волшебная палочка, мама называется. Многие ей обязаны. А я так, на прицепе… Как всегда… Но на чем мы обратно поедем?

— На электричке.

— И на какие шиши? У меня лично ни копейки не осталось.

— Может, у этой Марины и попросим?

— Нет. Вот это уж нет. Я мамочке обещала, что дочь Лары Артемьевой в долг брать не будет, чтобы никто не заподозрил мамочку в финансовом кризисе.

— Нормально. Мы теперь из-за твоей честности должны до Питера пешком топать? Мы-то ладно. А Терезка как же?

— Как ты о ней печешься.

— Не твое дело.

— Ну почему же не мое? Я ведь тоже не хочу пешком идти. Мы можем заработать.

— Я на панель не пойду, — заявил Паша.

— Остряк! Учти, здесь основной контингент — горячие финские парни.

— Злая ты, Юля.

— А кто меня в это втянул?

— Да ладно тебе. Ничего особенного. Просто ты Терезу плохо знаешь. С ней каждый раз так. Рок-музыка, понимаешь ли.

— А ты что за ней таскаешься? Администратор ты плохой…

— Я ее верный друг. У нее гастрит, ей вовремя есть надо. Ей пить нельзя.

— То-то она и не пьет.

Увидев Пашины жалобные глаза, Юлька осеклась. Действительно, что она знает об этих людях. Поехала за приключениями. И вот они. Нонна права, молиться надо конкретно, а не вообще.

— Ладно, извини.

Паша кивает.

— Мы с первого класса знакомы, с Астрахани еще. Я из-за нее институт бросил педагогический, в Питер приехал. А мне в Питере холодно и темно все время, чувствую себя как крот в потемках.

Юля встала со скамейки и пошла прочь. Неожиданно обернулась и сказала:

— Она просто не то поет.

Если бы день назад Юле Артемьевой сказали, что она будет петь на улице ради того, чтобы заработать сто восемьдесят четыре рубля шестьдесят копеек, она бы усомнилась в здравости рассудка рассказчика. Она даже не рассмеялась бы, поскольку это не смешно. Она просто не поверила бы. А если бы ей сказали, что петь она будет дуэтом с человеком по фамилии Культя, то она подумала бы, что надо брать у Нонки адрес ее Морфеича и пройти курс психоанализа. Но сейчас все было именно так. Она с Пашей стояла недалеко от нищих, которые бойко просили милостыню по-фински. О репертуаре договорились заранее. И если происхождение, воспитание, образование и даже вероисповедание у них были разные, — Паша был из староверов, то детство было одно — золотое и советское. Поэтому и напевали песни из старых мультфильмов, под неловкий аккомпанемент Юлиной гитары. Вернее, гитара была Обломовская, а Юля бренькала, как умела.

— Облака-а-а, белогривые лоша-а-адки… — тянул добродушный Паша.

— И что-то там про «без оглядки», — подтягивалась Юля.

— Ничего на свете лучше нету… — заявлял Паша.

— …чем бродить, друзья, по белу свету, — подхватывала Юля и грозила ему кулаком. Уж больно реалистично это звучало.

Потом хором вместе с продавщицами цветного стекла и льняных скатертей голосили:

— Каким ты был, таким ты и остался, — и дальше про лихого казака.

Потом с продавцами аудиокассет и дисков с записями популярных финских исполнителей надрывались, сдирая голоса:

— Комбат, батяня! Батяня, комбат! — эх, Обломову бы сюда. Она поддала бы голоса.

Потом напились с финскими лесорубами и пели:

«Happy New Year, Happy New Year…»

Потом, вместе со всеми, отмечая день рождения продавщицы «оренбургских» пуховых платков:

— Сказала мать: «Бывает все, сынок»…

Пластиковые стаканчики с водкой — по кругу, кавказские мужчины с шашлыками, куча денег в пластиковой коробочке из-под масла «Рама»…

В вагоне электрички народу почти нет. На деревянных скамьях сидят Тереза, Паша и Юля. На одной скамье — Тереза и Паша, напротив — Юля и гитара Терезы в чехле. Тереза держит спину, как балерина, и не отрываясь смотрит в окно, шевеля губами. Паша дремлет. Юля тихо говорит в диктофон:

— Вот и закончилось мое путешествие. Денег я не заработала, но польза от него все-таки есть: депрессию как рукой сняло. Полное ощущение, что прошла как минимум вечность, а ведь только вчера утром мы отправились в этот полный приключений и опасностей путь. Тянутся леса. Сосен и валунов все меньше. Видимо, скоро Питер.

В кафе подруги и Лосева, присевшая на подлокотник Сониного кресла, слушали запись с диктофона. Когда запись закончилась и пленка зашипела, Соня уважительно сказала:

— Это ж надо — столько пережить. А если б ты дома осталась? Ну, выпила бы еще литра три вина — и что? Только чувствовала бы себя неважно.

Намек на пьянство Юля пропустила мимо ушей. Знали бы они, сколько пьет Обломова. А сколько ей самой пришлось выпить с северными соседями!

— Ну вот я и отчиталась, — подытожила она. — А как вы провели время?

— Нормально. За эти сутки мы с Нонкой не передрались. А Ромасик такой милый: вчера встречаемся, а он — в костюме и с цветами.

— Неужто предложение решил сделать?!

— Да нет, в театр меня пригласил, в Мариинку.

Нонна недовольно поводит плечом, а Соня добавляет:

— Хоть Нонна Владимировна не одобряют-с.

Нонна, проигнорировав реплику Сони, показывает на большущую планшетку, лежащую рядом с Юлей:

— А в папке что?

Юля мнется, затем, решившись, открывает планшет. Это, собственно, то, ради чего она встала с дивана. Ради этих нескольких пестрых листков она пустилась в дорогу и вернулась. Это эскизы к новой одежде для Терезы Обломовой. На Юлиных рисунках — деревенская девчонка откуда-то из средневековой сказки. Только лысая голова выдает прежнюю Обломову.

— Ну, ничего? — спрашивает Юля с тихой надеждой.

Соня обнимает подругу:

— Вот дурочка! Это же гениально! И как из пэтэушницы можно было сделать… лесную деву…

— И главное, ничего практически не изменив в облике, — Нонна постукивает длинным ногтем по лысой голове Обломовой на рисунке.

— Вот оно! — оповещает Соня подруг.

— Что «оно»?

— Практическая польза путешествий!

Нонна флегматично поправляет:

— Тогда она.

— Что — «она»? — злится Соня.

— Польза — она!

— Не важно! Оно, она, они… — Соня тычет пальцем в Юлю. — Ее не было всего сутки. Одни сутки! А посмотри, какой результат. Посвежевшая, с идеями, глаз горит.

— Девочки, не смейте ссориться. Пишем следующую главу: «О практической пользе путешествий. В путешествие стоит пуститься хотя бы только потому, что, временно изменив декорации, вы вписываете новый акт в пьесу своей жизни…»