А кто ее знает

– В-вы мама Антонины? – выговорил я.

Дверь мне открыла высокая женщина с опухшим бледным лицом и уныло висящими прядями волос, обесцвеченных добела.

Женщина хмуро и недоверчиво смерила меня взглядом. В кармане у меня лежала Тохина медаль – собственно, я эту медаль утром обнаружил. Я про нее забыл совсем. Решил отдать Тохе и заодно зайти к ней в гости. Она мне как-то говорила свой адрес.

Женщина пришла к выводу, что мне можно верить, и сделала шаг назад, пропуская меня в квартиру. Я зашел и увидел раскиданную по полу одежду, стоптанные тапки, пакеты с барахлом. Она пошла на кухню, я машинально пошел следом. Кухонный стол был заставлен грязными тарелками, пепельницами, кружками со скукоженными чайными пакетиками, пустыми бутылками, завален объедками, обертками, бычками. Между двух окаменевших мандариновых корок лежал вверх лапками дохлый таракан.

– Т-тоха дома? – спросил я, переступая с ноги на ногу и чувствуя, как подошвы кед прилипают к грязному полу.

– А кто ее знает, она у подружек пропадает, – проговорила мать Тохи, тяжело опускаясь на табурет.

Не глядя на меня, она принялась вытряхивать из пачки последнюю сигарету. Я обвел взглядом кухню. На пыльном буфете стояли потускневшие кубки.

– Ч-чьи? – показал я на них рукой.

– Мои, – отозвалась она. – Биатлон. Ты чего пришел?

Я стал лихорадочно придумывать ответ. Оставлять ей медаль я не собирался.

– С-сказать спасибо.

Она затянулась и подняла бровь – мол, за что спасибо? Разговор давался мне все тяжелее.

– От всей нашей секции спасибо. У вас очень… хорошая д-д-дочь. Сп-порт… тс… – какое слово жуткое, я еле с ним справился, – спортсменка.

Она ухмыльнулась и почесала голову. Говорить больше было не о чем. Я попрощался и ушел. Она продолжала курить, сидя на табурете.

 

Невидимый органист Вселенной

– Как думаешь, кто там по ночам воет, на том берегу? – спросила Тоха.

Мы лежали на спальном мешке. Тоха зажгла в телефоне фонарик и светила на железный свод ангара. Я пожал плечами.

– Русалка?

Я хмыкнул, выказывая сомнение.

– А откуда ты знаешь, что не русалка? – не сдавалась Тоха. – Ты думаешь, русалки – это девушки со сладкими голосами. Как в мультфильмах и сказках. Но кто их видел на самом деле? Может, они на моржей похожи. С усатыми мордами, клыками. Пузатые. И воют страшно.

Она замолчала, водя фонариком туда-сюда.

– Слушай, а почему ты в Германию не хочешь? – спросила она ни с того ни с сего. – Тебе что, не хочется посмотреть, как люди в другой стране живут? Ты же не вечно собираешься в нашем городе сидеть.

– В-вокруг света соб-бираюсь, – выговорил я. – На яхте.

– О! – Тоха направила луч фонарика мне в лицо, и я зажмурился. – Извини, – она снова пустила луч гулять по своду крыши. – Я тоже так хочу. Или даже пешком. Вокруг света.

Она замолчала, и мы какое-то время лежали в тишине. Я попытался представить себе, какая у меня будет яхта, когда я отправлюсь в кругосветное путешествие. Но воображение мое было парализовано. Потому что рядом лежала Тоха, и я мог думать только о ней. Дальше так продолжаться не могло. Я повернул голову и – сердце мое перестало биться – поцеловал ее. Под темным сводом среди разбитых буеров и катамаранов зазвучали трубы органа, и наш ангар превратился в космический корабль, несущийся сквозь великий космос к черной дыре.

Когда мы вышли из ангара, снаружи был белый день. У двери стоял Шевцов.

– Вы нас напугали, – сказала Тоха.

– Вы меня тоже, – сказал Шевцов.

Он помолчал, глядя на медаль, висящую у Тохи на шее, потом сказал:

– Надо поговорить. Поехали на обед.

И зашагал к воротам клуба.

– Куда? – спросила Тоха, когда мы его догнали.

– В кафе сегодня выходной, – сказал Шевцов, – так что поедем ко мне.

 

Ты для чего говорить научился?

Мы сидели в деревенском доме Шевцова за большим столом. Вместе с отцом Шевцова – он был в инвалидной коляске – и вместе с Репой, который, как выяснилось, жил у Шевцова, с тех пор как начал работать нашим тренером. На столе перед нами стояла сковородка с жареной картошкой, и мы ели картошку прямо со сковородки, подцепляя вилками. Отец Шевцова откинулся на спинку коляски и то засыпал, то просыпался и оглядывал нас сочувственным взглядом, а потом засыпал снова.

– Ну вот что, – сказал Шевцов, когда с картошкой было покончено, – в ангаре ночевать больше не стоит. Его все равно будут ломать.

Он выразительно посмотрел на Тоху. Та ответила упрямым взглядом.

– Если есть проблемы, – сказал Шевцов, – надо с ними разбираться. Я помогу. А пока можешь остаться тут.

Тоха опустила глаза, ее взгляд остановился на медали, которая так и висела у нее шее. Она сняла медаль и сунула в карман.

– А вас… – она запнулась и посмотрела на Шевцова, – вас не уволят?

– Из-за чего, из-за тебя? – удивился тот.

– Нет, из-за того что мы не сделали, как хотел этот, – Тоха мотнула головой куда-то в сторону окна, – Михаил Петрович.

– Пока нет, – сказал Шевцов и улыбнулся. – Еще есть вопросы?

– За-зачем вас Александр Николаевич укусил?

З-з-з. Повисла такая тишина, что жужжание одинокой мухи на окне стало оглушительным. Отец Шевцова проснулся и заморгал, с удивлением оглядывая нас, застывших за столом.

– Потому что я вампир, – ответил мне Репа.

Мы с Тохой в недоумении переглянулись, а Шевцов с Репой фыркнули от смеха. Отец Шевцова, глядя на них, покачал головой и пробормотал: «Балбесы». Отсмеявшись, Репа сказал:

– Ну достал он меня своими нотациями. Не вовремя прицепился. А драться с ним бесполезно, он сильнее.

– А д-девушку зачем?

Черт, кто меня за язык тянул. Репа уставился на меня, как на русалку-моржа с усатой мордой.

– Беккер, ты для чего говорить научился? – прогремел суровый голос Шевцова.

Я уже и сам пожалел, что умею говорить.

– Извинись перед… – продолжал греметь Шевцов, но Репа его остановил.

Он наставил на меня свой палец и сказал:

– Я отвечу на твой вопрос, но после этого ты ответишь на мой.

Я испуганно согласился.

– Мне было девятнадцать лет. Она мне нравилась. И я ей вроде бы тоже. А ее родителям – совершенно точно нет. Они ее заставили написать заявление в милицию, что все, что у нас с ней было, – это было не по любви, это я ее силой заставил. Понятно?

Мы с Тохой неуверенно кивнули.

– Она им подчинилась, и меня бы наверняка посадили, но в последний момент она изменила показания и заявила, что насилия не было, что я ее просто укусил, как бешеная собака. И меня положили в психушку.

Под конец голос у Репы охрип, а руки еле заметно задрожали, и он их спрятал под стол. Мы с Тохой замерли, потрясенные, и Тоха тихо проговорила, обратившись к Шевцову:

– Это что, правда?

Шевцов, который сидел с помрачневшим лицом, кивнул. Репа поерзал на стуле, выдохнул, облокотился о стол и сказал:

– Яша, теперь твоя очередь отвечать на вопрос. Почему. Ты. Всегда. Стартуешь. Левым. Галсом?

 

Все, что есть в этом мире

Когда я вечером вернулся домой, дед сидел на кухне над исписанными шариковой ручкой листами. Рядом лежала старая черно-белая фотография. На ней девчонка в светлом платье и сандалиях сидела на дереве и смеялась. Девчонка была похожа на ту смешливую медсестру, которую доктор Кольчугин водил пить кофе, пока мы с Шевцовым навещали Шевцова-отца.

– Это моя мама, – сказал дед. – Фотографировал папа. За два года до того, как его арестовали.

Я застыл, глядя на фотографию. Прошлое, о котором рассказывал дед, всегда представлялось мне очень мрачным и страшным. И вдруг смеющаяся девчонка на дереве – ее невозможно было представить в том прошлом. Невозможно было связать ее со всеми теми событиями – с арестом и расстрелом мужа, с потерей дома и депортацией. Как будто если бы я допустил в своем воображении, что все это с ней случится, то тем самым позволил бы этому случиться с ней по-настоящему – в прошлом. Я совсем запутался, и тут дед протянул мне исписанные листы:

– Держи, я перевел для тебя отрывок из Лауры Деккер.

Он глядел на меня с лукавой гордостью. Сюрприз? Постепенно до меня дошло. Месяца три назад я попросил деда перевести мне отрывок из книги, которую написала Лаура Деккер о своем кругосветном путешествии. Отрывок был на немецком языке. Я нашел его в интернете. Дед сначала ворчал, что это не немецкий язык, а позор и деградация, «вот у нас был язык!», потом вообще перестал про это говорить, и я уже смирился, что он ничего не переведет. А он все-таки перевел. Я кинулся деду на шею.

«Привет, меня зовут Лаура, я родилась в Фангареи, в Новой Зеландии. Мои родители тогда совершали кругосветное путешествие на парусной яхте и после моего рождения задержались в Новой Зеландии на два года. Ну а потом я отправилась с ними на яхте в Австралию как самый юный член экипажа. Родители никуда не спешили, они хотели увидеть как можно больше всего, что есть в этом мире».

Я читал отрывок, позабыв обо всем. А когда дочитал, решил выучить немецкий, накопить денег, купить книгу и перевести ее целиком. Пусть даже мне понадобится для этого пять лет.

Ночью я не мог заснуть и заглянул к деду на балкон.

– Эй, – позвал я.

Дед приподнялся на своем матрасе.

– Заходи, я не сплю.

Я шагнул на прохладный пол балкона и забрался к деду под одеяло. Он накрыл меня, как накрывал в детстве. С неба на нас смотрела убывающая луна – одна ее щека похудела. А может, луна ее втянула, потому что у нее болел зуб.

– Ну и что ты обо всем этом думаешь? – спросил дед.

Я помедлил, а потом рассказал, как мы сидели у Шевцова и он на вопрос Тохи, уволят ли его, ответил «Пока нет». Мне не давало покоя вот что: если Шевцов так сказал, значит, думает, что его могут уволить потом. И Репу тоже – я помнил слова Репы: «Меня все равно уволят рано или поздно, я неподходящий человек». Но если их больше не будет в яхт-клубе, какой же смысл тогда в нашей парусной секции? Я не желал видеть на месте Шевцова и Репы никого другого. Тем более кого-нибудь, похожего на Михаила Петровича или на того злющего тренера Антона, который был у нас в самом начале. И я был уверен, что Тоха, Митрофан и Тимур тоже не променяют Шевцова и Репу ни на кого на свете.

Я спросил у деда, что же нам делать, если их уволят.

– Что делать, – повторил дед. – Пытаться бороться за них. Вы ведь уже попробовали вчера поставить этого Михаила Петровича на место, верно?

Я кивнул. Поставить на место на какое-то время – может быть. Но Михаил Петрович не перестал от этого быть начальником над всеми спортсменами нашей области. Дед понял, о чем я думаю.

– Такие, как Михаил Петрович, тебе еще не раз встретятся, – сказал он. – В школе, в институте, в профессии, которую ты выберешь, – они везде. Они будут говорить тебе, что хотят только хорошего, что лучше тебя знают, как надо поступать, что таковы законы жизни, и прочую… ерунду.

Дед сел, сбросив с себя одеяло, и обхватил руками колени. Он смотрел на луну.

– Я говорю тебе сейчас: борись с несправедливостью и обманом, но часто так, что эта борьба оказывается не на день, а на пятьдесят лет. Или сто. И те, кто были смелыми, не доживают до справедливости.

Когда он волновался, он начинал говорить по-русски немного неправильно, словно перепрыгивая через какие-то слова, но я его понимал.

– Просто помни, что ты человек, и не бойся, – дед посмотрел на меня. Я поднялся и сел с ним рядом, завернувшись в одеяло. – Тебе очень повезло – у тебя есть друзья. Любовь. У тебя есть то, что для тебя важно. Береги это и не отдавай жестоким, жадным, неблагородным. Сопротивляйся. Будь веселым. Смелым. Открывай рот и говори.

Он улыбнулся и толкнул меня локтем. Луна уходила, опускаясь в море городских крыш, и на полотне неба проступали звезды. Я привалился к плечу деда и закрыл глаза.