Остановка и дохлый номер
Был час ночи. «Фольксваген» с прицепом стоял на парковке у заправочной станции. На прицепе лежали вверх дном четыре корыта – наши «оптимисты». Внутри «фольксвагена» на водительском месте спал Репа. Тоха, Тимур, Митрофан и я стояли в трех метрах от машины возле кустов. Митрофана тошнило в кусты. Тоха дымила трубкой. Тимур пил колу из банки. Я дрожал, засунув руки глубоко в карманы и ссутулившись. Наверное, было холодно. До Питера оставалось пять часов пути.
– Давайте мы его свяжем, а рот скотчем заклеим, – сказал Тимур.
Позади была долгая дорога по забитому фурами шоссе. Репа гнал по трассе и обгонял фуры как полоумный. На третий или четвертый раз мы даже закричали от ужаса – в лоб нам несся автобус. Ну, не совсем закричали – сдавленно запищали. Митрофана стошнило Тимуру на кроссовки. Потом мы стояли у обочины и ждали, пока Тимур очистит комками туалетной бумаги свои кроссовки, а Митрофан ототрет пол в «фольксвагене». Когда мы поехали дальше, Репа сунул Митрофану полиэтиленовый пакет. С тех пор на Митрофана ушло уже три пакета, а сейчас его еще и в кустах крутило.
– Это нервное, – со знанием дела сказал Тимур.
– А кто поведет? – спросила Тоха, выбивая трубку о свою пятку.
– В смысле?
– Когда мы Репу свяжем, кто за руль сядет?
– Я, – не очень уверенно сказал Тимур.
Повисло молчание. Всем было ясно, что это дохлый номер, – Тимур никак не выглядел на 18 лет. А если его остановят, пиши пропало – документов нет, в багажнике лежит связанный тренер.
– Вот что, – сказала Тоха. – Подождем час, дадим ему поспать. Потом мы с ним поговорим… я поговорю. Объясню, что нам надо попасть на чемпионат живыми. И поедем.
– Почему именно ты поговоришь? – проворчал Тимур.
– А кто еще? – спросила Тоха, обводя нас всех зажатой в руке трубкой.
Я думал, что Тимур тут же скажет «я!», но он промолчал. И был прав – когда он так злился, как сейчас, у него не получалось разговаривать с людьми убедительно.
Тимур принес из машины туристические пенки, расстелил их на асфальте, и мы сели. Скоро к нам присоединился Митрофан – его вроде бы отпустило. Тимур, не глядя на него, протянул ему свою банку колы, и Митрофан сделал несколько осторожных глотков. Тихо икнув, он сказал «спасибо» и вернул банку Тимуру.
Мы молчали, каждый думал о своем. Митрофан начал засыпать, склонившись головой на плечо Тимуру, и тот не оттолкнул его, а сидел, сонно моргая и глядя на проносящиеся по шоссе фуры. Тоха снова набила трубку и закурила. Я подпер голову руками, чтобы не падала, и стал вспоминать последние безумные дни.
Пропажа
В полиции я был два раза – не за решеткой, конечно, а в детской комнате. В первом классе и в пятом. Оба раза – за то, что укусил учительницу. Классную руководительницу, если быть точным. В первом классе – Аллу Вячеславовну, потому что она жутко переживала, что я заикаюсь, и временами срывалась на крик. «Беккер, четче!» – и ладонью по парте бац! Меня это приводило в ужас, и я от ужаса в конце концов укусил ее в руку, которой она лупила по моей парте. По-настоящему, до крови, два раза подряд. Завуч начальной школы решила, что я сделал это нарочно и обдуманно, и вызвала полицию. В пятом классе мы перешли из начальной школы в среднюю, у нас сменилась классная руководительница – теперь это была Елена Игоревна. Я укусил ее, когда она в тридцать пятый раз обозвала меня «кретином». Завуч средней школы тоже расценила мой поступок как нарочный и обдуманный и вызвала полицию. Оба раза я просидел в детской комнате пару часов – кормил семечками попугая, который там живет в клетке, – пока не приехала мама и не забрала меня домой. Ничего криминального. Зато я хорошо знаю, как выглядит укус человеческими зубами через пару дней, когда начнет заживать.
И точно такой укус я увидел на шее у Шевцова, когда после тренировки помогал ему в офисе прикрутить отвалившуюся дверцу шкафа. Шевцов тогда уже избавился от синего шарфа и ходил в свитере с высоким горлом, потому что погода испортилась, похолодало. Но, пока мы возились с дверцей, ему стало жарко, он снял свитер – и когда он нагнулся за винтами, я увидел на его шее отчетливый след человеческих зубов. Шевцов, конечно, заметил, на что я таращусь, но не подал вида. После того как дверца была прикручена на место, он снова надел свитер, поднял ворот повыше и пошел в кафе. Вернулся с двумя чашками чая и двумя бутербродами с сыром. Мы сели за стол, и я показал на кубки, расставленные на полке. Полка висела на той стене, которая была завешана старыми фотографиями, и начищенные до блеска кубки словно венчали эту прошедшую историю.
– Да, это Александра Николаевича награды, – кивнул Шевцов.
Так я думал, глядя на кубки, и ел бутерброд, а когда доел, встал и подошел к стене, чтобы рассмотреть кубки поближе. Поднявшись на цыпочки, я оперся одной рукой о стену с фотографиями, рука у меня соскользнула, и один из снимков сорвался со стены. На нем смеялась компания людей в ярких комбинезонах, рядом буера, а вокруг – снег.
– Ничего, давай ее сюда, – ответил на мой виноватый взгляд Шевцов.
Я подал ему фотографию, и он открыл ящик стола, чтобы убрать ее. Это был тот ящик, куда Шевцов клал деньги, полученные за свадьбы. Он выдвинул ящик и застыл, глядя в него. И я тоже поглядел, потому что стоял рядом и мне было хорошо видно. В ящике ничего не было – он был совершенно пуст. Я знал, что Шевцов сдает деньги Михаилу Петровичу, поэтому ничего удивительного, что этот ящик может быть иногда пустым. Но сейчас там должны были быть деньги, я понял это. Иначе Шевцов не замер бы над пустым ящиком на целых полминуты. Деньги пропали, и это было ненормально. Шевцов медленно положил в ящик фотографию и медленно задвинул ящик обратно в стол. А потом взял чашку и поднес ко рту – и снова застыл так.
Булавка коллекционера
В этот момент в офисе появился Михаил Петрович. В этот раз он пришел без своей обычной свиты – вместо вереницы мужчин в пиджаках его сопровождал незнакомый мне человек в черной водолазке и с глазами холодными и колючими, как кончики стальных игл. Михаил Петрович чувствовал себя неуютно, все время одергивал полы пиджака и с робостью поглядывал на своего холодноглазого спутника.
– Яша, принеси еще два чая, пожалуйста, – сказал мне Шевцов мягко, и тут же, когда он повернулся к вошедшим, его лицо приняло вежливое и отстраненное выражение.
Я обогнул Михаила Петровича и холодноглазого и мигом выскочил из офиса. Должно было произойти что-то важное, я это чувствовал, и мне было страшно любопытно. Я обернулся быстро – повариха тетя Тама как раз вскипятила чайник и сразу налила мне две чашки – и скоро уже входил к Шевцову.
Михаил Петрович занял стул Шевцова, холодноглазый – мой стул, а Шевцов стоял перед ними, облокотившись о шкаф, дверцу которого мы только что чинили. Я поставил чашки на стол и отступил в угол, надеясь, что про меня забудут и не выгонят. Михаил Петрович перебирал какие-то бумаги, лежащие у него на коленях, иногда вынимал из папки лист, мельком взглядывал и совал обратно. Холодноглазый сидел с прямой спиной, нога на ногу, руки крест-накрест на груди и, не шевелясь, смотрел на Шевцова с жестоким интересом – как коллекционер на пришпиленную булавкой бабочку.
– Вот мне тут сказали, – негромко проговорил Михаил Петрович, бросив затравленный взгляд в сторону холодноглазого, – что Репа твой лечился.
– Это давно было, – спокойно сказал Шевцов.
– Что он девушку… того…
– Укусил, – невозмутимо сказал Шевцов.
– Укусил? – переспросил Михаил Петрович.
Я был удивлен не меньше. Не я один, оказывается, в нашем городе кусаюсь.
– Она в милицию заявила, – продолжил Шевцов. – Его в дурку положили.
Холодноглазый немного наклонил голову, разглядывая Шевцова, и еле заметно усмехнулся.
– Так он… шизофреник? – Михаил Петрович с каждой минутой терялся все больше.
Шевцов ничего не ответил, словно не слышал вопроса. У меня от волнения под мышками закололо.
– Сережа, – воззвал к молчащему Шевцову несчастный Михаил Петрович. – Он ненормальный?
Шевцов отрицательно покачал головой.
– Сергей Васильевич, – вдруг заговорил холодноглазый, – а вы почему из Италии вернулись?
Шевцов на долю секунды потерял контроль, и в глубине его взгляда что-то дрогнуло.
– Меня пригласили на работу. В яхт-клуб.
– А я думал, вы к отцу вернулись, – проговорил холодноглазый. – Он у вас пожилой человек.
Шевцов ничего не сказал. В комнате воцарилось молчание. Было слышно, как сопит Михаил Петрович.
– Мне работать пора, – сказал Шевцов. – Сейчас свадьба приедет.
– Не будем задерживать, – улыбнулся, вставая, холодноглазый.
Он вышел из офиса и неторопливо направился к пирсу, сунув руки в карманы и поглядывая на кружащих над водой чаек. Михаил Петрович тяжело поднялся со стула и двинулся к двери, но задержался на пороге, обернулся к Шевцову и сказал тихо и просительно:
– Сережа, найди другого тренера.
– Кончились, – ответил Шевцов.
Пару секунд они упрямо мерились взглядами, потом Михаил Петрович отвел глаза и, посопев по-медвежьи, вышел за дверь, сжимая под мышкой свою папку.
Вампиры существуют
– Слушайте, а вдруг Репа – вампир? – проговорил Тимур, отрываясь от созерцания ночного шоссе. – Мне Митрофан говорил, он кого-то в шею укусил. Его в тюрьму за это сажали.
– Кого, Митрофана? – усмехнулась Тоха и, повернувшись в сторону Тимура, выпустила дым прямо мне в ухо. Я сидел как раз между ними.
Митрофан тем временем продолжал спать у Тимура на плече. Прошло всего минут пятнадцать с тех пор, как мы устроились на этих туристических пенках.
– Репу! – с досадой отозвался Тимур.
– За вампирство? – уточнила Тоха.
– Вампиры на самом деле существуют, – с некоторой обидой в голосе сообщил Тимур. – Я в интернете читал.
– В интернете пишут полную ерунду, – отрезала Тоха и выдохнула такое густое облако дыма, что я закашлялся.
Честь нашей области
«Больше не могу, вези жвачку».
Было шесть часов утра, когда Тоха прислала мне эту смску. Я тут же вскочил, натянул джинсы, сунул в рюкзак три пачки никотиновой жвачки и, оставив на кухне записку «Я в клубе», чтобы мать не волновалась, выскользнул из дома.
Я хотел, чтобы Тоха бросила курить. Ей это курение не подходило. И табачищем от нее несло. Я каждый день писал это в блокноте и показывал Тохе. В конце концов ей это надоело, и она согласилась попробовать. Она перестала курить в семь вечера и продержалась одиннадцать часов. План А – она бросает курить сама, без химической поддержки. План Б – я привожу ей в ангар никотиновую жвачку. Я вычитал в интернете, что никотиновая жвачка помогает справиться с зависимостью от курения.
Я добрался до вокзала бегом, сел на первую электричку и поехал к водохранилищу, а только что поднявшееся солнце катилось рядом со мной, светя в окно вагона и ослепляя меня.
Тоха встретила меня у двери ангара.
– Привез? – нетерпеливо прошептала она.
Я вынул пачку жвачки, и она тут же сунула в рот две пластинки. Потом приложила палец к губам, приоткрыла дверь ангара и махнула мне рукой, чтобы я заглянул. На полу недалеко от входа лежал старый спинакер – бесформенная груда полотна. Из груды торчали две ноги в грязных джинсах и черных кроссовках с ядовито-зелеными шнурками. По кроссовкам я узнал ноги Репы.
– Ночью пришел, – зашептала Тоха. – Храпит, уснуть невозможно. В наушниках спала. С музыкой.
Тоха осторожно прикрыла дверь и спросила:
– Чем займемся?
Я пожал плечами, оглядел берег, и мой взгляд остановился на «оптимистах».
– Давай! – тут же сорвалась с места Тоха.
И, пока Репа спал в спинакере, как птенец в гнезде, мы с Тохой катались в свое удовольствие. Вернулись, когда Тоха сжевала целую пачку никотиновой жвачки и заявила, что она нисколько не помогает и надо возвращаться на берег, чтобы набить трубку. Я надулся, но мигом забыл о своем разочаровании, когда увидел, что, собственно, происходит на берегу. А там к ангару подходила процессия: Михаил Петрович, энергично размахивающий руками и восклицающий «А тут у нас пойдут ремонтные работы!», – за ним серые пиджаки, за ними с неохотой шагающий Шевцов. Они все втянулись в ангар, секунду там было тихо, а потом дверь с лязгом открылась, из ангара на заплетающихся ногах выбрался Репа и поковылял по слипу к воде. Поскользнувшись, он шлепнулся в воду, на четвереньках выбрался и, так и не вставая с четверенек, принялся умываться, зачерпывая воду ладонью. Все это наблюдали с берега багровый от возмущения Михаил Петрович, переглядывающиеся пиджаки и непроницаемый Шевцов.
Позже, когда мы с Тохой уже вытащили свои лодки на берег, съели в кафе по тарелке каши, помогли тете Таме отмыть гигантскую кастрюлю от вчерашних пригоревших макарон и вышли отдохнуть на лужайку с флагштоками, мы увидели там Шевцова и Михаила Петровича. Они стояли вдвоем – свита Михаила Петровича переминалась в отдалении у шлагбаума и курила. На центральном флагштоке развевался российский флаг. На соседний флагшток Михаил Петрович старательно поднимал флаг нашей области. Подняв флаг до самого верха и для верности подергав с усилием фал, Михаил Петрович потер руки, изрезанные веревкой, и повернулся к Шевцову.
– Его вообще не должно тут быть! – воскликнул Михаил Петрович, рубанув воздух ладонью.
Шевцов молчал. Это, похоже, выводило Михаила Петровича из себя.
– Как это вообще! Ответственное соревнование!
Он все больше повышал голос.
– Честь, – он вытянул руку к флагу, – нашей области! И тут этот… псих.
Внезапно Михаил Петрович застыл, уставившись на шею Шевцова. Тот был без свитера, и я понял, что Михаил Петрович увидел след от укуса. Он таращился пару секунд на этот след, потом перевел взгляд на лицо Шевцова и, резко развернувшись, зашагал к своим пиджакам. Шевцов посмотрел ему в спину с явным облегчением, но тут Михаил Петрович снова развернулся и начал возвращаться.
– Деньги за свадьбу сдай, – зло сказал он Шевцову, подойдя.
Шевцов, помедлив, кивнул. Но ничего не сказал и с места не двинулся. Михаил Петрович ждал.
– Через неделю, – выговорил Шевцов. – Бате печку надо было переложить. Я взял.
Вот черт, подумал я, вспомнив пустой ящик.
Михаил Петрович взял Шевцова за ворот рубашки и с отвращением толкнул.
Нечеловеческие нагрузки
– Полвторого, – сказал Тимур, поглядев на часы. – В десять сбор участников. В двенадцать старт. Как можно гоняться, если всю ночь не спал?
Он осторожно высвободил плечо из-под похрапывающего Митрофана, опустил его, придерживая ему голову, и уложил на свои колени.
– Хоть этот выспится, – пробормотал Тимур. – А мы сдохнем прямо на дистанции.
– Человеческий организм способен выдержать нечеловеческие нагрузки, – сказала Тоха. – Даже твой.
Она помолчала, провожая взглядом лениво пробегающую по заправке крысу, и сказала:
– Еще полчаса, и поднимаем Репу.
Кнопка «отправить»
«Николай, добрый день!С уважением,
Вам пишет Якоб, сын Евы Беккер. Я буду в эти выходные на чемпионате в Петербурге. Буду рад с вами встретиться, если вы сможете. Мой телефон …, пишите мне смс, потому что у меня трудности с устной речью.Якоб Беккер».
– Вполне, – одобрил дед, прочитав мое письмо.
Мать три дня не хотела давать мне адрес отца, и дед вел с ней долгие переговоры на кухне.
– Он тринадцать лет его не видел, какой смысл сейчас? – сердито говорила она.
– Не видел, потому что ты так решила, – заметил дед. – А теперь Якоб решил, что хочет с ним встретиться. Это его жизнь, его отец – так что ему и решать.
– Ты же сам терпеть его не мог!
– Я-то тут при чем! – вспылил дед. – Пусть Якоб его увидит и сам решит, что ему с ним делать.
Пауза.
– Хорошо, – сдалась мать. Голос ее немного дрожал, – но Яша должен пообещать, что не останется с ним в Петербурге.
– Ева, он ничего не должен обещать, – мягко сказал дед. – Хватит уже ставить людям условия.
Через полминуты дед вышел из кухни, неся в руке листок с адресом электронной почты моего отца.
Я написал письмо, показал деду и, когда тот его одобрил, нажал кнопку «отправить». Уф. И почти мгновенно мне пришел ответ. Ответ? Нет, я ошибся. Это было письмо от другого человека – от Шевцова. «Нужна твоя помощь».
Думай о себе
– Это вообще не мое отделение, – сказал доктор Кольчугин.
Мы стояли на задворках больницы – Кольчугин, Шевцов и я. Где-то в недрах больничного корпуса лежал отец Шевцова – он сломал шейку бедра, спускаясь с чердака своего деревенского дома. Приемные часы давно закончились, но Шевцову надо было к отцу позарез, потому что тот звонил ему каждые полчаса и плакал.
– Он совсем старый, – сказал мне Шевцов, когда мы встретились у больничной ограды. – Как ребенок. Понимаешь?
Я понимал. Мы пролезли через ограду, колючки и вышли к двери больничной кухни. Я надеялся вновь обнаружить там велосипедный замок и даже молоток с собой прихватил. Но на двери висела железная цепь с тяжеленным амбарным замком. Я хмыкнул, успокаивающе кивнул Шевцову и вытащил телефон. У меня ведь был номер Кольчугина.
– Если нужно что-то передать пациенту, так давайте я передам, – сказал Кольчугин. Похоже, нарушать правила было против его правил.
Шевцов рассказал Кольчугину о телефонных звонках своего отца и его слезах.
– И ему там сказали, что он больше не сможет ходить, – закончил Шевцов, кивая на больницу.
Кольчугин залился краской до корней своих рыжих волос, помолчал и, наконец, кивнул.
Он принес нам два белых халата и, когда мы их надели, повел в больницу.
– Только быстро, пять минут, и все, – шепнул он нам у дверей палаты, где лежал отец Шевцова.
За белый рукав Кольчугина держалась маленькая медсестра. Я подумал, что она только что школу окончила – на взрослого человека она походила не больше, чем я. Медсестра улыбалась так весело, как будто вот-вот расхохочется, а когда Кольчугин со словами «выпьем кофе» повел ее в дальний конец коридора, она чуть ли не вприпрыжку за ним побежала.
Отец Шевцова был таким худым и белым, что казалось, он утопает и растворяется в белой больничной кровати. Глаза закрыты, уголки рта опущены вниз. Когда старики спят, они похожи на мертвых – сколько раз я сам подходил к своему спящему деду и с облегчением выдыхал, когда видел, что он жив и его ребра мерно поднимаются и опускаются.
Шевцов тронул отца за птичье плечо, и тот широко распахнул глаза, как будто ждал этого прикосновения весь день. Увидев перед собой сына, он крепко сжал его предплечье и заговорил быстро:
– Уезжай обратно. В Италию.
– Пап, – еле слышно произнес Шевцов.
– Не думай обо мне. Думай о себе.
– Я думаю о себе, – сказал Шевцов.
Его отец, словно успокоившись, прикрыл глаза, повторяя «да, да», и вдруг лицо его исказилось, и он заплакал.
– Пап, все будет хорошо, – утешал его Шевцов, но старик продолжал всхлипывать и, когда Шевцов положил свою руку ему на голову, повернулся и прижался к этой руке мокрым от слез лицом.
Я попятился и тихо вышел за дверь.
Когда мы покинули больницу, были уже сумерки – Шевцов оставался с отцом, пока тот крепко не заснул. На прощание я пообещал Кольчугину, что все-таки поэкспериментирую с медитациями, – мне было совестно, что я с того раза забросил это дело и ни одного смс Кольчугину не прислал.
Мы с Шевцовым пролезли через прутья ограды и пошли по улице к его машине. Зазвонил телефон, Шевцов ответил на звонок, и я услышал громовой голос Михаила Петровича.
– Отец в больнице, – сказал в трубку Шевцов. – Я с ним остаюсь. На чемпионат едет Репа.
Михаил Петрович протестующе зарычал, а потом загремел так, что я мог слышать каждое слово:
– Да боже ж ты мой, я с твоим отцом посижу! Хочешь, каждый день в больницу… Сиделку найдем! Ты, ты должен ехать! Этого урода на чемпионат…
– Все решено, – прервал его Шевцов. – Я уже отдал машину, они выезжают завтра. Рано утром.
Это он виноват
Но выехали мы вовсе не рано утром и не завтра. А послезавтра в пять вечера. С чудовищным опозданием. Чуть не умерли по дороге от страха, чуть не разбились в лепешку и теперь куковали на заправке.
– Это он виноват, – Тимур мотнул головой в сторону «фольксвагена», подразумевая Репу. – Ему протрезветь надо было, вот и ждали.
– Чушь, – презрительно отозвалась Тоха.
– Выехали бы заранее как люди, – продолжал бурчать Тимур. – Питер бы посмотрели. Поспали.
Он поболтал зажатой в руке банкой – там еще плескались остатки колы.
– Просыпайся, – Тимур легонько толкнул лежащего на его коленях Митрофана и, когда тот со стоном выпрямился и стал сонно озираться, вскочил и пошел к «фольксвагену». Его вид ничего хорошего не сулил.
Распахнув водительскую дверь, Тимур набрал в рот колы из банки – и я, мгновенно и сам не помня как, оказался рядом с ним, потому что понял, что сейчас будет. Тимур собирался окатить Репу брызгами, прыснуть липкой колой ему в спящие глаза – а такого никто не заслуживает. Я оттолкнул Тимура, тот возмущенно замычал, и в этот момент проснулся Репа – заворочался за рулем и настороженно уставился на нас, словно не узнавая.
– Что? Что происходит? – просипел он.
Тимур поперхнулся колой и сквозь кашель выговорил:
– Ехать надо, Алексан Николаич.
Деньги в грязи
Последняя тренировка перед чемпионатом. Я вооружал своего «оптимиста». Подошел Тимур, протянул мне толстую пачку денег и вырезанное из газеты объявление.
– На. Лечат от заикания. Если этого не хватит, скажешь.
Я не пошевелился, и он сунул мне деньги в руку. И объявление тоже. Я отбросил все это, как ядовитую змею, и со злости топнул ногой по рассыпавшимся по траве тысячам. Прежде чем я опомнился, Тимур меня оттолкнул, упал на четвереньки и кинулся собирать деньги. Прижимая к себе купюры, он поднял голову, хотел что-то мне сказать, но не нашел слов и только помотал головой, словно не понимая чего-то. Да я и сам ничего не понимал. В голове у меня вертелось только «украл, украл».
Когда тренировка кончилась, мы вытащили лодки и погрузили их на трейлер, чтобы все было готово к поездке. Освободившись, я зашел к Шевцову в офис – он еще утром попросил помочь ему собрать для нас инструменты и запасные карабины, блоки и веревки. Когда я вошел, Шевцов в глубокой задумчивости стоял над отодвинутым ящиком стола. Протянув руку, он достал из ящика пачку денег и удивленно осмотрел ее со всех сторон. На той тысячной купюре, что была с краю пачки, я увидел землю и след от своей собственной подошвы.