Когда въезжали в предместье Ташкента, мое душевное настроение сразу улучшилось: ушли все страхи за порученное мне дело и боязнь за него. С любопытством и интересом осматривал город — столицу обширного азиатского края — с его одноэтажными чистенькими домами, окруженными садами, с широкими тротуарами, обсаженными пирамидальными тополями, около которых шли арыки с проточной водой. Тройка быстро неслась по широким дорогам, хорошо содержавшимся, на углах которых стояли парные извозчики. Ближе к центру города движение экипажей и пешеходов все более увеличивалось, и уже начали появляться отличные магазины с разными товарами, красиво выставленными на окнах. Подъехали к одноэтажному дому, перед крыльцом его кучер быстро остановил тройку. Оказалось, что это была гостиница, находящаяся в центре города. Выбежавший сарт, швейцар гостиницы, услыхав от кучера мою фамилию, засуетился помочь нам выйти из тарантаса и препроводил в номер, заблаговременно снятый для меня. Комната была довольно большая, с приличными кроватями, но, как полагается в провинциальных гостиницах, с вонючими умывальниками с застоявшейся в них водой; комната была устлана коврами, со стоящим большим трюмо, но все-таки она была довольно грязна и неуютна.

Прежде всего выразили желание иметь парикмахера: не стриглись с самой Москвы и не брились с Коканда. Явившийся парикмахер, усадив меня перед трюмо, намылил мне как следует щеки и с особой ловкостью взмахнул острой бритвой по моим щекам раз, другой. Я с ужасом закричал, отстраняя его руку: «Что вы сделали? Ведь вы у меня кожу срезали!» Парикмахер обиженным голосом ответил: «Вам прежде всего следовало бы помыться, у вас на лице целый слой грязи». Оказался он прав, после стрижки и бритья нам принесли горячей и холодной воды, я и В.А. Капустин хорошо вымылись с ног до головы.

Было около 9 часов вечера, мы еще не обедали, оказалось, в гостинице столовой нет, нам рекомендовали отправиться в «Московский ресторан», где, заказывая обед, увидал странное явление: люстра с четырьмя горелками, висевшая посередине комнаты, раскачивается из стороны в сторону, как маятник. Удивленный этим, я спросил лакея: «Кто у вас на втором этаже сильно так возится? Смотрите: лампа качается из стороны в сторону». Лакей взглянул на лампу, с недоумением покачал головой и ответил: «Дом-то одноэтажный, не пошел ли кто на чердак за чем-нибудь?» Я засмеялся и сказал Капустину: «Вот так дома! Нечего сказать, хорошо выстроены: по чердаку ходят, потолок качается! Как только не провалится». На другой день в местной газете прочли: «В 9 часов с чем-то было сильное землетрясение» *.

* Мне пришлось испытать еще одно землетрясение в Ессентуках приблизительно в 1909 или 1910 году, где я жил и лечился в санатории доктора Владимира Алексеевича Соколова. Просыпаюсь от толчка, как будто меня кто-то разбудил, посмотрел на часы: было только 5 часов. Мне спать больше не хотелось, а вставать рано, остался лежать в кровати. Вдруг вижу: кровать моей жены, стоящая параллельно моей в некотором расстоянии, поехала ко мне и вместе с кроватью и стена, около которой она стояла, как-то выгнулась и двинулась за ней; быстро как стена, так и кровать вернулись на свое место, но через несколько минут опять повторилось то же самое, и этим все закончилось. Движение кровати было очень сильное, но оно не разбудило жену, спавшую обыкновенно довольно чутко, из-за чего я и решил, что все мною видимое есть начало у меня болезненной галлюцинации, которая приведет меня к сумасшествию. Мысль эта меня сильно взволновала, и я лежал с расстроенным лицом, погруженный в тяжелые думы. Проснувшаяся жена, видя меня в таком угнетенном настроении, спросила о причине его. Не желая огорчать ее, сказал: плохо спал. Жена встала и пошла за драпировку, отделяющую кровати от другой части комнаты; в это время пришедшая горничная, вызванная звонком! жены, начала рассказывать, захлебываясь от новости: «Знаете, барыня! Сегодня в пять часов утра был большой переполох в санатории: многие мужчины и дамы повыскакивали в одних рубашках в сад, испугавшись землетрясения». Услыхав это, я от радости и счастия начал хохотать, поняв: все, что я видел, не было следствием моей болезни, а произошло от землетрясения.

Из полученного списка с фамилиями доверенных контор Среднеазиатского товарищества я увидал, что в Ташкенте состоит доверенным Твердое (имя-отчество забыл). Какое же мое было удивление, когда, увидав доверенного, в лице его узнал того молодого человека, которого я года два тому назад послал в Азию в качестве простого классификатора, о чем мною было указано в письме с подробным изложением его обязанностей. Твердое взят был от Товарищества С. Морозова, где он состоял в качестве простого подручного у приемщика Атабекова, от которого научился разбираться в качестве среднеазиатских хлопков. Я никак не мог себе представить, что он в такой короткий срок своей работы может очутиться на важной должности доверенного большой конторы, с подчинением ему нескольких серьезных пунктов по скупке хлопка, требующей особых качеств в смысле образования, деловитости и инициативы, каковыми качествами он не обладал, что ясно показало ведение дела в Пекенте. В Ташкентской конторе царило приблизительно то же самое, что было в Фергане, и даже хуже.

На третий день своего приезда в Ташкент я, разбираясь в конторе с делами отделения, через окно увидал подлетевшую к подъезду коляску с господином. Мне доложили: «Дмитрий Николаевич Захо желает вас видеть». Фамилия Захо мне хорошо была известна, как крупного купца, владетеля универсального магазина и большой недвижимости в Ташкенте.

Д.Н. Захо на меня произвел приятное впечатление: с длинной красивой бородой, черными глазами, хотя немного лукавыми, но добрыми, он был немного выше среднего роста и родом грек. Цель его приезда была познакомиться со мной, чтобы в будущем получить через меня кредит в Торговом банке; об этом я догадался потом, гораздо позже.

Собираясь уезжать и прощаясь, Дмитрий Николаевич взял с меня слово, что я обязательно приеду к нему, и прибавил: «У меня бывает почти весь город, можете встретить всех нужных для вас лиц; проведете время, я надеюсь, скучать не будете, после обеда у меня всегда карты, если не любите карты, найдете интересное общество».

На другой день я отдал ему визит. Дом Д.Н. Захо находился очень близко от гостиницы, где я остановился; он был двухэтажный, сделанный из обожженного кирпича, тянувшийся от одного угла до другого, считался лучшим домом в городе. Двери и окна были дубовые с зеркальными стеклами. В нижнем этаже помещался магазин, а во втором этаже была квартира Д.Н. Захо. Принят я был очень любезно, Захо водил меня по всему дому, показал магазин, наполненный разными всевозможными товарами, свои склады, конюшни. Квартира его представляла бесчисленный ряд комнат, отлично отделанных и обставленных стильной дорогой мебелью петербургских мастеров. Залы, гостиные, тянувшиеся анфиладою по фасаду дома, были обиты все шелковой материей; по другую сторону фасада были расположены приемная, кабинет, рядом с кабинетом была большая комната со стеклянным потолком, красиво обставленная большими пальмами, своими перистыми листьями заполнявшими весь стеклянный потолок; посреди комнаты стоял большой стол, где, как я потом увидал, шла игра в карты — в трынку , любимую игру Дмитрия Николаевича. За зимним садом шла большая столовая, могущая вместить несколько десятков человек.

Посидев немного, я начал собираться уходить, но Дмитрий Николаевич меня не пустил, уговорил остаться обедать, после чего засадил меня за карты, и я ушел от него поздней ночью. При расставании Захо взял с меня слово, что я буду приходить к нему обедать ежедневно и его обеды не расстроят моего желудка, как этого можно ожидать при обедах в ресторанах; у него на обедах всегда присутствует кто-нибудь из его гостей, и я вечерние часы могу проводить в семейной обстановке, а не одиноким в своем номере.

Действительно первое время я у него обедал ежедневно, после обеда Дмитрий Николаевич засаживался за карты со своими гостями, я же предпочитал общество двух молодых и красивых барышень, каких-то его дальних родственниц, которые обедали у него почти ежедневно, зачастую со своим отцом военным доктором. После обеда мы усаживались в самой дальней небольшой гостиной, уютно и комфортабельно обставленной. В то время в Ташкенте жил известный путешественник по глубоким и мало исследуемым странам Средней Азии Свен Гедин. Он ежедневно приходил к Захо и беседовал со старшей дочерью доктора, знающей хорошо французский язык, я же говорил с младшей, более мне нравившейся, к нашей компании всегда присоединялся кто-нибудь, и таким образом составился небольшой кружок, где проводили время весело и приятно. В числе лиц этого кружка были Дмитрий Львович Филатов и Николай Александрович Толмачев, оставившие у меня хорошую и добрую память. Дмитрий Львович Филатов был маленького роста, с длинной бородой, сам себя называл — хитро улыбаясь — Черномором, тем намекая на составившуюся про него славу любимчика дам, но мне казалось, что он сам старался этим рекламировать себя среди любопытных ташкентских дам, любительниц экстравагантностей. Он жил открыто с одной красивой дамой, отбитой им у ее мужа Вараксина, что еще более утвердило за ним эту славу как любимчика дам.

Д.Л. Филатов начал свою карьеру как и Д.Н. Захо, они были маркитантами при русских войсках, двигавшихся в Ташкент. Это общее дело связало их, и они остались на всю жизнь друзьями *.

* Мне пришлось слышать об одном происшествии, бывшем с Захо. Он с греческой кровью был страстным человеком, как я говорил уже, любитель поиграть в карты, и по крупной. Однажды к нему собрались гости и составилась трынка, карта ему не пошла, были проиграны все наличные деньги, дом, магазин, все вещи, мало-мальски стоящие, и после чего он делался нищим. В это время к нему заехал Д.Л. Филатов, увидал его положение и растерянность, вызвал Захо в другую комнату и предложил ему отыграть его деньги, если он даст ему слово, что больше по крупной в карты играть не будет. Захо дал ему слово, Филатов сел на его место и, обладая твердым и уравновешенным характером. отыграл все, что проиграл Д.Н. Захо. После чего он бросил колоды карт на стол и сказал всем играющим: «Клянусь, что карты не возьму в свои руки в продолжение всей своей жизни!» И эту клятву сдержал, и сдержал свое слово Захо: он больше не играл по крупной.

При занятии Ташкента и дальнейшем завоевании Средней Азии Захо и Филатов все время работали вместе, к ним в это время деньги текли безостановочно: офицерство, получая большие оклады во время войны, швырялось деньгами на покупку дорогих вин, закусок, остальное проигрывало в карты. После окончания войны Д.Н. Захо поселился в Ташкенте, выстроил дом, завел торговлю, а Д.Л. Филатов поселился в Самарканде, накупил земель, развел виноградники и начал делать вино, славившееся как лучшее в Средней Азии.

Николай Александрович Толмачев уже был немолодой человек из петербургских чиновников, перешедший на службу в Волжско-Камский банк управляющим ташкентского отделения. Николай Александрович был образованным человеком, хорошо воспитанным, пользовался общей симпатией всех, кто его знал, за его ум, выдержанность характера и доброту.

Увидав, что он за человек, что на него можно положиться, я обратился к нему с просьбой указать человека, который бы мог занять место в Товариществе главного доверенного Средней Азии. Он, увидав, как это дело меня волнует, в свою очередь отнесся очень сочувственно к моей просьбе и указал несколько лиц, но при разборе всех их качеств и недостатков пришлось остановиться на одном из них — Тимофее Ивановиче Обухове, хотя он пользовался славой как большой кутила и пьяница, но, как сказал про него Н.А.Толмачев, головы во время кутежей не теряет. Составилось знакомство с Т.И. Обуховым в городском клубе во время какого-то фестиваля. Т.И. Обухов был среднего роста, блондин, с густыми курчавыми волосами, с бородкой как у Генриха IV, с довольно красивым лицом, с живыми и веселыми глазами. Когда подвыпьет, по обыкновению, начинал распевать слабым, но приятным голоском, воображая, что он подобен Мазини (итальянский известный тенор). Когда же он окончательно напивался, то делался крайне неприятным, даже противным, но это мне сделалось известно много времени спустя.

Обухов мне понравился своим живым темпераментом, общительностью: расставаясь с ним, уговорились завтра встретиться вечером в клу бе. На другой день после хорошего ужина и выпитого вина я обратился к Т.Н. Обухову с вопросом: «Не пойдете ли вы на службу в Товарищество в качестве главного управляющего? Но с непременным условием жить в Коканде», — причем дал понять размер жалованья и получение от этого дела тантьемы. По выражению его лица заметил, что мое предложение его смутило и обрадовало и оно для него было лестно. «Я с радостью согласен, — ответил он, — но у меня имеется письменный договор с моим принципалом Н.В. Скобеевым, отпустит ли он? Да притом он в отъезде, вернется не раньше трех дней, и тогда я смогу сказать что-нибудь определенное, переговоривши с ним».

Я ему со своей стороны тоже ответил, что, делая ему такое серьезное предложение, желал бы получить санкцию от правления, каковую могу получить только через несколько дней.

От правления получил ответную телеграмму за подписью Н.А. Найденова о согласии назначить Обухова главноуправляющим в Азии, но в конце телеграммы предупредил меня, что Обухов имеется на подозрении по ключаревскому делу * 2* .

* Замечание Найденова о подозрении Обухова в ключаревском деле все время не выходило у меня из головы. Это, казалось мне, нетрудно было сделать в то время, когда на него находила болтливость после излишне выпитого вина. Но сколько раз он мне его ни передавал, у него всегда выходило трафаретно, как будто рассказ был заучен, но однажды, когда он сильно был пьян и болтал без умолку, я ему задал вопрос о деле Ключарева, он с насмешкой посмотрел на меня и заплетающимся языком сказал: «Ах, ты хитрющий!.. Думаешь… я сильно пьян!» — но, спохватившись, замолчал, но потом рассказал всю историю, как рассказывал ее раньше.

Последнее сообщение меня сильно смутило, я не знал, как мне поступить: отказаться от Обухова, придется оставить дело в том положении, как оно есть, а это будет еще хуже — деньги по мелочам архаровцами растащатся, но, надеясь на Бога, я решил остановиться на приглашении Обухова.

Через три дня Обухов сообщил мне, что он согласен на мое предложение, так как Скобеев не желает насильно его удерживать. Мне же потом стало известным, что Скобеев в довольно грубой форме ответил Обухову: «Пожалуйста, уходи, кто тебя удерживает! Все равно с этим делом не справишься!» Этими словами задел самолюбие Обухова, и они расстались почти врагами.

Обухов, обиженный Скобеевым, в отместку ему переманил несколько хороших работников от Ярославской мануфактуры, тем дал совершенно другой тон делу Товарищества; я же в свою очередь по приезде в Москву отправил несколько молодых людей, только окончивших курс в Александровском коммерческом училище , и ежегодно добавлял новыми молодыми людьми по рекомендации директора этого училища, и таким образом постепенно весь старый штат служащих был сменен, что дало делу хорошую постановку.

Принимая во внимание, что молодежь, приезжая в Азию, отрывается от своих родственников и долгое время, во время летних месяцев, когда жара доходит до 60° [R], им приходится жить в тяжелых условиях без работы, так как приблизительно с марта месяца по август скупки хлопка не бывает; бездеятельность и неимение культурных развлечений тянули их к пьянству, разгулу и к картам, сбивающим их с истинного пути, и из хороших работников превращали в негодяев, я решил давать им большую льготу: предоставлено было право по окончании скупки хлопка уезжать из Азии, куда они пожелают, с оплатой за счет Товарищества проезда их и их семей туда и обратно, с сохранением полного оклада жалованья, благодаря чему они имели от 4 до 5 месяцев в году отпуск, что особенно ими ценилось.

Мое пребывание в Ташкенте совпало с праздниками Рождества Христова и Нового года, справлявшимися с таким же веселием, как в Москве. В городском клубе были балы, маскарад и танцевальные вечера; у Д.Н. Захо вечерами бывало много народа, но преимущественно играли в карты; Н.А. Толмачев тоже счел нужным устроить, как он сказал, маленький вечерок и очень просил, чтобы я к нему приехал. Жил он в доме банка, в большой квартире, хорошо обставленной. К нему приехал великий князь Николай Константинович, сосланный в Ташкент за разные дебоши в Петербурге, а главное, за кражу у своей матери фамильного драгоценного колье.

Великий князь был высокого роста, отлично сложенный, с широкими плечами и с тонкой талией, бритый и совершенно плешивый, с виду ему можно было дать лет 45–48. Держал себя крайне просто, выслушивал других, от души хохотал над рассказываемым чем-нибудь смешным; его рассказы об охоте и об орошении земли в Голодной степи были до чрезвычайности интересны и занятны. Было видно, что он отлично образованный, развитой и начитанный, и его рассказы заметно увлекали всех присутствующих, слушавших с большим вниманием как талантливейшего повествователя.

Был на этом вечере Василий Александрович Шереметев, в красивой офицерской форме конного гвардейца. Он был на редкость красивый человек: стройный, с правильными чертами лица, хорошо сложенный и с красивыми глазами. Василий Александрович был в родстве с графами Шереметевыми, но происходил от другой линии, не был графом; его мать была при дворе, пользовалась расположением императрицы. Василий Александрович рассказал на этом вечере, как он попал в Ташкент.

Сделавшись офицером, увлекся жизнью, начал кутить и безумно тратить деньги, чем взволновал свою мать; она, опасаясь, что он спустит все свое состояние, обратилась к государю Александру III с просьбой обуздать ее сына. Государь вызвал Шереметева и сильно отчитал и потом сказал: «Я тебя отправляю на службу в Ташкент, к моему другу генералу барону Вревскому и это делаю только из расположения к твоей матери, но помни: если получу жалобу от барона на твое беспутное поведение, то знай, что ушлю тебя в такое место Российской империи, которое ни на какой карте географической не обозначено».

С этим Шереметевым я познакомился раньше в клубе, где он был со своей сожительницей, красивой балериной, захваченной из Петербурга. Жил в Ташкенте скромно, нужно думать, боясь угроз государя. Через несколько лет после этого вечера я его встретил в Москве, потом узнал, что он женился на Кузнецовой (чайной фирмы «Губкин и Кузнецов»), взяв за ней приданое 2 миллиона рублей.

Были еще на этом вечере Д.Н. Захо, Д.Л. Филатов и богатый сарт, член учетного комитета банка Бадаль Дадамухаметбаев, владелец лучших бань в Ташкенте, и я. Рассказы Д.Л. Филатова тоже были чрезвычайно интересны. Он рассказывал, когда был еще молодым, Азия его крайне интересовала как место, где можно было поохотиться на таких диких животных, каких в других частях России не было. Он проникал далеко в глубь степи, рисковал попасть в плен к сартам с последствием сидеть на остром коле. Он охотился за дикими лошадьми, кабанами, тиграми и за другими хищниками, которые в то время водились в достаточном количестве в степях Средней Азии. Его разные наблюдения из жизни хищников и способы их ловли были до чрезвычайности занятны.

Великий князь, тоже большой охотник, слушал Филатова с восхищением, даже добавлял к его словам кое-что, пропущенное Дмитрием Львовичем во время передачи, причем было известно, что великий князь — один из людей, не допускающих лжи, он таковых без всякого стесненшя обрывал и довольно грубо, между тем он Филатова уважал и всегда, будучи в Самарканде, заезжал к нему.

Запомнил интересный рассказ Филатова о том, как он, желая услужить ге нералу Скобелеву, предложил пробраться в Бухару и собрать там все нужные генералу сведения, это было в то время, когда Бухара была самостоятельным государством. Филатов говорил хорошо по-сартовски, как по-русски, знал отлично все их обычаи и порядки, пробрался в Бухару, переодетый в халат, чалму и ичиготы. Прожил в Бухаре некоторое время, разузнав все, что требовалось. Однажды, идя по базару, Филатов столкнулся нос к носу со своим знакомым татарином из Оренбурга, гготом перешедшим в бухарское подданство из-за сильной ненависти к русским. Филатов счел себя уже погибшим, но татарин не узнал его, переряженного бухарцем, и прошел мимо. После чего Филатов поспешил выбраться из Бухары.

Вечер с чаепитием, потом отличным ужином с занимательными воспоминаниями и разговорами прошел для всех совершенно незаметно, все были довольны и веселы, начали расходиться, когда часы пробили четыре ночи. Князь, прощаясь, обратился ко мне: «Надеюсь, вы меня навестите?»

Сарт Бадаль Дадамухаметбаев пригласил всех нас на свою тамашу на один из следующих дней. В назначенный день вечером Дадамухаметбаев прислал за мной экипаж с верховыми, должными сопровождать до его дома, находящегося в азиатской части города. Без провожатых найти его дом было бы трудно, особенно вечером и без знания языка. Собрались к нему все, бывшие у Н.А. Толмачева, за исключением великого князя, В.А. Шереметев приехал со своей хорошенькой балериной. Обед был такой же, как я уже описывал, но только было шампанское, что не полагается мусульманам. Во время обеда была музыка на их национальных инструментах, и играли лучше кокандской. Уже в конце обеда, когда публика повеселела от выпитого шампанского, малайки спешно расстелили ковер перед музыкантами, и покрасневший от волнения хозяин из внутренних покоев привел двух бачей, одетых по-женски, нарумяненных, с украшениями на шеях, на волосах, ушах, ногах и на пальцах рук. Началась пляска, сначала в одиночку, потом вместе.

На Дадамухаметбаева и его мусульманских гостей пляска бачей произвела полное очарование, они сидели красные, с разгоревшимися глазами и под влиянием страсти и мысленных наслаждений закрывали их, жмурясь, как делают коты, когда их гладят по месту, одолеваемому блохами.

Чтобы не обидеть хозяина, пришлось покривить душой, высказывая свое восхищение от этого зрелища. Все сарты были счастливы и горды, что они бачами доставили нам удовольствие, довольно редкое для русских того времени .

При отъезде нас нарядили в халаты, мне достался парчовый, и опять с верховыми, держащими фонари в руках, развезли по квартирам.

Несмотря на то что у Д.Н. Захо в продолжение всех святок по вечерам собиралось большое число гостей с ужинами и шампанским, он устроил у себя еще роскошный обед, на котором присутствовало не меньше ста человек; его большая столовая не могла вместить всех гостей, а потому обедали в громадной зале.

Я долго отбояривался от этого обеда из-за неимения с собой фрака, но Дмитрий Николаевич настойчиво уговаривал, чтобы я обязательно был бы на нем, говоря: «Я усажу в укромном местечке, и никто вас видеть не будет, но если не придете, то сильно обидите меня».

Сел за стол рядом с милой барышней, с которой много вечеров проводил приятно время в гостиной любезного хозяина.

Этот обед со многими интересными лицами чиновного мира во главе с губернатором прошел как-то совершенно для меня незаметным; я не имел возможности наблюдать за обедающими и разговорами их, всецело поглощенный увлекательной беседой с хорошенькой моей соседкой. Помню: было много тостов, и в том числе и за меня, что меня крайне смутило и сконфузило, поскольку принужден был идти с бокалом к хозяевам дома и чокаться, а также с лицами хотя почтенными, но малознакомыми, в сильно изношенном сюртуке от трепки в чемодане, сделавшем путешествие на лошадях около трех тысяч верст.

После обеда я поспешил отправиться скорее домой, чтобы не шокировать своим костюмом наряженных гостей; моя соседка, узнав о моем желании уехать, попросила ее проводить до дому.

Молодость и возгоревшиеся чувства симпатии друг к другу, а отчасти выпитое в излишке шампанское потянули нас остаться вдвоем, чтобы продолжить нашу беседу, прерванную окончанием обеда; когда мы спускались с лестницы к выходу, у нас обоих вылилось желание прокатиться. Сели на первого стоящего извозчика и помчались, но заметили, что следом за нами вышел Н.А. Толмачев, севший тоже на извозчика и ехал за нами. Я велел извозчику свернуть с главной улицы, но Толмачев опять ехал за нами; куда бы мы ни сворачивали, все время видели его едущим за нами.

Много вылилось горя и досады на нашего преследователя, но мы ясно поняли, что все это проделывается Толмачевым с целью помешать нашему tete-a-tete . К обоюдному огорчению, пришлось направиться к дому, где жила моя спутница, здесь же остановился Н.А. Толмачев. С большой грустью расстался с милой барышней и поехал к себе в гостиницу уже с Толмачевым, оставшимся посидеть у меня в номере почти с час.

Пришлось употребить все усилия, чтобы не дать понять Толмачеву, как я — в эти минуты сидения — его ненавидел, но, постепенно приходя в себя, сознал, что этот милый старичок поступил мудро: разгоревшаяся страсть без должного крепкого чувства любви привела бы нас к большому разочарованию и горю.

В доме этой барышни мне не пришлось бывать, она к себе не приглашала; из разговоров с ней я понял, что в семье их не все благополучно. Толмачев и Обухов мне рассказали: ее отец, будучи военным доктором, попал в Ташкент; настал момент, когда его потянуло к созданию своей семьи, но в то время в Средней Азии свободных русских девушек и женщин, подходящих к нему по воспитанию и образованию, не было; сартянки недоступны для русских; доктор увлекся молодой прислугой, привезенной из России семьей какого-то офицера, женился на ней и имел от нее двух красивых дочек. Доктор быстро двинулся по службе и довольно быстро достиг чина генерала. Желая дать своим дочках образование и хорошее воспитание, он отправил их в какой-то институт, так как он отлично понимал, что необразованная его жена и к тому же начавшая сильно пить может плохо морально на них влиять. Девочки отлично кончили институт и вернулись в семью, где попали в тяжелую семейную обстановку.

В Новый год я уже был готов выйти из дома, чтобы отправиться к великому князю Николаю Константиновичу, когда мне доложили, что желает меня видеть городской голова Кожевников (имя и отчество забыл).

Ко мне вошел довольно полный господин в мундире с орденами и отрекомендовался: «Городской голова города Ташкента Кожевников, бывший служащий Товарищества «Н. Кудрин и Ко», находившийся некогда под вашим начальством, а потому счел долгом засвидетельствовать свое почтение и поздравить с Новым годом».

Кожевников мне не понравился: его глаза, лицо, да вообще вся фигура была какая-то тусклая, грубая, похожая на приказчика от стойки питейного дома. Я вспомнил, что действительно при самом начале моей деятельности в Товариществе был в Ташкенте доверенный Кожевников, и больше об нем ничего не знал.

Разговор с ним у меня совершенно исчез из памяти как весьма мало интересный. Он встал и начал прощаться. Я ему сказал, что я тоже должен пойти с визитом к великому князю Николаю Константиновичу.

Кожевников схватил меня за руку: «Что вы! Что вы! Не ходите к этому сумасшедшему!» И рассказал: он по приглашению великого князя поехал на хутор к нему в Голодную степь, где великий князь проводил арык для орошения земли. Был принят князем весьма любезно, он усадил его в кресло, и они начали оживленно беседовать. Вдруг князь сразу изменился в лице, переменил тон, повысил голос до крика с руганью, схватил нагайку и бросился на него. «Я, перепугавшийся, — как рассказывал Кожевников, — не растерялся, подбежал к окну и выскочил из второго этажа, к счастью, упал на большой куст какого-то растения, благодаря чему не разбился. Вставши на ноги, подбежал к верховой лошади, привязанной у крыльца дома, вскочил на нее и галопом понесся в город, опасаясь погони сумасшедшего князя. Поведение великого князя, — продолжал он, — меня сильно возмутило, я отправился к генерал-губернатору Вревскому с жалобой. Вревский мне ответил: “Вам, как лицу официальному, городскому голове, должно бы прежде всего знать, что великий князь находится в ссылке и вам не следовало бы его посещать, но раз вы это сделали, то все последствия от случившегося должны нести одни”».

Рассказ Кожевникова меня смутил, и я решился отложить свой визит к великому князю.

Когда справился у своих знакомых о Кожевникове, мне рассказали о нем следующее: будучи доверенным, он достаточно набил свои карманы деньгами, покинул службу, открыв свое дело. Считая себя уже достаточно богатым, со свойственной напыщенностью ограниченных людей от денежных удач, возомнил себя большим человеком с желанием пофигурировать в звании общественного деятеля, попал в гласные думы, а потом добился избрания в городские головы.

Вечером этого дня, когда у меня был Кожевников, я, будучи в гостях у Захо, рассказал ему все, что слышал от Кожевникова. Захо рассме ялся и сказал: «Он мягко передал вам о своем приключении. В действительности великий князь сильно его избил, и если Кожевников при своей трусости решился выпрыгнуть из окна второго этажа, то только ради спасения своей жизни, и хорошо это сделал, а то очень вероятно, и не был бы живым теперь. Кожевников долго лечился от избиения, прискакал он в город в разорванном в клочки мундире и штанах и без орденов».

С визитом к великому князю я отправился в то время, когда узнал, что он отсутствует в городе, оставив свою карточку, проделал все это незадолго до своего отъезда из Ташкента *.

* В следующий свой приезд в Ташкент мне сообщили: Кожевников заключен в тюрьму, как растративший городские деньги при исполнении обязанностей городского головы.

Я собирался в обратную дорогу со спокойным духом, не таким, как месяц с чем-то тому назад подвигался к Ташкенту, обуреваемый дурными мыслями. Сделано было все, что возможно: приискан главный управляющий, хотя с некоторым изъяном, но все-таки он был лучшим из всех тех, на которых я рассчитывал; Аигин остался главным бухгалтером и заместителем Обухова, следовательно, все распоряжения и затраты денег проходили через его руки, а он, как честный и умный человек, не пожелал бы скрыть от меня, если бы сделано было что-нибудь неправильно; главные вредители дела были удалены со службы; значительная часть других плохих сотрудников назначалась к сокращению; Обухов и Аигин были хорошо инструктированы с желаниями и требованиями правления. Я, отдавши прощальные визиты всем лицам, с которыми так приятно провел время в Ташкенте, тронулся в путь. Выехал в том же тарантасе со своим компаньоном В.А. Капустиным, с пересечением Голодной степи по направлению к Самарканду. Ехали быстро, я сидел полный воспоминаний всего пережитого и не заметил, как кучер свернул с дороги и остановился у ворот какой-то усадьбы с домом, живописно расположенным среди пирамидальных тополей и кустов, позади дома протекал широкий арык, со стоящей на нем мельницей. Какое же было мое удивление, когда у дверей я заметил многих моих ташкентских знакомых, с которыми я накануне прощался. Они стояли с бокалами вина в руках, приветствуя меня. В комнате был накрыт стол, на нем стоял шипящий самовар с расставленными закусками, пирогами, жареными птицами и винами. Как оказалось, эти милые люди устроили мне сюрприз, с желанием провести со мной несколько лишних часов на лоне природы, чтобы здесь окончательно со мной проститься. Они при везли с собой яства и вина, и, таким образом, получился великолепный пикник с трогательными речами и тостами, в особенности после распитых бутылок шампанского.

Наконец, расцеловавшись со всеми, я тронулся в путь, сопутствуемый пожеланиями счастливого пути, а я — со своей стороны — обещанием скорого возвращения в Ташкент.

1* Трынка — карточная игра, распространенная в низших слоях городского на-:еления. Другие названия этой игры — «подкаретная», «сека». См.: Елистратов В.С. Язык старой Москвы. М., 1997. С. 523.

2* О «ключаревском деле» см. примеч. автора к гл. 17.

3* Архаровцы — грубые и бесцеремонные люди; в прошлом так называли солдат Московского гарнизонного полка, которым в 1796–1797 гг. командовал московский военный губернатор, генерал от инфантерии Иван Петрович Архаров.

4* Александровское коммерческое училище — среднее специальное учебное заведение, основанное в Москве по инициативе Н. А. Найденова, было открыто в 1885 г. в доме № 21 по Старой Басманной ул., закрыто в 1918 г.

5* Матерью В.А. Шереметева была Софья Григорьевна Шереметева, урожд. Петрово-Соловово (сообщено О.В. Рыковой).

6* В.В. Верещагин, участвовавший в среднеазиатских походах 1867–1870 гг., подробно описал тамашу и танец бачей. См.: Верещагин В.В. Из путешествия по Средней Азии // Верещагин В.В. Повести. Очерки. Воспоминания. М., 1990. С. 140–142.

7* Tete-a-tete — наедине (фр.).

8* Городской голова — глава городского общественного управления, выборное должностное лицо. С 1892 г. считался на государственной службе.