– Сколько хочешь – до Москвы и обратно?

Мужик на битой иномарке хотел столько, сколько она и новая не стоила. А моя «пятерка» сказала «нет». Не заводилась. Я раз сто выжал сцепление, безнадежно крутил ключи в замке зажигания. Потом открыл капот и посмотрел внутрь. Слава богу, мотор был на месте.

– Борь, – сказал я в трубку. – У меня машина не завелась. А надо Иру с Машкой забирать.

Борька закрыл трубку рукой и советовался с Галкой.

– Нет, я сама скажу, ты сам мямля, ничего не можешь.

Это уже была Галка, вернее, Галина-колбаси́на, как называла ее моя старшая дочь. Сказать, что я ее любил, было бы очень большим преувеличением.

– Жора, слушай, я все понимаю, что у вас там с Машкой несчастье. Мы и так делаем, что можем. Но так тоже нельзя, ты нас пойми.

– Не нас, а тебя, – издалека кричал Борька.

Значит, она, как обычно, вытолкала его из кухни и закрыла дверь.

– Послушай, ты и так должен нам десять тысяч рублей. Мы же не можем без денег сидеть. (Месяц назад купили кухонный гарнитур за штуку баксов.) Голодать нам, что ли? (Обычно на завтрак Галина-колбасина делала блинчики с мясом и икрой.) У нас самих такая же трагедия была. Мы ребенка, ты помнишь, потеряли. (У Галки был выкидыш на седьмом месяце беременности.) А Борьку ты с машиной совсем затаскал. Мы и так, считай, без нее остались. Попроси у кого-нибудь еще. Может, очередь установить, мы же у вас с Ириной не одни. Ну, она там как, держится молодцом? Я после выкидыша год в себя приходила. Ну, ладно, – засуетилась Галка, – даю своего.

– Слушай, Жорик, не заводись, сейчас по-тихому все решим.

– Нет, Борь. А ты ей сказал, что деньги одолжил до лета?

– Жор, ты сам знаешь, если больше, чем на три месяца, Галка на процентах настаивает. Зачем ее лишний раз раздражать?

– Борь, мы ребенка не потеряем. И если бы твоя жена кресло новое на пятый этаж не тащила, чтоб на грузчиках сэкономить, может быть, ваш сын бы во втором классе учился. Я тебя прошу вычеркнуть мой телефонный номер из записной книжки, а если позвонишь, я тебе морду набью. Нет, Борь, морду бить не буду, но твоей скажу, что почти каждый раз, что ты возил Ирину с Машкой в больницу, ты ездил к девушке по имени Оксана.

– Жора, ты жестокий человек, недаром тебя моя Галя не любит.

Трубки мы бросили одновременно. Но с машиной надо что-то решать. Снова зазвонил телефон. Наверное, Борька, ведь нельзя же двадцать лет дружбы одним махом разрубить. Оказалось – Вера.

– Папа, я не могу к бабушке ехать, у меня вся шерсть дыбом от температуры стоит и глаза косят. Может, ты меня отвезешь?

– Нет, Вера, машина сломалась, никто никуда не едет. И попросить не у кого.

– Колбасина, конечно, не дала?

– Вер, напомни, почему именно колбасина?

– Ты у меня, отец, совсем старый стал, скоро людей узнавать перестанешь. Помнишь, когда дед Николай умер, все пришли на похороны со своими продуктами, достать ничего было нельзя. Дядя Боря с тетей Галей принесли батон сервелата, от него так еще пахло вкусно. Потом она на кухне все торчала-торчала. И раз, колбасу обратно в сумку. Она меня по голове погладила и в комнату пошла. Еще морду такую сделала, сейчас заплачет. А я колбасу вытащила и спрятала под шкаф. Она перед уходом увидела, что без колбасы осталась. И туда заглянет, и сюда, вертится, вертится. Дядя Боря ей говорит: «Ты чего как на иголках?»

А она ему на ухо: «Эта ихняя уродка у нас колбасу украла». Так и ушли.

Я вспомнил эту историю. Про уродку Вера, правда, не рассказывала. И засмеялся от души.

– Ладно, Вер, если день так безрадостно продолжается, то пойду в магазин. Тебе что купить?

– Аленький цветочек. – И положила трубку.

Думая о том, какие удивительно талантливые дети мои дочери – одна подворовывает колбасу, другая льет на головы молоко, – я и не заметил, что кто-то положил мне на грудь кирпич, и стал медленно надавливать. Этот кто-то определенно сидел на небесах, и, видимо, у него испортилось настроение.

«Эй, мужик, не дави так, у меня дел до черта. Надо Иринке звонить, Машка там, Верка заболела. Ты подожди, я надолго задерживаться не собираюсь, дай только посмотреть, как девчонки вырастут. И убедиться, что Маша вылечится».

Он меня не слушал. И стал толстой веревкой обматывать сердце, с каждым новым витком биться ему становилось труднее. Почему я, успел я подумать. И свет погас.