Яйценюх поручил Трупчинову явиться к майданутым и сообщить о приезде принцессы Виктории Нудельман. Она напекла пирожков на весь Майдан и скоро прибудет в Киев. Трупчинов тут же явился, долго моргал подслеповатыми глазами и, наконец, произнес:

– Нула едет! Нула… она уже выехала на тачке, ее посадили ее охранники. Нула это почти Кэрри, а Кэрри это Бардак. А Бардак это мессия, посланный всевышним для того, чтобы приструнить белых и дать расцвести черным, своим кровным родственникам, которые такие же божьи твари, как и белые, а иногда и лучше. Вы, что на меня так смотрите, будто собираетесь казнить? Я же сказал: Нуль едет, пирожки везет, поскольку Бардак приказал стоять на Майдане до самой пасхи. Вы уже все проголодались, а Нула вас накормит, напоит, а вы все можете ее целовать по очереди, она баба, простите, госпожа, добрая, аппетитная. Я тоже один пирожок съем, а тот пирожок, что там, он, как знамя нашей революции, оченно вкусный и я его попробую.

– Нула-Акула едет! Ура-а-а! Слава Бандере!

Украине слава! Пирожков побольше вези, Нула-Акула, а то и тебя сожрем. Бардак, нас плохо стали кормить! Гони свою Нулу. Музычко, иди ты на сцену, а то Труп… не поймешь о чем говорит. Трупчинов, дорогой, отправляй по домам киевлян собирать теплые вещи, видишь столбик термометра может опуститься до минус двадцати. Сделай хоть что-то дельное, а болтать каждый умеет.

Трупчинов в мгновение ока испарился со сцены и побежал по подъездам киевских домов. Но успех не везде ему сопутствовал: подъезды стали запираться изнутри, и попасть внутрь было очень сложно: бойцы бандеровцы, надо признать, тяжело переносили холод, а иногда и голодали. Пару-Убий экономил деньги, которые он получал на содержание Майдана. А голод и холод гнал людей в чужие дома просить, а чаще требовать и грабить. Вот почему жители города старались оградиться от сынов отечества надежными замками.

Трупчинов обошел несколько домов с нулевым результатом. Тогда он извлек ручку, блокнот, стал строчить объявления с просьбой о помощи и приклеивать на входные двери каждого подъезда. Мальчишки, что гуляли во дворах, срывали эти объявления, но, все же, некоторые были прочитаны сердобольными старушками, и старые вещи, не успевшие попасть в мусорные бачки, перекочевали на Майдан. Бойцы облачались, и вид у них был первобытных людей, на что клюнули зарубежные журналисты.

Это стало сенсацией, насмешливой, правда. Швабы получили возможность кивать в сторону востока и говорить при этом: вот гунны воюют друг с другом.

Когда Трупчинов станет великим человеком и первым лицом в государстве, информация о том, как он спас революционеров от вымерзания, получит широчайшую огласку.

А пока что, он бежал от дома к дому и жалобно вопил: – Граждане великой страны, помогите! Борцы за вашу свободу и независимость, за ваше спокойствие и безопасность от агрессоров-москалей, мерзнут. Пятьсот человек отморозили копчики, триста заболели гриппом, три тышши простудили систему мочеиспускания. Несите им теплые вещи. Кто что сможет. Революция не забудет вас!

В тот день революционеры активизировались. Сотни бутылок полетело в ряды беркутовцев. Они просто воспламенялись. Одежда, политая бензином, горела, как спичка. Восемьдесят человек беркутовцев было отправлено в больницы Киева с опасными ожогами. Но в больницах не оказалось продуктов, бинтов, всяких мазей на основе цинка, не из чего было готовить баланду, чтобы согреть мерзлых людей с ожогами. Пришлось использовать кальсоны, но их некому было стирать, а что касается питания, было предложено главврачом больницы ловить кошек и собак на морозе, добывать котел и варить суп из этого вкусного мяса.

– Пробачте, – говорили люди в белых халатах. – Государство на питание больных денег не выделяет, на лекарства тоже и температура в палатах опускается до нуля. Кто может, маршируйте по коридору, согревайтесь. Проще киевлянам: позвонил домой и глядишь, мать, али жена принесут не только похлебать, но и сытно пообедать. А питание, как известно, способствует выздоровлению. Ни хлеба, ни шприцов, ни лекарства, нет и не будет, передайте Хведоровичу.

Раненые, пребывавшие в сознании, молча слушали этот бред и наматывали на ус, а те, кто находился в трех шагах от смерти, уже не обращал ни на кого внимания. Но к вечеру поступили два бандеровца с царапинами на ногах и на кистях рук. Тут же запахло борщом, мясом, салом, появились свежие помидоры, бананы, апельсины и даже клубника. Врачи надели новые халаты, достали новые шприцы, лекарство последнего выпуска, и «тяжелораненые» бандеровцы стали балагурить и посмеиваться над своими врагами, стонущими, кто на полу, кто на кровати без одеяла и даже матраса и просить смерти, раз жизнь превратилась в мучение.

Один больной из состава охранников порядка обнажил кулак и помахал им. Бандеровец тут же бросился на него и жестоко избил. Последний удар пришелся несчастному в солнечное сплетение американским кованым сапогом.

Несчастный взревел так, что занавески заколыхались. Врачи проходили мимо и брезгливо отворачивались, как будто ничего не происходило.

Такой спектакль в одной из «европейских» стран, что так стремилась попасть в царство Евросоюза, очень нравился янкам, как свидетельство демократии высшего класса.

Баронесса Нудельман, как только узнала, что ее план игнорирования больных, защищавших президента, получил второе боевое крещение, воскликнула: окей, мой обезьянка. Она считала всех бендеровцев обезьянками и знала, что назначение их в будущем стирать трусы, чистить ботинки и подметать дворы богатым американским фермерам.

Она прикатила в нищий воюющий Киев в девять вечера по киевскому времени и тут же позвонила послу Пейетту Джефри.

– Срочно пришли машину, я буду у тебя ночевать. Ужин, кофе и все остальное – твоя обязанность. У меня полный рюкзак пирожков для нищих душой и телом на Майдане.

Посол тут же сказал:

– Мой джип в аэропорту стоит у входа. Два моих зама дежурят, сделай большую американскую улыбку на весь аэропорт, и они тебя увидят.

Виктория так и сделала. Она волочила сумку на колесиках с пирожками и много консервов из конины и дохлой баранины. И широко улыбалась.

Быстро подбежали два молодца с массивными браслетами на руках, выхватили сумку, схватили за руку Нудельман и направились к машине. Сорок пять минут и посол Пейетт тряс руку великой женщине, потом трижды поцеловал в лоб.

– Зачем лоб целовать, в губы, в губы надо целовать, как на западе. – Нудельман обиделась. Она, правда, знала, что Пейетт импотент и ничего не может, если только обслюнявить, но все – же такое поведение ей показалось дерзким. – Я иду на Майдан раздать голодным пирожки. А ты обзвони журналистов, пусть работают, пишут, фотографируют, снимают на видео, а потом транслируют на весь мир: миротворец Виктория Нудельман оказывает помощь украинским восставшим в борьбе за демократию.

Она тут же набрала номер Яйценюха и приказала быть на Майдане.

Как только она появилась в толпе, огороженной мешками, набитыми снегом, которые должны были превратиться в ледяные глыбы с наступлением температуры ниже двадцати градусов, спинками от кроватей, старых ванн и колючей проволоки, Виктория полезла в сумку.

– Нула, Нула! – заревела толпа.

– Пирожок, пирожок, – пыталась произнести она, но голос толпы, где было много пьяных, заглушал ее.

– Нула, дай свой пирожок, мы американок не пробовали.

– Моя даст, даст пирожок. Моя подойдет и даст. Пирожок сладкий, соленый, медовый вперемежку с виски, как любят в Америке.

– Нула, Нула! К нам, к нам. Ты баба – во!

Она поняла, что это все мужские голоса и что эти голоса выражают, только догадывалась.

– Мой пирожок – дипломатик. Пирожок кончается и я уходить.

– А ты не уходи! Оставайся с нами. У нас не хватает баб. На весь Майдан только пятьдесят проституток.

– Не сметь! – зашипел Яйценюх. – Госпожа Нудельман Виктория это…это…Госдепартамент США. Госдепартамент вас кормит, одевает и по сто долларов в день платит. Так что молчи, свора!