Колонна с гуманитарной помощью приблизилась к границе с Украиной и застыла в ожидании представителей ОБСЕ и журналистов. И, конечно же, все ждали целой армии посланцев из Киева, которые твердили на всех перекрестках: Потин под видом гуманитарной помощи хочет забросить оружие и террористов в зеленых беретах. Но у него ничего не получится.
Сам президент Украины Вальцман, как и его босс за океаном играли в этом разоблачении активную роль.
– Вальцманенко слушает! Господин Бардак, как я рад! Ваш голос, как музыка…этого, как его Лысого, этого нашего композитора, что играл на майдане. Сколько я послал? Пятьсот человек – мало? Надо еще столько же? Будет, будет! тышша будет. В каждую щель заглянут. Надо разоблачить старшего брата террориста-сепаратиста.
Западноевропейцы, так полюбившие заокеанскую ложь Бардака, тоже стали вопить: русские везут оружие для сепаратистов, ату их!
Вальцманенко, Яйценюх, Трупчинов тоже собрали несколько фур и послали на Юго-восток в качестве гуманитарной помощи, потом трубили об этом трое суток на весь мир. Правда, эта гуманитарная помощь предназначалась карателям, а не тем, кто в ней нуждался.
Средства массовой информации Запада пестрели заголовками «Русские разоблачены».
Глава государства России собрал всю свою элиту в Крыму. Это был как бы молчаливый ответ на открытую подготовку бандеровцев к проведению парада победы в Севастополе. В Москве оставался только министр обороны Шойгу.
Руководство структурами, ответственными за поведение на границе и доставку гуманитарного груза, осуществлялось в полной мере. Но только осуществлялось. Перекладывались бумажки, с места на место. Кто-то вдруг заболел, кто-то демонстративно отказался, кто-то твердил, что украинская сторона не нуждается в гуманитарной помощи, а сепаратисты и так обойдутся.
Россия терпеливо ждала несколько недель. На западе понимали: ожидание не бесконечно. Это члены киевской хунты думали: ничего не будет. Русские постоят – постоят, развернутся, и домой с пустыми руками, а они в очередной раз будут праздновать победу. Особенно если сепаратисты начнут помирать от голода и всяких болезней.
Наконец стали появляться сотрудники Красного креста, представители ОБСЕ и масса западных журналистов.
– Господа, наши машины открыты, брезенты расшнурованы, пожалуйста, проверяйте. Где найдете оружие, – конфискуйте в свою пользу. А если найдете человечка в зеленом берете, спрятанного под мешками с крупой, пристреливайте.
– О, йес! Можно стрелять? Это очень хорошо! Это есть демократик. Только у нас нет оружия с собой, – заявил представитель одной из немецких газет.
– Ничего, господа. Можно обратиться к карателям, они вам доставят систему Град, нажмешь на гашетку и человечка в зеленом берете, нет.
– Каратели? А кто есть каратели? Ми знать: есть сепаратисты, террористы, а не каратели. Первый раз слышать. Каратели это кар – кар, это есть ворона?
– Нет, это ваши ребята, которые выполняют вашу волю, убивают детей, стариков, беременных женщин.
– Ничего не понимайт.
– Ничего, подрастешь, поймешь. Полезай в кузов!
Женщина, что стояла рядом, засуетилась. Она стала рыться в сумочке, искала то ли ручку, то ли карандаш и блокнот, чтобы зафиксировать оружие, спрятанное в мешках и засыпанное сахаром.
– Я первая, я хочу первая увидеть оружие в мешках. Джон, подсоби.
Мощный Джон, с накаченными бицепсами, как у боксера, положил камеру на пол, взял за руку Зиглинд, как маленького ребенка, посадил на плечо и поставил через задний борт в машину.
– Джон, и ты давай, я одна боюсь: там русский с гранатой в руках ждет.
Джон одним махом оказался в кузове, и они оба стали ползать по мешкам, как крысы, и щупать их.
– Ничего нет, Зиглинд, – сказал разочарованный Джон.
– Я не верю. Вон в том мешке пулемет. Бери нож, надрежь, я суну туда руку, – сказала Зиглинд, показывая на мешок в самой глубине.
Джон перекусил ткань зубами, разодрал мешок пошире, Зиглинд просунула обе руки и стала шарить.
– Ничего нет, только сахар – песок. Такого не может быть. Я чувствую: пахнет. Может, внутри колеса спрятана пушка. Пойдем, Джон.
По другим машинам тоже шарили, вскрывали.
– Господа, просьба не вскрывать мешки. Сахар высыпается, пшеница, крупа тоже, что мы довезем до места назначения? А народ голоден, пожалейте их. А если, кто и вскроет, раз так свербит, заштопайте обратно, вон у меня моток с нитками и банка с иголками.
– Штопат? To darn? Это как, – идти? Идти – топать, а не штопать, – произнес англичанин Томас Бритт.
– Ну, зашивать, вот так, – стал показывать русский офицер.
– To sew up? Ми это не умеет делать. Ми это никогда не делать, у нас машин чик-чик-чик.
– Ладно. Тогда зовите меня. Вы умеете только гавкать, но не в ту сторону.
– Что есть гавкать?
– Гав-гав-гав! вот что.
Все рассмеялись, и только англичанка надулась, как лягушка на мороз.
Журналисты стали кивать головами, но потом один из них скороговоркой начал что-то объяснять и больше никто мешки не вспарывал.
Машин было много. Не все были проверены. После пятидесятой фуры журналисты устали, начали фыркать. Они сгруппировались, стали что-то обсуждать, держались поодаль, полагая, что среди русских есть люди, хорошо знающие английский, что они только делают вид, что ничего не понимают, на самом деле они все понимают и мотают на ус. А в фурах все равно есть оружие, но оно невидимое. Был же случай в Крыму, когда над американским эсминцем «Джордж Вашингтон», кружили русские истребители, а американские радары не смогли их увидеть.
Так и здесь: в мешках вместо крупы оружие последней модели, но его никто не может увидеть.
Зиглинд отделилась от своих собратьев и ушла вправо. Она долго и упорно семенила, чтоб очутиться у последней фуры, несколько раз зацепив за кочку, это было в поле, падала, живо поднималась, произносила: майн гот, и бежала дальше. У последней фуры, остановилась, передохнула, стала нюхать. У переднего капота защекотало в носу, она обрадовалась, чихнула и стала звать остальных. Но было так далеко, никто ее не мог услышать. Тогда она влезла на капот, стала размахивать длинными руками.
– Сюда, сюда, тут пушки и два самолет, я видеть!
Толпа журналистов бросилась наперегонки, чтобы самолеты не улетели, обступили фуру и стали ждать. Все равно без русского не обойтись. Надо было снять пломбы, расшнуровать брезент.
– Ох, ты, Боже ты мой, зачем так далеко. В этой фуре детские игрушки и несколько горелок для тех, у кого нет электричества и газа.
– Выныманий, – сказала Зиглинд по-русски и перешла на английский, – если там самолет, ты Джон, направляйся в Москву и спроси у Потина: зачем? А я сяду на танк – и на Киев, к Вальцманенко. И скажу: русский пирог, бери к чаю.
Русский офицер действительно «немного» понимал английский, внимательно слушал, расшнуровывая брезент, посмеивался в усы и иногда произносил про себя: дураки вы несусветные, околпачил вас Бардак, перекрасьтесь в желто-голубой цвет и идите к нему лизать задницу.
Когда брезент был расшнурован и полностью открыт, целая толпа западных представителей бросилась проверять коробки с игрушками. Но они только мешали друг другу.
– Не надо всем лезть, – сердился Джон, – мы только мешаем друг другу.
– А безопасность? – спросила Зиглинд. – Одной – страшно. Как русские делают? Они всегда вместе, даже писать по одному не ходят. У них есть такое понятие, как коллектив. У нас нет такого.
– Хорошо, – сказал Джон. – Пусть гуманитарный груз стоит здесь, а мы уедем, кто в Вашингтон, кто в Берлин за консультацией, что в такой ситуации делать.
Все согласились с таким мнением, сгруппировались и, не попрощавшись с русскими представителями, с водителями грузовиков, ушли, иногда оглядываясь. Взгляд их был злобный, неудовлетворенный, замысловатый.
– Что-то не так. Русские – коварные люди. Они точно везут оружие для террористов. Им нельзя верить.
– А может Вальцманенко даст указание, что делать дальше? – спросила Зиглинд.
– Вальцманенко? Он дурак, он даже писать не ходит без ведома и разрешения Бардака, – сказал Джон, и все согласились с его мнением.