Около двенадцати часов дня село Осиновки было окружено войсками Тухачевского со всех сторон. 27 июня — черная дата в истории сионистского большевизма, задавшегося целью полного истребления крестьянства. Пятерка бандитских главарей — Тухачевский, Антонов-Овсеенко, Беренбаум, Моркацис и Бурбулис, Котовский, Ягода, Ульрих заходила в каждый крестьянский дом, выдворяя жителей на улицу, вспарывали подушки, сбрасывали одеяла и соломенные матрасы на пол в поисках оружия. В некоторых домах находили обрезы и тщательно протоколировали.

Поскольку это была кропотливая и не очень приятная возня, Тухачевский предложил Антонову-Овсеенко выделить целый полк для этой работы, а самим просто вести наблюдение. Любопытно, что головорезы, отъявленные бандиты ленинской закалки называли бандитами мирных граждан села Осиновка.

Людей выставляли на улицу и направляли на небольшую возвышенность, окруженную солдатами и военной техникой. Среди обреченных были женщины с маленькими детьми, а некоторые и на сносях. Дети пищали, а матери вели себя спокойно, будто сам Бог прикрывал их от карателей перед тем, как им произвести на свет новые жизни.

В селе проживало около двух тысяч человек, включая стариков и детей. Солдаты, среди которых были не только пролетарии, основная опора ленинского эксперимента, но и наемники иностранцы, по-разному относились к пленным. В основном, свирепствовали солдаты-прибалты, украинцы и поляки. За малейшее движение глава семьи получал прикладом по ребрам, а то и по голове.

— Бандиты, становитеся теснее друг к другу, а то вас слишком много расплодилось на земле пролетариата. Можете произносить молитву свому богу, а наш бог — Ленин, он в Кремле сидит и думает, каку казню вам применить за уклонение от продовольственного налога, — поучал обреченных Антонов — Овсеенко, присобачив себе русскую фамилию, дабы выглядеть интернационалистом.

В обыске в избах участвовало около трехсот солдат. Они отыскивали охотничьи ружья, ножи, вилы, топоры, косы, даже домашнюю утварь как свидетельство того, что крестьяне вооружены.

В качестве устрашения несколько дворов подожгли в самом центре села. Крестьяне восприняли это как основную форму устрашения.

— Слушайте приказ Ревтрибунала Российской коммунихтической партии во главе с председателем Совнаркома Лениным:

за саботаж в сдаче излишков хлеба пролетариату, все жители села Осиновка подлежат физическому истреблению, аки враги трудового народа;

гаманная совецька власть дарует вам жизнь, ежели вы, прямо чичас откроете свои продухтовые запасы. Надо все добро ссыпать в мешки, взвалить на плечи, либо на повозки, запрячь лошадей, и отвезти на железнодорожную станцию;

на ету гаманную акцию отводится 15 минут. В случае отказа, кожен из вас получит пролетарский подарок — пулю в сердце. Смерть быстра, гаманная (гуманная);

в случае отказа, опосля пятнадцати минут, решением Ревтрибунала все вы будете расстреляны, а ваши дома сожжены. Уполномоченный Антонов-Офсеенко, командующий войсками специяльного назначения енерал Туркочевский.

Выслушав слова гуманного приговора, крестьяне, как показалось головорезам, дрогнули. Начались переговоры, посыпались предложения внутри обреченных. Но вожаки во главе с Королевым высказали мысль, что бандиты их только пугают, они не могут решиться на такую дикую акцию как расстрел почти двух тысяч мирных граждан. Все закивали головами. Тогда Королев вышел из толпы, сделал три шага и сказал карателям:

— Запасов у нас никаких, можете произвести обыск. Ружья, которые нашли ваши уполномоченные, это охотничьи ружья без патронов, стрелять ими нельзя. Ножи, топоры, косы, серпы это наш крестьянский инвентарь. Ни одна семья без этого инструмента не обходится. Вы, господа пролетарии…

Королев не закончил фразу. Раздалась автоматная очередь. Королев упал, как подкошенный, но за его спиной еще человек пять получили ранения и упали на землю.

Из толпы выскочил десятилетний мальчишка Вова. Он бросился к отцу, потом весь в крови отца, поднялся во весь рост и вытянул руки.

— Стреляйте, сволочи! ну, чего ждете? стреляйте! я с отцом, я вас ненавижу! Ленинские головорезы, стреляйте, ну же! Ваш Ленин — жид, кровопивец.

— Ну, шо робыть? — растерялся Овсеенко.

Тухачевский, недолго думая, махнул рукой, а рядом стоявший сержант Вацетис хладнокровно сделал несколько выстрелов в мальчика. Мальчик упал, выставив ручки в небо, словно призывая небеса о помощи.

— Пли! — повторил команду Тухачевский. — Пли-и-и!

Каратели, а их было много, каждый из них взял на мушку свою жертву. Все замерло на какие-то секунды. Обреченные затянули псалом «Помилуй нас Боже…», все выше поднимая головы и руки. Матери прижимали своих дорогих чад к груди, а то и пытались закрыть их своими телами. Несколько черных воронов пролетели над толпой, издавая дикие крики. Это мудрый отец всех детей, дедушка Ленин послал сигнал: стрелять, стрелять и еще раз стрелять.

В толпе должно быть оказался священник, он громко произнес, растягивая слова, Господи, помолимся… Едва эти слова окончилось, раздался первый залп, а главный головорез Тухачевский повторил приказ — «пли», но это слово утонуло в выстрелах, в дыму, в криках тех, кто получил ранение и не скончался тут же. Вскоре кончились патроны, и ружья карателей повисли штыками вниз.

— В атаку! — бросил клич главнокомандующий карательных отрядов, польский еврей Тухачевский.

Каратели ринулись на толпу и стали добивать людей штыками. Но этот метод оказался не эффективен. Каратели падали, задевая сапогами за тела погибших и в это время те, кто еще был жив, набрасывались, вырывали винтовку и штыком прокалывали самих карателей.

Пришлось отменить массовое убийство до подвоза патронов. Когда подвезли патроны, стрельба по стоявшим насмерть крестьянам, возобновилась. Последняя пара, это была молодая семья, ждала выстрела в голову в обнимку. Поле, покрытое телами убитых, представляло собой ужасную картину. Уже дым от выстрелов развеял ветер, уже никто не стоял на собственных ногах, но стоны продолжались. Некоторые посылали проклятия карателям, а некоторые просили прикончить, чтобы свести счеты с жизнью. Только одна старушка, у которой осталась не подоенная корова, просила карателя:

— Пожалей, сынок, мою Брендушу, слышь, как она ревет. Не успела подоить в обед. И теленок маленький ревет.

Она получила две пули в плечо и даже могла сидеть. Кровь сначала хлестала сильно, а потом только струйкой по мере того, как старуха Маланья слабела, но о своем доме все помнила до последнего дыхания.

Каратель ничего не мог ей ответить и прикончить не мог: патрон жалел. Он отошел, но тут же, услышал выстрел, кто-то выстрелил ей в грудь, и Маланья затихла.

Каратель Штейнбах подумал, что хорошо бы попить свежего, парного молочка, но не знал дом, где жила старуха.

Вдруг раздались выстрелы с северной стороны, где не было карателей. Выстрелов было много, дым поднимался вверх, а потом встал тучей. Это конница. Каратели, израсходовавшие патроны бросились врассыпную. Но их стали окружать. Командующий Тухачевский сбросил с себя одежду и в трусах дал деру. В самом конце деревни забежал в сарай, крыша которого во многих местах была дырявой, и зарылся в колючее сено.

— Шалом! — вдруг услышал он, — цэ я, хохол Антонов-Овсеенко. Переждем, и давай удирать. Только как-то так надо, шоб наш батько Ленин не догадался, шо мы бросили здесь всех солдат, и деранули. Перемолотят наших ребят в муку, это я знаю точно. Это Сашка Антонов, мой однофамилец, он хороший боец, черт бы его подрал.