Осталось 7 дней

Мне удалось убедить Романа подождать с историей отца до старой площадки – не хотелось открывать мрачные страницы семейного альбома под люминесцентными лампами обшарпанной кафешки. На самом деле, думаю, я просто пыталась выиграть время. Кажется, все, что я сейчас пытаюсь, – это выгадать время.

Пока я паркуюсь на стоянке, он говорит с мамой – та звонила, наверное, уже пятьдесят семь раз.

– Все отлично. – Роман молчит, кивая в ответ на мамину реплику. – Да, чудесная поездка.

Миссис Франклин, должно быть, шутит, потому что он улыбается.

– С Айзел все хорошо. Но слушай, мама, я звоню сказать, что мы приедем чуть позже, чем планировали. – Снова серия кивков. – Мы тут с Айзел подумали заглянуть на площадку и немного поиграть.

Он смеется.

– Да, да, буду играть мягко, обещаю. Пока!

Отключившись, он поворачивается ко мне:

– А ты отлично делаешь свою работу!

– Ты о чем? – Я хлопаю ресницами.

– Мама считает, я снова в полном порядке. Раньше она бы ни за что не позволила мне прийти позже, чем договаривались, – он улыбается, но это не та полуулыбка. От ее искусственности мой желудок сжимается страхом. – И я, кажется, не сказал тебе, что она уже целую неделю не проведывает меня среди ночи – благодаря тебе она, похоже, совсем перестала беспокоиться.

Я выхожу из машины, чувствуя, как растет комок в груди, и рассеянно вожу серой кроссовкой по грязи, покрывающей площадку. Дождь перестал, но воздух все еще сырой и холодный. Обхватив себя руками, иду к столу, на котором сидела в прошлый раз. Опершись ладонями о мокрые доски, запрокидываю голову в небо. Роман вскакивает на стол и садится рядом. Скашиваю глаза – так и есть, прикрывается рукой от невидимого солнца.

– Ты всегда так делаешь, – удивляюсь я.

– Что?

– Прикрываешь глаза рукой. Я заметила: ты все время так делаешь. Даже если солнца нет.

На печальное лицо возвращается слабая улыбка:

– А ты чертовски наблюдательна. В другой вселенной ты бы стала великим ученым.

– Может, и в этой тоже, – шепчу я.

Роман каменеет и, прежде чем я успеваю что-либо сказать, спрыгивает со стола и встает передо мной, скрестив руки на груди.

– Отвези меня домой. – Его голос ровный, но, ей-богу, лучше бы он на меня накричал. Тогда бы я, по крайней мере, знала, что он что-то чувствует.

– Послушай, Роман. – Я пытаюсь сгладить свой промах, мысленно только что не шлепая себя по губам – ну надо ж быть такой дурой! Не могла придумать «сюрприз» получше! Ясно же, что нужно подходить постепенно. Он должен сам прийти к этому решению – мне его подталкивать бесполезно.

Попытаюсь сдать назад:

– Ну, я сказала это просто так, заполнить паузу. Я же не идиотка.

Он поднимает брови, вытягивая рот в линию.

– Я имею в виду, если бы все было по-другому, то я бы – да, стала великим ученым. – Делаю многозначительную паузу. – Даже в этом мире.

– Да. Если бы все было по-другому. Но о каком таком «всем» ты говоришь? – Он не меняет своей холодной позы. Показавшееся из-за туч солнце делает его глаза совсем золотыми – они словно бы горят огнем.

– Об отце, – выпаливаю я, не думая. После трех лет попыток убежать от тени отца теперь я использую эту мрачную историю как наживку. Выглядит жалко, если честно. Я потратила столько сил, чтобы скрыть правду от Романа, опасаясь его реакции, но теперь меня это уже не волнует – лишь бы он остался здесь. Остался со мной. И я сделаю что угодно, расскажу что угодно, если это заставит его задержаться хотя бы на мгновение.

– Об отце… – Роман качает головой, уткнувшись взглядом в землю. – Не пойму я тебя, Айзел: твой отец – причина, по которой ты хочешь умереть. И при этом так рвешься увидеть его в последний раз, хотя по всему видно – ты его ненавидишь. И даже не хочешь рассказать мне, что он сделал. Ты что, совсем мне не доверяешь?

Сжав зубы, я подавляю порыв сказать Роботу, что больше не хочу умирать. Что все изменилось. Но, по-моему, сейчас не лучший момент для столь громких заявлений – он слишком на меня злится. Я хлопаю по столу рядом с собой, приглашая его сесть обратно.

– Больше не буду валять дурака, обещаю. Я расскажу тебе, что произошло с моим отцом. По крайней мере то, что знаю.

Роман поджимает губы, и я понимаю: решает, что ему делать. Наконец любопытство побеждает, и он рывком вскакивает на стол. Это заставляет меня встрепенуться от слабой надежды. В конце концов, любопытство означает, что человеку хочется узнать, что будет дальше, – это хоть какое-то чувство. Может быть, стоит с ним поработать.

Я искоса поглядываю на него: голова опущена, уставился на свои руки.

– Роман?

– А?

– Обещаешь не винить меня, если я расскажу тебе всю правду об отце?

Он нежно касается моего запястья, охватывает его пальцами.

– С чего мне винить тебя?

Я отворачиваюсь. Горло кажется натянутым и неверным, как качели из шины на потрепанной веревке. Словно оно в любую минуту может упасть, провалиться в желудок, оставив меня без голоса.

Робот легко притрагивается к моему плечу.

– Что ты хочешь сказать?

– Тимоти Джексон. – У меня получается выдавить из себя только два этих слова.

Роман опускает руку, пряча ее за спину, и поворачивается, чтобы посмотреть прямо на меня. Я заставляю себя не отводить взгляда от его широко раскрытых глаз. Именно в них я снова нашла будущее и свет, которому удалось пробиться в мою черную дыру. Делаю сдавленный вдох и с трудом втягиваю воздух. Я боюсь увидеть, как эти теплые глаза замерзнут, как лето в них сменится зимой.

Он гладит меня по плечам:

– Айзел, не бойся. Я все знаю.

Снова тяжелый вздох.

– Нет, ты не знаешь, ты понятия не имеешь.

Его пальцы гладят мне спину:

– Знаю – я слышал про твоего отца.

Я отскакиваю от него на самый край стола, подтягиваю колени к груди и раскачиваюсь взад-вперед. Пытаюсь напевать Реквием Моцарта, но слышу только нервное биение своего сердца, не желающее успокаиваться.

Он придвигается и обнимает меня:

– Ш-ш-ш, все хорошо.

Глаза затуманиваются, мокрый ком застревает в горле и каменеет. Я не плакала по-настоящему уже многие годы. И сейчас не заплачу. Сотрясаясь от подавляемых рыданий, я с силой впиваюсь зубами в нижнюю губу. Рот наполняется вкусом крови.

– Почему?

– Что почему?

– Почему ты скрывал, что знаешь?

Взяв меня за подбородок, он нежно поворачивает мое лицо, заставляя посмотреть на себя. Золотые глаза все такие же теплые.

– Потому что не знал, как показать тебе это. И потому что не был до конца уверен. – Он отпускает мой подбородок и, положив руки на колени, глубоко вздыхает. – У меня сразу возникло подозрение, едва ты назвала свое имя и рассказала о семье. Вашу историю мимо ушей не пропустишь – ее всюду обсуждают. Тогда я и подумал, что, вероятно, это твой отец, но полностью уверен не был. Пока не услышал от тебя.

– Можешь не рассказывать, что историю знают повсюду. – Я давлю кулаками на глаза и втягиваю в себя всхлип, не пуская слезы. Все мое тело ломает от чувства стыда. Не только за отца – хотя и этого бы хватило, но я не могу поверить, что была такой дурой и думала, будто скрою правду от Романа.

Я хлюпаю носом, и соленый вкус просачивается в горло.

– Если ты знал, почему не сказал? Зачем постоянно спрашивал про отца?

Он снова берет меня за руку и стискивает ее.

– Потому что хотел знать, что ты доверяешь мне, что не считаешь, будто я отвернусь от тебя. И потом, мне хотелось услышать всю историю от тебя.

Он тянет меня за руку, умоляя на него посмотреть. Я немного поворачиваюсь – так, чтобы видеть край его лица, но не встречаться с ним глазами.

– Мне казалось, тебе нужно рассказать об этом. Я и сейчас в этом уверен.

– Почему?

Он пожимает плечами:

– Иногда выговориться помогает. Мне полегчало, когда я рассказал тебе о Мэдди.

Все внутри меня озаряется надеждой:

– Правда?

– Ты дала мне то, чего не дал никто другой.

– Что же?

– Смотрела на меня одинаково до и после моего рассказа. Я хочу отблагодарить тем же.

– Хорошо.

– Что хорошо?

– Я расскажу тебе все, что знаю.

Он выпускает мою руку и обнимает меня. Я кладу голову ему на плечо.

– Не сердись на меня, – шепчет он.

– Я и не сержусь.

– Обещаешь?

– Обещаю.

Плечи у Романа широкие, но костистые, я чувствую, как напрягаются его мышцы под тяжестью моей головы.

– Ты правда не ненавидишь меня? Даже теперь, когда точно знаешь, что маньяк, которого показывали в новостях, – это мой отец? Я просто думала, ты очень расстроишься, потому что… – я цепляюсь взглядом за потускневшую банку из-под колы, валяющуюся под столом, – ну, потому что вы с Брайаном Джексоном дружили.

Он гладит меня по голове, зарываясь пальцами в мои спутанные кудри:

– Клянусь: я не ненавижу тебя, Айзел. И не мог бы возненавидеть. И уж точно не стал бы ненавидеть тебя за это. Ты ничего не сделала брату Брайана, ты его не убивала.

Его слова отдаются у меня в голове: «Ты ничего не сделала брату Брайана, ты его не убивала». По мере того, как они проникают в сознание, я чувствую, как туманная пелена застилает глаза. По щеке скатывается первая слезинка, а потом, сотрясаясь всем телом, я начинаю безудержно рыдать. Я не понимаю, почему плачу теперь, именно теперь, когда впервые не хочу умирать.

Он окутывает меня руками, и я вжимаюсь лицом в мягкий хлопок его футболки, пахнущий стиральным порошком и дымом костра. Роман продолжает гладить меня по голове, и я сосредотачиваюсь на его кинетической энергии. Я не хочу, чтобы он останавливался. Я хочу, чтобы он продолжал движение.

Роман шепчет мне на ухо:

– Расскажи все, Айзел.

Я втягиваю влажный воздух, расправляя легкие, – сердце, кажется, сейчас лопнет. Выпутываюсь из его объятий, утираю слезы и прочищаю горло:

– Прости.

Он едва заметно улыбается.

– Тебе не за что просить прощения. Перестань, чокнутая ты глупышка.

Я мрачнею.

– Видишь – ты тоже считаешь меня чокнутой. Из-за моего отца.

Роман качает головой, его кривая улыбка делается шире и «расправляется».

– Нет. Я считаю, что ты чокнутая глупышка совсем в другом смысле. В очень красивом.

Сердце сбивается с ритма. Мне хочется спросить его, как он может так говорить – за семь дней до нашей предполагаемой смерти. Это нечестно. Он не может позволять мне влюбляться, если собрался меня покинуть. Если хочет сбежать. Если знает, что это конец.

Слезы по-прежнему ручьями текут по моему лицу, он легонько подталкивает меня плечом:

– Расскажи мне.

Вытирая нос, я гляжу на его футболку, пропитанную слезами:

– Я испортила тебе майку.

– Меня не волнует майка, меня волнуешь ты.

Что-то внутри меня щелкает. Я словно бы всю жизнь подбирала код и только сейчас обнаружила, что терзаю не тот замок. А теперь сейф со всеми моими секретами распахнулся настежь, и я чувствую, как поток крови бурлит у меня в груди.

– Хорошо, я расскажу тебе, что знаю.

Даже не глядя на него, я могу поклясться, что чувствую, как он кивает. И я определенно ощущаю его взгляд на своем лице – мягкий и нежный, как первый снег. Мы некоторое время молчим, прижавшись друг к другу. Моя серая кроссовка прижимается к его белой, заляпанной грязью, и мне хочется, чтобы мы могли остаться так навсегда. Но в глубине души я понимаю, что это невозможно, и потому наконец-то рассказываю ему все. Полностью. До конца.

– Мои родители переехали в США из Турции до моего рождения. Сначала жили в Мичигане, но потом какой-то папин родственник – или мамин… – Я перевожу дыхание. Роман прав: я никогда не рассказывала эту историю, никогда с тех пор, как отец оказался за решеткой. Она жила в злобных шепотках за моей спиной или в приглушенных голосах мамы и Стива по ночам, когда они думали, что Джорджия, Майк и я уже спим. Она изменялась, подделывалась, искажалась на разные лады. Но никогда не была моей историей.

– Так или иначе, – продолжаю я, – этот родственник держал тут, в Лэнгстоне, небольшой магазин, и когда умер, родители переехали сюда и унаследовали его бизнес.

Роман фыркает.

– Да уж, понимаю: нашли куда переехать. Но вот переехали, и через пару месяцев мама забеременела. Но когда я родилась, они стали отдаляться друг от друга. Мне и года не было, когда они расстались. Неудивительно: перепады настроения у отца были чудовищными. В одно утро мог встать ни свет ни заря и готовить маме яичницу и горячие бутерброды. А на следующий день она, проснувшись, обнаруживала, что он в ярости пробил дыру в стене, а сам заперся в подвале и отказывается выходить. Со мной он тоже был таким. Но я боялась рассказывать об этом маме.

Я набираюсь смелости посмотреть на Романа. Он кладет руку на мою, и мы сплетаем пальцы.

– Продолжай.

– Папа остался в Лэнгстоне, работая в магазине, – не хотел, чтобы я пропала из его жизни. Я была для него всем… – Мой голос срывается. – А мама встретила Стива, и они поженились, и у них родилась Джорджия, а потом Майк, и я проводила с ними субботу и воскресенье, но вообще жила у папы. Он ненавидел выходные, потому что я уезжала от него.

Я гляжу на качели. Ветер, словно невидимый призрак, слегка шатает их. Интересно, а Роман с Мэдисон приходили сюда качаться? Я проглатываю соленые слезы. Понимаю: Роман ждет продолжения, но я подхожу к самой страшной части, которая никогда не укладывалась у меня в голове.

После долгого тяжелого молчания я продолжаю:

– Однажды после школы я отправилась к маме. Обычно-то я шла к отцу в магазин, но в тот день у Майка была первая игра в Малой лиге, и я обещала быть на стадионе. Помню взгляд отца, когда он выслушал, что я не приду до самого вечера. Дела в магазине шли неважно, и отец рассчитывал, что я составлю ему компанию и помогу. В тот месяц он вдруг решил, что у него воруют товар с прилавка: ни о чем другом и думать не мог. – Я замолкаю, прикусив левую щеку, но не выпускаю руку Романа, снова и снова крепко сжимаю ее.

Каждое движение – как маленькое пожелание.

– В общем, меня там не было, когда все случилось. Когда Тимоти с компанией друзей вошел в магазин, я смотрела, как Майк бегает от первой базы ко второй. – Покачав головой, я утыкаюсь взглядом в землю. – Войдя, Тимоти и его приятели стали дурачиться. Бегали между полками, один из них задел и опрокинул какую-то стойку. Тогда папа, папа… – Я задыхаюсь. – Отец ужасно рассердился. Так, как он умел. Начал кричать на них, а ребят это только завело, и они уже специально опрокинули другую стойку. А кто-то схватил горсть шоколадок и подбросил их в воздух – просто посмотреть, что сделает отец.

Тогда папа вытащил бейсбольную биту из-за прилавка и пошел на них. Наверное, Тимоти вышел ему навстречу, чтобы утихомирить, но тот ударил, ничего не слушая. Никто не мог его остановить, пока не подъехала полиция. Тимоти лежал без сознания, а отец просто сидел рядом с битой в руках. Тимоти умер в больнице три дня спустя – так и не пришел в себя. – Я делаю несколько судорожных вдохов. – Думаю, отец даже не знал, кем был Тимоти Джексон.

Я не могу смотреть Роману в глазу, поэтому просто прячу лицо на его груди.

– Мама не разрешила мне увидеться с отцом. Ни разу. Меня даже не пустили в суд. Не дали попрощаться.

Он гладит меня по голове, приминая непослушные кудри:

– Наверное, она думала, что для тебя так будет лучше. Ведь он… – Робот запинается, – ну, ты поняла.

Я чуть отстраняюсь, чтобы посмотреть ему в лицо, и беру его за руку.

– Знаешь, ты ошибался, когда говорил, что отец – причина, по которой я хотела умереть. Нет, дело не в отце. Я хотела умереть из страха. Испугалась, что его безумие сидит и во мне тоже. И я тоже способна на нечто подобное.

Роман долго молчит, потом выпускает мою руку, и сердце обрывается. Наверное, он ненавидит меня и боится. Я отворачиваюсь и уже готова спрыгнуть со стола, когда он тянет меня за рукав.

– Айзел, посмотри на меня.

Я не отвожу взгляда от качелей, от проржавевших цепей. Их пора заменить. И всю площадку давно пора привести в порядок.

– Айзел, пожалуйста.

Обернувшись, я оказываюсь с ним лицом к лицу. Его челюсти крепко сжаты, глаза мрачно застыли. Затаив дыхание, я жду, когда Роман скажет хоть что-нибудь. Что угодно.

Он гладит меня по лицу, убрав непослушную прядь, потом наклоняется и целует меня в лоб. Я вся дрожу.

– Пожалуйста, помни: ты – не отец. Слышишь? Я знаю тебя, Айзел. Ты бы никогда не сделала ничего подобного. – Он нежно охватывает мое лицо руками.

– Но почему же тогда я так скучаю по нему? – Мой нос почти упирается в его, и я хочу отвернуться, спрятать глаза, но не могу.

Он прижимает меня к себе, обнимая.

– Потому что ты человек. Не бывает полностью плохих или полностью хороших людей. У вас с отцом было много счастливых минут. Конечно, ты по нему скучаешь.

– Потому-то и хотела увидеться с ним напоследок, понимаешь? Не только ради того, чтобы выяснить, похожа ли я на него, но и чтобы он знал: я тоскую по нему и мне больно оставлять его одного. Как бы все ни запуталось, мне нужно его прощение.

Роман проводит рукой по моей спине, задержавшись у лопаток.

– Я уверен: он не винит тебя, Айзел. И не сомневаюсь: он по-прежнему тебя любит. И всегда будет любить.

От этих слов я совсем раскисаю. Роман еще крепче обхватывает меня руками, и я реву, уткнувшись в его многострадальную футболку. Так мы и сидим: я плачу, он гладит меня по спине. Мне кажется, что проходит несколько часов. Наконец я успокаиваюсь, отлипаю от него и вытираю глаза:

– Прости!

Моя рука снова оказывается в его ладонях.

– Тебе не за что просить прощения.

Проглотив комок в горле, я поднимаю глаза в небо, принявшее мрачный оттенок индиго – солнце садится. Не хочу, чтобы этот вечер кончался, какие бы новые дни ни ждали впереди. Закрыв глаза, я замираю на несколько мгновений, а когда открываю, вижу, что Роман уставился на землю.

– Спасибо, – шепчу я.

– За что?

– За понимание.

Роман слегка приобнимает меня, словно бы говоря «не за что», но я-то знаю: есть за что.

– Я видела твой рисунок, – медленно говорю я.

– Он еще не закончен! – Его глаза вспыхивают удивлением.

Достав листок из кармана, я разворачиваю его:

– По-моему, закончен.

– Оставь себе.

Знаю, это должно бы меня порадовать, но на самом деле пугает. Он говорит, словно прощаясь.

– Жаль, что я не умею рисовать.

Глядя вдаль, Роман трет затылок.

– Не сомневаюсь: умеешь.

– Не так, как ты, – шепчу я. – Мне бы тоже хотелось нарисовать тебя таким, каким я тебя вижу.

Я бы изобразила парня с самой притягательной улыбкой и с самыми добрыми руками, с глазами, которые то мрачнеют, то лучатся светом. Нарисовала бы того, кто достоин увидеть океан.

Но, кажется, у Романа мощное шестое чувство, и он распознает мое предательство – с тоской поворачивается к машине.

– Нам пора ехать.

Ветер обдувает мне лицо, все еще мокрое от слез. Роман стоит, закинув руку за голову – футболка парусит на ветру, на окаменевшем лице застыла мука. И я понимаю: он думает о Мэдди. О прыжке головой вниз в Огайо, о смерти.

И мне снова хочется разрыдаться.

По пути домой я заставляю его договориться о встрече в ближайшие дни. Это, конечно, уловка с моей стороны, но он соглашается с доводом, что нам нужно согласовать содержание наших предсмертных записок. Я едва могу говорить об этом и не сомневаюсь: он прекрасно понимает, что я лгу, но никто не говорит ни слова.

После неискреннего разговора о планах на неделю остаток дороги домой проходит в молчании. Я не пытаюсь включать радио – сейчас даже Реквием Моцарта меня не утешит. Когда мы уже подъезжаем к дому, Роман неожиданно говорит:

– Сегодня ты спала в носках.

– Что? – Я глушу мотор и таращусь на него. Он глядит в окно, вжавшись в дверь, словно хочет отодвинуться от меня как можно дальше.

– Ты говорила, что не можешь спать в носках, помнишь? Но этой ночью прекрасно заснула.

Не пойму: он это серьезно?

– Э-э… Ты это к чему?

Он медленно поворачивается ко мне, глаза широко открыты и подернуты влагой.

– К тому, что ты можешь изменяться. Как все живые существа. Помни, Айзел, – ты меняешься.

– Это всего-навсего носки.

– И все равно изменение, – пожимает он плечами.

Я хочу сказать ему, что и он может не отставать от других живых существ. Твердо знаю: может. Но крепко прикусываю язык. Выйдя из машины, помогаю ему разгрузить багажник. У меня нет привычки молиться, но я отчаянно прошу, чтобы миссис Франклин не вышла нас встречать. Надеюсь, мелодрама по телевизору увлечет ее больше, чем та, что разыгрывается сейчас на пороге ее дома.

– Что ты пытаешься сказать, Роман?

Губы выгибаются знакомой кривой улыбкой:

– Ничего, это просто наблюдение. – Его глаза больше не кажутся такими печальными. Они вообще никакие – совсем пустые, и это разрывает мне сердце. Роман широко раскидывает руки и обнимает меня. – Пока.

– Погоди, так мы забились на четверг или на пятницу? Когда тебе удобнее?

Он не отвечает, только расцепляет руки, выпуская меня, и идет по дорожке к дому, неся рюкзак, палатку, сумку-холодильник и корзинку для перекусов. Я дергаюсь помочь – ему явно тяжело тащить все сразу, но, кажется, он не хочет, чтобы я крутилась рядом. Как же я мечтаю, чтобы он этого захотел!

– Я расскажу тебе, что выясню насчет папы! – кричу я.

Сейчас мне уже все равно, услышит ли меня его мать. Впервые в жизни отец волнует меня меньше всего. Роман скидывает барахло на крыльце и машет мне на прощанье, не оборачиваясь.

Мне нужно придумать какой-то способ заставить его обернуться. Ко мне и не только.