Осталось 6 дней

Дома я застаю маму за чисткой картошки. Прохожу к буфету и роюсь там в надежде найти батончик с шоколадной крошкой.

– Айзел, – коротко машет мне рукой мама.

Повернувшись к ней с пустой коробкой из-под батончиков, жалуюсь:

– Майк вечно берет последний и не выкидывает коробку. Это бесит.

Мама слабо улыбается. Ее темно-русые волосы заплетены в нетугую косу. С такой прической, открывающей ее широкий лоб и высокие скулы, она как никогда похожа на Джорджию. Отложив картофелечистку, мама вытирает руки:

– Мы можем поговорить?

Похоже, она не собирается отвечать на мою жалобу про батончики. Я ставлю коробку на стол:

– Конечно.

– Сегодня звонили из «ТМК». Мистер Палмер спрашивал, где ты. Пропустила субботу, и сегодня тоже должна быть твоя смена, правда ведь? – Голос ее звучит неуверенно, словно мама боится меня упрекать.

Но вообще-то она права: я забила на работу. Помнится, я решила, что если хочу умереть, то мне не нужно держаться за место – мертвецам деньги ни к чему. Но на самом деле, даже если прыжок с Крествилль-Пойнта не состоится, я уверена: больше ноги моей в «ТМК» не будет.

– Я бросаю работу.

– Что? – спрашивает она спокойным и размеренным тоном.

– Мам, ты можешь кричать на меня. Я – не он, понимаешь? Может, я и похожа на него, но это не значит, что закончу так же. – Глаза наливаются слезами, я изо всех сил пытаюсь их скрыть.

Мама отшатывается, словно от пощечины, и вскидывает руку к лицу:

– Ох, Айзел, деточка. – Она тянется ко мне.

Я позволяю ей обнять меня, но сама лишь прислоняюсь к ней, чувствуя, как она напрягается под моим весом.

Мама берет меня за руку и ведет к себе. Я не была здесь с тех пор, как переехала сюда. Это хозяйская спальня, но дело даже не в том: она не сильно больше нашей с Джорджией комнаты. На полу в углу я замечаю несколько грязных рубашек Стива, но вообще мама, кажется, прилагает все усилия, чтобы содержать комнату в порядке. Это ее единственное убежище от безалаберного хаоса, царящего в остальной части дома.

Мы усаживаемся на ее кровать, я упираюсь ладонями в одеяло с цветочками и разглядываю его: нитки вытерлись, отчего розы выглядят расплывчатыми, словно истекают кровью. Я верчу в пальцах выбившуюся нитку.

Мама отсаживается подальше, чтобы посмотреть мне в глаза:

– Айзел, у тебя с ним нет ничего общего.

Я чувствую, как бьется мое сердце, такое тяжелое, такое огромное. Представляю, будто оно – единственное, что не сожрал во мне черный слизняк. Воображаю, будто внутри меня пустота и все, что осталось, – лишь мое одинокое, отчаянно бьющееся сердце.

– Но мы с ним похожи.

Мама легонько поглаживает мою руку.

– Что ты имеешь в виду?

Делаю несколько вдохов, чтобы успокоить дрожащее дыхание.

– Я не могу избавиться от печали: она постоянно сидит во мне. И мне кажется, он тоже был все время печальным.

– Ох, деточка, – судорожно-тяжело вздыхает мама. Я наконец решаюсь взглянуть на нее и вижу, что мамины глаза покраснели от слез. – Почему же ты не говорила мне? Почему не пришла ко мне раньше?

Я вешаю голову, утыкаясь подбородком в грудь.

– Мне было страшно. – Голос ломается, и я чувствую в гортани соленый вкус слез. – Я боялась, что ты отошлешь меня куда-нибудь. Или того хуже – у тебя из-за меня станет еще больше проблем. Хватит с тебя и тех, что уже есть.

Мама снова притягивает меня к себе, и мы покачиваемся из стороны в сторону, не говоря ни слова. Она отпускает меня, утирая слезы:

– Не знаю, как это объяснить, Айзел, но думаю, я никогда не говорила с тобой, потому что боялась сказать не то, что нужно. – Она замолкает на мгновение, и ее губы дергаются. Мама явно хочет говорить дальше, но не произносит ни слова.

– Мам?

Она вздыхает.

– Боюсь, я до сих пор не знаю, что я хочу сказать. Или что должна сказать. Знаешь, когда ты была маленькой, я часто видела, как ты стоишь одна под деревом на школьном дворе в той синей курточке, которую тебе купил папа. Такая с маленькими желтыми уточками, помнишь?

Помню.

– Я приезжала туда за Джорджией и знала, что папа заберет тебя, но меня не оставляло чувство, что я должна что-то для тебя сделать. Ты выглядела такой одинокой, даже тогда. Мне хотелось выйти из машины и обнять тебя, поговорить с тобой, но я так и не решилась. А когда с твоим отцом случилось это несчастье, я позволила страху еще больше завладеть мною. Прости. Мне так жаль. Так жаль, что я не смогла стать сильнее ради тебя.

Она порывается взять меня за руки, но я убираю их. Слезы текут по моим щекам, я вытираю их рукавом и прочищаю горло.

– Я хочу навестить папу.

Мама не отвечает, уставившись в пол.

– Мам, я правда хочу его увидеть. Мне кажется, мне это поможет.

– Он теперь не в тюрьме, – медленно отвечает она, и ее пальцы смыкаются вокруг моей ладони. Теперь я не сопротивляюсь. – Его перевели в психиатрическую клинику.

– Я знаю.

Она вскидывает голову:

– Что?

– Я пыталась увидеться с ним в Мак-Гриви, и там мне сказали, что его перевели. А без тебя меня не пустят в Святую Анну.

Она поднимает ко рту кулак и прикусывает костяшки.

– Ты возьмешь меня? – не отступаюсь я.

Глубоко вздохнув, мама медленно протягивает руку и гладит меня по волосам – жест, хорошо знакомый Джорджии, которого, мне казалось, я не дождусь уже никогда.

– Не уверена, что это хорошая мысль, но я посмотрю, что можно сделать.

– Обещаешь?

Мама прикасается к моим запястьям.

– Обещаю. Но и ты должна кое-что сделать для меня.

– Что?

Наши руки уже крепко переплетены, а она еще сильнее их стискивает.

– Поговори со мной о своей печали, Айзел. Тебе нужна помощь специалиста?

Я отворачиваюсь от нее:

– Не знаю.

Сколько себя помню, меня страшила мысль о том, чтобы признаться кому-то в своих проблемах. Ведь я была уверена: все воспримут это как лишний аргумент в пользу моей тяжелой наследственности. Но теперь я осознаю: мне никогда уже не исправить то, что натворил отец. И ничего не поделаешь с тем, что меня не было в тот вечер рядом, чтобы его остановить. Каждый день моей жизни он все равно будет виновным в смерти Тимоти Джексона.

И, возможно, черный слизняк будет жить во мне всегда. Вдруг у меня всегда будут плохие дни, когда тяжесть будет казаться невыносимой. Но как бы банально это ни звучало, возможно, хорошие дни стоят того, чтобы пережить плохие.

Слишком долго я мнила свое прошлое будущим, страшась придумать что-то еще, стояла на месте, боялась собственной кинетической энергии. Наверное, пришло время для смелого воображения, для движения. Время сразиться со своей печалью.

Интересно, можно ли объяснить это Роману. Заставить его увидеть, что я переменила решение не потому, что захотела его продинамить, а потому, что решила бороться. Мне предстоит найти в себе смелость, чтобы быть с ним до конца честной.

– Я подумаю об этом, ладно? – наконец говорю я.

– Конечно, – кивает она. – Но даже если ты не станешь говорить со специалистом прямо сейчас, пообещай мне, что будешь общаться со мной. Нельзя все держать в себе, Айзел. Больше нельзя.

– Я знаю. – Я снова утыкаюсь маме в шею. Вдыхаю цветочный аромат ее духов, напоминающий мне о том времени, когда я была маленькой, когда тяжесть внутри меня еще не стала такой всепоглощающей, такой невыносимой. Наверное, так тьма и побеждает: убеждает нас запереть ее в себе, вместо того чтобы выплеснуть наружу.

Я не хочу, чтобы она победила.