Осталось 25 дней

Дома я застаю маму за кухонным столом. Кухня у нас крошечная и узкая – вытянув руки, можно упереться ладонями в стены цвета мяты.

Мама сосредоточенно разбирает счета, но услышав, как хлопает дверь, поворачивается ко мне. Опять то же выражение лица, каким она приветствует меня последние три года: будто морщится и хмурится одновременно.

Раньше я проводила всю неделю с отцом, а выходные с мамой. Но когда отца увезли в тюрьму, у мамы не осталось выбора, и я стала жить с нею и Стивом.

До этого мать смотрела на меня со смесью любви и грусти – я была окном в ее прошлую жизнь, в ее сладкие с горчинкой воспоминания. Темные миндалевидные глаза туманились, голова клонилась вперед, темно-русые волосы падали на плечи, и она крепко стискивала мои руки, словно так я могла перенести ее во времени назад. Я была для нее словно зажившая рана: уже не болит – так, слегка саднит, напоминая о прежних днях. И мне втайне нравилось быть ее проводником в прошлое, ее связью с Турцией, с моим отцом, с молодостью.

Все изменилось три года назад. Теперь я живу с нею, Стивом, Джорджией и Майком. В их счастливом доме я чувствую себя незваной гостьей, хотя знаю, что мама меня никогда не попрекнет. И я кажусь себе уже не малозаметным шрамом, а открытым гнойником. Не все меняется к лучшему.

Наконец она произносит:

– Ты сегодня рано…

С каждым днем в ее речи все меньше и меньше турецкого и все больше южного. Нет, «южный» – не совсем правильное слово. В Кентукки говорят не с очаровательным акцентом «Унесенных ветром», а скорее в стиле блюграсс{ Разновидность музыки кантри.} или Полковника Сандерса{ Основатель сети закусочных KFC, изображенный на ее логотипе.}. Я всегда очень старалась, чтобы у меня такой не появился. Но теперь думаю: если мне все равно не дожить до семнадцати, зачем учиться говорить правильно?

– А мне сегодня не нужно на работу, – заявляю я, умолчав о «неудобстве», которое, по мнению мистера Палмера, доставлю клиентам. Мистер Палмер – король эвфемизмов. Они бы прекрасно поладили с мамой, учитывая, что содеянное отцом она называет не иначе как «тот несчастный случай». С недавнего времени она делает вид, что вообще ничего не произошло. Как будто, если не упоминать о чем-то, все само собой сотрется. Срочно в номер: не сотрется! Уж газетчики постараются.

В кухне появляется Джорджия. Помпоны чирлидера она швыряет на поцарапанный деревянный стол. Медового цвета волосы собраны в высокий хвост.

– Ты ведь придешь на игру сегодня вечером?

Она спрашивает маму, не меня. Я для нее не существую.

Джорджия – моя сводная сестра по матери, но, глядя на нас, этого никогда не скажешь.

– Сделаю все возможное, – отвечает мама. Перевожу: скорее ад замерзнет, чем мама не придет посмотреть, как ее Джорджия поддерживает баскетболистов средней школы Лэнгстона. Хотя она и новичок, ее уже приняли в команду чирлидеров. Большое дело. Правда, такое ощущение, что в отличие от других видов спорта в чирлидинге отбор проводят по размеру груди.

– Это финальная игра, – еще раз напоминает Джорджия все тем же уверенным голосом человека, который привык добиваться своего. У нее это здорово получается. Сестра всегда была мастером манипуляций. Когда случилась эта история с моим отцом, ей тоже пришлось не сладко, но она почему-то сумела все повернуть себе на пользу.

Помню, через несколько месяцев после суда я увидела Джорджию с каким-то парнем. Они разговаривали в коридоре, а я подслушивала из-за угла, чтобы прийти на выручку, если понадобится. Правда, Джорджия никогда не нуждалась в моей помощи.

– Да, – ответила она на вопрос, которого я не расслышала, и принялась нервно теребить бусы из ракушек – мой подарок на день рождения два года назад. – Айзел мне сестра, но он не мой отец.

– Но ты его видела? – Парень умирал от любопытства. Судя по светло-пшеничному цвету волос, это был мой одноклассник Тодд Робертсон, красавчик, которого все считали похожим на главного актера из этой популярной вампирской киносаги. Джорджия тогда училась в шестом классе, но, судя по блеску в глазах, уже знала, кто такой Тодд.

Сестра сморщила нос, словно задумавшись над вопросом:

– Да, пару раз.

– Правда? – переспросил Тодд, очевидно надеясь, что Джорджии есть чем его удивить.

– Конечно, – продолжила она, – он был членом семьи.

Тодд наклонился ближе, чтобы не пропустить подробности.

– Если хочешь, могу рассказать тебе пару баек из склепа, – предложила она игриво.

Помню, я рвала и метала из-за того, что она зарабатывала популярность, выдавая «секреты» семьи, но в конце концов решила: пусть все идет как идет. Джорджия есть Джорджия, чего еще от нее ждать. И потом, нельзя винить человека за то, что он старается выжить. То же можно сказать и о моих бывших друзьях, которых у меня всегда было немного. Почти все они отреклись от меня, как только новость о преступлении облетела школу. Нет, были и те, кто пытался поддержать и утешить. Особенно Анна Стивенс, моя лучшая подруга. Бывшая. Я сама оттолкнула Анну, зная, что для нее лучше всего держаться от меня подальше. Надеюсь, ей это помогло.

Джорджия проплывает вокруг кухонного стола и усаживается на стул.

– Думаю, у нас отличные шансы выиграть. Это будет историческое зрелище. Ты должна прийти, мам!

Долгая пауза. Мама набирает побольше воздуха и произносит:

– Почему бы тебе не пойти со мной?

Я оборачиваюсь, уверенная, что вошел мой младший брат Майк. Правда, вести себя тихо совсем не в его стиле: натура баскетболиста рвется наружу. Мама постоянно ему выговаривает, но, по мне, в этом нет ничего страшного.

– Это ты мне предлагаешь? – спрашиваю я совершенно серьезно. Джорджия молчит, однако я вижу выражение ее лица – словно глотнула скисшего молока. Она бы никогда не обидела меня при матери, но протестует всем своим видом, каждым жестом. Что поделать: у меня черный пояс по способности раздражать людей.

– Да, тебе, – говорит мама, слегка вздрогнув. Иногда я убеждена, что даже она меня боится.

– Спасибо за приглашение, но нам задали целую кучу. – Подхожу к буфету и беру шоколадный батончик. Иногда я ужасно прожорлива. Это странно: как будто пытаешься заполнить едой пустоту внутри себя. А в другие дни едва заставляю себя отщипнуть кусочек хлеба.

Сегодня я беру шоколад скорее напоказ. Не хочу давать маме повод для волнения. Она и так не очень-то скрывает, что анализирует мое поведение, выискивая признаки отклонений в душевном здоровье, и я делаю все возможное, чтобы утаить от нее свое состояние. Когда меня не станет, надеюсь, она не станет корить себя из-за того, что недоглядела.

– Удачи! – с притворным энтузиазмом машу рукой и отправляюсь наверх в свою комнату. Ладно, в нашу комнату. Но сегодня вечером, пока Джорджия на игре, она только моя. В комнате сразу забираюсь на кровать, натягиваю на голову серое одеяло и представляю себя посреди океана. Волны швыряют меня, вода заливает легкие, в глазах темнеет. Я представляю, как потенциальная энергия моего тела превращается в кинетическую энергию перехода в ничто. Я тихо мычу себе под нос реквием Моцарта, пытаясь представить себе, как это будет, когда свет померкнет и навеки воцарится покой. Не знаю, какими станут мои последние мгновения, будет ли мне больно или страшно, но можно надеяться, что это закончится быстро и навсегда.

7 апреля… Скоро.

Иногда то, что я по-прежнему утешаюсь классической музыкой, кажется мне признаком безумия – ведь это отец научил меня ее любить! Он обожал классику: Баха, Моцарта – да кого угодно. Он мало что прихватил с собой, когда эмигрировал в Америку, – в основном это были записи. Помню, когда я была маленькой, он вставлял кассету в «бумбокс», что «жил» на прилавке в его магазинчике, и рассказывал мне истории из своего детства: как он играл с отцом в шахматы на гладкой доске из алебастрового камня или обмерял ноги покупателей в обувном магазине своего дяди. Он говорил, а я танцевала вокруг, неуклюже пытаясь попасть в ритм, и падала, когда музыка становилась слишком быстрой.

Однажды он усадил меня рядом и велел:

– А теперь слушай по-настоящему, Айзел. – Его темные глаза расширились, взгляд стал сосредоточенным. – В музыке ответы на все вопросы. Ты понимаешь?

Я слушала, слушала изо всех сил, стараясь запомнить каждую ноту. На самом деле никаких ответов я не уловила, но ни за что бы в этом не призналась – не хотела, чтобы отец выходил из себя и выключал музыку или запирался в спальне на полдня, как он иногда делал. С ним всегда было так – словно идешь по льду: прокатиться здорово, но того и гляди упадешь.

Я зажмуриваюсь – лучше прогнать эти воспоминания. Свернувшись в кровати, снова и снова мысленно пою реквием, сжав губы. И музыка подсказывает только один ответ: 7 апреля.

Стены нашего старого щитового домика ужасно тонкие, и мне слышно, как мама с Джорджией хлопочут на кухне. Я представляю, как они обнимают друг друга: руки Джорджии на тонкой маминой талии, а мама перебирает пальцами сияющие волосы своей любимицы. Они дополняют друг друга, подходят, словно ключ к замку, как и положено матери с дочерью. Со мной никогда такого не было: слишком резки выступы, слишком остры края.

Вот что нужно написать на моей могильной плите: «Айзел Лейла Серан – девочка, которая никому не подходила».

А раз я никому не подходила – что до ареста отца, что после, – маме без меня будет только лучше: мои кудрявые черные волосы и заостренный нос перестанут напоминать ей об отце. Как и круглые щеки с ямочками. Особенно ямочки. К счастью, они появляются, только когда я улыбаюсь, а в последнее время это происходит нечасто.

Когда меня не будет, мама перестанет просыпаться по ночам и мучиться мыслью, не сидит ли и во мне ген убийцы, готовый проснуться в любой момент и заставить меня взорвать школу или совершить нечто ужасное. Она не переживет этого еще раз: полиция, репортеры, сплетни. Знаю, она гонит такие мысли прочь, но в глубине ее души живут страх и сомнения. Ее выдают настороженные взгляды исподтишка и наводящие вопросы, когда она пытается понять, насколько я не в себе.

Мне хочется сказать: я не такая, как отец, мое сердце бьется ровнее, кровь не вскипает так бурно, я не сорвусь… Но я не уверена. Может быть, печаль – предвестница безумия? Может, в нас обоих – одна и та же потенциальная энергия?

Все, что я знаю, – это то, что не рискну остаться здесь и однажды очнуться чудовищем. Я не могу поступить так с мамой.

И с остальным миром.