Эрманс, сестра Освальда, соблюдала две заповеди, которые призваны были оградить ее от опасностей окружающего мира, а именно: не бодрствовать после десяти часов вечера и не впускать в дом посетителей в обуви. Освальд и оба полицейских беззвучно поднялись по лестнице, держа в руках испачканные в земле ботинки.

— Тут всего одна спальня, — прошептал Освальд, — но зато большая. Ничего?

Адамберг кивнул, хотя перспектива провести ночь бок о бок с лейтенантом не вызвала у него восторга. Вейренк в свою очередь с облегчением констатировал, что в комнате стояли две высокие деревянные кровати на расстоянии двух метров друг от друга.

— Два ложа разделять должны такие дали,

Чтобы душа и плоть вдвоем не ночевали.

— Ванная комната рядом, — добавил Освальд. — Не забудьте, что ходить можно только босиком. Если не снимете обувь, она чего доброго этого не переживет.

— Даже если ничего об этом не узнает?

— Все становится явным, особенно тайное. Беарнец, я жду тебя внизу. Нам надо перетереть.

Адамберг бросил промокший пиджак на спинку левой кровати и бесшумно положил на пол огромные оленьи рога. Вейренк, не раздеваясь, лег лицом к стене, а комиссар спустился в маленькую кухоньку, где его ждал Освальд.

— Твой брат спит?

— Он мне не брат, Освальд.

— Его волосы — наверняка что-то очень личное, — спросил Нормандец.

— Очень личное, — подтвердил Адамберг. — А теперь рассказывай.

— Да я, собственно, и не собирался, это Эрманс хочет, чтобы я тебе рассказал.

— Она же меня не знает.

— Значит, ей посоветовали.

— Кто?

— Кюре, может быть. Не вдавайся, Беарнец. Эрманс и здравый смысл — две большие разницы. У нее свои тараканы в голове, а откуда уж они берутся, кто их знает.

Освальд явно сник, и Адамберг решил не настаивать.

— Неважно, Освальд. Расскажи мне про тень.

— Ее видел только Грасьен, мой племянник.

— Давно?

— Месяца полтора назад, во вторник вечером.

— А где?

— На кладбище, где же еще.

— А что твой племянник там делал?

— Ничего, он просто шел по тропинке, которая круто поднимается над кладбищем. То есть поднимается и спускается, смотря куда идешь. По вторникам и пятницам он встречает там в полночь свою подружку, которая возвращается с работы. Вся деревня в курсе, кроме его матери.

— Ему сколько лет?

— Семнадцать. Поскольку Эрманс засыпает, как только пробьет десять, ему ничего не стоит сбежать из дому. Смотри не продай его.

— Давай дальше, Освальд.

Освальд разлил кальвадос и, вздохнув, сел на место. Поднял на Адамберга прозрачные глаза и одним махом осушил рюмку:

— Твое здоровье.

— Спасибо.

— Знаешь что?

Сейчас узнаю, подумал Адамберг.

— Впервые в жизни чужак увезет трофеи из наших краев. Всякое я повидал за свою жизнь, но такое…

«Всякое — это перебор», — подумал Адамберг. С другой стороны, история с рогами — серьезное событие. «Вы получили их, немногое содеяв». Комиссар с удивлением и досадой понял, что запомнил стихи Вейренка.

— Тебе не хочется, чтобы я их увозил? — спросил он.

Столкнувшись со столь интимным и к тому же заданным в лоб вопросом, Освальд ушел от прямого ответа.

— Робер, наверно, здорово тебя ценит, раз решил тебе их подарить. Будем надеяться, он знает, что делает. Робер, как правило, не ошибается.

— Тогда все не так страшно, — улыбнулся Адамберг.

— В общем-то нет.

— И что дальше, Освальд?

— Я же сказал. Дальше он увидел Тень.

— Расскажи.

— Такая длинная тетка, если вообще можно назвать теткой что-то серое, укутанное, без лица. Короче, смерть, Беарнец. При сестре я бы так не говорил, но как мужчина мужчине могу сказать тебе прямо. Нет?

— Можешь.

— Так вот. Это была смерть. Она шла как-то не по-людски. Словно плыла по кладбищу, неторопливо, прямая как жердь. Никуда не спешила.

— Твой племянник выпивает?

— Нет пока. Он, может, и спит со своей девицей, но это еще не значит, что он мужик. Что там делала эта Тень, я не могу тебе сказать. За кем она приходила. Мы потом ждали, вдруг кто помрет в деревне. Но нет, обошлось.

— Он больше ничего не заметил?

— Он, сам понимаешь, дунул домой, только его и видели. Поставь себя на его место. Зачем она явилась, Беарнец? Почему именно к нам?

— Понятия не имею, Освальд.

— Кюре говорит, такое уже было в 1809-м, и в тот год не уродились яблоки. Ветки были голые, как моя рука.

— Никаких других последствий не было отмечено? Кроме яблок?

Освальд снова взглянул на Адамберга:

— Робер сказал, ты тоже видел Тень.

— Я ее не видел, я только думал о ней. Мне чудится какая-то дымка, темная взвесь, особенно когда я в Конторе. Врачи сказали бы, что у меня навязчивая идея. Или что я погружаюсь в дурные воспоминания.

— Доктора не нанимались в этом разбираться.

— Может, они и правы. Может, это просто черные мысли. Которые засели в голове и никак не выйдут.

— Как рога оленя, пока они не выросли.

— Точно, — вдруг улыбнулся Адамберг.

Это сравнение очень ему понравилось, оно практически разрешало загадку его Тени. Груз тягостных раздумий уже сформировался у него в голове, но пока не вылупился наружу. Родовые схватки в каком-то смысле.

— И эта идея возникает у тебя только на работе, — задумчиво произнес Освальд. — Тут, например, ее у тебя нет.

— Нет.

— Нечто, наверное, вошло к тебе в Контору, — предположил Освальд, сопровождая свой рассказ жестами. — А потом оно влезло тебе в башку, потому что ты у них начальник. В общем, все логично.

Освальд допил остатки кальвадоса.

— Или потому, что ты — это ты, — добавил он. — Я привел тебе мальчишку. Он ждет снаружи.

Выхода не было. Адамберг последовал за Освальдом в ночь.

— Ты не обулся, — заметил Освальд.

— Ничего, обойдусь. Идеи могут пройти и через ступни.

— Будь это так, — усмехнулся Освальд, — у моей сестры от идей бы отбоя не было.

— А разве это не так?

— Знаешь ли, она страшно душевная — быка растрогает, но тут у нее пусто. Хоть она и моя сестра.

— А Грасьен?

— Он — другое дело, в отца пошел, тот-то был хитрая бестия.

— А где он?

Освальд замкнулся, втянул усики в раковину.

— Амедей бросил твою сестру? — не отставал Адамберг.

— Откуда ты знаешь, как его зовут?

— На фотографии в кухне написано.

— Амедей умер. Давно уже. Тут о нем не говорят.

— Почему? — спросил Адамберг, проигнорировав предупреждение.

— Зачем тебе?

— Мало ли что. Из-за Тени, понимаешь? Надо быть начеку.

— Ну ладно, — уступил Освальд.

— Мой сосед говорит, что покойники не уйдут, пока не закончат свою жизнь. Они вызывают у живых зуд, который не проходит веками.

— Ты хочешь сказать, что Амедей еще не закончил свою жизнь?

— Тебе виднее.

— Как-то ночью он возвращался от женщины, — сдержанно начал Освальд. — Принял ванну, чтобы сестра ничего не учуяла. И утонул.

— В ванне?

— Я ж говорю. Ему стало плохо. А в ванне-то вода, правда же? И когда у тебя башка под водой, ты тонешь в ванне так же хорошо, как в пруду. Ну вот, это и свело на нет остатки мыслей у Эрманс.

— Следствие было?

— Разумеется. Они тут как навозные мухи гудели три недели. Легавые, сам знаешь.

— Они подозревали твою сестру?

— Да они чуть с ума ее не свели. Бедняжка. Она даже корзину с яблоками не в силах поднять. А уж утопить в ванне такого битюга, как Амедей, и подавно. Но главное, она влюблена была по уши в этого придурка.

— Ты ж говорил, он был хитрая бестия.

— А тебе, Беарнец, палец в рот не клади.

— Объясни.

— Амедей не был отцом мальчишки. Грасьен родился раньше, он от первого мужа. Который тоже умер, к твоему сведению. Через два года после свадьбы.

— Как его звали?

— Лотарингец. Он был не местный. Он себе косой по ногам заехал.

— Не везет твоей сестре.

— Да уж. Поэтому тут над ее закидонами не издеваются. Если ей так легче, то пусть.

— Конечно, Освальд.

Нормандец кивнул, испытывая явное облегчение оттого, что они закрыли тему.

— Ты не обязан трубить об этом на весь мир со своей горы. Ее история не должна выходить за пределы деревни. Наплевать и забыть.

— Я никогда ничего не рассказываю.

— А у тебя нет историй, которые не должны выходить за пределы твоей горы?

— Одна есть. Но сейчас она как раз выходит.

— Плохо, — сказал Освальд, покачав головой. — Начинается с малого, а потом дракон вылетает из пещеры.

Племянник Освальда, у которого, как и у дяди, щек было не видно под веснушками, сгорбившись стоял перед Адамбергом. Он побоялся отказаться от встречи с комиссаром из Парижа, но это было для него настоящим испытанием. Потупившись, он рассказал о той ночи, когда увидел Тень, и его описание совпадало с тем, что говорил Освальд.

— Ты матери сказал?

— Конечно.

— И она захотела, чтобы ты рассказал все мне?

— Да. После того как вы приехали на концерт.

— А почему, не знаешь?

Парень вдруг замкнулся.

— Тут люди невесть что болтают. Мать тоже всякое выдумывает, но ее просто надо научиться понимать, вот и все. И ваш интерес — лишнее тому доказательство.

— Твоя мать права, — сказал Адамберг, чтобы успокоить молодого человека.

— Каждый самовыражается по-своему, — упорствовал Грасьен. — И это еще не значит, что один способ лучше другого.

— Нет, не значит, — согласился Адамберг. — Еще один вопрос, и я тебя отпущу. Закрой глаза и скажи мне, как я выгляжу и во что одет.

— Правда, что ль?

— Ну комиссар же просит, — вмешался Освальд.

— Вы не очень высокого роста, — робко начал Грасьен, — не выше дяди. Волосы темные… все говорить?

— Все, что можешь.

— Причесаны кое-как, часть волос лезет в глаза, остальные зачесаны назад. Большой нос, карие глаза, черный пиджак с кучей карманов, рукава засучены. Брюки… тоже черные, потрепанные, и вы босиком.

— Рубашка? Свитер? Галстук? Сосредоточься.

Грасьен помотал головой и зажмурился.

— Нет, — твердо сказал он.

— А что же тогда?

— Серая футболка.

— Открывай глаза. Ты отличный свидетель, а это большая редкость.

Юноша улыбнулся и расслабился, радуясь, что сдал экзамен.

— А тут темно, — добавил он гордо.

— Вот именно.

— Вы мне не верите? Про тень?

— Смутные воспоминания легко исказить по прошествии времени. Что, по-твоему, делала тень? Гуляла? Плыла куда глаза глядят?

— Нет.

— Что-то высматривала? Шаталась, выжидала? У нее было назначено свидание?

— Нет. Мне кажется, она что-то искала, могилу, может быть, но особо не торопилась. Она медленно шла.

— Что тебя так напугало?

— То, как она шла, и еще ее рост. И потом эта серая ткань. Меня до сих пор трясет.

— Постарайся ее забыть, я ею займусь.

— А что можно сделать, если это смерть?

— Посмотрим, — сказал Адамберг. — Что-нибудь придумаем.