— Хлопотуша, а у нас опять беда, — пожаловался мальчик.

— Хозяйством скоро некогда будет заниматься, — проворчал доможил, — каждый день то одно, то другое… Ладно, идём.

…В домике Егора полным ходом шли какие-то приготовления, которыми руководил Выжитень.

— Кадило, — говорил он, — придётся тебе у своей бабки водку позаимствовать. Больше этой отравы ни у кого здесь нет.

Кадило, без обычного ёрничанья, встал и ушёл. Вернулся он почти мгновенно со стеклянной бутылкой в лапах.

— Обойдется без компрессов, — сказал Кадило, — пускай поусерднее поклоны кладёт…

— А водка зачем? — спросил Пила.

— Лешему. Иначе никакой травы для Акимыча не принесём, — ответил бывший домовик Кормишиных.

— Ну, а кого с собой возьмёшь? — спросил его Толмач.

Все застыли в ожидании. Панамка напоминал сжатую пружину, готовую выстрелить в любой момент.

— Пойдёшь со мной? — обратился Выжитень к Кадилу.

Не ожидавший такого выбора Кадило даже поперхнулся:

— А то как же!

— Я бы ещё… — Выжитень вопросительно взглянул на Хлопотуна, — ещё бы Лёньку взял.

— А зачем тебе его брать? — весьма нелюбезно отозвался Хлопотун. — Он и без того вчера страху натерпелся. Чуть что — сразу Лёньку…

— Хлопотун, — примирительно сказал Толмач, — ты ведь сам знаешь, какая в этом мальчике сила. И с ним будут двое домовых. Ты хочешь пойти, Лёня?

— Конечно, хочу!

— И я хочу! — Панамка и мысли не допускал, что его обойдут в таком деле.

— А может, всем табором двинем? — насмешливо спросил Пила. — Вот обрадуется лешак, от такой делегации что хошь потребовать можно. Тогда бутылкой водки не отделаешься.

— Верно, — признал Кадило, — сиди уж тут.

Так Лёнька с домовыми отправился в лес — ночью, да ещё к самому лешему, — это удача так удача! Он всё думал, как Выжитень станет звать лесовика. Так же, как Акимыч?

Однако домовой молча опустился на траву и жестом пригласил последовать его примеру.

— Сейчас будет, — со знанием дела промолвил Выжитень. — Только прикинет, еловая голова, зачем это гости пожаловали и что он с того может иметь?

— Оно и конечно, — вдруг отозвался из темноты неприятно-скрипучий голос. — Не в карты же со мной играть ты привёл этого мальца.

Лёнька поёжился: он кожей ощутил на себе чужой ощупывающий взгляд.

— Э-э, слишком уж он светел, — снова проскрипело из чащи. — Не нравится мне это. Не уйти ли совсем, думаю.

— Никуда ты не уйдёшь, — уверенно сказал Выжитень. — Ты же любопытный, как майский ветер. Выползай уж…

И Лёнька увидел лешего. К этому времени он уже приноровился к темноте, а может, опять подсобили домовые. Как бы то ни было, лесового мальчик разглядел хорошо. Тот был в точности таким, каким описывал его Акимыч: в том же изодранном кафтане навыворот, в неправильно обутых лаптях… Лёньку поразили его глаза, даже не глаза — глазищи, полыхающие холодным зелёным огнем.

— Догадываюсь, зачем пожаловали, — буркнул леший, присаживаясь рядом, — только пока водки не нальёте, даже разговаривать не стану.

Кадило не спешил откупоривать бутылку.

— А не обманешь?

— Я?! Да ты спроси вон его, — леший сверкнул своими глазищами в сторону Выжитня. — Я, окромя как в карты, — сама честность! Ну а в картах честному быть — всё одно что быть дураком, да этим ещё гордиться.

— Да налей ты ему, Кадило, — с досадой сказал Выжитень, — иначе на самом деле слова не скажет. Мне ли его не знать.

— Вот-вот, тебе ли не знать меня, тебе ли не помнить, — довольно покряхтывал лесовик, пока Кадило наливал водку. Потом он одним глотком осушил стакан и вытерся рукавом своего кафтана.

— Вот что я скажу вам, гости дорогие, — с расстановкой проговорил он, — нету у меня такой травы.

— Ах ты пенёк осиновый! — взорвался Кадило. — Я ж говорил, обманет! Зря только полбутылки потратили!..

— А кто тебе сказал, что зазря? — повысил голос леший. — Я и не обещал за ваш вонючий самогон лекарство дать! Я слово дал, что говорить буду, помощь окажу посильную…

— Какого самогона? — возмутился Кадило. — Это натуральная водка, казёнка, не видел, что ль, как я пробку зубами срывал?

— Э-э, а я и не спорю, что это не казёнка. Только в последнее время водка на водку что-то не похожа стала — дрянь дрянью. Уж лучше бы впрямь самогону врезать.

— Хватит вам, — вмешался в перебранку Выжитень. — Ты говорил, что хотел помощь оказать? Давай, оказывай.

— И окажу! Вот стакан ещё нальёте — и дам верный совет.

— Ах ты… зелень!.. — Кадилу прямо затрясло, он спрятал бутылку за спину.

— К полевику вам нужно идти, — ничтоже сумняшеся продолжал лесовик. — Но это ещё не совет, нечего меня взглядом испепелять. Совет будет в другом. А только без стакана не скажу.

— Выжитень, — взмолился Кадило, — да что ж это такое творится! А полевику-то мы что понесём? Не отдам водку! Он же её ещё и хаял, как хотел…

— Хаял и хаять буду. Но у вас всё одно ничего лучше нету. А полевику ваша казёнка не нужна, не пьёт он её.

Домовые обменялись взглядами, и Выжитень сказал:

— Наливай.

Когда лесной хозяин так же залпом опрокинул второй стакан, он уже не стал мешкать и заговорил сразу:

— Не выйдет к вам полевик, как пить дать не выйдет. Его когда-то давно домовые обманули, с тех пор он на вашего брата в обиде. Но я вам помогу. И не за ваше дрянное угощенье помогу, слышь ты, Кадило, или как там тебя, а потому что глубокое уважение к Фёдору Акимычу питаю: почтительный он мужик, лес очень любит. Уж сколько раз я над ним тут озорничал, а он всё равно ко мне бежит и подарки несёт. Эх, кабы он ещё и водку пил…

— Не твоя это забота, — перебил Выжитень, и Лёньке почудились ревнивые нотки в его голосе. — Что делать, говори.

— Я и говорю, как дойдёте до развилки дорог, пусть дальше в поле мальчонка один идёт. Пройдёт с полверсты и остановится. И поплачет. Тут Полевуша и объявится.

— А плакать зачем?

— Э-э, где ум-то ваш? Мальчонка со слезами про своё горе расскажет, мол, он из Песков: деревня вымирает, дед заболел, а помочь некому…

— Ну и что?

— И всё, разжалобится полевик, а вам того и нужно. Тогда и вы подчаливайте. Больно-то не ерепеньтесь, гордость в таких случаях под печкой оставляют. Это я один такой терпеливый…

— И ещё, — остановил леший собравшуюся уже уходить троицу, — если получится всё по-моему, не забудьте ещё водочки принесть: самый худший это порок — неблагодарность…

— Посмотрим, — бросил через плечо Выжитень.

…У развилки, где сходились дороги из Песков, Харина и Воронина, а ещё одна вела далеко в поля, путники остановились. Здесь уже больше сотни лет стояла старая корявая сосна. Под этим вековым одиночеством и остались домовые, а Лёнька должен был отправиться дальше — в ржаные и ячменные поля.

Мальчик шёл один-одинёшенек, под большой серебряной луной, и отгонял подступавший к сердцу страх. «Имя у него доброе — Полевуша, почти что Хлопотуша», — успокаивал себя Лёнька.

Он начал всхлипывать. Сперва получалось плохо, но потом Лёнька вспомнил посеревшее лицо Акимыча, его виноватую улыбку — и слёзы потекли сами собой. Лёнька шёл по пустой дороге и обливался горючими слезами.

…Полевик появился неожиданно. Сначала мальчику показалось, что прямо перед ним на дороге закружился смерч и поднял вверх столб пыли. Лёнька зажмурился, а столб обратился в белого-белого деда. Молочной белизны были его волосы, тяжёлой гривой спадающие на плечи, большущая борода и одежда, бесформенная, будто сотканная из густого-прегустого тумана. Увидев полевика, Лёнька позабыл про все наставления лешего.

— Я знаю, ты — Лёнька, — первым сказал полевой дух.

Мальчик окаменело молчал.

— Пришёл ко мне за травой для деда Фёдора, — продолжал полевик. — А зачем нужно было с собой домовых тащить? Молчишь? А я вот возьму и не дам травки-то…

— А у вас есть нужная травка?

— У меня всё есть. Ну, раз пришёл, не хочешь ли со мной ночку у огонька скоротать?

— Хочу, дедушка полевик, но я ведь с домовыми пришёл…

— Что ж, зови своих домовых, — разрешил тот.

Кадило и Выжитень тотчас же появились на дороге рядом с Лёнькой и, поклонившись, хором пропели:

— Земле-кормилице наш низкий поклон, а стражу её — почёт и уважение!

— Приглашаю и вас к огоньку, — сказал полевик и направился по дороге. Гости двинулись следом.

— А как же трава для Акимыча? — спросил Лёнька у хозяина полей.

— Всему свой срок, — ответил тот.

Миновав посевные угодья, они вышли на большой цветущий луг. В темноте не было видно всей его красоты, но запахи, этот невидимый мир, сразу вскружили мальчику голову. Они были так неправдоподобно сильны, что Лёнька понял: полевик мог обострить у человека обоняние, как домовые — зрение.

Хозяин и в самом деле запалил огонёк, при этом костра он не разводил: под руками полевика неведомо откуда появилось лёгкое свечение. Необыкновенный огонь был ровным и переливался всеми цветами радуги.

— Потрогай его, — сказал полевик, и Лёнька коснулся рукой необжигающего пламени.

По телу сразу прошла тёплая волна, и Лёньку охватила приятная истома.

— Когда-то давным-давно и люди знали секрет этого огня, — неторопливо повёл рассказ полевик. — Они много чего знали, потому что не порвали ещё связи ни с Отцом, ни с Матерью. Им были не нужны ни машины, ни самолёты, ни ракеты — человек моментально одной своей мыслью уносился в любую точку Вселенной. И телефон не нужен был по этой же причине, и телевизор… Знание это было непосредственное, полученное людьми от Великого Отца, оно передавалось детям с материнским молоком. Отсюда не было нужды ни в книгах, ни в письменности. Людям не приходилось печься о хлебе насущном: Мать Земля щедро одаривала их за любовь к ней. А чтобы согреться и очиститься, у человека был вот этот огонь…

— А что, вы и тогда уже жили среди людей? — спросил Лёнька.

— Нет, всё это было задолго до того, как Светоносец протрубил в свой рог.

— А что случилось потом?

— Ты хочешь знать, как случилось, что люди стали другими? Видишь ли, со временем они возгордились, а возгордившись, сперва отвернулись от Отца, потом забыли свой долг перед Матерью. После скатились до того, что превратили Мать в свою служанку. А нынче не понимают, что ведь и служанка хоть какой-то заботы о себе требует, иначе завтра некому будет обед подавать…

— На Руси, — продолжал полевик, — дольше всего сохранялось почитание земли: твои, Лёня, предки бережно относились к кормилице, душой были привязаны к ней, поклонялись ей. Вот посмеивались над русским крестьянином, что он и в девятнадцатый век всё сохой землю пашет. И невдомёк было смеющимся, что на деревянный плуг земля откликается лучше, чем на железный. А русский пахарь это знал. И хаживал он по своей земле всё босичком да в лыковых лапоточках, а не в кирзовых сапогах с железными подковами… Лаской брал землю…

— А что же этот русский пахарь жил так убого? — спросил Кадило, который вообще не умел долго молчать.

— А кто сказал, что он убого жил? — полевик тряхнул белой гривой. — Русский крестьянин, настоящий крестьянин — не лодырь, не холоп и не вор — всегда жил хорошо. Это только современный человек думает, что надрывался он, бедный, от непосильного труда. Да изба была мала, детей куча целая, баня по-чёрному топится… А он творил на земле и этим горел до самой смерти. И был посчастливее тех, кто в безделье тоской томился, водку пил и, бывало, пулю себе в лоб пускал…

— А вот Пески умирают…

Лёньке показалось, что он лишь подумал о своей деревне, но полевик сразу откликнулся вслух:

— Нынешняя власть, Лёня, уничтожила русского крестьянина, отобрала у него главное — землю. А какой крестьянин без земли?

— А поля вон, рожь… Кто это всё делает? — Лёнька широким жестом указал на колышущееся вокруг злаковое море.

— Это не земледельцы, Лёня, это… что-то страшное. Знаешь, как раньше крестьянин проверял, поспела ли весной земля для пахоты? Снимал штаны и голой задницей на неё садился — самое чувствительное место у человека для этой цели. А сейчас даже не он решает, когда пахать, сеять, убирать, а дядя в городе. А эти здесь, на земле, точно роботы безмозглые. В прошлом году вон то поле не успели убрать, а какой хороший по нынешним меркам урожай ячменя был! Так вот, чтоб он начальству глаза не мозолил, взяли и запахали урожай. Кто такой дикий приказ дал — уму непостижимо! Но ведь и у тракториста, что запахивал поле, сердце не дрогнуло. Запахивает себе, будто катается на своей железяке, ещё и песенки под нос мурлычет. Я пять раз его трактор ломал, думал, может, поймёт, может, опомнится, ведь в деревне же живёт человек! Нет, поковыряется, починит — и дальше… с песенкой. Вот он-то при первой возможности и побежит в город.

— А почему Пески ещё двадцать лет назад процветали? — Лёнька хорошо помнил рассказы Акимыча и своей бабушки. — Ведь та же власть была?

— Та же, да не та, — вдругорядь не удержался Кадило. — Про это и я тебе могу рассказать. Не пускали тогда сельского жителя в город, Лёнька, силой на земле держали.

— Какой силой?

— А паспорта крестьянам не выдавали, куда ж ты без паспорта? Тем и держались деревни. Одним словом — крепостное право. А как начали выдавать паспорта, так и побежали отсюда — в первый черёд молодежь побежала. Не получи тогда крестьянин этой воли — не в Москве бы ты, Лёнька, родился, а в Песках.

Пока Лёнька переваривал услышанное, а Кадило радовался, что ему удалось внести свою лепту в разговор, Выжитень спросил у полевика:

— По-твоему тоже выходит, что Пески умрут?

Печальный страж полей глядел на свой древний огонь, точно в магический кристалл, и долго не отвечал.

— Если селянину не вернут землю… то да…

— Да где ж ты найдёшь нынче настоящего селянина?

— Нынче, пожалуй, и не найдёшь, — согласился полевик. — Но я одно знаю: в душе у русского человека до сих пор живёт любовь к земле. Он, может, и сам этого не понимает, едет в город новую счастливую жизнь строить… А поживёт там, устанет от суеты — и смотришь, дачку себе завёл на четырёх сотках. И всякий свободный час норовит на этой дачке укрыться, и каждую травинку на ней холит… Знаете, почему?

— Почему?

— Да потому что его это земля, его, а не дядина. Маленький клочок, но свой. Вот и просыпается в нём крестьянин. А земля это чувствует и на заботу любовью отвечает. Она, может, благодаря таким вот дачникам и прощает нам многое…

— Полевуша, — опомнился Лёнька, — а как же трава для Акимыча?

Старик-полевик усмехнулся в белые усы:

— Никто про твоего Акимыча не забыл, просто травка пока не поспела.

— Как это?

— Травками сейчас редкие люди умеют лечиться, — доверительно сказал полевик. — Вот Сеничев ваш умел… А больше я в этих местах никого не знаю. В книгах у вас тоже интересно пишут: эта трава от сердца, эта от желудка… И давай все одинаково лечиться… А многие ли вылечиваются? Или вот свёл кто-то чистотелом бородавку, и тут же вывод сделали: помажь бородавку соком чистотела — она и пропадёт. Тысячи людей мажут — не пропадает. Почему, а, Лёнь?

— Не знаю, у меня бородавок никогда не было.

Кадило хрюкнул и снова стал серьёзным.

— Потому что нужную травку надо сорвать в нужное только тебе время. Сорвёшь раньше срока — недозрелая будет, позже сорвёшь — перезреет и тоже не поможет.

— А когда трава для Акимыча поспеет?

— Скоро уже, ты не бойся. Но сорвать вовремя — это ещё полдела…

— Я знаю, я слышал, — нетерпеливо проговорил Лёнька. — Значит, вы с нами в деревню пойдёте?

— Нет, в деревню я не пойду, а травку готовить будет Выжитень, — и завтра же поднимется ваш Акимыч. Ну а теперь пора, трава поспела.

Полевик загасил переливающееся пламя и прошествовал в темноту. Вскоре в лапах у Выжитня оказался букетик каких-то луговых цветов — от этих хрупких растеньиц зависела жизнь Акимыча.

Полевик не стал ожидать благодарности. Его белая одежда затрепетала, словно налетел внезапный ветер, а затем и сам старик закружился, теряя очертания тела, и унёсся в поля призрачным вихрем.

— Поспешим, — сказал Выжитень.

…В Песках они расстались. Выжитень торопился к больному Акимычу, Лёньке пора было домой, а Кадило, похоже, ещё не решил, чем ему занять себя до рассвета.

На Лёньку же навалилась усталость. Засыпая на ходу, он еле дотащился до дома, без сил свалился на свою постель. И тут по его щеке провели чем-то ласковым, бархатным.

— Хлопотуша, — прошептал мальчик и сладко засопел.