«Грин появился в Петербурге в 1912 году, окруженный неким ореолом таинственности и необыкновенности. Кое-кто его в Петербурге помнил: еще за несколько лет до того в «Биржевке» (газете «Биржевые ведомости») был напечатан его рассказ, правда, под другой фамилией, но принадлежавший именно ему, Грину. Потом Грин на несколько лет исчезал. Где он пропадал? Вот тут-то и начинались легенды, питаемые, прежде всего, содержанием рассказов Грина, которые он давал в петербургские еженедельники. <…> Говорили, что за какое-то преступление Грин отбывал тяжкое наказание в какой-то заморской тюрьме; помню, один экспансивный приятель с таинственным видом как-то сказал мне: «А знаешь, он человека убил!» Да и Куприн с характерным для него озорным хохотком сказал про Грина: «У него лицо каторжника», – на что Грин, когда ему про этот отзыв сообщили, как-то при встрече с Куприным спросил его: «А вы, Александр Иванович, когда-нибудь настоящих каторжников видели? Небось, нет. А вот я видел». Они тогда чуть ни поссорились: Куприн таких замечаний не терпел. <…>

Всякого рода слухам и россказням способствовала и внешность Грина. Он был высок ростом, худощав, я бы сказал, долговяз, сутул, с длинным узким лицом, изрезанным морщинами, и даже с каким-то шрамом. По характеру он был скорее сумрачен. Я не помню, например, чтобы он когда-нибудь весело хохотал. Это не мешало ему быть остроумным и занимательным собеседником. Единственно, чего он не терпел в разговорах, это расспросов о его жизни и приключениях. Тут он отделывался каким-нибудь замечанием, вроде: “Да, всякое бывало”».44

В зарисовке журналиста Евгения Хохлова Александр Грин представлен в непростое для него время возращения в редакционно-издательскую среду после почти двухлетнего перерыва. Нужно было восстанавливать прежние литературные связи и дружеские контакты, вновь завязывать отношения с издательствами, редакциями газет и журналов.

Характерно в этом отношении письмо Грина в редакцию журнала «Русская мысль» в июне 1912 года: «Покорнейше прошу Вас сообщить мне, не предполагаете ли Вы напечатать мой рассказ в июне или июле месяцах; <…>16-го мая я вернулся в СПб. из Архангельска; денежный вопрос стоит во всей силе и остроте»45.

Речь идет о рассказе «Трагедия плоскогорья Суан», который напечатали в июльском номере «Русской мысли». Произведения Александра Грина появились и в других изданиях, готовилось к печати первое собрание сочинений. Один из томов был снабжен посвящением: «Другу моему Вере. 1912 г.».

Вера Павловна по-прежнему оставалась для Грина самым близким человеком, но жилось ей в это время совсем нелегко. Ее предельно откровенный рассказ звучит волнующе и драматично: «Время с лета 1912 года до осени 1913-го оказалось очень тяжелым. После невольного воздержания в течение двух лет, проведенных в ссылке, в Петербурге Грин закутил. Пропадал из дому по два-три дня, приходил полубольной, раздраженный. Отсыпался, потом пил черный кофе, заставлял себя работать. <…> Написав рассказ, Грин шел продавать его и исчезал. Так прошла вся зима. Подобное поведение бывало и раньше, до ссылки, но теперь периоды пьянства стали длиннее, а пребывание дома – короче. А главное, изменилось отношение Александра Степановича ко мне. Он, несомненно, сознательно повел наши отношения к разрыву, романтика отношений исчезла. <…> Осенью 1912 года у нас еще раза два-три повторились «прежние» уютные вечера, когда Александр Степанович читал мне свои рассказы. <…> Но вскоре это кончилось. <…> Мы виделись, как пишет об этом Грин, редко и мало, а главное, во время пребывания его дома, он был мрачен и «нескрываемо равнодушен» ко мне. <…>

Еще по-супружески мы провели около года, потом в близости миновала всякая необходимость, да и видеться мы стали реже. На одном только настаивал Грин: «Не бросай меня по человечеству!»»46

Для Грина существование внутренней духовной связи с Верой Павловной было абсолютно необходимо, эта женщина по-прежнему играла значительную роль в его судьбе. Яркое доказательство – заключительная строка в автобиографии писателя, датированной мартом 1913 года: «Главное событие моей жизни – встреча с В.  П.  Абрамовой, ныне моей женой»47.

Два года спустя он подтвердит это снова, сделав посвящение к сборнику рассказов «Загадочные истории»: «Единственному моему другу – Вере – посвящаю эту книжку и все последующие. А.  С. Грин. 11 апреля 1915 года».

Слова эти – пророческие. Вера Павловна осталась другом Грина навсегда.

Его жизнь литературная и человеческая была полна противоречий. Отношения в писательской среде – это очень многогранный психологический процесс, движимый самой разной мотивацией. Для Александра Грина это осложнялось еще и тем, что он писал совершенно необычные вещи, и многими это воспринималось как подражательство. В письме к редактору Виктору Миролюбову Грин с горечью признавался: «Мне трудно. Нехотя, против воли, признают меня российские журналы и критики; чужд я им, странен и непривычен. <…> Но, так как для меня перед лицом искусства нет ничего большего (в литературе) – чем оно, то я и не думаю уступать требованиям тенденциозным, жестким более, чем средневековая инквизиция. Иначе нет смысла заниматься любимым делом»48.

Но в окружении Грина были и те, кто сразу поверил в его самобытный талант. Исключительная роль в этом принадлежит Александру Куприну, с которым они были знакомы с 1907 года. Куприн помог Грину выйти на страницы крупных литературных журналов, помог утвердиться в своей художественной манере. Позднее Грин скажет о своем отношении к Куприну: «Люблю этого писателя и человека во всех его проявлениях. Много он мне дал, молодому, начинающему писателю»49.

Тесные, дружеские отношения сложились у Александра Грина с писателями Яковом Годиным, Леонидом Андрусоном, Иваном Соколовым-Микитовым, Николаем Вержбицким.

С Вержбицким Грин некоторое время даже снимал вместе комнату и делился профессиональными секретами, о чем рассказывал Николай Константинович: «В нашей комнате было темновато. Для работы мы занимали места на двух смежных подоконниках – Грин слева, я справа. Работали молча. Грин писал на отдельных небольших листках, крупным, но неразборчивым почерком, со многими поправками.

Мы с ним никогда не читали друг у друга написанное, не советовались. Не бывало у нас разговоров о сделанном после напечатания. Мы как будто дали молчаливое обещание – не лезть друг другу в душу. Тогда мне казалось, что таким образом соблюдается какое-то целомудрие, но, на самом деле, была самая обыкновенная застенчивость. Мы оба были чертовски застенчивы и прикрывали это чувство напускной грубостью и цинизмом.

Мне достаточно было того, что Грин однажды сказал с большой серьезностью:

– Я пишу и всё время беседую с моими героями, даже спорю с ними. Они тоже не оставляют меня в покое своими рассуждениями… Наверное, и тебе было бы неприятно, если бы кто-нибудь, непрошеный и непосвященный, начал вмешиваться в твой интимный разговор…

Не смог я удержаться от вопроса, который, впрочем, задавали все: почему Грин избегает точной географии и обычных имен?

Он отвечал на это по-разному и каждый раз – полушутя, как отвечают детям.

Один раз он сказал мне по этому поводу:

– Не думаю, что у тебя сильно изменится отношение к Гамлету, если тебе скажут, что он был не датчанин, а, скажем, житель Новой Зеландии. <…>

Если Грина спрашивали о наилучшем, по его мнению, методе литературной работы, он неизменно отвечал:

– Ставьте ваших героев в самые трудные и замысловатые положения. Только тогда они заживут у вас интересной и поучительной жизнью. Доказывать это не приходится – лучше всего узнаешь человека, когда он смеется, получает деньги, играет в карты и объясняется в любви.

На простодушный вопрос одного начинающего беллетриста: «Как научиться хорошо писать?» – Грин ответил далеко не просто:

– Тренируйте воображение… Лелейте мечты!»50

Яркие, необычные произведения писателя завоевывали признание, Грина все охотнее печатали самые разнообразные издания.

В 1913 году в издательстве «Прометей» вышло трехтомное собрание сочинений. Александру Грину тогда было только 33 года, и это был большой успех молодого писателя. Следует добавить, что изначально предполагалось выпустить 6 томов, но издание было прервано – началась война 1914 года.

Грин откликнулся на это событие целым рядом рассказов, в которых протестовал против братоубийственной бойни. Характерен в этом отношении рассказ «Баталист Шуан», где писатель устами своего героя выражает эту мысль предельно выразительно: «И кто из нас не отдал бы всех своих картин, не исключая шедевров, если бы за каждую судьба платила отнятой у войны невинной жизнью?»51

А в другой раз он выразился еще более категорично: «Я не люблю войну. Это у меня с детства. <…> Состояние войны это состояние глупости и убийства»52.

В творчестве Грина в это время усиливаются сатирические тенденции, начинается его активное сотрудничество с журналом «Новый сатирикон». Журналист Лидия Лесная, работавшая в то время в редакции, рассказывала: «Стихи Грина – да, это не оговорка, – именно стихи часто появлялись на страницах «Нового сатирикона» в течение 1914–1915 годов. А между тем в эти годы Грин был уже признанным писателем, мастером новеллы: вышли пять или шесть его книг.

Грина упорно влекла сатира, быть может, потому, что его активной душе было тесно в привычных рамках, что неизрасходованная творческая энергия просила еще какого-то выхода. Кроме того, как я могла заметить, Грин всегда был самым ярым врагом мещанства, даже незначительное проявление мещанства, корысти, злобы приводило его в бешенство. Поэтому его стихи появлялись на страницах «Сатирикона».

Грин часто появлялся в редакции с новыми вещами, а то и без них, просто заходил «на огонек» подышать остро насыщенным юмором редакционным воздухом. <…> И каждый раз после ухода Грина возникали разговоры о нем. Он всех почему-то волновал, и не только как автор, но и как личность. Что-то своеобразное было в его внутрь себя обращенном взгляде, суровом, но готовом на привет лице. Резкость его суждений не обнажалась перед каждым, но на ходу брошенные реплики создавали образ цельный и убедительно стройный. Он покорял своей внутренней убежденностью»53.

Обстановка в стране была тревожной и напряженной: на фронтах гибли люди, ухудшалась экономическая ситуация, росло недовольство народа. С самого начала войны за Грином как за неблагонадежным была установлена слежка. В октябре 1916 года за непочтительный отзыв о царе в общественном месте писателя выслали из Петрограда.