Джон Варли

Манекены

— Вы уверены, что она не опасна?

— Безусловно. По крайней мере, для вас.

Эвелин задвинула смотровое окошко в двери и сделала над собой усилие, чтобы подавить одолевавшие ее неприятные предчувствия. Обнаружить, что при мысли о психах к горлу подкатывает дурнота — пожалуй, теперь уже для таких открытий несколько поздновато.

Она огляделась кругом и не без облегчения убедилась, что страх на нее здесь нагоняли не пациенты. Дело было, скорее, в самой обстановке: от Бедфордовского заведения веяло крепостью. Зарешеченные окна, стены с мягкой обивкой, холщовые простыни, смирительные рубашки, и шприцы, и здоровенные санитары, — всё как в кошмарном сне. Это была тюрьма. При виде таких предосторожностей поневоле начнешь опасаться тех, кого здесь содержат.

Она снова заглянула в комнату. Женщина в ней была такая миниатюрная, спокойная, такая собранная на вид; не верилось, чтоб из-за нее был весь этот шум.

Доктор Барроуз, листавший толстую папку, закрыл ее. Барбара Эндикотт. Возраст: 28 лет. Рост: 5 футов 3 дюйма. Вес: 101 фунт. Диагноз: параноидальная шизофрения. Примечание: представляет опасность для окружающих. Госпитализирована принудительно по решению уголовного суда шт. Массачуссетс; убийство. Чрезвычайная враждебность к мужчинам. Там было больше, гораздо больше. Кое-что из этого Эвелин прочла.

— У нее полностью защищенный психоз. Как обычно, несмотря на иррациональность предпосылок, бред самосогласованный, внутренних противоречий нет.

— Я знаю, — сказала Эвелин.

— Знаете? Да, надо полагать: по книжкам и кинофильмам, — он передал ей папку. — Вы увидите, что говорить с ними лицом к лицу — не совсем то, что знать. Они верят в то, что говорят, как, пожалуй, никто другой. Все мы, не правда ли, в чем-то да сомневаемся. Они — никогда. Они видели истину, и с тех пор ничто их не разубедит. Чтобы иметь с ними дело, нужно твердо стоять на ногах, крепко держаться за свое чувство реальности. Когда вы закончите с ней, вам, вероятно, будет немного не по себе.

Эвелин хотелось, чтобы он договорил, наконец, и отворил дверь. За свое "чувство реальности" она уж точно не беспокоилась. Неужто он и правда думал, что эта женщина может сбить ее с толку — той ахинеей, которая в папке?

— На прошлой неделе мы провели ее через курс электрошока, — сказал он. И пожал плечами, беспомощно. — Я знаю, какого мнения об этом ваши учителя. Это было не мое решение. Просто до этих людей никак нельзя достучаться. Когда все доводы исчерпаны, мы пробуем шок. Но ей это нисколько не помогает. Защитные блоки пробить не удалось.

Он, нахмурившись, чуть отклонился на каблуках.

— Что же, думаю, вы можете зайти в комнату. Вам ничего не грозит. Ее враждебность направлена только на мужчин, — он сделал знак санитару в белом халате, похожему на нападающего сборной страны по регби, и тот повернул ключ в замке. Он толкнул дверь и отступил, чтобы дать ей пройти.

Барбара Эндикотт сидела в кресле у окна. В окно шел потоком солнечный свет, и железные прутья бросали на ее лицо решетчатую тень. Она обернулась, но не встала навстречу.

— Здравствуйте, я… меня зовут Эвелин Винтерс, — с первыми звуками ее голоса женщина отвернулась. Эвелин почувствовала, что уверенность в себе, и без того слабая, вот-вот покинет ее совсем. — Я бы хотела с вами поговорить, если вы не против. Я не врач, Барбара.

Женщина снова посмотрела на нее.

— Что же вы тут делаете в белом халате?

Эвелин посмотрела на свой лаборантский балахон. Она вдруг почувствовала себя глупо: что за дурацкий вид.

— Они сказали мне, что надо его надеть.

— Кто "они"? — спросила Барбара с легкой усмешкой, — вы, моя дорогая, говорите, как параноик.

Эвелин немного расслабилась.

— Но это же мой вопрос! "Они" — те, кто работает… здесь. Расслабься, черт возьми! Теперь, убедившись, что Эвелин не врач, женщина казалась вполне дружелюбной. — Наверное, это им нужно, чтоб знать, пациентка я или нет.

— Да, верно. Если б вы были пациенткой, они б вам дали синий костюм.

— Я студентка. Они сказали, что мне можно задать вам вопросы.

— Валяйте. — Тут она улыбнулась, и такой дружелюбной, разумной улыбкой, что Эвелин протянула ей руку, улыбаясь в ответ. Но Барбара покачала головой:

— Это для мужчин, — сказала она, указывая на разжатую ладонь, — "Видишь? У меня нет оружия. Я не хочу тебя убить." Нам это не нужно, Эвелин. Мы женщины.

— О, разумеется, — она неуклюже спрятала ладонь в карман халата, сжала в кулак. — Можно мне сесть?

— Конечно. Здесь только кровать, но она достаточно жесткая.

Эвелин присела на край кровати, папку и блокнот положила на колени. Она устроилась чуть удобнее и заметила, что вес ее приходится в основном на пятки — что, конечно же, означало готовность вскочить в любой момент. Тусклый сумрак комнаты обрушился на нее. Она видела отслаивающуюся хлопьями серую краску, желтое оконное стекло в прямоугольном отверстии за проволочной сеткой, болты из ружейного сплава, на которых оно держалось в двери. Пол был бетонный, сырой и недобрый. Стены отзывались на звуки негромким эхом. Из мебели было только кресло и кровать с серыми простынями и одеялом.

Барбара Эндикотт была невысокая, темноволосая; в плавной безупречности линий ее лица Эвелин почудилось нечто восточное. Она была бледна, возможно, сказались два месяца, проведенных в клетке. В остальном она выглядела абсолютно здоровой. Она сидела в шахматном поле из света и тени, впитывая, как губка, лучи солнца, проникавшие сквозь стекло. На ней был голубой банный халатик, подвязанный поясом, под ним — ничего; на ногах тряпичные тапочки.

— Итак, я ваше задание на сегодня. Вы меня сами выбрали, или кто-то за вас?

— Мне сказали, что вы разговариваете только с женщинами.

— Верно, но вы не ответили на мой вопрос, не так ли? Простите. Я смущаю вас; честное слово, не хотела. Не буду больше. Я веду себя, как помешанная.

— Что вы имеете в виду?

— Дерзко, агрессивно. Говорю все, что в голову взбредет. Так ведут себя здесь все сумасшедшие. Я не сумасшедшая, конечно.

— Вот не могу решить, разыгрываете вы меня или нет, — призналась Эвелин, и вдруг почувствовала, что ее тянет к этой женщине. Принимать душевную болезнь за умственную неполноценность, отказывать сумасшедшим в способности рассуждать — значит, дать легко себя провести. Нет, в этом плане с Барбарой Эндикотт все в порядке. Болезнь не мешает ей быть тонкой, изощренной.

— Конечно, я сумасшедшая, — сказала она. — Иначе разве б меня заперли здесь? — она усмехнулась, и Эвелин почувствовала, как с ее нервов спадает напряжение. Мышцы ее спины расслабились; она откинулась назад, и на кровати затрещали пружины.

— Допустим. Вы хотите поговорить об этом?

— Я не уверена, что вы захотите слушать. Вы ведь знаете, что я убила мужчину?

— Убили? Я знаю, что такой вердикт вынесли на предварительном слушании, но признали вас неспособной отвечать перед судом.

— Так вот, я и правда убила его. Чтобы узнать.

— Что узнать?

— Сможет ли он ходить, если ему отрезать голову.

Да, вот оно: теперь она снова была чужой. Эвелин подавила невольную дрожь. Женщина произнесла эти слова самым рассудительным тоном, очевидно, без малейшей попытки удивить или напугать. И действительно, скажи она это несколькими минутами раньше, впечатление было бы намного сильней. Теперь же ее признание оттолкнуло Эвелин, но не испугало.

— А почему вы думали, что у него это может получиться?

— Это как раз вопрос не по делу, — заметила она с укоризной. — Может быть, вам неважно было бы знать, а мне важно. Я бы не стала так поступать, если бы мне не было важно знать.

— Знать…ох. И что же, он ходил?

— Ходил, конечно. Две-три минуты шатался по комнате. Я увидела это и поняла, что была права.

— Вы мне расскажете, как вы пришли к мысли, что он сможет ходить?

Барбара окинула ее взглядом.

— А почему я должна вам это рассказывать? Взгляните на себя. Вы женщина — и принимаете на веру все это вранье. Вы работаете на них.

— Что вы имеете в виду?

— Вы себя раскрасили. Вы соскоблили волосы с ног и натянули на них нейлон; вы ходите, затрудняя себе шаг юбкой, которая стискивает вам ноги, и шпильками, нарочно изобретенными, чтобы вы споткнулись на бегу, если им вздумается вас изнасиловать. Вы пришли сюда, чтобы выполнять за них их работу. Почему я должна вам рассказывать? Вы мне не поверите.

Эвелин не встревожил такой поворот беседы. В словах Барбары не было враждебности. Если что и было, то жалость. Барбара не причинит ей вреда, просто потому, что она женщина. Теперь, когда это стало ясно, уверенности прибавилось, и дальше все пошло, как по маслу.

— Возможно, все так и есть. Но тогда, разве вы не обязаны предупредить меня об опасности, раз уж это и впрямь так важно — как женщина женщину?

Барбара в восторге хлопнула себя по колену.

— Поймали на слове, док. Вы правы. Нет, но как ловко, мой же собственный бред обернуть против меня!

Эвелин записала в блокноте: Может принимать легкомысленный тон, обсуждая свой бред. Настолько убеждена в своей правоте, что не боится шутить.

— Что вы пишете?

— А? О… — Отвечай честно, если будешь лгать, она догадается. Будь с ней откровенна и не уступай ей в беспечности. — просто заметки о вашем состоянии. Я должна поставить диагноз и сказать преподавателю. Он хочет знать, какого типа у вас помешательство.

— Дело нехитрое. Я параноидальная шизофреничка. Тут не надо научной степени.

— Ну да, пожалуй. Хорошо, расскажите мне об этом.

— В общих чертах, я думаю, что когда-то давно, в доисторические времена, Землю захватили пришельцы, вид паразитов. Возможно, когда люди жили в пещерах. Трудно сказать наверное, потому что история — сплошное вранье. Они ведь все время ее переписывают.

И снова Эвелин не могла понять, разыгрывают ее или нет, и это ей показалось забавно. Перед ней была женщина сложная, ловкая. Придется становиться на цыпочки, из кожи вон лезть, чтобы не уступать. Речь эта была — типичное параноидальное построение, и Барбара понимала это прекрасно.

— Ладно, буду играть по вашим правилам. Кто "они"?

— "Они" — это универсальное местоимение параноидального дискурса. Любая группа лиц, сознательно или нет вовлеченная в заговор против вас. Я знаю, что это отдает психопатией, но такие группы есть.

— Точно есть?

— Точно. Я не говорю, что они непременно собираются где-нибудь втайне и сговариваются о том, как бы вас извести. Не собираются. Вы ведь допускаете, что на свете есть группы лиц, чьи интересы не совпадают с вашими?

— Разумеется.

— Важнее то, что нет разницы — имел ли место, фактически, заговор, или нет. На результат их действий это ведь не влияет. И чтобы это было направлено лично против вас — вовсе не обязательно. Каждый год налоговая инспекция замышляет отнять у вас деньги, которые вы заработали, разве нет? Они вступают в заговор с Президентом и Конгрессом, чтобы украсть у вас деньги и отдать их кому-то другому, но вас они не знают по имени. Они крадут у всех. Речь примерно об этом.

Оправдывает свой страх перед внешними, враждебными силами указанием на реальные группы антагонистов.

— Да, это мне понятно. Но существование налоговой инспекции ни для кого не секрет. А вы говорите о том, чего, кроме вас, никто не видит. Почему я должна вам верить?

Ее лицо стало серьезнее. Возможно, она начала осознавать силу собеседницы. На стороне ее оппонента всегда есть аргументы сильней, так уж оно сложилось. Почему ты одна права, а все ошибаются?

— Это скользкое место. Вы можете представить мне кучу "доказательств", что я ошибаюсь, а мне нечем крыть в ответ. Если бы вы были рядом, когда я убивала того приятеля, сами б увидели. Но я не могу это повторить, — она сделала глубокий вдох и, похоже, приготовилась к долгому спору.

— Давайте вернемся к вашим паразитам, — сказала Эвелин. — Они и есть мужчины? Вы это хотите сказать?

— Нет, нет, — она невесело рассмеялась. — Нет такого явления, как мужчина, в том смысле, какой вы в это слово вкладываете. Только женщины, которые при рождении заразились, были перехвачены этими, этими… — она стала шарить рукой в воздухе, как бы ища слово достаточно гадкое, чтобы выразить свое отвращение. Не смогла найти, — существами. Организмами. Я сказала, что они пришельцы, но я не уверена. Может быть, они и отсюда. Сейчас уже невозможно установить, они здесь слишком прочно обосновались, захватили власть.

В обоснованиях допускает возможность гибкой трактовки. Да, в книгах так и написано. Смутить ее, придумать вопрос, на который она не сможет ответить изнутри своего бреда, будет непросто. Она признает, что ей не все известно, и вправе отвергать целые категории аргументов — историю, например — как результат подтасовки.

— Так как же… нет, погодите. Может быть, будет лучше, если вы мне еще немного расскажете об этих паразитах. Где они прячутся? Как вышло, что о них не знает никто, кроме вас?

Она кивнула. Теперь она казалась абсолютно серьезной. Теперь, когда они так близко подошли к сути вопроса, ей было не до шуток.

— Строго говоря, они не вполне паразиты. Здесь, скорее, вид симбиоза. Они не убивают своих хозяев, по крайней мере, не сразу. Первое время они даже помогают носительницам: делают их сильнее и больше, снабжают волей к власти. Но если говорить о долгих сроках — они истощают свою хозяйку, пьют ее жизненные соки. Снижают ее сопротивляемость болезням, ослабляют сердце. Вы хотите знать, как они выглядят — вы их видали. Это слепые, беспомощные, неподвижные черви. Они прикрепляются к мочевому каналу, заполняют собой и закупоривают влагалище, запускают отростки нервов в матку и яичники. Они впрыскивают в ее тело гормоны, так что оно деформируется при росте: возникают волосы на лице, чрезмерно увеличенные мускулы, мыслительные способности ухудшаются, эмоциональный мир терпит дичайший ущерб. Носительница становится агрессивной, приобретает склонность к убийству. Груди ее так и не развиваются. Она бесплодна, и это неизлечимо.

Чтобы скрыть свои чувства, Эвелин строчила в блокноте. Ей хотелось смеяться; слезы подступали к ее глазам. Как же непредсказуем человеческий разум! Она содрогнулась при мысли о том, что за переживания могли довести эту совершенно нормальную с виду женщину до таких нелепых представлений об устройстве мира. Отец? Любовник? Может быть, ее изнасиловали? Но здесь Барбару разговорить не удавалось: она настаивала, что все это никого, кроме нее, не касается. К тому же, по ее мнению, к существу проблемы это не относилось ни в коей мере.

— Я даже не знаю, с чего начать, — сказала Эвелин.

— Что ж, понимаю. Едва ли они позволили бы вам всерьез обдумывать что-нибудь в этом роде, не так ли? Это слишком непохоже на все, чему вас учили. Мне очень жаль. Надеюсь, я смогу вам помочь.

Черт! написала она, и сразу стерла. Обращает роли, вынуждает допрашивающую сторону защищать свои позиции. Демонстрирует сочувствие к неспособности собеседника видеть вещи ее глазами.

— Назовем это новой биологией, — сказала Барбара, поднявшись из кресла и медленно прохаживаясь от стены к стене своей камеры. Тапочки были ей велики и спадали с пяток при каждом шаге. — Я начала подозревать это несколько лет назад. Иначе просто не сходится. Пора начать сомневаться в том, что нам говорили. Мы должны позволить себе взглянуть на вещи глазами женщины — женщины, а не мужчины, существа ущербного. Они привили вам веру в их ценности, в их систему. Но они суть несовершенные женщины, а не наоборот — вот что начинаешь понимать. Они не способны воспроизводить себя, это вам ни о чем не говорит? "Самцы" паразитируют на наших телах, они используют женское плодородие для воспроизводства своего вида, — она повернулась к Эвелин, глаза ее горели. — Можете вы так вот взглянуть на вещи? Только попробовать? Не пытайтесь быть мужчиной; определяйте все заново. Вы сами не знаете, кто вы. Всю свою жизнь вы старались быть мужчиной. Они навязали вам роль, которую вам приходилось играть. Но вы рождены не для этого. У вас нет паразита, который пожирал бы ваш мозг. Можете вы принять эту мысль?

— Могу допустить, как возможность, на время спора.

— Это уже неплохо.

Эвелин осторожно прощупала почву:

— Мм… а что я должна сделать, чтобы "взглянуть глазами женщины"? Я и так чувствую себя женщиной, прямо сейчас.

— Чувствуете! Так и надо — просто чувствуйте. Вы знаете, что такое "женская интуиция"? Это и есть человеческий способ мыслить. Они высмеяли интуицию до такой степени, что мы автоматически перестали ей доверять. Им нельзя было иначе: они утратили способность интуитивно видеть истину. Я вижу, эта фраза вам не по душе. Вы и должны морщиться. Над этой способностью так долго смеялись, что "просвещенная женщина", как вы, просто в нее не верит. Они не хотят, чтобы вы верили. Хорошо, пусть не "интуиция". Называйте это как-нибудь иначе. Я говорю о врожденной способности человека, столкнувшись с тем или иным вопросом, чувствовать истину. Все мы знаем, что она у нас есть, но нас научили ей не доверять. И она от этого портится, искажается. Вам никогда не доводилось чувствовать, что вы правы, безо всяких к тому оснований, кроме одного — знаете, что правы, и всё?

— Да, наверное, доводилось. Как и всем почти. — Отвергает логические аргументы как способ давления, как часть навязанной ей системы. Она решила еще немного прощупать в этом месте. — Вот к чему я… чему меня научили — это применять правила логики, когда рассматриваешь вопрос. Верно? И вы говорите, что это без толку, вопреки тысячелетиям человеческого опыта?

— Ну да. Только это не человеческий опыт. Это подтасовка. Это игра, очень сложная игра.

— А наука? Например, биология.

— Наука — это самая большая игра. Вы когда-нибудь размышляли об этом? Вы всерьез думаете, что большие тайны Вселенной, важные истины, которые мы должны просто знать, — что эти вопросы решат ученые, торгуясь, как на базаре, о том, сколько частиц нейтрино могли бы станцевать на кончике иглы? Это змея, пожирающая свой хвост; замкнутая на себе, она нужна только ей самой. Но как только вы согласились принять основные правила, вы в ловушке. Вы думаете, что подсчеты и классификации могут вас чему-нибудь научить. Необходимо отринуть это и взглянуть на мир новыми глазами. Вы будете изумлены, увидев, сколько в нем тайн — и они сами просятся к вам в руки.

— Генетика?

— Брехня. Все здание генетики построено для того, чтобы обосновать недоказуемую позицию: будто есть два пола, по отдельности они ничто, но вместе способны к продолжению рода. Если подумать об этом — оно же распадается на глазах. Гены и хромосомы, по половине от каждого родителя: нет, нет, нет! Скажите, вы когда-нибудь видели ген?

— Я видела фотографии.

— Ха! — Пока что этого казалось довольно. Она мерила шагами пол, как будто не находя слов для чувств, переполнявших ее. Она снова повернулась и посмотрела в глаза Эвелин.

— Знаю, знаю. Я об этом достаточно передумала. Есть такой… такой набор основных предположений, в соответствии с которыми мы все живем. Мы не можем обойтись без них, без того, чтобы почти все их принять на веру, не так ли? То есть, я могла бы вам сказать, что я не верю в… Токио, например; что Токио не существует, просто потому, что я не была там и сама его не видела. А все новые фильмы, которые я смотрела, просто ловкое надувательство, так? Хроники путешествий, книги, японцы; они все в заговоре, чтобы внушить мне мысль, будто на свете есть такое место, как Токио.

— Да, хоть на суде защищай. Можно было бы устроить целый процесс.

— Это точно. Мы все, все вообще, существуем в наших собственных головах, и глядим наружу сквозь зрачки глаз. Общество невозможно, если мы не будем верить опосредованным отчетам. Итак, мы все сговорились принимать на веру то, что говорят нам другие, если только не видим для них причины водить нас за нос. Общество можно рассматривать как заговор безоговорочного принятия на веру вещей, которые нельзя доказать. Мы все вместе работаем над этим, мы все определяем набор утверждений, которые не требуют доказательства.

Она раскрыла было рот, чтобы сказать что-то еще, но остановилась. Она как будто раздумывала, стоит ли продолжать. Посмотрела оценивающе на Эвелин.

Эвелин подвинулась на кровати. Снаружи, в красной и желтой дымке, садилось солнце. Куда исчез весь день? И вообще, в котором часу она вошла в эту комнату? Она не могла припомнить точно. Желудок ее ворчал, давая о себе знать, но не то чтобы ей было неуютно. Скорее, увлекательно. Она чувствовала какую-то слабость, лень, от чего ей хотелось лечь на кровати.

— На чем я остановилась? А, непроверенные утверждения. Хорошо. Если мы не принимаем на веру все, что нам говорят, мы не можем функционировать в обществе. Если вы не принимаете слишком многого, вам это не пройдет даром. Вы можете считать, что Земля плоская, что фотонов не бывает, или черных дыр, или генов. Или не верить, что Христос восстал из могилы. Вы можете довольно далеко отойти от мнения большинства. Но если вы выстроите совершенно новую картину мира, у вас начнутся неприятности.

— Опаснее всего, — заметила Эвелин, — пытаться жить в соответствии с этой новой картиной.

— Да, да. Мне следовало быть осторожней, не так ли? Надо было держать свое открытие при себе. Или продолжать гадать про себя. Я была уверена, понимаете, но по глупости хотела доказательства. Мне надо было увидеть, может ли мужчина жить без головы, вопреки всему, что говорят медицинские справочники. Мне надо было знать, что управляет им — мозг, или вот тот паразит.

Барбара сделала паузу, и Эвелин задумалась, о чем бы спросить теперь. Она знала, что это необязательно. Женщина уже переключилась, завелась на долгие часы вперед. Но как-то ведь надо направлять беседу, иначе зачем она здесь.

— Я вот думала, — наконец сказала она, — почему вы не захотели проверить еще раз. Еще один… опыт, взгляд с другой стороны. Отчего вам не пришло в голову прикончить женщину, чтоб посмотреть… — волосы у нее на макушке встали дыбом. О чем о чем, а об этом надо было держать рот на замке — с маньячкой, убийцей! Она болезненно явственно ощутила каждую клеточку горла. Ей стоило усилия подавить слабый оборонительный жест рукой. Она безоружна, но может быть очень сильной…

Но Барбара не ухватилась за эту мысль. Беспокойства Эвелин она, по-видимому, не заметила.

— Глупость! — вырвалось у нее. — Я была глупая! Разумеется, я должна была принять это на веру. Я чувствовала, что права, знала, что права. Но привычка ориентироваться на научные методы в конце концов подтолкнула меня к эксперименту. Эксперимент, — она с презрением выплюнула это слово. Она снова затихла и как будто прокрутила в голове разговор на пару реплик назад.

— Прикончить женщину? — она покачала головой и криво усмехнулась. — Дорогая, это было бы убийство. Я не убийца. Эти так называемые "мужчины" уже мертвы; прикончить кого-нибудь из них — акт милосердия и защиты. В любом случае, когда я произвела мой первый эксперимент, я поняла, что так ничего и не доказала. Я только опровергла утверждение, будто мужчина не может жить без головы. Но остается целый спектр возможностей, вы же понимаете? Может быть, мозг вовсе не в голове. Может быть, мозг ни на что и не годен. Откуда вы знаете, что у вас внутри? Вы когда-нибудь видели свой мозг? Откуда вы знаете, может быть, на самом деле вы крошечный карлик на проводочках, росту в вас два дюйма, и сидите вы в управляющей кабинке у себя в голове? Так ведь и кажется порой, разве нет?

— Ах… — Барбара задела чувствительную струну. Карлик не карлик, это же всего лишь причудливый оборот речи, но сама идея, что живешь внутри головы, и глазницы, как окна в мир.

— Да. Но вы отвергаете "нутряное" чутье. А я прислушиваюсь к нему.

В комнате быстро темнело. Эвелин посмотрела на голую лампу на потолке, спрашивая себя, когда же она загорится. На нее наваливался сон, и ах, как она устала. Но ей хотелось слушать дальше. Она сильней откинулась на кровать, руки и ноги получили свободу.

— Может быть, стоило бы… — она принялась зевать, все шире и шире, и ничего не могла с этим поделать, — извините. Может быть, вам имеет смысл рассказать мне об этих паразитах побольше.

— А. Ну что ж, — она вернулась к своему креслу и уселась в нем. Эвелин едва могла различить ее в полутьме. Она услышала слабый скрип, как будто от деревянных креплений кресла-качалки. Но кресло было обыкновенное, не качалка, и даже не деревянное. Тем не менее, тень Барбары двигалась медленно и ритмично, и поскрипывание продолжалось.

— Паразиты; что они делают, я уже вам сказала. Давайте я расскажу, что мне удалось установить про их жизненный цикл.

Эвелин усмехнулась в темноту. Жизненный цикл. Конечно, именно жизненный цикл, как же иначе. Она оперлась на локоть, откинувшись назад, прислонилась головой к стене. Сейчас будет интересно.

— Они размножаются бесполым путем, как и все на свете. Они растут, как почки, поскольку новые особи размером куда меньше взрослых. Затем врачи вводят их в матку женщины, как только узнают, что она беременна — и паразит растет вместе с зародышем.

— Минуточку, — Эвелин уселась чуть попрямей, — почему их не вживляют всем детям? Почему девочкам разрешается… ах да, понимаю.

— Да. Они нуждаются в нас. Они не могут размножаться самостоятельно. Им нужно тепло матки, чтобы расти, а матки есть у нас. Поэтому они систематически угнетают женщин, которым позволяют жить без заразы, чтобы иметь под рукой послушный материал для размножения. Они убедили нас, будто мы не можем иметь детей, пока нас не оплодотворили, и это самый главный обман.

— Разве?

— Да. Взгляните.

Эвелин вгляделась в темноту и увидела Барбару, стоящую в профиль. Она была освещена чем-то вроде мерцающей свечки. Эвелин ничуть этому не удивилась, но странное чувство, промелькнув, ее обеспокоило. Это было, скорее, похоже на недоумение — отчего ей не удивительно.

Но прежде, чем это мимолетное чувство могло бы ее насторожить, Барбара распустила тряпичный пояс у своего халата; полы его раскрылись и разлетелись в стороны. Легкая округлость внизу ее живота не оставляла сомнений: это была ранняя стадия беременности. Ее рука, пройдясь по коже, повторила выпуклую линию.

— Видите? Я беременна. Сроку четыре-пять месяцев. Я не могу сказать точно, понимаете, потому что не вступала в сношения больше пяти лет.

Ложная беременность, подумала Эвелин, и потянулась за блокнотом. Почему она не могла его найти? Ее рука коснулась его в темноте, потом нащупала карандаш. Она попыталась писать, но карандаш сломался. Сломался ли, — соображала она, — или просто гнулся в руках.

Она снова услышала скрип половиц, и догадалась, что Барбара вернулась в кресло-качалку. Почти сквозь сон она поискала глазами источник света, но не смогла найти.

— А как насчет других млекопитающих? — спросила Эвелин, зевая в очередной раз.

— Ах-ах. Так же. Я не знаю, один ли это сорт паразитов, который приспосабливается ко всем видам млекопитающих, или все-таки свой для каждого. Но самцов не бывает. Нигде. Только самки и зараженные самки.

— А птицы?

— Я еще не знаю, — просто сказала она. — Подозреваю, что в самой идее полов заключена часть игры. Это так непохоже на правду. Зачем два? Одного достаточно.

Допускает недоговоренности, — записала она. Но полно, записала ли? Опять куда-то подевался блокнот. Она зарылась в груду одеял не то мехов на кровати, ей было тепло, она чувствовала себя в безопасности. Она услышала звяканье оконной задвижки.

Там, в оконце, зловещее в свете свечи, показалось лицо мужчины. Это был санитар, он смотрел на них. У нее перехватило дыхание, она приподнялась на кровати, свет усилился было и стал резче вокруг нее. Послышался скрежет ключа в замке.

Барбара стояла на коленях возле кровати. Ее одежда была по-прежнему распахнута, и живот ее был огромный. Она взяла Эвелин за руки и крепко сжала.

"Роды — вот что их выдает с головой," — прошептала она. Свет померк на мгновение, металлическое поскребывание и визг дверной ручки сбавили тон, стали не так пронзительны, заворчали и стихли, как турникет, теряющий обороты. Барбара обхватила руками голову Эвелин и притянула ее к своей груди. Эвелин закрыла глаза, ощутила упругую кожу и какое-то шевеление внутри женщины. Стало темней.

— Боль. Почему роды должны быть сопряжены с болью? Почему мы так часто умираем, продолжая свой род? Что-то в этом не так. Я не хочу сказать, что это нелогично; есть чувство, что так не должно быть. Интуиция говорит мне, что это не так. Не так, и не для того, все устроено. Хочешь знать, почему мы умираем родами?

— Да, Барбара, скажи мне, — она закрыла глаза и носом уткнулась в теплое.

— Это из-за яда, который они впрыскивают в нас, — говоря, она ласково гладила волосы Эвелин. — Белая дрянь, отходы физиологии. Они говорят нам, будто она и делает нас беременными, но это вранье. Она уродует нас, даже тех из нас, в которых не сидят паразиты. Она загрязняет матку, заставляет ее расти слишком большой для родового канала. Когда нам, девочкам и полу-девочкам, наступает пора родиться, мы вынуждены проходить через канал, испорченный ядом. В результате — боль, а иногда смерть.

— А-ах, — в комнате было очень тихо. Снаружи начинали трещать цикады. Она снова открыла глаза, ища взглядом дверь и мужчину. Она не могла их найти. Она увидела свечу, стоявшую на деревянном столе. Кажется, в соседней комнате был камин?

— Но так вовсе не должно быть. Нет, нет. Девственные роды, это вполне безболезненно. Я знаю. Скоро я увижу это снова. Ты помнишь теперь, Ева? Помнишь?

— Что? Я… — она слегка приподнялась, не желая отстраняться от уютного тепла другой женщины. Где палата? Где бетонный пол и зарешеченное окно? Она почувствовала, как быстро забилось ее сердце и попыталась вырваться, но Барбара была сильней. Она крепко прижала ее к своему животу.

— Слушай, Ева. Слушай. Уже начинается.

Ева приложила руку к вздувшемуся животу и ощутила в нем движение. Барбара слегка вздрогнула, наклонилась и прижала к груди что-то влажное и теплое, что-то, что шевелилось у нее в руках. Она подняла это к свету. Девственные роды. Маленькая девочка, крошечная, весом всего-то в фунт или два, не кричала, а с любопытством оглядывалась кругом.

— Можно, я подержу ее? — всхлипнула она, и слезы хлынули на тельце крошечного человечка. Какие-то еще люди толпились вокруг, но она их не видела. Ей было все равно. Она вернулась домой.

— Тебе сейчас лучше? — спросила Барбара. — Ты помнишь, что с тобой было?

— Только немножко, — прошептала Ева. — Я была… теперь помню. Я думала, что я… это было ужасно. О, Барбара, это было так страшно. Я думала…

— Я знаю. Но ты вернулась. Стыдиться тут нечего. Это все еще случается с нами. Мы сходим с ума. Мы запрограммированны на сумасшествие, все наше зараженное поколение. А наши дети — нет. Успокойся, моя радость, и подержи ребенка. Все это забудется. Это был плохой сон.

— Но это было так по-настоящему!

— Это уже прошло. Теперь ты снова среди подруг, и в битве мы побеждаем. Мы должны победить: матки не у них, а у нас. Наших детей все больше с каждым днем.

Наших детей. Ее собственных, и Барбары, и… и Карен, да, Карен. Она подняла голову и увидела свою старую подругу, и та ей улыбалась. И Клара, и Джун, и Лора. А чуть подальше, с детьми, Саша. А… это кто? Это…

— Привет, мама. Тебе лучше?

— Гораздо лучше, дорогая. Уже все в порядке. Барбара меня вытащила. Надеюсь, больше этого не случится, — она всхлипнула и вытерла глаза. Потом села на кровати, все еще укачивая крошечного младенца. — Как ты назовешь ее, Барб?

Барбара усмехнулась, и в последний раз перед глазами Евы мелькнули зловещие очертания той клетки, синий халат, доктор Барроуз. Мелькнув, исчезли; теперь уже навсегда.

— Пусть ее зовут Эвелин.