Глава 1. УРА! Я — СОЛДАТ

— Сестрица, можно к вам?

— Прошу, доктор!

Ко мне в кабину вошла женщина-врач, держа в руках газету:

— Могу вас порадовать, вы все рветесь на фронт добровольцем, а в сегодняшней газете есть сообщение, что в Петрограде формируется Женский батальон смерти.

Я схватила протянутую газету.

— Боже, как вы покраснели! — засмеялась она. — Неужели поедете?

— Конечно! Немедленно дам телеграмму о принятии в батальон.

— Ну что ж, если решили, тогда с Богом!

Этот разговор происходил в конце мая 1917 года, в городе Дильмане, в Персии, где я работала сестрой милосердия в местном госпитале. Через два дня я уже двигалась в двуколке к границе России (135 верст). Но как я ни торопилась попасть поскорее в батальон, все же из Тифлиса проехала на дачу проститься с семьей. Почем знать, быть может, навсегда.

Через пять суток добравшись до Петрограда, на следующий день по прибытии я отправилась в Инженерный замок, где, как мне сказали, идет формирование батальона. В канцелярии на мое заявление о том, что мною была послана телеграмма из Персии о принятии меня в батальон, адресованная на Мытную набережную, председательница ответила:

— Там формировался отряд Бочкаревой. Мы ничего общего с ним не имеем. Наш батальон — первое регулярное женское войско, разрешенное Временным правительством. Хотите в него поступить?

— Да!

— Сколько вам лет?

— Восемнадцать.

— Уже исполнилось?

— Нет, будет через два месяца.

— До восемнадцати лет требуется разрешение родителей.

Вторая дама повернулась к ней:

— Я думаю, можно будет принять. Раз родители отпустили в Персию, думаю, не будут препятствовать поступлению в батальон.

— Хорошо, мы вас примем, но телеграмму об их согласии все-таки дайте. А сейчас отправляйтесь на медицинский осмотр. Начало в десять часов.

Большая комната была до отказа набита пришедшими на освидетельствование. Все были в элегантных костюмах Евы. Вдруг одна из присутствующих обратилась к молодой бабенке:

— Товарищ, да вы не беременны?

— Почему вы так думаете? — задала ей вопрос соседка.

— Я акушерка и вижу по признакам.

Вопрошаемая смущенно потупилась:

— А хто его знает! Как шла-то записываться, думала, что это у меня просто так… Я издалеча, из Сибири. Пока доехала, сама вижу, как будто неладно.

Когда эта бабенка вышла после освидетельствования, в ее глазах стояли слезы.

— Ну что? Как? — посыпались вопросы.

— Доктор сказала, что четвертый месяц чижолая.

— Ай да молодец! Не только сама приехала, но и пополнение готовое привезла!

— А ты чего зубы скалишь? — одернула говорившую соседка. — У бабочки горе, а ей смешно!

После освидетельствования я временно была назначена в 3-ю роту. С сильно бьющимся сердцем вышла на плац, где происходило ученье, и невольно остановилась. Первое впечатление — казалось, что я попала на луг, усеянный яркими цветами. Яркие сарафаны крестьянок, косынки сестер милосердия, разноцветные ситцевые платья заводских работниц, элегантные платья барышень из общества, скромные наряды городских служащих, горничных, нянек… Кого здесь только не было! Мне невольно вспомнилось из «Бородино»:

А какое разнообразие лиц и фигур! «Левой!.. Левой!.. Шеренга, стой! Голову выше!.. Шевчук, чего ты, как коза, брыкаешь ногой? Ты носок вперед выноси!» — доносилось со всех сторон. Пока не было учебной команды, взводными и отделенными временно назначались приехавшие первыми, научившиеся только поворотам и маршировке, и пока только они были одеты в военную форму.

Рядом со мной стояла худосочная девушка, по-видимому заводская работница. По ее лицу текли слезы.

— Товарищ, чего вы плачете? — обратилась к ней проходившая доброволица.

— Не приняли. Мало-о-кровна-а-а-я, — зарыдала она, уткнувшись лицом в руки.

Вот движется взвод. Здоровенная бабища лет тридцати усиленно выпячивает и без того страшных размеров грудь, и за ее фигурой совсем не видно тоненькой соседки. Нос поднят кверху. Руки с ожесточением выкидывает вперед. А там, дальше, ухмыляясь, поминутно нагибая голову, чтобы взглянуть на свои ноги, которыми она усиленно отбивает шаг, плывет, по-видимому, мещанка. Некоторые маршируют, как заправские солдаты. Почти не касаясь земли, точно танцуя, движется хорошенькая блондинка. Не балерина ли?

Разыскав фельдфебеля, я была назначена им в 3-й взвод. Явилась к взводному. С первого вида эта женщина произвела на меня отталкивающее впечатление. Маленькая, грубая деревенская баба лет двадцати пяти. Круглая, как шар, голова с узким лбом, маленькие, злые глазки, безобразно курносый нос и большой узкий рот. Походка вперевалку, точно медведь на цепи.

Меня поставили в первую шеренгу. Построениям и винтовочным приемам я была еще в детстве обучена своим братом Павликом, знавшим мое намерение в случае войны обязательно пойти на фронт добровольцем. Мне было двенадцать лет, когда он десятилетним мальчиком был определен во Владикавказский кадетский корпус. Это он, приезжая на каникулы, своими рассказами о подвигах Суворова и других русских героев зажег мое воображение. Тогда же он и начал мне передавать свои знания военного дела. Но так как перед ним я представляла из себя и шеренгу солдат и целую роту, то он поневоле вынужден был в строевых занятиях со мной многое опускать.

Раздалась команда: «Направо! Равняйсь! Смирно! На первый-второй рассчитайсь!..». И я с ужасом слышу, как приближается ко мне перекличка. Кому говорить мой порядковый номер, зачем, что дальше делать? Не знаю. Взводный же, наблюдая за тем, чтобы говорили быстро и отчетливо, идет вдоль фронта. В моей голове мелькнула мысль: «Вероятно, нужно говорить взводному», и, услыхав, как соседка крикнула «Первый!», я произнесла как можно тише «Второй!» и уж если соврала, то чтоб не так было заметно.

— Отставить! — Взводный остановилась, сверля меня злыми глазками. — Ты кому говоришь «второй»?

— Вам, господин взводный!

— На что мне твой второй номер? Головку не можешь повернуть к соседке? Клещами прикажешь рот раскрывать, чтобы говорила громче?

— Господин взводный, это новенькая, она сегодня первый раз в строю, — раздался голос сзади.

— А… Новенькая? Хорошо, что ты мне сказала… А за то, что ты разговариваешь в строю, возьми себе наряд…

Незаметно пролетело время до обеда. Одна из доброволиц, приставив руку ко рту, пропела, подражая горнисту: «Бери ложку, бери бак, хлеба нету — иди так!..» Разместившись на полу, мы с наслаждением уплетали из котелков незатейливый солдатский обед. Завязались разговоры. Справа я услышала взрыв смеха. Перед курносой, с тупым выражением лица бабой лет тридцати стояла хорошенькая девушка.

— Ты мне не веришь? — смеясь, спросила она.

— Никому не верю; только Богу и свому хахалю! — с выговором на «о» ответила та.

— Вот дурная, нашла кому верить! Как ты уехала, твой хахаль наверняка завел себе другую хахалку.

— Не… Никогда! — как баран, замотала она головой. — Ох и любит же он меня!..

— А я от своего убегла, — рассказывает другая. — Ох и бил же меня, проклятущий! Половину волосьев повыдрал. Как услыхала я, что баб-то в солдаты берут, убегла я от него и записалась. Пошел жалиться, а комиссар ему и говорит: «Теперя, апосля леворюции, слабода. Не смеешь бабу трогать, ежели она на хронт едеть защищать Рассею!» Так и уехала.

Я прислушалась к третьей группе. Одна, по-видимому горничная, рассказывала:

— Я ему говорю: «Вы, товарищ, несознательный элемент». А он мне в ответ: «Уж больно вы все ученые стали после революции. Взять бы хорошую дубинку да посчитать бы вам ребра. Сразу бы поняли, что и к чему».

— Строиться, строиться!.. — вбежала дежурная.

В один миг все были на ногах и бегом бросились на плац. Ученье кончилось; после переклички пропели «Отче наш» и «Спаси, Господи».

Мне указали место для спанья. Принеся пучок сена, я бросила его на пол, подложила под голову сверток из одежды и, засыпая, подумала: «Есть ли кто-нибудь на свете счастливее меня? Нет, во всем мире нет никого!..».

 

Глава 2. У НАС ЕСТЬ ВОРОВКА

— Товарищи, вставайте!

Этот крик дежурной электрическим током прошел по рядам спящих. В один момент все были на ногах. Весело перебрасываясь замечаниями, быстро оделись и бегом бросились на поверку.

Первые дни омрачило одно неприятное событие: во взводе появилась воровка. Ежедневно кто-нибудь обнаруживал пропажу. Обыск не дал никаких результатов, а дневальная тоже ничего не заметила. На пятый день восемнадцатилетняя доброволица, вступившая на дежурство, решила ночью притвориться спящей и проследить, что с успехом и выполнила. Как только все успокоилось, она поставила стул так, что все лежащие были у нее на виду, и, облокотившись на него, засопела, зорко наблюдая за комнатой. В одном ряду приподнялась голова… Убедившись, что все спят, женщина встала на четвереньки и, поминутно оглядываясь, быстро поползла. Схватив что-то из вещей, скрутила и повернула обратно.

— Стой! — раздался в полутемноте голос дежурной.

Увидев, что она поймана, женщина швырнула краденое и хотела юркнуть на место, но дежурная схватила ее за шиворот:

— Товарищи, воровка поймана!

Воровку окружили. Как затравленный зверь, исподлобья оглядывая проснувшихся, она упорно молчала и не отвечала на все задаваемые ей вопросы.

— Говори, подлая, куда ты девала краденые вещи? А то как хлястну по роже кулаком, небось язык сразу развяжется!..

— Нет, товарищи, — вмешался взводный. — Мы ее утром отправим на суд к командиру, а до утра запрем в чулан. Вы же все пока ложитесь спать…

Утром, когда воровку вывели, пострадавшие от нее не выдержали. Размахнувшись, одна ударила ее по лицу. Та качнулась, но чей-то кулак отнес ее в другую сторону. Третья поддала коленом, и со всех сторон ее начали тузить. При каждом новом ударе воровка только по-щенячьи взвизгивала…

— Что вы делаете? Искалечить хотите женщину? Перестать сейчас же! — раздался голос ротного.

— Господин поручик, она воровка; сегодня ее поймали с поличным.

— Все равно! Самосудов устраивать не смейте! Ведите ее к батальонному.

Приговор капитана Лоскова был короток: «В 24 минуты вон из батальона!».

Ее привели обратно.

— Господин фельдфебель! — взяла под козырек М. Я не расслышала, что она говорила, понизив голос.

— Ве-ли-ко-леп-но!.. И для других послужит примером. Принесите лист бумаги, кусок веревки, несколько булавок и химический карандаш. А заодно прихватите и ее вещи. Мы ее к выходу и приукрасим. Я же пойду попрошу разрешения у ротного.

Через несколько минут вернулась: «Разрешил!..».

Изгоняемой завязали назад руки, вложив в них узелок, на груди прикололи бумагу с надписью «ВОРОВКА».

— М. и Б., возьмите винтовки и поводите ее несколько кварталов по Петрограду. А там развяжите руки, и пусть убирается на все четыре стороны.

Мера подействовала. До конца существования батальона не произошло больше ни одной кражи.

 

Глава 3. БАТАЛЬОН СФОРМИРОВАН

Все торопились поскорее расстаться с волосами. Предприимчивая Самойлова, поразительно похожая на мальчишку, купив гребень и машинку с ножницами, принялась за стрижку, беря по 50 коп. с головы.

Как-то, возвращаясь с ученья, мы застали двадцативосьмилетнюю бабу-гренадера в вольном платье.

— Куда вы собрались?

— Уезжаю домой!

— Это почему?

— Я не могу… Меня заставляют спать на полу и кормят борщом. А я привыкла спать на перине. У меня коровы, сметана, масло — я не так привыкла питаться…

— Счастливо дорогу до порогу, а за прогами до гуры ногами (то есть «счастливо другу до порога, а за порогом вверх ногами»), — бросила ей насмешливо полька Б.

— Что ты говоришь?

— Счастливого пути тебе желаю.

— «Маслица, сметанки», — передразнила другая. — Да тебя самое, как корову, доить можно!..

— А ты хто такая? Ты мне не указ…

— Да бросьте, товарищи, охота вам связываться. Пусть катится колбасой — воздух чище будет.

Уезжающая, отругиваясь, вышла в коридор.

Постепенно жизнь налаживалась. Начали разбивать по ротам. Я попала во вторую, в четвертый взвод. Боже! Какие лилипуты попали в четвертую роту! Было сформировано четыре роты, пулеметная команда, конные разведчики, команда связи, саперная команда, обоз, околоток. Однажды фельдфебель, подойдя к роте, начал отбирать тех, кто делал ружейные приемы отчетливо. Попала и я. «Завтра состоится Первый военный женский съезд, — пояснила она. — Вы назначаетесь в почетный караул. Завтра в восемь часов утра явиться ко мне чистыми и аккуратно одетыми».

Наутро, получив винтовки, мы выстроились на дворе. Под звуки бравурного марша нас вывели из ворот и, когда мы обогнули здание, нас ввели в громадный зал и поставили в две шеренги по обе стороны. Раздалась команда командира батальона: «Для встречи справа и слева слу-шай!.. На кра-ул!». Винтовки вздрогнули, и мы замерли, устремив взор на входную дверь. В ней показалась, поддерживаемая двумя дамами под руки, «бабушка русской революции» — Брешко-Брешковская. Ей помогли встать на стулья; дама ее поддерживала. Сгорбленная, седая, с трясущейся головой, она обратилась к нам тихим старческим голосом:

— Здравствуйте, внучки! Здравствуйте, правнучки!..

— Здравствуйте, бабушка! — хором ответили мы, как было приказано.

— И мы в свое время боролись не только словами, но и с оружием в руках…

Не помню дальше содержания ее речи.

Вслед за ней выступала председательница Дамского комитета Милисон, нарисовавшая картину, с каким рвением доброволицы принялись за изучение военных наук, и третьей говорила дама, багровая от волнения, заявившая прерывающимся голосом, что она взволнована от счастья видеть перед собой борца за свободу Екатерину Брешко-Брешковскую.

После официальной части нас вывели.

— Эх, бабушка, бабушка! — качая головой и сокрушенно вздыхая, проговорила Л., убежденная монархистка. — Милая, славная ты старушка, жаль мне тебя! Но с какой бы радостью я всех твоих товарищей перевешала на первой осине за то, что они даровали «великую, бескровную»!..

Приближался день выступления в лагерь, в Левашово. В 10 часов вечера я почувствовала, что меня, спящую, кто-то тянет за ногу. Передо мной стояла дежурная:

— Товарищ, в караул!

Я была поставлена на дворе, около наваленного на землю казенного имущества. Тщетно ждала себе смены. Вот и восток заалел… Появилась дежурная; стал просыпаться и батальон. Вижу, бежит заспанная дежурная:

— Извините, товарищ, на минутку прилегла и не заметила, как проспала до утра. Идите скорее укладываться, выступаем, — сконфуженно проговорила она.

С песнями двинулись на Финляндский вокзал.

 

Глава 4. ЛАГЕРЬ В ЛЕВАШОВО

По прибытии в Левашово жизнь круто изменилась. Была введена строгая дисциплина, и мы почувствовали, что идет не игра в солдатики, но что нам предстоит честь встать в ряды защитников дорогой отчизны. Все подтянулись.

Под лагерь отвели место, почти на одну треть окруженное лесом. Разбили палатку, на ночь выставляли караул. Наутро одежда у всех оказалась отсыревшей. Начались поиски дач. Тем временем произошел неприятный инцидент.

В роту назначили нового офицера. Высокий, худой, с неприятным желчным лицом. Часовой, стоящий рядом с палаткой, видел пробиравшуюся к нему вечером доброволицу С., бывшую курсистку. До часового отчетливо доносилось все происходившее в палатке. Сменившись, она направилась к командиру батальона:

— Господин капитан! Я покидаю батальон, так как не желаю служить там, где происходят такие безобразия…

— Какие безобразия? Я вам приказываю передать мне все, слово в слово!

Та ничего не утаила. С. оказалась женщиной с африканским темпераментом, а поручик жаловался на потерю сил из-за контузии. На другой же день они оба покинули батальон.

В наш батальон принимались лица от 16 до 40 лет. От девушек до восемнадцатилетнего возраста требовалось разрешение родителей. В нашу роту попали две бабы, одной из них было 35, а другой 40 лет. Строевое учение им не давалось. Топтались, как две овцы. Но если младшая принимала замечание, то сорокалетняя с видом знатока ворчала:

— Что же тут непонятного? Коль говорят тебе «направо», то и поворачивайся направо.

— Ишь какой командир объявился, — злобно шипела младшая, — да ты гляди на себя самого. Ровно кобыла на веревке пляшешь заместо маршировки.

Их перевели в обоз.

Наконец нас разместили по дачам, разбросанным в отдалении друг от друга. Ротный, являвшийся на строевые занятия неизменно в сопровождении какой-нибудь «мадемуазель», по-видимому «не тяжелого» поведения, занимался больше с ней, чем с нами. Полуротный прапорщик Курочкин, прозванный мокрой курицей, под стать ему. Он так же, как и первый, был уволен, чему мы несказанно радовались.

Наконец к нам назначили ротным поручика Невского полка Владимира Александровича Сомова, а полуротным поручика Освальда Карловича Верного и прапорщика Константина Большакова, красивого брюнета двадцати трех лет, офицера Семеновского полка. Рота при поручике Сомове сделалась неузнаваемой. Требовательный в строю, он был любящим, заботливым отцом в повседневной жизни. Не преувеличивая, скажу, что каждая из нас по первому приказанию поручика пошла бы в огонь и в воду.

Завелся в роте и большой весельчак, семнадцатилетняя Чешко. Никакие замечания и наряды ее исправить не могли. «Вы оцените Чешко, когда начнется окопное сидение. Там такие комики необходимы, как глоток свежего воздуха», — говорил ротный.

Как-то в строю ротный отдал какое-то приказание доброволице.

— Слушаюсь! — ответила та.

— Нужно отвечать «слушаюсь, господин взводный».

И вдруг из строя раздается голос Чешко:

— Федорова, ты тоже господин взводный? Фу-ты ну-ты! Шкалик ты этакий!

Вместо взыскания та не выдержала и расхохоталась.

Ротный как-то вздумал устроить игру в чехарду, иначе называемую «козлы и бараны». На расстоянии десяти шагов одни становились согнувшись, а другие должны с разбегу через них перескакивать. Я никогда в жизни не видела, чтобы так смеялся мужчина! Со стоном сгибаясь, он хватался за живот, точно роженица перед родами, и из его глаз текли слезы. Да и было отчего! Одна вместо того, чтобы перепрыгнуть, поддавала коленом, и обе летели на землю. Вторая с размаху садилась верхом, и тех постигала та же участь. Третья, не допрыгнув, застревала на них, и, в то время как одна вспахивала землю носом, вторая, распластавшись ласточкой, летела через голову. Мы сами так ослабли от смеха, что не могли бежать.

В лесу вокруг лагеря выставляли караулы. Несколько раз была ночью тревога. Неизвестные пытались напасть на часового. Данный выстрел заставлял их скрыться.

Не обошлось и без комического инцидента. Ночью на отдаленном посту раздается выстрел. Караул несла четвертая рота. Прибежавшему караулу часовой заявляет: «В кустах кто-то крадется с зажженной папиросой». Странным «неприятелем» оказался… светлячок, за что вся рота была прозвана светлячками.

Должна сознаться, что я сама не только в детстве, но и взрослой боялась темноты. Но сознание долга этот страх убивало. Мне пришлось в темную ночь стоять на посту в лесу у разветвления дорог. Услышать приближающиеся шаги было невозможно. И, только напрягая до боли зрение, я всматривалась в окружающую темноту.

Как-то вечером после поверки во взвод зашел дежурный:

— Товарищи, кто умеет отбивать на барабане «ногу»?

Я поднялась:

— Я умею…

— А ну-ка отбейте руками на подоконнике!

Я забила, дежурный замаршировал на месте.

— Годитесь! Завтра на развод нужен барабанщик. Идемте к ротному.

На другой день я стояла с барабаном на разводе караула.

— Бейте сбор! — приказал дежурный офицер.

Вот тебе и на! Да я о таком никогда и не слышала.

— Как это, господин прапорщик?

Он начал выбивать дробь с перебоями в воздухе воображаемыми палками. Я забила… Боже, что это была за дробь! Какие-то скачки с препятствием. Офицер, держа под козырек, не мог удержать улыбку. А я себя утешала, что первый блин комом. Бывает и хуже. Церемония кончилась. Я ударила «ногу», доведя караул до помещения. И тут выяснилось, что вместо левой я ударила под правую.

Нашего фельдфебеля, интеллигентную даму, не соответствующую своему назначению, заменили донской казачкой двадцати трех лет, Марией Кочерешко. Уже дважды раненная, кавалер Георгиевского креста 3-й степени, с чубом под Кузьму Крючкова, с грубоватым голосом, она сразу прибрала роту к рукам. Кое-кто пробовал подражать ее прическе, но у них торчало что-то вроде перьев, пока поручик не приказал всем постричься под первый номер.

Горнистом назначили хорошенькую черноглазую малоросску Фесак, получившую тут же и трубу. «А ну-ка, горнист, протруби тревогу!» — смеялись доброволицы. Фесак, набрав в легкие воздуха, багровая, дула в трубу, откуда вылетали звуки, похожие на рев разъяренного быка. «А теперича польку-мазурку!» — хохотали бабы, и из трубы летели два звука, напоминающие крик ишака: «Иа, иа, иа!»

Наступила моя очередь дежурить по роте. В 5 часов утра нужно будить дежурных по роте. Холодно, сыро, неприятно… А ведь должны работать под открытым небом. Я взглянула под бак. Дрова заложены. Затоплю-ка я сама, пусть поспят лишние полчаса. Сунула спичку, запылали мои дрова. Подбросила еще и тогда пошла будить дежурных. Рота вернулась с ученья, обед не готов.

— Почему сегодня запоздали с обедом?

— Господин фельдфебель, нас дежурный разбудил на полчаса позднее.

Раздраженный фельдфебель подошел ко мне:

— Почему вы разбудили дежурных на полчаса позднее?

— Господин фельдфебель, я сама разожгла печку и потом их разбудила…

— Я вас спрашиваю не что вы делали, а почему разбудили с опозданием?

— Я хотела им дать поспать лишние полчаса!

— Так возьмите себе внеочередное дежурство! Может быть, лучше запомните, что здесь солдаты, а не институточки!

Как не запомнить, с первого же раза запомнила хорошо.

По окончании учебной команды была назначена отделенным со званием ефрейтора. По случаю производства доброволицы мне рассказали анекдот: солдат с ефрейтором пробираются пешком в отпуск. Наступила ночь. Подходят к деревне, ефрейтор и говорит: «Постучи в хату, может быть, пустят ночевать». Тот стучит. «Кто там?» — отзывается голос старухи. «Я, бабушка, солдат. Пусти переночевать. На побывку идем!» — «А много вас?» — «Нет, я да ефрейтор». — «Ну ты, родимый, сам в хату иди, а ефрейтора на дворе привяжи!..»

Был создан ротный комитет, куда попала и я. Решили приступить к всеобщему обучению грамоте. Тупица Воронова никак не могла одолеть азбуку. Била себя с плачем по голове: «От то дурья голова!» Другая, научившись подписывать фамилию, украсила ею все стены и подоконник. «Что, боишься забыть свою фамилию? Вот подожди, чтобы ты не марала стен, тебе ее скоро пропишут ниже спины. Небось сразу запомнишь!» — говорили ей доброволицы.

Однажды после поверки небольшая группа стояла и разговаривала на шоссе. Показалась быстро приближавшаяся, взволнованная Д.:

— Товарищи! Слыхали, какая гадость? Кто-то донес, что в N-ской роте одна баба беременна. Сделали медицинский осмотр всей роте, и таких оказалось в ней семь. Это они с обозными инструкторами-солдатами весело проводили время!

— Ах, чертовы бабы! Они что, вообразили, что здесь родильный приют? Да их всех грязным помелом гнать вон, чтобы не позорили нашего батальона…

— Да будьте покойны, всем им вставят перо.

— Чем вы так возмущаетесь? — раздался голос ротного. Никто не заметил, как он подошел.

— Да, я вам приказываю сказать, о чем вы сейчас беседовали!

— Господин поручик, в N-ской роте семь доброволиц заболели брюшным тифом… с ручками и ножками…

— А… понимаю!..

Нужно ли добавлять, что как победители, так и побежденные вылетели немедленно из батальона и без перьев… А дьявол-искуситель, трижды понесший поражение, навсегда отступил от нашего батальона.

Две доброволицы отправились в отпуск в Петроград. Одна из них жительница Петрограда, другая — Вагина, семнадцати лет, — мещанка из Средней России. Она слыхала, что генералы имеют шинели с красными отворотами, и мундир у них расшит золотом. Вдруг Вагина видит, что в дверях одного дома стоит генерал. Знай наших! «Пусть солдатня ленится отдавать честь, а мы еще станем во фронт», что она тут же и сделала.

— Проходите, товарищ, проходите, — улыбнулся «генерал».

— Ты кому встала во фронт?

— Генералу!

— Вот дура! — залилась ее товарка смехом. — Да это швейцар из гостиницы в ливрее, а не генерал в парадной форме…

 

Глава 5. О ПЕЧАЛЬНОМ И ВЕСЕЛОМ

— Песенники, вперед!

Из строя вышли Каш, Яцулло и Репкина.

— Запевай!

Февраля двадцать восьмого, утром, раннею порой Звук сигнала боевого услыхали мы с зарей!

И рота дружно подхватила:

Всходило солнце. Мы возвращались с ночного ученья, поднятые в 11 часов вечера. В нескольких верстах от Левашова одна полурота засела на горе в хорошо укрепленных окопах, а вторая полурота вела наступление. На ученье произошел несчастный случай. Сибирячка Мария Котликова, двадцати одного года, назначенная в связь к ротному, заскакивая в темноте за ним в окоп, ударилась обо что-то и сломала ногу.

Я в это время уже командовала четвертым взводом с званием младшего унтер-офицера. Наш бывший взводный Федорова перешла в Отряд национальной обороны (отряд женщин-моряков, несших береговое охранение). В первую лунную ночь мы вновь были разбужены в 12 часов, и к утру перед ротой, по ту сторону шоссе, вырос гимнастический городок. Офицеры нас всячески ловили, проверяя знания. К молоденькому часовому подошел офицер:

— Винтовка у вас хорошо почищена?

— Так точно, господин поручик!

— А ну-ка покажите!

Та передала ему винтовку. Офицер вынул затвор и пошел дальше. Она бросилась за ним:

— Господин поручик, отдайте затвор!

— Как «отдайте»? Вы, стоя на посту, сами отдали винтовку постороннему человеку.

— Но вы — наш офицер, и я вас знаю.

— Да, но я ведь не ваш караульный начальник.

Поняв свой промах, та с горя… заплакала. Офицер ей со смехом вернул затвор.

Многие сознались, что под словом «никому» обозначался весь мир, за ислючением наших офицеров. А Иванова даже, что называется, переборщила, неся во взводе дневальство. Офицер одной из команд, проходя с дамами, решил показать, как живут доброволицы. Но Иванова загородила дорогу:

— Нельзя, господин поручик! Вход не разрешается…

— Как не разрешается? Вы же не караул несете?! Та расставила в дверях руки и ноги:

— Не пущу, не имею права!

Поручик, засмеявшись, махнул рукой и увел своих дам.

Как-то вечером во взводе мы развеселились. Танцевали, пели, декламировали. Хорошенькая Юдина протанцевала «Кекуок». Двое исполнили танец-мимику — объяснение в любви парня девке. Канценебина пропела частушки, а мы хором подхватили припев:

Вошли две доброволицы другого взвода:

— Что вы это сегодня точно черти перед заутреней взбесились?

— Милые дамы, справляем шабаш и вас приглашаем танцевать с нами…

— Ох, смотрите, не к добру это! Быть беде!

— А ты, белая ворона, не каркай. Типун тебе на язык!

— А тебе, мой черный ангел, сорок чириков куда надо!.. — в тон ответила ей блондинка.

Веселье продолжалось.

На следующий день караул несла наша рота. Моего взвода Николаева, двадцати одного года, была поставлена у цейхгауза, одинокого здания, обдуваемого со всех сторон ветром. На второй день утром при поднятии роты Николаева с болезненным видом, кашляя, подошла ко мне: «Господин взводный! Я не могу выйти на занятия. Мне плохо, колет в груди…» Я взяла ее за пульс. Учащенный — явно в жару. Отправленная в батальонный околоток, она была в тот же день переправлена в Петроград в больницу. Воспаление легких! Через два дня она скончалась. Наш полувзвод ездил на погребение. «Если кто-нибудь из вас раньше команды «пли!» выстрелит, засажу под арест!» — пригрозил при отъезде в Петроград поручик.

В церкви, при прощании, врезался в мою память момент, когда к гробу подошла отделенный Настенька Баженова. На несколько мгновений она замерла над изголовьем, с тоской всматриваясь в лицо умершей. Почувствовала ли она в этот момент, что тень от крыла Ангела смерти уже заслонила и ее жизнь? Через два месяца Баженова застрелилась…

За гробом одиноко шла рыдающая мать и наш полувзвод. Увидев, что хоронят доброволицу, к процессии стали примыкать праздношатающиеся солдаты. Подошло человек пятнадцать. Отзвучал последний погребальный напев. Гроб колыхнулся… Раздалась команда: «Для салюта!..» При команде «пли!» раздался дружный залп. «А ничего, здорово пальнули!» — проговорил какой-то солдат.

Лучшим стрелком в роте была Репкина — деревенская девушка двадцати одного года. Впервые взявшая в руки винтовку, она в цель, на 400 шагов, нанизывала одну пулю на другую. У нее промахов не было никогда. Было немало и других хороших стрелков, но когда однажды дали залп целым батальоном, то попали в мишени… 28 пуль. Но зато убили вышедшую из-за бугра пасшуюся лошадь, и в проходившем в отдалении поезде пуля пробила окно, на счастье никого не зацепив.

Наступил мой черед быть караульным начальником. Дежурство, так позорно законченное мною. Ночью я видела подходившего караульного офицера. Крикнув: «Караул, стройся!» — я подошла с рапортом. Поднося руку к козырьку, вдруг почувствовала себя дурно. Подступила тошнота, перед глазами поплыли красно-зеленые круги. Сознавая, что теряю сознание, я напрягла всю силу воли, чтобы закончить рапорт. Но память уже уплывала, и вместо числа солдат в карауле я произносила какие-то фантастические числа. Последнее, что осталось в памяти, — встревоженные глаза поручика. В ту же минуту я грохнула на пол без сознания. Отчего произошел обморок, я до сих пор понять не могу. Невыносимо стыдно было как перед офицером, так и перед доброволицами. Как я, сильный, выносливый солдат, и вдруг, как кисейная барышня, упала в обморок! Да еще где? В караульном помещении и во время рапорта! В состоянии полной подавленности я заканчивала дежурство.

Утром же ждала новая неприятность. Перед самой сменой вдруг в дверях выросла фигура офицера нашего батальона. И я у него не спросила пропуска.

— Вашего караульного начальника нужно отправить под арест за то, что впускает посторонних без пропуска, — резко проговорил вошедший.

— Прошу к моему караульному начальнику быть снисходительным, так как он неожиданно ночью заболел и в болезненном состоянии заканчивает дежурство, — вступился за меня поручик.

Но печальные события чередовались с веселыми. Мне передали письмо, адресованное: I Петроградский женский батальон. Левашово. 2-я рота. Взводному 4-го взвода. Безграмотный солдат запасного батальона из Петрограда писал:

Дорогие товарищи женщины!

Вот я не знал, что на свете есть такие храбрые, что пойдут воевать заместо нас. Спасибо, товарищи, вам. А мы по крайности отдохнем. Кормите заместо нас вшей… — и т. д. В конце приписка: «А все-таки я бы вам посоветовал сидеть по хатам и не объедать нашей порции».

— Товарищи! Я получила письмо от какого-то солдата. Восхищается нашей храбростью. Послушайте…

— Ах скот! Мерзавец! Свинья! — послышались негодующие возгласы. — Мы-то объедаем порции?.. А сам он, дармоед, только и делает то, что съеденными порциями откармливает вшей!..

— Давайте сообща ему напишем ответ!

Мое предложение было принято, и через полчаса посланье было готово:

Дорогой товарищ!

Мы были очень польщены вашим лестным отзывом о нашей храбрости. Но последнего вашего совета исполнить не можем. Было время, когда наши доблестные солдатики, не щадя жизни, грудью защищали отчизну, а мы — бабы — готовили новую смену и пекли им на фронт коржи. Теперь же, когда, изменив долгу и забыв стыд и совесть, вы позорно бежали с фронта, на ваше место встанем мы и надеемся с честью выполнить взятое на себя обязательство. А вам разрешите дать совет: нарядитесь в наши сарафаны, повяжите головы повойниками, варите борщ, подмывайте Ванюток, подвязывайте хвосты буренкам и, луща семечки, чешите языками.

Доброволицы 2-й роты 4-го взвода

— Господин взводный! У меня есть карикатура, вырезанная из журнала. Давайте пошлем ему вместе с письмом!

— А ну-ка покажите!

На карикатуре по улице двигался Женский батальон, отправляясь на фронт. В хорошо пригнанной форме и амуниции, винтовки в линию. С громадными бюстами; лица строгие, с опущенными в землю глазами. Носы вздернуты к небесам, а верхняя губа выдвигается над нижней. Фуражки надеты по-бабьи, натянуты на уши. Провожают их мужья-солдаты, стоя на тротуаре. Один мужик грызет семечки, второй, разинув рот, глубокомысленно запустил палец в нос. Следующий стонет, ухватившись рукой за раздутую флюсом и повязанную тряпкой щеку. Четвертый с ожесточением трясет кричащего младенца, а последний, подперев по-бабьи рукой голову, заливаясь, плачет: «Агафьюшка, на кого ты, родимая, меня покинула! Что я буду без тебя делать? И щи-то хлебать, и Ваньку укачивать, и семечки лузгать — все придется одному!»

Ответа на письмо и карикатуру не последовало.

Как и полагается, у всех офицеров были денщики. В одной из комнат двое офицеров спали вместе на двуспальной кровати. Рядом в комнате жило несколько денщиков. Однажды оба офицера, уехав в Петроград, предупредили, что вернутся только на следующий день.

— Раз наших офицеров нет, чего я буду валяться на полу, если могу с комфортом поспать на их кровати? — заявила денщик-девушка и улеглась на их кровать.

Вдруг около 12 часов ночи возвращается поручик. Наши денщицы растерялись. Что делать? Офицер же, видя спящего, решил, что это вернулся его друг, и, раздевшись, спокойно улегся рядом.

Денщицы не спали всю ночь, не зная, как вызволить товарку. А та под бочком офицера-начальника мирно проспала до утра. Но вот кто-то из них зашевелился, и оба вдруг открыли глаза… Можно себе представить ужас одной и изумление другого!

— Как вы сюда попали? Марш сейчас же отсюда!

— Нет, господин поручик, сначала выйдите вы…

Куда же она побежит в одной мужской рубашонке, еле прикрывающей живот? Чем дело кончилось, не знаю.

 

Глава 6. КАКИЕ МЫ РАЗНЫЕ

Когда мы жили в Инженерном замке, одна худосочная девица лет двадцати пяти уверяла, что она ясновидящая. По-моему, у нее на «чердачке» не все было в порядке…

«Если человек будет убит, то, закрыв глаза, я вижу, как он точно рассыпается костьми», — говорила она.

Это выражение особенно понравилось бабам, и они ее постоянно просили:

— А ну, товарищ, сгадайте мне, чи мои кости рассыпятся, чи ни!

Та сейчас же закрывала глаза:

— Я вижу вас бегущей по полю, и за вами кто-то гонится…

— То она от хветхвебеля удирает. Должно, опять пьяна. Уж больно охоча до водки, — рассуждает соседка.

— А мне, товарищ!

— Вы будете ранены. Я вижу, как вы, держась за бок, со стоном пробираетесь к лесу…

— Не за бок, за живот! Это она до ветру бегит, кашей объелась! — подсказывает другая.

Попросила и я.

— Вы сделаете что-то хорошее. Я вижу вас сидящей у костра.

— Еще бы не хорошее! Всех вшей из штанов над костром выкурит! — замечает моя соседка.

— Погадайте и мне, — просит следующая.

— Вы благополучно вернетесь домой. Я вижу вас в солдатской форме в кругу близких. Вы со слезами радости прижимаете к груди маленького мальчика.

— От проклятая баба! — всплескивает руками одна из слушательниц. — Надо сказать хветхвебелю, щоб доглядав за ней. Приихала до дому и зараз хлопца родила!..

На все шутливые замечания «ясновидящая» никогда не обижалась. Мы попали в разные роты. Месяца через два я ее встретила на шоссе:

— Товарищ, погадайте мне!

— Ах, нет, увольте! Я больше не гадаю. У меня дар ясновидения, а из меня товарищи строят какого-то Петрушку!..

Второй комичной фигурой была двадцативосьмилетняя эстонка по фамилии Пендель или Пандель, прозванная Пудель. Она была санитаром. Я уверена, со времени основания Российского государства ни один воин не мог похвастаться такими прекрасными формами. Это был ком жира на двух подпорках. С несколькими подбородками и со столькими же жировыми складками на животике. Ходила эстонка раскорякой, так как из-за толщины ног составить вместе не могла. По той же причине руки, как крылья у квочки, торчали в сторону. Не знаю, правда ли, но одна доброволица утверждала, что у Пуделя была незаурядная сила. Ухватит восемнадцатилетнюю девочку за бочок, перекинет себе на горб и потащит — для Пуделя это не представляло большого труда. Как-то с песнями батальон проходил по улицам Петрограда. Шинели скрадывали наши фигуры, и никто не догадался, что шли женщины. Но лишь только показался наш Пудель, раздался веселый смех: «Женский батальон!..»

У меня во взводе были две монашки. Я как-то одной задала вопрос:

— А как вы попали в батальон? Я слыхала, что монашкам запрещается знать, как течет жизнь за монастырской стеной. Богомольцы сказали.

— Нет, господин взводный, я-то в церкви была два раза в год: под Пасху и Рождество. Все время проводила в тяжелой работе — на конюшне. Раз зашла черница и сказала: «Богомольцы баяли, что устроили Женский батальон». Страсть как мне захотелось поступить. Побежала узнать. Говорят, правда. Пришла к матушке игуменье, поклонилась в землю: «Благословите, матушка, поступить в Женский батальон! Жись свою хочу положить за Рассею!» Не стала она меня удерживать, тут же благословила и говорит: «Служи верой и правдой, не щадя живота, да моли Царя Небесного, чтобы простил нам наши прегрешения и вернул нам Царя земного. Без него, батюшки, не будет ни счастья, ни покоя на земле православной». Вторая же монашка, когда уже начались тревожные дни, при первой тревоге хватала молитвенник и начинала читать нараспев.

После обучения грамоте второй мерой, предпринятой ротным комитетом, было искоренение сквернословия. Кое-кто, бравируя, стал подражать довоенным боцманам. В роте искоренить это зло удалось. Но в обозе, где были преимущественно простые бабы, все это распустилось махровым цветком.

Как-то я проходила по шоссе. Две бабы возились около телеги. Здесь же стоял офицер. Что-то не ладилось с упряжью, и вдруг одна из них злобно заорала:

— Куды ты тянешь? Аль глаза у тебя в… Не видишь, что перекосило…

— Тра-та-та… — соловьиной песнью пронеслось по шоссе. Офицер схватился за голову: «Ну и женщины!»

Приближался день присяги, назначенный на праздник Рождества Богородицы, 8 сентября. Ротный предупредил: «Если кто-нибудь в себе не уверен, пусть уходит сейчас же. Не забывайте, что после присяги все ваши поступки будут караться дисциплинарным законом. Возврата к прошлому не будет!» Желающих покинуть батальон не нашлось.

Накануне присяги человек десять сидели вечером, долго разговаривая. Я задала вопрос:

— А что, товарищи, никого не страшит завтрашняя присяга?

— Да нет, господин взводный. Кто боялся, уже давно покинул наши ряды. Одно грустно — будем присягать России-матушке, да не Царю-батюшке…

— Вместо Царя присягнем Временному правительству! — проговорила другая.

— Да, придется, — вздохнула первая. — Да только кабы да моя воля, я бы Временному правительству не присягнула, а такого бы «пристегнула», что они не знали бы, в какую дверь спасаться!..

— Скажите, какая монархистка, — засмеялась ее соседка.

— А вы, товарищ, не боитесь так открыто говорить об этом? Ведь у нас есть сочувствующие революции. Могут донести…

— А доносчику первый кнут! — резко проговорила М., бывшая учительница. — И было бы величайшим позором, если бы наши доброволицы уподобились солдатам и начали доносить на нас же за наши убеждения. Наше дело не политика, а фронт. Мы можем не соглашаться друг с другом, но это нам не помешает плечом к плечу встать на защиту родины…

— Верно, правильно! — раздались одобрительные возгласы.

— А мой батька тоже был за Царя, — проговорила хорошенькая черноглазая доброволица. — Страсть как осерчал, когда узнал, что я записалась в батальон. «Кого, — кричит, — ты пойдешь защищать? Эту сволоту, что Царя с трона сбросила?» — «Нет, — говорю, — батя. Россию поеду защищать!..»

— А мой маленький братишка тоже отличился, — засмеялась другая. — Помнил, как во время войны мимо нас проходила манифестация с портретом Государя и пением «Боже, Царя храни». Идем с ним как-то после революции по улице, навстречу манифестация, но уже с красными флагами и пением «Интернационала». Мы остановились. Вдруг слышу, он спрашивает солдата: «Товарищ, а почему они не поют «Боже, Царя храни»?» Тот как захохочет: «А потому, парнишка, что они твоему Царю уже дали…» — и прибавил непристойное выражение.

— Эй вы, полуночники! Не пора ли на покой? Ведь завтра рано подниматься! — раздался голос из угла.

— В самом деле, давайте ложиться, — сказала я, поднимаясь. — Завтра нам предстоит если не решительный бой, то решительный день. И хорошо быть не только с ясной головой, но и отдохнувшими телом.

Мы разошлись по своим местам.

Наутро, особенно тщательно приведя себя в порядок, стали поротно стекаться к месту присяги. Дул ветер. Но вот батальон выстроился. Священник обратился к нам со словом. Сказал, что ему впервые в жизни приходится приводить к присяге гражданок. Говорил о нашем долге перед родиной и что наша верная служба зачтется нам на Небеси.

Наступил торжественный момент. Тишина стояла такая, что, пролети муха, мы услышали бы ее жужжание… «Поднимите правую руку с тремя сложенными перстами и повторяйте за мной! — прозвучал в тишине голос священника. — Клянусь и обещаю…» Мы клялись в верности родине и повиновении начальству. Затем приходили прикладываться к кресту и расписывались.

Занятий в этот день не было, но не было и обычного веселья. Ни песен, ни шуток. Все ходили торжественные, притихшие. То же чувство я испытала в детстве, когда после причастия боялась каким-либо словом или действием осквернить святость свершившегося.

Вечером, когда стали укладываться спать, я говорю: «Ну, товарищи, свершилось! Мы уже с вами не Феклы, Марии или Лукерьи, а солдаты Русской Армии» — и шутя затянула «Солдатушки, браво ребятушки! А где ваши мужья?». И вдруг весь взвод, точно по приказу, грянул в ответ с необыкновенной силой: «Наши мужья — заряжены ружья. Вот где наши мужья!..»

Говорили, что Временное правительство дало разрешение на формирование второго батальона и маршевых рот. Со временем батальон должен был развернуться в 1-й Петроградский женский полк. Поручик Сомов видел рисунок нашего будущего знамени: белые лилии, икона Богоматери и соответствующие надписи. Знаменосцем назначалась наш фельдфебель Мария Кочерешко, георгиевский кавалер 3-й степени. Барабанщиком — цыганка, до поступления в батальон бившая в тамбур в каком-то оркестре. Шли последние приготовления. Выдавалась амуниция, зимние вещи. Для нашего Пуделя снимали специальную мерку, да и для нас брюки шили короче и шире в бедрах, так как в мужских штанах мы проваливались до подмышек, но на бедрах они сидели, как лайковые перчатки.

На фронте нам отводился участок под Двинском, между Пятигорским ударным батальоном и юнкерами, кажется, Северного фронта. Шла усиленная подготовка по ведению наступления, колке чучела и т. д.

В свободное же время жизнь текла своим чередом. Как-то доброволица Хасиева рассказала историю своего замужества. «Я влюбилась в кавказца Хасиева. Но когда он попросил моей руки у родителей, то они отказали, находя, что для меня, невесты с приданым, он неподходящая пара. Так я, не долго думая, сбежала и тайно повенчалась. Им ничего не оставалось, как примириться с фактом и нас простить».

Тут же сидела и отделенная Репкина. Я о ней упоминала — лучший стрелок и запевала. Но до чего она была неказиста! С выдающимися скулами, оттопыренными губами, ходила, как обезьяна, загребая руками и подаваясь вперед. Приехавшая одной из первых, обучившись поворотам и маршировке, как и другие, она была приставлена для обучения новобранцев. Попав в учебную команду, по окончании ее была назначена отделенным, хотя на эту должность были и более достойные. Вагина ее прозвала «ташлинский мужик» (Ташлин — деревня, мужики которой славились своей косолапостью и тупостью). И вот, услыхав рассказ Хасиевой, наша Репочка решила не ударить лицом в грязь. Выговор был у нее на «о».

— А ко мне тоже сватался поручик. Красивый да богатай…

— Что же вы не вышли замуж?

Она скромно опустила глаза в землю и губы сложила «сердечком»:

— Да ня знаю, чего-то не захотелось…

— Я знала ее жениха. Был не только офицер, но и унтер-офицер, — подмигнула одна из слушательниц.

— Не, право слово, офицер, и с погонами…

— Неужели? — удивленно воскликнула другая.

— А я думала — с хвостом!..

— Да ты что из меня дуру строишь, думаешь, вру?

— Не обижайте, товарищи, нашу Репку, — примирительно проговорила другая. — Она славная девушка. А кому не хочется если не иметь, то хоть помечтать о женихе?

— Вот уж правду говорят, что «дураков не сеют, не жнуть, а сами ростуть».

— Видно, и нашу Репку выдернули из той же грядки, — тихо, чтобы она не услыхала, проговорила курносенькая А.

Недели, кажется, за три до выступления на фронт, назначенного на 26 октября, поручик перед строем объявил о производстве взводных в старшие унтер-офицеры, отделенных — в младшие унтер-офицеры и несколько рядовых в ефрейторы, и закончил словами: «Во всех ротах и командах нашивки будут нашиты сегодня, но моя рота получит их в день выступления на фронт». Может, это было сделано с целью поднятия духа при отъезде на фронт, но было обидно, что мы их не получили сразу. Кто из военных не помнит, как торопились молодые офицеры прицепить лишнюю звездочку, а нижние чины нашивку?

Завелась у нас и ротная собака, сопровождавшая нас на все ученья. Но однажды на стрельбище, подбежав к мишеням, она была ранена. Услышав визг, поручик приказал доброволице: «Добейте ее прикладом!» Та, подбежав, ударила, но недостаточно сильно. Раздался за душу хватающий визг. «Не надо, не надо!» — послышались крики. Но пес издох.

 

Глава 7. ПАРАД НА ДВОРЦОВОЙ ПЛОЩАДИ

24 октября перед Зимним дворцом должен был состояться парад. Поручик Сомов и тут решил отличиться и тайком от других прорепетировал прохождение роты, ощетинив штыки.

Чистились, мылись и писали прощальные письма домой. За несколько дней до выступления командир батальона проверял наши знанья. Батальон был выстроен в поле, и 1-я рота под его команду делала все перестроения, рассыпалась в цепь, совершала перебежки и пошла в атаку. Результатом подготовки он остался доволен.

Наступило 24 октября. Погруженные в вагон, но конные разведчики в пешем строю, мы с песнями двинулись в Петроград.

Из одного вагона неслось «Гей, ну-ты, хлопцы!..» с залихватским припевом «И-ха-ха, и-ха-ха!». Из второго — «По дороге пыль клубится…». Грустная история казака-сироты, возвращающегося с набега. Из третьего — разудалая «Ой, да течет речка по песку, да!». Перекликались, точно петухи на рассвете. На каждой остановке пассажиры и служащие высыпали на перрон послушать наше пение. Запевала Яцулло заливалась соловьем. По прибытии в Петроград двинулись по улицам с пением. «Ох, и хорошо же спивают», — проговорил какой-то солдат, когда мы проходили.

Вот и Дворцовая площадь. Прибыл оркестр какого-то полка, скоро пожаловало и начальство: генерал со штабом (фамилии не помню) и военный министр Керенский. Мы построились во взводную колонну. Грянул оркестр. Пошел наш 3-й взвод.

Я вышла на середину взвода. Взвод поравнялся на дистанцию с желонером. Командую: «Прямо!» Тело натянуто, как струна. Вперила взор прямо в точку, боясь потерять равнение. «Ногу» отбиваю с таким усердием, что опасаюсь, как бы после парада мои ступни не превратились в две отбивные котлетки. Смерила взглядом расстояние до начальства: пять шагов… Резкий поворот голов вправо. Вот уже по уставу «пожираю» начальство глазами, хотя от волнения не только не вижу лиц, но даже не замечаю фигур. Да как не волноваться! До сего времени приходилось водить взвод в знакомой обстановке под взглядами редких прохожих да котов с крыш! Здесь же — перед командующим и тысячью зрителей.

Накануне парада было получено донесение, что «товарищи» (большевики) во время парада хотят нас расщелкать. Мы шли на парад с заложенной обоймой патронов и курком, поставленным на предохранитель. По карманам и в подсумках были патроны. Получили приказ поручика: «В случае нападения первый залп давайте в воздух. Второй — по нападающим».

Второй раз идем поротно. Поручик командует: «На ру-ку!..» Рота идет, ощетинив штыки. Что и говорить, грозный вид! Как тут врагам при виде нас не засверкать в страхе пятками, спасая свою жизнь!..

Но что это? 1-я рота направилась прямо на вокзал, а нашу — правым плечом заводят обратно на площадь. Мы видим, как весь батальон, пройдя церемониальным маршем, также вслед за 1-й ротой уходит на вокзал. Площадь пустеет. Нам приказывают составить винтовки в «козлы». Откуда-то донесся слух, что на заводе, кажется, «Нобель», взбунтовались рабочие и нас отправляют туда для реквизиции бензина. Слышатся недовольные голоса: «Наше дело — фронт, а не мешаться в городские беспорядки». Раздается команда: «В ружье!» Мы разбираем винтовки, и нас ведут к воротам дворца.

 

Глава 8. БОЙ В ЗИМНЕМ ДВОРЦЕ

Казаки отказались защищать Зимний дворец и ушли 25 октября, оставив пулеметы юнкерам. Проходя по двору, я увидела юнкера, прохаживавшегося с обнаженной шашкой около орудия — Михайловское артиллерийское училище.

Роту вводят в роскошные апартаменты с окнами, выходящими на Дворцовую площадь. Говорили, что это покои Екатерины Великой. Раздают патроны; новенькие гильзы блестят, как золотые. Почти все по одному-два патрона прячут за пазуху — «на память».

Усаживаемся на полу, не выпуская винтовок из рук. Никто не решался сесть на мебель, боясь испачкать ее шинелями. И как мы впоследствии были возмущены, узнав, что солдаты, ободрав с мебели шелк и бархат, свалили вину на нас.

Проходя на обед, видела сидевших на полу и стоявших юнкеров. Пока все тихо. Мы уже знаем, что оставлены для защиты Зимнего дворца.

Ночь не принесла никаких перемен. Доброволицы сидят, обхватив винтовки, готовые по первому приказу вступить в бой. Я несколько раз приникала к стеклу, силясь что-нибудь рассмотреть. Незаметно никакого движения. Поручик предупредил: «После приказа открывать огонь накладывайте на стекла что-нибудь мягкое и выдавливайте!»

Михайловское артиллерийское училище было обманом уведено перекинувшимся к большевикам комиссаром. 25-го во дворец пробрался комиссар Абрам Гундовский, уговаривавший юнкеров уйти. Он был ими арестован, но потом выпущен.

В ночь с 24-го на 25-е броневики покинули Зимний дворец. Остался лишь один броневик, из которого солдаты вынули магнето.

Во дворец с вокзала пробралось несколько ударников. Слыхали, что среди них была и женщина-прапорщик.

Штаб округа вызвал вечером 24-го фронтовые части, а Смольный — кронштадтских матросов. В Неву вошла целая флотилия (несколько тысяч матросов). Матросы высадились около Николаевского моста и оттуда повели наступление на Зимний дворец. Штаб округа приказал развести мосты (Литейный, Троицкий, Николаевский), чтобы отрезать рабочие районы от центра. Мосты были разведены, но в 3 часа рабочие и красноармейцы свели их снова. Ночью крейсеру «Аврора» было приказано подойти к Николаевскому мосту (находившемуся в руках юнкеров) и захватить его, что и было исполнено.

Все эти сведения были мной получены три года назад от г-на Зурова, пишущего «Историю русской революции», которому я дала кое-какие сведения о Женском батальоне. Теперь возвращаюсь к личным воспоминаниям.

25 октября 1917 года около 9 часов вечера получаем приказ выйти на баррикады, построенные юнкерами перед Зимним дворцом.

У ворот высоко над землей горит фонарь. «Юнкера, разбейте фонарь!» Полетели камни, со звоном разлетелось стекло. Удачно брошенный камень потушил лампу. Полная темнота. С трудом различаешь соседа. Мы рассыпаемся вправо за баррикадой, смешавшись с юнкерами. Как потом мы узнали, Керенский тайком уехал за самокатчиками, оставив вместо себя министра Коновалова и доктора Кишкина, но самокатчики уже «покраснели» и принимали участие в наступлении на дворец. В девятом часу большевики предъявили ультиматум о сдаче, который был отвергнут.

В 9 часов вдруг впереди загремело «ура!». Большевики пошли в атаку. В одну минуту все кругом загрохотало. Ружейная стрельба сливалась с пулеметными очередями. С «Авроры» забухало орудие.

Мы с юнкерами, стоя за баррикадой, отвечали частым огнем. Я взглянула вправо и влево. Сплошная полоса вспыхивающих огоньков, точно порхали сотни светлячков. Иногда вырисовывался силуэт чьей-нибудь головы. Атака захлебнулась. Неприятель залег. Стрельба то затихала, то разгоралась с новой силой.

Воспользовавшись затишьем, я спросила, повысив голос:

— Четвертый взвод, есть ли еще патроны?

— Есть, хватит! — послышались голоса из темноты.

— Есть еще порох в пороховницах, не ослабели еще казацкие силы! — раздался веселый голос какого-то юнкера.

Нас обстреливали от арки Главного штаба, от Эрмитажа, от Павловских казарм и Дворцового сада. Штаб округа сдался. Часть матросов прошла через Эрмитаж в Зимний дворец, где тоже шла перестрелка. В 11 часов опять начала бить артиллерия. У юнкеров были раненые, у нас одна убита.

Прослужив впоследствии два с половиной года ротным фельдфебелем в 1-м Кубанском стрелковом полку, я видела много боев, оставивших неизгладимое впечатление на всю жизнь, но этот первый бой, который мы вели в абсолютной темноте, без знания обстановки и не видя неприятеля, не произвел на меня должного впечатления. Было сознание какой-то обреченности. Отступления не было, мы были окружены. В голову не приходило, что начальство может приказать сложить оружие. Был ли страх? Я бы сказала, как и раньше, при стоянии на часах в лесу, сознание долга его убивало. Но временами охватывала сильная тревога. Во время стрельбы делалось легче. В минуты же затишья, когда я представляла, что в конце концов дойдет до рукопашной и чей-то штык проколет мой живот, и он, как спелый арбуз, затрещит по всем швам, — то, признаюсь, холодок пробегал по спине. Надеялась, что минует меня чаша сия и я заслужу более легкую смерть — от пули. Смерть нас не страшила. Мы все считали счастьем отдать жизнь за Родину.

«Женскому батальону вернуться в здание!» — пронеслось по цепи. Заходим во двор, и громадные ворота закрываются цепью. Я была уверена, что вся рота была в здании. Но из писем г-на Зурова узнала, со слов участников боя, что вторая полурота защищала дверь. И когда уже на баррикаде юнкера сложили оружие, доброволицы еще держались. Как туда ворвались красные и что происходило, не знаю.

Нас заводят во втором этаже в пустую комнату. «Я пойду узнаю о дальнейших распоряжениях», — говорит ротный, направляясь к двери. Командир долго не возвращается. Стрельба стихла. В дверях появляется поручик. Лицо мрачно. «Дворец пал. Приказано сдать оружие». Похоронным звоном отозвались его слова в душе…

 

Глава 9. ПОД АРЕСТОМ В СОЛДАТСКИХ КАЗАРМАХ

Мы стоим, держа винтовки у ноги. Через некоторое время просовывается в дверь голова солдата и быстро исчезает. Минут через пять заходит солдат и нерешительно останавливается у двери. И вдруг под напором громадная дверь с треском распахнулась и ворвалась толпа. Впереди матросы с выставленными громадными наганами, за ними солдаты. Видя, что мы не оказываем сопротивления, нас окружают и ведут к выходу. На лестнице между солдатами и матросами завязался горячий спор. «Нет, мы их захватили; ведите в наши казармы!» — орали солдаты. Какое счастье, что взяли перевес солдаты! Трудно передать, с какой жестокостью обращались матросы с пленными. Вряд ли кто-либо из нас остался в живых.

Выводят за ворота. По обе стороны живая стена из солдат и красногвардейцев. Начинают отбирать винтовки. Нас окружает конвой и ведет к выходу для отправки в Павловские казармы; по нашему адресу раздаются крики, брань, хохот, сальные прибаутки. То и дело из толпы протягивается рука и обрушивается на чью-нибудь голову или шею. Я шла с краю и тоже получила удар кулака по загривку от какого-то ретивого защитника советской власти. «Не надо, зачем», — остановил его сосед. «Ишь как маршируют, и с ноги не сбиваются», — замечает конвоир. Подошли к какому-то мосту. Вдруг с улицы вынырнул броневик и пустил из пулемета очередь. Все бросились на землю. Конвойные что-то закричали. Броневик умчался дальше. В суматохе доброволица Холзиева благополучно сбежала.

В казарме нас заводят в комнату с нарами в два яруса. Дверь открыта, но на треть чем-то перегорожена. В один миг соседняя комната наполняется солдатами. Со смехом и прибаутками нас рассматривают, как зверей в клетке.

Накануне парада из госпиталя выписалась доброволица. Несмотря на слабость, решила участвовать в параде. Все перенесенное так подорвало ее силы, что ее вели под руки. В казармах же она потеряла сознание.

— Господин взводный, наша больная, кажется, умерла, — сообщила мне доброволица.

Высоко под потолком висела маленькая лампочка. На нарах темно. Забравшись, я нащупала ее пульс. Неощутим. Дыхания не слышно. Я подошла к двери:

— Товарищи, дайте огня, наша больная, кажется, скончалась!

— Подожди, мы сейчас зажжем тебе электричество, — проговорил солдат и под гогот окружающих стал щелкать дверной ручкой.

Да простят мне читатели мое признанье! В жизни не ругалась я и не выношу сквернословия. Но помню, какое было искушение — единственный раз в жизни, забыв девичий стыд, за их издевательства пустить их «вниз по матушке по Волге» с упоминанием всех прародителей. И только сознание, что я их этим не оскорблю, а доставлю веселую минутку, так как для них это все привычно, заставило меня стиснуть зубы и отойти прочь.

Нас мучила неизвестность о судьбе командиров. Наконец одна не выдержала:

— Товарищи, а где наши офицеры?

— Тю, о ком вспомнила! Да ваших офицеров красноармейцы еще во дворце прикончили. А теперь очередь за вами…

Я почувствовала, как ослабели вдруг ноги и холод подкатил к сердцу.

Страшное известие вмиг разлетелось по роте. Везде, где свет выхватывал фигуры, видны были доброволицы с поникшими головами. Я подошла к сидевшей на нарах курсистке, с которой подружилась:

— Поликарпова, наши офицеры убиты красноармейцами во дворце.

Жестом отчаяния она схватилась за голову, и мы обе замерли. Что же дальше? Командиры погибли, если нас даже не расстреляют, все равно батальон расформируют и фронта не видать как своих ушей. Да стоит ли после этого жить? Впервые мысль о самоубийстве закралась в голову. Я подозревала, что та же мысль овладела и Баженовой. Все остальные более или менее спокойно ожидали своей участи. Не берусь, конечно, судить, что творилось у них на душе. Только Б., с белым, перекошенным от ужаса лицом проговорила прерывающимся голосом:

— Нас расстреля-а-а-ют…

— А вы думали, по головке погладят? — раздался чей-то спокойный голос с нар. — Товарищи, вы знали, на что шли, когда записывались в батальон. Если вы так дорожите своей жизнью, нужно было уходить до присяги. Знаете, есть украинская поговорка «Бачилы очи шо куповалы, так и йишты хочь повылазты» («Видели глаза, что покупали, так и ешьте, хотя бы им пришлось вылезть»). Теперь отступать поздно!

Настроение солдат постепенно менялось, начались угрозы, брань. Они накалялись и уже не скрывали своих намерений расправиться с нами как с женщинами. Что мы могли сделать, безоружные, против во много раз превосходящих нас численностью мерзавцев? Будь оружие, многие предпочли бы смерть насилью. Мы затаились. Разговоры смолкли. Нервы напряжены до последнего предела. Казалось, еще момент, и мы очутимся во власти разъяренных самцов.

— Товарищи! — вдруг раздался громкий голос. К двери через толпу протиснулись два солдата — члены полкового комитета, с перевязкой на рукаве. — Товарищи, мы завтра разберемся, как доброволицы попали во дворец. А сейчас прошу всех разойтись!

Появление комитетчиков подействовало на солдат отрезвляюще. Они начали нехотя расходиться. По очистке от них комнаты дверь заперли. Появились вооруженные солдаты и, окружив нас, внутренними переходами, где никто не встретился, вывели во двор.

Решено было нас переправить в казармы Гренадерского полка, державшего нейтралитет. Но вот путь до Гренадерских казарм и наше пребывание в них, к сожалению, совершенно выпали из моей памяти. Вспоминаю лишь момент, когда нас привели на обед в столовую. На столах груды белого хлеба. Направо от стола над баком с борщом стоит симпатичный кашевар-бородач, лет сорока пяти. Рядом с ним человек пятнадцать солдат. Ловим на себе их доброжелательные взгляды. Чувствуем, что попали к друзьям. Усаживаемся за столы. «Встать! На молитву!» — командует фельдфебель. «Отче наш…» По мере того как поют, прибегая к Единому нашему Заступнику, нервы кой у кого сдают и по лицу текут слезы. И вдруг вижу, что у кашевара задергалось лицо и по бороде потекли крупные слезы. Вынув из кармана тряпочку, тяжело вздыхая и покачивая сокрушенно головой, начал вытирать лицо… Когда же запели «Спаси, Господи, люди Твоя», раздался голос: «Зачем они поют эту молитву — она запрещена!» Никто из солдат не шевельнулся, и когда вместо «Благоверному Императору» пропели «Христолюбивому воинству», успокоился и спрашивающий. Солдаты сами разносили нам пищу по столам.

Как мы узнали впоследствии, английский консул потребовал нас немедленно освободить. «Иначе вам придется отвечать перед другими государствами» — заканчивалось его послание.

Под вечер, окруженные конвоем, мы были приведены на Финляндский вокзал. До Левашова должны были следовать одни. Вдруг к поезду подошла большая группа вооруженных с ног до головы матросов, едущих с этим же поездом. До нас донеслось: «А, керенское войско! Пусть едут, в Левашово мы с ними расправимся». Услыхали это и наши конвоиры и уселись с нами в поезд.

В Левашово вылезаем, и конвой нас окружает. Высыпавшие матросы, видя, что нас охраняют, с бранью и проклятиями вернулись в поезд. В лагере не застаем никого. По одной версии, батальон ушел на маневры; по другой — в нескольких верстах окопался, ожидая «гостей». Конвой, приветливо распрощавшись, вернулся в Петроград. Двое же конвоиров просидели с нами до утра.

Большинство доброволиц заснуло мертвым сном. Небольшая же группа разговаривала с конвоирами всю ночь. «Вот, товарищи, — рассказывала одна из взводных, Д., — утверждают, что революцию хотел простой народ. Я сельская учительница. Помню, как после первых дней революции приехали агитаторы и собрали митинг. Слышу, один дядя говорит: «Ливарюцья, пущай себе ливарюцья, только Царя бы нам дали подобрея!»», что вызвало смех у конвоиров. Наутро мы с грустью распрощались с ними.

Петроградские гренадеры! Если кому-нибудь из вас попадутся эти строки на глаза, примите от всей нашей роты, хотя и с опозданьем на 42 года, сердечную признательность за ваше братское отношение в ту тяжелую для нас минуту. Я уверена, что вся рота расписалась бы под моим обращением к вам. Мы навсегда сохранили в своих сердцах добрую память о часах, проведенных в наших казармах 7 ноября (25 октября) 1917 года.

Ходили слухи, что погибли все защитницы Зимнего дворца. Нет, была только одна убита, а поручику Верному свалившейся балкой ушибло ногу. Но погибли многие из нас впоследствии, когда, безоружные, разъезжались по домам. Насиловали солдаты и матросы, насиловали, выбрасывали на улицу с верхних этажей, из окон поезда на ходу, топили. Я расскажу об этом в дальнейших описаниях — о тех случаях, о которых мне лично рассказывали сами пострадавшие или о которых читала в газетах.

 

Глава 10. КОНЕЦ МЕЧТАМ О ФРОНТЕ?.

Кончилось наше веселое житье, полное надежд и упований на скорое выступление на фронте. Командиры убиты… Нас, конечно, расформируют. Унынье и тоска овладели всеми. Слонялись по даче без дела, не находя себе места. Вдруг дверь в помещение, где находился наш взвод, быстро распахнулась, влетела доброволица. На ней, что называется, не было лица. «Наши командиры идут!..» — не крикнула, а по-поросячьи взвигзнула. Боже! Что тут поднялось! Другая побежала оповестить остальные взводы.

Налетая друг на друга, застревая в двери, все бросились на шоссе. Вдали виднелись наши командиры. Поручик Верный сильно хромал. С громоподобным «ура!», которое, думаю, не оглашало так ни одного поля сражения, мы ринулись к ним навстречу. Забыты дисциплина и выдержка. Со всех сторон их обнимали руки и к ним прижимались головы. Не то их несли, не то на них висли — разобрать было невозможно. От офицеров торчали только их головы, и они продвигались черепашьим шагом. А из дачи вылетали все новые доброволицы, и опять ширилось и гремело, переливаясь по шоссе, нескончаемое «ура!». Все забыто! Командиры с нами, и мы счастливы.

В тот же день мы были вновь вооружены винтовками из цейхгауза, но патронов оказалось всего около сотни. Во все стороны разосланы разведчики. Доброволицу Подгорных тридцати пяти лет, в прошлом сапожника, поразительно похожую на мужчину, нарядили в полушубок и кепку, в карманы насыпали семечек, неизменную принадлежность всякого уважающего себя «товарища», и она поехала в Петроград потолкаться и послушать, о чем говорят солдаты. На второй или на третий день со станции прибежала запыхавшаяся разведчица: «Господин поручик! На станции Левашово высадились четыре роты вооруженных красноармейцев, двигаются к нашему лагерю!» Поручику было уже известно местонахождение нашего батальона, и он немедленно отправил несколько человек за патронами. С какими целями большевики направлялись к нам, неизвестно. Если успеют принести патроны, решено не сдаваться. Настроение у всех приподнятое, будет бой. Через полчаса являются парламентеры с требованием сдать оружие. Поручик попросил отсрочки для ответа, не помню, на один или два часа.

Красногвардейцев нигде не видно. Наша дача окружена с трех сторон лесом, четвертая выходит на шоссе. Оно на возвышении, так что, согнувшись, с этой стороны можно пробежать и залечь незамеченными. Патронов все нет. Поручик нервничает. Да и вряд ли наши посланцы смогли бы с патронами пробраться к нам. Наверняка дорога под наблюдением красноармейцев. Появляются вновь парламентеры. Поручик вторично просит отсрочки. «Если через десять минут вы не сложите оружие, мы открываем огонь!» — предупредили они.

Сейчас, оглядываясь на прошлое, я вижу, что бой был бы бесполезным истреблением роты. Дача была деревянная, с несколькими окнами. Правда, мы не знали, какая нас ждет участь, если сложили бы оружие. По тому времени можно было ожидать самого худшего. Правительство, которому мы присягали, пало. Мы хотели защищать себя самих, быть может, от горькой участи.

Прошло десять минут. Приказано винтовки сложить в кучу на землю, на шоссе. «Черта с два я отдам вам винтовку целой!» — услыхала я голос соседки. Схватив винтовку, она вынула затвор и сунула его в вещевой мешок. Несколько человек последовали ее примеру, вынув еще шомполы: «Господин взводный, штык заметят!» Подъехала подвода, и подводчик сам бросал винтовки по нескольку штук сразу. Красногвардейцев нет. «Дайте мне ваши две винтовки. Я ими прикрою свою. А если заметят, что штыка нет, скажу, что свалился». Я благополучно сложила оружие в общую кучу.

Впоследствии, уезжая из Петрограда, я оставила мои вещи, среди которых везла «на память» части винтовки, в поезде. Если бы они не уехали с поездом, я наверняка была бы расстреляна. Но об этом потом.

Как только винтовки были погружены и подвода отъехала, начали стекаться на шоссе и строиться красногвардейцы. Остался в памяти правофланговый, здоровенный красивый детина лет двадцати трех. Раздалась команда: «По порядку номеров рассчи-тайсь!» — «75 полный!» Итого в роте 150 человек. Другие роты приблизительно такие же. Итого около 600 человек.

Красногвардейцы ушли, через полчаса доброволицы принесли 10 000 патронов. Когда вернулся наш батальон, при каких обстоятельствах он сложил оружие, не знаю. Дачи были далеко разбросаны одна от другой, и мы почти не сообщались. Объявлено о расформировании батальона.

Подвоз продуктов прекратился. Хлеба уже не было, а из капусты и брюквы варили бурдицу. Караулов уже не выставляли. Не с метлой же ставить часового! Доброволицы начали разъезжаться по домам, но многим было суждено погибнуть не в честном бою, а от руки своего брата солдата или матроса. Душевное состояние ужасное! Мысль о самоубийстве крепла.

Как-то вечером, когда уже все спали, меня разбудил дежурный: «Поручик требует кого-нибудь для связи». Я, помню, разбудила восемнадцати лет девку Михайлову:

— Товарищ, в связь к поручику!

— Идите сами, если хотите, а я хочу спать.

Я разбудила вторую.

— Я боюсь, господин взводный… — И улеглась тоже.

Разбудила третью.

— Да какая там связь! Батальон расформирован, — ответила и эта и улеглась поудобнее.

Я разбудила шесть человек и ответ получила тот же.

— Товарищи, пойдет ли кто-нибудь в связь к поручику? Или я пойду сама и заявлю, что вы не повинуетесь приказу!

Я это крикнула настолько громко, что должна была разбудить всех спящих. Поднялась одна, с раздутой флюсом щекой.

— Нет, вы больны и должны остаться.

Больше никто не пошевелился. Я поняла… Страшные слова «батальон расформирован» были произнесены, и вчерашние солдаты, шедшие по первому приказу не рассуждая, сегодня превратились только в обывательниц, для которых на первом плане стоял отдых и покой. Совершенно потрясенная, я направилась к командиру:

— Господин поручик, явилась для связи сама, так как взвод отказывается мне повиноваться!

— Не нужно, Бочарникова. Идите, ложитесь спать. Я хотел на всякий случай иметь кого-нибудь под рукой. Я обойдусь…

Как-то грустно и устало махнул он рукой. Видимо, воспоминания о расформировании родного полка были еще в памяти, и он знал, что никакие приказы уже не возымеют действия.

С тех пор на несение нарядов уже не назначались, а вызывались желающие. Однажды пополудни ко мне подошла отделенный Баженова. Взяв под козырек, она проговорила: «Господин взводный! Я сегодня утром самовольно отлучилась в Парголово…» Меня поразил ее вид. Осунувшаяся, сразу точно постаревшая. А главное — ее глаза. Это были тусклые глаза мертвеца на живом лице. Батальон уже фактически расформирован, дисциплину мы старались поддерживать сами. Я не хотела с нее взыскивать: «Ничего, Баженова, только никому не говорите, что вы отлучились самовольно».

После обеда зашел дежурный: «Поручик требует кого-нибудь для связи!» Баженова вскочила: «Я пойду!» Часа через три она пришла вместе с ротным. Я обратила внимание, что Баженова была с винтовкой. Как потом мне рассказали, она, придя по поручению в одну из рот и увидев несколько винтовок, предназначенных для охраны цейхгауза, со словами: «Я назначена к поручику в связь, а ходить сейчас небезопасно» — схватила винтовку. Те засмеялись: «Ай да храбрая, боится днем перейти через поле!..» Баженова не обратила внимания на насмешки и унесла винтовку.

Мне утром сказали, что якобы поручики Сомов и Верный едут на фронт. Я решила проситься ехать с ними. Выйдя из ворот, я поджидала поручика. Показался он в сопровождении Баженовой. Я подошла к нему:

— Господин поручик, мне сказали, что вы с поручиком Верным едете на фронт. Разрешите мне ехать с вами. Если нельзя рядовым, то хоть как ваш денщик.

— Не говорите, Бочарникова, глупостей! Вы же знаете, что новая власть денщиков отменила. И никуда мы не едем.

Рушилась последняя надежда попасть на фронт. Начало смеркаться. В дверях показалась Баженова:

— Поручик требует всех взводных к себе!

Нас четверо отправилось к ротному. Он был сильно простужен, опасались воспаления легких. Держась рукой за грудь и страшно кашляя, отдавал нам какое-то приказание. Вдруг дверь быстро распахнулась, вбежала взволнованная дежурная по роте Хваткова. Взяв под козырек, она что-то быстро проговорила. Я не расслышала. Поручик схватился руками за голову.

— Взводные! Чтобы этого больше не было! Идите, идите! — замахал он на нас руками.

Мы бросились бежать.

— Товарищи, что случилось?

— Мне никто не ответил. По шоссе, в сторону канцелярии, где жили офицеры, бежала доброволица. Я повторила свой вопрос.

— Доброволица застрелилась!

Когда мы подбежали к даче, в передней маленькой комнатке, где раньше стояли винтовки, толпа доброволиц, держа высоко лампу, обступила небольшое место, и все смотрели вниз.

— Товарищи, пропустите взводного! — раздался чей-то голос.

Передо мной расступились. На полу с остановившимся взглядом лежала мертвенно бледная Баженова. Кто-то держал винтовку с привязанной к курку веревочкой. Достаточно было одного взгляда, чтобы удостовериться, что она мертва. Крови не было, произошло внутреннее кровоизлияние. Я встала на колени и взяла ее за пульс. Умерла! Десятки мыслей и образов вихрем пронеслись в голове. Вспомнился ее помертвевший взгляд… Сожаленье, почему она вызвалась на дежурство… Может быть, поговорив с ней, я бы смогла облегчить ее душевную тяжесть и не случилось бы непоправимого. Я не заметила, как по щекам покатились две слезы. Но их заметили доброволицы.

— Это возмутительно, что такое!.. Безобразие!.. Позор, солдат, а плачет!.. — послышались негодующие возгласы.

Тело Баженовой отправили к родным в Парголово. Мне потом рассказали следующее. Баженова поступила в батальон против воли родителей. В день смерти, приехав домой, она сказала матери: «Мама, наш батальон расформирован». На что та раздраженно ответила: «Говорила тебе, незачем было поступать, а сейчас и сами без работы, голодные, а еще ты нам сядешь на шею». Слова матери были последней каплей, переполнившей и без того горькую чашу. Выпросив у матери сухарей, она их раздала доброволицам и вечером, когда мы отправились к ротному, привязала к курку веревочку, заложила патрон, спрятанный «на память» в Зимнем дворце, и, приставив дуло к сердцу, ногой спустила курок. Во взводе стоял такой гам, что никто не обратил внимания на выстрел. Доброволица же, всегда спавшая в коридоре и сидевшая в этот момент у себя, открыла дверь во взвод: «Товарищи, кто-то нечаянно выстрелил, а может быть, и застрелился!..» Схватив лампу со стены, все бросились в коридор. На полу, вздрагивая в предсмертных конвульсиях, лежала Баженова.

На другой день мы поехали в Парголово на панихиду. У гроба страшно убивалась старшая сестра Баженовой. Поражало выражение необыкновенного покоя на лице умершей. Точно после тяжелого утомительного пути она заснула безмятежным сном. На погребении мне не удалось быть, так как я была дежурной.

На другой день после самоубийства в роту зашел вольноопределяющийся, недавно назначенный к нам в роту, лет двадцати четырех, фамилии не помню. Он говорил относительно самоубийства и закончил словами:

— Может быть, есть у вас еще кто-нибудь на подозрении, способный последовать примеру Баженовой?

Я вдруг увидела обращенные на меня взгляды.

— Я скажу… — услыхала я чей-то голос. — Да, господин вольноопределяющийся! Бочарникова!

Меня точно хлестнули эти слова. Что ж? Отпираться, лгать? Не в моем характере. Я опустила голову.

— Бочарникова! — обратился он ко мне. — Уйти из жизни вы сможете в любой момент. Но зачем кончать так бесславно, если свою жизнь сможете отдать родине за правое дело?

— Господин вольноопределяющийся, фронт развалился. Батальон расформирован. Все кончено!..

— Неужели вы думаете, что наше офицерство и все те, кому дорога Россия, останутся только зрителями всего происходящего?.. Нет, борьба скоро начнется, и жестокая борьба! Вот там вы и сможете, если захотите, пожертвовать своей жизнью…

Он еще долго говорил на эту тему. После этого разговора мне стало немного легче. Но с тех пор, куда бы я ни шла, замечала за собой Канценебину.

— Куда вы идете?

— Фельдфебель послал с поручением.

Следующий раз:

— Вы куда идете?

— Адрес нужный спросить у товарища.

У нее всегда находился готовый ответ. Впоследствии я узнала, что она была приставлена следить за мной.

Вольноопределяющийся оказался прав, и подоспевшие события вылечили меня окончательно от желания покончить с собой.

 

Глава 11. РАЗЪЕЗЖАЯСЬ ПО ДОМАМ…

Доброволицы начали разъезжаться по домам. Выпал снег, и ежедневно со всех рот отправлялись команды в лес за дровами. Кругом рыскали красноармейцы, форма у них была черная. Раз доброволица семнадцати лет возвращалась среди леса домой со станции. Встречный красноармеец набросился на нее, пытаясь изнасиловать. На ее крик прибежал другой: «Как тебе не стыдно издеваться над женщиной?.. Оставь ее в покое!» Тот злобно толкнул девушку и, когда она упала, начал бить ее ногами. Второй силой оттащил его в сторону. На нее этот случай так подействовал, что она все время искала «черного», во всем остальном оставаясь нормальной. Мы об этом слыхали, но ее не знали, так как она была из другой роты.

Однажды доброволицы из нашей роты пошли в лес за дровами и встретились с другой командой. Одна из наших несла веревки и топор. «Дайте я понесу топор», — предложила соседка. Та дала. На шоссе показался красногвардеец, и вдруг она, занеся топор, бросилась к нему навстречу. Доброволица нашей роты замерла от ужаса. Мелькнула догадка: «Сумасшедшая!» Та же, не добежав несколько шагов, остановилась: «Черный, да не тот!..» — и медленно пошла обратно.

Лет пять тому назад я по объявлению нашла бывшую доброволицу, взводного 3-й роты. Я была приглашена к ней. На редкость милая и интересная дама. Конечно, вспоминали прошлое. Она покинула батальон сейчас же после расформирования. Я же оставалась в Левашове, пока от роты не остались я да еще одна доброволица. Когда я сказала, что многие при разъезде погибли, она ответила: «Ничего подобного! Это все одни разговоры. Доехала же я благополучно! — И тут же добавила: — Правда, пассажиры нашего поезда рассказывали, что солдаты на ходу сбросили в окно двух доброволиц…»

А сколько таких случаев было на тысячеверстных просторах России, когда наши возвращались домой! Ведь у нас были доброволицы из отдаленных мест Сибири. Я ниже расскажу только о случаях, известных мне самой.

Когда же мы коснулись боя у Зимнего дворца, она говорит: «Если бы была наша рота, мы бы все погибли, но не сдались…»

Мне стало больно за свою роту. Не мы сдались, а начальство, во избежание лишнего кровопролития, приказало сложить оружие. Во-первых, я никогда не вступаю в споры, считая это бесполезной тратой времени. Во-вторых, мне не хотелось обижать милую хозяйку, доказывая ее неправоту. А в-третьих, из-за полной глухоты мне все ответы приходилось писать, что затрудняло беседу. Приказу начальства мы должны были подчиниться. Ведь не могли же мы на заявление поручика, что дворец пал и приказано сложить оружие, ответить: «Сдавайтесь, поручик, если хотите, а мы себя покажем. Вы говорите, дворец пал? Какие пустяки! В нашем распоряжении есть еще целая комната, кстати, с одним выходом, и по нескольку пачек патронов. Мы еще повоюем!» Так?

Теперь опишу несколько случаев. Начну с «бескровных».

На площадке трамвая стояла доброволица. На остановке сели двое, юнкер и штатский. Увидев офицера, юнкер взял под козырек. Штатский, оказавшийся тоже юнкером, забыв, что он не в форме, тоже приложил руку к козырьку. В то время две трети пассажиров составляли солдаты. «А, св…чь, прячешься?» — наступая на него, заорали они. Штатский, видя, что дело плохо, бросился на площадку, солдаты за ним. Доброволица втиснулась между ними и крикнула юнкеру: «Прыгайте!» Тот на полном ходу благополучно соскочил. Взбешенный солдат наотмашь ударил ее по лицу кулаком. И еще. Двадцатилетняя интеллигентная, хорошенькая Офицерова шла по Петрограду. Подскочили два солдата и нанесли ей несколько ударов кулаками по лицу. Она вернулась с распухшим, как от флюса, лицом.

В то время вагоновожатые, точно издеваясь, останавливали трамваи чуть ли не на полном ходу, отчего вся публика летела друг на друга. И не дождавшись, пока соскочат пассажиры, рвали с места. Публика, зная это, заранее напирала друг на друга и спрыгивала со страшной быстротой. Я ехала на передней площадке. Около меня стоял лет тридцати пяти солдат с симпатичным, изнуренным лицом и две бабы с мешками. Приближалась остановка. В дверях показались трое солдат. Один, белесый, с отталкивающей физиономией, заметив меня, закричал:

— Чего красногвардейцы смотрят и не расщелкают эту св…чь? Только нас позорят!

— Ничего не позорят! Если одна сделала глупость, а другая последовала ее примеру, для нас ничего позорного, — огрызнулся зло стоявший на площадке.

— А ты кто такой, что защищаешь эту дрянь?

— Такой же солдат, как и ты!

У них завязалась перебранка. Бабы приняли мою сторону. Я молчу. Вмешиваться в разговор и получить от хама по физиономии или даже быть выброшенной на ходу с трамвая, как это случалось, мне, конечно, не улыбалось. В дверях показался офицер. Солдаты считали в то время чуть ли не за позор приветствовать офицера. Я нарочно, на виду у всех врагов, вытянулась как можно сильнее и отдала честь. На! Выкуси!.. Офицер с улыбкой ответно приложил руку к козырьку. Приближалась остановка. Публика сзади надавила. И когда я увидела, что белесый вот-вот должен соскочить, я, как храбрая шавка из подворотни, бросила вдогонку:

— Считаю выше своего достоинства вступать с вами в какие-нибудь пререкания!

Белесый, соскочивши на землю, повернулся и злобно поднял кулак:

— Я тебе покажу «достоинство»… — и «трехэтажное здание» обрушилось на мою голову.

Он попытался вскочить обратно, но пассажиры, прыгавшие со скоростью блох, его отталкивали. У меня что-то под ложечкой тоскливо засосало. «Если вскочит, обязательно залепит по физиономии…» — мелькнул тревожная мысль. Вагон с силой рвануло… Я вздохнула с облегчением: слава Богу, пронесло! Через несколько остановок, слезая и проходя мимо своего защитника, у меня вырвалось от всего сердца: «Спасибо, товарищ!». По изнуренному лицу солдата пробежала добрая улыбка.

Как-то во взвод вбежала доброволица: «Товарищи, из отпуска вернулось двое, над которыми солдаты издевались. Идемте слушать, они будут рассказывать». Мы направились в соседний взвод. Одна — интеллигентная девушка восемнадцати лет, вторая — высокая худенькая крестьянка двадцати лет.

И вот что мы услыхали. Они шли по Петрограду около каких-то казарм. На них напали солдаты и силой приволокли в помещение. Комната быстро наполнилась гогочущей солдатней. «А ну, барышни, раздевайтесь!» Видя, что те не двигаются, один, со словами: «Нужно помочь раздеться» — толкнул младшую на койку и, когда та упала, схватил ее за ногу и сдернул. Та затылком ударилась об пол. И сейчас же на них набросились и с подобающими выражениями и, оказывая «внимание», сорвали всю одежду… «Надо посмотреть, нет ли молока», — заявил один из них и схватил младшую пальцами за кончик груди, с силой перекрутил. Из надорванного соска брызнула кровь. Доброволицы заметили молоденького вольноопределяющегося, который, не принимая участия, смотрел на все со слезами на глазах. Вдруг, быстро повернувшись, он выбежал из комнаты. В это время в дверях появился прапорщик. «Товарищи, прапорщик Владимиров пришел!» Солдаты обратились к нему: «Господин прапорщик, мы тут свежинки приготовили!..». Тот, нагло улыбаясь, направился к пленницам. Вдруг дверь распахнулась и вбежали члены полкового комитета, по-видимому предупрежденные вольноопределяющимся. Они приказали немедленно вернуть одежду и освободить девушек. Тогда солдаты начали отмахиваться руками: «Да ну их к черту! Мы их не трогали. Еще заразишься от них!»

В газете было сообщение, что в Мойке или Фонтанке (не помню) были выловлены два женских голых трупа со стрижеными головами. У одной вырезана грудь, у другой погоны.

Группа доброволиц, сорок или сорок два человека, поехали по домам. В Петрограде видели, как их захватили матросы и увезли в Кронштадт. Они пропали бесследно. Нами было получено письмо от родителей уехавшей с этой группой: справлялись о судьбе дочери.

Вторая группа в тридцать пять человек была в Москве захвачена солдатами и приведена в казармы. От одной из тех доброволиц наши получили письмо, где она, сообщая о случившемся, пишет: «Рассказать, что было с нами, я не в состоянии… Но лучше бы они нас расстреляли, чем после всего пережитого отпускать по домам».

Опишу еще два случая, происшедших не с доброволицами, чтобы показать, какие были нравы в то время. Оба были описаны в газете, и одного из этих случаев был свидетель мой знакомый. После приказа о снятии погон юнкер, не подчинившись этому приказу, шел с сестрой под руку. Подошел к ним солдат и со словами: «Товарищ, погоны было приказано снять!» — попытался их сорвать. Юнкер его ударил. В один момент на него набросились солдаты и начали бить. Сестра лишилась сознания. Они повалили несчастного на землю, били и топтали ногами, поднимали за голову и руки и били телом о землю. И наконец, схватив обезображенный, окровавленный труп за ноги, поволокли на Гороховую.

Второй мой знакомый увидал, как к мосту солдаты ведут за шиворот какого-то парня. Тот, с белым, перекошенным от ужаса лицом что-то кричал, пытаясь вырваться. «Что случилось?» — «Вора ведем топить…» — весело отозвался мальчишка лет двенадцати, бежавший за ними вприпрыжку. Поднявшись на мост, солдаты сбросили свою жертву в ближайшую прорубь. Но тот упал на лед. С трудом поднявшись и простирая руки к палачам, что-то кричал. С моста загремели выстрелы. Вор опрокинулся, лед обагрился кровью…

Впоследствии, когда в доме (кажется) графа Шереметьева, на Спасе на Водах, было устроено под видом лазарета общежитие для разъезжающихся доброволиц, ко мне подошла доброволица. По званию я была здесь старшей. «Господин взводный! Из Обуховской больницы дали знать, что нужно забрать нашу выздоравливающую доброволицу». Я направилась туда. Меня провели в палату. Оказалась интеллигентнейшая барышня лет девятнадцати. Лежала с поврежденной ногой. Она с другой доброволицей проходила по улице Петрограда, когда на них напали солдаты и, затащив силой в Зимний дворец, выбросили их со второго этажа через окно на улицу. Эта разбилась и повредила ногу, вторая сломала пальцы и, раскроив череп, умерла. «Господин взводный, мне не в чем выйти, сапог разрезали. Не сможет ли кто-нибудь из товарищей одолжить мне для переезда к вам свои сапоги?» Я на другой день отвезла их, и она прибыла к нам.

 

Глава 12. Я КОМАНДУЮ СВОДНЫМ ВЗВОДОМ

Все окрестные жители относились к нам с большой симпатией.

Еще в начале, когда я была рядовым, случился в лесу пожар. От батальона в помощь жителям для тушения пожара была немедленно отправлена команда с топорами и вилами. Я тогда побежала к фельдфебелю: «Господин фельдфебель, разрешите мне присоединиться к команде!» — «Кругом, марш!» — сердито рявкнула она. Увидят ли возвращающиеся из отпуска, что кто-то с трудом тянет перегруженную повозку, сейчас же впрягались и довозили до дому. Зато когда начался голод, сколько раз жители снабжали нас хлебом и брюквой! И я не помню случая, чтобы, получив хлеб, кто-нибудь его утаил. Все делилось поровну.

Как-то несколько доброволиц отправились на разведку за овощами. Притащили несколько реп.

— Где вы их достали?

— От благодарного населения, — ответила одна из них и сделала многозначительный знак рукой, означающий «украла».

— Товарищ, я прошу вас в другой раз этого не делать. Вы знаете, с каким доверием относятся к нам жители. Не дай Бог, поймают — ведь тень ляжет на всех нас!

Та, вытянувшись и лукаво улыбаясь, взяла шутливо под козырек:

— Слушаюсь, господин взводный! Но так как я слышу, что в вашем желудке от голода гремит оркестр, то надеюсь, вы не откажетесь разделить с нами трапезу…

И тут же поделили все поровну, и с шутками и прибаутками репа заскрипела на наших молодых зубах. Впоследствии на хищения подобного рода приходилось закрывать глаза. Не умирать же с голоду!

Число доброволиц постепенно уменьшалось. Из взводных я осталась одна. Как-то командир тоном просьбы спросил:

— Бочарникова, не примете ли командование над сводным взводом?

— Не хочется, господин поручик! Уж очень все распустились, ни с кем нет сладу.

— Бочарникова, вы примете командование над сводным взводом! — приказным тоном произнес он.

Я вытянулась:

— Слушаюсь, господин поручик!

 

Глава 13. МЫ ВСТУПАЕМ В БОРЬБУ

Доброволицы быстро разъезжались. Осталась небольшая группа. Мы сидели, разговаривая, когда вбежала С.:

— Господин взводный! Из Петрограда приехала наша доброволица, привезла какие-то важные новости. Все собираются наверх. Идемте слушать!

Наверху мы застали уже человек десять.

— Товарищи, выставьте кого-нибудь на площадку, чтобы никто не подслушал. Товарищи! На Дону генерал Корнилов поднял восстание. К нему присоединяются все недовольные советской властью. Идут бои. Есть ли среди вас желающие пробраться туда?

— Ура! — истошным голосом завопила одна из присутствующих.

— Цыц вы, оглашенная! — зашикали на нее со всех сторон. — Вы что, хотите привлечь внимание красногвардейцев?

— Ох, не могу, товарищи! От радости. Как говорят бабы, «аж все нутро взыгралося»!

— Смотрите, как бы ваше нутро красные не выпустили преждевременно!

— А когда и как можно туда пробираться?

— Пока что нужно сидеть на месте и быть тише воды и ниже травы. Я буду служить связью. Надеюсь, вы мне доверяете? Я буду держать вас в курсе всего происходящего. Затем вторая новость: в Петрограде, в доме графа Шереметьева, устраивается под видом лазарета общежитие для доброволиц. Столоваться будем бесплатно, так же как и юнкера, в столовой, устраиваемой Городской управой. В другом месте нашим выдают бумазейное платье, стеганую бабью кофту, а на голову косынку сестры милосердия. Ходить на обед нужно в этих костюмах…

— Черта с два я променяю штаны на бабью кофту! Пусть «товарищи» на мне хоть горох молотят, а я переодеваться не стану. Опять же, если придется тикать от «товарищей», куда удобнее скакать через заборы и препятствия в штанах, чем задравши юбку на голове!

— Товарищ, перестаньте дурачиться! — рассердилась одна из присутствующих. — Здесь идет серьезный разговор, а вы с шуточками…

— А вы что, хотели бы, чтобы я от восторга пустила бы по-бабьи слезу умиленья? Ну ладно, буду серьезной…

— Вторая рота, — продолжала приехавшая, — запасайтесь отпускными билетами, указывая на Дон, но лучше, чтобы не навлекать подозрений, какое-нибудь другое место, где нужно проезжать Дон.

Дав еще кой-какие указания, она уехала в Петроград.

Тогда же в каждую роту был прислан комиссар с несколькими красногвардейцами. Через несколько дней я направилась в канцелярию за увольнительным билетом. Поручик Сомов отсутствовал, и его заменял начальник хозяйственной части капитан Мельников. Высокий, худой, малосимпатичный. Застала его в компании поручика Верного и комиссара. Комиссар — белолицый, красивый, упитанный тип лет двадцати восьми, очень напоминавший матроса. Одет он был во все кожаное и в кубанке.

Я обратилась к капитану Мельникову с просьбой выдать увольнительный билет.

— Куда вы едете?

— На Дон.

— К кому?

— К тетке…

— Удивительное дело! — пожал он плечами. — У всех наших доброволиц вдруг на Дону оказались тетки! — насмешливо проговорил он.

Комиссар усмехнулся.

— Я, господин капитан, из Тифлиса. А как вам известно, на Кавказ сейчас не пропускают. Больше нигде у меня родственников нет, — спокойно ответила я.

Дверь приоткрылась, просунулась голова красногвардейца:

— Товарищ комиссар, вас спрашивают.

Комиссар вышел. Получив бумажку, я давай Бог ноги! На следующий день я рассказала об этом ротному. Он был страшно возмущен.

Уехала из нашей роты последняя группа. Нас осталось двое. Оставаться одним в даче на отлете было неприятно, да и небезопасно, так как кругом шныряли красногвардейцы. Мы перебрались в маленькую комнатку около канцелярии, где раньше жили денщики. Снег выпал недавно, морозов же пока еще больших не было. И вдруг в первую же ночь ударил таковой. Дровишки были, но от усиленной топки быстро иссякли, а до рассвета еще далеко. Корчась от холода, мы коченели. Я услыхала грохот. При свете лампы моя товарка рубила скамейку. За ней пошли стул и стол. Воображаю, каким «добрым» словом нас помянули хозяева квартиры. Чуть свет, захватив топоры с веревками, отправились в лес за дровами. На другой день перебрались в Петроград. Что не смог сделать голод, заставил холод.

Под «лазарет» были отведены две большие комнаты без всякой мебели, только для всех матрацы на полу. Каким-то образом сюда попали два солдатенка. Девятилетний Алеша и семилетний Ленька. Алеша был симпатичный деревенский парнишка, а Ленька — не по летам шустрый.

Скоро явился к нам управляющий, заявив, что обнаружил взломанным бельевой шкаф и что украдено несколько простыней. Мы были поражены, как громом, так как знали, что никто из нас не способен на воровство. Следом у доброволицы пропали выданные вещи.

Спустя пару дней вошла взволнованная доброволица:

— Сейчас, когда я проходила по двору, меня, плача, остановил сторож-китаец и сказал, что у него пропала бритва и 16 рублей денег. Мы знаем, что среди нас воров нет, но, безусловно, подозревают нас. Давайте соберем, сколько сможем, и дадим сторожу. Жалко человека!

Сбор дал 28 рублей. Две доброволицы понесли деньги и вернулись смеясь:

— Если бы вы видели, в какой восторг пришел «ходя», начал смеяться, кланяться. «Пасиба, пасиба. Луска девка-солдат халасо! Пасиба!»

— А знаете, товарищи, мне кажется, что это дело рук Леньки. Уж не по летам шустрый, чертенок. Надо будет его допросить.

Все направились в другую комнату, где на матрасе сидел Ленька.

— Леня, пойди сюда!

Отойдя с ним в сторону, девушка начала ему что-то говорить. И вдруг он на виду у всех подошел к своему матрацу и, засунув ручонку в подпоротый шов, вытащил бритву.

— Товарищи, я ему обещала, что за это ему не будет ничего.

Бритва, к великой радости китайца, была ему возвращена.

На обед приходилось ходить очень далеко. И когда мы все, одетые в бабьи кофты, с косынками на головах и в сапогах, по привычке держа равнение и размахивая руками, шли «в ногу», то прохожие с улыбкой оглядывались: «Женский батальон марширует!».

Доброволица Котликова, сломавшая на ученье ногу и по выздоровлении переехавшая к нам, предложила вместе с ней снять в благотворительном обществе «угол» и поступить на сапожные курсы, куда нас обещали устроить бесплатно. Они же обещали помочь нам и деньгами, дав впоследствии по 160 рублей. Котликова, двадцати одного года сибирячка, в прошлом, как и ее отец, сапожник. Но она хотела усовершенствоваться в этом деле; оказалось, что она работает лучше преподавателей.

На бирже труда предложили записаться на очистку железнодорожного пути от снега. Меня записали в «интеллигентную» группу. Кого в ней только не было! Священник, гимназист, дамы из общества, учителя, адвокаты, офицеры…

Платили по 9 рублей в день, что считалось хорошим заработком.

Стоял морозный день, дали только две кирки, а остальным деревянные лопаты. Шествовать по рельсам пришлось до второй станции Петроград, когда же вернулась домой, то свалилась от усталости замертво, не будучи в силах шевельнуть ни ногой, ни рукой. Больше не пошла.

Ударили страшные морозы. Выйдя как-то на обед, вернулась обратно — побелели уши. Решено было переждать, и с разрешения директрисы мы ставили в котелке на плиту один раз ячменную, а в другой гречневую крупу и получали по четверти фунта черного хлеба с соломой.

Но Котликова скоро свалилась. Меня не было дома, когда приезжал доктор. Вернувшись, я задала ей вопрос: «Что у вас нашел доктор?» — «Туберкулез…» — «Да вы что, смеетесь?» Я бросилась хлопотать о ее выезде. Доктор велел немедленно уезжать, так как сырой климат для нее пагубен. Через два дня я ее проводила на вокзал.

Накануне отъезда к нам зашла конный разведчик Прокопчук Анна и предложила поступить в тайную организацию. Подготовлялось восстание. Я записалась. Кажется, 5 января должно было состояться открытие Учредительного Собрания. Мы с Прокопчук отправились на сборное место.

Десятки тысяч петроградцев, неся полотнища с надписью «Вся власть Учредительному Собранию!», двинулись с пением к Таврическому дворцу. Со всех улиц вливались новые процессии. На последней улице, сворачивавшей вправо, была расставлена цепь солдат под командой офицера, требовавшего, чтобы все разошлись, иначе будут стрелять. Шествие остановилось. «Товарищи, двигайтесь дальше! Они не посмеют стрелять. Кто в передних рядах?»

Через толпу пробились две молоденькие барышни, держа на древке полотнище. Одна, багровая от волненья, проговорила: «Товарищи, солдаты церемониться не будут. Будут только жертвы!..»

Солдаты дали первый залп в воздух. Большинство манифестантов попадали на землю, но сейчас же, поднявшись, с пением двинулись вперед. Раздался второй залп, уже по ним. Упали раненые и убитые. А солдаты, перекинув винтовки, пошли в штыковую атаку. В один момент все полотнища были брошены, и все в панике бросились наутек.

Имевшиеся подворотни оказались закрытыми ранее туда заскочившими. Я увидела на земле стонущего раненого с перебитой ногой. Мы с манифестантом-солдатом пытались его поднять и занести в какой-нибудь дом. Должна честно сознаться, что я не столько думала о помощи раненому, сколько надеялась, что солдат, видя мое желание помочь пострадавшему, не пырнет меня штыком! Страшная штука русский штык!..

Подбежавший солдат ударом приклада столкнул меня на лесенку, ведущую в подвальное помещение. Я больно ударилась о ступени, но в первый момент, в состоянии возбуждения, не обратила внимания на это.

Манифестация была разогнана, полотнища разодраны. Раненых стали вносить в дом для оказания помощи. С других же мест доносилась стрельба, и там шел расстрел манифестантов.

Открытие Учредительного Собрания было сорвано. Я направилась домой. Боль началась невыносимая. Еле доплетясь до дому, с трудом стащила сапог. Ступня посинела и распухла, но согревающий компресс исцелил.

Через день нам было приказано переселиться на жительство под видом курсантов (солдатские «университеты» для малограмотных) в одну из казарм, где помещалась наша группа — двадцать восемь человек Пятигорского ударного батальона.

Во время восстания нам отводился участок около Варшавского вокзала. Пока же у нас на руках было только несколько бомб и револьверов. Восстание предполагалось начать до 15 января 1918 года. Меня записали под именем Николая, а Прокопчук — Андрея. Все ударники — молодежь от семнадцати до двадцати восьми лет. Два прапорщика тоже под видом солдат.

Мы с Прокопчук в тот же день перебрались на жительство в казармы. Может быть, мое признание вызовет улыбку у читателей — мы, две молодые девушки, поселились среди двадцати восьми молодых мужчин!.. Но тогда мы все горели желанием бороться с красными поработителями. И как мы не видели в мужской части нашего батальона мужчин, так и они не видели в нас женщин. Мы были только товарищи по оружию!..

 

Глава 14. В ТЮРЬМЕ

За несколько дней пребывания в казармах мы так подружились с ударниками, что, казалось, не дни, а долгие месяцы провели вместе. На редкость симпатичные ребята.

Из оружия у нас было несколько ручных гранат и револьверов. Нас познакомили, как вставлять запал и, ударив, со счетом бросать бомбу.

Самым молодым ударником был парнишка семнадцати лет. Повествуя о своей голодной жизни, он рассказал, как добывал деньги на пропитание: «Пошел, заработал…», делая соответствующий знак рукой, означающий «украл». И вдруг один из ударников, лет двадцати пяти, расплывшись в улыбку, с отеческой нежностью начал гладить молодчика по голове, приговаривая: «Наш, наш…»

— Вы чем занимались?

— Вагоны разгружал… — Я поняла, что он имеет в виду. — На станции забирался в вагон с вещами пассажиров и на крутом подъеме, где поезд полз черепашьим шагом, открывал дверцу и выбрасывал тюки с чемоданами. А потом соскакивал сам. А здесь уже ждала подвода.

Я от души расхохоталась. В хорошую компанию попала!..

Через несколько дней поздно вечером вернулся из города встревоженный ударник:

— Товарищи, когда я заходил в казарму, то заметил часового у входной двери.

— Я пойду в разведку, — предложил другой.

Он сейчас же вернулся обратно:

— По всем коридорам стоят часовые. Никого не пропускают. Ясно, что это по нашу душу…

— Приготовьте оружие и держитесь поближе друг к другу. Будем пробиваться! — предупредил прапорщик.

С нами были два прапорщика, переодетых солдатами.

Мы все улеглись на нары, делая вид, что спим. В дверях выросли две фигуры вооруженных солдат:

— Прокопчук, Бочарников! (Как я уже говорила, мы были записаны — я под именем Николая, Прокопчук — Андрея.

Как потом узнали, в группу записалась большевичка под видом доброволицы. Она выдала всю организацию. Офицеры были убиты.)

На нарах приподнялись головы.

— Спите, товарищи, нам нужны только женщины-доброволицы.

— Нас провели в комнату, где за столом заседали несколько человек и стояла группа вооруженных солдат. Нас поставили к стенке. Солдаты вышли, приведя еще двоих. Оставшиеся, видя, что пробиться не удастся и дело плохо, зарыли оружие в кучу мусора. Через десять минут вся группа была в сборе. Солдаты навели винтовки: «Руки вверх!» Все подняли руки. Начался обыск. У нас ничего не нашли, но, разрыв мусор, обнаружили оружие. Часовые привели еще какую-то доброволицу. Я ее несколько раз встречала в коридоре. Хорошенькая, лет двадцати, нашего батальона или из отряда Бочкаревой — не знаю. Она работала переписчицей у них. Однажды, когда я проходила, она шутя стукнула меня по голове рукой. «Какой пупс!» — со смехом проговорила она.

— Зачем вы привели Д.? Она у нас работает. Отпустите!

Арестованных вывели на улицу и погрузили на грузовик.

Впрыгнувший солдат связал всем шпагатом руки. Грузовик двинулся. Несмотря на то что было не более трех часов ночи, у всех продовольственных лавок, на морозе, стояли длинные очереди. Автомобиль то и дело обгонял толпы арестованных, ведомых солдатами и матросами. Наконец грузовик остановился у громадных ворот — Петропавловская крепость! Ворота распахнулись, и мы въехали под мрачные своды.

— Здесь похоронены, так сказать, наши бывшие цари, — проговорил конвоир.

Нас ввели в большую комнату. За письменным столом восседал рыжий солдат. Сейчас же к нашей группе присоединили поручика с простоватой, неприятной наружностью.

— Будьте осторожны, похоже, что это шпик! — шепнул нам ударник.

Через несколько часов всех перевезли в Смольный институт. За большим столом сидел Бонч-Бруевич, окруженный во-семнадцати-двадцатилетними парнями, которые усиленно дулись, изображая из себя начальство. Начался допрос.

— Кто вы по профессии? — обратился Бонч-Бруевич к Прокопчук.

— Сельская учительница.

— А вы? — повернулся он ко мне.

— Сестра милосердия.

— И вам не стыдно? В то время когда страна переживает великие события и мы нуждаемся в медицинской помощи, вы беретесь за оружие против своих братьев?

— Я с вами, господин комиссар, работать не буду.

Молодой рабочий, сидевший рядом с ним, подскочил как ужаленный:

— И не надо, наши заводские будут ухаживать лучше вас!

— Извините, товарищ, — решительно, хоть и любезно обратился к нему Бонч-Бруевич. — Сейчас я здесь допрашиваю. — И, повернувшись ко мне:

— Прискорбно это слышать. Это, конечно, ваше дело!

Он сейчас же повернулся к красивому ударнику Демьянову:

— А вот вы, товарищ, вы! Мне было бы очень приятно, чтобы вы были большевиком!

Демьянов с презрительной усмешкой отвел от него взгляд. Обратясь еще кой к кому с вопросом, Бонч-Бруевич начал писать.

Вдруг дверь открылась и вошел в штатском с иголочки наш бывший ротный, приходивший на ученье в компании «мадемуазель». Пожав руку Бонч-Бруевичу, он окинул взглядом нашу группу, на секунду задержался на мне. Конечно, узнал! Бонч-Бруевич сделал знак конвойным, и те, окружив нас, вывели из комнаты.

Спускаемся в подвальное помещение; дохнуло затхлостью. В коридоре у всех дверей стоят часовые. Провели вглубь. Часовой открыл дверь в камеру, где сидело уже человек двадцать пять. Передавая нас, матрос предупредил:

— Начнутся разговоры на политическую тему — бей по голове прикладом. Не берет приклад — бей штыком. Не берет штык — бей пулей!

Кого здесь только среди заключенных не было! Гимназист, присяжный поверенный, чиновник, «буржуй», офицеры и т. д. Здесь же сидели трое убийц министров Шингарева и Кокошкина.

Явившись в госпиталь, где эти министры лежали больными, они их пристрелили в кровати. Двум из этих сорванцов было лет по двадцать, а третьему, с шевелюрой, как у Троцкого, лет двадцать пять. За все пребывание в подвале ни один из заключенных не промолвил с ними ни слова. Те же, видимо, чувствовали, что опасаться им нечего, и вели себя очень весело. Целый день тузили друг друга, боролись и хохотали.

Нам на обед приносили ведро бурды, которую, за неимением ложек, хлебали по очереди. Но этой же тройке пища приносилась в котелках, та же, что и конвойным.

Поручик, присоединенный к нашей группе, оказалось, сидел за дебоширство в пьяном виде. Он был запанибрата со всеми конвойными, с матросами был на «ты» и пожимал им руки, прося ускорить его дело. Как-то он вздумал поиздеваться над доброволицами. Я с ним сцепилась…

— И вы станете утверждать, что при полной нагрузке сможете проделать двадцать пять верст?

— Двадцать пять не приходилось, а восемнадцать почти с полной накладкой делали!

— И даже с противогазом?

— Нет, без него.

Он, издевательски захохотав, махнул рукой.

Самое же страшное в нашей камере — это были насекомые, ходившие стадами (когда через одиннадцать дней нас перевели в женскую тюрьму, в одиночное заключение, то надзирательницы ахнули, увидев мое изгрызанное и исчесанное тело, точно покрытое экземой).

С нами сидел очень симпатичный рабочий тридцати одного года: «С восемнадцати лет, при царе, я как революционер попадал из одной тюрьмы в другую. А при большевиках, как видите, тоже попал, но уже как контрреволюционер. Грамоте я выучился по тюрьмам…».

Нам с Прокопчук уступили узкую кровать, на которой можно было лежать, только вытянувшись. Остальные заключенные спали на столах и под столами на грязном полу. Каждую ночь кого-нибудь вызывали с вещами. Наступила наша очередь с Прокопчук и еще нескольких человек из нашей группы.

Мы были выведены в коридор, где уже стояли арестованные из других камер. Сердечно простившись с остающимися, мы последовали за конвоем. У ворот ждал громадный грузовик. Места для всех не хватило, и четверых усадили в легковую машину. Мужчин отправляли в «Кресты» и пересыльную тюрьму, нас же — на Выборгскую сторону, в женскую тюрьму одиночного заключения.

Тюрьма была новая, построенная при Николае II. После подвалов Смольного было ощущение, что попали в первоклассную гостиницу. Сделали ванну, выдали грубого полотна рубашку, платье, косынку и арестантскую курточку. Чистая камера на третьем этаже. Под потолком крошечное окошко с решеткой. Вделанная в стену железная кровать, стол, табуретка и полка. Волосяной матрац с подушкой и шерстяным одеялом. Алюминиевая кружка, тарелка, кувшин и деревянная ложка. Тут же уборная с крышкой и проточной водой. Под потолком электрическая лампочка. Паровое отопление. В дверях для подачи пищи окошко, закрывавшееся на ночь, и глазок.

Все надзирательницы, за исключением старшей, лет сорока злого цепного пса, были на редкость сердечные. Нам, политическим, не разрешалось ни с кем разговаривать. На прогулку во двор выводили на пятнадцать минут, тоже в одиночестве. Я от прогулок отказалась. Во-первых, при стоящих морозах я замерзала, да и вид клочка неба напоминал мне, что я в неволе. В отсутствие старшей нам надзирательницы делали поблажку, разрешая через окошечко перекидываться фразами с другими заключенными. Иногда и сами надзирательницы вступали с нами в разговор.

В нашем коридоре сидели: несколько воровок; возлюбленная князя Д., стрелявшая в него, когда он захотел с ней порвать и жениться, страшная скандалистка, еженедельно отправляемая в холодный карцер за ее грубость старшей надзирательнице; убийца пятидесяти восьми лет, всю жизнь терпевшая тирана-мужа, бившего ее смертным боем, которого она зарубила во время сна топором. Разрубив потом его тело на части, голову сварила в котле, а изувеченные до неузнаваемости части тела разбросала по городу. Воровка — интеллигентная барышня восемнадцати лет, со дня революции попавшая за воровство в тюрьму и уже сидящая в третий раз… «Ты опять к нам пришла?» — спросила ее надзирательница. «Да не пришла, а привели!» — смеется в ответ. Сидела также княгиня Куракина, за саботаж, и две шведки, одна сорока двух лет, симпатичная богатая дама, хорошо говорившая по-русски. Она хотела вынуть из сейфа свои драгоценности и угодила за это в тюрьму. Вторая, девятнадцатилетняя шведка, была доставлена прямо с бала в роскошном синем платье за отказ сотрудничать с большевиками. По-русски не говорила.

Прокопчук сидела через камеру от меня. Раз надзирательница открыла мою камеру: «Идите проведать свою товарку!» Обрадовавшись, что мы вместе, забыв всякую предосторожность, пустились мы в разговоры и громко захохотали. Вдруг смех замер у нас на губах… В окошечко смотрело злое лицо старшей надзирательницы. «Это что еще за теплая компания! Марш к себе!» Она открыла дверь, и я, как провинившаяся школьница, рысью помчалась обратно. За себя я не боялась. В крайнем случае попаду в холодный карцер. Но, Боже, как мы подвели нашу добрую надзирательницу!

На следующий день новая надзирательница сообщила, что устроившую нам свидание надзирательницу увольняют. На другой день, перед закрытием окошек, она пошла прощаться с заключенными. Ее все так любили! Увидела я ее и у моего окошка с протянутой рукой:

— Прощайте, голубчик, увольняют!

Я схватила ее за руку:

— Дорогая, скажите, это я с Прокопчук вас подвели?

Она с улыбкой, как у ребенка, похлопала меня по щеке:

— Нет, милая, успокойтесь. Просто сокращение штата. Я скоро все равно должна была уйти сама, так как жду ребенка. А если бы даже и так, то моя совесть спокойна. Я против заповедей Христа не поступила, а людской суд меня не страшит…

В это время с моим окошком поравнялась хорошенькая девочка пятнадцати лет в сопровождении банщицы.

— Пойди сюда! — позвала ее надзирательница. Она ее обняла за плечи. — Вот, тоже полюбуйтесь! Еле из пеленок вылезла, а уже попала за решетку!

— Как, разве это не дочь кого-нибудь из служащих?

— Нет, сидит уже полтора месяца.

— За что?

— Я душа заговора, — засмеялась девочка. — Я сирота. Мама умерла, когда мне было тринадцать лет. Она оставила мне маленький домик; я сдавала комнаты и на это жила. У меня поселились ударники. Пришли их арестовывать, сказав, что они устроили какой-то заговор, а заодно и меня тоже. Сказали, что я — душа заговора!

— Боже, что делается на свете! — вздохнула надзирательница. — Скоро грудных младенцев начнут прятать по тюрьмам за то, что не по-советски сосут у мамки сиську…

Дней через пять надзирательница сообщила:

— К нам сегодня привезли смертницу.

— Кто такая?

— Какая-то молодая баба. Вместе с двумя мужчинами совершила вооруженный налет, а когда прибыли красногвардейцы, стали отстреливаться. Все приговорены к расстрелу. Казнь состоится на рассвете.

В эту ночь я не ложилась спать, сидела прислушиваясь. Электричество горело всю ночь. Перед рассветом раздался громкий треск открываемой двери. Послышались шаги нескольких человек. Со звоном щелкнула открываемая камера. Мужской голос что-то тихо произнес. Через несколько секунд послышались удаляющиеся шаги… Хлопнула дверь… Все стихло. Я перекрестилась: «Упокой, Господи, душу новопреставленной рабы Твоея…».

Из тюрьмы разрешалось писать на волю: по получении от меня письма пришла навестить доброволица Каш. Меня провели в приемную, перегороженную поперек, на расстоянии аршина, двумя решетками. Надзирательница оставила нас одних на пять минут. Начальником тюрьмы был бывший рабочий, тридцати одного года, на редкость симпатичный человек. Как-то для развлечения заключенных он разрешил какому-то приезжему господину устроить чтение о «Сыне Человеческом» (о Христе). Все были собраны в зал, где по окончании хором поблагодарили за доставленное удовольствие.

Второй раз по молодости лет, не подумав, что могу подвести человека, написала знакомой адрес поручика Сомова, прося сообщить ему о моем аресте. Впоследствии, после освобождения, зашла к ним. Она мне говорит: «Когда я сказала, что вы из тюрьмы сообщили мне его адрес, он схватился за голову: «Боже! Что она наделала!..»» Возможно, что он скрывался. Лет пять назад, переписываясь со знакомой, я узнала, что поручик Сомов был большим другом ее двоюродного брата и что в 1918 году он был расстрелян большевиками. Страшное подозрение закралось в голову… Описав в письме случай с письмом из тюрьмы, я задала вопрос, не я ли была Иудушкой, предавшим Сомова на расстрел. Две недели я не находила себе места, пока не пришел ответ: «Нет, его выдали солдаты его полка».

Раз я получила передачу, присланную уехавшей Котликовой ее родителями из Сибири. Уезжая, она просила сестру милосердия из госпиталя передать ее мне. Сухари, несколько кусков сахару и коробка из-под гильз с папиросами. Продукты я поделила с Прокопчук, а папиросы передала ей все, так как сама не курила.

Через два дня к окошечку подошла заключенная-воровка:

— Товарищ, возьмите мой паек хлеба, а если вам еще принесут папиросы, то дайте мне одну.

— Не нужно! Возьмите ваш хлеб, так как мне никто больше не принесет папирос. Если будет передача, то я вам и так дам с удовольствием.

Хлеб взять обратно она отказалась.

Раз я услыхала стук по окошечку. Молодая шведка быстро сунула коробку открытых сардинок и исчезла. У кого были деньги, тот в тюремной лавочке мог купить сардинки, сельди и фруктовое повидло. Побывали у меня и две дамы из благотворительного общества. Я попросила кусок мыла и зубной порошок.

Пользуясь отсутствием цербера — старшей надзирательницы, дежурная иногда выпускала кого-нибудь из заключенных погулять по коридору. Выпущенная как-то пожилая шведка со мной заговорила:

— Ах, вы знаете, я так боюсь! Как только услышу по коридору мужские шаги, мне кажется, что это идут за мной, чтобы вести на расстрел. И мне делается дурно…

Надзирательницы, отчаявшись запретить нашей певунье петь, просто махнули на нее рукой, но старшая, получив на требование замолчать дерзкий ответ, позвала сторожа, единственного человека, которого заключенная боялась. «А ну, вылетывай!» Та быстро схватила подушку, единственное, что разрешалось брать с собой в карцер, и побежала впереди него, ожидая, по-видимому, затрещины.

Что мучительно давало себя чувствовать, так это голод. Утром получали кувшин кипятку, кусочек кирпичного чаю, один кусок сахару и на весь день 200 граммов черного с соломой хлеба. На обед три дня давали соленую жижицу с запахом селедки и немного ячневой каши-размазни на воде. Три дня — суп из протухшей свинины с тремя кубиками мяса и просяную размазню. От голода, заткнув нос и затаив дыхание, быстро проглатывали жидкость, но от мяса несло такой падалью, что не было сил проглотить — лезло обратно. И только в среду был «пир горой»! Гороховый суп на воде и гречневая каша. В этот день у меня бывало ощущение, что накормили пирогами!.. А вечером опять немного каши.

Одиночное заключение сказывалось. В душу начало закрадываться отчаяние. Сколько еще времени придется быть полу-погребенной? Может быть, месяцы, а может, и годы… Однажды я не могла долго уснуть, перебирая в памяти события. Я не выдержала, и тяжелый стон вырвался из груди. Я сейчас же услыхала быстрые шаги надзирательницы, и в глазок показался ее глаз. В это время вся большевицкая верхушка переехала в Москву, а новое начальство начало кое-кого освобождать. За нас хлопотал Политический Красный Крест. Через два месяца меня с Прокопчук вызвали в канцелярию и в сопровождении солдата повели в какое-то учреждение, где дали подписать бумагу. Вернулись обратно, и надзирательница нам сообщила:

— Вы свободны!

Я обратилась к ней:

— У меня по прибытии отобрали два патрона. Это я спрятала на память о первом бое в Зимнем дворце. Нельзя ли их получить обратно?

Та засмеялась:

— Благодарите, что вам жизнь со свободою вернули, а про патроны забудьте.

Она нас провела к воротам. Часовой открыл тяжелую дверь, и мы очутились на свободе.

С каким наслаждением я втянула струю холодного воздуха! Казалось, что пахнет он иначе, чем в тюрьме. На проезжающей подводе сидела баба.

— Куда вы идете? — сокрушенно покачала она головой.

— Домой! — засмеявшись, крикнула Прокопчук.

На одном из поворотов мы пожали друг другу руки и разошлись навсегда.

 

Глава 15. НА ДОН

Утренняя прогулка после долгого пребывания в тюрьме сказалась, и я с трудом передвигала ногами.

— Бочарникова! — Передо мной стоял ударник-пятигорец. — Вы давно освобождены?

— Только что из тюрьмы.

— Уезжайте немедленно. С. с неделю как освободили, а вчера вновь арестован. Я сегодня покидаю Петроград. Уже сделал все документы.

— Да мне ехать некуда! Я из Тифлиса, а на Кавказ не пропускают.

— Нет, уже пропускают. Я сам с Кавказа.

Он дал мне нужные адреса, и мы расстались. Чуть ли не на четвереньках добравшись до Благотворительного общества, где я раньше снимала угол, я замертво повалилась на койку.

Через два дня все было готово. Забрав вещи с деньгами у Саморуковых, я отправилась на Варшавский вокзал. Народу в теплушку набилось как сельдей в бочку. Раздался третий звонок. Вагон дрогнул… Прощай, Петроград!

Обязанности контролеров в большинстве случаев исполняли солдаты, ничего не понимающие в билетах. Я билета не купила, хотя у меня было 260 рублей (100 руб. выдала Лига равноправия женщин и 160 — Политический Красный Крест). Я нахально предъявила вместо билета удостоверение от какого-то учреждения, где разрешался свободный проезд до Тифлиса. Мне его проштемпелевали, и так пошло дальше.

В Москве на вокзалах висели предупреждения: «Не доверяйте своих вещей солдатам!» Но я все-таки попалась. Заговорила с солдатом, ехавшим, по его словам, на Кавказ. Я спросила, берут ли там только вышедшие керенки, так как все деньги у меня были именно в керенках.

— Нет, нужно их обменять. Идемте в город, покупайте мелочь, и вам будут давать сдачи.

Мы так и поступили, покупая сразу вдвоем. У него сдачи от моих денег оказалось 105 рублей, а когда я на вокзале повернулась, чтобы взять из хранения багажа свои вещи, его и след простыл.

Вечером выехала из Москвы. На рассвете подъехали к станции Горки. От купленных в Москве сарделек я расхворалась и, чувствуя приступ тошноты, вылезла из вагона. И вдруг мой поезд свистнул и тронулся. Я бросилась бежать вдогонку, так как ехала в предпоследнем вагоне, надеясь ухватиться за буфера, подняться на мускулах и встать на площадку, но ног не успела подобрать, и меня поволокло. Поезд набирал скорость, начало качать, а меня мотает из стороны в сторону. «Бросьте, товарищ, убьет!» — крикнул мне солдат с площадки. Я отпустила руки, и меня с силой отбросило головой на рельсы. Из глаз посыпались искры… Два солдата на платформе, видевшие эту сцену, подбежав, подняли меня под руки привели на вокзал и обмыли в кровь разбитую голову.

Вещи мои уехали, а вместе с ними и… моя смертушка. Уже через четыре часа начались первые обыски. По мере приближения к Дону, где шли бои с Добровольческой армией, они участились по нескольку раз в день. Искали оружие. А ведь я везла на память части от своей винтовки: штык, затвор и шомпол и множество фотографий Женского батальона, так жгуче ненавидимого солдатами. Меня спасло сходство с мальчишкой. Раз контролер пришел в недоумение, что моя фамилия кончается на «ва». Я сказала, что я из Женского батальона.

— Так-то, молодой человек! — улыбнулась она.

В другой раз во время проверки документов на станции я соскочила набрать во фляжку воды.

— Мальчик, твои документы! — крикнул часовой.

— Я уже предъявляла!

— Предъявляла? А ну-ка покажи! А я их и не признал, — засмеялся он.

Впоследствии, когда я служила сестрой милосердия в 1 — м Кубанском стрелковом полку, во время эпидемии сыпняка мы с сестрой Марианной лежали больные в госпитале в Новороссийске. Нас пришел навестить командир полка полковник Димитриев. Проходя мимо кроватей, он вглядывался в лица. Меня не узнал. Слышу, спрашивает Марианну:

— А где Маруся?

Та мотнула головой:

— Вон она…

— Где?

Я засмеялась:

— Здесь, господин полковник!

— Да разве можно узнать? Мальчишка лет пятнадцати лежит.

К соседке пришел муж.

— Почему к вам положили мальчика?

— Где?

Он показал на меня. Та засмеялась:

— Это сестрица!

Это-то сходство с мальчиком меня и спасало в дороге от неприятностей. На одной станции я разговорилась с женщиной, которой нужно было отправить девятилетнюю племянницу к матери. Мне оказалось не по дороге. Вечером я села в теплушку, в которой ехали с фронта человек пятнадцать солдат. Им женщина и поручила довезти племянницу. Они сидели, закусывая, при свечке, а я забралась в дальний угол. Вдруг слышу, девочка спрашивает:

— А эта девочка с вами едет?

— Какая девочка?

— Солдатик.

— Да это мальчик!

— Нет, девочка.

— Откуда ты знаешь?

— Она разговаривала с моей тетей.

«Ах, — думаю, — чтоб ты скисла с твоим языком…» Я моментально прислонилась к стенке и, свесив голову на грудь, закрыла глаза.

— Товарищ, закурим? — Чиркнула спичка, и несколько секунд молчания. — А верно, девочка…

Как только они угомонились и потушили свет, я на первой же остановке соскочила и пересела в другой вагон. Дальше на одной станции, в ожидании пересадки, я разговорилась с дамой. «Если бы вы знали, какого ужаса свидетельницей мне пришлось быть сегодня! Матросы с солдатами проверяли на станции документы. Сделав шаг, чтобы взять у четвертой пассажирки бумагу, солдат зацепился за что-то ногой. У первой дамы из-под пальто клеш торчало что-то металлическое. Ее раздели, она оказалась обвешанной частями пулемета. На допросе заявила: «Мне было все равно умирать. Мой муж, татарин, заявил, что, если я откажусь провезти, он меня застрелит». Так ли это было или она скрывала правду, неизвестно. Ее тут же приговорили к смерти. Все пассажиры высыпали смотреть на казнь. Я думала, что сойду с ума от ужаса, и в то же время не было сил отвести взгляда от этой страшной картины. Матрос, опоясанный шашкой, отвел ее аршина на два от вокзала, пальто было снято, и велел женщине держать руки прижатыми к телу. Он первым ударом отсек ей руку. Кровь хлестнула фонтаном. Женщина только передернула плечами. Вторым ударом матрос отсек ей вторую руку. Она не дрогнула. Шашка взвилась, но зацепилась только за ее макушку. Смертельно бледная, женщина пошатнулась, но устояла на ногах. И наконец, четвертым ударом матрос наотмашь отсек ей голову. Умирать буду, а это страшное зрелище будет стоять перед глазами. Нас, женщин, принято называть слабыми существами. А мужеству этой женщины мог бы позавидовать любой из мужчин».

За два дня до прибытия поезда в Туапсе я в вагоне подружилась с двумя солдатами, симпатичными ребятами, ехавшими с фронта домой. В Туапсе к нам присоединились еще человек восемь, едущих на Кавказ. Двое выбранных пошли просить капитана парохода провезти нас бесплатно до Поти, что тот и разрешил.

Не доезжая двух часов до Поти, нам встретился пароход, едущий в сторону Новороссийска. Как оказалось, на нем отплыла вся наша семья, за исключением двух братьев, приехавших проводить семью, с которыми я случайно встретилась на пристани. До выяснения, где наши остановятся на жительство, я поехала с братьями в Тифлис.

 

Вместо эпилога. СУДЬБА КОМАНДИРОВ И ДОБРОВОЛИЦ

Поступив впоследствии в Добровольческую армию, сначала в 1-й Марковский полк ротным фельдшером, а затем в 1-й Кубанский стрелковый полк, с которым я прошла весь поход, я узнала о судьбе наших офицеров и доброволиц. Командир Женского батальона капитан Лосков, как и его адъютант, оба убиты в Добровольческой армии. Там же убит командир 4-й роты капитан Долгов. В Марковском полку еще служил начальник пулеметной команды поручик Булыгин. С ним я встретилась в Абиссинии и в Аддис-Абебе. Переехав во Францию, я узнала из газет, через несколько лет, о его смерти, кажется, в Бразилии. Начальник конных разведчиков поручик Хомутов, служивший там же, живет в Париже. Командир 3-й роты капитан Шагал, женившийся на своем фельдфебеле — очаровательной Стебель-Каменской, живет в Париже, и они уже имеют внуков. Наш бывший кособрей Самойлова служила в Марковском полку санитаром. Бывший взводный — пулеметчица Нейман служила сестрой, а Краснинг — добровольцем. В Первом походе Нейман была тяжело ранена в ногу с повреждением кости. За неимением подводы, при отступлении была оставлена в станице вместе с Самойловой. И когда уже полк выступил, нашли подводу и ее вывезли. Вахмистр конной разведки княжна Черкасская служила добровольцем в артиллерии. Под Новочеркасском, когда уже кругом кипел бой, ее довенчивали с поручиком Давыдовым. «Скорее, скорее!» — торопили брачующихся. «Дайте довенчаться…» — молили они. Обряд окончен. Сняв белое платье и драгоценности, занятые у полковой дамы, она, переодевшись в форму, вступила в бой и через три часа была осколком убита. Несчастный муж с горя чуть не лишился рассудка. Гроб при погребении везли на лафете.

И я… В Добровольческой армии раненная и контуженная в голову, уже 25 лет как оглохла совсем и три раза делался паралич глаза, восстанавливаемый пикюрами. А тяжелая болезнь позвоночника сделала меня стопроцентным инвалидом. Живу уже восьмой год в Инвалидном доме, по предсказанию врачей — кандидатка в паралитики. Живу воспоминанием о прошлом и надеждой на скорое переселение в лучший мир… И благодарю Всевышнего за Его великие и богатые милости.