Глава первая

Менданья

Рассказывали: Упоминаемая в библии страна Офир, откуда привозил золото мудрый царь Соломон, находится где-то между Новым и Старым Светом, в Южном море, в южной части Тихого океана.

Говорили: Копи царя Соломона способны обогатить любого. Разве не написано в библии: «Царь Соломон также сделал корабль в Ецион-Гавере, что при Елафе, на берегу Чермного моря, в земле Идумейской. И послал Хирам (царь Финикийский. — А. В.) на корабле своих подданных корабельщиков, знающих море, с подданными Соломоновыми; и отправились они в Офир, и взяли золота четыреста двадцать талантов (около 19 тонн. — А. В.), и привезли царю Соломону. Вдобавок к этому корабли Хирама, доставившие из Офира золото, привезли также много эбенового дерева и драгоценных камней... Ибо у царя был на море Фарсисский корабль с кораблем Хирамовым; в три года раз приходил Фарсисский корабль, привозивший золото, и. серебро, и слоновую кость, и обезьян, и павлинов».

В 1564 году Педро де Аэдо обратился к испанскому наместнику в Перу с настоятельной просьбой предоставить ему полагающуюся в таких случаях лицензию: он хочет снарядить экспедицию, дабы открыть в Южном море острова, которые в просторечии именуют Соломоновыми.

Ответа не последовало.

Двумя годами позже тоже купец, тоже испанец, на сей раз Диего де Агуэра, написал аналогичное прошение.

Последовал отказ.

А идея-то носилась в воздухе! И отмахнуться от нее было не так-то просто. Тем более что в перуанских портах из уст в уста передавали рассказы еще об одном плавании — о плавании, совершенном в инкские времена. Утверждали, что в пятидесятых годах XV века правитель Тупака-Юпанки построил несчетное число бальсовых плотов и, посадив на них не то 15, не то 20 тысяч воинов и моряков, отправился далеко в океан.

Хорошо знакомый с инкскими легендами испанский мореплаватель Педро Сармьенто де Гамбоа писал в памятной записке, поданной наместнику Перу Гарсиа де Кастро: «Тупак-Юпанки открыл далеко в океане острова Ачачумби и Ниньячумби, и возвратился оттуда, и привез черных людей, и много золота, и бронзовый трон...»

Сармьенто считал, что острова Ачачумби и Ниньячумби находятся к юго-западу от Кальяо, главного порта Перу, примерно на расстоянии в 600 лиг — две тысячи миль, на 23-м градусе южной широты. Именно это он и постарался втолковать Гарсиа де Кастро. Впрочем, наместник и сам был немало наслышан о странах, лежащих в океане, и о том, что между теми богатыми странами и Мексикой и Перу существовали издавна какие-то связи.

Как и всем испанским пришельцам, ему тоже не дает покоя мысль о золотых россыпях на дальних островах, и он не видит ничего невозможного в том, что там, вдали, за горизонтом, в океане есть еще неведомые европейцам богатые страны. Давно ли о Перу и других, теперь завоеванных испанцами царствах тоже рассказывали всякого рода любопытные истории? Многими ли сведениями первоначально располагали Кортес и Писарро? И разве 30 лет назад Альварес де Сааведра, отправившись далеко в океан, не открыл в Южном море большой остров, который в 1545. году вновь посетил Ортис де Ретес, окрестивший его — поскольку жители, как ему показалось, напоминают жителей Гвинеи — Новой Гвинеей?

В ту пору .еще многое было неизвестно европейцам о безбрежном океане, который в 1513 году объявил собственностью испанской короны Васко де Бальбоа.

Но уже был нанесен на все карты бессмертный маршрут Магеллана — Эль-Кано, а острова, названные Магелланом Сан-Ласаро, на одном из которых он погиб в стычке с местными жителями, стали, под именем Филиппин, самым западным испанским плацдармом, сравнительно недалеко от таинственной Японии и вожделенных Молукк. И уже свершил свое прелюбопытнейшее плавание небольшой тридцатипятитонный барк «Сан-Лукас», который, опередив остальные четыре корабля из испанской эскадры Легаспи, бросил якорь на Филиппинах, а затем, направив свой бег. на северо-северо-восток, попал примерно на 40 градусов северной широты в сферу действия мощного течения и попутных ветров и в августе 1565 года первым из европейских судов прибыл в Америку с запада. А месяц спустя, в тот же порт Акапулько в Мексике, проделав примерно тот же путь, пришел еще один корабль из той же эскадры. На его борту находился Урданета — мореплаватель и монах, подсказавший своим соотечественникам этот маршрут. (Вероятнее всего, к выводу о том, что севернее Филиппин есть мощное течение, возможно идущее к берегам Северной Америки, Урданета пришел на основании своих бесед на Молукках с малайскими мореходами ).

Так или иначе, но теперь испанские мореплаватели знали, как им плыть в Тихом океане с запада на восток. Это был колоссальный успех. И ведь кроме того, Легаспи и Урданета побывали на ранее неведомых испанцам островах, видели там бородатых и темнокожих островитян, очень дружелюбно встретивших пришельцев.

Де Кастро известно: один из его предшественников, вице-король Педро де Гаска, в 1549 году в своем донесении королю Карлу V, имея в виду южную часть Тихого океана, Южное море, писал: «Похоже, что оно усеяно многочисленными большими островами...»

Подействовали ли доводы Сармьенто, или де Кастро и сам внутренне был готов к тому, чтобы на свой страх и риск снарядить экспедицию, правда, как и полагалось, испросив на то разрешение короля, сказать трудно. Факт остается фактом: он отдает соответствующий приказ. Так в июле 1567 года в Кальо начались необходимые приготовления. Все идет довольно успешно, а главное — быстро. Во главе экспедиции Кастро ставит своего племянника. Двадцатидвухлетнему Альваро Менданье де Нейре присваивается звание генерала — в ту пору в испанском флоте это соответствовало званию нашего нынешнего адмирала, адмиралом же называли заместителя командующего эскадрой. А дабы этому несколько молодому генералу было с кем посоветоваться, главным кормчим Кастро назначает старого морского волка, Эрнана Гальего, а сверхштатным кормчим — Педро Сармьенто.

В путь отправятся два корабля. На них 80 моряков, 70 солдат и четверо миссионеров-францисканцев: следовало ведь «позаботиться» и о «заблудших овцах», жителях тех стран, которые предстояло открыть.

В ноябре 1567 года экспедиция выходит в море. Корабли идут нехожеными путями, время от времени меняют курс, из-за этих перемен одна за другой следуют размолвки, а норой и открытые ссоры — то между Сармьенто н Гальего, то между Гальего и Менданьей . Упускают, вследствие очередного изменения курса, возможность выйти прямо к островам Фиджи, но все же на восемьдесят первый день пути впередсмотрящий весело оповещает всех, что видит высокий берег. Пора, давно пора! Пресная вода уже на исходе, сухарей и солонины тоже почти нет.

Не 600 лиг, а по меньшей мере 2 тысячи прошли корабли — одну треть земной окружности.

В своем дневнике Менданья запишет: «Поскольку найденная земля была обширна и высока, мы решили, что, должно быть, это материк. Находилась она в тот момент, когда мы ее приметили, в 15 милях, и весь этот день (7 февраля 1568 года) мы шли к ее берегам».

Увидев корабли, туземцы тотчас на множестве челноков поспешили к ним. Они были вооружены луками и копьями, но настроены мирно и, как писал Менданья, время от времени восклицали: «Табрика! ТабрикаЬ Менданья решил, что, видимо, эти люди спрашивают, где капитан. Когда они снова издали свой клич, он знаками попросил их подойти поближе к кораблю, но они медлили. Тогда Менданья кинул за борт красивый красный колпак. Люди в одном из каноэ подобрали подарок и вручили его своему вождю. Вскоре человек двадцать туземцев, озираясь, поднялись на палубу корабля.

Менданья встретил их приветливо, приказал угостить испанскими яствами, вручил несколько колокольчиков и зеркал. То-то было удовольствия и радости!

...Легкие каноэ индейцев были сооружены на славу и напоминали полумесяц. И эти челноки были так быстроходны, что за час догнали корабль Менданьи, который на всех парусах, подгоняемый свежим ветром, шел в двух милях впереди!

Испанцы высаживаются на берег и пытаются договориться с одним из вождей; им нужно продовольствие. Но пришельцев слишком много. Вождь предпочитает скрыться. И весьма скоро выясняется, что на этом острове (в том, что они открыли довольно большой остров, а не материк, испанцы уже успели убедиться) особенно поживиться нечем. Кокосовые орехи, мучнистые клубни ямса и тара — вот, собственно, и. все. И чуть только отойдешь от берега — дикие, непроходимые джунгли и мириады комаров и москитов.

Таких чащоб испанцы, пожалуй, еще не видели, хотя среди солдат и матросов немало прошедших, что называется, огонь и воду авантюристов, исколесивших и Мексику и Перу. Пожалуй, только спутников испанца Орельяны, открывшего Амазонку, не удивили бы эти девственные леса, перевитые лианами, непролазные и непроходимые. И кроме того, остров горист, гигантские хребты пересекают его в разных направлениях, а в долинах сидят воинственные племена, и между собой эти островитяне постоянно враждуют.

К чужестранцам, проникшим в одно из селений, индейцы — так испанцы называют местных жителей .— с самого начала отнеслись настороженно. Когда же испанский отряд попытался захватить в плен бежавшего вождя, они взялись за оружие. И хотя потом отношения немного наладились, неспокойно чувствуют себя здесь пришельцы и никак не удается им проникнуть внутрь острова.

...Неподалеку, как утверждают местные жители, есть еще острова. Может быть, там испанцам повезет больше?

По приказу Менданьи матросы строят небольшой разведывательный кораблик — бергантин. В начале апреля он отправляется в путь. Сведения, которые он доставляет месяц спустя, вроде бы вполне утешительны; есть все основания считать, что экспедиция подошла к какому-то архипелагу. Во всяком случае, бергантин разыскал еще один большой остров. Ему также, как и первому, нареченному Санта-Исабель, дают испанское название — Гуадалканал, в честь одного из андалузских городов И поскольку на острове Санта-Исабел отношения с местными жителями продолжают оставать ся напряженными (испанцы в ряде случаев прибегли к огнестрельному оружию, а это отнюдь не способствуем' умиротворению), Менданья принимает решение поки нуть до лучших времен остров и перейти на Гуадал канал.

Беда, однако, заключалась в том, что, перебравшись на Гуадалканал, испанцы, образно говоря, попали из огня в полымя.

«Земля, — писал впоследствии о Гуадалканале Педро Сармьенто, — привлекательна с виду, довольно высока, густо населена, и пищи здесь вдоволь».

В том-то и дело, что она была привлекательна только с виду. Климат здесь был, пожалуй, еще похуже, чем на Санта-Исабель. Через три недели из строя выбыло 38 человек: лихорадка, малярия, желудочные заболевания. И снова, как на Санта-Исабель стычки с островитянами. Менданья пытается обуздать своих подчиненных. Какое там! Испанцы сеют смерть. Но и сами при этом несут потери.

- Волей-неволей пришлось перебазироваться на следующий остров, Сан-Кристобаль. Здесь оказалось не легче.

А с золотом по-прежнему дела обстояли неважно. Не было золота на островах. Зато было вечное недоедание, были лесные засады, где незваных пришельцев на каждом шагу подстерегали гибель, колючие заросли, перед которыми были бессильны даже солдатские клинки, тучи москитов, гнилостные испарения. Всех или почти всех трепала лихорадка, кожа покрылась незаживающими язвами.

Искать золото? Основать город? Дал бы бог унести в целости ноги! И когда Менданья предложил отправиться дальше, чтобы все-таки разыскать лучшие земли, его поддержал лишь один человек. Против командира выступил даже Гальего.

Корабли повернули обратно.

Они поворачивают обратно, к берегам Нового Света, поднимаются на северо-северо-восток, затем идут — маршрутом Урданеты — прямо на восток. Вновь бескрайние океанские просторы, штормы, и нигде ни одного клочка земли. Не хватает пищи, плохо с питьевой водой, паруса изодраны в клочья. Еле ползут оба судна, и лишь на 162-й день плавания оставшиеся в живых входят в мексиканскую гавань Колиму.

Все хорошо? О, нет. Злоключения продолжаются. Местные власти отказываются помочь отремонтировать корабли. У них, видите ли, нет соответствующих предписаний, а посему они не могут отпустить средства и материалы.

Менданья ведет свою эскадру дальше. Медленно ползут вдоль мексиканских берегов корабли. И когда они входят в гавань Реалехо, в Никарагуа, — снова осечка. В принципе именно здесь должны ремонтироваться суда, которые используются для казенных надобностей. Но начальник порта отказывается это сделать безвозмездно, и Менданье не остается ничего другого, как продать и заложить свое имущество и взять взаймы солидную сумму у Гальего: до Кальяо 2 тысячи миль, и корабли надо хоть как-то обновить, иначе они просто не дотянут.

Два месяца спустя суда бросают якорь в Кальяо. Из 117 человек, прибывших к Колиму, остались только 90. Нет на капитане и Сармьенто. Он порвал с Менданьей и Гальего и высадился в Реалехо. По его мнению, все было сделано не так. Корабли отклонились от курса, которым шел Тупака-Юпанки. И кроме того, утверждает Сармьенто, Менданья не сумел как следует исследовать новооткрытые земли.

Что ж, пожалуй, кое в чем Сармьенто и прав. Да Этого фактически не отрицает и сам Менданья. Более того. Он-то как раз и считает, что коли ему все-таки удалось дойти до Соломоновых островов (а Менданья твердо верит, что именно так оно и есть!), то, разумеется, нужно продолжать поиски. К тому же, кто знает, быть может, где-то неподалеку находится и загадочный Южный материк, о котором сообщали еще античные авторы и который начиная с 1529 года появляется (хотя его еще никто не видел!)чна многих картах — и примерно в тех же южных широтах, где довелось побывать экспедиции. Огромным треугольником — от берегов Новой Гвинеи и до Магелланова пролива и дальше, еще южнее, . тянется этот никем еще не открытый материк. Во всяком случае, так считают многие ученые — географы и картографы. И никто еще не знает, кто прав — они ли или же очень немногочисленные их соперники, робко отрицающие существование материка.

А, собственно говоря, почему бы ему и не быть? Разыскал же нежданно-негаданно Колумб огромную твердь, перегородившую океан! Твердь, о которой никто и не слыхивал. Кстати, открытие Америки тоже началось с открытия островов. И понадобились новые и новые экспедиции, чтобы уяснить: острова — своего рода преддверие к огромной суше, уже успевшей так изрядно обогатить испанскую корону.

...На открытых Менданьей островах отвратительный климат! Там непроходимые чащи! Верно, конечно.

Но разве это хоть в какой-либо степени может свидетельствовать о том, что здесь нет желанного золота? Или драгоценных камней, жемчуга, пряностей?

Менданья не знает, что он, по сути, открыл новый путь — из Перу в Меланезию. Он не знает, что в конце декабря 1567 года всего лишь несколько десятков миль отделяли его корабли от того архипелага, который впоследствии он сам же наречет Маркизским. Он не ведает ничего и об архипелаге Туамоту, который тоже вполне мог бы ему встретиться. Не знает он и того, что на обратном пути, источенные червями, с обветшав- > шими парусами, поврежденные бесконечными штормами, его корабли с поредевшим экипажем — одни умерли от лихорадки, другие сложили головы в боях с туземцами, третьих сломила цинга — прошли примерно в 200 милях от поистине райских Гавайских островов.

Но что поделаешь! Еще многое было неясно. Еще во многом приходилось действовать наугад. Эпоха крупных и неожиданных географических открытий в полинезийской и меланезийской частях Тихого океана, напоминавшего — это тоже еще выяснится лишь впоследствии — гигантский колокол или огромную перевернутую чашу, едва только начиналась.

Да, всего этого Менданья не знал. Но он не мог не сознавать того, что в силу обстоятельств беспримерное плавание оказалось незавершенным,, что он вынужден прекратить исследование вновь найденных земель.

Еще по дороге в Перу он решает при первой же возможности продолжить поиск.

А между тем за те 20 месяцев, что Менданья был в пути, утекло немало воды, и не только в том, наиболее удаленном от европейских и перуанских гаваней уголке Южного моря, где испанский флотоводец открыл цепь новых островов, но и в Перу тоже.

Здесь на смену сеньору Гарсиа де Кастро приходит надменный вельможа, вице-король дон Франсиско де Толедо. И ему, право, нет никакого дела до планов Менданьи. Мало ли по каким причинам дядюшка послал юнца-племянника в дорогостоящую и в общем неоправдавшую себя экспедицию. Возможно, что это свидетельствует лишь об одном: сделано сие было в ущерб государственным интересам, сеньор де Кастро явно превысил свои полномочия, и, что тоже не исключается, совсем не бескорыстно. В ущерб же государственным интересам потому, что, как считает новый вице-король, незачем отправлять какие-либо экспедиции на поиски новых стран. Незачем, ибо дал бы бог справиться с тем, что уже открыто.

Свое отношение к экспедиции Менданьи и вообще к попыткам новых открытий Франсиско де Толедо четко и кратко, как это ему и было свойственно, выразит, беседуя с Сармьенто (к тому времени тот успел уже прибыть в Перу и пытался через Менданью подвигнуть все же вице-короля на новую экспедицию в Южное море): «У нас нет рук, чтобы сохранить то, что имеется здесь, в Индиях, так что бессмысленно посылать людей за две тысячи миль для новых приобретений».

Если уж сам вице-король был такого мнения, то что же удивительного, что и чиновник, который опрашивал Менданью и его спутников, написал:

«Открытые острова имеют весьма ничтожное значение... ибо в ходе всех открытий не было найдено никаких признаков пряностей, золота и серебра и иных источников дохода, а населяют эти острова голые дикари».

Напрасно пытается Менданья, быть может и сам в это веря, доказывать, что открытые ими земли и есть те, о которых рассказывается в библии, что ему удалось найти золотоносный Офир. Напрасно доказывает, что копи царя Соломона стоят новой экспедиции.

Волшебные земли за горизонтом не интересовали Толедо. И вовсе не потому, что он не понимал, какое, в принципе, значение могло иметь завоевание новых земель в далеких просторах Южного моря. Сделать планомерную эксплуатацию природных и людских богатств Перу основой основ испанской политики в подвластной ему стране, обеспечить главное: максимальное поступление денег в королевскую казну — вот в чем видит свою основную задачу Толедо.

Все, что могло хоть в какой-то степени помешать решению этой задачи, отвлечь, к примеру, людские и денежные резервы, он считал делом нестоящим, в лучшем случае преждевременным.

А уж если Толедо что-нибудь забирал себе в голову, переубедить его, как правило, было немыслимо.

Но и Менданья, однако, был человеком настойчивым и упорным. Как показали последующие события, если де Кастро в свое время и порадел двадцатидвухлетнему племяннику, назначив его начальником эскадры, то, право, племянник этого стоил. Менданья вовсе не собирается, несмотря на неблагоприятные обстоятельства, расстаться со своими планами. Сводятся они вкратце к тому, что открытый им архипелаг следует превратить в цветущую колонию. Для этого надобно отправить туда несколько сот людей: земледельцев, ремесленников, неплохо, если бы хоть часть переселенцев была вместе с женами и детьми. Джунгли необходимо расчистить, освободив место для плантаций. Надо заложить города и постепенно продвигаться вдоль островов. Мало-мальски освоив открытое, можно будет продолжать плавания. Нет, складывать оружие Менданья не собирается.

...Проходит год, другой, третий. Все по-прежнему. Не действуют ни объяснительные записки, ни попытки склонить на свою сторону местных чиновников. Когда-то они все угодливо исполняли его желания: теперь он для них никто. Им известно, что вице-король не жалует Менданью и не одобряет его планы. Этого достаточно, вполне достаточно, тем более что состоящий в родстве с самим герцогом Альбой вице-король успел навести немалый страх на своих подчиненных. Они безоговорочно выполняют любые его приказания и знают, что в разговоре с ним можно затрагивать только те темы, которые его интересуют. Да и то разговор, как правило, сводится к тому, что грозный вице-король задает вопросы. Собеседнику в лучшем случае предоставляется право коротко на них ответить.

И Менданья приходит к выводу: если он хочет осуществить свои замыслы, ему следует попытаться уверить в своей правоте короля. Удастся это или нет, покажет будущее, но иного выхода, во всяком случае в ближайшее время, Мецданья не видит.

Он прав. Иного выхода действительно нет, хотя поступок сей достаточно опасен. Толедо и так недолюбливает Менданью. «Фантазер и выскочка», — отозвался он однажды об изрядно надоевшем ему неугомонном мореходе.

Обращаясь через голову вице-короля к Филиппу И, Менданья тем самым теперь превращает Толедо в своего открытого и злейшего врага. И мертвую хватку этого могущественного врага Менданья еще почувствует — и весьма, весьма основательно.

Но все это будет потом, а пока — сейчас 1574 год — одержимый своими планами Менданья отправляется в Испанию. Самое любопытное, что Филипп II, на аудиенцию к которому, преодолев все препятствия, все-таки попадает Менданья, не только благосклонно выслушивает его, но и проявляет живейший интерес к его просьбам. Проходит еще какое-то время — и вот уже на руках у Менданьй долгожданный королевский указ. Подателю сего указа предписывается заселить открытые им земли испанскими колонистами (вот так-то, интересно, что скажет Толедо!), превратить Соломоновы острова в испанскую военную базу южнее экватора — с тем чтобы, опираясь одновременно на Филиппины, расположенные севернее экватора, Испания могла владычествовать на Тихом океане. В знак королевской милости — если все задуманное осуществится — Менданье будет пожалован титул маркиза и предоставлено право управлять Соломоновыми островами. Пока же ему разрешается набрать в Перу (так дешевле) войска и поселенцев. А вице-королю Перу вменяется в обязанность представить Менданье деньги и корабли.

Казалось бы, все в порядке? Именно так и думает Менданья, когда с королевскими грамотами в кармане, завербовав в Испании нескольких солдат, отправляется в обратный путь.

Первый удар ему был нанесен в Панаме, куда он прибыл в 1577 году.

Панама подчинялась вице-королю Перу, и весьма возможно, что именно от него тамошний правитель получил кое-какие указания. А если и не получил, то, во всяком случае, не сомневался, что неприятностей за не слишком вежливое обхождение с Менданьей у него не будет. Вдобавок у сеньора Лоарте были свои старые счеты с Кастро. Мог ли он пропустить такой отличный случай и не отомстить — если не самому Кастро, то хотя бы его племяннику!

Предлог? А предлоги, если они нужны, всегда находятся. В крайнем случае — уж чему-чему, а этому испанские чиновники и в метрополии, и в Новом Свете обучены прекрасно — недолго, при желании, что-нибудь придумать или спровоцировать.

Все начинается с мелкого, казалось бы, недоразумения. У одного из нанятых Менданьей солдата таможенный чиновник отбирает сумку. В ней, кроме белья, ничего нет, и Менданья требует, чтобы сумка была возвращена. Чиновник отвечает грубостью. Менданья вскипает: будет тут всякая таможенная шушера придираться и еще дерзить ему, испанскому идальго, флотоводцу, открывателю новых земель. Да как смеет таможенник так с ним разговаривать, как смеет оскорблять людей, которых он, Менданья, нанял для службы по повелению самого короля!

Но у таможенника свои инструкции. Видя, что Менданья, не чуя подвоха, сам идет навстречу его желаниям, тот продолжает вести себя вызывающе. Завязывается ссора. Она заканчивается тем, что Менданью по распоряжению Лоарте запирают в кутузку. Это жалкая глинобитная хижина, в ней кишмя кишат всякие насекомые. И вообще это тюрьма для негров. Менданья чужд расовым предрассудкам. Но оскорбление, нанесенное ему, оглушительно. В кутузку вместе с неграми! Лоарте знал, что злые языки разнесут об этом весть по всему Перу. Но именно этого он и добивается.

Из тюрьмы Менданья в конце концов выходит. Однако и в Перу его ожидает немало неприятностей. Толедо прекрасно искушен в чиновничьем крючкотворстве. И он знает, что если то или иное дело нельзя по каким-либо причинам похоронить сразу, то это можно сделать, «медленно поспешая». Способов много. Можно вообще засунуть дело куда-нибудь в дальний ящик, можно вежливо обещать, что все будет исполнено, — и не выполнить обещания.

Итак, на вооружение взята тактика оттяжек и проволочек. Нет, Толедо, конечно, не против полученных предписаний. Избави бог! Приказ короля для него, разумеется, закон. Но ведь снарядить подобную экспедицию — дело серьезное. Нужны корабли, припасы, люди. Нужны, прежде всего, средства. А где их взять, если их и так не хватает? Пусть сеньор Менданья немного подождет: вот уж в следующем году наверняка удастся все наладить.

То нет денег, то нет людей, то нет продовольствия... Он выдвигает все новые и новые аргументы, долженствующие подтвердить, что поступить иначе не в его силах, и фантазия его неистощима. А когда выведенный из себя Менданья где-то на пятом году бесконечных оттяжек вновь, на сей раз письменно, обращается в Мадрид, умоляя, чтобы ему прислали провиант из Испании, то вице-король, который через своих секретных агентов или, быть может, от друзей при мадридском дворе незамедлительно узнает об этом, даже рад представившемуся случаю. Вот теперь-то он поговорит с Менданьей по-иному. Упрямый мечтатель не хочет понять, что все его попытки безнадежны, пока он, Толедо, находится в Перу? Что ж! Зато теперь представляется отличный случай показать ему, что значит власть в руках человека, повелевающего территорией, величиной в несколько Испаний [* В вице-королевство, помимо собственно Перу, входили Чили, значительные области нынешней Аргентины, Парагвая, Уругвая, Боливии.]. Власть в руках наместника, хотя и обязанного отдавать королю отчет в своих действиях, но наделенного колоссальными правами как в военных и финансовых, так и в судебных делах.

Толедо обвиняет Менданью в клевете и сажает его в тюрьму. Пусть на досуге поразмыслит о том, как вступать в пререкания с начальством и писать жалобы.

Из очередной кутузки Менданью через несколько месяцев выпускают. Но отношения с Толедо испорчены вконец. Не приходит никакого ответа и из Испании: видимо, друзья вице-короля в Совете по делам Индии положили письма под сукно.

Менданья решает вообще исчезнуть с горизонта сиятельного вице-короля.

Прощай, Лима! Сеньор Менданья живет в своем небольшом поместье, он больше не беспокоит всемогущего Толедо. Он вообще никого не беспокоит, этот изрядно утомленный человек, не желающий, однако, расставаться со своей мечтой.

Идут годы, и кое-что меняется.

Прежде всего в самой Испании. Она хотя и кажется еще невиданно мощной и удачливой, эта колоссальная монархия, властвующая чуть ли не в половине Европы, в Новом Свете и во многих других странах земного шара, но на самом деле уже начинает утрачивать свои прежние позиции.

Пока этот необратимый процесс только начинается, и о закате испанской империи начнут говорить позже. Но уже все знают, что испанские войска вынуждены отступать в маленьких и, казалось бы, таких слабых Нидерландах. Ничего не могут поделать испанцы и с небольшой островной монархией, до чьих берегов так и не сумели добраться тяжелые испанские корветы и 20-тысячный десантный отряд. Неудачной оказалась и попытка покончить с ненавистным соперником одним ударом, с помощью флота и войск, коль это не удалось осуществить с помощью испытанной, увы, давшей осечку попытки заключить брачный союз. Елизавета наотрез отказала Филиппу II!

Конечно, можно было отправить в родовое поместье возглавлявшего Великую Армаду герцога Медину-Сидонию, можно было даже сделать вид, что ничего, собственно, особенного не произошло, просто испанскому флоту немного не повезло: буря, ветры. На самом деле проигран был не бой, не сражение. Была проиграна война. И все с большим успехом продолжает сумевшая отвести сильнейшую опасность Англия наносить урон фло?у, казне и престижу Филиппа II.

Правда, считающий себя могущественнейшим в мире монархом (да так это, собственно, и есть, хотя могущество сие далеко не беспредельно), Филипп все так же рассылает свои указания, приказания, установления и статуты, твердо веря в их спасительную силу, король- канцелярист, не желающий ни слышать, ни понимать того, что неладное творится в его государстве. Но бесконечные королевские рескрипты, распоряжения, предписания, до мелочей регламентирующие все и вся, уже давно не могут что-либо изменить.

«Золото Америки погубило Испанию», — скажет впоследствии один из испанских экономистов XVII века. Как ни парадоксально звучат эти слова, по сути они правдивы. Золото, из-за которого были загублены на корню целые цивилизации, осуждены на пожизненное рабство миллионы людей в Перу, Мексике, Венесуэле, Колумбии; золото, в погоне за которым, творя бесчисленные преступления, прошли с мечом и крестом из конца в конец весь Новый Свет все эти Писарро, Кортесы, Бальбоа, Орельяны, Альмагро и прочие захватчики и завоеватели; золото, которое каждый год на десятках судов под военным конвоем привозили из Америки в Испанию, пот и кровь индейцев, доходы от захваченных земель и ограбления населения, этот чудодейственный, нежданный-негаданный, неслыханный по своим размерам золотоносный дождь, который оказал колоссальное влияние на торговлю, промышленное производство, мореплавание чуть ли не всей Западной Европы, для самой Испании стал истинным бедствием.

И не только потому, что, как отметил Маркс, «под звон мечей в потоках золота, в зловещем зареве костров инквизиции исчезли испанские вольности», но и потому, что пока рыцари наживы, не щадя ни своей, ни чужой крови, ослепленные видениями сказочной золотоносной страны Эльдорадо, вторгались в инкские и ацтекские города, прорубались сквозь джунгли Амазонки, устраивали повальные грабежи в Чиапасе, на Эспаньоле — везде, где только ступала нога белого пришельца, испанская корона сумела создать целенаправленную, жесткую систему казенных привилегий и соответствующего государственного надзора, выгодного для королевской казны, но чрезвычайно стеснительную для торгового сословия, ремесел, земледелия.

Так и не успев расцвести, клонится в Испании к упадку мануфактурное производство. Земля, за которой осуществляется скверный уход, не дает урожая. Растут государственные долги — ежегодно тратятся доходы пяти будущих лет на бесконечные войны, на подкупы чужеземных князей и кардиналов, на внешнеполитические авантюры и католические заговоры по всей Европе: очень хотелось Филиппу II стать всемирным владыкой и насадить на всех известных к тому времени материках единую и, разумеется, испанскую веру — и катастрофически надает цена звонкого металла.

...В своем рабочем кабинете надменный и чопорный Филипп II, чуть приволакивая ногу — мучает подагра, все чаще подходит к большому глобусу. Не возместить ли потери в Европе приобщением к католической вере чернокожих, желтокожих, краснокожих язычников, чьи земли и богатства могут оказаться живительными для его казны?

Кое-какие перемены или, во всяком случае, изменения на авансцене происходят и в Перу: своенравного Толедо, умудрившегося без малого 20 лет просидеть в вице-королевском кресле, сменяет на его посту Мартин Энрикес, затем вице-королем становится маркиз Гарсиа Уртадо де Мендоса.

Столь долго и тщательно мариновавшийся проект, с которым в свое время прибыл из метрополии Менданья, внезапно в глазах нового вице-короля приобретает вес.

Конечно, и тут все идет далеко не так гладко, как хотелось бы Менданъе. Это тем обиднее, что он уже далеко не молод.

Но, кажется, наконец-то дело начинает сдвигаться с мертвой точки!

 

Глава вторая

Кирос

Город был не очень велик, но древен, отчаянно древен. Некогда здесь обосновались кельты и недаром, видимо, избрали это место: кругом с севера, юга, запада, востока вздымались холмы, на которых удобно было в случае вражеского нашествия установить оборону, и словно щитом прикрывали они возникшее тут поселение. Впрочем это не помешало железным римским легионам взять штурмом город, и сам Юлий Цезарь, не очень-то склонный к напыщенным речам, на сей раз, изменив своему обыкновению, назвал взятый город «Юлианской щедростью». Впрочем, римлянам пришлось отсюда уйти: судьба города была неотделима от судеб Пиренейского полуострова. И точно так же, как кельты в свое время потеснили коренных жителей, иберов и, возможно, и финикийцев, устраивавших торговоперевалочные пункты не только на побережье, римлян сменили пришедшие с востока племена вестготов. А затем здесь появились мавры.

Но и они оказались лишь временными властителями. В XII веке свергла Эвора иго пришельцев. В память о том и сейчас еще возвышается серо-коричневый с зубчатыми стенами и остроконечными башнями один из старейших и красивейших в стране кафедральных соборов, божий храм и одновременно крепость. Его принялись строить в 1186, а освятили лишь в 1250 году.

Долго еще после того, и по праву, считалась Эвора вторым в королевстве городом. Была и королевской резиденцией, вымощенная тяжелым, грубым булыжником, с узкими, порой не разъехаться двум экипажам, улицами, носившими удивительные названия: «Переулок топора», «Улица благородных дев», «Проезд кошек», «Улица маленького дьявола»; с домами, сумрачными и высокими, каменной вечной кладки — здесь жила знать; на окраине домики были поменьше, приземистые, с деревянными аркадами; в центре города располагалась просторная, как и полагалось, центральная площадь. На этой площади по приказу короля Жуана II казнили в конце XV века его лютого врага герцога Брагандского. А несколько десятилетий спустя, когда по всей Португалии принялись преследовать «инакомыслящих», на старой площади слышны были песнопения монахов и стоны их жертв. Со всей округи свозили в инквизиционный суд людей, и многие тысячи из них, к вящей славе Христовой, сожгли в те годы в Эворе.

И это здесь, в Эворе, некогда, в школьные годы, учился Васко да Гама, который первым из европейцев провел свои корабли в Индию и тем самым открыл новую главу в истории колониальных завоеваний Португалии.

От Эворы недалек путь к небольшому городку Синиш с его крытыми красной черепицей, окрашенными в розовый и желтый, зеленый, оранжевый цвета домиками. В Синише родился да Гама, и здесь испокон веков чуть ли не все, от мала до велика, были рыбаками и мореходами. Впрочем, до Лиссабона было еще ближе, миль 50 по прямой.

К шестидесятым годам XVI века он давно уже стал центром огромной империи, начало которой было положено еще во времена завоевания — в 1415 году — Сеуты, крепости на африканском берегу Гибралтарского пролива. С той поры неприметная, расположенная на задворках Европы Португалия успела превратиться в одну из крупнейших в мире морских держав. Ее трехмачтовые Каравеллы, легкие, быстрые, ведомые опытными кормчими, уверенно шли по проложенным Диасом, Кабралом, Васко да Гамой дорогам к захваченным опорным пунктам и землям в Африке, Индии, Индокитае, Бразилии. Шли за пряностями, за шелками, за золотом, за драгоценными камнями. И разбойничьи эти пути были не менее кровавыми, чем те, которые проложили испанские конкистадоры.

Твердо известно одно: Педро Кирос родился в 1565 году в Эворе. Новые моря, берега далеких островов, дальние походы в те времена манили с детских лет многих. Удивительно ли, что и босоногий мальчишка из Эворы, даже не видя моря, успел увлечься бескрайними просторами и дальними землями; быть может, не все еще открыто, быть может, и на его долю остались нехоженые пути и неведомые земли.

К сожалению, до сих пор не обнаружено никаких документов, которые дали бы возможность установить, кто были родители Педро Кироса, где жил он в Эворе, где учился, когда оттуда уехал. Во всяком случае, поместья у родителей Кироса не было, не принадлежали они, очевидно, и к чиновной знати. И вообще, очень похоже, что то ли лишился их Педро еще в юности, то ли, рано покинув семью, привык надеяться только на свои силы и не вспоминал о годах, проведенных в отчем доме.

Повторяю, здесь — область догадок, не подкрепленная никакими точными данными. Ясно одно: мальчик рос любознательным и способным и, несомненно, посещал школу, ибо грамоте и счету был обучен хорошо.

Не исключено, что посещал он ту же школу, что и Васко да Гама, хотя настаивать на такой версии трудно: да Гама был из знатной и богатой семьи и скорее всего учился в привилегированной школе.

...Педро бродил по тем же улицам, что и за три четверти века до него да Гама, и вряд ли что-либо с той поры основательно изменилось в облике Эворы. Разве что несколько более заштатным выглядела она после того, как лет сорок с лишним перестал наведываться сюда королевский двор. Город жил чинной, обыденной жизнью, и все большее число его граждан связывало свою судьбу с далекими морями и землями; запах корицы, от которого, как писал один хронист, обезлюдело королевство, чувствовался и в Эворе.

Мираж? Вероятно, так. Но море все сильнее вторгалось в жизнь и деяния португальцев. И Педро был далеко не единственным из своих сограждан, кто в поисках счастья отправился в Лиссабон. Было ему тогда лет 12—15.

И снова мы не знаем, как это было. Поехал ли он туда сам по себе или там были у него родственники, а быть может, туда перебралась вся семья?

Великий поэт Камоэнс написал о Лиссабоне: «Ты, благородный Лиссабон, вознесся над многими другими городами». Оставим на совести поэта эпитет «благородный». По отношению к Лиссабону с его сокровищницами, полными награбленного в Африке золота, с его бесконечными складами, ломившимися от скупленных за бесценок заморских товаров — гвоздики, мускатных орехов, перца, камфоры, шелка, хлопчатобумажных тканей, кардамона, сандалового дерева, что потом (и за какие проценты!) перепродавались в Нидерланды, Англию, Италию эпитет «благородный» звучал в лучшем случае иронически. Но то, что Лиссабон к тому времени вознесся над многими другими городами, не только в Португалии, бесспорно. Он действительно вздулся, словно на дрожжах, раздался вширь, город богатых дворян и купцов, а за старой городской стеной выросли новые кварталы пышных домов.

Как и любой портовый город мира, Лиссабон тоже делился на две части: Верхний город (он и впрямь был верхним, расположенным на склонах самого большого из здешних холмов, с Кастелью, древней цитаделью, заложенной еще во времена императора Августа) и Нижний.

В Нижнем городе тянулись (отстроенные после прибытия побывавших в Индии флотилий) бесконечные депо для хранения восточных пряностей, и гудел словно улей огромный рыбный рынок. А чуть повыше располагались арсеналы и королевские товарные склады. Там снаряжались отправляемые в дальний поход плоскодонные суда с высокой прямоугольной кормой и таким высоким носом, что бушприт, наклонный или горизонтальный брус на носу судна с резным "изображением того или иного святого-охранителя, мог служить, а порой и служил четвертой мачтой для четырехугольного переднего паруса. Каждый из отправлявшихся в дальние странствия кораблей имел на борту по полдюжине якорей и минимум дюжину тяжелых кованых пушек и бомбард. С помощью оружия привыкли разговаривать в дальних странах капитаны и команды кораблей.

В Нижнем городе располагались и доки, находились многочисленные мастерские гончаров, ювелиров и других ремесленников, на каждом шагу встречались лавочки, торговавшие всевозможной снедью, одеждой, оружием и, конечно, таверны и кабаки — утеха пришлых и своих собственных моряков. Венецианцы, генуэзцы, флорентийцы, фламандцы, испанцы, англичане — кого только нельзя было увидеть на узких, кривых, грязных улицах портовой части Лиссабона.

...Прямо на мостовой предлагали свои товары лоточники: жареную рыбу, оливковое масло, овощи; расхаживали булочники с большими плоскими корзинами на голове; в жаровнях жарились каштаны; там и сям хлопали крыльями и гоготали выставленные на продажу в клетках гуси, куры, индейки. Вонь стояла непереносимая, в отбросах и кучах мусора рылись одичавшие собаки и кошки, на папертях многочисленных церквей взывали к милосердию увечные и грязные, в рваных рубищах нищие — среди них немало бывших солдат, бедняков, посланных в заморские страны и там потерявших здоровье; были и бесстыдно обобранные, брошенные на произвол судьбы люди, доведенные до сумы в самой Португалии.

В Верхнем городе все было тише, пристойнее. Тут стояли виллы состоятельных и знатных горожан, окрашенные в традиционные яркие цвета, крытые цветной черепицей, окруженные садами. Стояли принадлежавшие сильным мира сего дворцы, и самый большой из них, в мавританском стиле, -с узкими стрельчатыми башнями и высокими крышами — дворец короля.

Один из злейших недругов Кироса, старательно выискивавший в его биографии /«компрометирующие» факты и не жалевший при этом черной краски, много лет спустя желчно напишет о том, что юноша в бытность свою в Лиссабоне проводил время в основном на Rua Nova, тесной и шумной улице в Нижнем городе, возле порта. Улица и впрямь пользовалась довольно скандальной известностью. Но зато тут можно было встретить только что вернувшихся из дальних странствий моряков, загорелых, пропахших морем и солью, видевших такие чудеса, о которых никто, кроме них, и понятия не имел.

...Он подсаживался к этим отчаянным парням, и, словно наяву, перед ним возникали гордые корабли, бесстрашно идущие сквозь бури и штормы, дальние бухты, окаймленные буйной и сочной зеленью. Черные люди с блестящими глазами, вооруженные луками и копьями, шагали по им одним ведомым тропинкам, ведя за собой моряков к спасительным ручьям, сочные^ невиданные фрукты гроздьями свисали над головой.

Впрочем, отнюдь не всегда все было так идиллически мирно. Нередко корабли, подождав, пока туземные каноэ подойдут на расстояние выстрела, открывали огонь из бомбард. Случалось, бородатые, пришельцы сносили с лица земли целые деревни. И плавания вовсе не всегда были легкими. Море есть море, с ним шутки плохи. Далеко не каждый был способен переносить тяготы штормов и штилей, нехватку продуктов, смертоносный зачастую климат. Немало молодых людей, отправившихся в дальние страны, гибли в сражениях с островитянами, умирали от цинги, становились жертвами жестокости и вероломства своих собственных командиров. На неизвестных берегах затеряны были их могилы, а то и прямо в море сбрасывали умерших в саванах из парусины или мешковины, с грузом на ногах, как и полагалось по морскому обычаю.

Среди завсегдатаев Rua Nova было немало и настоящих преступников. Но были и настоящие моряки, смелые, ловкие, сноровистые, любившие и хорошо знавшие свое нелегкое ремесло.

Кирос слушал их пересыпанные солеными словечками, хмельные рассказы и запоминал то, что ему было важно и нужно. Иногда он переспрашивал, и тогда собеседник прямо на залитом вином столе чертил схему похода или объяснял любознательному юнцу, какой должна быть оснастка, как ловчее всего крепить к борту сосуды с водой или заделывать грозную течь. Что ни говори, тут порой попадались великие мастера своего дела, от дедов и отцов унаследовавшие немало секретов мореходного искусства.

Настал такой день, когда Педро и сам оказался на борту корабля. Он писарь. И в его обязанности входит аккуратно вести приходо-расходную книгу (это доверялось далеко не каждому), а также хранить ключи от кассы и сейфа. Но по прошествии какого-то времени он становится суперкарго, и простые матросы, как и полагается, обращаясь к нему, говорят теперь «сеньор» и «ваша милость». Занимается его милость тем, что тщательнейшим образом следит за разгрузкой и погрузкой корабля, следит за тем, чтобы провиант был в достатке, а люди досыта накормлены, следит за поступлением денег и за тем, как они тратятся, и еще за многим другим. Ибо суперкарго — это и торговый агент, и бухгалтер, и эконом, и кассир. А прежде всего — доверенное и ответственное лицо, весьма необходимое на торговых кораблях.

Сколько времени проплавал Кирос в должности суперкарго, какие страны посетил — мы не знаем. Поскольку, однако, главные грузовые потоки из Португалии шли в Антверпен и Плимут, а в саму Португалию товары в основном поступали из Африки, Индии, Явы, Суматры и Камбоджи, то не исключено, что он ходил этими ставшими уже традиционными маршрутами. Весьма возможно, что он успел побывать и в гаванях Нового Света. Очень уж он неплохо и не понаслышке знал, как выяснится впоследствии, некоторые эти гавани.

Сметливый юноша умудряется, как он об этом потом сам расскажет, постоянно читать, пусть урывками— ведь так интересно рассказывалось в книгах о дальних и близких временах и людских судьбах, об открытиях и путешествиях, о тайнах природы и тайнах жизни. Но одновременно он присматривается к действиям рулевых, ведет беседы с капитанами, учится водить судно по компасу и карте,' не чурается никакой работы.

И наступает такой день, когда Педро поручают прокладывать курс корабля.

Вероятно, примерно к этому времени Кирос переходит служить в испанский флот.

Нет, он не делает это тайно, как, скажем, в. свое время Магеллан. Нужды в этом не было. Все обстояло проще.

Обстоятельства сложились так, что в 1578 году, когда Киросу едва исполнилось 13 лет, португальский король Себастьян решил завоевать Мавританское государство в Африке. Смысл похода был прост — захватить новые богатые земли на побережье Африки. Но поелику их населяли «неверные», язычники — мусульмане, то официально речь шла о «славе господней». Идеи крестовых походов еще находили в эту пору своих сторонников. Себастьян получил благословение духовенства (еще бы, такая затея вполне устраивала португальских епископов), собрал под свои знамена отборное 15-тысячное войско, благополучно переправился в Африку, й вот тут-то удача покинула его. Мавры заманили португальцев в ловушку и за один день уничтожили 10 тысяч новоявленных крестоносцев. Король пропал без вести, вероятнее всего, был убит.

После такого разгрома пришлось отказаться от завоевания Мавритании. Но неудавшийся поход повлек за собой еще одну, совсем непредвиденную заботу. Вдруг выяснилось, что под угрозой находится самостоятельность самой Португалии! Детей у Себастьяна, не было, братьев и сестер тоже. И престол занял его дядя, кардинал Энрике, старый, больной и тоже бездетный — как известно, служители католической церкви давали обет безбрачия. С его смертью оборвалась династия. А одним из главных претендентов на португальскую корону, наиболее могущественным и опасным, становился не кто иной, как Филипп II Испанский.

Уж он-то прекрасно понимал, какое богатство можно было прибрать к рукам, получив португальскую корону. Правда, в самой-то Португалии дела обстояли ненамного лучше, чем в Испании. Она тоже превратилась в своего рода транзитный рынок для иностранных купцов. Но Португалии принадлежали обширнейшие колонии, и заполучить их было весьма и весьма заманчиво.

Прежде всего по испытанной методе пустили в ход деньги. И к тому времени, когда испанские войска, тотчас после смерти Энрике, вторглись — безо всякого предупреждения — в Португалию (35 тысяч отборных, закаленных в боях солдат и офицеров, прошедших боевую выучку на полях чуть ли не всей Европы, против не более чем 10 тысяч деморализованных и значительно уступавших им э вооружении и боеспособности португальцев), вопрос был, собственно, предрешен. Крепости, чьих командиров подкупили агенты Филиппа Наедались без боя, и в сентябре 1581 года испанские войска вошли в Лиссабон. .

Теперь всем Иберийским полуостровом владел один хозяин. Соединенное королевство именовалось «Испания и Португалия», и услужливые историки доказывали, что все свершилось должным образом: ведь Филипп II — это всем известно — приходится внуком Мануэлю Португальскому.

Разумеется, Португалии была предоставлена «автономия»: Филипп II был достаточно осторожен, чтобы не восстанавливать против себя португальскую знать прямым вмешательством в ее доходы и дела. Разумеется, на всех приемах торжественно 1 провозглашались здравицы за воссоединение (наконец-то!) в едином государстве братских народов, и сам король дал торжественное обещание печься о благе новых подданных.

Таковым «новым подданным» оказался и Педро Кирос. Но о том, что он по рождению, по крови не испанец, а португалец, ему будут напоминать всю жизнь.

Итак, Педру Кейрош, или на испанскийг лад — Педро Кирос, португалец, человек еще молодой, сведущий в мореходстве, имеющий диплом португальского кормчего и, следовательно, полную возможность служить сколько ему угодно на португальских кораблях, вдруг совершает весьма важный для себя шаг; отправляется в Испанию.

И сразу возникает вопрос: зачем? Вряд ли так уж плохо было ему в родной стране. Все-таки он сумел добиться многого: кормчий — должность респектабельная и интересная, и, наверное, если бы речь шла только о карьере как таковой, Кирос мог быть более или менее спокоен за свое будущее. Так же как и многие другие, сумел бы он, если б пожелал, пуститься в предпринимательство и спекуляции.

Но нет, не прельщала Педро карьера спекулянта и скоробогача, другого закала был человек. Это исключалось. И судя по его поступкам, исключалась вообще португальская сфера плаваний. На это, очевидно, были немаловажные резоны. Если взять в расчет последующие события, есть все основании предполагать, что у молодого моряка была действительно весьма и весьма основательная причина перебраться из Лиссабона в Севилью. Во всяком случае, ничуть не меньшая, чем в свое время у Колумба или Магеллана.

Справедливости ради следует заметить, что у обоих прославленных исследователей не было другого выхода, поскольку их планы, как известно, не получили поддержку в Португалии. Но и Киросу не приходилось рассчитывать на осуществление своей идеи, если он останется в Португалии. Не только потому, что в этом «автономном» государстве ничто в конечном итоге не решалось без соответствующей санкции испанского монарха. Но и потому, что его замыслы непосредственно относились к компетенции Испании. Ибо то, что интересует Кироса, на многих глобусах и атласах его времени носит название: Terra Australia incognita — Неизвестная Южная земля.

Свое начало она — так ее обычно изображают картографы того времени — берет где-то в районе Новой Гвинеи (чго собой представляет эта самая Новая Гвинея, тоже еще не ясно: самостоятельный ли остров или оконечность Южной земли) и, расширяясь, тянется через южные широты Южного моря к Магелланову проливу.

Отправиться на поиски Неизвестной Южной земли можно было только из Перу — при соответствующем разрешении, конечно.

Все было, однако, непросто. Помимо всего прочего, тот, кто хотел служить на судах испанского королевского флота, подвергался строгому экзамену в так называемой Торговой палате, которая еще со времен Америго Веспуччи была одновременно и своего рода навигационной школой и школой картографов. Ни один корабль не мог выйти без ее ведома из Севильи, главной испанской гавани, и никто не вправе был ступить на палубу корабля, идущего в Новый Свет без ее разрешения. Что уж там говорить о тех, кто вел корабли, о кормчих, которым доверялись секреты атлантической службы. От них требовали не только знания географии, космографии, морского дела, правил кораблевождения, но в довершение всего еще и доскональнейшего знания маршрутов, по которым шли корабли в Новый Свет и обратно..

Кроме того: в испанские владения в Америке допускали только тех, кто мог доказать, что в числе их родственников и предков нет иудеев и мавров. Не разрешался въезд и новообращенным — тем, кто, отрекшись от веры отцов, перешел в католицество.

С этой стороны Киросу как будто не угрожали неприятности. Но вот экзамен, несмотря на то, что у него был диплом португальского кормчего, ему держать пришлось. Экзамен проводила целая комиссия во главе с главным кормчим испанского флота. В нее входили космографы, служившие в палате, и пять-шесть опытных кормчих. Как потом вспоминал Кирос, это было нелегкое испытание. Дотошно и строго проверяли кормчих в Торговой палате. Вдобавок следовало иметь еще и определенный стаж плаваний.

...И вот наконец получен еще один диплом. Официальные преграды позади. Кирос отправляется в Перу. К сожалению, мы не знаем точно, когда это было. Известно лишь, что в 1590 году у него родился сын. Жена Кироса, донья Анна Чакон де Миранда, родом из Мадрида, была чистокровной испанкой, дочерью лиценциата Хуана Коведо де Миранда.

Взял ли Кирос с собой семью сразу, приехала лиона потом? Увы, и о семейной его жизни мы осведомлены очень плохо.

Небыстро совершались путешествия через Атлантику в те времена. В одиночку суда не пересекали океан: в гвинейских и антильских морях разбойничали пираты, и давно уж корабли из Севильи, равно как и в Севилью, ходили большими эскадрами, 30—40 торговых судов и не меньше десятка конвойных, военных. Снарядить такую флотилию было задачей хлопотливой. По три- четыре месяца длились приготовления, да и через океан шли не слишком ходко. Порой приходилось неделями стоять у Канарских островов или у Малых Антильских, пережидая бури. И штили тоже частенько задерживали флотилии.

В Карибском море корабли обычно расходились: те, которым надобно было попасть в Мексику, поворачивали на северо-запад, к Гаване и Вера-Крусу. Остальные направлялись в гавань на Панам'ском перешейке, носившей звучное имя Гавани Господнего имени. Дальше начинался переход посуху, дорогой, проложенной конкистадорами вдоль тихоокеанского берега — в Перу.

Расположенная на западе вновь открытого материка, омываемая водами безбрежного Тихого . океана, эта страна была одним из основных плацдармов, захваченных испанцами в Новом Свете.

В своем большинстве завоеватели населяли города. Что же касается коренных жителей —индейцев, те в основном жили в деревнях и умирали там же. Умирали раньше времени от голода, побоев, изнурительного, непосильного труда; их буквально сживали со света, не зная никакого удержу в своей алчности, бесчисленные большие и малые новоявленные «господа», владельцы земельных угодий, «хозяева» копий, торговцы, чиновники.

«...Так уж повелось, что сюда попадают ненавистники всякого рода, люди надменные, много о себе мнящие, и они только и думают, как бы побыстрее нажйть деньгу», — отметил в своем дневнике один из их современников.

«Городом волхвов» нарек новую столицу Перу основавший ее 6 января 1535 года, в день «Святого крещения и трех волхвов», Франсиско Писарро. Ему хотелось, чтобы она находилась на побережье, но в то же время и не вполне на берегу моря. Такое место на плоской и унылой прибрежной равнине удалось разыскать в долине небольшой реки Римак. Чуть смягченное на испанский лад наименование это стало вторым, более прозаическим названием города. Лимой именовали его, и был он расположен в восьми милях от моря, морскими воротами Лимы был бойкий порт Кальяо.

Настанет еще время, когда в середине XVII века каменщики и архитекторы, прибывшие из Испании, в первую очередь из Андалузии, окончательно придадут Лиме ее характерный испано-мавританский облик.

Пока же каменных домов в городе было немного. В основном же их возводили из адобы — кирпичиков, смешанных с соломой и овечьим пометом, а потом высушенных на солнце. Эти постройки белили, украшали верандами, резными деревянными балконами, и, право, они со своими дверьми-порталами почти не отличались от обычных испанских домов, даже решетки на окнах были. Разумеется, немало насчитывалось в Лиме простых, без всяких затей глинобитных хижин.

Город был велик. В Новом Свете он уступал по величине лишь Мехико и, пожалуй, превосходил его в ту пору по значению. Он был просторным, все улицы его не чета извилистым и узким улочкам Эворы, да и Лиссабона и Севильи, были прямыми как стрела. С завидным постоянством и через строго определенные промежутки их пересекали под прямым углом переулки. Помимо широкой Пласа Майор, главной площади, с ее традиционным собором (здесь, в столице, он был особенно велик, хотя сложен не из камня, а из необожженного кирпича), с домом архиепископа и зданием Аудиенсии, верховной канцелярии, в Лиме насчитывалось еще 32 других площади — в основном перед церквами, которых уже успели построить множество.

...От Мексики до Чили — ве1зде поселения сооружались по одному и тому же плану: квадраты кварталов, просторная главная площадь, на ней друг прртив друга собор и дворец управителя, в городах поменьше — церковь и дом местного главы власти. И даже пригороды походили друг на друга: в сырых и грязных глинобитных хижинах, в землянках жили здесь коренные обитатели страны.

Знал ли 1(ирос о злоключениях Менданьи, о том, что после 23-летнего перерыва, происшедшего отнюдь не по вине мореплавателя, тот теперь вновь собирается в Южное море? Весьма вероятно. И уж наверное не мог не знать о его первом путешествии. Шутка ли сказать: единственная, да к тому же относительно недавняя экспедиция, отправившаяся в южные широты Тихого океана и увенчавшаяся успехом — после путешествия Магеллана и последовавшего за ним Лоайсы, который Магеллановым же маршрутом пришел к Молуккским островам.

На Молуккские острова и на Филиппины испанцы ходили теперь из мексиканской гавани Акапулько, возвращались еще севернее, а Южное море по-прежнему оставалось таинственным и малоизученным.

...А может быть, Кирос и в Перу-то отправился, прослышав о том, что Менданья продолжает добиваться исполнения своей мечты?

Шумит под полуденным солнцем южный город. Кого только ни увидишь на его улицах: солдат в потертых кожаных куртках опоясанных яркими перевязями; индейцев, боязливо крадущихся вдоль стен; матросов, успевших уже с утра обойти близлежащие кабаки; важг ных чиновников колониальной администрации, едущих в красных возках в свои учреждения; монахов, одетых в черное. Один за другим тянутся караваны: ламы, мягко переставляя лапы, бредут мимо облицованных мрамором особняков и глинобитных хижин, мимо колодцев и беседок, лавок и питейных заведений, кафедрального собора и бесчисленных часовен; безропотно доставляют они золото и серебро, пряности, ткани, фрукты, все, чем богата страна, ее горы, ее народ.

...Двое мужчин сидят в высоком прохладном кабинете. Перед ними на столе квадрант, циркули, навигационные таблицы, пергаментные свитки, книги. И большая морская карта mar del Sur, Южного моря, с нанесенным на ней маршрутом к отысканным Менданьей в дальних далях островам. Эти двое склонились над картой; -

Один из них, естественно, возглавит экспедицию. Другой станет ее главным кормчим.

Кое-кто не забудет попенять Менданье на его выбор: не кажется ли сеньору, что Кирос молод? Что есть люди более опытные, чем он? Но Менданья твердо стоит на своем, он имел возможность убедиться в незаурядных познаниях молодого кормчего, в широте его замыслов, в бескорыстной преданности делу. И непрошеные советчики уходят ни с чем.

...Пройдет, однако, еще немало времени, прежде чем флотилия Менданьи наконец-то ляжет на желанный курс.

 

Глава третья

В путь

Итак, 9 апреля 1595 года! Окончены последние приготовления, позади предотъездная шумиха. Из Кальяо, гавани Лимы, выходят четыре корабля. И уже с самого начала начинается непредвиденное. В гавани Череппе, севернее Кальяо, куда корабли заходят, чтобы взять на борт несколько семей будущих переселенцев, завербованных в долинах Трухильо и Сенья, моряки альмиранты (так по традиции именуется судно, на котором находится адмирал — по-испански альмиранте, — заместитель командующего флотилией) видят крепкий, хороший галеот, груженный мукой и сахаром. Несколько офицеров во главе с адмиралом (им известно, что Менданье даны права приобрести в случае необходимости для своей экспедиции, за плату, конечно, любое подходящее судно) решают завладеть кораблем. Но просто так этого не сделаешь. Не согласится Менданья, поднимут шум владельцы галеота. С какой стати им отдавать судно? И в ход идет хитрость. Заговорщики устраивают на своем корабле течь и докладывают Менданье, что нужно, пока не поздно, обменять альмиранту (поди поплыви на ней, коли она с самого начала того - и гляди затонет) на этот корабль.

Менданья не очень хочет совершать этот обмен, но течь серьезная, офицеры настаивают, и он вынужден согласиться. Стоимость приобретенного таким образом судна на шесть с половиной тысяч серебряных песо больше, чем альмиранты. Владельцы судна вынуждены подчиниться вице-королевскому предписанию и согласиться на обмен. Но один из них в сердцах заявляет: будь по-вашему. Но пусть бог проклянет это судно.

Бывший владелец — лицо духовное. И матросам, да и офицерам, даже тем, кто участвовал в проделке, подобные речи не очень нравятся. Дело, однако, сделано. Пора в путь — и так произошла непредвиденная задержка.

Нет, еще не все. Уже появляются первые признаки будущих разногласий. Пока они весьма приглушенны, но тем не менее ясно: Педро Манрике, командир взятого на борт отряда пехоты, — человек неуживчивый, властный, самоуверенный. К тому же он груб, бранчлив, задирист. И — корабли еще не отошли от берегов Перу — успел перессориться со многими, в том числе с Менданьей и Киросом.

Если называть вещи своими именами, то все это — и история с обменом, и трения с Манрике — результат плохой подготовки экспедиции. Не очень хорошо были подобраны корабли, и первоначальная альмиранта действительно была плохим судном. Затянули с набором команд, хотя и по не зависящим ни от кого обстоятельствам — мало было хороших и опытных моряков.

Споры вызвал и маршрут кораблей. Менданья настаивал на том, что нужно идти прямо к Соломоновым островам и уже оттуда вести дальнейший поиск. Кирос же, хотя и был согласен с таким планом, не прочь был пройти к открытым Менданьей островам более южным маршрутом: хотелось разведать, нельзя ли таким путем достичь берегов Южного материка.

Смущало и то, что с самого начала экспедиция приобрела характер своего рода семейного предприятия многочисленного, после недавней женитьбы Менданьи, клана его родственников. Меньше всего этих родственников интересовали исследования и открытия. Они думали об одном: как бы поскорее добраться до «своих» островов. Менданья далеко не всегда мог, да и не хотел, вероятно, противостоять натиску родичей. А помимо всего прочего, не прошли для него бесследно тяжелые годы вечного ожидания: немолод был человек, не очень здоров. И, очевидно, внутренне опасаясь, как бы в силу каких-либо непредвиденных обстоятельств, от него не зависящих, вновь не отменили или не отсрочили экспедицию, на многое Менданья смотрел сквозь пальцы.

И вот эта нервозная обстановка, это отсутствие крепкой руки дало себя знать с самого начала. Даже запастись достаточным количеством воды и продовольствия в Кальяо не сумели.

Кирос был меньше всего повинен в конфликте с Манрике, да и возник этот конфликт в известной степени как следствие нечеткого разграничения обязанностей между моряками и солдатами. Надо сказать, что и те и другие оставляли желать много лучшего. Немало всякого портового сброда оказалось на кораблях, и с некоторыми пришлось тут же расстаться.

Из Череппе — несколько матросов были задержаны властями по обвинению в мародерстве — корабли ушли, так и не успев набрать воды. Ее взяли в другом месте, в гавани Пайта, на севере Перу.

Все? Теперь, кажется, все. И 16 июня 1595 года эскадра выходит в открытое море. Курс — на запад.

На флагманском судне, как полагается, развевается королевский штандарт. Гремят барабаны, ревут трубы.

_3атем следует общая молитва: да ниспошлет, господь бог счастливое плавание.

Четыре небольших корабля — словно скорлупки в океанском просторе. По обычаю два из них носят мужские имена и два — женские. Впереди — «Сан-Херонимо», капитана, флагманский корабль. На нем —Менданья, его юная (увы, слишком юная) супруга — ей всего 20 с небольшим лет, донья Исабель де Баррето, ее сестра Марианна, которая незадолго до этого вышла замуж за Лопе де Вегу, адмирала эскадры, и три брата Баррето — Лоренсо, Луис и Диего (не сумел Мекданья устоять перед уговорами своей многочисленной родни. Таким образом, на кораблях оказалась целая группа лиц, поставленных или точнее поставивших себя в привилегированное положение, а это еще даст свои результаты). Здесь же, на флагмане, Кирос, а также главный викарий экспедиции.

Второй корабль, тот самый, что был захвачен в Череппе, — альмиранта «Санта-Исабель». Капитан — Лопе де Вега.

За ним следует галеот «Сан-Фелипе» под командованием Фелипе Корсо и фрегат «Санта-Каталина»; небольшой и верткий, он свободно проходит там, где это не удается другим кораблям, и может заходить в реки и бухты.

Четыре судна — всего в общей сложности 378 человек, среди них по меньшей мере .30 женщин с детьми. У одной их семеро. Другая взяла с собою четырех. Есть на кораблях и незамужние, и вдовы, которые надеются найти свое счастье. И многие действительно его находят: 15 свадеб будет отпраздновано за время пути.

Сейчас это кажется странным: на судах, отправляющихся в немыслимую даль, в труднейшую экспедицию, — и вдруг женщины! Но так оно и было, и не последнюю роль здесь играло то обстоятельство, что речь, между прочим, шла об основании новых колоний. Это во- первых. А во-вторых, наши представления о той или иной эпохе всегда нуждаются в каких-то коррективах. В данном случае это и есть тот необходимый корректив к-иашим стандартным представлениям об эпохе конкисты: женщины довольно часто наравне с мужчинами отправлялись в дальние страны, делили с мужчинами все опасности похода — испанки, мулатки, индианки, негритянки.

Каравеллы идут на запад. И пока перед ними расстилаются лишь волны и море, воспользуемся случаем и расскажем о том, как были снаряжены корабли Менданьи.

Под палубой — в ту пору и понятия еще не имели о холодильниках — в бочках, бадьях и глиняных кувшинах хранился провиант. Прежде всего железный рацион, в который входят продукты первой необходимости: сухари, оливковое масло — последнее и поныне в чести у испанцев. И конечно, пресная вода, которая ценится на вес золота.

Это основа основ.

Кроме того, есть фасоль, чечевица, сыр, солонина, сардины, мука, рис, вяленая рыба, мед. Входили в рацион изюм, фиги и, уж конечно, лук, чеснок, уксус, соль. Везли моряки и несколько коров и коз. В приспособленных под свинарники помещениях хрюкали откормленные свиньи, там и сям кудахтали куры, блеяли овцы.

Не позабытыми оказались различные семена: редиски, капусты, маиса, клубни сладкого картофеля. Часть межпалубных помещений занимали дрова, необходимые для приготовления горячей пищи. Вино хранили в бурдюках и обращались с ним бережно. В будние дни его не пили вовсе. Стаканчик-другой полагался лишь по праздникам, немного вина давали больным, чтобы скорее выздоравливали, да еще немного вина расходовалось во время мессы.

Список припасов на этом, разумеется, не кончался. Были еще тюлений и рыбий жиры, которыми смазывали все необходимые орудия труда, были запасы всех этих орудий — для будущих колоний, — были бочки и ящики со смолой и ворванью, с гвоздями, болтами, шурупами, льняное масло, кокосовое волокно, парусина, запасные канаты. Над килем лежали служившие одновременно и балластом свинцовые пластины, их в случае надобности накладывали изнутри, на обшивку для защиты корпуса корабля. Имелся запас лекарств и хирургических инструментов. .

Порох хранился в задней части трюма, там же находились и снаряды — каменные и свинцовые пушечные ядра. Вооружение каждого корабля состояло из пушек — тяжелых и легких, четырехсантиметровых фальконетов. Везли корабли и полное вооружение для мушкетеров: щиты, мечи, кинжалы, панцири, мушкеты, запасы одежды, тросы.

. В трюмах хранились также пестрые хлопчатобумажные ткани, стеклянные бусы, медные тазы, колокольчики, чей звон приводил в восторг туземцев еще во времена Колумба, красные шляпы, множество крестиков — для будущих новообращенных, зеркальца, рыболовные крючки, иглы, кольца, ожерелья, запястья.

И все это умещалось в небольших в общем кораблях: самый крупный из них имел не более 140—150 тонн водоизмещения!

Более месяца плыли корабли на запад, и жизнь постепенно налаживалась. Как только солнце поднималось над горизонтом, раздавался хор юнг, которые, как и полагалось по старому обычаю, встречали зарю радостным гимном. Затем следовала общая молитва. После молитвы не грешно было и позавтракать. А дальше каждый занимался положенным ему делом. Матросы босиком, в шерстяных штанах и в куртках с широким вырезом несли вахту. Взбирались на реи, высматривали из «вороньих гнезд», прикрепленных к мачтам корзин, не видны ли берега. Солдаты чистили свое оружие. Все, кто был свободен, выходили на палубу подышать свежим воздухом, насладиться дневным светом. Внизу во внутренних помещениях было темно, огонь обычно не зажигали, опасаясь пожара, а что касается воздуха, то он был поистине ужасен. Только офицерам и дамам дворянского происхождения полагались хоть и крохотные, но все же мало-мальски пристойные каютки, на палубе, в обеих надстройках — на корме и на носу. Самой привилегированной частью корабля считалась надстройка на носу.

Каюта, которую занимали капитан и его семья, тоже, конечно, не была большой, но зато обладала тем неоценимым преимущёством, что при ней имелась уборная. Прямо под капитанской каютой располагалась рубка, в которой находились компас и другие навигационные приборы — угломерная линейка, астролябия, квадрант. Именно здесь было царство Кироса, или, во всяком случае, одно из его царств. Определить широту удавалось сравнительно просто, хотя и не без погрешностей. Гораздо сложней было установить в море долготу. Вот уж что мучало моряков вплоть до XVIII века, когда был изобретен хронометр. А до этого кормчие, определяя долготу, порой ошибались на 50—60 градусов. Именно из-за этого «теряли» уже открытые острова, именно из-за этого случались — наша экспедиция этого тоже не избежит — жестокие просчеты, в том числе и во времени. Как часто приходилось Киросу досадовать на то, что в небе южного полушария нет Полярной звезды... Ведь для определения долготы надо было вести сложные вычисления, отсчитывая отрезки пройденного за день пути, и, следовательно, знать скорость ветра и течения. Такие расчеты были весьма не просты, и ежедневно на совещании штурманы тратили немало времени, чтобы прийти к согласию.

...Когда кончалось «измерение солнца», Кирос входил в навигационную рубку, наносил широту и пройденный отрезок пути (в общем на глазок) на карту и в дневник корабля. Карты были из хорошего пергамента, но сведения, которые они содержали, увы, далеко не всегда были достоверными.

Так, за делами подходило время обеда. Устанавливались столы на средней палубе между носом и кормой — для простых смертных. Офицеры обедали в кают-компании. Когда же оловянные миски и прочую посуду убирали на место, а палубу очищали от объедков, наступал блаженный час отдыха. Все, кто был свободен, укрывались где-нибудь в тени, а знатные дамы затворялись в своих каютах.

К вечеру на борту становилось оживленнее. Там и здесь собирались группа(ми: разговаривали, пели, танцевали, играли. Вспыхивали бурные всплески смеха, в ходу были и охотничьи рассказы, и морские; присяжные балагуры острили напропалую, и остроты эти порой бывали не для нежных ушей. Иногда приходилось вмешиваться офицерам, случались и ссоры.

Нет, уж чего-чего, а шуму хватало и днем и вечером. Тихо было только ночью. Ибо ночью всем, за исключением вахтенных, полагалось спать. Полагалось, чтобы везде была полнейшая тишина. Любой подозрительный шорох, любая, даже негромким голосом отданная команда, крик невзначай угодившего за борт человека — все должно было быть слышным. И лишь в последнем случае разрешалось, более того, соответствующими правилами предписывалось поднять оглушительный шум, дабы отпугнуть от несчастной жертвы акул.

Доставленному на борт утопленнику следовало пером пощекотать нёбо: пусть его как следует вырвет, пусть выйдет соленая морская вода, которой он успел наглотаться. Затем для подкрепления дать ему горячего винного супа, потом оливкового масла. Предписывалось тщательно растереть грудь и живот, чтобы «взбодрить и разогреть кровь».

Человек за бортом — такое в общем случалось редко. Обычно ничто не нарушало сонную тишину. Свет мерцал только в штурманской рубке да в кормовом фонаре. Вахтенный офицер, тщательно прикрыв лампу, совершал свой обход в ночи. Ничто не должно было укрыться от его взора. Крепко ли стоят мачты, не проникла ли вода в трюм, все ли в порядке в пороховом погребе, на месте ли кувшины с питьевой водой, на месте ли помпы, канаты, якоря (они ведь ь!огут понадобиться в любую минуту), в порядке ли рулевое управление, выдерживается ли заданный курс — забот у вахтенного офицера было немало. И если вахту нес главный кормчий, то в его обязанности входило также найти ориентир для штурмана — какой-нибудь предмет на корме корабля. Он указывал на этот предмет рукой, и данный его жест называли «благословением кормчего».

...Педро Кирос любил эти ночные часы, когда корабли, словно призраки, скользили в ночной тиши, подгоняемые попутным ветром, когда можно было хоть как- то отойти от дневных забот и остаться наедине с собой и своими мыслями. Был ли он доволен судьбой? О, да, безусловно. Правда, совмещать, обязанности капитана корабля и главного кормчего всей экспедиции было нелегко. Но он ведь и не стремился к легкой доле.

Ветер наполнял паруса, почти бесшумно скользили по спокойным водам корабли.

Они шли вперед в открытый океан.

21 июля перед вечером с мачты донесся крик: «Вижу землю». И правда, вскоре даже те, кто находился на палубе, увидели несколько островов в предвечерней дымке, благоухающих, с нежной и красивой зеленью. А вскоре к кораблям подплыли на своих челноках и местные жители, высокие, красивые, статные, могучего телосложения люди с бронзовой кожей и цветами в волосах, белозубые, добродушные.

Первый остров, открывшийся глазам испанцев, получает имя Санта-Магдалина. А вся группа — ибо Менданья не сомневается, что найден целый архипелаг,— название Маркизских островов, или, уж если быть точным: островов Маркиза де Мендосы — в честь вице- короля Перу Гарсиа Уртадо де Мендоса.

Вблизи острова были еще красивее, чем издали.

Вместе с отрядом моряков Кирос плывет к берегу.

Иисус Мария!, Наконец-то он видит первые острова в Южном море. Никем раньше не упомянутые, ни на одних картах, даже тех, тайных, что хранятся в Севильской торговой палате, не помеченные. Зеленые холмы и горы вздымают к прозрачному голубому небу свои вершины, узкие долины обрываются у самого моря. А оно было синее, прозрачное, а волны, тихие и ласковые, набегали, омывая желтовато-белые скалы, врываясь между ними, образуя бухточки. Вот мыс, а за ним, как сказочное видение, на добрых полмили отлогий чудесный берег, обрамленный нежной изумрудной травой. Чуть поодаль — целая роща пальм, с пышными кронами. Неподалеку бежал ручей, и видны были между деревьев крыши небольшого строения.

Какая своеобразная страна! Заброшенные за тридевять земель от Нового Света, посреди океана, люди ходят тут лишь в набедренных повязках, но у них есть удобные легкие дома, замечательные плоды, вкусные коренья, разнообразные овощи, которые они разводят на отвоеванных у зеленой чащобы землях. У них превосходные лодки, у них — пусть не из железа, но достаточное число необходимых орудий труда, у них немало украшений.

И свой сложившийся уклад жизни.

Кирос любуется жителями — сильными, здоровыми, такими высокими, что испанцы рядом с ними кажутся карликами. В дневнике он запишет, что среди островитян можно различить две расы — одну с более светлой кожей, другую потемнее. Его внимание привлекает на следующем острове — Санта-Кристина — татуировка туземцев. Странным кажется ему, что у некоторых индейцев светлые волосы (лишь впоследствии он узнает, что они крашеные). И словно завороженный глядит он на ходкйе, с балансиром, двойные челноки островитян. Его интересует все: и как их делают, из какого дерева, и каким образом они так легко меняют курс в открытом море. Он вслушивается в звуки незнакомого языка, запоминает особенности произношения.

А чуть позже, в деревушке, Кирос восторгается деревянными домами, крытыми тростником, с полом, приподнятым над уровнем улицы. «Их селение, — запишет он,— расположено так, что дома стоят по обе стороны квадратной площади, либо с севера и юга, либо с запада и востока, а везде вокруг очень высокие и толстые деревья. Дома, видимо, общие, и они открыты дождю и ветру... Должно быть, много людей живет в каждом доме, ибо там немало постелей». Он любуется циновками, утварью и инструментом островитян, мастерски изготовленными из рыбьей кости и раковин. Видит кур и свиней и тут же про себя отмечает, что собак, вероятно, здесь не знают: стоит залаять увязавшемуся с моряками корабельному псу, как островитяне убегают во все ло-. патки.

Очертания островов, береговая линия, ветры, сила прибоя, места, пригодные для гавани, — этим он займется в последующие дни. И подробным изучением флоры и фауны. Его радует, что на этих дивных, покрытых густым лесом гористых островах, таких праздничных и ласкающих глаз, великое множество разнообразных и очень красивых цветов, что здесь много птиц. Их гомон и щебетание, их пестрое оперение доставляют ему истинное удовольствие. Жители островов неплохие земледельцы и еще лучшие рыболовы — ловкие, сноровистые. На острове много превосходной пресной воды, здесь выращивают в достатке сахарный тростник.

Здесь мягкий, здоровый климат.

Все это Кирос со свойственной ему аккуратностью заносит в дневник. Но и иные, менее приятные новости тоже. Ибо, увы, взаимоотношения между испанцами и местными жителями складываются далеко не так, как того хотели бы Кирос и Менданья.

Да, уж с кем-кем, а с ангелами люди Менданьи не имеют ничего общего. Искатели приключений и авантюристы, привыкшие творить на захваченных землях все, что им вздумается, они и здесь занимаются грабежами и убийствами.

Все начинается с того, что один из островитян прихватывает кусок солонины — ему и невдомек, сыну лесов, что'Испанцы сочтут это кражей. Следует предупредительный залп, и находившиеся на борту адмиральского корабля туземцы испуганно прыгают в море. Но один не успевает. И вот, в нарушение категорического приказа Менданьи, морской пехотинец хватает мушкет и тщательно прицеливается. Выстрел.

Кровь окрашивает палубу.

Островитяне отвечают градом копий и камней. Снова залп, первые убитые падают в воду — и мир нарушен. Теперь на берег приходится сходить под усиленным конвоем. Набрать дров, запастись водой — все становится проблемой. И напрасно Менданья пытается исправить зло (он-то по собственному опыту знает, что значит восстановить против себя местных жителей). Подарки, попытки переговоров. И все тщетно. Так приветливо встретившие незваных пришельцев, островитяне теперь, после жестокого урока, держатся совсем по-иному. Чуть ли не по всему острову звучат их боевые трубы-раковины, а когда воины убеждаются, что ничего не могут поделать против огнестрельного, неведомого им оружия, они уходят в глубь острова и с вершины поросшего лесом холма скатывают вниз на испанцев огромные камни. По утрам и ночью раздается их боевой клич. Боевые действия поддерживают те, кто остался в поселке.

Война!

Кирос впоследствии напишет, что не правы, конечно, были испанцы. Они первыми применили оружие, и если называть вещи своими именами, то иначе, как преднамеренным массовым уничтожением людей, их акцию никак не назовешь. Чего, собственно, могли опасаться четыре хорошо вооруженных корабля, с пушками и отрядом пехоты? Ведь у туземцев не было даже стрел. И сурово добавит: тяжкое преступление, отвратительные бесчинства. «Их нельзя совершать! Их нельзя поощрять! Их нельзя допускать и нельзя терпеть. За такие дела нужно карать при первой же возможности...»

Да, Кирос на стороне слабых. Кирос видит в островитянах людей и с ужасом вспоминает, как дробили голые тела островитян тяжелые мушкетные пули, как испанцы вешали невинных людей, как один из мушкетеров безжалостно прикончил отца, пытавшегося спасти раненого сына.

Прямую ответственность несет за содеянное Манрике. Солдафон признает в разговоре с аборигенами лишь язык силы. И он только усмехается, когда Менданья пытается урезонить его. Манрике знает: сместить его не так легко.

...И все-таки что-то странное происходит с Менданьей. Ведь начальник экспедиции — он! И уж кто-кто, а хМенданья прекрасно понимает, как недопустимы, как, наконец, просто опасны подобные действия. Устал он? Скверно ли себя чувствует—может быть, уже начала подтачивать могучий некогда организм смертельная хворь, что вскоре сведет Менданью в могилу? А может быть, не хочет он до поры до времени обострять отношения с Манрике — ведь главная цель впереди, не добралась пока еще экспедиция до Соломоновых островов, и вновь открытый архипелаг интересует его постольку- поскольку? Конечно, генерал объявил его владением испанской короны, конечно, он охотно оставил бы здесь колонистов. Но что поделаешь, если никто, ни один человек, не изъявляет теперь на это своего согласия.

Единственно, что удается сделать Менданье на Санта-Кристине, — посадить немного маиса.

...Медленно уходят вдаль, скрываясь за горизонтом, Санта-Магдалена, Сан-Педро, Исла-Доминика, Санта- Кристина, по нынешнему Фатухива, Мотане, Хиваоа, Тауата. По меньшей мере 200 островитян были убиты испанцами, и всего лишь трое пришельцев поплатились за свой разбой.

У испанцев пока что настроение довольно бодрое. Они открыли красивые острова и с нетерпением ждут встречи с Соломоновыми островами, которые — так считают они — должны быть где-то не очень далеко. Богатые и счастливые Соломоновы острова, о которых так много говорилось во всех портах Перу.

Менданья тоже полон нетерпенья. Ему кажется, что суда идут слишком медленно, и он верит, что вот-вот покажутся открытые им земли.

Сейчас мы знаем, что Менданья ошибался в своих расчетах. Но это неведомо никому из его спутников и ему самому тоже. А поелику до желанных островов недалеко, то стоит ли слишком беречь продукты?

Все сыты, довольны, работы немного, ветер хорош. Отлично! Еще несколько дней — и они прибудут в сказочную страну и уж там-то сумеют разбогатеть. У них будут деньги, толпы слуг.

Проходит неделя, другая, а островов все нет и нет. Впереди — как ни напрягает зрение впередсмотрящий — до самого горизонта лишь голубая поверхность воды. Берега не видно. Не видно ни птиц, ни каких- либо признаков близкой суши.

Черт возьми! А может быть, генерал сам не знает, где его острова? Да и есть ли они? Кто не слыхал о том, что в некоторых широтах острова уходят порой под воду? А могли ведь корабли и просто пройти мимо!

Впрочем, на какой-то срок страсти утихают. По курсу корабля два острова! Оба маленькие, плоские, но все же это клочки суши посреди бесконечной, бескрайней пучины. Один нарекают именем Сан-Бернардо (вероятно, нынешний Дейнджер-Айленд), второй, еще меньший по размерам, еще более уединенный, называют Ла Солитариа.

А потом вновь море и волны. И никаких признаков суши. Тревога закрадывается в сердца, ведь уже миновали все сроки.

...Еще пока нет открытого мятежа. Но всеобщее раздражение нарастает, и все более явными становятся давно, уже с начала плавания, назревавшие конфликты.

Солдаты издавна не в ладах с матросами. А сейчас раздоры усиливаются. Солдаты убеждены — и в этом их поддерживает Манрике, — что без них вся экспедиция пойдет прахом. Ведь именно они завоевывают дальние страны.

А морякам давно уже надоели эти сытые бездельники, не знающие, куда приткнуться, и изнывающие от скуки; но не желающие и пальцем пошевелить, чтобы чем-нибудь помочь.

Враждебные отношения заходят так далеко, что в них оказываются вовлеченными даже офицеры. И если Манрике горой стоит за своих солдат, правда, поколачивая их в минуты гнева всем, что под руку попадет, то Кирос волей-неволей принимает сторону моряков.

Неважные отношения складываются у Манрике и с Менданьей. И все более заметна рознь между командирами и матросами. В какой-то степени тут виноват и сам Менданья. Но в том-то и беда — это становится все явственнее, — что Менданья 1567 года и Менданья 1595 года совершенно различные люди. Тогда он был полон сил, энергии, решимости. Сейчас это сломленный жизнью, больной человек, подпавший под влияние жены и поэтому терпящий все выходки ее многочисленной родни, а они все больше наглеют. Кирос испытывает это на себе. Он даже вынужден обратиться к Менданье с просьбой угомонить старшего из братьев Баррето, дона Лоренсо.

Внезапно и, что самое непонятное, в тот момент, когда суда оказались вблизи земли, исчезает альмиранта — ее так никогда не найдут, она не придет ни в один из испано-португальских портов. И страсти разгораются еще больше. Следов кораблекрушения не видно, море спокойное, рифов как будто нет. Конечно, в тумане, а до этого был туман, судно могло и затонуть и потеряться. Но к тому моменту, когда запропастилась альмиранта, туман рассеялся, и отнести ее не могло далеко. Да и земля была, что называется, перед самым носом, в пределах видимости.

Мятеж матросов? Не исключено. Но скорее всего свою роковую роль сыграли натянутые отношения между братьями Баррето и адмиралом Лопе де Вега. Он им приходился родственником? Бесспорно. Только родственные эти связи были далеко не самыми теплыми.

Альмиранты нет. Зато — и это на время отвлекает от грустных и тревожных мыслей — впереди земля.

Эта новая земля — совсем иная, чем те острова, которые месяц назад покинули моряки. Здесь нет таких прекрасных легких красок, все как-то угрюмее, что ли. Черная земля и черные люди с кожей цвета эбенового дерева, и тела их испещрены татуировкой. На шее и на руках кольца из темных стеблей, уши и нос украшают перламутровые раковины. Волосы курчавые, толстые, стрижка короткая. Такое впечатление, что это совсем другая раса! (О полинезийцах и маланезийцах в ту пору еще никто ничего не знает.)

Несмотря на исчезновение судна, настроение поднимается. Правда, это опять не Соломоновы острова, как весьма скоро убеждается Менданья (куда они только запропастились?), но все же острова, всё же. твердая земля. И не такая" уж плохая! Верно, местные жители более воинственны, чем те, которые им встретились на' Маркизах. Они вооружены луками и своего рода пращами, но Менданье удается на первых порах завести дружбу с одним из местных вождей. Это уже кое-что.

...Вновь с великим удовольствием бродит по острову Педро Кирос, вдыхает аромат трав, радуется щедрости тропической земли. Стоянка для кораблей найдена удобная. Неподалеку от берега чистый прозрачный ручей. Сколько угодно сухостоя, это тоже приятно; на корабле кончился запас дров. В деревнях у островитян он видит хижины, видит верткие, быстрые лодки, в которых свободно размещаются 20—30 воинов, видит, что местные рыбаки используют по меньшей мере три вида сетей и ставят возле берегов своего рода капканы для рыбы: когда начинается отлив, в этих своеобразных садках остается немалая добыча. Есть на острове куры, свиньи, голуби. И сколько угодно кокосовых пальм, банановых деревьев, сахарного тростника. Есть хлебное дерево, индиго, съедобные корни (которые надо варить или поджаривать, в противном случае у человека начинает кружиться голова).

Нет, природа и тут достаточно щедра, тут тоже изобилие солнца и влаги.

Экспедиция явно сбилась с пути, хотя его, Кироса, вины нет: он ведь только выполнял приказания Менданьи. Зато удалось открыть еще один неведомый остров.

На совещании, созванном Менданьей, Кирос выступает за то, чтобы на острове, его называют Санта-Крус, оставить колонистов.

Три каравеллы покачиваются на волнах в тихой бухте на острове Святого Креста. И если дальнейшие события принимают совсем не тот характер, которого хотелось''Менданье, если остаются буквально считанные дни относительно мирной жизни, то виноваты в этом пришельцы, и только они.

Но пока все обстоит более или менее благополучно. Забыты дни тяжелого перехода, вечная теснота, нехватка воды и продовольствия. Под ногами твердая земля, у всех много вкусной и сытной пищи, сколько угодно овощей, воды, есть возможность пополнить изрядно оскудевшие, запасы и учредить на острове колонию.

Как и полагается, остров объявляется собственностью его величества короля Испании. На берег, так же как это делается всегда, в последний раз на Солитарии, вынесен крест, все принимают участие в мессе. Потом солдаты берутся за работу.

Стучат топоры, падают деревья, появляются первый блокгауз, за ним другой — вскоре на земле островитян вырастает укрепленный военный лагерь, обнесенный рвом и валом и охраняемый часовыми.

Начальствует в лагере Манрике. Менданья, а также его супруга, равно как и матросы, остаются на кораблях.

Такова дислокация, и она очень быстро приводит к неожиданным результатам. Впрочем, неожиданным — в данном случае не совсем верно. Правильнее было бы усмотреть здесь известную закономерность...

Один из местных вождей, обласканный Менданьей, делает все, чтобы помочь пришельцам. А Менданье он клянется быть первым другом. Имя вождя — Малопа. Верный своему слову, он щедро снабжает испанцев продовольствием — и тех, кто остался на кораблях, и тех, кто находится в лагере. Манрике видит в Малопе потенциального союзника Менданьи, и боится, что в случае дальнейшего обострения отношений он может представить реальную опасность.

В лагере вообще много недовольств. Удальцов Манрике крайне раздражает твердый приказ Менданьи щадить островитян и их имущество. Они полагают, что это ни к чему. Для них война и военный грабеж — основа основ, а им не дают развернуться. И еще не ясно, из каких соображений. Не исключено, что лишь по той простой причине, что жена Менданьи, Исабель (она и сама не станет отрицать своих слов), вместе с Менданьей рассматривают остров как свою собственность — они снарядили эскадру! А посему пусть солдаты не рассчитывают здесь на какие-либо доходы, им будет уплачено, но они не получат ни земель, ни богатств.

Слухи ползут, люди распаляются, они готовы на все ради золота. А похоже, что его-то и собираются забрать себе родственники Исабель. Ее братья Лоренсо, Луис и Диего живут вместе с солдатами в лагере? Ну и что? Тем хуже, ибо эти шпионы наверняка доносят обо всем Менданье.

Так завязываются узлы ненависти. Исабель, естественно, становится на сторону братьев, и ей все больше и больше не по нраву Манрике. О, эта старая бестия тоже не отличается кротостью характера. У него давно происходят стычки с Лоренсо, в коих виноваты оба. Но начальник-то Манрике. Зато у Лоренсо — сестра!

...Впоследствии Кирос, при всем уважении к Менданье, не мог не осудить бездеятельности последнего. Менданья, правда, болел. И все же вмешайся он вовремя, возможно, события приняли бы другой оборот.

Увы, дела идут все хуже и хуже. Солдаты чуть не в открытую готовятся к мятежу. К ним присоединяется -капитан галеота Корсо, который обещает отвезти их к богатым островам. Менданья, Баретто для солдат становятся людьми, мешающими им. И даже над головой Кироса пролетает шальная пуля. Несколько пуль летят в сторону кораблей.

В этой обстановке Кирос считает необходимым попробовать все же как-то утихомирить враждебные партии. Человек умный, он не может не понимать, чем грозит начавшаяся смута.

Он отправляется на берег, один и без оружия. Но его призывы к благоразумию, его доводы никто не хочет слушать. Более того, слышны возгласы: «Долой! Пусть убирается!» Два или три солдата обнажают шпаги. Того и гляди они пустят их в ход.

Вмешивается Манрике, он приказывает не трогать Кироса. Но покинуть лагерь, и покинуть его так ничего и не добившись, Киросу все же приходится...

Видя, что положение все усложняется, Менданья наконец решается действовать. Знал ли Кирос, каковы его планыЬВероятнее всего, нет. Скорее всего он думал,- что речь идет просто об аресте Манрике и о предании последнего военному суду. На все вышло несколько по-иному.

Поговорив с Манрике, который на следующий день, следуя примеру Кироса, прибыл на корабль, один и без оружия, но держался нагло, Менданья отпустил его. А утром — солнце еше не взошло — приказывает Киросу сопровождать себя. Менданья при шпаге. Он велит вооружиться и Киросу и, прихватив по дороге капитана галеота, который начинает понимать, что, на карту поставлена и его собственная жизнь, съезжает на берег. В условленном месте его встречают братья Баретто с группой верных им солдат.

...Лагерь еще спит. Часового возле хижины Манрике снимают без шума. Вооруженная ватага врывается в помещение.

Манрике не успевает схватиться за оружие, по сигналу Менданьи один из солдат всаживает ему кинжал в бок. Следует еще несколько ударов, и Манрике бездыханный падает на пол. Один из ударов шпагой наносит его бывший союзник, Корсо, капитан галеота.

Начинается избиение сторонников Манрике. С криками «Да здравствует король!», «Смерть мятежникам!» братья Баретто и несколько наемников врываются в хижину, пытаясь свести счеты со своими недругами.

И вот тут-то бешенство овладевает Киросом. С ума, что ли, они все посходили? Честно ли это, убивать спящих людей?

Со шпагой в руках преграждает он путь убийцам.

Побоище приказывает прекратить и Менданья.

Головы Манрике и еще одного убитого выставляют на всеобщее обозрение. Нескольких наиболее рьяных противников Манрике обезоруживают. Остальные, видя, что Манрике убит, клянутся в верности Менданье.

Фелипо Корсо, который всадил шпагу в грудь Манрике, спешит к донье Исабель. У него свои заботы. Пусть от него узнает жена Менданьи, как счастливо закончилось задуманное.

На этом, однако, дело не заканчивается. Еще до того, как Менданья появился в лагере, человек 30 наемников отправились — так они ответили в ответ на окрик с корабля — за продовольствием в деревню. Генерал, словно предчувствуя б'еду, еще раз велел напомнить им, чтобы они ни при каких обстоятельствах не трогали Малопу.

И вот теперь в лагерь прибегает солдат с сообщением,, что Малопа убит!

А произошло все это так. Отряд при подходе к деревне разделился. Человек 12 пошли дальше. Оставшиеся под командованием Хуана де Буинтраго вошли в деревню. Вождь встретил их приветливо. И вот тут-то, отведя несчастного в сторону под предлогом переговоров, один из мушкетеров выстрелом в упор размозжил ему голову. Все произошло так внезапно и так быстро, что Буинтраго не успел помешать злодеянию. И вместо того, чтобы остановить убийцу, дал ему возможность убежать в лагерь.

Молча выслушивает новость Менданья. Еще один удар по его планам! Ведь он уже видел в Малопе союзника, считал, что тот поможет ему. Теперь, все усилия могут пойти прахом: кто знает, как развернутся события, ведь убийство Малопы — вызов всему племени.

Менданья приказывает снять с кольев головы Манрике и второго убитого, наводит в лагере порядок и устраивает засаду.

...Сначала возвращается отряд, который ничего не знал о происшедшем, поскольку в деревню не заходил. Командующего отрядом адъютанта Манрике и еще одного солдата, приемного сына Манрике, тут же арестовывают, остальных обезоруживают.

Несколько часов спустя в лагерь возвращается второй отряд. Хуан де Буинтраго — это всем известно, лучший друг Манрике, и его хватают, едва только он входит в ворота крепости. А затем, обвинив в попустительстве убийству Малопы (сам убийца тоже пойман и ждет своего часа), приговаривают к отсечению головы.

Остается еще убийца Малопы. Того гляди и ему отрубят голову. Но за него вступается Кирос. Йе потому, что хочет оправдать его. Просто Кирос считает, что и так уже пролито много крови и каждый человек на „ счету. И он не очень уверен, что Менданья прав, расправляясь со своими противниками такими методами. Конечно, за мятеж полагается казнь. Но обвиняемому следует предоставить возможность защищаться. В особенности если все так запутано, как здесь. Не пошел ли Менданья в некоторой степени на поводу у своих родственников и прежде всего своей жены? И не сам ли он в какой-то мере, вовремя не вмешавшись, дал разгореться пожару?

Убийцу отводят на корабль. Через неделю он умирает, уморив себя голодом.

А на острове тем временем происходит то, чего тщетно хотел избегнуть Менданья. Восстание! Туземцы не желают иметь никаких дел с испанцами. Все попытки примирения срываются. Менданья посылает им голову Буинтраго, но и это не помогает. Чаша терпенья островитян переполнилась. Они окружают лагерь и осыпают испанцев градом стрел и камней, оглашают окрестности своими криками и не хотят идти на мировую.

В первый же день ранено 24 участника экспедиции, в том числе и Лоренсо Баретто. И не удивительно, смекалистые воины целят либо в лоб, либо в ноги. И поэтому шлемы, щиты, панцири не спасают испанцев от крупных потерь.

Военные действия не прекращаются ни днем, ни ночью. Худо становится с провиантом — островитяне его больше не доставляют, а дороги заняты их отрядами. И не только дороги. Весь лес кишмя кишит разъяренными индейцами. Такое впечатление, что, прекратив междоусобицы, они все выступают против пришельцев!

Раны не заживают или заживают плохо: туземцы смазывают кончики стрел каким-то ядом. К ранам до- - бавляются болезни. Свирепствует отчаянная дизентерия, и многие солдаты бродят еле живые, а то и вовсе от слабости не могут головы поднять. Каждый день умирают люди. Их косят не только раны и дизентерия, но и страшнейшая тропическая малярия, злейший бич здешних райских мест. Не помогают ни настойки, ни молитвы, день ото дня положение становится все тяжелее.

«Посеявший ветер пожнет бурю» — эта древняя поговорка, наверное, не единожды приходит на ум Менданье. Столько лет усилий, такую жестокую борьбу пришлось выдержать, чтобы суметь снова отправиться в манящие дали безбрежного моря — и неудача за неудачей! Эти его Соломоновы острова, которые словно в прятки надумали с ним играть, хотя вроде бы по всем расчетам давно полагается им показаться. (Менданья не знает и так никогда не узнает, что ошибся не только в определении расстояния от Маркизских островов до Соломоновых, но и примерно на 350 морских миль приуменьшил расстояние от Перу до Маркизов.) Неудача на Маркизских островах. Исчезновение альмиранты,— а на ней . было 180 человек, чуть ли не половина всей .экспедиции.

Как ему тогда, в Череппе не хотелось брать это судно. Будто чувствовал: не пройдет впрок обмен.

По ночам со всех сторон видны боевые костры островитян, слышны боевые выкрики размахивающих -тяжелыми палицами и копьями воинов, гремят барабаны. И ни днем, ни ночью не чувствуют себя в безопасности пришельцы. Они — в полукольце, в их распоряжении клочок береговой кромки да на скорую руку срубленный форт.

Неужто все пойдет прахом?

В глубине души Менданья понимает, что есть и его вина в том, что происходит. Слишком много всякой портовой швали стали участниками экспедиции. Неважно получилось и с маршрутом. Не сумел он ни сплотить, ни подчинить своей воле солдат и матросов, а когда наконец попытался, то провидение вновь оказалось не на его стороне.

...Припасы более не поступают. Лишь под охраной солдат удается собрать в лесу ягоды. В осаде живут испанцы, и положение с каждым днем становится все хуже. .

Перечисляя в своем дневнике беды, обрушившиеся на экспедицию, Кирос упомянет неважный климат (он оказался здесь далеко не таким ласковым, как на Маркизских островах), а также неблагоприятное время года: днем яркое, палящее солнце, от которого не знаешь .куда деваться, а ночью с гор спускается туман. Сырость такая, что не только прибрежный песок, все кругом мокро, как после дождя, одежду хоть выжимай, от холода не спасают ни одеяла, ни плащи, а разводить костры опасно. Спать приходилось зачастую на голой земле.

Умирает духовник Антонио де Серпа, умирает капитан фрегата Алонсо де Лейва. Число больных все увеличивается.

Менданья тоже болен. Он лежит в хижине, день ото дня ему становится все хуже. С ним в лагере Исабель и ее родственники.

Все меньше сил. И наступает день, когда Менданья понимает: живым ему с этого острова не выбраться.

18 октября, так и не добравшись до Соломоновых островов, так и не исполнив задуманное, сломленный неудачами и недугами, Менданья умирает. Восемь офицеров несут покрытый черным сукном гроб. Короткая заупокойная молитва. Гроб опускают в могилу.

Лоренсо Баретто, новый главнокомандующий, делает попытку договориться с островитянами и для этой цели избирает Кироса. Аборигены не скрывают своей неприязни к белым. И все-таки, когда Кирос объясняет им, в каком тяжелом положении находятся испанцы, и просит прекратить военные действия, соплеменники Малопы соглашаются. И даже приносят испанцам продовольствие.

Вспоминая впоследствии об этом, Кирос напишет, что ему было стыдно за своих земляков.

...Несколько дней спустя Лоренсо тоже умирает.

В экспедиции растет недовольство. Бежать, бежать с этого острова. Напрасно Кирос пробует урезонить солдат. Они не хотят ни о чем слышать. Кирос с небольшой группой матросов хочет остаться, он считает, что земли тут хорошие, что можно сыскать более здоровый уголок. Пожалуйста, пусть остается. Пусть остаются те, кому здесь нравится.

Исабель считает, что нужно возвращаться. Назначенная Менданьей его преемницей и руководительницей экспедиции, получившая громкий титул губернаторши, она тоже не хочет больше оставаться на острове, и ей нужен Кирос. Кто, кроме него, в состоянии повести корабли к родным берегам?

 

Глава четвертая

Дорога домой идёт через Филиппины

Корабли в скверном состоянии, люди устали. Возвращаться надо через Манилу, а карт не хватает. Поскольку Менданья потерял Соломоновы острова и расчеты оказались неверными, трудно установить с точностью исходную точку и соответственно произвести мало-мальски точное исчисление. Впереди незнакомое море.

Весь груз ответственности — на плечах Кироса. Он единственный человек, который в состоянии найти выход из очень нелегкой ситуации.

Но ему дьявольски трудно, Ко всем неурядицам — а их не перечесть — прибавляется еще и то обстоятельство, что он, став, по сути, руководителем злосчастной экспедиции, формально лицо подчиненное. Во главе экспедиции согласно посмертной воле Менданьи стоит его жена. И этот, с позволения сказать, адмирал, право, оставляет желать много лучшего. То, что донья Исабель ровным -счетом ничего не смыслит в морских делах и корабельных порядках, это понятно. Беда, однако, в том, что, будучи человеком властным, она чуть ли не на каждом шагу вмешивается — и совершенно зря — в эти дела. Естественно, сие не может не раздражать Кироса. С доньей Исабель он не ладил и прежде. Теперь же нередко получается так, что стоит Киросу принять какое- либо решение, как она тут же его отменяет. Приходится тратить время и силы, чтобы образумить вздорную женщину; которая никак не хочет понять, что речь идет отнюдь не об увеселительной прогулке и что она находится не в своем поместье.

При всем этом Исабель весьма и весьма себе на уме. Дабы не расписываться в неудаче экспедиции (а фактически, несмотря на то, что открыты новые острова, так оно в какой-то степени и есть, ибо ничто из того, что было задумано, не выполнено), «адмирал» объявляет: корабли идут в Манилу, поскольку им необходим ремонт. А затем, пополнив экипаж и запасы продовольствия, они возвратятся назад.

Впрочем, может быть, ей и в самом деле кажется, что это так?

Но что там думать о возвращении, когда неизвестно, как добраться до этой Манилы. Неведомы толком ни расстояние, ни маршрут. И все же это единственный реальный выход. Вернуться в Перу тем же путем, только в обратном направлении немыслимо из-за ветров и течений. Пройти севернее, пересечь океан, пользуясь маршрутом Урданеты, в принципе возможно, но ведь и Урданета и все его последователи отправлялись в путь из Филиппин. Отсюда же, из южных широт, в Перу, минуя Филиппины, напрямик еще никто никогда не, ходил. Тем более с кораблями, изрядно потрепанными бурями, с крайне скудным запасом продовольствия, с командой, в которой насчитывается больше больных, чем здоровых, да к тому же озлоблённых и перессорившихся между собой людей, по горло сытых выпавшими на их долю приключениями и вообще давно отчаявшихся попасть домой. Положение усугубляется еще и тем, что глава экспедиции умер, командующий отрядом солдат, умевший держать их в руках, убит, а недовольство «адмиралом» и ее родственниками продолжает расти.

Итак, корабли идут в Манилу. Но прежде — так хочет Исабель — надо поискать Сан-Кристобаль, золотой остров Менданьи. Может быть, там нашла себе прибежище альмиранта, с потерей которой Исабель никак не хочет примириться. Не потому, что ей жалко людей. Все проще: альмиранта, а также ее груз в основном составляли собственность семьи Менданьи — Баретто. А там, где речь идет о ее собственности, Исабель шутить не любит.

Где-то как будто неподалеку должен быть остров. Но где?

Уступая «матери-командиру», Кирос действительно некоторое время ищет остров. Постепенно, однако, эта затея нравится ему все меньше. С провиантом беда, его очень мало. Обветшали паруса,’рвутся канаты, каждый день находятся новые, неполадки. На корабле много больных и нетрудоспособных. Предложение Кироса (вполне разумное предложение!) бросить оба маленьких судна и перевести всех людей на капитану Исабель отвергает начисто. Ей думается, что следует поступить иначе: забрать всех больных с капитаны и превратить галеот в своего рода лазарет. Против этого, однако, возражает Кирос: суденышко маленькое, еле держится на плаву, больных и раненых можно разместить только на палубе. Они же погибнут!

Перепалка продолжается. А тем временем Кирос решительно меняет курс флотилии. Проходит несколько дней, с кораблей уже виден лесистый берег. Кирос думает, что это Новая Гвинея. Задерживаться нет времени, и эскадра идет дальше. Кирос не знает, что он допустил ошибку: не Новая Гвинея это вовсе, а те самые Соломоновы острова, куда они с Менданьей так хотели попасть и которые он тщетно искал по приказанию Исабель.

Словно виденье, исчезает высокий берег. Теперь впереди лишь море и волны.

Медленно, ужасающе медленно ползут корабли. Рационы приходится снизить: кружка воды в сутки, две- три ложки затхлой мучной похлебки без масла. Каждый день умирают люди. На корабле прогнило все дерево, мачты держатся каким-то чудом. А донье Исабель все нипочем. У нее свои собственные неприкосновенные запасы: вино, молоко, мясо. У нее все есть, и она даже свои туалеты велит по-прежнему стирать в пресной воде. И устраивает скандал, когда Кирос просит ее не делать этого. То, что Исабель вздорна, мелочна, тщеславна, то, что от нее порой не добьешься правдивого слова, Кирос знал и раньше. Теперь выясняется, что она жестока и до крайности бессердечна.

А положение становится все более грозным. В один из серых, сумрачных дней от флотилии уходит галеот. Его капитан Фелипе Корсо давно недоволен: ему хотелось возглавить экспедицию. Не получилось. Теперь, считает он, когда того и гляди погибнет капитана, пора улизнуть: сумеет он привести свой корабль в Перу или хотя бы на Филиппины — все почести за открытия, совершенные в этом плавании Менданьей и Киросом, достанутся ему.

Исчезает и второй корабль, фрегат «Санта-Каталина», правда, по иным причинам. Там не хватало людей, открылись многочисленные течи; которые не удавалось заделывать, судно еле держалось на плаву. Кирос вновь попытался договориться с «адмиралом»: пусть люди с фрегата перейдут на капитану. Но донья Исабель и тут осталась верна себе. Ее это не устраивает. К тому же у нее нелады с капитаном фрегата: как посмел Диего де Вера, не испросив ее согласия, вырыть тело Менданьи и везти его на своем корабле? Нет, нет, она ничем не может помочь.

Кирос, у которого тоже не хватает людей, все же посылает де Вера троих моряков. Большего сделать он не может.

И происходит неминуемое: корабль исчезает из виду. Кирос возвращается назад^ждет два дня.

Тщетно.

На рассвете 3 января 1596 года показывается остров Гуам, известный еще со времен Магеллана. Множество челноков с островитянами подходят к кораблю. Бананы, кокосовые орехи, коренья, свежая вода, золотистая рыба, рис. Но туземцы просят за свои дары. железо. Его мало. Нельзя и высадиться. Подойти вплотную к берегу Кирос не решается: как бы не посадить судно на мель. А спустить лодку невозможно: сгнил весь кабель.

Корабль разворачивается и идет дальше. 13 дней спустя показывается мыс. Мыс Святого Духа? Филиппины? Похоже, что так.

Погода прескверная, небо обложено тучами, туман. Корабль останавливается у входа в бухту. Ветер дует с северо-востока. Бухта открывается на восток. Может получиться так, что из-за ветра корабль не сумеет выйти из бухтыv Кирос решает не спешить. Тем более что уже вечереет.

Как всегда, вмешивается Исабель. Она приказывает Киросу войти в бухту. «При такой погоде?» — спрашивает Кирос. И когда Исабель повторяет приказание, Педро взрывается: «Не поведу. Тем более ночью».

Утром видно, насколько он прав. Едва только судно ложится на ветер, как летят реи, трещат и рвутся латаные-перелатаные, сопревшие паруса, рвутся канаты. Еле удается вывести судно в море.

Оно ползет вдоль береговой кромки. Рифы справа, рифы слева, и всю последующую ночь напролет Кирос ведет промеры дна. Утром он видит еще одну бухту. Она открывается на север. В нее, пожалуй, можно войти.

...Три филиппинца встречают их на маленькой лодчонке. Да, все верно, это действительно мыс Святого Духа, если судно идет в-Манилу, оно на правильном пути. И Филиппины по-прежнему удерживают в своих руках испанцы, хотя один лихой английский корсар и попытался было с ходу атаковать столицу.

Местные жители привозят на корабль снедь. Три дня и три ночи на капитане только и делают, что жарят, варят и едят. И далеко не все, несмотря на предупреждения, достаточно умеренно: несколько человек умирает.

Немного отдохнув, матросы производят самый неотложный ремонт...

Две недели спустя, 23 января 1596 года судно проходит между островом Самар и юго-восточной оконечностью Лусона. Вскоре остается позади и Сан-Бернардино, островок в устье канала. На следующий день путешественники в гавани Нивалон, на побережье Лусона. Местные жители выносят к кораблю мясо и фрукты. Но много не приобретешь: все, что можно было бы обменять, на исходе.

Судно осторожно идет вдоль берега Черного острова, и вот показывается Гальбан. Отсюда до Манилы примерно с полсотни миль.

Как они трудны, эти последние мили!

Под тем предлогом, что необходимо приобрести провиант, Исабель посылает обоих своих братьев на берег. Никакого провианта они не привозят и сами не возвращаются. Зачем им это! У них твердое задание: прискакать в Манилу до того, как туда придет корабль.

Еще немного, и виден наконец долгожданный порт. Оба маленьких острова, охраняющие вход в бухту, — вот они, рукой подать. Ветер, резкий, порывистый ветер не дает, однако, многострадальному кораблю войти в гавань.

Их замечают с берега, и к кораблю подходит лодка. В ней — гребцы, дежурный офицер и представитель губернатора. На Кироса высокие гости не обращают никакого внимания (вот они, результаты «разъяснительных бесед» братьев Баретто!). Они обращаются с приветствием к Исабель.

И все же, отдав дань славословию, офицер сокрушенно качает головой, когда видит, в каком состоянии корабль и люди. И не может сдержать гнева, когда, поговорив с людьми — в большинстве случаев они похожи на живые мощи, так отощали, так измучились, он вдруг замечает несколько откормленных свиней. «Неужели у вас, — говорит он Исабель (а именно ей принадлежат животные), — в большей чести свиньи, чем люди?» Исабель не удостаивает его ответом, но все же велит — иначе поступить в присутствии свидетелей невозможно — заколоть двух боровов и накормить команду.

Впрочем, сейчас это не имеет особого значения. К кораблю одна за другой подходят лодки. В них свежий хлеб, вино, фрукты, овощи, куры. А когда успевший уже стать знаменитым «Сан-Херонимо» приближается к Кавито, гавани Манилы, губернатор высылает навстречу местных матросов.

11 февраля 1596 года. Корабль в гавани. Гремят пушки, раздаются приветственные залпы мушкетов. Трехмесячное хождение на краю гибели закончилось.

Если бы Кирос осуществил только это беспримерное плавание, а он первый проложил цуть из Кальяо до Санта-Круса и оттуда в Манилу, — этого было бы достаточно, чтобы имя кормчего осталось в памяти людей. Но все почести, поелику Менданьи нет, приходятся на долю доньи Исабель. Это в ее честь устраивают праздники и приемы, это с ней беседует губернатор. Пройдет еще какое-то время, и наследница Менданьи, которой очень хочется, чтобы в ней видели и наследиицу его деяний, выходит замуж. Ее супруг-^- морской генерал, дальний родственник Менданьи, Фернандо де Кастро. С ним она и поедет в Мехико все на том же «Сан-Херонимо». И поведет многострадальный корабль Педро Кирос. Не из любви к чете Кастро, конечно, а из-за того, что он единственный, кто думает о деле, о том, чтобы начать все сызнова. А для этого ему необходимо попасть в Перу, и он не хочет ждать другой оказии.

Из четырех судов, покинувших в свое время Перу, невредимым вернулось только одно. Судьба альмиранты так и осталась неясной.

Мы уже говорили: сие вовсе не может служить доказательством, что она пошла ко дну, хотя полностью исключить подобный вариант тоже, разумеется, нельзя. Сейчас известно — чуть ли не целые флотилии судов покоятся на дне того океана, который Магеллан имел неосторожность окрестить Тихим. Но ведомо и другое. Следы прерывания каких-то, во многих случаях, очевидно, потерпевших кораблекрушение, испанских мореходов иногда находят на самых отдаленных из тихоокеанских островов.

«Санта-Каталину» разыскали у берегов одного из Филиппинских островов. Все немногочисленные члены экипажа были мертвы. Галеот отнесло к берегам острова Калугуин. Большая часть матросов погибла. Оставшиеся в живых вели себя хуже разбойников, и их, в том числе и капитана Фелипе Корсо, отправили в тюрьму, в Манилу.

...Из четырех — одно. Из 378 человек на Филиппины прибыло не более 60.

Значит ли это, что все свелось к тому, что 60 испанцев переселились кружным путем на Филиппины?

Нет, конечно. Было совершено выдающееся плавание, был открыт новый архипелаг и разведаны неведомые ранее пути в бескрайних просторах океана.

И все же — пока, во всяком случае, — главное остается неосуществленным.

...Он бродил по плохо замощенным улицам Манилы, прислушивался к разноязычному говору, — в ходу был и китайский, и японский, и малайский, и испанский, здесь как бы проходила граница между востоком и западом, — наблюдал за кипучей жизнью порта — из Минданао, из Молукк, Камбоджи, Сиама, Японии, Китая доставляли сюда товары — и все, думал о своем. Там, далеко в Маг del Sur ждут его сказочные острова, там ждет его таинственный Южный материк.

И вот снова Лима. Три года прошло с того времени, как Кирос отправился в путь вместе с Менданьей. Один возвратился он в Город Волхвов; Исабель и матросы остались в Акапулько.

У него нет ничего. Ни денег, ни кораблей. Он один, и надо все начинать сызнова. В городе, где у него немало недругов и завистников.

— Странный человек, — говорят о нем.—Не хочет заниматься тем, чем занимаются другие: водить корабли из Перу в Мехико, ну, на худой конец, ходить из Акапулько в Манилу: дорога проложена, можно, если пойти на некоторый риск, отлично нажиться — на вине, на китайском шелке, да мало ли на чем делают деньги оборотистые люди. Но искать какие-то острова, плыть в неведомые дали?

— О, нет, — говорят другие, — он очень хитер, этот Кирос, он хочет разбогатеть сразу, одним махом. В своей корысти он не останавливается ни перед чем. Сколько христианских душ загубил он вместе с Менданьей — ведь почти никто не вернулся из тех, кто с ними отправился в странствия.

И вот он снова здесь, и поди объясни им, что не затем прибыл он в Перу, чтобы жить так же, как они, что не золото интересует его, а неизведанный материк, далекие острова, открытия, поди объясни это им.

Впрочем, он никому ничего и не собирается ни объяснять, ни доказывать. За исключением вице-короля. Во-первых, потому, что он обязан представить отчет (не передоверять же это донье Исабель, да и что, собственно, толком может она сказать?), показать карты, рассказать о совершенных открытиях. А во-вторых, кроме вице-короля, ему просто не к кому обратиться со своими планами.

Дом на Пласа Майор, где в положенные часы принимал просителей вице-король, был хорошо знаком Киросу. Здесь он не раз бывал вместе с Менданьей, здесь им сказал несколько напутственных слов маркиз де Мендоса, в честь которого назвали они далекие острова. Мендосу за это время успел сменить другой чиновник, но в апартаментах, предназначенных для приема посетителей, все оставалось по-прежнему. Как и раньше, в первом зале висели портреты всех вице-королей (к ним добавился портрет Мендосы), холодные, официальные портреты, долженствовавшие внушать почтение к власти и к ее представителям: этот зал был предназначен для приема индейцев и метисов. Кастильцев, арагонцев и сынов Лузитании — после «воссоединения» иногда в Лиме попадались и таковые — полагалось принимать во втором зале. В третий зал — в нем висели портреты короля и королевы — имели доступ только дамы, если они хотели побеседовать с вице-королем наедине. Именно поэтому, вероятно, в этот зал вел еще и отдельный ход. '

...Шумной и пыльной, как всегда, была разудалая Лима, и, когда он шел сюда, шел, а не ехал в экипаже, поскольку не было у него экипажа и не на что было его нанять, Кироса буквально оглушили — отвык, видно, за три года — неугомонные крики бродячих лоточников, продавщиц воды, разгуливавших с кувшинами на плече — в. кувшинах плавали дольки лимонов и апельсинов, — торговцев овощами, фруктами, цветами. Чем ближе к площади, в которую вливалось по меньшей мере восемь улиц, тем оживленнее и многочисленнее становилась толпа, было утро, и до сиесты еще далеко, в этот знойный и душный летний день.

Да, было очень жарко, и когда Кирос шел по Каменному мосту (всего в Лиме их было три: Каменный, Деревянный и еще один, безымянный, который просто так и называли — мост), он обратил внимание на то, что Римак, который всегда был не слишком полноводной речушкой, почти совсем пересох и ребятишки с веселым визгом пускали кораблики посередине потока.

Часы на соборной башне показывали десять часов утра, когда Кирос вступил в парадный подъезд. Голова его был£ свежа и только сердце билось чуть чаще обычного.

— Итак, вы полагаете...

— Ваше сиятельство,, — торжественно начал он, — я убежден, что, кроме известных всем четырех материков — а ведь давно ли никто и понятия не имел о том самом Новом Свете, что открыл Колумб и где сейчас находимся мы с вами, — существует еще и пятый материк, Южная земля. Это о ней писали еще древние географы. Это о ней говорил Птолемей, это она уже семьдесят с лишним лет нанесена на многие современные карты. Возьмите атлас Ортелия 1570 года. Возьмите атлас Меркатора 1589 года! Вы увидите эту пока еще не найденную, но, по расчетам ученых, существующую землю. Правда, не все верят в эту землю. Ну что ж! Задача как раз и состоит в том, чтобы доказать: ее противники ошибаются. И лучшее тому свидетельство — острова. Я их видел сам, зеленые, густонаселенные, южные острова. Пока что правило: много островов значит вблизи материк — всегда оправдывалось. Вспомните хотя бы того же Колумба! Сперва нашел ои острова, а затем и материк, лежавший за ними.

Наша экспедиция закончилась не очень счастливо, что говорить. Но она раздвинула горизонты. Мы положили к ногам его величества гирлянду островов. Дайте мне хотя бы о дну-единст венную каравеллу, пусть небольшую, тонн на шестьдесят, и я открою для Испании новый мир. Маркизские острова, Санта-Крус, Соломоновы острова — этр только начало. Нужно идти дальше — на юг, на юго-запад. Там будущее, там лежат земли, еще никем не обмерянные. И может быть, такие же большие, плодородные, богатые, как Новый Свет.

Он говорит не спеша, убежденно, чувствуется, что он давно и не единожды все это продумал, нет, выстрадал душой и теперь рад поделиться своими помыслами, планами и догадками.

— Все затраты окупятся с лихвой, — продолжает развивать свою мысль Кирос, — продвинувшись на юг, получив новые плацдармы, Испании легче будет разговаривать на Востоке. И к Островам Пряностей доплыть будет проще, не говоря уже о том, что само по себе сулит открытие нового материка.

Разумеется, все эго непросто, нужно время, нужны средства. Но все, решительно все можно преодолеть. Южный материк этого стоит!

Вице-король внимательно слушает Кироса. О чем он думает? О королевских инструкциях, в которых снова и снова повторяется одно и то же требование — денег! Испания в войне — объявленной и необъявленной — чуть ли не со всей Европой. Она воюет с Францией, она все еще пытается навязать свою волю восставшим Нидерландам. И, как выяснится весьма скоро, все усилия Филиппа II окажутся тщетными. Ибо примерно в то же время, когда Кирос ведет свой разговор с вице- королем, король вынужден подписать два договора — и расписаться в собственном бессилии’. Один из договоров — это соглашение с Францией. О нем французский канцлер скажет: самый выгодный мирный договор за последние 500 лет. И действительно, Испания обязуется убраться с французской территории, вернуть все завоеванные города и крепости. Другой документ носит несколько иной характер, нq также достаточно красноречив: признав фактически, что он уже не претендует на верховенство над всеми Нидерландами, Филипп II, пытаясь спасти хоть что-нибудь, передает права н а оставшуюся часть инфанте Исабелле.

...Еще месяц-другой, и 30 июня 1598 года немощный, больной старик, которого не любили даже собственные дети, но верноподданно превозносила под влиянием страха вся Испания, этот монарх, чье царствование ознаменовалось дымными кострами инквизиции, одетый, как обычно, во все черное и с орденом Золотого Руна на шее, в последний раз покинет Алкасар, замок своих отцов в Мадриде. Состояние Филиппа II тяжелое, он не может ехать в экипаже. Сооружают паланкин, и два здоровых лакея несут короля. Дорога неровная, каменистая, король грузен. Шесть дней уходит на то, чтобы проделать путь, который в обычных условиях занимает не больше шести часов — к Эскориалу, выстроенному Филиппом II дворцу-мавзолею. Здесь проведет он последние 53 дня своей жизни, 13 сентября 1598 года, процарствовав сорок с лишним лет, он скончается где-то около трех часов ночи, строго-настрого запретив вскрывать свой труп и бальзамировать его.

Всего этого вице-король, разумеется, не знает. Но он осведомлен о том, что разорение в Испании все растет, что король удвоил таможенные пошлины, утроил налог с продажи товаров. Он знает: целые флотилии кораблей дремлют на приколе в Севилье и Лиссабоне — торговля падает, коммуникации растянуты.

Все хлопотнее поддерживать «морской мост» между двумя материками. Новый Свет яростно атакуют с флангов, с фронта, с тыла на своих быстрых судах англичане. Даже в Кальяо ворвался двадцать лет назад, наведя панику на все побережье, английский корсар Фрэнсис Дрейк. И ушел-таки благополучно! Даже Испанию в 1589 году он навестил, разграбил гавань Коруньй, совершил лихой разбойничий налет на Лиссабон. А Клиффорд, а Фробишер и многие другие «морские псы», разгромившие в 1588 году Непобедимую Армаду! У Канарских островов, у Азорских островов перехватывают англичане суда, плывущие из Индий, коршунами вьются возле Новой Гренады...

Где уж тут организовывать новые экспедиции! Что же касается проектов Кироса, то, по всей вероятности, моряк в общем прав. Действительно, на многих картах предположительно нанесена большая Южная земля, и именно там, где Менданья с Киросом разыскали свои острова. Весьма возможно, что Кирос действительно был неподалеку от Нового материка. Чем черт не шутит... Но стоит ли этим сейчас заниматься? И возможно ли? У него, Луиса де Веласко, и так забот полон рот. Конечно, интересно было узнать, что же произошло с эскадрой Менданьи, но факт остается фактом: из четырех судов вернулось одно, колонии основать не удалось, погибло более двух третей матросов, солдат и переселенцев. А суда нужны здесь, и люди нужны здесь! И вообще, подобно Толедо, Веласко также считает, что незачем гнаться за приобретениями новых земель, справиться бы со старыми. Тем более что ему твердо ведомо: поелику у Кироса нет доказательств, что на островах есть драгоценные металлы, все равно в Совете по делам Индий их зачислят в «никчемные земли».

Вслух он об этом не говорит. Вслух он говорит о том, что найти таинственный материк, а тем более закрепить его за Испанией дело, несомненно, благородное. Он ценит упорство в достижении цели, которую проявляет Кирос. (А что, ему и в самом деле симпатичен этот невысокого роста, худощавый человек, чьи суждения немногословны и свидетельствуют об остроте ума и обширных знаниях. К тому же у Кироса есть план, хватка. Мечты? Ну что же, разве, в конце концов, все не начинается с мечты? Такие вот, одержимые идеей, и открывали новые материки. Увы, прошли те времена, когда империя нуждалась в расширении своих границ!) И добавляет: к сожалению, я не смогу предоставить даже один корабль без прямого указания короля. Такие времена, такие ныне трудные времена. Пусть сеньор Кирос уж не обессудит.

Что поделаешь? Луис де Веласко, видно, скроен из другого теста, чем его отец, который основал в Мехико университет, послал экспедицию на поиски Флориды и отправил Легаспи на Филиппины.

А может быть, действительно всему виной другие времена?

Ничего, ничего тут не добьешься, это ясно. Веласко сказал все достаточно определенно. Надо ехать в Испанию. Это тоже ему без обиняков сказал вице-король. И даже пообещал снабдить необходимыми бумагами.

Медленно свертывает свои карты и записки Кирос. Вице-король любезно провожает его до двери. Желаю удачи, говорит он. До скорой встречи.

Через семь лет состоится эта встреча. И не в Лиме, а в Мадриде. Веласко к тому времени станет председателем Совета по делам Индий. А Кирос...

Медленно бредет по притихшей Лиме (час отдыха уже наступил, сиеста) усталый мечтатель.

Значит, снова в путь. В путь, ибо Кирос не собирается сдаваться, а в Перу ему разговаривать больше не с кёмг.

Дорога не ближняя. Но иного-то выхода нет!