Жаркий, душный день 23 июля 2011 года. Михалков плещется в бирюзовых водах Средиземноморья. Абсолютно голый. Кирилл Разлогов, тоже, видимо, без трусов лежит в подмосковном пруду. А меня угораздило поставить на плеер нашумевшую картину ЦИТАДЕЛЬ, чтобы пролистнув её до новостей из Норвегии, не смотреть больше никогда! Тем более, что потратил я свои пенсионные деньги на этот диск, только потому. что прочитал рецензию Разлогова, натужено выводящего синтетическую теорию Большой Гиперболы, присущей, якобы, последним картинам Никиты Михалкова под общей транскрипцией УС-2. Очевидно, что если Разлогов не сопьётся и взявшись за теоретизирование, немного ознакомится с основами математики, то он поймёт, что речь может идти не о гиперболе, а о ГИГАНТИЗМЕ последних фильмов Никиты Михалкова. Или в медицинской терминологии — акромигалии/нарушении производства гипофизом гормона роста/.

Досмотрел я фильм до третьего эпизода, с которого и ушёл с премьерного показа Цитадели в районном клубе, где героиня Анны Михалковой родила в кузове гуттаперчевого пупса, а соседний солдат прямо при ней помочился, и пошёл в поликлинику сдавать свои анализы. К этому часу подоспел у меня на плите суп из лисичек. Заправил я его сметанкой, укропчиком посыпал и слышу из кухни диалог Котова со Сталиным. Котова речи не слышно, говорит и за него и за себя товарищ Сталин. Умно говорит. Мы тебя, говорит, посадили в тюрьму, чтобы когда надо-выпустить. Супчик благоухал лисичками и укропом, живописно проглядывая сквозь белизну сметанки. Ладно, думаю, хрен с ним. Разогрею второй раз. Отставил я супчик, и, как та девочка в неуёмном и образном воображении Михалкова, набив рот попкорном, начала его жевать только после окончания Предстояния, пересмотрел эту сцену ещё раз. Такого Сталина я ещё не видел. Товарищ Сталин сказал свои слова, а я даже не подумал задать себе вопрос, кто его играет. Его никто не играл. Это был Сталин из моего детства. Я его видел в кино ещё живым. В киножурнале Новости Дня, который крутили перед фильмом. Потом массу карикатурных исполнений в советских фильмах про войну. Да и в Предстоянии пахнуло тем же нафталином. Но дело не в этом. Очнулся я в слезах и рыданиях, от шума моторов мерседесов, нет танков. Наши, наши! Ну конечно, это же сам Михалков. Я узнал его, несмотря на густой слой грима. Когда фильм закончился и повтором пошли начальные аккорды диска с трафаретом ПРОСМОТР-ЭПИЗОДЫ- НАСТРОЙКИ. Повторять фильм не хотелось, как не хочется просить комету пролететь ещё раз. Это неуместно. Рыдал я от просветления, от благодати спустившейся на меня. От схлынувшей злобы, от вселенской любви. Я встал пред иконой и помолился. Вознёс благодарение Всевышнему. Слава тебе Боже! Слава тебе Боже! Слава тебе Боже!

Минут десять я лежал и тихо плакал. О себе, о маме, о папе, о народе нашем многострадальном. О своей заблудшей дочери, о сыне. Потом позвонил приятелю, с которым полоскали кости обезумевшему Михалкову и сказал, что посмотрел гениальное кино.

Ты же сказал, что кино больше смотреть не будешь. Только Восемь с половиной в реанимации.

Так вышло.

И что же это за кино? Овсянки? Я вчера смотрел у Гордона.

Нет не овсянки. Цитадель Михалкова.

Ты шутишь?!

Нет, не шучу. Посмотри обязательно. Парень ещё жив. Ещё как жив. Живее всех живых. Он выздоровеет, очнётся. Это всё была детская болезнь.

Странно от тебя это слышать. После всего то.

Почему? Я же говорю об искусстве, а не о цвете кожи художника. Сальватор Дали мазал себе в Фигейросе и клал прибор на все оценки. А Ван Гог?! Тут Никитон подзабыл материнские наставления — никому ничего не объяснять, и не позволять челяди похлопывать себя по щеке. Вяжется в ближний бой с шайкой. А шайку на дистанции нужно держать. На прямой левой руке. Как учили. Дело надо делать, господа! Это — достойно национального подвига. Как Судьба человека, Война и мир, Двадцать дней без войны, Баллада о солдате, Летят журавли. Детям нашим. Наследие. Образы и игра актёров — запредельные. Надя Михалкова — переиграла непосредственность ребёнка. Инна Чурикова — всех русских баб. Я не успевал анализировать, я растворился в иллюзионе. Магия Михалкова — Кашпировского. А сейчас вы все заплачете, и… мы плачем.

Ну, ты же распекал Предстояние.

Я и сейчас скажу то же. Это совершенно другое кино. Причём — потрясающее. Потрясающее слух, зрение, память, сознание. Другой ритм, другая выразительность. Всё другое. Таким я знал его на Обломове, Пяти вечерах.

Голый Михалков — это не гипербола, это… — откровение. Это — реализм художника, реализм нашей жизни. Обнажённые его нервы. Выстраданные страдания народа нашего. Великодушие к врагу. Красота людей. Мерзость поступков. Код нации. Ясность позиции. Завораживающее изображение. Магические звуки. И вселенская, во всём, любовь. К большим деньгам! К большим фестивалям! К большим Оскарам! К ГИГАНТИЗМУ! К БОЛЬШОЙ ПОШЛЯТИНЕ!

Николай Ващилин, 2011