I

Годунов, согласившись стать царем всея Руси, взял на себя исключительную по трудности задачу. Его громадного ума и великих дарований не хватило все же на ее выполнение, и гибель новой династии стала мало-помалу неотвратимой218. Бориса поддерживал центр московского общества. Когда против него вооружились верхи и низы народной массы, опора Годунова оказалась неустойчивой, так как средние слои населения Руси не имели еще к тому времени надлежащей сорганизованности. Поэтому-то самозванец и успел в своем безумно дерзком на первый взгляд предприятии. Поддержанный народным неудовольствием, обострившимся под влиянием страшного голода начала 1600-х годов, и умело пущенной в ход легендой о чудесном спасении царевича Дмитрия, Лжедмитрий очень удачно повел борьбу с правительственными войсками. Однако при жизни царя Бориса самозванец не имел полного успеха. Но когда Борис умер и престол занял его сын Федор, очень богато одаренный, однако совершенно неопытный юноша, картина резко изменилась. Смерть старого Годунова последовала тринадцатого апреля 1605 года, а в начале июня того же года Федор Борисович был уже свержен и умерщвлен. Таким образом, Лжедмитрий беспрепятственно мог вступить на трон московских царей.

Щедрые милости ожидали всех опальных царствования Бориса. Осыпаны ими были и Никитичи. Ивану Никитичу было сказано боярство, а Филарет возвращен в Москву и возведен в сан митрополита Ростовского и Ярославского. Есть известие, по которому Филарет сначала отказывался от этого высокого назначения, так что его «тогда едва священным собором умолиша»219. Инокиня Марфа тоже вернулась из ссылки и поселилась вместе с девятилетним сыном Михаилом в Ростове, где они и прожили до 1608 года.

Нет ничего удивительного в том, что самозванец, желая показать себя «прямым царским сыном», жаловал Романовых. Но почему они не обличили Лжедмитрия? Деликатность этого обстоятельства понималась впоследствии Филаретом Никитичем и другими людьми ХVП века, и они старались обойти молчанием историю Романовых при самозванце220. Немногие памятники Смуты позволили себе заговорить прямо об интересующих нас фактах. Зато они вполне удовлетворительно выяснили нам как источник милостей «ростриги», так и причину молчания Никитичей. О первом мы уже говорили выше. О молчании Никитичей, не обличивших самозванца, хотя и не называя их прямо, повествует позднее «Сказание о царстве Федора Ивановича». Оно отмечает, что «иные страха ради и великия нужды и умолчали до времени»221. И действительно, выступить в первое время царствования самозванца со словами обличения значило обнаружить исключительное геройство и притом почти без всякой надежды на успех. Тем более трудно было ожидать подобного выступления от опальных Никитичей, старший из которых до последних дней царствования Годунова томился в невольном монастырском уединении. Правда, Филарет показал себя впоследствии способным на патриотический подвиг, но это было при других обстоятельствах, когда опасность грозила самому дорогому достоянию древнерусских людей – православной вере. А первое время царствования Лжедмитрия о подобной опасности никто и не помышлял.

Прошло несколько месяцев, и настроение москвичей резко изменилось. Двусмысленное поведение нового царя, не уважавшего русских обычаев и решившегося жениться на иноверке – Марине Мнишек, бесчинства польских и литовских его приверженцев мало-помалу открыли глаза жителям столицы на то, к чему стремился самозванец, тайный католик, и возбудили народное негодование. Этим воспользовался искушенный в политических интригах князь Василий Иванович Шуйский. Он уже в первые дни царствования Лжедмитрия пытался поднять против него русских людей, был вместе с ближайшими родственниками присужден к казни, прощен на плахе и после ссылки возвращен в Москву, где и занял прежнее положение. Шуйский воспользовался своим возвращением для организации движения против самозванца. Дело пошло удачно, и семнадцатого мая 1606 года Лжедмитрий был свергнут и убит через девять дней после своей женитьбы. Его молодая жена, ее отец и многие знатные поляки были взяты в плен, менее знатные перебиты расходившейся московской чернью. Руководитель переворота князь Василий Шуйский при помощи своих приверженцев был провозглашен царем, не устроив созыва общеземского собора для санкции своего вступления на престол.

Портрет царя Василия Шуйского

Неизвестно в точности, какую роль играл Филарет в свержении первого самозванца. Однако можно думать, что он стоял в данном случае на стороне народного движения. В этой мысли нас утверждают следующие соображения. Во-первых, Филарет, как это мы еще увидим, был, несомненно, твердым в православии человеком. Поэтому он не мог держаться «ростриги», который явно пренебрегал верованиями русских людей. Во-вторых, по свержении Лжедмитрия Филарету Шуйским был предназначен, как выяснено С. Ф. Платоновым, высший церковный сан на Руси – патриаршеский222. Это должно было явиться, представляется нам, помимо желания Шуйского привлечь на свою сторону Романовых, результатом той помощи, какую Никитичи и их приверженцы оказали в перевороте семнадцатого мая223.

История кандидатуры Филарета на патриаршеский сан при Шуйском очень любопытна и поясняет нам, почему Романовы были впоследствии далеки от Шуйского и даже враждебны ему. Самая мысль о необходимости назначения кого-нибудь на патриаршую кафедру при наличности двух живых патриархов – Иова, сведенного Лжедмитрием, и Игнатия, ставленника этого последнего, – не представится нам странной, если мы вдумаемся в обстоятельства дела. Патриарх Иов был ко времени воцарения Шуйского больным и полуслепым старцем. Он не мог стать во главе церкви в такую исключительную эпоху, когда от архипастыря требовалось напряжение сил и энергии. Игнатий, державшийся милостью самозванца, не пользовался необходимым для патриарха авторитетом среди русского духовенства и доверием нового правительства.

Приходилось поэтому избрать нового патриарха. По вполне понятным основаниям Шуйский остановил свой выбор на Филарете, умном и энергичном, популярном и влиятельном человеке. Нареченный патриарх отправлен был открывать мощи святого царевича Дмитрия в Углич, а в то время, двадцать пятого мая 1606 года, в Москве произошло уличное движение, вдохновителем которого оказался П. Н. Шереметев, боярин круга Романовых. Мятеж был подавлен, однако Шуйский сильно встревожился. Он дал веру неосновательным толкам о причастности Филарета к этому движению и переменил свое решение224. Филарет остался митрополитом Ростовским и Ярославским, а патриархом был назначен Казанский митрополит Гермоген, поставленный третьего июля 1606 года.

Выбор Гермогена был вполне удачен. Обязанный своим возвышением исключительно присущим ему дарованиям, патриарх Гермоген соединял с кипучей энергией и пламенным красноречием ревность к православию и любовь к родине. Русский по духу человек, он был стойким борцом за нашу политическую и религиозную самобытность. Еще при Шуйском он прекрасно уразумел, в чем спасение родины, но не был в силах благодаря своему одиночеству победить стечение неблагоприятных обстоятельств. Однако настало время, когда Гермогену удалось открыть глаза своим соотечественникам на грозящую опасность, и подвигу великого и проницательного патриота Русь была обязана своим спасением225.

Признавая, таким образом, незабвенные заслуги патриарха Гермогена перед родиной, нельзя не видеть, что Шуйский отменой своего первоначального решения оскорбил Филарета и его родных, обострил старые враждебные отношения «княжат» и рода Захарьиных-Юрьевых-Романовых, и этим еще более осложнил свое трудное и колеблющееся положение. А надо признать, что ни одному русскому царю не приходилось царствовать при таких тяжких условиях. Социальная разруха все сильнее и сильнее разъедала государственный организм, и вмешательство в Смуту иноземцев становилось все неотвратимее.

Уже в первое время царствования Василию Шуйскому пришлось иметь дело с грозным движением Ивана Болотникова, в котором приняли участие главным образом низы московскаго общества, подкрепленные мелкопоместным и даже крупным провинциальным («городовым») дворянством. Правда, пестрота состава восставших против царя Василия облегчила Шуйскому борьбу с ними. Болотников и соединившийся с ними самозванец Лжепетр были побеждены. Но худшее бедствие ожидало злосчастного царя и многострадальную Россию: появление второго Лжедмитрия, известного в русской истории под метким названием Тушинского вора. Задолго до его появления в народе распространились слухи, что «царь Дмитрий Иванович» чудесным образом спасся семнадцатого мая от грозившей ему гибели и скоро появится во главе верных своих приверженцев. Недовольные Шуйским охотно верили этим слухам и, когда в Северской области появился второй Лжедмитрий, толпами встали под его знамя. Одни простодушно верили подлинности нового «Дмитрия Ивановича», другие пользовались им как удобным предлогом для мятежа и грабежа. Третьи видели в нем способ личного возвышения. Благодаря этому новый Лжедмитрий быстро собрал вокруг себя грозную силу из польских и русских отрядов, в руки которой, впрочем, попал и сам, не отличаясь умом и ловкостью своего предшественника. Однако, он пользовался сперва знаками внешнего уважения, рассылал всюду грамоты от своего имени, привлек на свою сторону ряд городов и утвердился, наконец, в селе Тушине, откуда гетман Ружинский, предводитель его войск, руководил блокадой Москвы. Стан нового самозванца стал мало-помалу почти такой же столицей, какой была и первопрестольная. Марина Мнишек, захваченная шайками Тушинского вора, признала его своим мужем. Около него образовалось постепенно настоящее правительство. Целый ряд талантливых людей находился в нем. Среди них было много знатных и родовитых людей, были и московские приказные дельцы. Притом между Москвой и Тушиным образовался своеобразный обмен. Недовольные Шуйским ехали к Тушинскому вору, и наоборот, не поладившие в Тушине отправлялись в Москву. Таким образом, деморализация все более глубоко проникала в нравы московского общества.

Нельзя отказать Тушинскому вору, или вернее его руководителям, в энергии и широте их замыслов. Они устроили блокаду Москвы, осадили Троицкий монастырь и неустанно агитировали в пользу «царя Дмитрия Ивановича». Их старания имели сначала большой успех в уездах Московского государства. Однако разбойничьи инстинкты, которыми руководилось большинство тушинцев, скоро образумили многие из увлеченных Тушинским вором городов. И царь Василий не терял времени. Он отправил своего родственника, молодого даровитого князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, в Новгород искать помощи у Швеции, а боярина Федора Ивановича Шереметева – в понизовые города для усмирения Поволжья. И Скопин-Шуйский, и Шереметев успели в своих предприятиях и двинулись с разных сторон против Тушинского вора. Сигизмунд III, король польский, воспользовался приглашением враждебных ему шведов на русскую службу как предлогом начать войну с Московским государством, вторгся в пределы Руси и осадил важную крепость Смоленск. Польские приверженцы Тушинского вора покинули его и явились иа службу к своему королю. Тушинцы принуждены были снять осаду с Троице-Сергиевой обители и, угрожаемые войсками Скопина и Шереметева, покинули свой стан. Вор бежал на юг и из Тушинского вора обратился в Калужского. Михаил Васильевич Скопин-Шуйский с торжеством вступил в освобожденную Москву, и царь Василий, казалось, избавился от грозивших ему бед. Но внезапная смерть Скопина и позорное поражение князя Дмитрия Шуйского под Клушиным гибельно отозвались на положении Шуйского, и дни его царствования были сочтены.

Осада Троицкой лавры 1608 года октября 13-го дня

II

Так быстро и неудержимо развертывались события 1606–1610 годов. Филарет, готовившийся после семнадцатого мая 1606 года занять патриарший престол, должен был вследствие того, что царь Василий отказался от своего первоначального намерения, удовольствоваться более скромным, хотя и очень почетным положением митрополита Ростовского и Ярославского. Здесь жили также инокиня Марфа, к которой Филарет сохранял неизменно теплое чувство сердечной симпатии, и нежно любимый им сын Михаил Федорович. Во время управления епархией Филарет проявил себя как выдающийся архипастырь. По словам современника, он был «разумен в делех и словесех и тверд в вере христианстей и знаменит во всяком добросмысльстве». Но мирное течение жизни в Ростове было нарушено226. В октябре 1608 года воровские шайки, соединившись с переяславцами, примкнувшими к Тушинскому вору, ворвались в древний Ростов. Митрополит Филарет в данных обстоятельствах, по свидетельству официозного Нового летописца, показал большую твердость духа. Он увещевал ростовцев, посадских и воинских людей, не покидать города и сохранить верность царю Василию. Затем со сравнительно немногими мужественными людьми остался в Ростове, причастился Святых Тайн и приготовил свою паству встретить смерть. Воры ворвались в город, разграбили его, бросились к церкви, в которой заперся митрополит, и выломали церковные двери. Филарет обратился к мятежникам со словами увещания. Но рассвирепевшие разбойники не вняли речам архипастыря. Они не постыдились ни святости места, ни святости сана. «Митрополита же взяша с места, – читаем в Новом летописце, – и святительския ризы на нем ободраша и одеша его в худыя ризы и даша его за пристава». Затем Филарета «отослаша к вору в Тушино»227.

На рассказе об отсылке пленного Филарета в Тушино обрывается повествование о нем Нового летописца. Последний возвращается к Ростовскому митрополиту только в рассказе великого посольства под Смоленск, где старший из Никитичей обнаружил большой подъем патриотического чувства. И официальное жизнеописание патриарха Филарета ни слова не говорит, как это уже отмечено профессором Платоновым, о тушинском периоде его жизни228. Причина такого умолчания кроется в том, что о поведении своем в Тушине вряд ли охотно вспоминал впоследствии Филарет. Он не оказался там на высоте положения. По показанию Палицына, с митрополитом Ростовским захватившие его в плен обращались очень дурно: «Ведуще путем боса токмо во единой свите и ругающе облекоша в ризы язычески и покрыша главу татарскою шапкою и нозе обувше во своя сандалии». В таком жалком одеянии Филарет приведен был к Вору и окружающим его полякам. Здесь отношение к пленнику сразу изменилось. Второй Лжедмитрий и его советники поняли, как важно для них примириться с таким знатным и популярным человеком. «Хотяще к своей прелести того притягнуть», «да тем инех прельстят, – догадывается умный келарь Троице-Сергиевой обители, – нарицают его патриарха и облагают его всеми священными ризами, и златым посохом почествуют, и служити тому рабов, яко же и прочим святителем даруют». Однако «Филарет, разумен сый и не преклонися ни на десно ни на шуее, но пребысть в правой вере»229.

Палицын представляет пребывание Филарета в Тушине пленом и говорит, что нареченный патриарх жил там под строжайшим присмотром сторонников второго самозванца230. Пленником тушинцев рисовал себе его и патриарх Гермоген. «А которые взяты в плен, как и Филарет митрополит и прочие, – писал в 1609 году патриарх, – не своею волею, но нужею и на христианский закон не стоят и крови православных братий своих не проливают, на таковых мы не порицаем, но и молим о них Бога»231. Позднейшие отношения Гермогена к Филарету, о чем речь пойдет ниже, не дают нам возможности предполагать, что словами великого архипастыря руководил только политический расчет не поселять соблазна и смущения в умах русских людей232. Думаем, что Филарет воздерживался от выступлений в пользу Вора, а быть может, нашел и способ войти в тайные сношения с Гермогеном.

Но в то же время нельзя не признать, что, как выяснил С. Ф. Платонов, поведение Филарета в Тушине, «скорее всего, заслуживает название оппортунизма и политики результатов»233. Перед пленным Ростовским митрополитом было три выхода: открыто обличить самозванца, искренне предаться на его сторону или попробовать лавировать между этими двумя путями; и Филарет, недоброжелатель Шуйского и в то же время отрицательно относившийся к Тушину, избрал последний, наиболее благоразумный, но очень непривлекательный способ234. Он примирился по виду со своим положением, поднес Вору принятый московскими обычаями подарок, не уклонялся от визитов тушинской знати и не протестовал против рассылки от его имени грамот235.

Однако Филарет при своем большом уме не мог не понимать, что Тушинский вор не в состоянии водворить порядок на Руси, которую Ростовский митрополит, несомненно, горячо любил. Поэтому, не желая в то же время и торжества Шуйского, к которому у него не было расположения и в силу которого он не верил, Филарет склонился мало-помалу к мысли о необходимости избрания нового государя. Толчком к этому послужили вторжение польского короля Сигизмунда III в пределы Руси и начавшийся вслед за этим распад Тушина. Невольно у людей, способных к работе мысли, должен был встать вопрос: как вывести родину из все более запутывающегося и угрожающего положения? Кроме внутренних раздоров сторонников Шуйского и Вора Руси грозило теперь завоевание иноземцами. Если бы удалось устранить царя Василия и «царя Дмитрия Ивановича», а на место их выбрать государем кого-нибудь из своих соотечественников, то нельзя было поручиться за водворение внутреннего спокойствия в стране. Страсти разгорелись, и нужны были суровые уроки междуцарствия и разрухи для того, чтобы русские люди «понаказались» и поняли необходимость единения. Кроме того, при наличии в стране сильного вражеского войска, казалось, невозможно было наладить необходимый порядок. Естественно, напрашивался вывод: из врагов можно

было сделать друзей и при помощи них прийти к желательному результату. Таким образом, неминуемо было остановиться на мысли о династической унии с Польско-Литовским государством и о выборе в государи королевича Владислава. Эта мысль не была к тому же полной новостью. Вспомним хотя бы времена Грозного и Федора Ивановича, претендентов на польско-литовский престол. Была, конечно, разница между вступлением польского королевича на трон русских царей и получением московским государем польской короны. В последнем случае выгода унии была бы на стороне Руси. Теперь же, несомненно, выигрывали поляки. Но положение нашей родины было тяжело, и приходилось идти на уступки.

При таких условиях в Тушине в самом начале 1610 года был составлен, надо думать, при ближайшем участии Филарета, проект договора с Польско-Литовским государством, известный в истории под названием договора от четвертого февраля 1610 года. Подлинные статьи этого договора, привезенные двадцать первого января 1610 года в королевский стан тушинскими послами, из которых первые места занимали М. Г. Салтыков и сын его Иван, до нас не дошли. Нам приходится довольствоваться только текстом «отказа», то есть ответом Сигизмунда на эти статьи, полученным четвертого февраля. Впрочем, он, по-видимому, достаточно подробно передает содержание упомянутых статей, проникнутых определенными тенденциями. Надо отметить, что интересующий нас договор очень любопытен. Покойный Ключевский, анализируя его, находит, что «ни в одном акте Смутного времени русская политическая мысль не достигает такого напряжения, как в договоре М. Салтыкова и его товарищей с королем Сигизмундом».

И действительно, мы должны признать, что авторы договора, не забывая своих групповых и классовых выгод, подумали о достоинстве и благоденствии своей родины. Соглашаясь вступить с Речью Посполитой «в тесный военный союз», они тем не менее в основание этого союза положили «сохранение полной автономии Московского государства». Только на таком условии просили виднейшие из тушинцев, вольных и невольных, королевича Владислава стать московским государем. Определяя положение Руси при новом царе, авторы разбираемого договора постарались выговорить ряд условий признания Владислава своим государем. Владислав должен был сохранить неприкосновенность православия, советоваться о важнейших государственных делах «с патриархом и со всем освященным собором и з бояры и со всею землею… з Московскаго звычаю». Как правильно отмечает С. Ф. Платонов, такое «ограничение единоличной власти Владислава вытекало в договоре не из какой-либо политической теории, а из обстоятельств минуты, приводивших на московский престол иноземного и иноверного государя. Это ограничение имело целью не перестройку прежнего государственного порядка, а напротив, охрану и укрепление его». При этом ясна та среда, в которой составился договор: это дворцовая знать эпохи Грозного. Авторы договора, требуя справедливого суда, отмены групповой ответственности родственников обвиненного, в то же время выдвигают на первый план принцип выслуги. Они желают также свободного выезда за границу для науки и торговли. Эти «новшества» носят на себе отпечаток времен Грозного, любившего и ценившего иноземцев, и ученика его в политике – Бориса Годунова236. В то же время договор стоит за сохранение крепостных порядков на Руси и ставит вопрос о том, что «на Волге, на Дону, на Яике и на Тереке казаков есть ли надобе, албо не надобе»237. Таким образом, авторы договора как бы высказывались за возможность уничтожения казачества, а не забудем, что оно пополнялось главным образом беглыми крепостными, как это указано новейшим исследованием Смуты238.

Итак, составленный в Тушине договор отнюдь не был выражением желаний рядовых тушинцев. Последние были проникнуты стремлением к грабежу и насилиям. Договор стремился восстановить порядок в Русской земле. При этом авторы договора, скорее всего, могут быть определены как консерваторы и националисты. Они далеки были от реакционеров княжат, к каким принадлежал царь Василий Шуйский, но все их либеральные новшества были проводимы в жизнь выдающимися государями ХVI века, а конституционные, на первый взгляд, стремления были продиктованы желанием, как мы видели, сохранить свой стародавний уклад от возможных посягательств со стороны поляков.

Недоверие авторов договора от четвертого февраля 1610 года к полякам имело, как увидим, серьезнейшие основания. Но это самое обстоятельство не сулило соглашению прочности. Однако первое время обе стороны очень дорожили этим договором. Сигизмунд постарался о его распространении в Московском государстве, а влиятельнейшие из тушинцев собрались переехать в стан к королю; многие даже и успели сделать это. Неизвестно в точности, что намеревался предпринять старший из Никитичей. Знаем только, что в мае месяце Ростовский митрополит Филарет, отбитый у Иосифова монастыря русскими войсками от польских отрядов, направлявшихся в Смоленск, прибыл в Москву, за два месяца до наступления междуцарствия239.

III

Ко времени приезда Филарета в Москву царь Василий лишился своей опоры – Михаила Васильевича Скопина-Шуйского. Новый главный воевода московских сил князь Дмитрий Шуйский был труслив, бездарен, изнежен и корыстолюбив. Он возбудил против себя неудовольствие шведских наемных войск, расположение которых сумел завоевать даровитый Скопин, не приобрел доверия русских ополчений и проиграл, как мы уже упоминали, решительный бой под селом Клушиным, данный нашему полководцу талантливым польским вождем гетманом Жолкевским. Это поражение было пагубно для царя Василия. Он никогда не пользовался народным расположением, а к 1610 году вооружил против себя два влиятельных круга московских людей. Один из них имел своим вождем князя Василия Васильевича Голицына – знак того, что среди представителей реакционного княжья не было тогда единодушия. Полнился этот круг дворянством средней руки, среди которого выдающуюся роль играла рязанская фамилия Ляпуновых. Ядро другой партии, враждебной Шуйским, составляли представители дворцовой знати времен царей Грозного и Федора. По вероятной догадке профессора Платонова, вождем, вернее вдохновителем, этой группы, склонной к выбору Владислава на русский престол, был сам Филарет, наиболее влиятельный и видный ее член240. Оба отмеченных круга сходились на неприязни к Шуйскому. Но первый стремился к перемене лица, а второй думал о смене правительственной системы. Клушинское поражение развязывало обеим группам руки, так как власть, видимо, ускользала от царя Василия. По известию, сообщаемому Палицыным, сторонники Калужского – прежнего Тушинского – вора ускорили развязку, предложив обманным образом сделку жителям столицы. «Вы убо оставте своего царя, – глаголюще Василий, – и мы такожде отставим своего и изберем вкупе всею землею царя и станем обще на Литву». Перед москвичами, которые опасались тогда угрожающих Москве двух врагов, поляков и тушинцев, мелькнул призрак надежды на объединение всех русских людей и прекращение внутренней Смуты. Оии поверили словам и клятвам сторонников «царя Дмитрия Ивановича» и свели с престола Шуйского. Тогда бывшие тушинцы с насмешкой заявили им, что они остаются верными своему «истинному прямому» царю и предложили москвичам присоединиться к ним и признать их государя241. Зная хорошо Вора и замашки его дружин, жители столицы вовсе не хотели подчиниться Калужскому царику и растерялись. Патриарх Гермоген посоветовал вернуть престол Шуйскому. Чтобы избегнуть этого, заводчики мятежа против царя Василия, то есть Захар Ляпунов и другие, поспешили постричь его, несмотря на энергичные протесты постригаемого.

После этого перед москвичами, которыми стало править временное правительство – знаменитая Семибоярщина, – возник вопрос, кто будет царем. Приверженцы Голицына думали возвести на престол этого боярина, но кандидатура его не встретила поддержки в другой влиятельной группе, принимавшей участие в свержении царя Василия. Тогда патриарх Гермоген, ревностный патриот, националист и сторонник порядка, выступил со своим предложением. О нем сообщил нам очень наблюдательный и хорошо осведомленный гетман Жолкевский. «Патриарх побуждал, – рассказывает гетман, – чтобы (и представлял одного и двух) избрали или князя Василия Голицына, или Никитича Романова, сына Ростовского митрополита, это был юноша, может быть, пятнадцати лет. Представлял же он его потому, что митрополит Ростовский, отец его, был двоюродным братом (по матери) царя Федора: потому что царь Федор родился от царя Иоанна – тирана и от родной сестры Никиты Романовича, Ростовский же митрополит – сын сего последнего; однако ж, к патриаршему мнению более склонялся народ, а все почти духовенство было на стороне Голицына»242.

Известие, приводимое Жолкевским, очень любопытно. Оно указывает нам, что мысль об избрании Михаила Федоровича возникла уже в 1610 году и что сторонником ее был такой уважаемый и влиятельный человек, как Гермоген243. Затем польским гетманом обстоятельно отмечена и причина кандидатуры, то есть родство Романовых с угасшей династией и известное сочувствие к этой кандидатуре со стороны народа. Интересно также, что московское духовенство предпочитало Голицына. Любовь ли к этому боярину или опасение видеть «владительнаго» Филарета у власти побуждали духовенство к этому предпочтению? Не умеем решить.

Во всяком случае, мотивы предложения патриарха для нас представляются вполне ясными. Гермоген хотел видеть русского человека государем на московском престоле и не желал Вора. Он предложил поэтому кандидата из двух наиболее влиятельных групп, причем личные симпатии патриарха склонялись на сторону Никитичей. Однако предложение Гермогена не имело полного успеха. Жолкевский приписывает это своей ловкой политике. Признавая за гетманом большие таланты дипломата, думаем, что обстоятельства благоприятствовали ему. Руководящая роль в столице принадлежала, как мы уже указали, Семибоярщине, состав которой определен, как представляется нам, очень удачно профессором Платоновым. В нее вошли «пять княжат отборных фамилий и два боярина из старинного боярского рода Федора Кошки»244. Эти бояре, с одной стороны, являлись выразителями и носителями взглядов реакционно настроенных княжат, с другой – представляли собой интересы Никитичей и их сторонников. Они не желали государя из среды русских людей, опасаясь и Вора, и борьбы партий.

Зато они охотно готовы были примириться с одинаково для всех чуждым Владиславом. Предварительный договор с королем Сигизмундом им был известен и казался удобоприемлемым. Не забудем угрожающего положения, принятого поляками после Клушинского поражения, и беззащитности Москвы. Видя невозможность борьбы с двумя врагами, Семибоярщина и руководимые ею круги решили выбрать меньшее из зол245. Вот благодаря чему и было решено избрание королевича Владислава. При этом надеялись, что поляки ввиду собственных интересов уничтожат Вора и его шайку.

Обстоятельства были грозны. Приходилось спешить. Созвать в Москву Земский собор было трудно, так как сама столица была под страхом новой блокады. Решили обойтись наличными средствами и составили собор, пользуясь находившимися в Москве жителями уездов. На этом соборе постановили избрать Владислава на основании главным образом условий, подписанных Сигизмундом четвертого февраля 1610 года. Но на этих условиях отразилось влияние новых элементов, принявших участие в их пересмотре: княжат и патриарха. Первые позаботились о внесении в договор упоминания о ненарушимости положения при новом государе «княженецких родов» и об уничтожении в нем статей, отзывающихся либеральными новшествами. Гермоген настоял на принятии королевичем православия.

Выработанные таким образом условия, так называемый договор от семнадцатого августа 1610 года, были подписаны гетманом Жолкевским, причем наиболее щекотливые и спорные пункты, в особенности вопрос о крещении Владислава по обрядам православной веры, предусмотрительно были им оставлены в стороне с оговоркой, что по ним постановит решение король Сигизмунд по уговору с русскими людьми246.

Тот же Жолкевский постарался, как он сам рассказывает, повлиять и на состав великого посольства, которое должно было ехать к королю Сигизмунду с предложением русской короны его сыну, или, говоря тогдашним языком, «прошати у короля на царство королевича». Гетман понял важность удаления из Москвы наиболее влиятельных лиц, называемых кандидатами на престол. Михаил Федорович был слишком молод, но можно было удалить его отца и фактического руководителя его приверженцев – митрополита Филарета. О том, чтобы он поехал от имени освященного собора, и позаботился Жолкевский. Он же добивался, не останавливаясь перед самой отчаянной лестью, чтобы во главе великого посольства стал князь Василий Васильевич Голицын247.

Усилия умного и хитрого польского вельможи увенчались успехом. Впрочем, выбор Филарета и Голицына был и сам по себе вполне естественным ввиду важности посольства и той цели, для которой оно отправлялось: простая вежливость требовала, чтобы «прошати королевича» ехали знатнейшие в государстве лица. Вместе с Филаретом и Голицыным были отправлены многие другие «власти», «сановники» и «чины» Московского государства. Это посольство, являясь частью того Земского собора, от имени которого оно отправлялось, было чрезвычайно велико. Считая со свитой, оно простиралось до тысячи с лишком человек248.

Великому посольству дан был в высшей степени любопытный наказ, напечатанный в Собрании государственных грамот и договоров. Указав во вступлении на цель и состав посольства, наказ предписывал великим послам – митрополиту Филарету и князю Василию Голицыну ехать «к Жигимонту королю, где король будет, не мешкая нигде». Явившись к Сигизмунду, послы должны были вручить ему верющие грамоты с произнесением подобающих случаю речей. Первую речь, состоящую почти целиком из перечня королевских титулов, должен был произнести Филарет, и только затем надлежало говорить остальным послам. После приветствий им следовало испросить позволения совещаться с польскими панами. На этих совещаниях надо было выяснить ряд условий и заявить целый ряд пожеланий. Таких условий, или «статей», было в наказе отмечено десять: 1) крещение Владислава по православному обряду и притом возможно скорее; предложить надо было, чтобы королевич крестился в Смоленске; 2) разрыв сношений о вере Владислава с папой; 3) установление смертной казни тем русским людям, которые «похотят своим малоумием от греческие веры отступити к римской вере»; 4) немногочисленность свиты королевича при приходе его в Москву; 5) сохранение Владиславом полного царского титула; 6) женитьба Владислава на русской и православной; 7) очищение московских городов, занятых польскими отрядами и воровскими шайками; 8) наделение польских и литовских слуг Владислава не с порубежных городов; последнее считалось неудобным: «…чтоб в порубежных местах в земленных делах от того меж государств ссоры не было»; 9) безвозмездный отпуск на свободу русских пленников и 10) отступление Сигизмунда от Смоленска249.

Выработав такие «статьи», наказ предвидел всевозможные возражения на них со стороны поляков и даже разрешал в крайности идти на уступки. Так, можно было не настаивать на немедленном принятии Владиславом православия и решении вопроса о его будущей женитьбе. Но в то же время послы не могли сделать по этим вопросам решительных уступок, и все они сводились главным образом к отсрочке обсуждения того или иного из боевых вопросов. Самая же важная задача великого посольства состояла в том, чтобы убедить королевича как можно скорее прибыть в Москву250.

Зная приверженность Сигизмунда к католицизму и желание самому стать царем на Руси, нетрудно было бы предвидеть, что посольство не достигнет своей цели. Но если Жолкевский, удалив Филарета и Голицына, видел в том счастливый результат своей политической ловкости, то и москвичи могли бы сказать, что их великие послы «не посрамили земли русской». О твердости, проявленной Филаретом, Голицыным и некоторыми их «товарищами», об их патриотическом подвиге нам и предстоит теперь повествовать.

IV

Великое посольство двинулось в свой трудный и опасный путь одиннадцатого сентября 1610 года. Перед их отбытием в Успенском соборе было отслужено напутственное молебствие. После этого патриарх со свойственным ему красноречием держал речь к послам, указывая им на необходимость стойкости в такую важную и тяжкую для родины годину. Филарет и князь Голицын отвечали на увещания Гермогена, что «они прежде согласятся мучительную смерть принять, нежели что противно учинить»251.

И действительно, как Филарет, так и Голицын проявили во время великого посольства величайшее нравственное мужество и горячую любовь к родине, стойко перенеся все невзгоды, выпавшие им на долю. Невзгоды же и неприятности всякого рода встретили и претерпевали послы чуть ли не со дня их выезда из Москвы. Ехать приходилось по разоренным многочисленными врагами Руси местностям, получая при этом неутешительные сведения о коварстве Сигизмунда, расширявшего район враждебных действий и добивавшегося, зачастую успешно, присяги на свое имя. Имели послы неутешительные известия и о том, что поляки, несмотря на договор, не посылают своих войск против Вора.

В мрачном настроении приехали послы седьмого октября 1610 года в королевский стан под Смоленск. Здесь их ожидал далеко не гостеприимный прием. Два дня им не отпускали, в противность тогдашнему обыкновению, «кормовых запасов», отговариваясь тем, что Сигизмунд находится не в своей земле; между тем припасов негде было достать ни за какие деньги. Наконец, настоятельные просьбы послов были услышаны, причем запасы стали им давать весьма скудные. Вскоре затем состоялась и аудиенция великого посольства у Сигизмунда. После речей главных русских послов всему посольству пришлось выслушать высокомерную речь канцлера Льва Сапеги, сказанную им от имени короля. В ней говорилось, что Бог наказывает людей, не по достоинству занимающих царский престол, и что Сигизмунд, «сжаляся о разлитии крови християнской», хочет «Московскому государству успокоенья и в христианстве учинити добрую згоду, и кровь христианскую уняти, чтобы нашим государским жалованьем кровь христианская литися перестала». После аудиенции русские люди поднесли королю подарки и были им отпущены252.

С пятнадцатого октября начались съезды наших послов с панами радными253. Сразу же обнаружилось то глубокое противоречие, какое разделяло две нации и их интересы. В нашу задачу не входит подробное описание всех совещаний членов посольства с поляками. Отметим только случаи, где Филаретом были проявлены особенная твердость или проницательность. Теперь же укажем, чего добивались та и другая стороны. Нетрудно увидеть, что и русские, и поляки проявили величайшее упорство в отстаивании выгод и пользы своим государствам, обнаружив притом большое дипломатическое искусство: поляки – для достижения своих целей, русские – для обличения своих противников в хитрости и притворстве.

Не можем не признать, что и поляки, и русские были по-своему правы: полякам казалось, что Русь, извечный враг Речи Посполитой, на краю гибели. Нельзя было требовать от них особого великодушия, и странно было бы, если бы они не использовали своего исключительно выгодного положения. В свою очередь, наши послы отстаивали самобытность своей родины. Искренняя, пламенная любовь к ней давала им силы возвыситься до самоотвержения, до героизма. Наше сочувствие невольно на стороне Филарета и Голицына, и не только потому, что они защищали Русскую землю от иноземных посягательств, их дело было правым делом. Но справедливость заставляет нас отнестись с беспристрастием и к полякам. Прежде всего, они не обязаны были давать непременно утвердительный ответ на условия, поставленные русскими. Жолкевский не без тонкого расчета не внес в свой договор полного согласия на них, оставив дело до переговоров с Сигизмундом. Ловкий и вкрадчивый гетман, несомненно, искренний польский патриот, под рукой, быть может, и обнадеживал москвичей; но от уклончивых намеков до закрепленного подписью условия очень далеко. И польские паны в полной мере воспользовались преимуществами своего положения. Посмотрим, чего они стали добиваться, что потребовали от великих послов.

Надобно помнить, что к моменту прибытия великого посольства под Смоленск эта весьма важная крепость испытывала долговременную осаду ее войсками Сигизмунда, но стойко держалась благодаря мужественному сопротивлению осажденных, выгодам своего местоположения и отличным укреплениям. Польше очень хотелось овладеть этим городом, представлявшим собой в то время ключ к обладанию областью Верхнего Днепра и оберегавшим или открывавшим подступы к Москве. Поэтому польские паны всеми мерами добивались в переговорах с нашими великими послами передачи Смоленска Сигизмунду. Но и Филарет, и Голицын, и другие члены великого посольства прекрасно знали цену этой крепости и никак не могли согласиться на отдачу ее королю.

Другим непримиримым разногласием был вопрос о присяге на имя Сигизмунда. Как самому королю, так и остальным полякам представлялось вполне достижимым полное господство над Московским государством. Для этого надо было стать на Руси царем не молодому, неопытному и потому доступному русскому влиянию Владиславу, а его искушенному жизненным опытом и преданному католической идее отцу. Поэтому паны начали требовать от послов, чтобы те приказали смолянам присягнуть королю, да кроме того вообще старались повернуть все дело так, как будто присяга, данная русскими Владиславу, обязывала их присягнуть и Сигизмунду. Великие послы прекрасно поняли, в чем дело, и решительно, хотя и очень вежливо, отказали им в этом. Тщетно паны заявляли, что король пришел для успокоения Московского государства, что смоляне, отказывая ему в покорности, бесчестят тем королевское имя и что нельзя разделять отца с сыном, как это делают московские люди. Послы на такие доводы отвечали, что успокоения король лучше всего достигнет, выведя сообразно договору с Жолкевским войска из пределов Руси и отпустив королевича Владислава на царский престол. Отвечали также, что никакого бесчестия королю в отказе смолян присягать на его имя нет, но что смоляне с радостью присягнут Владиславу, как только поляки отступят от города. Возражая на последний аргумент польских панов о том, что сына нельзя разделять с отцом, Филарет и Голицын со товарищи привели историческую справку об обстоятельствах вступления самого Сигизмунда на польский престол при жизни его отца, шведского короля Ягана, и при сохранении полной независимости Речи Посполитой от Швеции.

Во время ведения переговоров великие послы заявили польским панам, что те предлагают совершенно новые условия, о которых они не имеют полномочий договариваться. В то же время они твердо стояли на том, что присланы от всей земли и не могут ничего сделать, не получив новых приказаний от нее. Ни патриарховы грамоты без боярских, ни боярские без патриарховых и никакие другие не могут быть приняты послами к руководству, если они не будут посланы от всей земли.

В такого рода доводах была для польских притязаний та опасность, что великое посольство представляло собой часть того самого собора, к авторитету которого прибегали Филарет и Голицын с другими послами. Таким образом, для решения новых вопросов надобно было вернуться великим послам в Москву и там принять участие в новом Земском соборе или собрать такой собор под Смоленском. За невозможностью сделать последнее поляки решили прибегнуть к первому. При этом, не предлагая уезжать главным послам, которых выгоднее всего было попридержать при себе и попытаться сломить их твердость, стали воздействовать на второстепенных членов посольства и успели в своем намерении. Многие русские люди смалодушествовали и, получив от короля разного рода пожалования на русский же счет, поехали обратно. Им казалось, что русское дело потеряно, тем более после того, как узнало великое посольство о впуске польского гарнизона в Кремль254. Поэтому было выгодно скорее войти в милость у новых господ.

Наиболее даровитый из таких малодушных членов посольства, знаменитый келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицын так оправдывает себя и своих товарищей по самовольному оставлению посольства: «И того ради посольство к королю Польскому бездельно бысть, и в безчестии быша послании от Московскаго государства; их же начяшя до конца оскорбляти и гладом томити. Сам же король безпрестанно промышляя, како бы град Смоленск взяти. Послом же повеле отказати, что не будет королевич на государство Московское. Сенаторы же и гетманы рекоша посломъ: «Вы одне, послы, токмо безделничаете, а Московское государство все королю хочет служити и прямити во всем». И показываху челобитные за руками, кто что у короля просит. И того ради послы до конца отчаяшяся и не ведуше, что сотворити. Неции же от них и к царьствующему граду возратишяся»255.

Но мужественные митрополит Филарет и боярин-князь Голицын не рассуждали таким образом. Для них дороги были честь и достоинство России, ее самобытность и благоденствие. Поэтому они терпели и материальные лишения, и нравственную пытку. Они не встречали нигде поддержки: в декабре их покинули собственные их товарищи256, явившийся в польский стан Иван М. Салтыков позволил себе кричать на великих послов и осыпать их бранью257, поляки стращали их пленом, московские бояре, ставшие узниками в Москве, занятой вражеским войском, приказывали им во всем положиться на волю короля и сдать ему Смоленск. Отовсюду приходили самые тревожные известия о занятии неприятелем многих русских областей. Стойкий и честный Гермоген поддержал бы, конечно, великих послов, но не имел случая переслать к ним вестей, и его молчание удручало

Филарета, а за ним и его товарищей258. Послы были предоставлены сами себе. В своей душе нашли они те силы, которые поддержали их в столь трудную и тяжкую пору. Здесь сказались и пламенная любовь к родине, и, несмотря на все происходившее, глубокая вера в нее. И Филарет, и Голицын в первые периоды Смуты не всегда были чистыми и прямыми людьми. Были у них моменты слабости и нравственного малодушия: не прочь были они и политической интриги. Но пребывание их под Смоленском, их непоколебимая душевная твердость и искренний горячий патриотизм, обнаруженные во время бедствий великого посольства, искупили их прежние прегрешения перед родиной, которую, впрочем, они никогда не желали предавать, и вознесли Филарета и Голицына на громадную высоту.

Поведение великих послов, митрополита Филарета и князя Голицына, уже в то время сослужило родине большую услугу. Оно, во-первых, показало полякам, что не перевелись на Руси стойкие люди, не продающие и не предающие своего отечества и не боящиеся Польши. Во-вторых, оно служило добрым примером для остальных русских людей, внушая им бодрость духа в такую безотрадную минуту. Ярким подтверждением этого факта является одно из любопытнейших произведений Смутной эпохи, так называемая «Новая повесть». Написанная в декабре 1610 или начале января 1611 года259, «Новая повесть» имеет целью возбудить москвичей к восстанию против поляков, утеснявших в то время нашу родину260. Немногие, по мнению автора ее, являют собой пример высокой доблести. Это смоляне («город Смоленск», по выражению писателя), патриарх Гермоген и два «вящих самых» посла к Сигизмунду. Выдвигая на первый план смоленских «сидельцев», с оружием в руках борющихся с врагами, и «исполина мужа без оружия и без ополчения воинскаго», противоставшего врагам и «токмо учение яко палицу в руку свою держа против великих агарянских полков», «Новая повесть» осыпает искренними похвалами великих послов, считая их в числе немногих «спасителей» родины и «крепко стоятелей» за нее. «Подобает же нам ревновати и дивитися и посланным нашим от всея великия Росии… под онный град Смоленск к тому сопостату нашему и врагу королю на добрейшее дело», – рассказывает автор повести, то есть на приглашение королевича Владислава на русский престол под непременным условием принятия сыном Сигизмунда православия. Король же, желая овладеть Русью, «тех посланных наших держит и всякою нужею, гладом и жаждою, конечно, морит и пленом претит. И пошли от нас со многими людми в велице числе, а ныне и в мале дружине осталися вящих самых два, а то де и все для великие скорби и тесноты не могли терпети, тому сопостату, врагу королю поклонилися и на ево волю верилися261. И те де наши оставшии сами ваши (так в рукописи, вероятно, вящии, как догадывается С. Ф. Платонов) стоят крепко и непреклонно умом своим за святую непорочную веру и за свою правду… Подобает же им велми дивитися и хвалити их: что есть того похвальнее и дивнее и безстрастнее: в руках будучи у своего злаго сопостата и врага, и у смерти стоячи, и всякую нужу терпячи, и лиц своих противу его сопостата, не стыдят и в очи ему говорят, что отнюдь ево воли не бывати и самому ему у нас не живати, да не токмо ему, но и рожденному от него, аще не освятятся тако, яко же мы, Божиею благодатию». Такая стойкость послов, думается составителю «Повести», имеет большое значение, поддерживая бодрость духа у осажденных смолян: «Аще и не во ограде со гражаны сидят и усты своими с ними совету не чинят, и Божиим промыслом сердцы своими вкупе со гражаны горят»262.

В таких светлых красках рисовал себе современник деятельность послов. А им приходилось переживать все более и более тяжкие времена. После отъезда значительной части послов, причем большинство из отъехавших принадлежало, по терминологии профессора Платонова, к числу «сословных представителей», посольство теряло значение части Земского собора и превращалось в случайную группу политических упрямцев, с которыми можно было более не церемониться263. И поляки не церемонились с оставшимися послами, все более и более оскорбляя их. Дело шло, таким образом, к развязке.

Однако великие послы сохраняли духовные силы и твердо держались усвоенной ими точки зрения на события. Особенно выделялись при этом митрополит Филарет, князь Василий Васильевич Голицын и думный дьяк Томило Луговской. Оставляя в стороне двух последних264, обратимся к митрополиту Филарету. И по своему положению, как духовный иерарх, и по уму, и по энергии Филарет занял в великом посольстве высокое место и пользовался большим значением. Находя силы беседовать с польскими панами о богословских вопросах, обнаруживая при этом некоторую начитанность в Священном Писании и святоотеческой литературе265, Ростовский митрополит принимал самое горячее участие в делах посольства, действуя рука об руку с князем Голицыным. С ним советуются по всем сколько-нибудь важным вопросам, да и сам он держит речи во время съездов с панами266. Из таких речей особенно замечательна сказанная тридцатого января 1611 года и вызванная словами панов, назвавших послов «клеветниками». В ответ на такое оскорбление Филарет сказал: «Буде вам в нас показалася неправда и вам бы пожаловати бити челом об нас королевскому величеству, чтоб нас пожаловал велел отпустить к Москве, а в наше б место иных послов велел выбрав прислати. А мы николи и ни в чем не лыгали; а что говорим, и что от вас слышим, то все помним, а посольское дело изначала, что говорят, то после не переговаривают, и бывают их слова крепки; а если от своих слов отпираться, то чему ж впредь верити, и нам ничего впредь нельзя уже делати, коли в нас неправда показалась»267.

Видя, что прямым путем трудно добиться от великих послов уступок, поляки попробовали действовать обходом. Они потребовали разрешения на впуск в Смоленск некоторого числа поляков, чтобы, как они говорили, не было бесчестья королю, а сами хотели, конечно, таким образом овладеть крепостью. После долгих колебаний послы согласились на впуск до двухсот человек, причем Филарет особенно настойчиво противился такой уступке. Впрочем, впуск был обставлен такими условиями, что поляки сами отказались от своей мысли.

Долго жили послы под Смоленском, терпя всякие невзгоды, застращивания и обиды. Наконец, с двадцать шестого марта 1611 года их взяли под стражу, заявив, что они должны безоговорочно ехать в Вильну. На это последовал ответ, что послы отправятся в Вильну лишь неволей. Вообще твердость духа не покинула наших послов. Тогда, испытав все средства и получив известие о начавшемся в Московском государстве движении против иноземцев, поляки привели в исполнение свою давнюю угрозу.

Двенадцатого апреля 1611 года приказано было великим послам на другой день отправляться в Польшу «на одном судне». На все представления послов поляки ответили отказом. В довершение всего при отправлении их в плен посольские приставы ограбили их и перебили их людей. Так поехали «крепкие стояльцы» за родную землю в далекую и тяжкую неволю, всюду терпя «крайния утеснения». «В одном только владении гетмана Желковского показана была им некая учтивость, и гетман сей прислал к ним спросить о здоровье». На эту насмешливую «учтивость» послы с достоинством ответили гетману, «чтоб он душу свою и крестное целование попомнил, как он всем людям Московскаго государства королевское жалованье сказывал, и душу свою на чем дал, а только что за его крестным целованием учинится, и того всего Бог взыщет на нем, на гетмане»268.

Митрополит Филарет попал в польский плен, когда родина его переживала безотрадные времена «лихолетья и разрухи». Он ехал в Польшу под тягостным впечатлением от известия о московском разорении девятнадцатого марта 1611 года. Но близки были для России освобождение от врагов и установление порядка, а для рода Романовых – момент величайшего торжества: избрание юного Михаила Федоровича на престол, и кто знает, какую роль сыграли в этом акте глубокого народного доверия к семье Никитичей доблестное поведение старшего ее представителя под Смоленском, его благородная твердость и тяжкая неволя!