Мелкий моросящий дождик сопровождал Психолога на Новое Донское кладбище. Через водяную пыль, висящую в воздухе, пробивались редкие солнечные лучи, и Психологу казалось, что это начинают зажигаться огни рампы, заливая все вокруг неправдоподобным, слишком красивым светом. Тем самым светом, который, как хороший микроскоп, увеличивает недостатки, позволяя их рассмотреть, определить и классифицировать, но также способен помочь разглядеть и достоинства, заставляя их радужно играть, подобно бриллиантам. В этом свете было то неуловимое «слишком», которое делает актерскую игру правдоподобной, превращает дерюгу в бархат, а стекло — в драгоценные камни. И вот уже не старый пыльный платан склоняется над кладбищенской дорожкой, а дивной красоты экзотическое растение, сверкающее свежими листьями, приветствует посетителя, указывая путь.

Психолог прошел мимо будки охраны, свернул на дорожку, протянувшуюся вправо от Центральной аллеи кладбища, дошел до первого поворота налево.

— Это где-то здесь, — сказал он себе и зашагал по блестящему от водяной пыли асфальту, внимательно вглядываясь в надгробия.

Слева от дорожки заметил простую плиту черного гранита, на гладко полированной поверхности которой были выбиты золотистые и белые, некрашеные, буквы: Фаина Георгиевна Раневская, Народная артистка СССР, 1896–1984, Изабелла Георгиевна Аллеен… Может, там было написано что-то еще, но весь низ плиты был закрыт цветочными букетами. Рядом с памятником прикорнула маленькая бронзовая собачка — грустная дворняжка с лохматым хвостом и вислыми ушами.

Психолог вздохнул. Почему-то он ожидал более монуметального, более торжественного памятника, а не банальную гранитную плиту в сочетании с простым земляным холмиком, усаженным цветами. А потом вдруг понял, что иначе и быть не могло. И дело вовсе не в стоимости памятника или одиночестве актрисы. Но всю жизнь она играла простых, понятных, близких и знакомых людей, и памятник на ее могиле должен быть так же прост и понятен, как и ее персонажи. Он просто обязан быть обыденным, иначе — напрасно ее персонажи заставляли людей плакать и смеяться, заглядывать в самые потаенные уголки души, видеть там свет и тьму. Эта могила — такая же часть персонажа, как и неизменная папироса… В ней нет пафоса, в ней только то, что должно быть: неизбывная тоска.

— Сколько цветов, а в аптеку сходить некому, — грустно улыбнулся Психолог, глядя на букеты, принесенные почитателями актрисы к ее последнему дому. — Ты тоже об этом думаешь, Мальчик?

Следуя за внезапным движением души, он отделил от своего букета две гвоздики и положил их перед бронзовой собачкой. Песик заслужил подношение. Ведь он был единственной близкой, родной душой последние годы актрисы. Он терпеливо слушал стихи Пушкина по ночам, бодро облаивал всех, кого считал врагами любимой хозяйки, в конце концов, он любил ее — преданно и верно, и единственный из всех знал о ней правду. Эта маленькая дворняжка, которую все считали зловредной и испорченной собачонкой, знала то, что не знали и не видели другие: хозяйкой Мальчика была не Фаина Раневская, а Фаня Фельдман, и именно ее пес любил всеми силами своей собачьей души.

— Уж тебя-то она не смогла обмануть, правда, Мальчик? — сказал Психолог. — Животные видят человека насквозь. Через все маски, роли и комплексы.

Ему показалось, что бронзовый лохматый хвост слегка шевельнулся.

Психолог рассыпал гвоздики по холмику, постоял немного молча, стирая с лица то ли дождевую морось, то ли слезы.

— Прощайте, Фаина Георгиевна, — выговорил наконец. — Вы были отличной пациенткой. И если вдруг… когда-нибудь… В общем, клетчатый плед я положил в шкаф. На всякий случай…

Он повернулся и пошел по мокрой асфальтированной дорожке к выходу, а моросящий дождик упрямо шел за ним, то обгоняя, то слегка отставая, и крупные капли, собирающиеся на листьях деревьев, иногда падали к его ногам. Одна, особенно большая, вдруг шлепнулась Психологу на нос.

— Вот же бесовское отродье! — рассердился Психолог, смахивая воду с лица.

Откуда-то послышалось насмешливое хихиканье, и издали донесся звук разбивающегося стекла.