А.К. — Я родился 2 марта 1929 года на Холмщине, в селе Тератин Грубешовского уезда — и сейчас эта территория принадлежит Польше, и тогда принадлежала. Мой отец был крестьянин, в семье нас родилось двое детей. Мою мать звали Анна, она умерла в 1935 году — мне тогда было шесть лет, а брату Евгению три, он 1932 года рождения.

Антон Костюк, фото 1950-х годов

И наши деды с нами жили — вообще-то, нас больше деды воспитывали, а отец вел хозяйство. Когда я был мальчишкой, то мы с дедом работали на пару. Деда по матери звали Илья Романчук, а бабушку звали Варвара. В Первую мировую войну наших дедов вывезли в Россию, в Рязанскую губернию, увидели, как там люди жили. Говорили, что там им жилось хорошо. Тогда ведь еще не было колхозов! Им, как беженцам, принесли и муку, и хлеб — что требовалось, то местные жители давали в то время.

Мы имели десять гектаров земли, немного луга, немного леса — работы хватало. Лес отец берег для нас с братом — чтобы каждому хату поставить. Имели хорошую хату, построили ее в 1934 году, крышу покрыли жестью, мастера еще мне из этой жести свисток сделали. А еще у отца в соседнем селе жила сестра. Она умерла и на него написала завещание — свою хату, тоже покрытую жестью.

Я окончил школу, семь классов — сначала мы ходили в польскую школу. В наших краях школы были только на польском языке, украинского слова мы не слышали, поляки нас подавляли. Хотя с местными поляками мы жили неплохо, а вот с приезжими из коренной Польши — враждовали.

В 1939 году, когда пала Польша, к нам первыми пришли советские войска. Местные коммунисты поставили арку — встречать советы. Коммунистов у нас было три или четыре человека, их потом немцы расстреляли. Приехала на лошадях советская кавалерия — мешок вместо седла, поводья из шнурка, винтовка на шнурке. А поляки были подтянутые, кони в шорах, все вычищенное — как на параде! А эти приехали плохо обмундированные, и это сразу бросалось в глаза.

Еще в 1938 году отца арестовали поляки, посадили в лагерь Береза-Картузская, это под Брестом. За что? Потому что нашли запрещенную литературу и «приписали ему Украину». Он рассказывал, что вместо прогулки их там гнали на поля камни выбирать. Отец просидел до 1939 года, а когда пришли советы, то поляки сбежали, открыли ворота, и все заключенные повыходили. Дня через четыре отец пришел домой — от Бреста до нас недалеко, если идти через Дорохуск.

А.И. — Как изменилась жизнь с приходом советских войск?

А.К. — У них не было времени какие-то изменения делать, потому что они простояли у нас неделю и ушли, а после них пришли немцы. На Буге сделали советско-германскую границу. Советы как пришли, то сразу давай лазить по сараям — сено тянут, все тянут. Как варвары! Немцы этого не делали — пришли культурно, сразу туалет ставят, яму выкопали. Мы, пацаны, возле них бегали. Они весь мусор — в яму, и яму накрывали. Очень культурные были, с нами обходились очень хорошо, говорили: «Украин — гут-гут!» Я по-немецки немного научился, потому что в школе учил и немцы стояли у нас в хате. Это сейчас немного забыл, а тогда мог говорить неплохо.

Когда пришли немцы, то у нас организовалась украинская школа — сразу приехали учителя с Галичины, с Волыни, потому что у нас своих не было. Патриоты съезжались к нам, потому что при немцах жилось немного легче, чем в СССР. Начали мы учиться на украинском языке, как положено, учили украинский язык, литературу. Уже нам преподавали «Историю Украины» Грушевского, мы уже знали об Украине больше и шире, учили нас патриотическим песням. Директором школы был Амвросий Подригуля. В Грубешове организовалась местная вспомогательная полиция. Мой родной дядя, брат моей мамы, работал в Украинском вспомогательном комитете (украинская общественная организация в Краковском Генерал-губернаторстве, занимавшаяся решением хозяйственных и культурно-образовательных проблем — прим. А.И.). Мы жили зажиточно, к нам дядя приводил в гости людей с Галичины, с Волыни, они много нам рассказывали об Украине, о нашей истории, о том, что надо защищать свою землю. Мы уже были подростки, прислушивались к этому, потому что вся та польская агитация надоела — хотелось своего, украинского. Знаете, как оно все в душу входило! В селе насыпали символическую могилу, крест поставили, и мы, школьники, в вышитых рубашках стояли возле нее на страже. Весь этот патриотический дух поднялся на очень высокий уровень. Но это продолжалось недолго — стали поляки жечь наши села. Правда, в наше село они заходить боялись, потому что село было большое и стояла жандармерия. Правда, жандармерию меньше боялись, потому что они сами не вылазили из своих помещений. Но главное было то, что наши хлопцы имели оружие, а позднее много оружия нам оставили мадьяры, когда отступали в 1944 году. У нас дома в желобе для кормления лошадей лежал пулемет, а под желобом хранились патроны, много гранат. Потом отец передал все это нашим хлопцам.

А.И. — Сколько человек было в оуновском подполье села?

А.К. — В Тератине таких законных почти не было, потому что наши хлопцы сначала служили в полиции, а потом немцы хотели забрать их в СС, и они все убежали в лес. В селе никто из них не жил, потому что немцы их вылавливали, а они скрывались в лесах и время от времени приходили в село.

В 1943 году, когда немцы стали украинцев прижимать за повстанческую армию, то набрали в полицию поляков. Поляки доложили на отца, что он националист. Немцы отца забрали, отправили в Германию в лагерь — он говорил, что где-то возле Рейна. А мой дядя, который работал во вспомогательном комитете, и другие люди пошли в жандармерию, стали писать, чтобы его освободили. Немцы прислали каких-то представителей, они посмотрели на нас, на наше хозяйство. И где-то через полтора месяца, в конце 1943 года, отец приехал — выпустили.

А.И. — Помните бои с поляками?

А.К. — На наше село они не нападали, но бои шли — в отдаленных от нас селах. Были такие села, где население смешано с поляками, кругом польские села. А у нас была скученность украинских сел — в окрестностях почти все села были украинские, а польских колоний мало.

Сильный бой между УПА и поляками был в начале 1944 года в селе Шиховичи, под Грубешовом. Там есть могила — двадцать девять повстанцев похоронены, стоит памятник.

Помню, что к нам на Холмщину с востока приходила сотня «Энея», на некоторое время. Его звали Петр Олейник, галичанин. А еще у нас сформировали местную сотню, ее командир… вот забываю, как его звали. Еще и песня есть о нем. Очень они нас защищали, но что могла сделать одна сотня на такую большую территорию, когда там действовали крупные соединения польских повстанцев — и Армия Крайова, и просто вооруженные местные. Вся полячня, которая только у нас была, собралась в одну кучу! Они скрывались в своих колониях, а на ночь выходили с оружием и нападали на украинские села. К нам в село бежали украинцы из Ласкова, из Вишнева — это села с той стороны Грубешова, километров пятнадцать-двадцать от нас. Их всех надо было приютить. В нашу хату мы приняли две семьи с детьми. Они жили у нас до тех пор, пока в 1944 году не пришла Красная Армия.

В 1943 году я окончил школу, семь классов. У нас действовала своя организация — директор школы собирал учеников, сделал из нас такую ячейку на помощь ОУН. Связью мы не занимались, не носили никаких грипсов (бумаг с зашифрованными сообщениями — прим. А.И.), потому что у нас было легко в ту пору — без конспирации, хлопцы ходили свободно. Смотрели только, чтобы поляки или немцы не поймали. Мы занимались пропагандой, образовательной работой, привлекали молодых ребят. Давали отчет по польским колониям, что там где делается — ходили, присматривались, докладывали директору школы: «Там поляки незнакомые. Кто-то через село прошел не такой». А люди постарше в селе были заняты, да их и было мало, потому что немец многих позабирал. А мы, детвора, шустрые, всюду могли залезть. Конечно, это было опасно, но мы не очень боялись.

Помню один случай. Как-то видим, что через село идет поляк, и мы его знаем, потому что он в школу ходил с нами вместе — пацан, может быть на год старше меня. А нас было трое ребят и две девушки там стояли, недалеко от нашей хаты. Я говорю: «Чего ты пришел?» А он ходу. Мы за ним. А у него граната — и он этой гранатой на нас. Я кричу: «Хлопцы, ложись!» А там такие рвы у дороги, мы — туда, залегли. Граната — бух! А мы с собой ничего не имели. Я тогда еще не имел оружия, у нас дома оружие хранили, но мне его не доверяли. Я уже говорил, что мой отец имел пулемет, а еще был спрятан «наган», я находил его не раз. Днем оружие не брали, брали только на вечер, выходили на улицу дежурить, спали где-то за клунями. Потому что ночью смотришь — там горит, там горит, и Бог его знает, нападут на тебя, или не нападут. Но самооборона у нас действовала, и по селу ходили, и за селом ночью обход делали наши мужики с оружием — те, что раньше служили в армии. Оборонялись как могли — вот так. А тот поляк убежал. Мы рассказали об этом старшим, хлопцы два раза делали засаду, но так его и не поймали.

Так что у меня было очень и очень напряженное детство. Когда нам, ребятам, стало лет по четырнадцать-пятнадцать, мы начали доставать себе оружие. Я достал себе четыре гранаты и немецкий «штайер» на десять патронов.

Когда немцы отступали, то опять отца забрали, с телегой в обоз. Заехали за Холм, и там между Люблином и Холмом на них налетела авиация, стали бомбить, отец бросил лошадей и убежал домой. Вот сколько у него было приключений!

А.И. — Когда опять пришла Красная Армия?

А.К. — В 1944 году, в августе месяце, еще жнива не начались. Где-то в октябре пришли к нам, описали имущество — это уже польская коммунистическая власть. А в ноябре стали нас выселять. Да и нам пришлось самим бежать, потому что к нам домой приходили. Сначала прибежали отца забирать, но сосед увидел это дело, побежал к советским армейцам — они стояли в селе. Комендант прибежал со своими ребятами-автоматчиками, окружил поляков и разогнал. Но их не трогали, потому что это была официальная польская часть. Вот так спасли моего отца, но нам уже некуда было деваться… В нашем селе никто не хотел выселяться, поэтому поляки подсылали специальные группы, чтобы они дома поджигали, чтобы люди скорее выезжали.

В ноябре месяце 1944 года мы выехали из дома. Взяли, что могли взять — хлеба, муки, забрали свой плуг. Запрягли коня — у нас только один конь остался. Сосед-поляк нам помог собраться. Погрузили все на телегу и поехали — отец с мачехой, брат и я. Заехали за тридцать пять километров, в Холм, простояли там дней, наверное, с десять, ждали пока вагон дадут. На морозе, уже снег выпал… Потом всех погрузили в вагоны и погнали в Одесскую область. Остановились на станции Буялык, не доезжая тридцать или сорок километров до Одессы. Нас приехало три семьи, все вышли из вагонов. Видим, что никому мы не нужны — пошли искать, где приткнуться. Отец ушел, километрах в пятнадцати нашел хату свободную, стали туда перевозиться — он лошадьми повез имущество в ту хату, а мы остались в вагоне. Приходит к нам директор МТС, говорит: «Что вы сидите? В восьми километрах отсюда есть брошенная немецкая колония — очень много пустых домов!» Повел нас туда, мы посмотрели — дом из резаного ракушняка, есть сараи, колодец внутри. Приехал отец, мы ему рассказали все, показали этот дом — дом хороший. Перевезли туда имущество и стали жить в этой колонии, все три семьи. Колония принадлежала к селу Гудевичево, железная дорога там была близко, и до Одессы близко — это сейчас Ивановский район, а тогда назывался Яновский.

Отец устроился на работу. Там было «Заготзерно», и ветер повалил у них крышу, а людей нет — еще война идет, все в армии. Приходит директор «Заготзерна» к нам, говорит: «Кто из вас специалисты — восстановить все это?» А отец был хороший столяр, говорит: «Давай!» Подписали какой-то договор и сделали это все — отец, еще два мужика и мы, пацаны. Закончили эту работу, получили какие-то деньги, уже стало легче. А потом мы пошли на работу в колхоз, я — ездовым, потому что понимал в лошадях, дома и пахал, и все остальное на поле делал. А отец пошел бондарем — там был небольшой винный заводик. Он уже имел опыт в этих делах, прошел «и Крым и Рим», потаскали его кругом, и в колхоз он идти не захотел. А я работал в этом колхозе, он назывался «имени Папанина». Председатель колхоза говорит отцу: «Знаете что? Давайте мы Вашего сына пошлем на тракториста. Нам нужны трактористы в МТС». Ну, я с удовольствием, интересно же сесть на трактор. Пошел я в 1945 году учиться на тракториста, но сначала в МТС меня оформили и послали помощником комбайнера, к комбайну. Был прицепной комбайн «Сталинец», комбайнером работал болгарин дядя Миша. Он говорит: «О-о-о, хорошо, Антон! Давай, знакомься с комбайном!» А там надо где смазать, где посмотреть, чтобы ничего не зацепилось — я за все взялся и так его обслуживал. Смолотили урожай, и послали меня на тракториста. Выучился, дали мне справку, что я тракторист. И — в колхоз на трактор. Я где-то с неделю поездил, вызывает меня главный инженер МТС: «Так, езжай в Березовскую школу механизации сельского хозяйства учиться на комбайнера-механизатора широкого профиля. Там экзамены сдашь и все». Дали мне направление. Я — на товарняк, зацепился, приехал в школу, показал справку. Там спрашивают, кто я, откуда я. Я говорю:

— Из Польши.

— А писать ты умеешь? У нас ведь все на конспектах.

Дал мне газету, я прочитал, написал пару слов, что он мне продиктовал. Посмотрел: «Хорошо, пойдешь!» А я уже трактор знал, мне это было легко. Стал я учиться, и так пошло, что меня назначили «звеньевым» в классе — теорию учим все вместе, а на практику мне дают пятнадцать человек, и я уже иду, рассказываю: «Там молотильный аппарат, там косильный агрегат, это блок цилиндров». В 1946 году на жнива нам устроили выпускной, а отец приехал ко мне и говорит: «Бежим, тут беда! Люди пухнут с голоду!» Отец как-то договорился, они с нашими односельчанами поехали поездом на Луцк, а мне оставили дядину и нашу корову, и со мной еще двое людей шло. Отец сказал: «У нас на Западе другие коровы, а здесь они лучше и дешевле». И мы пешком пригнали этих коров из-под Одессы в Луцк! Шли где-то две недели, и коров гнали. Сначала шли километров по пятьдесят за день — день был длинный. А потом коровы стали подбиваться, а мы еще и дороги не знали, поэтому шли вдоль железной дороги. Пройдем, вечером коров попасем, зайдем к стрелочникам, переночуем. Шли на Винницу, потом на Шепетовку, на Здолбунов. В населенные пункты почти не заходили, чтобы нас не вернули обратно, потому что в одном месте милиция нас хотела вернуть, но мы убежали.

Пришли мы сюда в Луцк, отец пошел к своему шурину — брату мачехи. Он женился и жил с женой недалеко отсюда, в Рожищенском районе есть село Копачевка — шестнадцать километров от Луцка. И мы в этом селе с отцом ходили, зарабатывали на жизнь — делали людям столярку. Были же голые и босые, ни копейки, ничего! Вот только корову имели — это было спасение. Поэтому ходили зарабатывали — то масла, то картошки, то еще чего-нибудь. Поселились мы у одного человека, звали его Антон Максимьюк. Их выселили сюда еще в 1939 году — когда советы пришли, то от границы всех людей отселили сюда. А потом они заняли брошенную польскую хату. У них в хате устроили схрон, но я об этом не знал. Где-то через месяц как-то захожу в клуню, вижу — хлопцы моются, три человека. Я сразу все понял, закрыл скорее дверь, а тут хозяин идет, говорит: «Что такое?» Я говорю: «Да неудобно получилось, там хлопцы моются!» И на этом все. Никто ничего мне не говорил. Проходит где-то неделя, хозяин говорит: «Иди там, с хлопцами поговори». Я пошел — почему бы не пойти, я хотел их увидеть.

У Максимьюка зять работал сапожником, звали его Григорий, но его называли Гжесько — на польский манер. И он делал хлопцам шапки. Говорит: «Лезь на чердак». Я полез, вижу — там четверо, смеются. Я говорю:

— Слава Украине!

— Героям Слава! А откуда ты знаешь, что так надо здороваться?

— Давно знаю. Мы еще в школе так здоровались!

— Ну, садись!

Вижу — три человека постарше, а один такой шпингалет, как и я. У одного планшет — вижу, что командир. Этот командир говорит: «Ну, рассказывай, что там, как там». Давай мы говорить, они мне вопросы задают, я рассказываю. Не спрашивают, как меня зовут. Потом я немного освоился, спрашиваю: «Слушайте, пан командир, что же Вы наградили такого молодого парня таким большим оружием?» Трое были с автоматами, а у него десятизарядка, СВТ. Командир говорит: «А этот „Юрко“ имеет хороший глаз, и если надо далеко стрельнуть, то он точно попадет». Имена я у них не спрашиваю — я не имею права спрашивать, и они мне не говорят. Поговорили, командир спрашивает:

— Ну, а ты как — пошел бы с нами?

— Почему бы не пошел? Сейчас же пошел бы!

Говорили мы часа четыре, он дал мне Декалог (десять правил украинского националиста — прим. А.И.), Присягу члена ОУН и еще много литературы. Говорит:

— Вот это выучишь, только смотри мне — будь осторожен!

Я говорю:

— Я знаю, что надо язык за зубами держать.

Я не знал, кто этот командир. Уже позже узнал, что это «Дубовой» (Иван Литвинчук, командир оперативной группы «УПА-Север», член провода ОУН на Северо-Западных Украинских Землях — прим. А.И.). Он был из себя красивый, с усами, подтянутый, шустрый, красиво говорил, начитанный.

А до этого, в Одесской области, со мной произошел один случай. Два пацана, по тринадцать-четырнадцать лет, собирали колоски в нашем колхозе. Они были из соседнего села Благоево, это болгарское село — большое, под три тысячи номеров. И объездчик их поймал с этими колосками — один три килограмма насобирал, а второй пять. И приходит участковый, забирает меня и болгарина дядю Мишу — взял нас как «стрибков», чтобы мы охраняли этих ребят. Дал нам винтовку и два патрона. И надо было всю ночь их охранять в какой-то хате. Я посмотрел на них, спрашиваю: «Хлопцы, за что вас? — Мы колоски собирали». Господи, за колоски! Мне в голову такое не приходило! Когда мы вели хозяйство на Холмщине, то оставляли колоски на поле — собирай, кто хочет. Хлопцы вечером говорят: «Мы хотим на улицу выйти. — Ну идите!» Я беру винтовку, идем. А темно! Вышли, я говорю: «Бегите!» Хлопцы — раз, разбежались! Я вверх выстрелил, захожу в хату, говорю: «Они убежали. Я выстрелил, но что ж — разве я поймаю их?» Давай ложиться спать. Я смеюсь себе — мне это все было до задницы, я к такому не привык. Но нашел участковый этих болгар! Прислали повестку на суд мне и дяде Мише. Он поехал, а мне отец говорит: «Чего ты должен ехать? У нас три года льготы, к нам никто не имеет права цепляться». И что Вы думаете? Присудили одному пацану три года, а второму пять лет лагерей! Вот так! Я это услышал, увидел — еще больше мне добавилось злости. Этот случай я хлопцам на чердаке рассказал. Вот так мы и познакомились.

Взял я литературу, прочитал ее, выучил. Прошло немного времени, и опять рейдом проходил «Дубовой» со своими хлопцами — опять те же хлопцы были, его охрана. И как-то вечером вызывает меня, спросил Декалог, спросил все остальное. Спрашивает: «Ну, ты понял, что это значит? Это не шутки — к нам идти. Там написано: „Добудешь Украинское Государство, или погибнешь за него“. Могут поймать, в тюрьму посадят, будут мучить. А другого у нас нет! Как приспичит, мы себе пулю в лоб пускаем. Так что ты смотри, мы тебя не заставляем. Хочешь?» Я говорю: «Я согласен. Мне это все надоело — хлеба у советов просить». Вы знаете, я уже настроился на борьбу — такое на меня нашло. Только подумать — семнадцать лет парню и он не боится! Вы спрашиваете, на что я рассчитывал? А ни на что я тогда не рассчитывал!

«Дубовой» мне псевдо присвоил — «Черноус». И говорит: «А теперь, друг „Черноус“, я тебе приказываю поехать в город и устроиться на работу. Никаких условий и никаких претензий ни перед кем не ставь! Всегда будь незаметным и прислушивайся ко всему!» Вот такую он мне дал родительскую нотацию и еще сказал: «Не будет конспирации — ничего у нас не будет!» Потом говорит: «Если кто-то зацепится за хвост — скорее беги сюда, и мы тебя заберем к себе». Потом достает деньги: «На тебе деньги, мы знаем, что ты их не пропьешь, не прогуляешь — это тебе на жизнь, и чтобы ты мог устроиться на работу».

Подался я в Луцк. Муж моей тетки работал на тарном заводе бондарем, у них была такая маленькая комнатка на заводе, и они взяли меня к себе. Этот завод располагался за Стырем, на выезде из города, на улице Ковельской. К их дочери ходил шофер по фамилии Зволинский, он ездил на ЗИСе. Говорит: «Знаешь что? Я переговорю с директором, возьмем тебя учеником слесаря, будешь помогать!» Три машины у них было, еще несколько стояло разбитых после войны — армия пооставляла. И я там пристроился, мы моторы ремонтировали. Приходил механик, хороший специалист — показывал мне, а я делал. И вкладыши подгонял, и моторы заливал — все своими руками прошел.

Я хотел стать шофером. И где-то в октябре 1947 года сделали мне «стажерку». Хлопцы принесли мне спирта, я занес этот спирт на квартиру начальнику ГАИ. Выписали мне «стажерку» на месяц, а после «стажерки» уже давали права. Я постажировался, шофер мне подписал «стажерку», директор поставил печать, и я получил права. И все время я постоянно имел связь с подпольем. Задания получал — узнать расположение военных объектов, куда и как ездят «краснопогонники». Это все я докладывал — каждую неделю ездил в село и рассказывал, что и где происходит.

А.И. — Какие еще задания Вы выполняли?

А.К. — Я занимался закупками. Что покупали? В основном медикаменты и батареи для приемников. Батареи было тяжело закупать, потому что НКВД это контролировало. Доставали бумагу, шрифт для газет — и не покупали, а крали. Мой брат работал в типографии — устроился учеником печатника (наш односельчанин работал печатником, печатал газету «Волынь» и взял его к себе). Брата мы не привлекали к работе. Правда, один раз хлопцы принесли нам листовки, мы их расклеили. Руководство об этом узнало и дало чертей хлопцам! Сказали: «Вы знаете, что вы сделали? Вы могли провалить всю луцкую явку!» И больше нам такого вообще не давали — таких поручений, чтобы мы где-то засвечивались. Могли же нас поймать. Но надо было это задание по расклейке выполнить, и мы его выполнили. Это задание нам дал «Петро», надрайонный руководитель СБ ОУН. Они погибли в 1949 году в бункере в селе Хорохорин — он, «Юрко» и «Михайло». Я узнал об этом уже при независимой Украине, из книги «Бункеры Волыни».

И так я поработал шофером полгода, поссорился там на заводе, потому что меня хотели уволить, чтобы старого шофера поставить. Так они потом и сделали. По приказу меня уволили, походил я две недели, встретил механика с электростанции, он спрашивает:

— Что это ты ходишь?

— Да вот, выгнали меня с работы.

— Иди к нам на электростанцию шофером!

— Хорошо!

Пришел на электростанцию, пошел к директору, был такой Олефиренко. Он посмотрел права: «Я беру тебя». Пошел я шофером работать, возили мы торф на электростанцию, я директора возил на легковой машине. Короче говоря, понравился я им. И в 1949 году получаем мы ЗИС-150, новый. Дали его мне. Рядом строилась новая электростанция, а база снабжения находилась во Львове — «Главэнерго». И каждую неделю я по два раза на Львов гонял. Хлопцы говорят: «Вот молодец, как устроился! Имеешь со Львовом связь!» Когда я должен был ехать, приходили ко мне хлопцы по паролю. Они имели справки из сельсовета, и я их вез на Львов, по дороге еще брал пассажиров, сколько влезет. Как во Львов приехал — хлопцы ушли. «Дубовой» со мной не ездил — ездили другие, я их не знал, в гражданском приходили. Их немного было, по три-четыре человека я перевозил. И еще я во Львове кое-что закупал для подполья. У нас там жил родственник, который сапожничал и закупал мне то шкуры, то еще что-нибудь. Я приезжаю, у него переночевал, забрал все это, приехал домой, купленное или на Копачевку отправил, или у себя держу. Пару раз ко мне гонцы приходили, забирали. Так я работал со Львовом. А отец имел с Ровенщиной дело, но я в его дело не лез, а он не лез в мое. Когда наших родственников повыселяли с Холмщины, то отец моего отца, мой дед Прокофий Костюк, поселился возле села Гурбы. И отец брал в торбы литературу, лекарства и нес туда, а там это все как-то передавалось. И это все продолжалось до 1950 года. А брат, когда работал в типографии, то шрифт набирал, набирал, каждый день горсточку взял — уже есть. Неделя проходит — пару килограммов набралось. И передавал нашим. Вот такую мы делали работу. По базарам мы не ходили, чтобы не засвечиваться, у нас была явочная квартира, туда приходили наши люди.

Я часто ходил на связь — здесь в Луцке ходил, по ночам. Обменный пункт у нас находился на кладбище возле Гнидавы — тогда это было пригородное село, а сейчас район Луцка. На этом кладбище стоял большой старый памятник, а в нем тайничок, там мы обменивались грипсами. Еще пару раз я выходил с грипсом в назначенное место. Грипс маленький — бумага от сигаретки, а на ней все цифрами записано. Когда нес, то держал его во рту — если что-то не так, то можно его проглотить. Это было очень опасно, идешь и не знаешь, кто в тебя пулю пустит — свои или чужие. Засады кругом! Иду в рожь, во ржи в определенном месте назначена встреча. Приходишь — там хлопцы ждут. Оружия я не имел, нельзя брать с собой такие вещи. Иногда брал чекушку водки — налил себе в лицо, притворился пьяным и идешь. А об оружии «Дубовой» мне сказал: «Н-е-е-т, нельзя иметь оружие!» И оно мне не было нужно. А держать язык за зубами приходилось обязательно. Я больше трех лет дружил с девушкой, и она обо мне ничего не знала. Я никому ни слова не говорил, даже отцу!

Работали мы так до августа месяца 1950 года. А перед этим меня с Рожищенского района передали на Луцкий район — так ближе связь держать. В августе энкаведисты поймали «Антона», по-моему, его фамилия была Римарчук. Он служил районным руководителем ОУН Луцкого района и выдал всю районную сетку. «Дубового» у нас тогда уже не было, но его жена погибла в селе Горькая Полонка — «Антон» ее выдал. А «Дубовой» успел перейти на Ровенщину — в схрон в селе Золочевка Демидовского района, там его застукали позже, в 1951 году. Продала его дочь хозяина хаты, потому что связалась с участковым милиционером.

Вот я недавно ездил в Моршин в санаторий, взял литературу об ОУН, поинтересовался Луцким районом — так про «Антона» пишут хорошо, пишут, что он был геройский парень. Но он пошел к своей любовнице, и его там накрыли плащ-палаткой, и он не мог ничего оружием сделать. На допросах он стал выдавать наших связных, и где-то в это время связной из села принес мне грипс «открытым типом» — пришел к нам в хату. Меня дома не оказалось, так он его отцу отдал. Это происходило в августе 1950 года, я был в командировке, ездил в Карпаты — привозили трубы с нефтепромыслов на электростанцию. Приезжаю, отец мне передает грипс. Я сразу говорю: «Папа, видишь, что-то будет не то!» Связной в дом пришел! Такого не могло быть! Мало ли кто он такой! Бывало, что хлопцы-повстанцы приходили в нашу хату, ночевали — но я их знал. А то пришел просто мужик из села, а кто его послал, кто дал ему этот грипс? Ну и все, я уже настроился на то, что, может быть, наша сеть уже раскрыта… В грипсе говорилось, чтобы я вышел на связь на Гнидаву. Я вышел на связь — никто не пришел ко мне. Я подождал минут двадцать, нельзя долго ждать — у нас встречи всегда назначались минута в минуту. Вижу — что-то не то. А тех, кто должен был прийти, уже, наверное, сцапали тогда, но всего я и по сей день не знаю.

И так оно дальше тянется, тянется… 27 октября 1950 года я собрался ехать на Львов, выгоняю машину, и тут вызывают меня к директору. Захожу — сидят двое в штатском, молодые ребята: «Хотим с Вами поговорить. Пойдемте с нами». Один стал с той стороны, второй с другой стороны. Я понял в чем дело — все! Меня — в контрразведку, держали там четыре дня. Допрашивали, уговаривали: «А может, еще придут, мы Вам дадим пистолет, постреляете их». Я говорю: «Я никого не стрелял и не собираюсь стрелять — они меня раньше застрелят, чем я их». Допрашивали по-всякому — и что, и как. А нет никаких доказательств — они не знали, за что зацепиться. Ну я стал рассказывать — должен же был что-то рассказать. Поэтому я на следствии фантазировал. Говорил, что шел с танцев, на поле меня хлопцы встретили, сказали, что если кому-то скажу, то меня найдут и задушат, что я боялся об этом сказать, что меня заставили покупать им всякое, что пару батареек сказали купить. «А возил их на машине?» — «Ну, я не знаю, я зерно возил, ночевали у нас грузчики — те, что зерно привозили, в 1948 году». Такого наговорил, что всего сейчас и не вспомню. Если бы я сказал правду, то потянул бы за собой человек пятнадцать, не меньше! Но к нам с отцом они не имели никакой зацепки — только то, что к нам приходили хлопцы, что я покупал им батарейки и всякие другие товары. Ничего на меня не нашли, ничего не смогли мне предъявить.

Просидел я три месяца в этих казематах — там и били, и что хочешь делали. Потом передали меня другому следователю — был такой капитан Химченко, пожилой мужик, уже седой. Тот гуманно ко мне относился. Говорит: «Ну что, будем писать?» А я ему отвечаю: «Да что писать — уже все написано. Больше я ничего не знаю». Приносил мне котлетку пару раз. Давал мне немного подремать, говорит: «Дремай! Только смотри, если кто-то будет заходить, то просыпайся сразу!» Такой дядька хороший! И в конце он мне сказал: «Антон, держись в лагере — никуда не суй нос. Долго сидеть не будете!» Что-то они, старые чекисты, уже тогда пронюхали.

И, короче говоря, нас с отцом отправили на суд. 27 января 1951 года проходил этот суд. Тот, что мне грипс приносил, становился на очную ставку, а я отказывался. И он на меня не мог показать, потому что он меня не видел. Так он показывал на отца. И получилось так, что не к кому крепко прицепиться. Но все равно… Дома мачехе кто-то подсказал нанять адвоката. Наняли. Дошло до него слово, он говорит: «Что суд подтвердит, с тем я согласен». Дали мне двадцать пять лет и пять «по рогам» (лишение прав) с конфискацией имущества. Статьи были 54—1а, 54–11.

Из Луцка была пересылка на Харьков, из Харькова на Новосибирск, оттуда в Комсомольск-на-Амуре, там сидели почти три месяца — до мая месяца ждали, пока откроется навигация на Магадан. Сидели на открытом месте, под навесами — холодно, мокро. Люди умирали, и никто на это не смотрел. Мы с одним парнем сидели, и возле нас умер один человек. А как раз пайки разносили, так мы промолчали, что он умер — нам же пайка осталась!

Завезли в Магадан, там пересылка, посидели на пересылке три или четыре дня, нас обмундировали, посадили на машины и повезли вглубь Магаданской области. Оказались мы в лагере Бутугычаг — это по-якутски означает «Долина смерти». Там работал урановый рудник, завезли нас туда. Там каторжане работали — в основном «двадцатипятилетники», сидели по большим статьям. Нас, молодых парней, сразу собрали и отправили на каменный карьер, там мы две недели работали, пока всем разнарядки сделали. Раздали разнарядки, и меня — в урановую шахту, откатчиком в забой. Работа такая — набрасываешь руду в вагонетку и откатываешь ее к выходу. Но нашелся там земляк, из Маяков, Кушнирук Дмитрий — он потом тут, в Луцке, жил, мы с ним часто встречались. Как новый этап приходит, то каждый спрашивает: «Кто? Что? Откуда?» Познакомились мы с ним. У Дмитрия было пятнадцать лет каторги за то же, что и у меня — по статье 54–11. Наши хлопцы с Волыни работали шахтерами, по восемьсот граммов хлеба получали, дали мне буханку хлеба — так я эту буханку сразу смолотил с голодухи! Ну что там мне давали — по триста граммов хлеба в день и кусок селедки. Я полгода прожил на таких харчах, весил пятьдесят три килограмма всего-навсего! А Дмитрий в мастерских работал, наверху — ремонтировали оборудование и все такое. А я пока работал в шахте. Жили мы с ним в одном бараке. Проходит три или четыре месяца, он мне говорит: «Слушай, Антон, начальник рудника ищет специалиста — надо ему машину отремонтировать, ГАЗ-67. Ты можешь сделать?» Я говорю: «Могу». Он говорит: «Хорошо, я подам начальнику заявку, чтобы тебя перевели в нашу бригаду». И так он мне помог, вытащил из шахты наверх. Пригнали мне машину, а мне что — я знал эти моторы, знал эту машину, она на «виллис» похожа. Сделали мы машину, я мотор перебрал, покрасили ее. Шофер приходит, завели машину, он говорит: «О, хорошо!» Сел, поехал. Выписывают мне благодарность. И все, меня уже за специалиста держат. И этот шофер привез нам ведро картошки — замерзшей, мороженой. Мы ее на всю бригаду сварили, она сладкая, но мы же столько времени картошки не видели! Так я спасся. Оно-то и в шахте радиация, и наверху радиация, но тут хоть эту пыль не глотаешь. Что я скажу — в тех условиях только благодаря взаимопомощи и можно было выжить!

Так я в мастерской и работал. В 1953 году Сталин умирает, в 1954 году рудник закрывают, потому что уран нашли где-то на материке. А раньше руду возили самолетами, в бочках, и это стало невыгодно. И нас этапом везут в поселок Белово, там была золотоносная шахта. Там меня сначала отправили в шахту вентиляторщиком. А чуть позже стали в поселке организовывать оркестр. А я еще в Луцке учился играть на трубе. И отец мой играл на трубе, и дома труба была — так что я умел играть. Решили взять меня в этот оркестр, а я говорю: «Если хотите, чтобы я играл в оркестре, то переведите меня из шахты наверх. Я в шахте надышусь пыли — как я буду играть?» Перевели меня в мастерскую, я там отработал два года. В 1956 году и этот лагерь закрывается — комсомольцы приехали. И произошел один казус. Нам сняли номера, перевели нас на «хозрасчет» — можно было получить по десять рублей на руки, а у кого больше, то переводили на «лицевой счет», но много никто не получал, потому что с нас за все высчитывали. Прислали нам в мастерскую нормировщика. А бригада была большая — механическая мастерская, электроцех, работало где-то человек восемьдесят. Этот нормировщик стал вычеркивать — нам механики с шахты приносят или фланцы выточить, или трубы сделать, а он нам такие работы не хотел записывать. А нам надо, чтобы «процентовка» была, чтобы мы могли что-то получить! Я пошел к этому нормировщику, хотел ему врезать, говорю: «Я тебя, гада, убью! У меня и так срок двадцать пять лет — пусть добавляют! Если не будешь подписывать того, что я тебе даю, то убью тебя. А скажешь кому-то, мы тебя задушим, под камни положим — тебя никто не найдет». И он стал подписывать все бумаги, которые мы ему давали.

Потом цех закрывают, нас перевозят на рудник имени Тимошенко, там был сенокос, и нас, десять человек, отправили косить. Сделали себе землянку и так жили почти месяц. В августе месяце 1956 года приехали «попки» и забрали меня на комиссию. Заводят в комнату, там сидит человек восемь и мужик такой солидный: «Костюк Антон Степанович, статья такая-то…» Потом встает: «Именем Советского Союза освободить из-под стражи со снятием судимости!» Обращается ко мне: «Ваше последнее слово!» А что я скажу? Встал, говорю: «Спасибо». Нас было пять человек — четверых освободили, только одного полицая отправили на поселение. Так что с меня сняли почти двадцать лет. А вот, посмотрите — это мой лагерный номер.

Лагерный номер А. С. Костюка

Вернулся я в Луцк, а в Луцке прописки не дают. Но в справке написано: «Направление — Луцк». Я — в паспортный стол, к одному генералу. Захожу, а он мне:

— Для таких прописки в Луцке нет!

— Да у меня судимость снята!

— Это для Вас снята, а для нас не снята!

— Так сажайте меня в тюрьму!

— Мы не имеем права Вас в тюрьму сажать!

— А за что же мне жить?

— Езжайте на целину.

Короче говоря, пришлось мне искать другие способы. Мой двоюродный брат жил в Польше, в Кошалинском воеводстве. И он прислал мне такие красивые морские костюмчики. Через других людей занесли этих два костюмчика начальнику паспортного отдела, и меня временно прописали — уже я мог на работу устроиться. Устроился на работу, отработал три месяца, занес в паспортный отдел выпивку, и меня прописали на постоянно. Вот так я остался в Луцке.

Справка об освобождении, выдана 23 августа 1956 года

Ходили за мной по пятам очень долго. Прихожу как-то домой, захожу — возле калитки разминулся с одним, он еще посмотрел на меня. Жена говорит: «Вот только что товарищ к тебе приходил!» Я говорю: «Я уже видел этого «товарища»! На работе директор был свой парень: «Антон, приходили тут, спрашивали про тебя, как ты тут себя ведешь». Ходили долго-долго!

Работал я на Луцком элеваторе, он сейчас называется «Комбинат хлебопродуктов № 1». Отработал на одном месте сорок два года, у нас был хороший коллектив. До 1979 года работал шофером, а с 1979 по 1998 год работал старшим мастером механических мастерских. 17 апреля 1991 года меня реабилитировали.

Антон Костюк, январь 2013 года

Жизнь сложилась так, что мне пришлось два раза жениться на одной женщине. Первый раз женился в 1950 году, а через три месяца меня забрали. Я жене сказал: «Скорее разводись со мной, чтобы тебя не вывезли!» Она развелась, так и прошло. Когда я вернулся в Луцк, то она уже вышла замуж, имела детей. И я женился на другой женщине, у меня есть сын, есть два внука. Но не получилось у нас с той второй женой жить, мы разошлись, она и сейчас тут в Луцке живет. А потом у моей первой жены умер муж, и мы стали жить вместе, прожили восемнадцать лет, до ее смерти. Теперь живу один, занимаюсь общественными делами, являюсь членом Братства ветеранов ОУН-УПА Волынского края. Также я член общества «Холмщина» — мы регулярно ездим в Польшу, посещаем родной край, с которым нас разлучили.

Интервью, лит. обработка и перевод: А. Ивашин