Д.Л. — Меня зовут Лещак Дарья Андреевна, я родилась 7 апреля 1927 года в селе Чудница (сейчас Гощанского района Ровенской области — прим. А.И.). Наш отец держал землю и служил старостой в церкви. Семья была большая — одиннадцать детей моя мать родила. Пятеро умерло, а шестеро выросло. Василий, Виктор, Мария и я сели в тюрьмы при советской власти. Виктор был 1922 года рождения, Василий — 1923 года, Мария — 1926 года.

Дарья Колядюк, фото 1950-х годов

А.И. — Как семья жила при Польше?

Д.Л. — Жили неплохо. Держали лошадей, коров, землю. Отец был хорошим хозяином и патриотом Украины. Он сам был просвитянином (членом общества «Просвіта» — прим. А.И.) и нас всех вел туда, бороться за Украину. У нас отец был не дурак, и местная власть очень хотела, чтобы он перешел в поляки.

А.И. — То есть, чтобы принял католическую веру?

Д.Л. — Да. Давали целый фольварк, чтобы отец перешел. Уговаривали-уговаривали, а отец сказал: «Я не пойду ни в какой фольварк, моим детям хватит того, что у меня есть».

Я помню, что при Польше в селе были и коммунисты — где-то пять человек. Их польские власти арестовывали, потому что они выступали по-своему. Я видела, как поляки их вели арестованных — коммунисты идут впереди, а за ними полицейские. Потом сидели в тюрьме по два месяца — посидели, и отпускают их домой. Когда в 1939 году к нам пришли советы, то пересажали полсела, а местные коммунисты помогали арестовывать людей.

А.И. — При Польше в селе действовало подполье ОУН?

Д.Л. — Да-да. Я помню людей постарше, как они собирались у нас в клуне на сене и проводили там собрание. Я очень хотела попасть туда, потому что эти собрания вели наши селяне из «Просвіти» — очень умные, интересные люди. Потом я узнала, что это организация ОУН. Молодежь тянулась к этим людям. Все эти мероприятия проводились очень конспиративно, потому что поляки за ними гонялись — они тоже были хорошие «чекисты».

А.И. — Чем занималось оуновское подполье?

Д.Л. — Пропагандой. Но этим занимались люди не моего возраста, а постарше, потому что если попадется такая пацанка, то выдаст и все. Эта организация действовала у нас очень давно.

А.И. — Когда Вы вступили в ОУН?

Д.Л. — Где-то в начале 1943 года — еще совсем молодой девочкой. Меня привел туда один человек по фамилии Сичкарь. Такая у них была семья патриотическая — они потом тоже сели в тюрьмы. Он сказал мне: «Тогда-то и тогда-то у нас на сене соберутся старшие. Ты у них не спрашивай, кого как зовут, не спрашивай, где кто живет — это не твое дело. Но ты должна прийти и поклясться, что вступаешь в большую организацию». И я поклялась. Получила псевдо — «Наталка». А еще мне дали вот такой маленький клочок желто-голубого флага, я его до сих пор сохранила.

Вступила в ОУН, дали мне еще нескольких девушек. Мы ходили, собирали для повстанцев все что могли — хлеб сушили, кто-то давал по куску сала. Да и не ко всем мы могли идти, а только к надежным людям. Все это собирали и конспиративно хранили — в селах имели специально выкопанные тайники. У нас дома было два таких тайника. Также мы, где могли, собирали оружие. У нас же война прошла, и окопы были с оружием — там и собирали. А хранили его во дворе — много было спрятано у меня дома. Я и перевозила оружие — например, везла навоз и под этим навозом его прятала. А еще собирали полотно, вместе с сестрой, шили накидки — такие белые, для маскировки.

А.И. — Каким образом немцы боролись с подпольем?

Д.Л. — Облавы делали, потому что с 1942 года уже действовала УПА. Они стояли в лесах, а по ночам действовали. Это все началось в одно время и в моем районе, и там дальше, под Беларусью. Одной такой сотней командовал мой односельчанин — был такой Дмитрий Шевчук, из богатой семьи. Его родителей, братьев и сестер в 1943 году расстреляли немцы. Всех расстреляли — там же, у них во дворе. А он как раз был в клуне и все это видел — зарылся в солому и лежал, пока немцы не уехали. Когда немцы уехали, то он попрощался со всеми, а потом пошел на Горынь и там в лесу начал организовывать сотню УПА. Стал командиром сотни, взял себе псевдо «Очмана» и начал делать засады на немцев на шоссе Ровно-Киев. Один раз расстреляли машины возле Самострелов, а второй раз — возле Сапожина. Убивали немцев, разбивали машины, забирали оружие и все что им надо. А через какое-то время «Очмана» переоделся в немецкую форму, один заехал в Корец и застрелил начальника гестапо. А еще через месяц они с хлопцами убили ландвирта в Красноселье. Ой, да он очень большое дело делал — сколько издевался над немцами, сколько их поубивал! Может, и не надо было так — немножко меньше пострадало бы нашего народа, гражданского. А так немцы сожгли село Пустомыты (село Пустомыты было уничтожено немецким карательным отрядом 17 декабря 1943 года. При этом погибло, по разным данным, от 350 до 485 человек — прим. А.И.). А еще до того, в октябре, бомбили Пустомыты самолетами. Чем-то таким бомбили, что хаты горели, и люди внутри сгорели — тело тронешь, а оно рассыпается. Страшная трагедия случилась в Пустомытах! Малетин, Пустомыты — эти села очень пострадали. Но я хочу Вам сказать, что немцы были слабее этих, с красной стороны. Эти как пришли, то себя хозяевами считали и расправлялись над нашим народом. А немцы все-таки были культурнее, как-то спокойнее относились к людям. Когда шла облава, мы даже могли побежать в поле и лечь там в посев. Так они не стреляли по этому посеву, из машин не вылезали и не шли нас искать по полю. Мы заляжем и лежим, а они проехали мимо нас и поехали дальше.

А.И. — Польские вооруженные формирования действовали в вашей местности?

Д.Л. — Не помню такого. А гражданским полякам наши повстанцы передали: «Выезжайте в Польшу, потому что будет вам беда». Много их выехало, а тех, что противились, наши хлопцы забирали. Куда они их девали, я не знаю. В нашем селе жили поляки, с некоторыми даже мой отец дружил — так вот их не стало. Может быть, повстанцы их поубивали, а, может, куда-нибудь сбежали — кто знает! А когда опять пришла советская власть, то те поляки, которые остались, шли служить в советскую армию.

Где-то в сентябре 1943 года приняли меня в УПА — оказывать первую помощь раненым. Им нужны были такие как я, потому что медиков не хватало.

А.И. — Вы имели какую-либо медицинскую подготовку?

Д.Л. — Я выучилась. Когда пошла в УПА, то нас, где-то человек десять девушек, послали изучать первую помощь — в лесу на поляне проводили курсы. Месяца полтора нас учили делать первую помощь. Мне эти знания потом очень помогли в лагере.

А.И. — В какую сотню УПА Вы попали?

Д.Л. — В сотню «Очманы». Там же служил и мой брат Виктор, он имел хорошее образование (окончил Межирицкую гимназию), а в УПА был каким-то референтом — я не вникала в это, потому что была еще совсем молодой девчонкой. И второй мой брат, Василий, служил в нашей сотне.

После курсов я занималась первой помощью в сотне — то кому-то рану перевязать, то кому-то дать лекарства. Больных у нас было много, потому что уже наступила осень, потом зима, многие простудились. А кроме того, я была связана с аптекой в Гоще, которой заведовал Владимир Пивовар — он хорошо знал фармацевтику, имел фармацевтическое образование. Я лично забирала эти лекарства, но не напрямую, а через такие точки — у тех людей, у которых мы могли что-то оставить, а потом забрать. Пивовар приносил им лекарства, оставлял, а мы потом приходили и забирали. Кроме меня, этим занималась Галя, дочь священника — мы с ней были доверенными людьми. Если не я несу лекарства, то она несет. А Пивовара, кстати, при советах арестовали, дали десять или пятнадцать лет. И он из лагеря вернулся, еще при здоровье вернулся, потому что имел неплохую специальность, а им нужны были медики.

А.И. — Медицинская служба сотни базировалась в селе?

Д.Л. — Нет, в лесу. Мы имели схроны — так хорошо замаскированные, что даже не подумаете, что там что-то есть. И внутри все было хорошо сделано. В этих схронах мы грелись — там была печка, кухня, запас продуктов. Там же работали медики — и такие как мы, медсестры, и старшие врачи. Очень трудно было работать — имели много работы. Главным врачом у нас работал специалист из ровенской областной больницы, «ухо-горло-нос». Он позже воевал в УПА на Гурбах, попал в окружение. Я через много лет его спрашивала: «Как Вы смогли выжить там?» А он говорит: «Я зарылся в какой-то хворост и лежал в лесу несколько дней, не вставал, был голодный, и когда утихло, то только тогда ушел оттуда». Он жил здесь в Ровно, возле больницы, я его видела еще лет шесть-семь назад в Воскресенской церкви.

Еще я Вам скажу, что очень важны были связи с местными людьми, с местными хозяевами. В начале 1944 года к нам опять пришли советы, по всему Гощанскому району шли бои. А это зима, холодина, и надо распределить повстанцев по домам, знать, где их можно разместить. И нам с Галей пришлось помногу хлопцев селить в одну хату, другого выхода не было. А потом еще надо пройтись везде и замести след, чтобы никто не увидел, что там шли. Летом могли просто так где-то остановиться, а зимой надо снег так разгладить, чтобы никто не догадался. И приходилось ходить по людям, брать у кого кожух, у кого сапоги, потому что не каждому повстанцу было во что одеться. Никакой формы не имели! Тот в кожушке, тот в пиджаке, тот в каких-то ботинках, тот в валенках.

Когда пришла советская власть, то сразу начались облавы. Пару дней проходит — облава идет. Пытали людей, забирали в Гощу в КГБ… Я своими глазами видела, как нашего соседа привязали к лошади и тянули в сельсовет. А он ничего не знал, ни с кем не был связан. А еще забирали людей по ночам. Ночью как выйдешь — где-то в селе кричат, где-то дети плачут. Люди боялись голода и копали по ночам тайники, обкладывали их досками и ссыпали туда зерно. У нас дома отец сделал два таких тайника. Через какое-то время пришли краснопогонники: «Где у тебя зерно спрятано?» Взяли шомпола, начали кругом протыкать землю. Нашли… Били отца так, что рубашка вся была красная от крови. Да что говорить… Когда пришли эти сволочи с красной стороны — свет такого не видел, как над нами издевались!

Как-то перед Колядой пришли к нам повстанцы, шесть человек. Отец выгнал поросенка, завел его за хлев, заколол. Я говорила ему: «Да не надо так далеко выводить! Ведь есть же плохие люди — и „стрибки“, и всякие». Взяла эту свежину, заношу в хату. Хлопцы спрашивают: «А что Вы сказали отцу?» Я говорю: «Ничего я не говорила! Я сказала, что папа мог во дворе заколоть, а он вывел за хлев». «А почему Вы так сказали?» Одним словом, не верят мне и хотят меня связать. Я в слезы. Но хорошо, что заходит их командир и говорит: «Хлопцы, ну что вы делаете? Даринка, да перестань плакать!» И стал мне слезы вытирать, а мне так обидно. Он им говорит: «Хлопцы, ну перестаньте! Это же свой человек! Что же вы делаете? Да у нее два брата в УПА и она, еще Мария есть у них». Потом говорит мне: «Никому о нас не рассказывай!» Хлопцы три дня у нас пробыли — мы их кормили, помогли с одеждой, поговорили с ними немного, чтоб они отдохнули от этих боев.

А.И. — Помните свой первый бой?

Д.Л. — Ой, не забуду никогда! В начале 1944 года я попала в бой — против НКВД. Обложили, окружили нас в Пустомытском лесу. У нас было несколько тяжелораненых, и мне поручили раненого, ему пуля прошла через колено. А я ж молоденькая, семнадцати лет еще не исполнилось… Но знала что делать — сначала надо остановить кровь. Остановила кровь, а дальше надо его тащить вглубь леса, и я тащила — сама, потому что бой продолжался, нашим было не до этого. Пули пролетали прямо возле головы, не знаю, как осталась жива. Тащила, сколько могла… Добрались до такого насыпанного кургана, там мы имели убежище, и в нем уже сидели наши ребята. Затаскиваем раненого туда. Пока нашли врача… Когда бой немного утих, то кто-то привел врача, стали опять делать парню перевязку, а ему ужасно больно, нога стала пухнуть. И надо его везти или в Гощу, или в Тучин, потому что мы не имели таких врачей, чтобы могли ему помочь — у него кости были раздроблены. Это был молодой парень — может, лет двадцать. Как его звали, даже не знаю, он сказал, что Петр, а настоящее ли это имя — неизвестно. Через пару дней переправляем его в село Малетин, там жили одни мои друзья. И я у них во дворе положила его в укрытие, наложила сверху хвороста. Ну и опять стала тайно просить людей: «Такое и такое дело, прошу, чтобы вы помогли мне». «А где же он?» Я рассказала, они согласились помочь. И мы этого парня переодели в женщину, переправили на Малетинский хутор, а там у людей положили в запечке. И я лечила его дальше, уже опухоль начала спадать. Поехала в Гощу к Пивовару, взяла лекарства, которые он мне мог выделить. И он говорит: «Везите парня в Гощу, если раздроблена нога!» Вернулась я на хутор, стала просить парня: «Давай возьмем коней, поедем в Гощу или в Тучин, будем там лечить». А он говорит: «Как я туда поеду? Там гарнизоны стоят… Все равно меня там растерзают, все равно меня уничтожат. Я этих мук не выдержу». Пару месяцев он пожил и умер… Собрались люди, и похоронили мы его в Пустомытах на кладбище — ночью привезли туда, выкопали яму… Лет десять назад мы с нашим депутатом Олексиюком поехали туда, и я показала, где этот парень похоронен. Поставили памятник, потому что там хоронили многих наших хлопцев.

А.И. — Сотня прорвалась из окружения?

Д.Л. — Прорвалась! Они ушли в Березновский район, я там позже к ним присоединилась. А некоторые повстанцы выходили самостоятельно, и знаете что — им сильно люди помогли! Народ был очень сознательный — видели, что беда пришла, и помогали, прятали хлопцев как могли. Люди очень много нам помогали, очень! Я помню многих людей, которые возили какие-то дрова, ветки, и под этими ветками прятали пару человек.

Потом выяснилось, что энкаведистов на сотню навели «стрибки» из соседнего села — местные. Продались советам, пошли к ним на службу. Этот бой произошел из-за них. Наши ребята из ОУН устроили им за это кару Божью — порезали их, постреляли. Я все это видела, потом очень тяжело переживала, долго не могла спать.

Когда пришла на Березновщину, то мне там меньше людей было знакомо, хуже знала местность. Но ничего не поделаешь, пришлось организовывать помощь на местах, очень много шила, очень много собирала. Сотни сильно нуждались в продуктах, и я постоянно что-то просила у людей — то какого-то сала дадут, то хлеба, а мы из него сухарей насушим. Бинты собирали, лекарства, и все это отправляли в сотни.

Еще я работала связной — и у себя в районе, и на Березновщине. Носила грипсы — это такие зашифрованные записочки, очень тонко написанные, я еще удивлялась, как это можно так мелко написать. Грипс имел размер меньше, чем сантиметр на сантиметр, но от него порой зависело большое дело — кто что должен сделать, куда пойти. Мы имели точки, куда их передавали — например, дупло где-то в дереве в лесу. Иногда передавали из рук в руки, напрямую. А носили грипс так: запаивали в клееночку и клали в рот, чтобы можно было проглотить его, не допустить, чтобы он попал кому-то в руки. Занести грипс куда надо — это обязательно! Не дай Бог я бы не занесла, могли и расстрелять. У «Клима Савура» (краевого руководителя ОУН на Северо-Западных Украинских Землях — прим. А.И.) был приказ: «За измену и раскрытие документов предать смерти». Если видишь, что можешь попасть в руки врагу, то ты должен сделать все, чтобы уничтожить записку — разжевать, проглотить.

А.И. — У Вас бывали такие случаи?

Д.Л. — Нет, мне как-то не довелось. Я всегда приносила в то дупло и в те руки, что надо. В 1943 году бывало такое, что по дороге останавливали немцы. Я говорила, что иду к родственникам, называла место, имена этих людей. Всегда знала, какие имена назвать, чтобы они при необходимости подтвердили, что я их родственница. Ну Вы сами понимаете, они не были мне родственниками, все это делалось для конспирации. Слава Господу, что я все грипсы доносила по назначению. Не дай Бог, за мной что-то заметили бы — все, разорвали бы меня на куски! Наши разорвали бы! Я же видела казненных людей — тех, которые предали. Не хочу об этом вспоминать, но это же делалось на моих глазах! И этих людей не расстреливали, потому что жалели патрона — просто резали и все. Я как-то спросила: «Зачем вы это делаете?» «А что нам делать? У нас тюрьмы нет».

Ближе к весне меня отправили обратно в Гощанский район. Пришла домой, а тут с Березновщины приезжает на лошади человек и говорит: «Вы должны добраться до такого-то села, зайти в такой-то дом. Там Ваш брат Василий лежит, у него сильная температура. Он мало того, что ранен, да еще и заболел тифом». Пошли мы туда вместе с мамой, нашли брата. Он был несильно ранен — мякоть прострелена на ноге. Ну, что делать, перевязали Василия. Еще там одна бабка жила, травы носила ему, промывала рану. Мама осталась там ухаживать за братом, а я их оставляю и иду по своим делам — мне дали задание нести грипс к нам в Гощанский район. Добралась благополучно.

В тюрьму я попала весной 1944 года. Меня выдала одна девушка из нашего села, которая тоже сотрудничала с УПА, но сдалась. Как-то утром мы с двумя хлопцами вынесли оружие из тайника (у моего отца во дворе держали оружие), упаковали его, положили на подводу под навоз. Я взяла одну упаковку, несу к подводе, а эта девушка заходит к нам во двор. Я даже не спросила, почему она зашла — подумала, что, может, наши ее прислали. Она увидела, что я что-то несу и тут же за мной вышла, а потом куда-то ушла. Оружие я завезла к одним доверенным людям — они возили навоз на поле и там сбрасывали в кучи. Эти люди сказали мне, чтобы я отвезла оружие на поле и там спрятала под навозом. Я так и сделала.

Через пару дней иду я на задание — должна была забрать грипс. Возле села Мощоны есть такая колония Дуброва, там росли вербы в ряд, и возле одной высокой вербы была наша явка. Уже почти подошла к тому месту, и тут едет подвода, а на ней сидят энкаведисты и две моих знакомых девушки из села Красноселье. А я шла вроде как к тетке своей, несла капусту, ничего такого при себе не имела, думаю: «Не буду бежать, им не к чему придраться». Подъехали ко мне: «Садись!» Что мне делать? Сажусь к ним. «Ну поговорим немножко, поговорим». Заехали на Дуброву, забрали там еще такую Олю Строинскую и прямо в Гощу. Все! И так я очутилась в КГБ… Ну а в Гоще уже выбивали признание, что я была в УПА… Били страшно, и не только меня. Нас всех — девушек, молодых ребят били как могли! Когда теряла сознание, то водой отливали… Следователи били так, что у меня глаз не было видно, губы были разбиты, теряла слух. Оно потом проявилось, через много лет — сейчас плохо слышу. Детей у меня нет, потому что в живот били ногами… Господи, а ноги мне так побили, что страшно было смотреть! Допрашивали меня два мордоворота — Лубенников и Крутунов. Какими словами они меня только не обзывали — я никогда и не слышала такого слова, такого мата! А Лубенников как стал меня избивать ногами! Потом видит, что уже добивает, у меня изо рта кровь идет. Пришел один «стрибок», говорит: «Они тебя прибили, забили совсем!» И они меня водой отливали, а потом, когда я пришла в себя, опять посадили на стул. Крутунов говорит: «Что, бендеровка, обосралась, да?» Уже в пятидесятых годах его кто-то пристрелил тут в Ровно — на кладбище в Грабнике.

Однажды привезли нескольких убитых повстанцев и еще нескольких живых. Но они ранены, кровь из них идет, головы разбиты. И нас, несколько человек, вывели, чтобы мы опознавали их. Я кое-кого узнала, но не показывала этого.

Я четыре раза становилась на очную ставку с той, что меня сдала. Она каждый раз говорила: «Спрашивайте. Она знает». Ее спрашивают: «А что она знает, ты можешь сказать?» — «Что-то знает, потому что она что-то им несла. Я не знаю, что именно она несла, но видела, что какие-то пакеты, и за ней шло два парня». Ей сказали: «Если все расскажешь, то тебя выпустят». Она рассказала все, что могла знать, но ей дали пятнадцать лет лагеря, как и мне — тоже сидела. Отсидела, а после лагеря домой не вернулась — из тех, что предали, мало кто потом приехал сюда. Но позже как-то заезжала сюда с мужем, и мы случайно встретились. «Ты на меня обижаешься?» — «А ты думала как? Я не могу на тебя смотреть». А ее муж говорит: «Ой-ой-ой, как тебя здесь встречают!» А как ее можно было встречать? Она продала нас человек пятнадцать… А сама долго прожила — лет пять назад мне говорили, что еще жива.

Меня очень крепко били, чтобы я призналась. Но я так и не призналась, не предала ни одного человека. Ни одного! И это знают мои односельчане, знают наши старые подпольщики, которые еще живут на этом свете. Присудили мне пятнадцать лет и отправили в лагерь. Везли нас в зэк-вагонах, за решеткой — напихали полный вагон, лежали рядами. И раненые девушки там были, и сильно избитые… Как же они ревели, Господи… Немного проехали, ставят нас в какой-то тупик и дают соленую тюльку — много дают, и кушать хочется. А жара страшная, девчата кричат: «Воды! Умираю, воды!» — «Замолчи! Замолчи, сволочь! Кому вы нужны?! Подыхайте тут!» Я это никогда не смогу забыть… Двое умерло только в моей камере… И кто знает, куда их там выбросили…

И так везли нас, куда хотели. Привезли в Красноярский край, там мы строили Красноярскую ТЭЦ, а в газетах писали, что комсомольцы работают. Были у нас такие носилки — на плечах проволока и сзади загнута. Накладывали туда груз и несли. Бывало такое, что люди просто падали от голода, от холода — падали и уже не вставали. Я Вам не могу передать, какой ужас мы пережили… Обувь не выдавали, так мы резали скаты и шили из них чуни. Пробивали две дырки, затягивали шнурком, а сверху обмотки. Бывает, идет девушка — чуни порваны, скручены проволокой, а она такая замученная, что только глазки блестят.

Я там пробыла пару лет, думала, что умру на этой ТЭЦ. Но однажды нас посадили на самосвал и куда-то повезли. Привезли на какую-то станцию, посадили в вагоны, и дня через три мы очутились в Кенгире, лагерь назывался «Спецстеплаг». Заводят нас в лагерь на развод, по пять человек. Все очень строго, конвой с овчарками, шаг вправо, шаг влево — стреляют. Мужчин повели в одну сторону, а нас в другую, и тут из колонны выходит один мужчина. Конвойный кричит: «Стой! Стой! Стрелять буду!» А он даже не бежит, а просто идет. Конвойный выстрелил, этот мужчина упал, собаки подбежали к нему, начали рвать. Подняли его, а у него нога прострелена. Забрали. Через пару месяцев устроили показательный суд, добавили ему срок, за то, что бежал. А он говорит: «Я не убегал. Я вышел, потому что больше не мог терпеть этих мук. Просто вышел, чтобы меня застрелили».

У нас там был туалет — в сарайчике такая яма, и над ней положены доски. И время от времени приезжал шофер на машине с бочкой, вычерпывал яму и вывозил это все. Один наш заключенный решил бежать, договорился с этим шофером, и тот привез ему такого толстого картона. Закрутили картон в трубу, поставили в бочку, он стал в эту трубу, а шофер заливает бочку. И как-то им удалось выехать из лагеря, заехали далеко. Но где-то дальше этого мужчину увидел конвойный с вышки, позвонил куда надо. Взяли обоих — и его, и шофера. А нас всех, кто работал на ближайшем объекте, завели в лагерь: «Ложись!» И мы все лежали, ждали, пока этого мужчину привезут. Потом был суд, обоих судили — тому мужчине добавили срок, а шоферу дали большой срок за то, что помог заключенному.

Работали мы в лагере очень тяжело — копали такие глубокие траншеи, что когда смотришь вниз, то человека там и не видно! Начиналось от дна — в земле вырублена одна ступенька, потом над ней вторая ступенька, потом третья, четвертая, пятая и так далее. И зэки вручную, лопатами выбрасывали землю наверх — со ступеньки на ступеньку. Мы даже не знали, что это за траншеи и для чего они нужны. Там люди и погибали. Однажды при мне упала одна наша литовка — сломала позвоночник и там же умерла.

Литовцев у нас было очень много — почти столько же, сколько и украинцев. Мы с ними имели хорошие отношения, они нас очень любили. Я даже литовский язык выучила, хорошо говорила. В лагере дружила с одной литовкой, звали ее Регина. Когда мы освободились, то много лет переписывались, один раз я ездила к ней в Литву. Литовцы нас очень уважали, помогали сильно — им передавали хорошие посылки, так они всегда делились с нами. Потом их много погибло во время восстания.

Я Вам больше скажу, через некоторое время подружились даже политические с «бытовиками». Помогали друг другу выжить. Условия же были страшные, мы годами не видели ни яблока, ни сливки, ни овощей. Все страдали цингой — у людей зубы выпадали, лица были красные. Только на улицу выйдешь — лицо сразу печет. А ноги и днем, и ночью жаром горели!

Мне в Кенгире очень повезло — где-то через полгода я попала работать в больницу. И работала на совесть — уже если сделаю работу, то видно, что медсестра делала, а не кто попало. У меня женщины даже рожали в лагере — не знаю, как они там беременели, но роды я принимала. Очень помогли те медицинские курсы, которые я прошла в УПА, в Пустомытском лесу — знала как перевязать, как кровь остановить. Если бы не эта больница, я бы не выжила — уже доходила на «общих» работах.

А.И. — Вы участвовали в Кенгирском восстании?

Д.Л. — Да мы все там участвовали… Люди не выдержали этого издевательства и устроили восстание. Нет сил вспоминать, как нас танками давили… Я же видела все это, подбирала раненых. У одного парня кусок живота был вырван, я его дотащила до больницы, а врач кричит: «Даша, держите его, держите!» Я держу, врач делает перевязку, а из этого парня просто вылазит мясо и кровь. При мне он и умер… На всю жизнь хватило этого кошмара, что был в Кенгире… Люди карабкались на бараки, кто падал — тот под танк попадал… Пятьсот-шестьсот человек искромсали. А потом машины подъезжали, и кто был жив, тех забирали, куда-то вывозили — наверное, в другой лагерь.

В лагерях я отбыла тринадцать лет, в 1957 году вернулась домой. Меня оттуда привезли две медсестры, потому что я сама уже не могла идти. Провели до Гощи, а в село меня привез один знакомый парень из Мизоча, Миша его звали. Вернулась в село калекой, даже мама меня не узнала. Здоровье было навсегда подорвано после лагеря, но спасибо родственникам — они меня немного подлечили.

А.И. — Как сложилась Ваша жизнь после освобождения?

Д.Л. — Жила в Ровно, работала на неплохой работе в ателье.

А.И. — Как удалось устроиться?

Д.Л. — Очень тяжело было, меня три года не прописывали. Я поехала в Омск к подруге, пожила у нее немного, а потом вернулась в Ровно, нашла тут одну родственницу. Она говорит: «Не может быть, чтобы ты прожила здесь три года и не прописалась. Иди в милицию и скажи, что потеряла паспорт, чтобы выдали новый». Пришла я туда, а начальник милиции кричит: «Врешь, блядь бендеровская! Есть у тебя паспорт! Уезжай откуда приехала! Не пропишем тебя никогда!» Не прописывали меня и все! А если не прописана, то и работы нет. Поехала я во Львов к друзьям, там немножко побыла, вернулась опять сюда и все-таки сделала себе ровенский паспорт — знакомые помогли. А потом уже устроилась на работу в ателье и там работала до пенсии. Вышла замуж за Петра Лещака — он был родом из Ивано-Франковской области, в сороковые годы помогал УПА. Был настоящим патриотом Украины, патриотом с большой буквы, и ему очень повезло — в лагерях не сидел. Мы с ним удочерили девочку-сироту, вырастили.

А.И. — Как сложилась судьба Вашей семьи?

Д.Л. — После того как меня арестовали, родители стали вывозить в Сибирь. Когда к ним пришли энкаведисты, отца от переживаний разбил паралич, и после этого он несколько лет лежал. Так и умер парализованный… У матери забрали все, выгнали из дома, но уже не вывозили. Она потом жила у родственников, и на руках парализованный отец — такой, что хоть беги его живого закапывай в яму.

Сестра вернулась из лагеря слепой — работала в забое, что-то там взорвалось, и ей выжгло глаза. Всю жизнь прожила слепой, работала тут в Ровно в обществе слепых, шила одеяла. И за слепого вышла замуж, родила дочь.

Старшего брата Виктора арестовали за участие в УПА, дали ему расстрел, но потом заменили двадцатью годами каторги, из них отбыл лет пятнадцать. Приехал обратно на Ровенщину, жил в Гоще, а потом даже поступил в институт и стал замдиректора быткомбината. Женился, нажил двоих детей. Но брат имел ранение еще со времен УПА — поврежденный позвонок, так ему отняло ноги и он умер. Брат Василий отсидел срок на Колыме, вернулся домой и неплохо здесь жил. Но тоже умер молодым — заболел раком желудка и умер.

Вот такая моя жизнь. Я Вам и малой доли не рассказала из того, что надо рассказать. Дома у меня большая беда. У меня оба зятя говнюки, из «красных» семей, поэтому мне даже дома говорят: «Ты бандеровка!» Да, я бандеровка, я та, что отдала свою жизнь Украине. Молодость отдала на эту борьбу, в семнадцать лет села в тюрьму, девочкой нецелованной. Мы поклялись, что добудем Украинское Государство или погибнем в борьбе за него. Но что получилось сейчас? Я не могла такого даже представить — в Верховной Раде выступает эта сволочь Колесниченко и говорит: «Так бандитам и надо!» Мало им! С нас шкуру сдирали, а мы остались патриотами! И будем патриотами до конца. И Вы будьте, постарайтесь. Вам повстанцы рассказывают о пережитом — донесите это до людей, пусть молодежь знает о нас…

Д. А. Лещак умерла 24 ноября 2013 года

Интервью, лит. обработка и перевод: А. Ивашин

Набор текста: Е. Никитченко