П.М. — В прошлом году мне исполнилось девяносто. Я родился 23 августа 1922 года в селе Роговичи тогдашнего Гороховского уезда Волынского воеводства, а сейчас это Локачинский район Волынской области. Родители были крестьяне, в семье нас было пятеро — папа, мама и нас трое братьев. Старший брат Василий, 1920 года рождения, был членом ОУН. Я был средний, а младшего брата звали Алексей, он в подполье не был. Обоих моих братьев уже нет в живых. Василий был замучен гестаповцами в Горохове во время войны, а Алексей умер недавно — тут, во Владимире-Волынском.

Петр Мартынюк, январь 2013 года

Мой отец был 1888 года рождения, с 1914 года служил в царской армии, а после революции — в петлюровской. Там он заболел, а в то время его родители — дедушка, бабушка — были выселены в Екатеринославскую губернию. Это делалось по той причине, что в наших краях во время войны проходил фронт, и население выселяли на восток. Папа поехал к своим родителям и там они познакомились с моей мамой, ее семья тоже была выселена с Волыни. Они поженились, а в 1920 году приехали домой.

Мы держали лошадей и корову, а земли у нас было очень мало, всего полтора гектара, так что отец ходил по заработкам, занимался столярными работами, строил и перестраивал дома, хлева, сараи. При Польше у нас возникло много хуторов, и там каждый старался построиться, а моего отца приглашали на такие работы — он был специалист по строительству, имел инструменты. Строили все из дерева.

А.И. — Какая жизнь была при Польше?

П.М. — Хочу Вам сказать, что при Польше вроде была и демократия, но все равно поляки украинцев преследовали. Даже был такой момент — один мой знакомый закончил академию в Варшаве, но работы не мог найти нигде, потому что ему сказали: «Выкрестись на поляка, женись на полячке — тогда тебе дадут должность». Поэтому ему пришлось выкреститься на католика, жениться на полячке, и ему дали работу в гмине. Гмина — это был такой маленький район при Польше, на десять-пятнадцать сел. Центр нашей гмины был в селе Хоров.

Поляков в нашем селе было немного, жили мы с ними по-соседски, никаких конфликтов не было. Помогали друг другу в работе, даже кумовали — одним словом, мирились. Поляков Пилсудский наделил землей, они имели большие хозяйства и жили богаче украинцев.

Я закончил семь классов школы, все предметы преподавали на польском языке, учителя были поляки, и только раз в неделю был час украинского языка. И то, долгое время не было украинского преподавателя — занимали нас или работой, или пением. Еще час в неделю преподавали службу Божью, приходил священник. В школу ходили вместе украинцы и поляки, в нашем селе была только четырехклассная школа, а в соседнем селе Вилька-Шельвовская — пятиклассная, туда я ходил год. А шестой и седьмой классы ходил в школу в местечко Локачи.

А.И. — Существовало ли в то время в Роговичах и соседних селах оуновское подполье?

П.М. — Существовало, но я об этом ничего не знал. Я узнал об оуновском подполье только в 1941 году, когда прибыл из Львова. Мой брат Василий был членом ОУН с 1939 года, но мне он в этом не признавался.

А.И. — Предполагали ли Вы в 1939 году, что скоро начнется война, и Польша перестанет существовать?

П.М. — Ничего не предполагал, и даже не слышал никаких разговоров о таком. Долгое время мы даже не знали, что происходит на фронте. А папин брат, мой дядя, служил в польской армии. Он верхом приехал к нам, когда уже подходили немцы. Привязал коня в саду, спросил, нет ли у нас кого-то. От него мы узнали, что для поляков дело безнадежно. Поляки отступали, заходили в села, забирали у людей подводы — говорили, что польское войско шло на Румынию. Я помню, что бежали, в основном, офицеры со своими семьями.

А.И. — Помните момент, когда Вы впервые увидели Красную Армию?

П.М. — Помню. В селах пошли разговоры, что скоро придут наши братья, люди стали готовиться ко встрече Красной Армии. Мы все ждали, когда же и к нам в село придут. И тут приехал один человек, говорит: «Они уже в Шельвове!» А туда от нас три километра. Кто на велосипед сел, а кто пешком — и побежали в Шельвов встречать их. Туда пришли три советских танка, а остальные войска или конные, или пехота. Я посмотрел на них — солдаты страшно обшарпанные и в основном какие-то узбеки, не русские. Наши люди их обступили, цветы им несут. Одному офицеру подносят цветы, а он взял тот букет и его коню в зубы! Я это увидел и очень удивился — что это такое? Как дикари!

Был еще один случай. Я дружил с одним парнем из Вильки-Шельвовской. Я туда ходил в школу, а он возле школы жил, и я мог иногда у него переночевать. Это была семья Афанасиевых, они бедно жили, их отец был сапожник — шил сапоги и этим кормил семью. А когда пришли советы, он сразу повесил у себя дома портреты Богдана Хмельницкого и Шевченко. Но когда они зашли в хату, то увидели эти портреты и сразу старика арестовали! Забрали его в Локачи, люди ходили туда, подписывались за него и говорили, что это бедный человек, что он рад встречать советскую власть. И его все-таки выпустили — благодаря тому, что народ поручился, что он нигде не замешан. Просто человек был грамотный, читал книги, любил Шевченко и Богдана Хмельницкого. А советы считали, что это националист!

А.И. — Как изменилась жизнь с приходом советской власти?

П.М. — Сначала почти никак не изменилась. Единственное, что всех удивило — это то, что в магазинах не стало никаких товаров. Потом, месяца через три или четыре, организовали кооператив — привозили керосин, немного мануфактуры, но чтобы там был какой-то интересный товар, то нет. А мы-то знали, что должно быть в магазинах. При Польше товары были — какие хочешь! В Локачах, в основном, евреи держали магазины, там можно было купить все.

В 1939 году у нас были первые выборы — выбирали народных депутатов в Народное Собрание. Посмотрел я, как проходили эти «выборы». А почему я все видел — потому что приехал председатель районного совета и говорит: «Надо пару хлопцев, таких, что немножко грамотные — писать приглашения на выборы». Было одно помещение, в котором когда-то жил польский генерал, и там сделали избирательный участок. Уже приехал политрук, с Восточной Украины приехали комсомолки. И нас, двух хлопцев, взяли туда писать — резали бумагу с цементных мешков и на ней от руки писали приглашения. Кандидаты были или коммунисты, или бедняки, советы смотрели, чтобы туда не попал никакой кулак. У нас кандидатом выбрали женщину из соседнего села Козлов — была такая Вознюк Палагея. Она была бедная, совсем неграмотная, ходила в Локачах по базару и воровала на прилавках — или кусок колбасы, или еще что-то. Так и шлялась, работать не хотела, а как пришла советская власть, то она подняла голову, рассказывала всем: «Меня мещане били!» В Локачах организовали предвыборный митинг, поставили трибуну, выступил политрук — рассказал нам, «какая будет жизнь хорошая». А потом говорит: «Сейчас выступит ваш кандидат в депутаты Палагея Вознюк!» Я думаю: «А что же она может сказать?» Когда-то раньше ее один раз побил Юзеф Франкевич — она у него украла колбасу с прилавка, а он ей дал пару пинков. И эта Палагея стала кричать с трибуны: «А-а, Юзько меня бил, а теперь видите — я в депутаты иду!» И что Вы думаете? Того Юзька забрали — и по сегодняшний день! А ее выбрали в депутаты. А когда пришли немцы, то она куда-то пропала и больше не возвращалась.

Председателем сельсовета поставили одного местного придурка — был такой Галайко, умел только бегать и гавкать на людей. Ну, а на самом-то деле вся власть была у военных и политруков с востока. Потом выбрали главу района, появилась советская милиция. У нас один милиционер был родом из Любомльского района, а другой из Берестечка — они раньше были членами КПЗУ, вот и пошли в милицию.

Вывозить людей советы начали где-то через год после того, как пришли, к осени 1940 года. Тогда же начали организовывать колхоз, стали агитировать, что «в колхозе все будет ваше». В колхоз люди идти не хотели, но приходилось идти, потому что заставляли, запугивали. У нас было так, как и везде — забирали скот, проводили коллективизацию. И людям приходилось идти в колхоз — когда заберут все, то что ты будешь делать?

Петр Мартынюк, 1940 год

А.И. — Вас не призвали в армию в 1940 году?

П.М. — Меня не взяли в армию, потому что я поступил учиться во Львов, в автомеханический техникум. Факультет уже был заполнен, я стал просить, чтобы меня приняли, мне сказали: «Если тебе есть где жить, то мы тебя примем на обучение без стипендии». Стал я жить на квартире и учиться, раз в две недели поеду домой, наберу продуктов. Езда была такая — попутными машинами доезжал до Горохова, а оттуда пешком шел домой.

А.И. — Каковы в то время были настроения людей во Львове? Было предчувствие скорого начала войны?

П.М. — Настроений людей я не знал. Правда, замечал, что тех студентов, которые вели себя не очень лояльно к власти, сразу отчисляли с обучения, но я понятия не имел, что происходит. Я не был членом никакой организации, просто учился и все. И о войне я не думал.

Когда нас распределяли на практику, я попросил, чтобы меня направили ближе к дому. А у нас в Локачинском районе в селе Конюхи был спиртзавод, и там шофером работал мой знакомый, Макар Гаврилюк. И он мне говорит: «Должны получать новую машину, а шоферов нет». Это теперь палку кинь — шофер, а тогда была проблема найти шофера. Макар сказал директору: «У нас есть практикант, он имеет шоферские права». И мне сказали: «Будешь с Макаром ездить. Он будет впереди, а ты на новой машине сзади. Завод на ремонте, надо материалы возить из Львова». И как раз перед самой войной завод получил эту новую машину, «полуторку». А Спирттрест был во Львове, на Подзамче. Львов я уже немного знал, и начал ездить.

Поехали мы туда за материалами двумя машинами, и директор завода с нами поехал. Директор был партиец, носил орден Ленина, ходил в шинели, в военной гимнастерке. А его друг был директором треста. Это была суббота — поехали, загрузились, должны были выезжать сразу, но они с субботы хорошо выпили и сказали: «Переночуем, а завтра с утра поедем». Машины стояли загруженные на базе, а мы ночевали у директора в мансарде наверху, там стояли такие диваны — мы на них легли отдохнуть. В этой мансарде окошко откроешь — и видно вокзал на Подзамче. Я смотрю в окно, вижу — подходит эшелон за эшелоном, разгружаются, военный духовой оркестр играет. И танки везут, и пехоту. Солдаты на платформу выгрузились — и пошли. Только один эшелон разгрузился — сразу следующий подходит! Это было еще с вечера, 21 июня 1941 года. Выгрузка шла где-то до двух часов ночи. Интересно было наблюдать, я думаю: «Что ж такое? Музыка играет… Непонятно, что и для чего». Я заснул, а где-то в четыре часа ночи слышу — где-то что-то гремит. Я вскочил с постели, открываю форточку — пасмурно так, туман. Вытянул руку — дождя нет. Я думал, что это, может быть, гром гремит. А наш директор напился, пришел к нам в мансарду ночевать. Я его бужу, спрашиваю: «Что такое?» А он открывает форточку, и сразу: «Братцы, по коням! Война!» Мы сели на машины и поехали из Львова. Машину Макара загрузили металлическими трубами, а мне погрузили оборудование для лаборатории — ящики, а в них разные колбы, переложенные стружкой. Со мной в машину сел директор. Доехали до Каменки-Струмиловой, и нас задержали военные, говорят: «Вылазь! Война!» Уже в небе самолеты летают, вижу — есть перевязанные, раненые. Тогда я уже понял, что это действительно война. У меня спросили документ, я показал свои шоферские права. Они говорят: «Выгружай! Машину забираем!» Перевернули прицеп (у меня машина была с прицепом), все те колбы — в канаву. И вторую машину забрали, и директора с Макаром забрали — они были военнообязанные. На меня посмотрели — а я еще пацан, привели меня в военкомат и говорят: «Сиди жди до особого распоряжения!» Я сижу, жду-жду — где-то до обеда сидел. Вижу, что работники военкомата убежали, какие-то бумаги, документы загрузили в наши машины и уехали. Окна открыты, ветер гуляет по военкомату. Прибегает какой-то офицер:

— Ты чего здесь сидишь?

— Да сказали ждать.

— Какой «ждать»? Кого здесь ждать? Тикай! Здесь сейчас немцы будут! Иди домой!

Раз такое дело, я пошел. Отправился домой — пошел на Радехов, хотел добраться до села Хольвов (потом его переименовали в Павлов). Моя бабушка была из того села, и я знал тех родственников, их фамилия была Окис. Я у них до того никогда не был, но они приезжали к нам в гости. Пришел в село, спросил, где они живут, мне показали. А в селе уже перестрелка идет, самолеты летают, танки идут! Все люди попрятались, уже никого нигде не увидишь! Зашел к кому-то во двор, а там все в погребах сидят, показали мне: «Вон соседний двор, они все в погребе прячутся». Там у них был каменный погреб, зашел я туда, там полно людей, спрашивают меня:

— Кто ты такой?

— Я Петр Мартынюк из Роговичей.

— А, Филиппов сын? Катеринин внук? Заходи!

Мне дали молока, хлеба. Только я стал пить молоко — уже немцы во дворе! Заходит в погреб немец с автоматом, спрашивает:

— Рус нема?

— Нема, нема.

И немец сказал нам выходить, перестрелки уже не было, солнце садилось. Уже стоит легковая машина, офицер заехал — вынес из машины полотенца, моется возле колодца, вытирается. Дядя говорит: «Хорошие люди!» Я подумал, что, может быть, и так, а может, и нет — кто его знает, что они за люди. Так закончился день 22 июня.

Я там переночевал, и на следующий день отправился дальше — надо было идти домой. Мне родственники советовали не идти, но я пошел. Прошел километров десять, вышел на дорогу, которая шла на село Стоянов, присел отдохнуть. Вижу — идет немецкая колонна, грузовые машины с солдатами, крытые брезентом. Какая-то одна машина стала, шофер что-то копается в моторе. Вышел из машины офицер, я думаю: «Подойду, попрошусь к ним в машину. Они едут на Стоянов — может, подвезут?» Немецкий язык я знал не очень хорошо — некоторые слова знал, а некоторые нет. Подхожу к офицеру, он со мной заговорил по-польски, а польский язык я знал. Офицер сказал мне, что он чех. Я ему рассказал, что так и так, учился во Львове, теперь возвращаюсь домой. Он спрашивает: «Куда тебе надо ехать?» Я говорю: «На Горохов». Он вытащил карту, посмотрел на нее и говорит: «Мы едем только до Стоянова, а потом поворачиваем на восток». Я говорю: «Ну мне хотя бы до Стоянова доехать». Сел к немцам в машину, у них там с двух сторон лавки, посередине столик, на нем патефон играет. Солдаты угощают меня сигаретами, конфетами. Я себе думаю: «Хорошие ребята, можно ехать!»

Вышел я в Стоянове, а оттуда до Горохова еще надо идти километров пятнадцать. К вечеру зашел в село Сельце, три километра от Горохова. Там жили родственники моей тетки, их фамилия была Рубахи. Я не раз туда ездил к дяде в гости. Пришел я к этим Рубахам, а они в погребе сидят, меня во двор не пускают — говорят, что если немцы увидят чужого мужчину, то сразу расстреляют. Дали мне кусок хлеба, а в дом не пустили. Я поел и говорю: «Давайте я у вас на веранде переночую. Если немцы спросят, то скажу, что сам зашел. Что вы меня не видели, и я вас не знаю».

Переночевал, рано встал и пошел в Горохов. Отошел от села, зашел в долинку, вижу — там немцы ходят, и стоит патруль немецкий, один солдат с перевязанной головой. Вдоль дороги траншея вырыта, и уже, если кого поймают, то сажают в ту траншею, и над ней стоит пулемет. Меня увидели: «Хальт! Хенде хох!» Я руки вверх поднял, обыскали меня и посадили в траншею. Подъезжает на машине какой-то офицер, что-то спросил. Один из тех людей, которых держали в траншее, был еврей, солдаты кричали на него: «Юд! Юд!» Стали бить его, офицер на них накричал. Расспросил нас, кто откуда, я сказал, что иду домой. Он сказал, что ходить нельзя, потому что еще идут бои, а потом приказал солдатам: «Ведите их в штаб в Горохов». Конвой нам скомандовал всем держать руки вверх, и мы до самого Горохова рук не опускали. Я сзади шел, а руки у меня так занемели, что хоть бы не упали вниз. Руки сцепил, за голову заложил и так иду. Так сцепил, что когда пришли в штаб, то не мог их расцепить! В том доме в Горохове при Польше было староство, потом там был советский военкомат и какие-то склады, немцы нас в эти склады завели. Офицер сказал нам так: «Мы вас пустить не можем — тут еще идут перестрелки. Вы будете здесь, пока не очистится этот район». Мы спрашиваем, сколько это может продолжаться. Он говорит: «Может, с неделю пройдет». Закрыли нас в кладовой, там лежали какие-то мешки из рогожи, в одном мешке мы нашли сушеную рыбу, съели ее и легли спать.

Утром открывают двери — два немца с автоматами и офицер. Офицер говорит: «Чтобы вы даром здесь не сидели, надо работать! Поесть мы вам дадим». Принесли нам канистру какой-то похлебки, дали по кусочку хлеба. Раздали носилки, лопаты и говорят: «Надо убитых закапывать». Стали мы ходить, искать убитых. Убитых советских солдат было много, а немцы попадались редко — всего человека четыре мы нашли. Что характерно — когда находили советского убитого, и он лежит, например, в окопе, то немец так посмотрит, говорит: «Засыпай!» Помню одного убитого пулеметчика с пулеметом «максим» — когда падал в окоп, то пулемет держал за ручки, так и потащил его за собой. Лежал, а пулемет на нем. Мне офицер говорит: «Залезь в окоп, пистолет у него забери. И в кармане поищи документы». Я забрал пистолет, нашел деревянный патрончик, а в нем скрученную бумажку с адресом. Так и засыпали его в окопе, вместе с пулеметом. А у каждого немца на шее был алюминиевый жетон, пересеченный надвое. Надо было половину отломать, немцы ее забирали, а вторая половина оставалась на нем. И надо было забирать убитых немцев на носилки и нести в штаб — там у них были гробы, был свой священник. А лето, солнце — трупы уже пораздувались. Воняло на поле страшно!

Целую неделю мы носили эти трупы, закапывали. Потом офицер отобрал тех, кому нужно было идти в сторону Локачей (нас таких было девять человек), написал нам пропуск. Потом посмотрел на нас, говорит еще одному немцу: «Заведите их в склад, пусть переоденутся — свое снимут, а чистое возьмут». А мы же измазанные, трупами воняем. А это был советский военный склад, в котором раньше переобмундировывали мобилизованных. Немец запускает нас в склад и каждому говорит: «Рубашку берешь одну, штаны — одни, гимнастерку — одну, сапоги — одни, шапку — одну! По два не брать — не положено!» Я зашел в склад, взял себе всего по одному — выбрал хорошую спецовочную куртку, сапоги и вышел на улицу. Немец посмотрел на меня: «Гут!» А среди нас были какие-то двое воров, которые в Лопатине в тюрьме сидели — так они зашли в склад с рюкзаками, понатягивали на себя по шесть пар белья, еще и в рюкзаки напихали. Вышли и говорят немцам: «Мы вас ждали! В тюрьме сидели!» А немец говорит нам: «Это бандиты, нехорошие люди!» Отвел их в сторону и обоих расстрелял из автомата.

Потом мы пошли на Локачи, дошли до села Скобелка, и снова немцы меня задержали. Дело в том, что я на складе взял военные штаны — синие, с красной окантовкой. Они на меня говорят: «Комиссар!» Солдаты немного нас попинали, посадили всю нашу группу на землю, пулемет поставили сзади нас — опять беда! Я себе думаю: «Вот так „хорошие“ немцы! Там угощали, а здесь бьют!» Вообще я хочу сказать, что на Галичине немцы лучше относились к людям, чем на Волыни. Они даже сделали границу между Галичиной и Волынью, охраняли ее.

Приехал какой-то офицер, посмотрел на наш пропуск, накричал на тех солдат, и нас отпустили. Дошел я до села Кремеш, а оттуда уже мог дойти домой напрямик через поля. Думаю: «Немцы снова поймают, скажут, что солдат». Снял куртку, штаны — и домой в одних кальсонах!

А.И. — Чем занимались дома?

П.М. — Сначала отдыхал и работал по хозяйству. Где-то в конце июля брат сказал: «Я тебя познакомлю с одними людьми. Ты грамотный, они хотят побеседовать с тобой». И еще добавил: «Знаешь, это такие люди, которых нужно спрятать». И наш папа знал об этом, говорит мне: «Давай построим схрон». А мы на хуторе жили, далеко от других домов. Ночью выкопали погреб, вход в него сделали со стороны дома, из коридора. Перекрыли брусом, внутри застелили соломой, а в том коридоре у нас стояли лошади и был желоб, в который им сыпали корм. Мы сделали так, что этот желоб отодвигался, и за ним был вход в схрон. Убежище было человек на пять-шесть. Вечером пришли двое, вооруженные — у них были пистолеты, гранаты. Брат говорит: «Знакомься, это мои друзья». Это были Григорий Сало и Иван Лобур, в 30-е годы их семьи переселились к нам с Галичины, потому что там были паводки, села затопило. Я их до того уже видел не раз, а их родителей в 1940 году вывезли в Сибирь, поэтому при советах они прятались, НКВД их искало. И немцы после Акта восстановления Украинского Государства (провозглашен Украинским Национальным Собранием 30 июня 1941 года — прим. А.И.) тоже стали искать членов ОУН и старались их ликвидировать. После прихода немцев эти хлопцы сначала вышли из подполья, один из них стал комендантом украинской милиции, а потом их должно было арестовать гестапо, и они снова ушли в подполье. А третий их односельчанин, который был членом ОУН, Степан Карабин, не убежал, так немцы его забрали в тюрьму в Краков, и куда он делся потом — неизвестно.

Папа вышел во двор, чтобы сообщить, если кто-то будет идти. Стали меня расспрашивать о том, как я смотрю на Украину, как я отношусь к полякам, к немцам. Спросили, имею ли желание вступить в организацию. Я ответил, что имею. А потом говорят: «Надо в районе сделать одно дело. У тебя есть шоферские права, а наши люди организуют кооператив — надо товары доставлять для села. Ты, как шофер, будешь ездить за товарами. Председателем кооператива в Локачах будет наш человек — Кватирук из села Шельвов. А бухгалтером будет Потапенко с Восточной Украины. За товаром будешь ездить во Владимир и во Львов. И одновременно будешь иметь во Львове явку, будешь там получать литературу. Получишь пароль, к тебе будут приходить наши люди. Машина есть, ее советы бросили, когда отступали — надо ее немного восстановить. Бензин есть». Я согласился. Хлопцы поужинали и пошли, брат провел их — он знал, куда.

Пару раз ходил я к той машине, посмотрел — она новая, все исправно. Бензин залил — машина заводится.

А.И. — Было официальное принятие в ОУН?

П.М. — Да, но немного позже. В члены ОУН меня приняли в день моего рождения — 23 августа 1941 года. Принимал меня Григорий Сало, у него было псевдо «Сушко», он был районный референт пропаганды. У Ивана Лобура было псевдо «Охрим». Я взял себе псевдо «Дуб» и потом его не менял.

А.И. — Сколько людей было в оуновской сетке района?

П.М. — У нас была строгая конспирация, и я не мог этого знать. Даже мой брат Василий признался мне, что он является членом ОУН с 1939 года только после того, как я сам стал членом ОУН.

Задания мне давал отдел пропаганды района. Стал я ездить во Львов, брать там антинемецкую, антисоветскую литературу и возить ее к нам. У меня в машине был тайник для литературы. Привозил, отдавал станичному (руководителю хозяйственной службы ОУН — прим. А.И.) в Локачах, а потом она раздавалась людям по селам. Я не возил ни людей, ни оружие для подполья, этим занимались другие люди.

Так я работал до конца 1942 года, а потом немцы забрали машину у кооператива — пришли солдаты и забрали. К тому времени по селам уже были организованы вооруженные боевки ОУН, и формировались сотни УПА. Весной 1943 года Григорий Сало пришел ко мне и сказал: «Надо тебя отправить на подготовку. Ты грамотный, а мы сейчас организуем обучение». Эта подготовка проводилась в Турийском районе, там возле села Мачулки была бывшая немецкая колония Мирослава. А в самих Мачулках формировалась сотня УПА, ее командиром был Полищук из села Линев Локачинского района, у него было псевдо «Чайковский». Хочу сказать, что он был не очень-то патриотичный, потому что сначала был в немецких шуцманах, потом где-то комендантом, а потом перешел в УПА.

В Турийском районе, в урочище Вовчак был штаб и сформировались первые сотни УПА на Волыни. На Вовчаке была подстаршинская подготовка, а в Мачулках проводилась подготовка старшин, она была глубоко законспирирована — меня направили туда. Мы дислоцировались в школе, занимались в разных местах в колонии. Комендантом подготовки был Андрей Левчук («Морозенко»), это был мой хороший знакомый, он был тоже из Локачинского района, село Орищи. От Службы безопасности ОУН преподавал краевой шеф СБ Афанасий Ковальчук («Залесный») — я потом, после ранения, работал с ним. Я ему понравился, он говорит: «Будешь со мной». Он преподавал нам разные приемы — например, как поймать человека, как выкрутить руку и так далее. Хотя в основном преподавал не он, а другие люди, а он появлялся изредка. Политику преподавал «Черноморец», военную муштру и оружие преподавал Сергей Мороз («Гива»). Один раз приезжал сам Дмитрий Клячкивский («Клим Савур») — краевой руководитель ОУН на Северо-Западных Украинских Землях, в то время у него было псевдо «Охрим».

Оружие мы изучали основательно. Оружия было много и оно было разное, потому что мы должны были знать различные виды оружия. У нас были польские пулеметы CKM (Ciężki karabin maszynowy) — это станковый пулемет, похожий на «максим», и ручные пулеметы LKM (Lekki karabin maszynowy). Были «максимы», пулеметы Дегтярева, пулеметы Токарева, немецкие пулеметы MG. Были советские автоматы ППШ, десятизарядные винтовки СВТ, трехлинейки.

На подготовке я был два месяца — с марта по май 1943 года. А 22 мая, на Николая, мы пошли в бой с немцами. Большинство тех, кто прошел подготовку, направили в сотни, а нас сразу в бой. Почему? Потому что разведка доложила, что немцы едут жечь села Мачулки и Синявка — они уже знали, что там дислоцируются части УПА. Каратели приехали из Луцка в село Твердыни, сначала приехала одна легковая и одна грузовая машина. Немцы говорили, что едут жечь села, где есть партизаны. Наш станичный в Твердынях услышал об этом, сел на коня, приехал к нам и все рассказал. Мы посмотрели по карте, что немцы будут ехать из Твердынь на Синявку через Синявский лес. Решили организовать там засаду силами тех, кто был на подготовке. Нас там оставалось всего тридцать человек, взяли еще пополнение из сотни. Я даже не знаю, почему не подошла вся сотня — думаю, по причине того, что мы не знали, сколько там немцев. Собрали одну чету (взвод — прим. А.И.), сорок три человека. Оружие у нас была хорошее — девять пулеметов, по пулемету на каждые 4–5 человек. Помню, что было семь штук немецких MG-42, один «максим» и один польский CKM. В селе организовали мужиков с подводами, сели на подводы и напрямую, через поля, ехали километров двенадцать до того леса. Мы должны были выгрузиться в лесу, а мужики должны были ехать домой. Когда подъехали ближе, до леса было с полкилометра, видим — под лесом немцы стоят, и не две машины, а машин двадцать! Дело в чем — наш станичный в Твердынях увидел только первые две немецких машины и о них нам доложил. Наш взводный говорит: «Отступаем назад!» А его помощник, Сергей Мороз, (тот, что был у нас инструктором на подготовке) раньше был капралом польского войска, и когда началась война Германии с Польшей, то он с боями прошел от немецкой границы до села Устилуг на Волыни, стреляный был парень. Он говорит: «Нет, надо занять оборону и окопаться! Если будем отступать, то немцы нас увидят, догонят на машинах и расстреляют, как зайцев!» В первую очередь мы окопали пулеметы, а подводами отгородились от немцев, чтобы они не видели, что мы делаем. Когда окопали пулеметы, то Сергей сказал мужикам: «Езжайте домой, а мы остаемся». А немцы еще из машин не выходили, только их офицеры ходили, смотрели в бинокли. У меня был немецкий карабин с оптикой, я наблюдал за ними. Мне была команда искать офицеров, и если будет бой, то стрелять по ним.

Мы быстро сняли пулеметы с подвод, окопали их, пулеметчики заняли свои места. Пулеметы Сергей Мороз разместил не просто кучкой, а боевым порядком — одни впереди, другие позади, другие чуть сбоку. Умный был парень, боевой, военную тактику знал хорошо. Заняли оборону. Когда наши пустые подводы поехали обратно, немцы увидели, что мы там остались. Сергей нам все кричал и кричал: «Вкапывайтесь, вкапывайтесь!» Мы рыли ровики и впереди себя насыпали кучи земли. Хорошо, что там был песчаный грунт, легче рыть — раз-раз, и ямка готова. Как кроты зарывались! Потом глянули — немцы уже высыпались из машин. А день был жаркий, немцы с закатанными рукавами, с автоматами — идут прямо на нас. Много их было — где-то с батальон. Сергей командует: «Не стрелять! Пусть дальше от леса уходят, а к нам подходят ближе!» И правда, зачем даром патроны тратить?

И когда они подошли к нам ближе, мы как дали из девяти пулеметов! Немцы залегли, только поднимутся — мы опять ведем огонь. И они не могут подняться — ни туда, ни обратно. Ну, мы уже думали, что будет наша победа. Но через каких-то полчаса начали бить по нам из минометов. А как начался минометный огонь, то вижу — у нас уже здесь убитый, там убитый. У нас тоже был миномет, но к нему было всего девять мин. Минометчиком у нас был один татарин, он служил минометчиком в советской армии, бежал из плена и пришел к нам. У нас его звали «Ваня-миномет». Он был хороший минометчик, но что же, мины сразу кончились — девять раз выстрелил и все. Тогда ему дали приказ: «Беги в сотню, пусть высылают помощь!»

В том бою был один мой знакомый, Павел Богуш — он потом долго жил, умер совсем недавно. У него была десятизарядка СВТ, он немного из нее пострелял, а потом кричит: «Кинь мне лопату!» Я кинул ему лопату, он стал на колено и рыл, потому что подняться нельзя — немцы из пулеметов тоже стреляют. С одной стороны мина разорвалась — Павел падает на ту сторону. Опять становится на колено, еще роет. С другой стороны падает мина — он падает на другую сторону. После одного разрыва поднимается, кричит мне: «Я уже ранен!» Я ему кричу: «Ползи назад!»

Я стрелял из карабина, и попадал — немцы падали. Но хочу Вам сказать, что и у них был снайпер, потому что когда я сделал пару выстрелов, то пуля как даст мне по шапке! Шапка аж слетела с головы, пуля прошла насквозь и распорола ее. После этого я уже голову не высовывал. Вообще-то я немного учил снайперское дело, стрелок был очень хороший — на подготовке лучше меня стрелка не было.

Когда я с подводы слазил, то взял два ящика с лентами для «максима», положил их возле себя. А пулеметчиком, первым номером «максима», у нас был Федя Бабий — он погиб потом, в сентябре 1943 года, в бою против немцев в селе Новый Загоров. Он стрелял-стрелял, потом кричит мне: «Друг „Дуб“! Патроны! Швабы поднимаются!» Я взял ящик с лентами, стал пробираться к нему — кину ящик впереди себя, и ползком к окопу. Вижу — второй номер «максима» уже лежит убитый. Я метр до того окопа не дополз, слышу, мне что-то по ноге — бах! Аж ногу отбросило в сторону! Думаю: «Что ж такое?» Как будто кто-то палкой ударил — я сначала и не понял, что это. Заскочил в окоп, а там места мало, мы понемногу вытолкали того убитого парня наверх, я лег на его место, достал из ящика ленту, и пулемет стал дальше вести огонь. Потом чувствую, как будто мне кто-то иголками бьет в голову — пульс. И в сапоге стало мокро — кровь залила. Говорю Феде: «Знаешь что, я ранен!» А он мне: «Держи ленту! Швабы поднимаются!» Федя Бабий тоже служил в польском войске, хорошо знал оружие, был отличный пулеметчик. Он немцев хорошо посевал из пулемета, не давал им подняться.

А немцы все бьют и бьют из минометов. Меня ранило еще раз — недалеко разорвалась мина, осколок рикошетом от земли попал мне в левую руку, и там застрял. Мне аж запекло в руку, я набрал земли, приложил к ране. Говорю Феде: «Я уже и в руку ранен». А из моей руки струя крови бежит ему прямо на пулемет! Федя кричит: «Друг „Дуб“, убери кровь — мне не видно!»

После второго ранения я уже был не стрелок, совсем кровью истек. Но в это время немцы стали отступать — забирали своих убитых, раненых и грузились в машины. Пока нам на подмогу подошла наша сотня с пушкой-сорокапяткой и человек тридцать кавалеристов, то они уже уехали.

Из наших сорока трех человек в бою погибло семнадцать, девять человек было тяжело раненых, потом двое из них умерли. Немцев мы там положили немало, они увидели, что им тут дают по зубам, и уехали, села Мачулки и Синявка не сожгли.

Меня раненого привезли в Мачулки, сначала разместили во временном госпитале, он был в доме у одного человека, его фамилия была Зиминский. В селе был врач, терапевт с Восточной Украины, его фамилия была Лихачев, с ним была его жена и дочка. И его жена была врачом, а дочка медсестрой. Их немцы везли в Германию, но наши их вагон отцепили, и они стали врачами в Мачулках. Они мне сделали временную перевязку, вынули осколок из руки. Пятка у меня была прострелена насквозь, я ее и сейчас чувствую, когда погода меняется.

Раненая нога начала пухнуть, меня завезли в госпиталь на Вовчак, там у нас был хирург, еврей. Он посмотрел на ногу и сказал: «Это может быть гангрена, тогда придется отнять ногу». Я ответил, что ногу отнять не дам, говорю: «Везите меня к моему знакомому, частному врачу». Это был друг моего отца, бывший военный фельдшер, они вместе служили в царской армии, потом в петлюровской армии. Он жил в селе Шельвов, фамилия его была Кватирук, после службы он лечил людей в селах, многим помог. Когда мы еще были маленькими, и, бывало, кто-то из нас заболеет, то папа поедет, привезет его к нам, и он лечит нас дома. Он умел лечить травами и даже уколы делал. Повезли меня ночью, ехали двумя подводами, с охраной. Я сказал завезти меня в село Гранатов к надежным людям — там двое стариков жили возле леса. Послали связного к моему отцу, чтобы он привез ко мне Кватирука. Брата тогда уже не было дома, он был или в УПА, или в боевке ОУН, я даже точно не знаю. Папа сразу приехал, привез Кватирука, он осмотрел ногу, говорит хозяевам: «Грейте воду». Нагрели воду, он сделал мне компресс, пару уколов и говорит: «Сынок, будет у тебя нога! Я еще наведаюсь к тебе».

И так меня в той хате оставили. Время от времени наведывались ко мне из местной сельской боевки ОУН — они охраняли меня. И еще у меня был при себе пистолет и гранаты на случай чего. Кватирук сказал делать мне ванны, наливали в деревянное корыто теплую воду с травами, это снимало отек.

Через пару месяцев я начал ходить на костылях, потом с палкой — ходил на задания по разным селам. Оружие у меня было еще раньше — сначала «наган», а потом пистолет ТТ. Я Вам расскажу, почему я поменял «наган». Дело в том, что «Залесный» назначил меня референтом Службы безопасности по подбору кадров на обучение. Однажды нужно было провести человека из села в село. От села к селу нас всегда проводили связные — я же всех местностей не знаю. Заходим со связной в одно село, в следующее село нас еще кто-то ведет, и так от села до села, чтобы мы нигде не заблудились — немцы же везде. Зашли в село Мосырь Любомльского района, дальше надо было идти через лес в село Стенжаричи. Ну и пошли. С нами шла девушка-связная из Мосыря, она знала эту дорогу, знала этот лес. Кроме того, со мной был один наш легкораненый из Горохова, я его сопровождал. Прошли немного, с одной стороны дороги был старый лес, а с другой посадка — уже выросли молодые сосны. Слышу — впереди тарахтит какая-то телега. Мы спрятались в сосняке. Смотрю — со стороны Стенжаричей едет телега, а на ней сидят двое немцев и один гражданский человек их везет. А оружие было только у меня. Я говорю нашим: «Стойте здесь, а я сейчас их разоружу!» И выскочил из-за дерева, кричу: «Хенде хох!» Впереди сидел один немец, с автоматом на шее, а сзади другой. Когда я выскочил, то первый немец встал на телеге во весь рост, руку держит на автомате. Я вижу, что это не шутки, направил на него «наган» — клац, а он не выстрелил! Второй раз — нет, третий раз — нет, а немец в этот момент выпрыгивает из телеги и в сосняк убегает! И второй немец вслед за ним — убежали оба. Мне даже дурно стало — весь барабан переклацал, а ни один патрон не выстрелил. А мужик-возчик испугался, сидит молча. Посмотрели, что там в телеге — а немцы набрали яиц в корзины, листьев табака. Мы ничего из этого не взяли, я говорю возчику: «Дядя, езжайте домой!» Пошли в лес, сел я на пеньке и не могу в себя прийти. Открыл барабан «нагана» — в каждом патроне есть пробоина! Взял коробочку из-под махорки, поставил ее на пенек, стал снова стрелять — все патроны выстрелили, до одного! Почему так получилось — кто его знает. После этого я «нагану» уже не мог доверять, поменял его на ТТ. У одного нашего был ТТ без патронов, а я ему дал «наган» с патронами.

Лечился я у тех же людей в Гранатове. В хате со старыми родителями еще жила женщина — вдова, ее мужа немцы убили. И у нее был сын, маленький мальчик, может года четыре ему было. Когда я ложился спать, то клал пистолет под голову. Малыш увидел пистолет и просит меня показать, как из него немцев стрелять. Я из пистолета магазин вытащил, дал малышу, он клацнул пару раз, еще так радовался! Потом забрал у него пистолет, вставил магазин обратно и опять положил под подушку. Утром стали делать мне компресс, посадили в самодельное кресло — у него была толстая дубовая спинка, еще мне под поясницу положили подушку. Сижу себе — ногу надо было где-то с полчаса держать. А мальчик подбежал, увидел, что я сижу, взял пистолет из-под подушки, а он у меня был на взводе. Слышу, у меня что-то за спиной — бах! Малыш кричит: «Я пімця вбив!» Еще не мог сказать «німця», говорит — «пімця вбив». А я слышу — что-то стукнуло мне по креслу. А оно вышло так, что кресло дубовое, спинка толстая и подушка — пуля прошла через спинку и в подушке застряла. А то была бы мне пуля в спину! Хозяева перепугались страшно! После этого я уже боялся пистолет оставлять, клал его в карман, потому что малыш может убытка наделать большого.

Как-то раз приехал «Залесный», дал задание подобрать на подготовку трех надежных хлопцев. На подготовке учили собирать мины с часовым механизмом — надо было на мины монтировать будильники. Эта подготовка проводилась аж в Маневицком районе, в селе Великая Осница — по-моему, в курене (батальоне — прим. А.И.) «Дубового». Мне надо было доставить людей в село, в назначенный дом, а оттуда уже их заберут. Станичные собрали два чемодана разных часов, подобрали двух человек и я повел их — где-то связные нас подвезут подводами, где-то идем пешком. Шли только ночью. Из оружия у нас были только пистолеты, задача была довести людей до места побыстрее, нигде в бой не вступать. Это была зима 1943—44 годов, морозы были крепкие, по 25–27 градусов. Добрались до села Малая Осница, там была река, а через нее был мост. А в это время как раз мадьяры бросили фронт, и немцы их отправили в тыл — они там охраняли дороги, мосты. И как раз на мосту были мадьяры, еще и вместе с немцами. Что же делать? Нам надо перейти на другую сторону, а уже рассветает. Нечего делать — на связь зайти не успели, зашли в одну хату недалеко от моста, там хозяин говорит: «Вон прямо на той стороне реки Великая Осница. Идите прямо через реку, лед толстый!» А снег метет! Я иду первый. Зашли на середину реки, и я попал на прорубь, ее снегом замело. Я палкой хотел попробовать, крепкий ли лед, а снег обвалился, и я с головой — в реку! Хлопцы подскочили, меня вытащили из воды, на мне сразу лед намерз. Я говорю: «Хлопцы, давайте заходить в первую попавшуюся хату!» Заходим в хату, а там тетка топит в печи соломой. Высушили мою одежду, дали горячего молока. Сижу в хозяйском кожухе, пистолет в кармане. Потом стал у окна, смотрю — идут два мадьяра. Я спрашиваю у тетки, где у них можно спрятаться. «Ай, зачем от них прятаться? Они ходят, яйца собирают — не бойтесь!» Зашли они в хату, а тетка была такая боевая, кричит им: «Чего вы пришли?! Что вам надо?!» У одного мадьяра в руке целая корзина гранат, он говорит: «Меняю одно яйко на гранату». А у второго пистолет, показал его, говорит: «Бутылка самогона». Тетка на них: «Убирайте эти бомбы из хаты! Нате вам два яйца — и идите отсюда!»

Еще я в том селе видел — стоит тощий, страшный конь, запряженный в санки, а на санках спаренный пулемет. А конь, как лестница — высох, одни кости торчат! Тянул он те санки, спотыкался-спотыкался, упал. Подошел к нему мадьяр, хочет его поднять — не может! Вынул пистолет, дострелил того коня и пошел, бросил пулемет. Вот такие были тогда венгерские войска.

Привел я хлопцев на подготовку. Оказалось, что этот человек, хозяин хаты, был свой, и мы случайно на него попали. Нужный пароль этот мужик знал, значит, он был из местной боевки.

Я вернулся назад, в свои края, ходил по заданиям, был в Локачинском, Турийском, Любомльском, Торчинском, Рожищенском, Гороховском, Берестецком районах. Один раз приезжал в Гороховский район и там познакомился со своей женой Ольгой Тимофеевной. Она родом из села Подберезье, ее должны были вывезти на работу в Германию, но староста села Иван Кунчик взял ее к себе на работу. Этот Иван Кунчик имел с нами связь. Если нужно было получить какую-то информацию или спрятать нашего человека, то направляли к нему — у него немцы не искали. «Сушко» однажды дает мне коня, чтобы я ехал в Подберезье к Кунчику и срочно передал ему грипс (бумагу с зашифрованным сообщением — прим. А.И.). Я сел на коня, всю ночь ехал, утром был на месте. Привязал коня, вижу — какая-то девушка пришла. Так и познакомились. У Оли было псевдо «Лещина», она потом была в сотне «Грома» — шила одежду, заготовляла продукты.

А.И. — Вы принимали участие в боевых действиях против поляков?

П.М. — Бои против поляков начались в 1943 году в июле, на Петра и Павла. А я был ранен в мае, и на то время был небоеспособен. Конечно, я слышал стрельбу, но ходить почти не мог. Так что этих боев я не видел. На Волыни были части Армии Крайовой, но УПА их почти все разбила. Например, в тех районах, где я был, удержались всего две польские «пляцувки» (вооруженные отряды — прим. А.И.) — в селе Купичев Турийского района (там поляки очень сильно укрепились, оружие держали в костеле) и в селе Белин Владимир-Волынского района. Помню, в селе Ружин у поляков была большая «пляцувка», но наши разбили ее наголову, никого не осталось.

Бои за Купичев вели курени «Рудого» и «Рубащенко». Наши уже вот-вот должны были разбить поляков, но «Сосенко» (командующий отрядом имени Богуна Военного Округа «Туров») дал приказ прекратить наступление — до меня до сих пор не доходит, почему он так сделал. В тех боях у УПА был даже один танк, наши вместе с танком зашли в Купичев, убили многих поляков, уже им был край. Должны были сделать последнее наступление, в танке еще было 25 снарядов — влупить их по тому костелу и полякам конец. Но в это время приезжают два верховых из штаба УПА с приказом прекратить наступление. Развернулись танком на месте, гусеница слетела, танк так и остался там, хлопцы только сняли с него пушку. Поляки потом даже сделали фотографию, что отвоевали у УПА танк — на этой фотографии танк без пушки. И в польской истории войны против УПА есть этот факт и в книгах есть эта фотография.

А.И. — Советские партизаны проходили по этим местам?

П.М. — Проходили. Это были не партизаны, а изверги. Звери, террористы высшей степени! Когда шли, то грабили, что могли, девушек и женщин насиловали, расстреливали людей. У нас проходил Вершигора, были части отрядов Ковпака — они некоторое время стояли в Завидове, терроризировали людей. В селе Стрельче Гороховского района был священник, у него было три дочери, так они двух дочерей забрали. Держали их у себя, насиловали, а потом убили, скрутили проволокой и бросили в ров. Приехали к священнику: «Эй, поп, иди, забери своих дочерей!» Девушек похоронили в селе Подберезье. А третья дочь, самая старшая, когда увидела, что случилось с сестрами, сошла с ума, куда-то ушла и пропала. Страшные вещи они делали. А теперь они большую славу имеют… Террористы и грабители — вот они кто!

Я хочу сказать, что командующий нашим отрядом имени Богуна, «Сосенко», договорился с красными, что те пойдут на Галичину, а наши их пропустят без боя, и они не будут здесь никого трогать. Он красных пропустил, а они начали расстреливать тех, кто был связан с УПА, издеваться над населением. Потом «Сосенко» пытался вести переговоры с немцами, и за это все его расстреляла Служба безопасности ОУН. А с красными стали воевать и выдавливать их отсюда. А после того, как немцы разбили Ковпака в Карпатах, остатки его отрядов отступали через Волынь, и наши их уничтожали.

После того купания в реке я сильно заболел бронхами. Думали, что конец мне, что у меня туберкулез. Но наша Служба безопасности сделала мне документы на лечение у одного врача в Сокале. И одновременно я получил задание найти там квартиру для связи, грипсы для связи мне дали. Поехал я в Сокаль. А немцы держали границу между Волынью и Галичиной — за Павловкой был шлагбаум, его надо было проехать. Меня лошадьми в Сокаль везла тетка Параска из села Крухиничи, она туда ехала за товаром. А документы мне сделали — «пасиршайн» и «аусвайс» (пропуск и паспорт). Подъехали к шлагбауму, немцы нас пропустили, я еще им сказал: «Когда тетка будет возвращаться назад, пропустите ее!»

Приехал в Сокаль — надо искать квартиру, а я никого в городе не знаю, потому что никогда там не был. Но однажды захожу в один дом на окраине, а там живет женщина. Я ей говорю, что мне надо найти квартиру для лечения. Звали ее Мартынюк Юлия — еще и на одну фамилию со мной. Она была вдова, на год старше меня, ее муж был убит в 1941 году, когда проходил фронт — я не расспрашивал, кто его убил и как. Она говорит: «У меня на квартире уже есть два парня. Один работает на продуктовой базе, а второй в каком-то немецком управлении». Я спрашиваю: «А я мог бы у Вас заквартировать?» Она так посмотрела на меня — я ей нравился. Стал жить у нее. Те хлопцы, с которыми я квартировал, тоже были связаны с ОУН. Когда я ехал в Сокаль, то вез с собой повстанческий журнал «Украинский перец», в нем критиковали и Гитлера, и Сталина. Познакомился я с хлопцами, дал им этот журнал.

В Сокале мне немного подлечили бронхи. Эта Юля имела знакомства с врачами. Там был немецкий госпиталь для раненых — так она имела выходы даже на немецких врачей, и меня даже взяли туда на рентген. Посмотрели — туберкулеза нет, но бронхи сильно простужены. Давали мне лекарства, делали уколы.

В июле 1944 года немцы начали отступать, вот-вот снова придут советы. Юля собралась бежать за границу и говорит мне:

— Слушай, большевики идут! Бежим! Поехали со мной!

— Я не имею права.

— Как не имеешь права?

— Об этом ты еще когда-нибудь узнаешь. Я еще не закончил свою работу.

— У меня в Австрии тетя, поедем к ней, будем вместе жить!

— Нет, Юля, так не пойдет дело. Меня послали сюда — значит, я должен вернуться назад на связь!

Она полюбила меня, хотела забрать в Австрию с собой, но я не мог на это согласиться. Приехал обратно на Волынь, переночевал — утром уже советы! В селе Колона у нас был схрон, я думал: «Зайду в ту хату, и там узнаю, куда дальше двигаться». Подхожу туда — а там уже схрон разрыт, большевики работают. Я развернулся и ушел оттуда. Потом поехал еще на одно место — на Вовчак. И там никого нет, штаб сожжен. Везде советы — что мне делать? Нужно связаться со своими, но я не знаю, как. Уже вижу — многих поарестовывали, некоторые сдались.

Я зашел под Локачи, в село Вуйма-Локацкая, там раньше жил один мой товарищ, Низун Володя, его убили красные партизаны, я еще хоронил его возле церкви. А его старший брат Василий еще жил там, так что я мог смело зайти и переночевать. Зашел к нему, он говорит: «Слушай, везде шныряет НКВД. Сразу делают обыск. Кто с оружием — убивают». А я с пистолетом был, спрашиваю его: «Где спрятать пистолет?» Он говорит: «Давай спрячем наверху, за стропилом. Потом когда-нибудь приедешь, заберешь». Спрятал я пистолет и решил пойти еще на один пункт связи — он был возле Рожища. Василий дал мне на дорогу хлеба, сала, я рюкзачок на плечи и пошел.

На эту связь надо было идти через железнодорожный вокзал в Рожище — я знал, что там в одном из домов есть наши люди. Это было в августе 1944 года, точной даты я сейчас уже не могу сказать. В то время как раз отправляли людей на фронт — собирались эшелоны, люди провожали своих сыновей, мужей. На вокзал ехала целая колонна подвод, я присоединился к ним и ехал вместе с ними, никто меня ни о чем не спрашивал. Подъезжаем к вокзалу, мобилизованных загнали за проволоку, а мне надо искать тот дом возле вокзала. Я себе иду, а эшелон с мобилизованными потихоньку тронулся. Я немного посмотрел на мобилизованных — даже увидел нескольких знакомых, и даже из моего села двоих. Потом пошел по тропинке вдоль пути. Слышу — сзади едет машина. Останавливается возле меня «виллис» — за рулем сидит старший сержант, а рядом с ним капитан НКВД:

— Ты куда, мужик?

— Был на пересыльном пункте, ехал на фронт. Отошел в туалет, а поезд тронулся без меня!

— Садись, догоним поезд!

Догнали поезд, а он немного отъехал от вокзала и остановился. Подъехали впритык к вагону, этот капитан кричит мне: «Прыгай!» Что делать — залез в вагон, а там люди из Локачей, половина меня знает! И среди них отец той девушки, которая была у меня связной. Я ему моргнул, чтобы не говорил ничего. Сопровождал нас младший лейтенант, ему сказали, что потерялся один призывник, а он говорит одному мобилизованному: «Перепиши всех, а то пока доедем до Киева, половину потеряем по дороге!» Везли нас на Киев. Ну, куда уже денешься — закрыли вагон. Привезли нас под Киев, на Святошин. Пришел конвой, нас всех пригнали. В палатке была сделана баня — нас всех загнали туда, подстригли и отправили обмундировывать. Сказали так: «Вашу одежду кладем в мешки. Хочешь — родителям высылай, а хочешь — в пользу фронта!» Я говорю: «В пользу фронта!» А там в куче лежала обувь, я еле нашел себе обуться — сапоги были то все левые, то все правые. Нашел себе обмотки, накрутил, и опять нас в вагоны. Завезли аж в Харьков. В Харькове спрашивают, у кого из нас есть какое-то образование. Я рассказал о себе. «О!» — говорит — «Хорошо! Пойдешь на курсы для младших офицеров!» Эти курсы были в Харькове, на Холодной Горе. Забирают меня туда, я иду — а что делать? Думаю: «Далеко загнали меня — не вырваться!»

Забрали меня на это обучение, каждый день на занятия гоняют. Есть такая местность под Харьковом — Бавария, полигон там был, нас туда гнали на занятия, а потом обратно на Холодную Гору, это большое расстояние — километров девять в одну сторону. Там я заболел желудком — язвы были, что ли. Не мог есть — как поем, сразу вырвет. Меня забрали в военную больницу, лечили где-то полтора месяца. Выписали из больницы, и как раз приехал «покупатель», забирать на фронт. Говорит на меня: «А, из госпиталя — не надо!» А потом сказали: «Кто из вас специалисты: трактористы, шоферы — в 5-й учебный полк!» Собрали трактористов, шоферов, и я туда попал. Собрали нас, обмундировали в разную форму — у кого старого образца, у кого нового. Как клоуны выглядели!

Посадили нас в поезд, там много было людей из Локачинского, из Гороховского районов. Завезли в город Ромны на обучение шоферов. Там надо было два месяца учиться, потом отправляли на фронт. Там было двое моих знакомых из Локачинского района — одного звали Ананий, он был членом ОУН, его псевдо было «Стецько». Он говорит: «Давай убежим!» Я говорю: «Куда ты отсюда убежишь? Через день ты придешь куда-то, где-то надо переночевать, где-то надо кормиться — где ты будешь? Может будут везти к фронту — тогда и будем бежать». Он меня и слушать не хотел: «А, ты не хочешь, а мы убежим!» С ним был еще один парень — Григорий Пензь из села Марковичи.

И они вдвоем бежали. В полку объявили тревогу, пришел офицер из «особого отдела», переписал всех «западников» — под особый контроль. Но меня поставили читать курсантам курс про двигатели, поскольку я это хорошо знал. Прошло три-четыре дня — привезли их обоих. Хлопцы залезли ночевать в колхозную скирду, их увидел сторож, они стали убегать, и сторож прострелил из двухстволки колено Пензю. Поймали их, привезли в полк. Анания сразу отправили в штрафбат, а Гришу забрали в госпиталь и потом дали десять лет лагерей, он сидел в Норильске. Уже когда я прибыл сюда, я спрашивал про Анания. Его дядя сказал мне, что он с фронта не вернулся. А Гриша отсидел десять лет, был на поселении, а потом вернулся домой.

Начали разбираться, взяли одного из Горохова — был такой Юзик Емчик. Его прижали: «Кого ты знаешь?» Он сказал, что знает меня, что я был в УПА. Дело было в том, что этот Емчик женился на подружке девушки, с которой я гулял. Поэтому он знал, что я был в повстанцах, говорит про меня: «Он, бывало, появится дома, а потом опять его нет». Емчик служил в шуцманах в Локачах, за это его забрало НКВД, он сознался и сдал всех, кого знал. И сразу меня вызывают в «особый отдел». Я уже понял, к чему идет.

Захожу, за столом сидит майор. Подходит ко мне:

— Я начальник следственного отдела СМЕРШ Харьковского военного округа майор Золотоверхин. Будем знакомы! Ну, расскажите, как Вы были в УПА, кем Вы там были, что делали.

И меня арестовывают, срывают погоны и бросают в камеру, а потом вызывают на очную ставку с Емчиком. Спрашивают его, было ли у меня оружие, а он отвечает: «Я у него оружия не видел, может, оно в кармане было». Я хотел дать ему по морде, но мне руки скрутили и снова в камеру. Потом отвезли в контрразведку в Харьков, в «одиночку». Эта камера была немного шире, чем двери — нары, в дверях окошко, а возле дверей ведро с крышкой, чтобы в туалет ходить. Днем спать не давали, только задремаешь, надзиратель кричит: «Не спать!» А ночью берут на допросы, бьют. Мне там так выкрутили правую руку, что до сих пор болит. Три месяца мучили, я ни в чем не признавался и ничего не подписал. Потом привезли меня в суд военного трибунала, предлагали взять защитника, юриста. Я отказался — какая там защита?! Судья сказал так: «Поскольку вещественных доказательств нет, Ваше дело направляется в Москву на Особое совещание». И я еще шесть месяцев сидел в тюрьме на Холодной Горе, ждал результата. В июле 1945 года вызвали меня к начальнику тюрьмы: «Распишитесь!» А в этом документе: «По подозрению в украинском национализме… Обжалованию не подлежит». Дали мне десять лет и в тот же день отправили на этап.

Попал я в Норильск, на никелевый комбинат имени Завенягина. Наш лагерь назывался «Медвежий ручей», он был возле никелевого рудника. Директором комбината был генерал-майор Панюков, он ведал всеми войсками НКВД, а потом на его место стал генерал-майор Зверев. Мы строили этот комбинат, строили шахты, заводы. Сначала не было даже бараков, жили в брезентовых палатках. Снег, мороз… В палатке буржуйка, двухэтажные нары, снегом палатку занесет, буржуйку затопят, снег тает — внутрь вода течет, сосульки висят в палатке! Дали нам мешковину: «Идите, набивайте себе опилками матрасы!» Привезли опилки наполовину со снегом. Набиваешь этот матрас, лег — и мокро под тобой, снег тает.

Работали по четырнадцать часов в сутки. По темному гонят на работу и по темному пригоняют. А там три месяца полярный день, а три месяца полярная ночь — светят электродными дугами. Наша бригада занималась монтажом металлоконструкций — верхолазами были. Железо обледенеет — упадешь, так упадешь, спишут тебя. Многие гибли. А «техника безопасности» была такая — если монтажник сверху падает, то посмертно на него цепляют пояс. Вроде как пояс был, но он не привязался. А нам же поясов не выдавали!

Кормили очень плохо, пайки были маленькие, многие не выдерживали и умирали. Я боялся там умирать, потому что тех, кто уже не мог ходить на работу, вывозили из бараков в отдельное помещение, как будто на отдых. Кормили их совсем мало, и они там понемногу «доходили». Умерших сносили в морг, раздевали и каждому к ноге привязывали дощечку с номером дела. У меня был номер Н-372. И самое страшное было то, как вывозили трупы из лагеря — клали по шесть трупов на сани и везли на проходную. Выписывают пропуск на трупы, а потом охранник берет трехлинейку и каждого колет штыком — может, еще живого вывозят. В нашем лагере кололи, а в других лагерях били трупам по голове молотом. Трупы везли под гору Шмидтиха, там днем жгли костры, чтобы земля растаяла, а на ночь выкапывали траншеи. Подъедут к траншее, сбросят трупы, бульдозер их засыплет землей и все. Вот такие были «похороны».

А.И. — Кто сидел в лагере вместе с Вами?

П.М. — У нас сидело пятьдесят тысяч человек. Кого там только не было — латыши, литовцы, эстонцы, чеченцы, а больше всего было украинцев. Много было грузин, татар.

А.И. — Каковы были взаимоотношения между заключенными?

П.М. — Все политзаключенные дружили между собой. До 1947 года вместе с нами сидели уголовники, а когда начался конфликт между Америкой и СССР, от нас всех криминальных убрали, для политических сделали отдельные лагеря. А нам всем повесили номера на спине. А когда вместе с нами были уголовники, то номеров еще не было.

С криминальными у нас были конфликты. Они ходили, отбирали пайку хлеба — заберет, а может, и прибьет кого-то за пайку. И на работу уголовник идти не хочет: «Я вор в законе!» Среди них много было таких, которые имели по 25 лет срока. Сидит-сидит, потом убьет кого-то, ему еще добавляют срок. Еще кого-то убьет — еще добавят. И так он сидит и сидит. Выйдет на работу специально, чтобы кого-нибудь убить. А раз убьет, то его будут год держать в тюрьме, на следствии. Он на работу ходить не будет, и мерзнуть не будет, и какую-то похлебку дают — он уже привык. Так что, если не будешь себя охранять, то он подойдет к тебе сзади, ломом ударит по голове и все. У нас уже был такой порядок, чтобы защититься. Вот дружат пару хлопцев, соберутся — один работает, а второй стоит с ломом и караулит, чтобы никто не подошел. Подходит уголовник:

— Хлопцы, дайте прикурить.

А сам держит под мышкой лопату без черенка — чтобы по голове врубить. Или молот имеет при себе, или кайло — вот такие были «специалисты»! Мы уже знали это дело, как только он подходит, мы сразу к нему:

— У нас огня нет! Беги подальше, а то сейчас мы тебе «прикурим»!

А.И. — Вы принимали участие в Норильском восстании 1953 года?

П.М. — Принимал, но хочу сказать, что оружия мы почти не имели, поэтому восстание было по сути мирным. В основном мы требовали смягчить лагерный режим. Например, на ночь бараки запирали на замок, а внутри бараков горели буржуйки. Бараки деревянные, могут загореться. Если никто с улицы не откроет барак — то сгорят люди. Так мы решили устроить забастовку — или смерть, или лучшие условия жизни. Первым выступил 25-й лагерь, а потом поднялись все лагеря Норильска.

Хотя наше восстание и подавили войсками, но оно дало результат. Зэки не вышли на работу — все заводы стали! Такие заводы, как никелевый, не могут стоять, а вольнонаемных людей столько не было, чтобы они могли их обслужить. Что хочешь делай — а заводы надо запустить. Вызвали комиссию из Москвы, комиссия спросила, какие наши требования. Мы сказали — добавить хлеба, снять номера, открыть бараки. Бараки нам открыли, увеличили паек хлеба и даже позволили открыть в зонах ларьки, а зэков перевели на «хозрасчет». Из того, что ты заработал, часть высчитывают за еду, за обмундирование, а то, что остается, перечисляют на твой лицевой счет. Оставалось очень мало — пара рублей, не больше. Но все равно, это было лучше — в ларьке можно было купить мыла, зубного порошка, банку сгущенки или рыбных консервов. Уже было немного легче. Ну, и номера нам сняли с плеч, с шапки.

Когда комиссия приехала, я попросился к ним на прием. Сказал: «Как же так? Меня заочно судили, я не видел ни судьи, никого, мне бумажку прислали с приговором. Как так можно заочно судить?» Ответа не было. В этой комиссии был заместитель Берии полковник Кузнецов, командующий войсками МВД генерал-майор Серов, начальник ГУЛАГа по Красноярскому краю генерал-майор Царев, первый секретарь ЦК партии Кузнецов.

Я потом работал в мастерской, где ремонтировались экскаваторы, буровые станки, там никель добывался скрытым способом — 36-метровый шпур забуривают, привозят взрывчатку, подрывают, а потом экскаваторы выбирают породу, грузят в вагоны и везут на комбинат. Чтобы не было простоя вагонов, часто породу грузили зеки, вручную. Экскаваторы были американские, шестикубовые — «Марион», «Бисариус», были уральские УЗТ. На экскаваторах, на кранах работали зэки, машинистами паровозов тоже были зеки.

В лагере я отбыл десять лет. В июле 1955 года закончился мой срок, но у меня еще было пять лет высылки. Еще пять лет жил в Норильске, паспорт у меня был с отметкой согласно «Положения о паспортах», меня уже нигде бы не прописали с таким паспортом. Сначала работал на никелевом руднике, потом станконаладчиком на инструментальном заводе. Работал с токарными, фрезерными, шлифовальными станками, хорошо ознакомился со станками, с резьбами. Хотели меня отправить в Игарку, на лесоповал, но директор завода сказал, что я хороший специалист и не дал мне отправить.

Олю я нашел в Норильске после освобождения. Она, как и я, отбыла десять лет лагерей. В Норильске мы поженились, а в 1960 году приехали сюда, во Владимир-Волынский, здесь жил мой младший брат. Нигде не хотели нас прописать, давали 24 часа на то, чтобы мы уехали из города. Куда бы я ни приехал — Владимир, Горохов, Нововолынск — везде то же самое.

А.И. — Как удалось устроиться во Владимире-Волынском?

П.М. — Нелегальным путем. Мой двоюродный брат работал в Нововолынске в ЖЭКе, был шофером у одного начальничка. Говорит мне: «Дай мне паспорт, я тебя к себе пропишу!» А у моей жены один родственник был председателем сельсовета в селе Печихвосты Гороховского района, он прописал ее в селе. А брат прописал меня в Нововолынске, к себе на квартиру. Когда я уже имел прописку, то устроился на рудоремонтный завод станочником. Жилья не было, но во Владимире-Волынском как раз открывался сахарный завод, я показал главному механику трудовую, он говорит: «Давай, иди к нам!» Я говорю: «Мне хоть какое-то жилье нужно. Пойду на любую работу!» Дали мне квартиру и мы прописались здесь.

А.И. — КГБ интересовалось Вами?

П.М. — А как же! Недавно тут один бывший повстанец умирал, лежал совсем больной, я приходил его проведывать. Он сказал мне: «Знаешь что? Я должен был за тобой следить». А при советах один кагэбист сказал мне прямо в глаза: «Я все равно уничтожу тебя и твою жену!»

Одно время меня поставили «временно» работать начальником мастерской — я девять лет работал, и все время меня оформляли «временно исполняющим обязанности»! Это делалось для того, чтобы они могли меня уволить в любой момент, потому что если я проработаю больше года, то по закону меня не имели права уволить просто так.

Перед пенсией я работал мастером по ремонту оборудования, там же, на заводе. В 1982 году ушел на пенсию, мне предлагали еще работать, но мне так надоело, что за мной следят, что я не хотел больше работать. У меня в мастерской был кабинет для совещаний, так один кагэбист, его фамилия была Сидорко, подошел к окну — следить за мной. А под окном был канализационный колодец — так он упал в этот колодец! Я смеялся над ним: «Что же ты, Сидорко, присмотрел за мной?» А он кричал: «Я все равно тебя выслежу! Ты был бандит и будешь!» Ходили за мной их агенты. При независимой Украине три человека мне признались, что их заставляли следить за мной. Они говорили мне: «Мы о тебе никогда плохого не сказали!» Да и что они могли сказать? Я работал, ничем таким не занимался.

Когда меня провожали на пенсию, то собралось все начальство, вручили мне грамоту, ИТРовцы собрали деньги, купили мне ковер на память. А парторг завода даже не расписался на этой грамоте.

А.И. — Ваши родители не пострадали за Ваше участие в повстанческом движении?

П.М. — Нет. Когда меня забрали в 5-й учебный полк, я написал домой письмо, что служу в армии. Отец хранил это письмо, и когда пришли его арестовывать, он показал его, в нем был номер части, где я служил. А когда меня арестовали, то таких людей, которые сдали бы моих родителей, не нашлось. И так они остались дома, их не выслали.

Вот так прошла моя жизнь. Я никогда не жалел и не жалею о том, что отдал свои молодые годы борьбе за Украину. Мне повезло остаться в живых, а сколько молодых патриотов положили за это свою жизнь! Вечная им слава!

Интервью, лит. обработка и перевод: А. Ивашин