М.С. — Я родился 7 сентября 1924 года в селе Поздимир Сокальского уезда Львовского воеводства, сейчас мое село относится к Радеховскому району Львовской области. Моего отца звали Василий Андреевич, он был 1882 года рождения, а мать звали Мария.

Папа в старую войну (Первую мировую — прим. А.И.) воевал на фронте в австрийской армии. Когда отец был на войне, его жена умерла, и после войны он женился второй раз. От первого брака имел двух дочерей — одна 1904 года, вторая 1914 года. А от второй жены нас было пятеро детей — брат Иван 1922 года, я 1924 года, брат 1927 года, сестра 1932 года и брат 1935 года. Сестра до сих пор живет в селе, а брат 1935 года — в Червонограде. Старший брат Иван был в ОУН станичным, десять лет отсидел, сейчас тоже живет в селе.

Максим Савка, сентябрь 2013 года

А.И. — Как семья жила в материальном плане?

М.С. — Так, середняки были. Имели девять моргов земли — семья большая, сами все обрабатывали. Хозяйство имели — кони, коровы, две-три свиньи, двенадцать овец, куры. Жилось нам неплохо.

А.И. — Как украинское население относилось к польской власти?

М.С. — Мы с поляками не любили друг друга. Поляки — это были оккупанты Украины, заставляли нас по-польски говорить. Зашел куда-нибудь в администрацию — только по-польски надо говорить. Жандармы могли избить. И издевались над нами, называли нас «kabanie», «byki» и тому подобное. Иногда бывали стычки. Вот, к примеру, город Червоноград, двенадцать километров от нас, в то время назывался Кристинополь. Помню, когда я был еще маленький, там проводили фестиваль — праздник. Здесь, в Сокале, празднуют на Петра и Павла, а там на Онуфрия. Наши хлопцы из села, человек шесть или семь, пришли туда, купили себе косы (потому что как раз нужно было косить), а там поляки-«стшельцы» (члены польской военизированной организации «Стшелец» — прим. А.И.) начали драку. Наши ребята стали бить их косами, прибежала полиция, арестовала всех, но наших отпустили, потому что это не они начали. Из тех наших ребят был один главный — его называли «политиком». Как только где-то что-то происходило, то его поляки забирали, в тюрьмах сидел.

В 1933 году в нашем селе повесили украинский флаг на церкви — ребят арестовали, потом выпустили, потому что никого не нашли. А на польские праздники поляки вывесят свои красно-белые флаги, так наши их поснимают, в навоз измажут и повесят обратно.

Мы устраивали свой фестиваль — на выгоне за селом. Поставим шест и вывешиваем наш сине-желтый флаг. Полиция приезжает: «Почему это здесь сине-желтый флаг?» — «Потому что здесь украинцы гуляют. А на польском празднике был бы красно-белый». Поговорили с ними, и они уехали. У нас были такие развлечения — и концерты, и соревнования, и на конях ездили. А сейчас я приехал в село, там в центре сделали площадь — так на этой площади можно машину бутылок набрать! А при Польше, бывало, пьяного и не найдешь — бойкотировали курение, выпивку. Было в селе пару пьяниц, так с ними девушки отказывались гулять. Мы вели здоровый образ жизни, занимались спортом. В селе работала читальня, библиотека, ставили концерты. И хочу сказать, что иногда поляки нас нападали — например, мы ставим концерт, они нападут, начинается драка.

В 1930 году у нас прошла «пацификация» (репрессивная акция польских властей против украинского населения, проведенная в ответ на «саботажную акцию» ОУН — прим. А.И.), мой отец прятался в лесу, а наш сосед не спрятался, и его очень сильно избили… Польская армия приехала — ловили людей, били кнутами, палками. Вот тогда у нас зародилась злость. Когда мы ходили в школу, у нас в учебниках были портреты Юзефа Пилсудского, Игнация Мосцицкого — так каждый их из своего учебника вырвал! А потом директор узнал об этом, приходила полиция, родителей вызывали. Так зарождался протест. Мы были детьми, но уже все понимали.

А.И. — При Польше в селе действовало подполье ОУН?

М.С. — Действовало. Я-то был маленький, не знал, кто этим занимается, но поляки же арестовывали людей «за политику».

В 1939 году, когда пришли русские, я еще ходил в школу. В 1940 году записался в железнодорожное училище, но нас завезли на работу на кирпично-керамический завод в Каменку-Струмиловую. Форму дали — черные брюки, черные куртки, фуражки, кокарды с двумя молотками. Там мы тоже занимались спортом — каждый имел значки ГТО, ГСО, воздушной обороны.

В то время люди ждали, что вот-вот будет война, что немец будет наступать. Мы уже знали об этом, потому что из нашего села были люди на немецкой стороне, за Бугом, и эти люди переходили границу, приходили домой и говорили: «Завтра будет война!»

В Каменке нас и застала война, люди разными способами стали убегать домой. Из нашего села на заводе работало семь человек, и мы тоже убежали. Пришли на железнодорожную станцию, подошли к справочной — там уже немцы. Что делать — надо идти домой. Шли полями, потому что дороги простреливали немецкие самолеты. Подходим к селу Павлов, видим — два советских танка стоит. Они фрица еще не видели, а мы в черной форме — боялись, что будут по нам стрелять, но ничего, обошлось. Доходим до кладбища, тут на велосипедах едут немцы. Проехали они мимо нас, за поворот — и там началась стрельба! Подбегают к нам еще какие-то немцы: «Хенде хох!» Подходит офицер: «Рус?! Призывник?! Комсомол?!» А с ним мужик, переводчик, он и говорит: «Нет, это школьники, они из школы идут, они там учились, работали». И немец нас отпустил, но перед этим пообрывал нам с формы значки, забрал себе «на память». Пошли мы дальше, пришли в Новый Витков, и там нас забрали в комендатуру. Посмотрели паспорта, разобрались, отпустили нас. Пришли мы в село Корчин, это уже возле Поздимира, а там немец на велосипеде едет: «Хенде хох!» Опять нас арестовали и в Поздимир — там пленных держали, и нас туда «оформили». Люди увидели нас, пошли к учителю по фамилии Гринюк. Он по-немецки хорошо говорил, пришел к немцам, рассказал о каждом из нас — кто отец, мать, где кто учился. И немцы нас выпустили.

Дома я прожил год, работал у отца по хозяйству. К тому времени я уже стал членом Юношества ОУН. Еще в 1940 году, в Каменке, к нам пришел один парень, рассказал, что есть такая организация — ОУН. И мы вступили в Юношество. А когда я пришел домой, то сказал старшему брату: «Слушай, надо организовать ячейку ОУН из наших ребят». Иван уже тогда был сельским станичным ОУН (руководителем хозяйственной службы — прим. А.И.), но я об этом не знал, думал, что в нашем селе оуновцев нет! Меня приняли в сельскую ячейку ОУН, но никаких заданий я пока не выполнял. Мы собирались, читали литературу, приходили к нам старшие, рассказывали. Ходили в парк, занимались — стреляли, бросали гранаты. Тогда же мне дали псевдо — «Подкова».

ОУН имела такую систему: три человека — звено, несколько звеньев — станица (одно село), несколько станиц (сел) — подрайон, несколько подрайонов — район, несколько районов — надрайон, несколько надрайонов — округ, несколько округов — край.

Летом 1942 года немцы начали забирать молодежь в Германию, забрали и меня. Нас из села целую машину завезли во Львов, на пересылку. Мы решили бежать оттуда. А как бежать — там ограда, ворота. Но тут через ворота выходит колонна, с ними два немца спереди и два сзади. Мы — раз, и пристроились к этой колонне. Вышли из ворот, немного прошли вперед, отошли от колонны и присели на землю. И немцы нас не заметили! Так мы бежали с пересылки и пешком пришли из Львова сюда, на Сокальщину. А потом куда мне деваться — пошел на учебу в ремесленную школу в Сокале. Там я учился некоторое время, а потом однажды пришел к себе в село. Собрались парни, девушки, и мы сидели возле школы на крыльце, говорили о политике — кто, что, как. Тут едут немцы на санях — и к нам! Я забежал за школу, а там снег, далеко не уйдешь. И двое немцев бегут ко мне. У меня был «шульаусвайс» — школьное удостоверение, я его показал, но они меня забрали к себе в сани и повезли в Сокаль. В том доме, где сейчас районная милиция, располагалась их «черная жандармерия», меня привезли туда. Разобрались, кто я, и недели через две посадили нас на машину и повезли во Львов. Нас, несколько человек, посадили в тюрьму, из которой забирали в Германию. Позже один парень из Волсвина рассказывал, что меня тоже хотели забрать в Германию, что я был в том списке. Но почему-то меня забрали в лагерь во Львове. Это произошло в конце 1942 года, в лагере я провел зиму.

Лагерь назывался «Фронтарбайтлагерь», нас там было семь тысяч, сидели разные национальности. Украинцы имели на форме синий треугольник, поляки — красный, евреи — желтый. По субботам евреев выводили и расстреливали. Каждый день нас гоняли на работы. Однажды привезли в «Долину смерти», это в самом Львове, возле Яновского кладбища — там выкопали такую большую яму, в которую сбрасывали расстрелянных. Нас туда привели целую бригаду — забрасывать трупы землей, потому что то голову, то руку видно. Страшные вещи… Мы работаем, а там под землей что-то шевелится… Немец подошел, дострелил. После привезли еще партию евреев — стреляют их, они падают в яму.

Как-то раз к нам в лагерь привозят из Мостов человек двести евреев — все молодые. Немцы построили их в два ряда. Главный немец говорил-говорил, потом подходит к ним, одному показывает: «Ком!» Тот выходит. Он еще одного, второго вызывает. Десять человек вызвал, опять сказал какую-то речь. Потом подходит к одному, разворачивает его, приставил ему автомат к спине — трр! И видно, как у того из груди пули вылетают. Этот еврей опустился на колени и упал назад. А мы на это все смотрим! Восемь человек он так убил, а девятый не хотел поворачиваться, так он ему выстрелил в грудь. А десятый хотел спрятаться среди нас, но тот его догнал и убил из пистолета. И наши из лагеря десять трупов на носилках снесли на кучу, а другие сразу идут и засыпают кровь песком… Это была уже наработанная система…

Внутри лагеря мы делали дорогу из камня — клали камни и засыпали их песком. Однажды мы работали и приводят человек десять евреев, один из них стал убегать, и к нам. Он бежал, а немцы по нему стреляли и таки попали — он где-то в двух метрах от меня упал на бок. Немец подошел, выстрелил ему в грудь, у него из спины струйка крови брызнула. А когда бежал один поляк, то его поймали, привели в лагерь, нас построили. Штаны с него сняли, положили его на землю, немец стал ему на плечи, а еще двое бьют его по жопе.

Весной людей из лагеря стали выводить на работу — приходилось идти пешком через город. Водили их в цех, где делали ботинки с деревянными подошвами. Тем, кого водили туда, коричневой краской мазали брюки, рукава и рисовали полосу через спину — если убежишь, то тебя будет видно издалека. Но нашу партию взяли и не успели помазать, только стали мазать, тут раз — команда выходить. Подходим к воротам, там бригадир: «Стать!» Стали. Он доложил немцу, столько человек, тот махнул: «Марш!» Оркестр играет марш, и мы выходим. Сходили на работу. Вернулся я в лагерь, вижу — уже все помазаны, скоро и меня будут мазать. Я подумал: «Буду бежать!» А мне Украинский вспомогательный комитет дал буханочку хлеба, я часть съел, а кусок остался. Отдал этот кусок хлеба одному знакомому мужику из Сокаля, говорю ему: «Возьмите хлеб, я буду бежать. Если я убегу, то наемся, а если убьют, то мне этот хлеб уже будет не нужен». В том цехе, где мы работали, все было огорожено, забор вокруг. Дождался обеда, все пошли в подвал на обед, а я зашел между досок, спрятался. Вижу — калитка открыта, и возле нее немец дремлет. Я вышел, номер на спине оторвал, а на груди — закрыл. И дальше улицами, улицами пошел в Дубляны, а оттуда пешком на Сокаль. Заходил в села, просил поесть. Кто давал, кто не давал, в одном селе даже пустили переночевать, но вообще люди боялись принимать. На второй день я добрался до Волсвина, там у родственников переночевал, а еще через день пришел в Поздимир.

Пришел домой и дома еще месяц лежал — не мог двигаться. Я был такой худой, измученный, что через щепку не мог переступить! Немного отошел, пришел снова в Сокаль, в школу. Секретарь увидел меня, спрашивает: «Ну что, выпустили тебя или сбежал? Будешь дальше в школу ходить?» Я сказал, что меня выпустили, и директор школы пошел к ландвирту поблагодарить, что меня освободили из лагеря! Я это увидел и уже боялся показываться. Еще когда я сидел в лагере, мой отец ходил в Сокаль, просил ландвирта за меня. Тот каждый раз говорил: «Я выпущу Вашего сына». А когда я сбежал, то он вызвал отца и спрашивал, есть ли я дома. Потом говорит: «Я проведу розыск, найду Вашего сына и пришлю Вам». Отец понял, что тот его обманывает, и больше ничего обо мне не говорил. А мне было некуда деваться — дома жить не мог, потому что меня искали, учиться не мог, потому что сразу арестовали бы. Ребята посоветовали идти на Волынь, в лес, в сотню УПА, и я решил идти. Мне сказали, куда идти, какая сотня, и из Сокаля по линии связи повели на Волынь. По линии связи водили таким образом — связная приводит тебя в село, там сидит еще какая-нибудь девушка или парень, тебя передают дальше, и так из села в село.

Пришел я в лес возле местечка Порицк, но долго там не задержался, потому что меня вызвали на курсы Службы безопасности. Дело в том, что окружной руководитель СБ ОУН был родом из нашего села, знал меня с детства. Звали его Василий Баран, он имел псевдо «Гефайст» и руководил СБ в Сокальском округе. И эти курсы проводил он. Курсы длились три месяца, а потом мы уже стали работать. Проводили их в селе Воглов — там был пустой панский двор, мы в нем собирались. Преподавали нам эсбисты, их имен никто не знал.

А.И. — Что изучали на курсах СБ?

М.С. — Главное — как узнавать шпиона, агента. Мы должны были наблюдать за поведением человека, слушать какой у него акцент, какие слова употребляет и так далее. Дело в том, что по нашей территории ходили переодетые советские сексоты, собирали информацию. А еще попадались такие, которых мы называли «власовцы» — те, что действовали сами по себе (название произошло от украинского «діяти на власну руку» (т. е. действовать самостоятельно) — прим. А.И.). Они не были ни в ОУН, нигде, а просто ходили, грабили население. И с теми, и с другими боролась СБ.

Учили как вести следствие, как допрашивать, как смотреть человеку в глаза, как понять, врет человек или нет. Учили записывать все, что человек говорит — если один раз сказал одно, а второй раз другое, то уже что-то не то. Шифрование изучали — эти коды у меня есть до сих пор. У нас коды были значками — точка, запятая, две запятые. И физическую подготовку мы проходили — и окопы копали, и стреляли, и по — пластунски ползали. Физически я был хорошо развит — приходилось быть крепким, иначе не выдержал бы той нагрузки. Очень хорошо изучали оружие, я любое оружие мог разобрать и собрать с закрытыми глазами — и советское, и немецкое, и чешское. Гранаты я тоже знал — на курсах были гранаты такие как яйцо — пластмассовые, были немецкие жестяные — такие круглые, были гранаты на деревянной палке. К тому же, и в лесу гранат валялось полно. Стрелял я хорошо. Как-то нашли в лесу дуб, в нем снаряд застрял и не разорвался. Я головку у снаряда откручиваю, отхожу подальше и стреляю по нему из автомата, он рвется. А дома я имел пулемет «Максим» — нашел его в лесу, притащил, спрятал под скирду. Пробовал из него стрелять, а пули трассирующие, светятся. Отец на меня ругался: «Осторожно! Немцы будут ехать — увидят!»

После курсов меня направили в СБ — командиром подрайонной боевки. Боевка имела свою территорию — села Розжалов, Реклинец, Поздимир, Корчин, Радванцы, Воглов, Волсвин, Андреевка, Яструбичи, Селец. Центр был в селе Розжалов. Боевка состояла из семи человек, а я восьмой, командир. Но все вместе мы ходили редко — тех двоих послал в какое-нибудь село по связи, других двоих — еще куда-нибудь на задание. Время от времени собирались все вместе — наперед договаривались, где должны собраться. Иногда, когда нужно, посылал к хлопцам связного. Вооружены мы были неплохо — автоматами, десятизарядками, гранатами. Я имел немецкий «эм-пи».

Своих хлопцев я знал только по псевдо. По имени знаю одного, псевдо «Соловейко», звали Ярослав Шиба, а так никого не знал. Все мои ребята погибли в 1949 году в Яструбичах, в схроне, вместе с «Гефайстом». Их окружили, и они все застрелились.

А.И. — Какие задачи выполняла подрайонная боевка СБ? Кто ставил эти задачи перед Вами?

М.С. — У меня был руководитель — следователь СБ. Если мы где-то кого-то задержали, то вели к нему. А самой главной задачей была борьба с сексотами и с бандами. Вот, например, в селе никого нет. Пришли сотни УПА, заквартировали, а агенты подошли к лесу и начали стрельбу — вроде как враг идет. Делали такую провокацию, чтобы наши вышли из села. А наша задача раскрыть, кто они и что — где стреляли, кто стрелял? Мы должны были выйти туда, сделать засаду, встретить их, захватить и узнать, кто они. Да и то, сразу не брали, а сначала следили за ними.

Даже при немецкой оккупации к нам проникали советские агенты. Например, попал к нам один кагэбист. Летом 1943 года в селе Яструбичи создали самооборону, и много людей туда записалось. Вообще в Яструбичах было самое большое подразделение самообороны и собиралось больше всего сотен УПА в нашем крае. Так вот этот человек пришел по линии связи и возглавил самооборону в селе. Помню, он вышколенный был, натренированный, и при себе имел семь хлопцев — боевиков. Имел кожаную куртку, и как-то шли они на задание, ему жарко стало, говорит одному парню: «Дай мне поносить свою куртку, а я тебе свою кожанку». Поменялись куртками и пошли дальше. А тот парень кожанку надел, смотрит — там что-то есть. Залез под подкладку — советские документы! Но он не знал, что с этим делать, думал — может, это так надо. Да и боялся что-то сказать на командира! Но потом все-таки сказал мне. Я говорю: «Что?!» И сразу к «Гефайсту», тот говорит: «Будем брать его!» Он сидит в хате, ужинает, мои хлопцы зашли в хату, становятся возле него. А я стою на улице, смотрю в окно. Приходит «Гефайст», садится напротив, раз — и этот документ перед ним на стол. А тот — за кобуру! Хлопцы сразу — хвать! Скрутили его. И все — взяли его, повели. Еще ж надо узнать, с кем он связан — это уже старшие делали. Но знаете, советские агенты были такие спецы, что трудно у них что-то узнать.

А потом произошел еще один интересный случай. Русские партизаны, ковпаковцы, где-то человек тридцать с лишним, заехали в Яструбичи, а там как раз квартировала сотня УПА. Помню, что сотня была из восточных украинцев, все на конях. Перед этим ковпаковцы на конях проехали через Поздимир, очень быстро — мы не поняли, кто они такие. Я поехал за ними. Подъезжаю к Яструбичам, а там перед селом гора, потом долина, и село не видно. Слышу — в селе стрельба, и тут ковпаковцы отступают назад, из села. Случилось так, что они утром, когда только рассветало, подъехали к селу, а там стоял часовой от сотни, стал по ним стрелять. Они его убили, въезжают в село, кто из наших выскакивает из хат, по тем они стреляют. Но дальше наши уже увидели, что это враг, и как стали шпарить по ним! Ковпаковцы видят, что наших тут много, стали отступать назад. Из них всех где-то семь человек убежало, с пулеметом — спрятались возле церкви, за забором. А сотня стала обходить вокруг села, чтобы дорогу перекрыть. Когда ковпаковцы увидели, что их окружают, то стали прорываться. Я вижу — бежит конь с перебитой ногой, на нем их двое сидит, и на дороге лежат убитые ковпаковцы — тут, там. А наши стрельцы в кальсонах, с автоматами — как спали, так и пошли в атаку, по грязи. Семеро ковпаковцев все-таки вырвалось, но говорили, что не больше. Пулемет они бросили, и хлопцы забрали его в сотню. А один ковпаковец спрятался в сарае, под снопами. Вечером приходит в одну хату и говорит: «Слава Украине!» А у нас так не говорили, у нас говорили: «Слава Иисусу Христу». «Слава Украине» говорили только в сотнях, а среди людей такого не было. Люди сразу поняли, что это не наш человек. Он говорит: «Я бандеровец, отстал от своих. Где тут у вас есть бандеровцы?» А нас бандеровцами никто не называл, нас называли украинским партизанами. Хозяин хаты ему отвечает: «Не знаю, может где-то есть, надо с ними связаться». Тут же к нам побежала девушка, рассказала, и двое наших хлопцев пошли за ним. А он вышел из хаты, пошел по селу — когда проходил возле церкви, то комсомольский билет выбросил. Хлопцы его поймали, привели в сотню. Он попросился в сотню, и его взяли! Ну конечно, за ним следили, но взяли! Молодой парень, говорил по-украински, хотя не совсем чисто — русские слова вставлял. Но какая разница — воевал он честно. А уже потом как-то был бой с немцами, и его убили. Сотня переходила через поле, и ее в этот момент атаковали немцы. Нескольких стрельцов ранило, нескольких убило, и среди убитых был тот парень.

А.И. — Вы принимали участие в боях против немцев?

М.С. — С немцами я близко столкнулся около только один раз. Как-то из Кристинополя в Поздимир приехали немцы на четырех легковых машинах — какие-то офицеры. Зашли в одну хату, там поляк жил. Хлопцы мне об этом доложили, а я сразу доложил «Гефайсту». Он по-немецки хорошо знал, и у него были еще другие люди, которые по-немецки знали. В то время в селе стояло подразделение УПА, человек пятьдесят, все в немецкой форме. «Гефайст» послал к ним связного, передал, что немцев надо взять. Мы с «Гефайстом» пошли к этим немцам, говорим с ними, а в это время наши окружили хату. Мы автоматы на немцев наставили, и им уже некуда было деваться. «Гефайст» сказал: «Если хотите по-хорошему, то отдайте оружие, мы ничего вам не сделаем». Оружие забрали и отпустили их. Они быстро в машины сели, дверцами хлопнули, дали газу и уехали. Вот это у меня произошел один такой случай, а больше я с немцами не сталкивался. Если немцы знали, что в лесу есть УПА, то к лесу подойдут — постреляют-постреляют в сторону леса и уедут, а в сам лес не заходили. А когда фронт подходил, то немецкие солдаты ходили по селам по двое, по трое и просили: «Мамка, мамка! Млеко, яйка!» Женщины им кричат: «Нету!» А они: «Нема водки, нема яйка — до свидания, хозяйка!»

А.И. — Вы принимали участие в боях против польского подполья?

М.С. — Только один раз. Как-то подошли к селу Остров, а там как раз польский отряд — жгут село, несколько хат уже горит. Мы на них напали, завязали бой. Они немного отбивались, потом отошли в костел — сколько их там было, я не знаю. А когда они засели в костеле, то что ты им сделаешь? Тем более, что нас было немного, только моя боевка — восемь человек. Мы залегли, начали обстреливать костел — били по окнам. А через какое-то время в село заехала машина немцев, и я дал команду отступить. Вот такой короткий бой — мы потерь не имели, а были ли убитые у поляков, неизвестно. Мы, ветераны, сейчас встречаемся с молодежью из «Пласта», и как-то раз один маленький мальчик меня спрашивает: «Дядя, а сколько Вы москалей убили?» Говорю ему: «Я по ним стрелял. Но солдат стреляет, а Бог пули носит. Я стреляю — может, убил, а может, не убил». В том бою было то же самое — стреляли, но сколько убили и убили ли вообще, я сказать не могу. Вообще поляки не имели сильного подполья в нашем крае. Там, на Закерзонье, действовали большие подразделения АК (Армии Крайовой — прим. А.И.), а у нас — нет.

Летом 1944 года к нам подошел фронт, немцы стали отходить. Мы с одним гражданским мужиком выехали подводой из Волсвина, нам нужно было пробиться на Яструбичи. Подъезжаем под Яструбичи — немцы. Я соскочил с подводы, залег во ржи. Немцы этого мужика забрали, подводу забрали и поехали на Волсвин. Я тоже решил возвращаться в Волсвин, вышел к селу, а тут уже цепь русских идет через рожь. И немцы стали их из минометов обстреливать, мины рвутся на поле. Я с того поля выбрался, зашел в лес, там встретился со своими хлопцами и пошли дальше. Перешли по мосту через Буг в село Селец, а там течет речка Рата — глубокая речка, и в обрыве у нас был сделан схрон. Открываешь корягу, а там ход в схрон, и мы туда залезли на ночь, переночевали. Утром открываем выход, выходим, видим — где-то вдалеке уже солдаты ходят. Мы оружие спрятали, пошли без оружия, а паспорта имели с собой. Вышли на железную дорогу, а там русские солдаты едут на дрезине, и к нам: «Руки вверх!» Потом смотрят, что мы без оружия: «Ребята, что вы тут ходите? Могли же вас застрелить!» Я паспорт им показал, и мы себе пошли.

Ну, фронт пошел дальше, а наши сотни и боевки остались в тылу. Мы продолжили работу в СБ, но работать стало труднее, потому что на нашей территории появилось много советских войск, особенно пограничников — с ними мы имели постоянные столкновения. Например, мы вдвоем с одним моим боевиком, «Ромком», ходили на задание в село Торки. Возвращаемся назад, проходим через село Волица. Ночь темная — ничего не видно, а нам надо пройти по дороге, потом поворот и через мост надо идти в лес. Подходим к повороту, а там какой-то свет падает на дорогу. Подошли ближе — в хате светится. Я говорю: «Зайдем, спросим, нет ли где москалей». Заходим в хату, а там мертвая женщина лежит — бабушка, и родственники ее сидят, молятся. Мы поздоровались, спросили, нет ли в селе москалей. Они говорят: «Пока спокойно, нет». Выходим обратно на дорогу, за пару десятков метров перед нами мост, и слышим — оружие бряцает. Кто-то там есть, на мосту! Наши это или нет — мы не знаем. Мы стоим на свете, их не видим, а они нас могут видеть. Мы скорее назад, во двор. У хаты стены темные, я говорю: «Ромко», станем под стены и будем видеть, куда они пойдут». Стали под стену, видим — идут, и не в форме, а в маскхалатах. Подходят к хате. Я говорю: «Не будем рисковать. Наши это или нет — неизвестно». Отошли на огород. Выходим на огород, видим, что там уже сидит один. «Ромко» ему кричит: «Пропуск!» Тот сказал их пропуск, но мы же ответа не знаем. И «Ромко» сразу из десятизарядки — шарах по нему, тот упал. Мы мимо него пробежали, выскочили за село, перешли через реку и вышли на село Корчин. Утром послали в Волицу нашу разведку, люди им сказали, что пограничники заходили в ту хату, все обыскали, даже подняли умершую бабушку — искали нас. Хозяин хаты говорил, что на огороде кровь, но был это убитый или раненый — никто не знает. Вот такой счастливый случай — а если бы пошли на тот мост, то оттуда не вышли бы.

Вообще я очень рисковал. Как-то раз в Яструбичах стояла сотня УПА, и нас с «Ромком» послали на разведку в Корчин, сказали, что там есть русские солдаты, которые едут на фронт, и дали мне задание: «Узнай, что там, какие дела». И еще говорят: «У них в саду стоит пекарня — передвижная, на колесах. Муки полно. Но там солдаты есть». Приходим мы вдвоем в Корчин, к той пекарне, заходим во двор — карабины в козлах, а все солдаты в доме, только один в пекарне возится, рядом его автомат лежит. У меня пистолет, а «Ромко» взял на задание автомат, спрятал его под курткой. Я говорю ему: «Иди, стань возле карабинов, чтобы они не подошли». Захожу к тому солдату в пекарню, взял его автомат, пистолет на него наставил, говорю: «Руки вверх!» Солдаты стали из дома выскакивать, девять человек их было, мы и им: «Руки вверх!» Они руки подняли. Я говорю: «Снять ремни!» Они ремни поснимали, побросали в кучу. Я им показываю: «Марш туда! Там ваши идут». А оружие в пекарню положили, лошадей запрягли и поехали. Подъезжаем к нашим, а те уже в нас стрелять хотели, потому что на пекарне были советские звездочки.

Ближе к зиме по селам начались облавы — энкаведисты окружали село, ходили по хатам, искали повстанцев. Как-то стали окружать село Радванцы, разведка доложила, и мы все поднимаемся, отходим в лес, человек пятьдесят — сельская самооборона, кто-то из оуновской боевки, «Гефайст» с охраной и наша боевка СБ. Как раз снег задул, заметает следы. Подошли к лесу, а там сосняк густой, снег такой глубокий! Идем гуськом — тяжело, спать хочется. Впереди идет «Гефайст», я за ним, но иду — иду и на ходу засыпаю. Тук — об него стукнулся. «Ты что, спишь?!» «Да нет», — говорю — «Это я засмотрелся». Зашли в лес, улеглись на снег, заснули, а снег метет. Как рассвело — мы все под снегом. Но спать под снегом было тепло, к тому же мы имели кожухи.

Перешли в Яструбичи, я с боевкой сижу в схроне, в подвале — в хате открывается доска, за печью вниз идет такой ход, и в подвал добраться можно только по нему. Два дня сидим, потому что полное село москалей, облава. На третий день говорим хозяевам: «Ночью будем выходить». Вышли, подходим к Поздимиру — со стороны поля стоят сараи, а дальше хлева и хаты. Хлопцы залегли на поле, а я иду на разведку. Подхожу, а в сарае ворота открыты, и кто-то внутри ходит, я слышу — стук, стук. Кто его знает, наши это или не наши — не стал туда заходить. Обошел сарай, зашел в одну хату, там знакомая жила. Постучал к ней в окно, она как глянула, говорит: «Беги! Полное село москалей!» Я отхожу к хлопцам и идем на Андреевку. Ночью пришли в Андреевку, зашли в хату, где тоже жили знакомые люди. Там меня узнали, дали нам поесть. Как рассвело — снова идем в лес. А там когда входишь в лес, недалеко были наши схроны, и в каждом печка — небольшие схроны, незаконспирированные, просто чтобы переночевать. Залезли мы в один схрон, слышим — в селе стрельба, нужно идти дальше в лес. Пошли дальше, а тут снег начался — следы сразу заметает. Километра на два зашли в лес, там были срубленные деревья, а ветки лежали в кучах, и под одной кучей схрон. Залезли туда. На следующий день над нами стали ходить, стреляли по кустам, по этим кучах. Пересидели стрельбу, выходим наружу — видно тропу, как энкаведисты шли по снегу. Пошли опять на Андреевку. Подошли к селу, видим, что они ракеты пускают — мы уже знали, что это они собираются и уезжают.

Еще такое запомнилось — как-то зашли в одно село, а там дети по льду катаются на лыжах, и у них карманы чем-то набиты. Мы к ним, по карманам, а там повстанческие листовки. На листовках нарисована голова Сталина с крыльями, с когтями, а внизу написано:

Із-за гір та з-за високих

Кат прокажений летить,

Щоб в сльозах, у крові, в горі

Всі народи утопить

За ним банда його лине

З лютим жахом у очах

Голод, злидні і руїни

Застеляють їхній шлях

(Из-за гор из-за высоких

Палач прокаженный летит,

Чтоб в слезах, в крови и в горе

Все народы утопить

За ним банда его несется

С яростным ужасом в глазах

Голод, нищета и руины

Устилают их путь)

Весной 1945 года советы начали вывозить людей из сел. 26 апреля дошла очередь до моих родителей. А я перед этим пришел домой, и мы, три брата, были в хате. Дома я имел тайник в хлеву между двумя стенами — отодвигалась широкая доска, и за ней вход. Там я хранил оружие. Пришли советы — ищут нас, а мы втроем спрятались туда. Они сказали родителям: «Собирайтесь! Берите все, что можете!» Отец, все что смог, погрузил на подводу — одежду, какие-то вещи. Забрали нашего отца, мать, двенадцатилетнюю сестру и маленького брата — девять лет ему было тогда. Повезли их к сельсовету — брат сбежал сразу, а сестра сидела возле матери, и мать ей шепчет: «Иди, спрячься где-нибудь». Сестра ушла. Уже начали грузить людей на машину, и мама говорит: «Я пойду, где-то тут мои дети ходят» — «Иди, забирай детей!» Мать пошла и тоже убежала, а отца повезли в Радехов. В Радехове советы собрали много людей на вывоз, а ночью пять сотен УПА напали на Радехов — разгромили гарнизон и освободили арестованных. Отец пришел домой, но дома им с мамой уже нельзя было оставаться, поэтому они скрывались у знакомых людей. Нашу хату конфисковали, но через некоторое время родителям сообщили, чтобы они ее откупили и что им можно жить здесь. Отец заплатил деньги за хату, и они продолжали жить в селе, пошли в колхоз. А моего младшего брата, 1927 года рождения, в том же году убили. Как-то вечером в село приехали энкаведисты — проводили облаву, искали бандеровцев. К нам зашли, фотоаппарат забрали, была книга, «История Украины», еще при Польше издана, дед когда-то купил — забрали. Наша сестра вышла замуж, жила от нас через дорогу, и брат хотел идти к ней ночевать, а отец говорит: «Да не иди — уже вечер, может, москали где-то там в засаде сидят». Брат говорит: «Да там нет никого!» Не послушал отца, вышел на дорогу, а оттуда: «Стой!» Он назад, домой. Они из автомата как ударили, брат упал. Соседка слышала, как он кричал: «Мама!» Энкаведист подошел, добил его, и затащили его в сельсовет. Мама побежала туда, кричала: «За что вы его убили?!» — «А чего он убегал?» Брат не был в подполье, но они и таких убивали. Например, один парень, мой однофамилец, во время облавы спрятался в сарае. Приходят энкаведисты: «Руки вверх!» Он поднял руки вверх, а энкаведист его застрелил.

После боя в Радехове четыре сотни ушли из нашей местности, а сотня «Галайда» осталась. Я со своей боевкой присоединился к этой сотне, и мы отступили за село Радванцы, остановились в лесу, на горе. В ночь с 27 на 28 апреля сотня была окружена. Ночью мы вырыли себе окопы, обустроили пулеметные точки и ждем наступления. И утром как началось… Целый день шел бой! Энкаведисты лезли и лезли на нас — цепь за цепью. Мы в окопах сидим, а они атакуют. Но сотня имела очень выгодную позицию для обороны — крутая гора и на ней густой лес. Первую их цепь подпустили ближе и хорошо так проредили автоматным огнем. Я думаю, что они нас почти не видели, потому что за день мы их убили много, никто и не считал, а сами имели пятерых погибших и человек десять раненых. Они отступят, потом снова наступают, и так целый день. Был момент, когда они подожгли лес, но начался дождь, погасил огонь. Ближе к вечеру мы уже думали, что не выдержим — у нас и патронов осталось мало, а НКВД дальше атакует. И тут нам дают команду идти в контратаку. Один наш пулеметчик запел песню «Лента за лентой патроны подавай», и все как поднялись — шли вперед и шпарили из всего что имели! Стреляли непрерывно, нам уже нечего было терять. Энкаведисты отошли. Где-то в два часа ночи собрались наши командиры, посовещались и сказали, что будем прорываться. Нашли место, где у них разрыв и без боя прорвались. Я собрал свою боевку и прорывались все вместе, потерь не имели. Вышли мы из леса и зашли в Радванцы. Один парень из боевки был из этого села, так мы зашли к нему в хату. Под утро опять началась стрельба. Выходим из хаты — а село горит! Энкаведисты окружили Радванцы — наверное, думали, что сотня зашла в село. А сотня пошла дальше, в селе только наша боевка. Мы смотрим из-за забора — в селе много энкаведистов, ходят с факелами и жгут хаты. Идут по улицам и все хаты подряд жгут, без разбора. А через дорогу жил председатель сельсовета, и него был схрон на огороде, на меже — под травой люк поднимается и под ним ход под землю. Тот парень об этом схроне знал. Я своих отправил туда, они спрятались. А я вслед за ними бежал, еще не успел заскочить, вижу — солдаты. Там рядом были колья на горох, я под них залег, и солдаты пробежали в стороне, меня не заметили. Подбегает ко мне девушка, бросила мне юбку, платок. Я платок на голову, завязал, юбку надел, и уже не в схрон бежал, а к ближней хате. А та хата горит, бабы на нее льют воду и вещи из нее выносят. Я тоже беру барахло, ношу и на схрон бросаю — несу мешок пшеницы, еще что-то. Бабы кричат: «Да тебя узнают, прячься!» А я ношу и ношу. Вижу — председателю сельсовета жгут сарай, а он не дает, гасит. Энкаведисты его схватили, придержали. А у него в сарае тоже были повстанцы. Когда начало сильно гореть, то они в сарае разобрали заднюю стену, выскочили оттуда, за дымом спрятались и скрылись. Мы так до вечера и пробыли, мои ребята все остались живы. А село почти все сожгли — кое-где каменные дома остались, а остальные сгорели. Коровы у людей погорели в хлевах, и сгорела одна женщина.

В Службе безопасности я работал до середины осени 1945 года — ходил с хлопцами на задания, писал отчеты «Гефайсту». В Радехове мы в милиции имели своего человека, и в октябре этот человек нам через связного передал, что такой-то и такой завтра должен принести списки людей на вывоз. Мы вдвоем с «Белым» сразу вышли за ним, чтобы его встретить. Сделали засаду, видим — идет. Скрутили этого чиновника, забрали пакет с бумагами. Не стали его ликвидировать, забрали с собой на следствие. Вообще мы никого просто так не убивали, потому что сначала нужно сделать допрос. Вышли из села, идем по лесу, видим — пограничники где-то там далеко, на вырубке. Стали отходить в сторону, отошли, сели отдохнуть, и тут из кустов выбегает на нас собака. Я из автомата раз — собаку застрелил. И мы пленного оставляем, а сами — ходу. Слышу — эти пограничники его хватают и бьют. Пока они узнали, кто он такой, мы немного оторвались. Должны были выйти к своим в Поздимир, через лес, но там были пограничники, поэтому пришлось обходить — километра три через поля. Мокро, грязь, я сапоги сбросил, куртку сбросил. Бежали полем, а поле на горе, и уже недалеко от Поздимира они из-за этой горы опять выскакивают и начали по нам стрелять из автоматов. Когда они стреляли, то я сначала падал на землю, а потом уже не падал, и каким-то чудом они в меня не попали, только пуля шапку сбила с головы. «Белого» ранили, он отстреливался, потом крикнул: «Слава Украине!» и застрелился. А этих пограничников было человек пятнадцать пеших и двое на лошадях. Один на коне гнался за нами по полю, но конь устал, не мог идти. А второй объехал по дороге, обгоняет меня сбоку и хочет перехватить. Стреляет из автомата, но не может попасть, потому что с коня стреляет. И мне трудно в него попасть, я бегу, а расстояние до него — метров тридцать. Потом все-таки попал — коню по ногам дал очередь, вторую по нему, и у меня автомат заклинило! Я достал гранату, снял с предохранителя, думаю — если он подойдет ко мне, буду рвать его и себя. Но он дальше не пошел — может, ранило его, а может, боялся, что я его застрелю.

Пробился я в село. Пограничники тоже зашли в село, хотели жечь хаты, а люди говорят: «Да он ушел, его здесь нет!» И где они будут искать меня среди хат? Прорвался я к нашим, принес эти списки, отдал.

Через неделю я пришел домой, один. Мои хлопцы перешли в другое место, а я думаю: «Дай приду домой, узнаю, что там происходит». В селе никого нет, я вышел себе, без оружия. Иду, а тут засада — раз, прыгнули на меня, взяли. Они не знали, кто я такой, а просто брали всех молодых. Но когда я уже был на следствии в Сокале, то сексот меня продал. В селе мало кто знал, что я в подполье, но все-таки кое-кто мог знать.

А.И. — Кто Вас выдал?

М.С. — Точно не скажу, до сих пор не знаю… Но жил один в селе… Когда я уже освободился из лагеря, мне сказали, что это он. Когда я сидел, мой брат Иван сидел, то колхоз давал помощь престарелым, и на собрании отцу назначили помощь, а тот говорит: «Кому вы помощь даете?! Его сыновья бандиты, сидят в тюрьме!» Может, это он и был, ведь почти никто не знал, что нас посадили.

Сначала забрали меня на погранзаставу, и в то же время у одного из маленьких пацанов нашли повстанческую листовку. А в селе многие думали, что я уже мертв, и тот мальчишка сказал, что это я ему их дал. Они мне: «Ты листовки раздавал!» Того мальчишку тоже забрали на погранзаставу, и меня к нему привели. Спрашивают его: «Он тебе давал?» Он как глянул на меня, говорит: «Нет! Я такого не говорил!» А я говорю: «Да этих листовок полно валялось! Чтобы я их еще кому-то давал?» А еще тот мальчишка сказал на меня, что я мину подложил на дороге, когда у пограничников машина взорвалась. Я говорю следователю: «Вы подумайте — я что, подкладывал мину и брал с собой свидетеля?» Следователь смеется.

А.И. — Как проводилось следствие?

М.С. — Да шили мне все, что только можно. Предъявляли что-нибудь, чтобы что-то вытащить из тебя, чтобы за это погоны получить. Повезли в Сокаль — в тюрьму, улица называлась Пограничная. Ну что, там допросы… Допрос идет, следователь — бах тебя по лицу! За волосы взял, голову нагнул, коленом в лицо — на! Вся спина была синяя, потому что по позвоночнику били. По животу мне прыгали, били ногами, потом водой отливали. Когда меня солдат в камеру отводил, то шепнул: «Ты что-нибудь скажи! Тебя сделают калекой! А если ты что-то скажешь, то тебе десять лет дадут и отправят в лагерь».

Они обо мне много знали, но допрашивали обо всем — кто был командир, кто что делал. А я говорю: «Я ничего не знаю — это тайна. Я знал только псевдо — „Береза“, „Ольха“, а кто они, не знал». Придумывал разные псевдо, говорил, что я их знаю, а они дальше били. Иногда применяли свои чекистские приемы. Вот, например, бьет меня следователь. Бьет, бьет, тут заходит старший следователь: «Ты что издеваешься над подследственным?!» Выгнал его, сел передо мной: «На, закури» — «Я не курю». И снова то же самое спрашивает, я то же самое отвечаю, отказываюсь — того не было, этого не было. Он как влупит меня печатью в зубы: «Не даром тебя били!» Думал, что он меня спокойным тоном возьмет. Открывает дверь, заходит тот же следователь, и дальше все это продолжается. Кричит: «Я столько государственных бумаг на тебя испортил!»

В камере условия были такие, чтобы мы там поскорее передохли. Например, нары, и когда мы спим, то так тесно лежим на них, что когда надо переворачиваться, то только по команде. А какая холодина! Однажды, перед приездом какой-то комиссии, нам поставили железные печки, но ни трубы не подвели, ничего. Начальство пришло: «О-о-о, вас тут и печки обогревают!» А эти печки и не разжигали ни разу.

Больше месяца шло следствие, а потом меня отправили во Львов, там я ждал суда. Судил меня военный трибунал — трое военных пришли, зачитали приговор. Дали десять лет лагерей и пять лет лишения прав, спросили, признаю ли себя виновным. Я ответил: «Нет». Я им так и сказал: «В чем я виноват? Вы были здесь, а когда немцы пришли — вы нас бросили. При немцах мы пошли воевать сами за себя, с немцами воевали. А когда вы начали нас преследовать — мы оборонялись».

После суда отправили меня на Донбасс — в Ясиноватую, в каменный карьер. Рядом был женский лагерь, женщин приводили к нам в столовую. Одна женщина, которая раньше в Воглове работала учительницей, увидела меня, кричит: «Подкова»! «Подкова!» Я ей говорю: «Я уже не «Подкова!» Пару месяцев там поработали, а потом погрузили нас в вагоны и повезли на Урал, в Молотовскую область. В вагонах были и политические, и «бытовики» — все вперемешку. Кормили так плохо, что это страшное дело. В вагоне главный — тоже заключенный, «вор в законе». Каждый «вор в законе» имел три-четыре человека шестерок, и когда куда-то шел, то они несли за ним перину, подушку. Всю еду блатные забирали себе — весь хлеб себе сложили, а нам лишь по кусочку дали. Раздевали нас — забирали одежду, отдавали ее конвою, а те им приносили и выпить, и все что хочешь. Подходит к тебе блатной: «Давай махнем!» У тебя хорошая куртка, а у него рваная. Махнешь, а потом другой подойдет, махнешь уже эту вторую куртку на еще худшую. Меня раздели так, что я остался в брюках и в рубашке, без шапки. Но хорошо, что у меня было одеяло — я им под рубашкой обмотался и так ходил.

Завезли нас в Соликамск, чтобы садить на баржу, посадили сначала в какое-то большое помещение, и литовцы начали драться с этими блатными. Прибежал конвой, забрал блатных, отделил от нас. Потом посадили нас на баржу и опять блатных запустили, они начали всех бить, чтобы им место освободили. Мы стали отбиваться, и ни их сила не берет верх, ни наша. Дрались-дрались, потом кое-как расселись по местам. Два дня нас везли на барже, а после этого еще два дня шли пешком. Я имел американские кожаные ботинки, за этими ботинками блатные ко мне лезли, а я не отдал. По пути была баня, стали там переночевать, так ночью опять стали снимать с меня ботинки, я услышал, опять не отдал.

Пришли в лагерь, назывался он Ныроблаг. В лагере мне дали валенки, а ботинки я оставил в бараке, пошел на работу. Пришел с работы — ботинок нет. Лег спать — наутро и валенок нет, украли. Дали рваные, латаные валенки. Жулья было в лагере, о-о-о…

Очень тяжело было. Набирали у нас поваров на кухню. Человек только день поработал поваром — и все, уже у него понос, потому что голодный… А как-то загнали нас разгружать муку — так ребята понаедались муки… Некоторых спасли, а некоторых и нет… В лесу находили растение — такие длинные листья, а когда вытаскиваешь из земли, то корни такие белые. Поел этих корней — и капут. А люди ели… Кору с дерева ели, почки ели.

В лагере был один парень из Закарпатья — Юра Щадей, оуновец. Он хорошо умел что-то купить, продать. Пайка хлеба стоила два рубля, так он где-то достанет буханку хлеба, порежет ее на пайки и продает — уже что-то заработает. А мне он давал деньги на хранение и помогал деньгами, уже и я мог что-то купить. А потом Юра познакомился с начальником режима — начальник тоже был бедный, потому что карточная система. Так Юра достал одеяло, пошел к повару, поменял одеяло на суп, отнес этот суп начальнику. А тот ему выписал пропуск в село — соседнее село было окружено войсками, и туда разрешалось ходить. Юра пойдет в это село, наменяет хлеба, муки, принесет — и продает.

Сначала я работал на лесоповале. Поработал несколько месяцев и так «дошел», что уже не мог ходить. И меня послали делать в лесу настил из досок — чтобы машины могли ходить. Сверлил дырки — за смену столько-то дырок нужно сделать. И меня оставили в той бригаде — никто увольнения не писал, потому что не было врача. Иду с работы в лагерь — перешел одну гору, вторую гору, и уже не могу идти. Конвойный меня толкает, толкает, а я не могу идти. Тогда остановились, два парня меня берут под руки, затащили на гору, а с горы я уже сам как-то шел. В лагере спрашивают: «Почему послали на работу больного человека?» И меня комиссовали и направили в другой лагерь, он назывался «Уралец» — лагерь для «доходяг». Помню, что там сидели и мужчины, и женщины — было надвое перегорожено. Там я немного поправился, потому что мы занимались разными подсобными работами — копали картошку, выращивали редьку, турнепс. Я попал в бригаду, где была молодежь — все москвичи. Мне говорят: «Вот огонь, ты его поддерживай». А они работают. Это были не какие-нибудь блатные, а интеллигентные люди. Знали, что я из Львовской области и относились ко мне хорошо — уважали львовян. И еще работали две медсестры — одна с Волыни, вторая с Восточной Украины. Руководил ими Победоносцев — старый врач, заключенный. Я приду к нему, если есть температура, то он дает освобождение. А если нет, то он все равно освободит от работы. Пару раз он меня так освобождал, отправлял в «ходячий стационар» — двухэтажные нары, все то же самое, что и в бараке, но там немного лучше кормили. Хороший был человек, но строгий. Делает обход в стационаре, если кто-то закурил — он его выгоняет: «А, ты курил? Марш на работу!» Выгнал он одного такого за курение и тот пошел работать в сапожную мастерскую, а мне говорит: «Ты знаешь, нам нужен еще один сапожник. Давай, иди к нам работать!» А я дома когда-то учился на сапожника — мой брат работал, и я вместе с ним. Пришел в мастерскую, а они там латают, шьют тапочки, бурки для начальства. Говорят мне: «Делай дратву!» Я раз-раз, на палец намотал, ссучил ее вдвое, делаю конец. Мастер по плечу хлопает: «О, видно, что ты что-то умеешь!» Дал залатать ботинок. Я как залатал, он ко мне: «О-о-о, ты мастер!»

И у меня началась другая жизнь. Мы сапожники, в столовую идем — каждому полный котелок каши наложат, потому что поварам нужно тапочки пошить и всякое другое. Я на этой работе поправился, отъелся. Но пришла комиссия, посмотрела на меня: «Какая у тебя категория, четвертая? Не четвертая, а вторая! На лесоповал!» Ко мне медсестра прибежала: «Почему Вы не спрятались?! Надо было спрятаться, когда они пришли!» Если бы знал, я бы спрятался, но я же не знал. Отправили меня в другой лагерь, а там я встретился с одним знакомым, он работал нарядчиком. Когда я еще сидел в Ныроблаге, то он возил хлеб из пекарни, а мы с Юрой Щадеем помогали ему грузить — потому что когда грузят русские, то украдут две-три буханки. Поэтому он никого на такую работу не брал — только нас. Возьмет, даст нам что-то за работу. И тут он меня узнал:

— Слушай, какую работу тебе дать?

— Я там сапожником работал.

— Иди сапожником! Мне нужен сапожник. Будешь старшим, я тебе еще двух ребят дам.

И я снова работал сапожником. Через некоторое время пришло сообщение, чтобы меня опять забрать в Ныроблаг. Приходит этот нарядчик и ко мне: «Слушай, тебя хотят забрать. Я могу не дать тебя!» А я говорю: «Нет, у меня там свои люди, я туда даже в режимную бригаду пойду!» И меня конвойный повел лесами. Идем — немного я карабин несу, немного он. Приходим в Ныроблаг, а там у начальника режима жену забрали в роддом, и он взял к себе домой Юру Щадея, чтобы тот ему обед варил. Юра у него на хозяйстве работал и нормально себе жил.

Через несколько месяцев собирают всех политзаключенных, куда-то отправляют. Взяли и меня. Едем в вагоне: Селезнев — полковник, воевал на фронте, Александр Охотов из Одессы — капитан военного корабля, тоже фронтовик. Мы с ним потом дружили, он в лагере работал инженером и меня взял к себе в бригаду. По-украински говорил неплохо. Я его спрашиваю: «Так ты русский?» — «Какое там! Фамилия была «Охота», а дед переделал на «Охотов». Он сидел за то, что сказал при матросах, что какой-то американский корабль лучше, чем советский — дали десять лет. А Селезнев с американцами в Берлине выпивал и что-то им рассказал — тоже десять лет. Вот такие заслуженные люди сидели. А как-то меня забрали на пять суток в карцер за нарушение правил переписки. И там со мной сидел один, не помню его фамилию, тоже морской капитан. Я ему говорю:

— Ну, я сижу, я против вас воевал. А вы на фронте воевали и сидите!

— А вот увидишь, и тебя освободят, и меня! Это неправильно, что мы в лагерях! Наверху сейчас банда сидит! Но власть поменяется, и тогда и я выйду на свободу, и ты выйдешь!

И когда Сталин умер, его освобождают — он уже в форме, рассчитывают его из лагеря, и он мне говорит: «Вот, я же тебе говорил! Скоро и ты выйдешь на волю!» А Охотова я встретил через много лет. Я уже жил здесь, и как-то еду из Латвии с дочерью. Садится на поезд какой-то человек, и я слышу голос Охотова! О, такая радость! Обнялись, я спрашиваю: «Ну как ты сейчас?» — «Все, меня оправдали, сейчас еду в командировку. А мой сын капитаном работает». А второй раз мы с женой ехали мотоциклом в Ростов, в Бердянске у меня отказал аккумулятор, и там снова встречаю его!

Из Соликамска привезли нас в Караганду, на шахты. В шахте я работал электриком. Бригада была семьдесят человек, бригадиром поставили Селезнева. Я хоть и работал электриком, но многие другие специальности пришлось освоить — я тракторист, бульдозерист, экскаваторщик, токарь, каменщик, сапожник. В конторе замок сломался — я сделал. Ключ надо сделать — тоже ко мне.

Потом перевели меня в разнорабочую бригаду, поработали немного, и нас снова хотели в шахту послать, а мы отказались. У нас был такой Горецкий Петр, учитель из Коломыи — так все подписались идти в шахту, а мы с ним вдвоем не подписались. Нас за это отправили в режимную бригаду. Приходим туда, а там встречают: «О, партизаны!» Уважали нас. Сразу дали мне поднос: «Иди за хлебом, будешь кормить бригаду». Режимная бригада строила аммональную — далеко в степи. Мы работаем, вокруг нас один конвой, а дальше — еще один конвой. Разложим огонь, солдаты ставят карабины в козлы и сидят с нами, греются.

Многие сидело хороших людей. В лагере был врач, немец, который меня несколько раз освобождал от работы — бригада идет на работу, а я такой измученный лежу. Идут надзиратели, и этот врач ко мне: «Как фамилия?» — «Савка». Он сразу кричит: «Он освобожденный!» Еще один знакомый поваром работал, взял меня на ночную смену делать лапшу — месить тесто, раскатывать. Это хорошая работа. А то одна женщина подходит к лагерю и просит дать ей человека на склад перебирать картошку, тут как раз я ходил, меня спрашивают: «Будешь перебирать картошку?» — «Буду». И она меня повела с собой, я поработал, а на обед она мне сварила картошки, я поел. Надо идти обратно в лагерь, эта женщина спрашивает: «Сколько картошки украл?» — «Не украл ничего» — «Нет, у меня такого еще не было! Если я кого-то брала, так хоть немного, а украдет!» Я показываю: «Ничего нет!» Дала она мне с собой картошки, привела обратно. И потом всегда просила давать ей «западников», мы ходили к ней перебирать картошку — я и еще один Савка, Василий Семенович, родом из-под Львова, из Винников. Мы вдвоем перебираем, а она рассказывает: «Я брала на работу русских, и они украли у меня хлеб, ели его, а то, что не доели — спрятали в гнилую картошку, и хлеб пропал». Я спрашиваю: «А как Вы здесь оказались?» Она говорит: «Я воевала у Махно, двадцать пять лет отсидела и осталась здесь».

После Караганды отправили меня в Омск. Там нефтеперегонный завод, а рядом ТЭЦ, и я на этой ТЭЦ работал автогенщиком, резал металл — делали трубы и все что надо. Там уже было получше, чем в шахте. И вместе с нами работали вольнонаемные, приходили из дому.

В лагере украинцы, эстонцы и литовцы были вместе. Например, в Омске одного литовца избили блатные и отобрали у него деньги. Так мы все в воскресенье собрались, разобрали нары, вынули доски и били блатных. Гоним их по лагерю, а надзиратели ходят и записывают номера тех, кто бьет, но скрыто — в кармане пишут. Начальник прибежал, кричит: «Ребята!» А мы их загнали в один барак возле вахты и там бьем. Начальник кричит: «Вы хоть там окна не бейте! Мы блатных от вас заберем!» Один из тех, кто был с блатными, Савченко, стал наших останавливать, и один наш парень его так ударил, что убил. А рядом с этим бараком, через забор, лагерь «бытовиков» — так они все на крышах сидят, на нас смотрят. А на наших вышках конвойных по пять, по шесть человек, окружили нас. Один из «бытовиков» нас спрашивает: «Чья берет?» А наши ему: «Бандеры берут!» Сильно мы побили блатных. Наших человек десять пошли к начальнику: «Начальник, теперь план будет, будет труд! Не будет драки!» Он говорит: «Оно бы ничего, но вы человека убили. Надо признаться, кто убил». Двое наших сказали, что это они сделали, и им дали два года «закрытки» — должны были в тюрьме сидеть.

А еще в лагере был один здоровый молдаванин, блатной, и он издевался над людьми. А у нас в лагере уже создали организацию оуновцев, и мы послали к нему двух хлопцев. Подошли хлопцы к его бараку, стоят, ножи в рукавах, и только он поднялся на лестницу — они к нему с ножами. Он отбивается, а они его ножами бьют, пока не прикончили. Один из этих ребят прибежал к нам в барак, валенки в крови — так он их под нары, и нож спрятал. Приходят надзиратели с собакой, и собака туда, к валенкам, а этот парень кричит: «Заберите собаку — она мою пайку съест!» Ну, поискали-поискали, вывели нас в коридор, выстроили. И начальник ходит, каждому рукав отворачивает — смотрит, есть ли на рукаве кровь. Нашли того парня, и второго нашли, арестовали и тоже дали два года «закрытки». Этого парня я потом встретил на Украине — на свободе, через много лет.

Из лагеря я вышел чуть раньше, в 1954 году, потому что нам шли «зачеты» за хорошую работу. Посадили нас в «воронок», человек десять, и повезли в тюрьму. В тюрьме ребята с патефонами, веселые, деньги нам выдали. Переночевали, и на следующий день ведут нас на железную дорогу, возле каждого солдат со штыком. Посадили в вагоны, завезли из Омска в Новосибирск, там пересылка — все наши партизаны. Собрались вместе, поем: «Бандера путь к свободе нам покажет» и прочее — все наши песни. Надзиратель прибежал: «Ребята, зайдите в клуб, а то там народ под забором слушает! Пойте в клубе!» Переночевали, на другой день разобрали кого куда, посадили снова в вагон и везут дальше. Едем, ночью стали на станции Чаны, и там меня и еще трех человек высадили, милиционер нас забрал, расписался. Привел нас в милицию: «Ребята, тут побудете до утра, а утром отправим вас в район». Это мы уже «на свободе». Только на следующий день вечером завезли нас в район, в милицию. Это был Венгеровский район Новосибирской области — отдаленные места, село от села за десятки километров. Там в то время еще жили старики, которые никогда не видели поезда.

Нас четверо — я, один парень с Волыни и два латыша. На следующий день собирались отправить нас на квартиру в село, за семьдесят километров. Но мы утром вышли на улицу, видим — идет один эстонец. Мы его узнали по рукавичкам, они все имели рукавички вязаные. Он нас познакомил с другими ссыльными, и те нам сказали: «Вас будут отправлять далеко. Оставайтесь здесь, не едьте!» И мы уперлись — не едем, и все. Начальник нас вызывает, приехал из того села председатель колхоза, на колени перед нами встал: «Ребята, поехали со мной! У нас в колхозе ни одного мужчины, только одни бабы! Я каждому дом даю, корову даю бесплатно, только езжайте!» Начальник подзывает меня: «Подпиши!» Я говорю: «Не буду!» Другие ребята тоже отказались — документы подписали, но ехать отказались. Начальник на меня кричит: «А-а-а, так ты зачинщик! Мы тебя в тюрьму посадим!» Я говорю: «Я как раз оттуда!» Потом говорю: «А тут не тюрьма? Я на свободе, а вы меня держите!»

Ну, просили-просили, заставляли-заставляли, и те трое все-таки поехали в тот колхоз, а я остался. Сижу в милиции в «красном уголке», напротив меня милицейских человек пятнадцать — морды такие, что не дай Бог, в шрамах, и каждый на меня: «У-у, бандит!» А я каждому отвечаю: «Я честный человек! Я работал, я вышел на свободу». Сел в коридоре, и каждый мимо меня проходит, кулак показывает: «Ух, гад!»

А начальником районной милиции был Савченко, украинец, и он одному молодому милиционеру говорит: «Завтра ты ему поможешь отправиться!» И показывает на меня. Все! Завтра он меня должен под штыком вести. Так я в коридоре поспал себе на скамейке и ушел оттуда в гостиницу. С неделю там побыл — ходил в кино, в гости к знакомым. Как-то иду по улице — Савченко идет навстречу! «Куда ты пропал? Мы розыск за тобой послали!» Я говорю: «Начальник, у меня деньги кончаются. Воровать я не способен. Завтра приду к вам, буду у вас жить и будете меня кормить!» Он посмотрел на меня, говорит: «Я упрямый, а ты еще больше! Куда тебя отправить?» — «Я тут буду» — «Слушай, тут недалеко есть село, семь километров. Поедешь туда?» Я говорю: «А какая там работа? Я в колхозе работать не буду» — «Там строительство идет». Позвонил туда, спрашивает: «А как там Мельник Иван Михайлович?» А Иван Мельник — это был повстанец из-под Львова, мы с ним в лагере дружили. Ну, думаю, хорошо — село недалеко от райцентра, поеду.

Село называлось Чаргары, я там прожил два года. Дали мне квартиру, там я встретил девушку, женился — у моей жены отец литовец, а мать латышка. Их фамилия Юревич, семья была из переселенцев. Отца в 1937 году арестовали, и по сей день неизвестно, куда он делся. Они жили в небольшом селе, так из этого села тридцать семь человек арестовали, и ни один не вернулся.

Через два года, в 56-м, пришло распоряжение — освободить меня. Получил новый паспорт, в нем ничего не было о поражении в правах. И даже выдали военный билет. Я приехал сюда, домой, посмотрел, как тут. Поступил на работу в Червонограде, на шахту. Было такое Львовское СМУ, я туда пошел на работу, и мой брат Иван тоже (он отсидел десять лет в Джезказгане, работал на медных рудниках). Но в СМУ я поработал недолго, меня оттуда выгнали. Вызвали в милицию, говорят: «Уезжай — тебя люди не хотят тут видеть!» Брат не хотел уезжать, так его посадили на пять лет, заперли в Коми АССР. Я тоже не хотел уезжать, но что поделаешь — уже имел двух маленьких детей, младшему сыну было три месяца. Пришлось уехать. Поехали на Запорожье — Акимовский район, совхоз «Победитель», крупнейший на Украине. Поселились на квартире у управляющего по фамилии Якубовский. Только приехали во двор, машину разгружаем, а местные люди уже нам несут — один стол принес, второй кресло, через дорогу женщина бутыль молока несет детям. Рассказывают, как здесь жить, как у них в селе — вот такие там люди хорошие.

Там мы прожили десять лет. В 1966 году опять приехал сюда — тихонько прописался в общежитии в Червонограде, один знакомый мне помог. Брат работал в обувном магазине, помог мне устроиться туда на работу, грузчиком. Через год перешел в строительный трест — здесь, в Сокале, подал заявление на квартиру. Меня тут никто не знал, и я никому о себе не рассказывал, а на работе говорил по-русски. Все думали, что я не местный. Даже был случай, что один крановщик перед Рождеством говорит мне: «Поехали со мной в село, посмотришь, как у нас Рождество празднуют».

Работал на бульдозере, на экскаваторе — строили школы, фермы. Когда рассчитался из треста, то работал электриком в другой организации. В 1994 году вышел на пенсию и еще десять лет работал кочегаром в районной администрации. В 2004 году оттуда уволился, но я не могу ничего не делать. Работаю у себя в гараже, государство дало мне «Таврию», и я до сих пор на ней езжу. Сила еще есть, только на велосипеде не хочу ездить, потому что тяжело крутить. Ну, вот я Вам и рассказал о своей жизни. Еще имеете ко мне вопросы?

А.И. — За что Вы боролись в то время?

М.С. — Как в той песне — «за Украину, за ее волю, за честь, за славу, за народ». Мы с детства так хотели Украины! Я гимн знал с детства, Декалог украинского националиста знал — десять заповедей. «Добудешь Украинское Государство или погибнешь в борьбе за него» — для нас это были не просто слова.

А.И. — Как представляли себе будущее Украины? Надеялись на победу?

М.С. — Представляли Украину независимым государством и надеялись, что война продолжится, что американцы будут воевать с Советским Союзом. Так мы надеялись, но обстоятельства были выше нас.

Интервью, лит. обработка и перевод: А. Ивашин