Глава 3
Формирование новой постклассической картины политического мира XXI в.
3.1. Информационный взрыв и институциональный кризис
Начало информационной эры ознаменовалось существенными изменениями в политической картине мира, которые носят ярко выраженный постклассический характер. Информационная революция разворачивается в современном обществе как процесс радикальных изменений, вызванный информационными технологиями. Политическая система, основанная на развитии институтов и политических норм, испытывает сегодня колоссальное давление со стороны глобальных сетей богатства, информации и могущества. В виртуальном информационном пространстве, где каждое явление становится многозначным, происходит разрыв между политикой представительства и политикой информационного вмешательства, что неминуемо приводит к кризису легитимности всех прежних институтов политической власти. На наших глазах политическое пространство начинает формироваться по новым правилам и принципам политической игры, которые диктуют законы информационной революции.
Между тем наше политическое зрение так привыкло к сакраментальным политическим организациям — трем ветвям политической власти, государственным структурам, ярким знаменам и лозунгам политических партий, что мы испытываем вполне понятное чувство растерянности перед виртуальными формами политической борьбы, перед натиском информационной агрессии, стремительно расширяющимся миром символов.
Для российских политологов главный парадокс современной ситуации состоит в том, что именно сейчас, когда в нашей стране наконец начали развиваться и набирать силу институты политической демократии, они перестали играть главную роль в политическом мире. Трагедия и фарс современности — в развитии парадоксальной тенденции информационного общества: чем современнее становится общество, тем большее значение в нем придается не институтам и нормам, а самим действующим лицам и их имиджам, причем на виртуальной политической сцене.
Французский политолог А. Турен в одной из своих последних книг «Способны ли мы жить вместе? Равные и различные» (1997) подчеркивает: самой яркой чертой современности является ослабление традиционного социально-политического поля. Действительно, картина политической жизни, которую дает классическая политология, представляется сегодня абстрактной и весьма далекой от наблюдаемой политической реальности.
Где можно обнаружить политические ценности, превращающиеся в политические нормы, и политические нормы, создающие политические системы, формы власти и политические статусы? И что самое главное — где политический субъект, формирующийся согласно классической модели, принимающий те или иные политические роли и завоевывающий политические права?
Во многом постклассический субъект политики формируется сегодня не в рамках политической системы, а вне ее и вопреки ей — в неравной борьбе с политическими структурами и силами рынка. Как остроумно замечает Турен, современный политический актор уже не стремится создать идеальное государство, идеальный политический строй: «он осваивает и защищает лужайку, которую постоянно пытаются захватить». Человек политический сегодня скорее обороняется, чем участвует в борьбе, скорее защищается, чем пророчествует. Другими словами, он — сила освобождения, а не архитектор политического порядка.
3.2. Информационный ресурс политической власти: искушения и разочарования
Вместе с тем развитие науки и техники, высоких технологий и массовых коммуникаций способствовало виртуальности, стохастичности, нелинейности и дискретности политических процессов. Если в классической политической системе политическое знание соотносилось со сферой политического бытия, политического существования, то информационная революция, используя виртуальное пространство, мгновенно переводит новую информацию в сферу политического действия. Использование информации для нахождения наиболее эффективных способов ее применения на практике — это и есть политическое управление в информационном обществе.
Доступ к новой информации становится важным ресурсом политической власти, и этот ресурс она может использовать в дальнейшем по своему усмотрению, не исключая различные информационные манипуляции в своих интересах. Дело в том, что информация как политический ресурс обладает целым рядом принципиально новых качеств, которые особенно эффективно можно использовать именно в политической сфере. В отличие от природных, трудовых и денежных ресурсов, информация не убывает по мере ее использования, поэтому ее политического влияния хватает на любую аудиторию; информация неотчуждаема, и приобретение новой информации не уменьшает нашей способности приобрести еще столько же.
Информация мгновенно распространяется в пространстве, и ее одновременно могут потреблять самые разные политические акторы. С точки зрения политической мобилизации общества информационный ресурс обладает преимуществом всеохватности и одновременности воздействия, что до информационной революции было практически неосуществимо.
Но совершенно особое значение в информационном обществе имеет фактор времени. Политическая информация особо чувствительна к политическому времени: одна и та же информация за час до политических выборов и через час после них может стремительно обесцениться и полностью потерять свое политическое значение. Повышенная чувствительность к временному фактору вызвала к жизни целые новые политические отрасли — сеть специализированных политических фондов и агентств, занимающихся опросами общественного мнения.
Более того, новая информация сегодня применяется для систематических нововведений и новаторства в политике, что делает политические практики нелинейными и дискретными. Можно без преувеличения сказать: информация стала самым главным, а не просто одним из ресурсов политики. При этом серьезная опасность информационной революции в том, что новации принимаются ради них самих. Как-справедливо отмечает Э. Гидденс, «мы живем в мире, который целиком конституирован через рефлексивно примененное знание, и мы никогда не можем быть уверены, что любой его элемент не будет пересмотрен».
Новации становятся серьезным дестабилизирующим фактором политического развития в полном соответствии с библейским предупреждением о «благих намерениях, которыми устлан путь в ад». Прежде всего это касается непредумышленных последствий нововведений, которые никогда заранее полностью не удается предусмотреть.
Синергетический закон эволюционных корреляций утверждает, что каждое структурное, организационное нововведение помимо прямого и планируемого результата приводит к параллельным незапланированным всплескам энтропии в соседних и промежуточных сферах. Это требует от реформаторов опережающей технической, организационной и интеллектуальной реакции, выработки линии корректирующего менеджмента, что может в несколько десятков раз увеличить стоимость планируемых инноваций. Во многом политические риски именно потому и не учитываются, что они слишком дорого стоят. Но в конечном счете, когда наступает «час X» и негативные результаты шоковой политической терапии становятся очевидными для всех, последствия слишком дорого обходятся обществу.
К тому же масштабы современной технической мощи достигли колоссальных величин, а экологический кризис вырос при этом до некоторых предельных «точек роста», так что сегодня плата за возможные неадекватные политические новации и упущения в выработке антиэнтропийной стратегии может стать трагически высокой — речь идет о выживании человечества в целом.
Еще одной опасностью информационной революции стало то, что более точные и полные знания о политическом процессе не приводят к усилению контроля над политикой. Проблема в том, что в информационном обществе мы сталкивается с дифференцированностью и власти, и информации. Получение информации осуществляется не единообразно, наиболее значимая ее часть остается засекреченной спецслужбами, и при этом информация в разной степени доступна для тех политических структур, которые способны поставить ее на службу групповым интересам. Вместе с тем общие потоки информации становятся все более неконтролируемыми, правдивость, точность и корректность сведений практически никем не проверяются, что способно привести к непредсказуемым политическим последствиям. В сети Интернета сегодня могут оказаться любые политические призывы, ложная информация способна посеять панику и вызвать неадекватные массовые реакции.
3.3. Виртуальное поле политических сражений
Прежде всего отметим главное — информационная революция превратила СМИ в виртуальную «четвертую» ветвь политической власти, которая по силе, оперативности и проникновению своего влияния намного превосходит все три традиционные ветви власти вместе взятые. Политическая борьба стала все больше разворачиваться в виртуальном информационном пространстве и приобретать новые, посттрадиционные виртуальные формы. Новым кредо виртуальных информационных политтехнологов стал девиз: «То, что не показали по ТВ, вообще не произошло в политике». Мозаичность событий на виртуальной политической сцене, которую каждый телеканал освещает в разных ракурсах, делает восприятие политического процесса еще более дискретным и стохастичным.
Впервые в истории человечества политическая культура формируется электронными СМИ, которые в большинстве случаев ориентированы на максимальные экономические или политические прибыли. Никогда прежде общество не допускало, чтобы формирование политических ценностей зависело от получения прибыли или личного своекорыстия богатых соискателей политической власти. Особую опасность эта ситуация приобретает в условиях непрерывного расширения зрительской аудитории, когда телевидение становится всепроникающей культурной силой.
Американские социологи подсчитали, что средний американский подросток смотрит телевизор 21 ч в неделю, проводя 5 мин в неделю наедине с отцом и 20 мин — с матерью. К тому времени, когда ребенок становится подростком, он уже видел на экране 18 тыс. убийств. Средний американец старше 18 лет смотрит телевизор 18 ч в неделю и в той же степени находится под его влиянием. Эти цифры являются, наверное, достаточно репрезентативными для любого современного общества и дают возможность политикам использовать телевидение как важный инструмент прямого политического воздействия на массовую аудиторию.
При этом эмоциональное восприятие информации, полученной с экрана, намного выше всех других типов информационного воздействия. Не секрет, что в виртуальном мире телевидения политиками особо ценится визуальное воздействие на эмоции и страхи, а не привлекательность строгой логики мысли. Особое значение имеет негативная политическая реклама, с помощью которой обычно пытаются победить на политических выборах, «утопив в грязи» политического оппонента. Большинство телезрителей отрицательно относится к негативной рекламе, но результаты электоральных кампаний показывают: такая реклама весьма эффективно действуют и именно поэтому политики продолжают ее использовать.
Однако нельзя не заметить, что негативная реклама наносит ощутимый моральный урон обществу в целом: она искажает политический процесс, прививает циничное отношение к политике и политикам, создает отвратительное впечатление, что «политика — грязное дело». Так, информационная революция, отданная на откуп силам свободного рынка, рождает информационный и моральный кризис. Электронные СМИ изменяют систему политических ценностей, что неминуемо изменяет саму природу нашего политического мира. Но есть и обратная сторона медали: массовая культура в свою очередь достаточно жестко контролирует самих политических лидеров, которые вынуждены изменять свой политический имидж в угоду публике. И этот порочный круг в эпоху информационного бума пока не представляется возможным разомкнуть.
Можно назвать и еще одно измерение информационного кризиса: человечество сегодня буквально «тонет» в море информации, и это также не безобидно. Мы производим ежедневно и ежечасно столько статистических данных, формул, образов, документов и деклараций, что не в состоянии их усвоить. И вместо того чтобы искать новые способы осмысления и переработки информации, все более быстрыми темпами продолжаем производить новую информацию. В результате большие объемы неиспользуемой информации превращаются в информационное загрязнение окружающей среды.
И здесь возникает серьезная политическая проблема: некоторая часть беспорядочно накапливаемой информации опасна — например, чертежи атомной бомбы и других видов оружия массового поражения, открытия в сфере биотехнологий и производства новых химических веществ. Если такая информация попадет в руки террористов или мафиозных структур, это может привести к опасным политическим последствиям. Однако тщательное отслеживание и секретное хранение этих данных становится все более сложной задачей в условиях компьютеризации: как показала практика, опытные компьютерные «хакеры» способны проникать на самые секретные сайты спецслужб.
3.4. В виртуальной паутине сетевых структур
Еще одной важной чертой постклассической картины политического мира становится постепенное преобладание нового принципа организации политическою пространства по сетевому признаку. Именно сети составляют новую политическую морфологию (структуру) современных обществ, а принадлежность к той или иной сети определяет важнейшие источники власти. Это позволило известному испанскому политологу М. Кастельсу охарактеризовать современное общество как «общество сетевых структур», главным признаком которого является доминирование политической морфологии над политическим действием.
Сетевая структура — это децентрализованный комплекс взаимосвязанных узлов открытого типа, способный неограниченно расширяться путем включения все новых и новых звеньев, что придает сети гибкость и динамичность. Яркими примерами являются информационная сеть Интернета, сеть финансовых потоков, сеть средств массовой информации, сеть мафиозных структур. Сетевую структуру имеет управление Европейским союзом: сегодня им руководит сеть советов министров различных европейских государств. По сетевому признаку организованы транснациональные корпорации, многие бизнес-структуры и финансово-промышленные группы.
Важным законом сетевых структур является ускорение политического времени и уплотнение политического пространства в рамках одной сети: любая информация максимально быстро распространяется именно по сетевому признаку. Расстояние, интенсивность и частота взаимодействий между двумя политическими акторами короче, когда оба они выступают в качестве узлов одной политической сети, нежели когда они принадлежат к разным сетям. Типичным примером являются первичные организации любой политической партии. Включение в сетевые структуры или исключение из них, а также конфигурации сетевых потоков, которые задают информационные технологии, становятся доминирующими политическими тенденциями, формирующими постклассический политический мир.
За всем этим стоит более глубокая проблема политической онтологии: происходит преобразование материальных основ общества, организованного вокруг пространства, где циркулируют сетевые потоки, в которых практически отсутствует время. Сетевые потоки, образуя глобальные метасети, способны подчинять себе большие группы людей, обесценивая целые территории. Предельно уплотненное в сети политическое время становится способным поглощать политическое пространство: так действует сеть международного терроризма, в которой команды, отданные на одном континенте, становятся основой для мгновенного начала террористических актов на другом конце планеты.
Стремительное развитие информационной революции приводит к тому, что информация становится основным структурным компонентом нашей политической организации, а потоки идей и образов составляют основную логику политической структуры. Технологи по связям с общественностью, многочисленные пиар-компании являются яркой приметой развивающейся информационной революции в сфере политики. В этом процессе образуется разрыв между информационной метасетью и большинством видов политической деятельности и политическими акторами. Однако ни политические акторы, ни отдельные виды политической деятельности не исчезают — исчезает их прежнее структурное значение в поле политики, переходящее в новую логику информационного пространства.
Главная особенность сетевых структур в сфере политики состоит в том, что политическая власть в таких обществах больше не является монополией институтов государства и политический партий — она распространяется по глобальным сетям богатства, информации и имиджей, которые циркулируют и видоизменяются, не привязанные более к какому-то одному определенному географическому месту. Как замечает Кастельс, «новая власть заключается в информационных кодах, в представительских имиджах, на основе которых общество организует свои институты, а люди строят свои жизни и принимают решения относительно своих поступков».
Механизм осуществления политической власти в информационном обществе сетевых структур также имеет свои особенности. Только тот, кто способен подключить свою сеть к средствам массовой информации, став владельцем одного из информационных каналов, обзаводится своеобразным «рубильником» — главным рычагом власти, способным формировать виртуальный мир общества и манипулировать им.
Сближение политического процесса с информационными технологиями позволило создать виртуальное политическое пространство, с помощью которого новая политическая власть активно стремится подчинить реальный мир политики. Тем самым сама политическая власть становится отражением бесконечной информационной битвы вокруг политических имиджей и политических кодексов общества, а центрами этой виртуальной битвы становятся умы людей.
И самым опасным следствием информационной революции в политике является то, что вне зависимости от того, кто становится виртуальным победителем на виртуальной политической сцене, именно он будет обладать реальной политической властью, поскольку никакие институционализированные политические механизмы в информационную эру не способны соперничать с умами людей, опирающихся на власть информационных сетей.
Одновременно важно подчеркнуть, что информационная революция разворачивается в нестабильном, стремительно глобализирующемся мире, где с помощью информационных технологий необычайно усилились взаимозависимость и взаимопроникновение разнородных политических систем, произошло стирание жестких политических границ и разбалансирование формализованных прежде политических систем. Новая встреча цивилизаций и культур в условиях информационной революции необычайно накалила вольтову дугу межкультурных, межэтнических и межконфессиональных противоречий, что привело к распространению множества конфликтов низкой интенсивности по всему миру.
3.5. Новый политический конфликт информационного общества: внесистемное «самобытное сопротивление» против системы
Новыми постклассическими политическими акторами на современной политической сцене стали транснациональные корпорации и антиглобалисты, медиамагнаты, монополизировавшие ведущие каналы СМИ, и телекиллеры, вооруженные «черным пиаром», экологисты и «зеленые», террористические группировки и неуправляемые миграционные потоки, маргинальные и криминальные «мафиозные» структуры. В последние годы в политический словарь прочно вошли такие термины, как «камикадзе», «боевики», «группы захвата», «зачистки территории».
При всем разнообразии политических субъектов информационного общества их можно разделить на носителей власти и внесистемную оппозицию. При этом большинство из них принадлежит именно к внесистемной политической оппозиции и делится на две большие группы — легальное «самобытное сопротивление», которое находит себе опору в традиционных и нетрадиционных ценностях сообщества, и нелегальные криминально-мафиозные сети, подрывающие основы общества.
Очень важно подчеркнуть, что основной силой легального и нелегального сопротивления является сегодня исключительно сетевая, децентрализованная форма организации и политических действий. Характерный пример — стремительно нарастающее движение антиглобалистов, которое строится на основе национальных и международных сетей, активно использует Интернет, и при этом сети обеспечивают не только организацию их деятельности, но и совместное использование информации.
Антиглобалисты, экологисты, «зеленые», женские движения с помощью сетевой структуры организации выступают в качестве создателей и распространителей новых политических принципов и правил поведения, этических кодексов и норм, причем не только в рамках своей сети, но и с помощью взаимообменов и взаимодействий. Последний Социальный форум антиглобалистов во Франции (ноябрь 2003 г.) собрал свыше 60 тыс. человек. При этом их влияние в обществе отнюдь не обусловлено единой стратегией и управлением из единого центра, как это было характерно для политических движений классического типа, опиравшихся на централизованные иерархические партийные структуры.
Напротив, именно децентрализованный, неуловимый характер сетевых структур сопротивления антиглобалистов и друг их самобытных движений столь затрудняет их восприятие и идентификацию со стороны власти. Новые гибкие сетевые структуры внесистемной оппозиции являются сегодня главным козырем в борьбе с неповоротливыми традиционными институтами политической власти, которая в большинстве случаев имеет старую иерархическую политическую организацию и только отдельные силовые подразделения в ней перестроены по сетевому принципу.
К сожалению, преимущества сетевой организации прекрасно осознают не только легальные, но и подпольные посттрадиционные субъекты политики. Для решения своих политических проблем террористические и мафиозные структуры, сформировавшиеся вне политической системы, используют нелегальные, полулегальные и криминальные методы политической борьбы, игнорируя сложившиеся политические нормы и традиции, нарушая законы, расшатывая политическую систему по всем измерениям. Взрывы в Нью-Йорке и Москве свидетельствуют о том, что террористические группировки стали настоящей проблемой не только для политической периферии, но и для «большой политики».
Американский политологе. Хантингтон подчеркивает, что сегодня официальные политические лица для характеристики новых нелегальных посттрадиционных политических акторов не случайно используют такие термины, как «стоящие вне закона», «аморальные», «преступные», тем самым отводя им место вне цивилизованного политического порядка и рассматривая их в качестве легитимной мишени для контрмер со стороны правительства. По существу, речь идет о новой гражданской войне, и сегодня в этой необъявленной войне погибает больше людей, чем на объявленных полях сражений.
И здесь необходимо коснуться важного противоречия современного общества — противоречия между институтами и принципами современной плюралистической демократии и сетевой структурой информационного общества. Политический и организационный плюрализм, разделение властей и демократические процедуры становятся реальным препятствием на пути сетевой организации официальных структур политической власти. В этом смысле тоталитарные и авторитарные политические системы с их гомогенной властной структурой значительно быстрее способны воспользоваться преимуществами сетевой организации. Это позволило Э. Гидденсу заметить, что тоталитаризм и модернити взаимосвязаны не только условно, но и по самой своей сути.
Все это свидетельствует об опасной тенденции современности, которую рождает логика информационного общества, построенная по сетевому признаку. Уже сегодня многие демократические страны стремительно наращивают репрессивные органы власти. Известно, например, что США расходуют на содержание полиции в несколько раз больше, чем европейцы, а количество заключенных в тюрьмах здесь составляет более 1% населения страны.
Что можно противопоставить этой опасной тенденции? Вот вопрос, на который общество должно дать ответ уже сегодня. Синергетика — наука о самоорганизации сложных систем, предупреждает, что платой за очередное повышение уровня структурной организации являются все возрастающие выбросы энтропии в окружающую среду. Тоталитаризм и терроризм с этой точки зрения являются закономерными следствиями внедрения сетевой организации. Для того чтобы сдержать эти тенденции, необходимо увеличить уровень требований к политическому управлению, которое должно ввести в действие новые, более эффективные механизмы сдерживания энтропийных процессов.
Ужесточение репрессивного контроля по большому счету не является выходом из сложившейся ситуации, поскольку только усиливает вероятность мгновенных террористических ответов со стороны внесистемной оппозиции. Синергетический подход предполагает решение проблемы с помощью развития новой этической системы в сфере политики, которая сможет создать более высокий уровень доверия в обществе. Известно, что общества с высоким уровнем доверия, например Япония, создали сетевую систему управления задолго до того, как произошла информационная революция.
Более того, в тех странах, где сложился низкий уровень доверия между людьми и органами власти, возможно так и не удастся воспользоваться преимуществами сетевых структур в политике. Понятие легитимности политического режима основывается на добровольном психологическом принятии большинством граждан существующей системы власти, и именно легитимность делает возможным сетевой принцип управления.
Сегодня в информационной сфере идет «война всех против всех», нет никаких нравственных императивов, агрессивные «телекиллеры» используют самые беспринципные методы для вывода из политической игры своих противников. Но недоверие к «черному пиару» в средствах массовой информации неизбежно оборачивается недоверием к политической власти, которая этот информационный произвол допускает, что в свою очередь подрывает сам принцип эффективного сетевого политического управления.
Настало время для выработки информационного «общественного договора», новой информационной этики, которая в долгосрочной перспективе сделает возможным и эффективное сетевое политическое управления, создав определенный уровень доверия в обществе. Как справедливо отмечает Ф. Фукуяма, доверие в информационном обществе является общественным капиталом, и если его нет, люди вынуждены взаимодействовать лишь в рамках системы формальных правил, которые постоянно пересматриваются, согласовываются, отстаиваются в суде, и обеспечивать их необходимо с помощью мер принуждения. Иначе говоря, преобладание недоверия в обществе равносильно введению дополнительного налога на все виды деятельности, от которого избавлены общества с высоким уровнем доверия.
Таким образом, центральный конфликт современной постклассической политической картины мира — это конфликт между политической системой, которая только начинает перестраиваться под воздействием информационных технологий, и внесистемной оппозицией, использующей сегодня все преимущества гибких сетевых структур. Этот конфликт пока имеет форму «низкой интенсивности», «необъявленной партизанской войны», что накладывает серьезный отпечаток на характеристику постклассической картины политического мира в целом. Сегодня она отличается стратегической нестабильностью, сетевыми структурами, виртуальными формами политической борьбы, нарастанием информационной агрессии и неравновесным состоянием всех политических институтов.
Контрольные вопросы
1. Какое влияние оказала информационная революция на становление новой постклассической картины политического мира?
2. Какие новые постклассические политические акторы появились сегодня на политической сцене?
3. Какие наиболее яркие характеристики постклассической картины мира вы можете назвать?
4. Как вы понимаете метафору «общество сетевых структур»?
5. Каков главный конфликт постклассической картины политического мира?
Глава 4
Онтология политической власти
4.1. Новые правила виртуальной политической игры
Информационная революция бросает вызов всей старой системе властных отношений в обществе, и осознание новых реалий во властной сфере особенно важно — проблема власти была и остается центральной в мире политики. Информационная цивилизация создает новые правила политической игры, выводя властные элиты за пределы централизации, синхронизации и бюрократизации, опрокидывая старые иерархии власти, словно карточные домики. Еще четверть века назад, в далекие уже теперь 1980-е гг. прошлого столетия, Э. Тоффлер в «Третьей волне» пророчески предсказывал, что новая информационная волна принесет с собой «собственные представления о мире, со своими собственными способами использования времени, пространства, логики, причинности». И вот, наконец, это время наступило, информационная волна вплотную подступила к политическому берегу...
Каждая политическая эпоха знает свою логику власти и властных отношений. Классическая картина политического мира была основана на стройной иерархии отношений власти, когда завоевание властных политических вершин означало доступ ко всем каналам политического могущества и влияния. Монарх, президент и харизматик-революционер в классической картине политического мира, стремясь завоевать власть, опирались на организацию, централизацию и иерархию. Легитимность их власти в обществе основывалась на добровольном признании большинством их властных прерогатив согласно монархической традиции, конституции или харизме.
Информационная революция предоставила в распоряжение соискателей власти принципиально новый ресурс — сеть информационных потоков, и этот ресурс по-новому обозначил все прерогативы политической власти. Если в традиционном обществе монарх имел в своем распоряжении только ту информацию, которую ему предоставляли политические советники, то президент в индустриальную эпоху мог уже пользоваться более широким кругом информации, которую ему предоставляли все политические институты общества. Однако и в том, и в другом случае политическая информация была дозированной, управляемой и регулируемой, вплоть до создания «железного занавеса».
Информационная революция необычайно раздвинула горизонты информационного пространства, предоставив в распоряжение политической власти глобальные информационные потоки. Власть может пользоваться этими потоками, но она не в силах ими полностью управлять. В информационном обществе невозможен «железный занавес», любые манипуляции с информацией носят локальный характер, поскольку сокрытие информации в одних каналах может быть мгновенно дезавуировано другими информационными потоками.
Вот она, главная тайна информационного общества: политическая власть не может полностью контролировать свой главный новый ресурс — политическую информацию, информация постоянно «ускользает» из ее рук. Политическая власть существует сегодня в пространстве неуправляемых информационных потоков, и это в свою очередь делает бытие власти таким же неуправляемым. Об этом очень иронично написал Тоффлер: «Президент чувствует себя так, как будто он кричит в телефонную трубку, а на другом конце никого нет».
Одновременно могущество власти возросло до немыслимых прежде пределов — ядерная кнопка в руках президента может сегодня превратить планету в пыль за считанные секунды. Но одновременно это поставило невиданные ранее ограничения на пределы осуществления власти: воспользоваться ядерной кнопкой можно только один раз — первый и последний, и это будет означать полное исчезновение власти. Власть и безвластие стали двумя сторонами современного информационного могущества.
Одновременно сетевые потоки информации невидимыми, но всесильными нитями опутали и разрушили самую основу, костяк политической системы общества — институты власти. Политические партии, парламенты, конгрессы, государственные советы и бюрократические структуры оказались беспомощными глиняными колоссами на пути бушующих информационных потоков. Политические иерархии невосприимчивы сегодня к сетевым потокам информации так же, как были невосприимчивы когда-то феодальные структуры власти к республиканским политическим идеалам.
4.2. Конфликт экономики и политики как выражение структурного противоречия современного общества
Иерархические политические институты власти пришли сегодня в явное противоречие с современной сетевой формой организации экономики. Этот внутренний конфликт двух форм власти информационного общества — экономической и политической — грозит серьезно дестабилизировать общественное развитие в ближайшие десятилетия. От того, насколько успешно его решат российские политические и экономические элиты, без преувеличения зависит наше общественное благополучие.
Дело в том, что информационная волна в первую очередь задела именно экономические структуры. Экономическая власть достаточно оперативно отреагировала на информационную революцию созданием адаптивных корпораций — сетевых структур управления внутри транснациональных монополий и сетью малого бизнеса. Как отмечает В. Иноземцев, информационная революция в экономике привела к усилению децентрализации, демассификации и фрагментации производства. Эти перемены ознаменовали переход к системе гибкой специализации, призванной быстро отвечать на новые запросы рынка и включающей в себя такие элементы, как оперативное изменение объемов производства, подвижная кадровая политика, быстро меняющийся парк машин, гибкие технологические процессы и организационные формы.
По существу, информационная «революция управления» в бизнесе означала переход от централизованного управления к модульной организации, в основе которой лежали небольшие структуры, соединенные во временные конфигурации. Это позволило быстро адаптировать экономические институты к новой, гибко меняющейся информационной среде. Прежде всего сетевая форма управления дала возможность наиболее полно использовать стремление творческих работников к нововведениям и инициативам в ответ на новые вызовы времени, что позволило перенести принятие ответственных управленческих решений на низовые уровни управления. Разделение процесса принятия решений стало важным рычагом сетевого управления адаптирующихся корпораций.
Еще одним важным преимуществом новых структур стало укрепление капитала общественного доверия внутри корпораций — рост корпоративной солидарности. Небольшая мобильная группа предоставляет наилучшие возможности для интерперсонального взаимодействия творческих личностей, внутри нее легче возникает чувство коллективного действия, формируются общие этические ценности, складывается моральный консенсус, что способствует быстрому и эффективному принятию и исполнению управленческих решений. Сетевая форма управления подразумевает, что мотивы деятельности в значительной степени вытесняют стимулы, а единство мировоззрения и ценностей становится самодостаточной основной саморазвития корпораций.
Однако самое главное заключается в том, что сетевые структуры предполагают активное использование творческого потенциала в качестве основы развития современной корпорации. Именно творчество становится главным козырем новой организации в борьбе со старыми экономическими иерархиями индустриальной эпохи. Отношение новых предпринимателей к бизнесу как своему творению вызывает у работников большую приверженность целям корпорации, нежели отношение к ней как к своей собственности. Успех Б. Гейтса и других кумиров современного бизнеса обусловлен не тем, что они контролируют большую часть капитала своих компаний, а тем что они обладают ключевыми знаниями об организации, являются носителями ее философии, передают из поколения в поколение ее мифы и формируют долговременные отношения со служащими и партнерами.
Многие современные исследователи считают самоуправляющуюся креативную ассоциацию высшей формой производственной деятельности и подчеркивают, что эта форма организации творческой активности станет основой ближайших десятилетий.
Таким образом, использование сетевого принципа управления в экономике привело к поистине революционным результатам: дифференциация сменилась гомогенизацией, иерархия — децентрализацией, подконтрольность — самоорганизацией. Корпорации, ранее представлявшие собой вертикальные структуры, превратились в горизонтальные сетевые совокупности коллективов, каждый из которых представляет собой фактически завершенную организацию со своими целями, ценностями, мотивами и лидерами.
Все эти революционные перемены в экономике не могли не сказаться на социальной структуре современного общества. Дело в том, что новые корпорации в качестве своих первоочередных целей стали называть социальные, внеэкономические ориентиры, что привело к их значительной социологизации и политизации. Иноземцев подчеркивает, что современные корпорации превратились в социальные структуры даже в большей мере, чем в экономические, поскольку в современных условиях корпорация функционирует как представительное общественное учреждение: ее общественные функции как коллектива не уступают по значениям ее экономическим функциям.
Логика развития информационного общества неминуемо приведет к выраженному лидерству именно социально ориентированных корпораций. Уже сегодня наибольших достижений добиваются именно те предприниматели, которые нацелены на максимальное использование высокотехнологичных процессов и систем, привлекают лучших, высокообразованных экспертов и, как правило, сами обладают незаурядными способностями к инновациям в избранной сфере деятельности. Ставя перед собой не экономические, а социальные цели, стремясь самореализоваться в бизнесе, обеспечить общественное признание созданным ими технологиям, эти люди добиваются и наиболее впечатляющих экономических результатов. Напротив, те предприниматели, чьи ценности имеют чисто экономический характер, проигрывают экономическое соревнование.
Итак, наука утверждает, что будущее за креативными саморазвивающимися корпорациями. При этом социальные функции таких корпораций связаны с основными направлениями их деятельности. Прежде всего они развивают креативный потенциал современного общества, инкорпорируя в себя новых перспективных специалистов и осуществляя их непрерывное образование, что составляет основу саморазвития современного общества. Помимо этого высокий динамизм креативных корпораций сообщает новые современные импульсы всем общественным структурам, которые вынуждены реагировать на гибкие изменения экономических организаций.
Наконец, масштабы деятельности современных корпораций вполне сопоставимы с размерами национальных экономик, в силу чего общество и государство стремятся контролировать их деятельность. Лидеры таких корпораций становятся фигурами национального масштаба, и их политический авторитет вполне сопоставим с их финансовым весом в современном мире. Конфликты между институтами политической власти и современными корпорациями стали тревожной приметой нашего времени. Политическая власть, используя все силовые рычаги давления, пытается выиграть это состязание. Но в долговременной перспективе этот конфликт может быть разрешен в пользу политической власти только через ее адекватную структурную перестройку, отвечающую реалиям информационного общества.
Экономический человек, пытаясь выжить в условиях современного информационного общества, во многом использовал принципы передовой социальной организации, перехватив инициативу у человека политического. По существу, в недрах передовых современных корпораций созданы условия для уникального всестороннего развития креативного потенциала сотрудников, а атмосфера доверия, корпоративная этика и взаимопомощь создают новые формы гражданского сотрудничества. Члены таких корпораций ориентированы на поддержку своих лидеров в большей степени, чем на поддержку политических руководителей государства, что создает весьма опасную тенденцию нового политического противостояния. Формально большинство современных корпораций пока еще сохраняют определенную лояльность традиционной политической власти, но онтология этой власти по самой своей природе враждебна новым постэкономическим формам организации.
4.3. В поисках выхода: логика сетевых структур в политическом измерении
Для того чтобы тенденция политического противостояния не разрушила основы современного общества, необходимо пересмотреть структуру и организацию политической власти. Бороться силовыми методами с новыми формами экономической организации общества бесполезно — это борьба с ветряными мельницами, с развитием информационной революции. С позиций современной теории организации очевидно, что политические институты власти должны соответствовать современной структуре экономики и системе информационных коммуникаций. Нельзя допустить, чтобы сбылось пророчество Тоффлера: «Пока нас сотрясает один кризис за другим, честолюбивые Гитлеры и Сталины выползут из-под обломков и скажут нам, что пришло время решить наши проблемы, отбросив прочь не только наши устаревшие институциональные суды, но также и нашу свободу».
Сегодня институты политической власти отражают старую систему организации знания и информации. Современные правительства имеют систему министерств, которые занимаются специализированными проблемами: внешней политикой, финансами, обороной, торговлей, сельским хозяйством, транспортом и пр. Парламенты также разделены на отдельные комитеты аналогичным образом. Стремление заниматься актуальными проблемами дифференцированно и специализированно — следствие индустриального менталитета минувшей эпохи.
Однако все современные проблемы тесно взаимосвязаны: нельзя добиться снижения стоимости одной продукции, не рассмотрев вопрос об энергоносителях, сырье и проблемах в сфере занятости, что в свою очередь влияет на структуру образования и социальную сферу. Современные правительства пытаются решить проблему взаимосвязи и взаимозависимости решений через дальнейшую централизацию. Но в эпоху сетевых структур информации и капитала этот принцип больше не работает: централизация только рождает новый уровень высшей бюрократической иерархии, который из-за некомпетентности в сложных специализированных вопросах создает очередные управленческие проблемы.
Другое стандартное решение в русле старого индустриального менталитета — создание координационных комитетов для взаимной увязки и пересмотра узковедомственных политических решений. Но в результате снова формируется лишь новый уровень бюрократических структур, через который должны проходить политические решения. Традиционные иерархичные институты политической власти слишком медленно принимают решения, чтобы соответствовать темпу перемен информационного общества.
Между тем политическая власть вполне может быть перестроена по сетевому принципу, использовав опыт крупных современных креативных корпораций. Это означает переход от централизованного политического управления к модульной политической организации, в основе которой лежат небольшие структуры, соединенные во временные конфигурации. Сетевая форма политического управления даст возможность наиболее полно использовать стремление творческих работников к нововведениям и инициативам в ответ на новые политические вызовы времени, что позволит перенести принятие ответственных политических решений на низовые уровни управления.
Это будет означать подлинную децентрализацию политической системы, когда большинство центров принятия решений спускается вниз по властной вертикали. Нс следует опасаться, что такая децентрализация политических решений приведет к существенной «потери» политической власти наверху — наиболее важные «судьбоносные» национальные и транснациональные решения останутся за правительствами и президентами. Между тем разделение политических решений, как и разделение ветвей политической власти в недалеком прошлом, может стать важным шагом по пути стабилизации политической системы общества.
Электронные средства коммуникаций предоставляют новые беспрецедентные возможности для решений этой проблемы. Создание «электронной ратуши» и «электронной мэрии» — это не политическая утопия, а политическая реальность. Используя электронную диалоговую коммуникационную систему, жители городских коммун, районов и округов могут реально участвовать в процессе принятия решений на местном уровне. Некоторые современные города уже используют этот метод решения местных проблем, что значительно повысило заинтересованность жителей в вопросах развития политической демократии, обеспечило устойчивую поддержку политических лидеров, помогло преодолеть современный «кризис власти» на местах.
Сегодня городские общины во всем мире ищут новые, небюрократические и недорогие формы самоуправления. В Нидерландах, Швейцарии, Канаде, Финляндии, Японии, США и Германии развивается движение под названием «Объединение коммун будущего». Основная идея всех устремлений — новое общественное самоуправление с использованием современных информационных средств связи. К примеру, в разных районах города открываются бюро обслуживания, в которые граждане могут обратиться «по любым жизненным вопросам» и высказать свои предложения по городскому обустройству, которые затем становятся предметом обсуждения в городском совете.
Помимо этого в «городах будущего» открыт «прямой провод» связи с городской администрацией для населения. Насколько устраивает граждан такая система самоуправления, свидетельствует пример Бонна. Согласно опросам социологов 90% жителей Бонна довольны своей администрацией, которая использует новые демократические методы городского самоуправления. То, что воля граждан воплощается в жизнь, доказывает современный — одновременно и функциональный, и уютный — облик этого города, где можно наслаждаться многочисленными зелеными насаждениями, клумбами цветов и зеленью парков, удобствами общественного транспорта и разносторонними культурными программами городской администрации.
Политическая власть не может игнорировать гигантское изменение информационных потоков в обществе: в последние десятилетия произошла фундаментальная децентрализация всей системы коммуникаций, в то время как мощность центральных сетей уменьшается. Это происходит за счет распространения кабелей, кассет, компьютеров, личной электронной почты. Децентрализация информационных потоков является основой децентрализации политических решений, поскольку «отследить» как прежде всю локальную информацию политическая власть уже не в состоянии. Но в этом нет и объективной необходимости — правительства во всех странах жалуются на сверхперегруженность решениями: от вопросов экологии и ядерной энергетики до уничтожения рискованных детских игрушек и ликвидации токсичных мусорных площадок.
Вместе с тем конфликты низкой интенсивности, терроризм, незаконные миграционные потоки, наркотрафик, обострение глобальных проблем — все это требует оперативных, компетентных и точных политических решений высших эшелонов политической власти. Разделение политических решений — единственный адекватный выход в этой ситуации. Специалисты по принятию решений подсчитали, что сегодня даже силовые ведомства на принятие сверхважных политических решений имеют возможность тратить ничтожное количество времени — от нескольких часов до нескольких секунд. И в основном это происходит из-за перегруженности центров принятия решений.
Политической власти трудно будет решиться на реализацию принципа разделения политических решений. Но несколько столетий назад ей также трудно было решиться и на использование системы разделения властей. Однако этот процесс пришлось осуществить ради сохранения самого главного — идеи эффективности присутствия политической власти в обществе. Ведь падение эффективности власти равнозначно падению самой политической власти, поэтому болезненный процесс перераспределения властных полномочий придется пережить — таково объективное требование информационной революции.
4.4. Капитал общественного доверия
Еще одним важным преимуществом создания новых сетевых политических структур станет укрепление капитала общественного доверия внутри государственных организаций и со стороны гражданского общества. Как показал опыт развития креативных корпораций в бизнесе, именно небольшие мобильные группы в организациях создают наилучшие возможности для интерперсонального взаимодействия служащих, внутри них легче возникает чувство коллективного действия, формируются и поддерживаются общие этические ценности.
Это позволит эффективно решить проблему принятия этического кодекса государственной службы, о необходимости которого столько безуспешно говорилось до сих пор. Нельзя недооценивать значение высокой корпоративной этики в современных государственных организациях, поскольку только атмосфера доверия способствует быстрому и эффективному принятию и исполнению политических решений.
При этом сетевые политические структуры предполагают активное использование творческого потенциала в качестве основы развития современной политической системы, что даст возможность привлечь в эту область талантливых молодых специалистов. Создание в политической сфере самоуправляющихся креативных ассоциаций, способных принимать и реализовывать политические решения на разных уровнях, — реальный путь выхода из тупика современной политической власти.
Одной из самых фундаментальных потребностей человека является чувство принадлежности к определенному сообществу. Сегодня это чувство удовлетворяет преимущественно экономическая система общества, предоставляя современному человеку возможность удовлетворен ия от ощущения соединенности с коллегами по работе. Кризис политической системы выражается в том, что граждане перестали доверять институтам власти, не интересуются политическими проблемами, не хотят голосовать на выборах или голосуют «против всех».
Для того чтобы современный человек вновь захотел стать частью политического сообщества граждан, необходимо восстановление атмосферы политического доверия в обществе. Только так можно позитивно разрешить современное противостояние политической и экономической власти, не разрушив самого общества. Не случайно Фукуяма подчеркивает: «Общественный капитал — это возможности, возникающие из наличия доверия в обществе или его частях».
В условиях информационной революции стабильность политической власти, как и гарантии ее сохранения в будущем, обусловлены единственной всепроникающей культурной характеристикой — уровнем доверия, присущим данному обществу. Поэтому политическая власть должна быть в первую очередь заинтересована в позитивных структурных изменениях, адекватных вызовам информационной революции.
4.5. Онтология информационного государства: идея нового «общественного договора»
В условиях информационной революции происходит переосмысление роли и значения государства, призванного решать в современном обществе сверхсложные задачи по координации весьма разнонаправленных процессов — и стихийно-рыночных, и властно-административных, что по-новому ставит многие традиционные проблемы философии государственной власти. Информация становится ключевым ресурсом государства, и от умения ее контролировать и направлять в нужное русло во многом зависит эффективность государственного управления.
Нельзя не признать, что сегодня государственное управление достигло некой точки бифуркации, или кризиса, на фоне стремительно нарастающей глобализации и информационной революции. Впервые за последние несколько столетий государство перестает справляться с новыми проблемами и утрачивает свою власть. Одни исследователи видят в этом рост влияния транснациональных корпораций и глобализации, другие — утрату легитимности, которую прежде давали государствам их народы, сегодня испытывающие недоверие к институтам государственного регулирования.
Некая враждебность в отношении к государству и государственному управлению входит в моду, и это весьма опасная тенденция. Привилегированные финансово-промышленные группы пытаются создать систему нового типа — «серую зону корпоративизма»: эти группы обладают огромными финансовыми и интеллектуальными ресурсами, но вопрос о том, какое государственное управление необходимо в информационном обществе, они, несомненно, решат в свою пользу — и эта система управления не будет демократической — она будет суперэлитарной.
Поэтому сегодня в политической философии так важен новый научный поиск: «Мы живем в несовершенном мире, он всегда будет несовершенен, и поэтому в нем всегда будет несправедливость. Но перед этой реальностью мы вовсе не беспомощны. Мы можем сделать мир менее несправедливым; мы можем сделать его более прекрасным; мы можем углубить наше познание его. Нам нужно всего лишь строить его, а для того, чтобы его строить, нам нужно всего лишь разговаривать друг с другом и стремиться получить друг от друга то особое знание, которое каждый сумел приобрести».
Новая научная картина мира, утвердившаяся в обществознании под влиянием информационной революции, стимулирует в каждом из научных направлений поиски новых научных парадигм, направленных на решение современных проблем усовершенствованным научным инструментарием. Информационная парадигма в политической философии предполагает формирование информационного государства как властной структуры нового типа, где управление осуществляется через систему информационных технологий и коммуникаций и новую систему функционального представительства.
Кризис теории прогресса, со времен эпохи Просвещения оперировавшей критериями рациональности, универсальности и восходящего развития, в новом свете обозначил проблемные узлы государственного строительства, прежде с надеждой уповавшего на рационально обоснованные структуры, функции и инструкции. Еще вчера казалось, что все сущее подчиняется универсальным законам управления и задачей науки является постижение этих законов. Наука утверждала, что единственный надежный путь повышения эффективности управления лежит в сфере эмпирических исследований и каждый вывод должен подкрепляться фактами, а инструменты для проведения измерений могут быть изобретены и усовершенствованы.
В XXI в. утверждение в естествознании теории неравновесных процессов привело обществознание к поистине революционным выводам, опровергшим все прежние постулаты классической теории государства. Как отмечает И. Пригожин, один из ведущих теоретиков концепции неравновесных систем, «мы подошли к концу периода определенности». Но что это означает в действительности?
На протяжении всей истории развития государства теоретиками постоянно предлагались некие управленческие истины или правила в сфере государственного управления: богословы предлагали законы, почерпнутые из уст пророков и священных текстов, философы — рационально обоснованные постулаты, современные исследователи — эмпирически верифицированные правила.
Сегодня с высоты теории неравновесных систем, которая постулирует, что Вселенной присуще состояние неопределенности, где «целостные системы являются исключением» (Пригожин), а в большинстве систем задействованы как детерминистские процессы (между бифуркациями), так и вероятностные процессы (при выборе ответвлений), постулаты структурно-функционального подхода кажутся безнадежно устаревшими. В современной философии управления утверждаются в качестве ведущих принципы нелинейности, неопределенности, бифуркации, стохастичности, важнейшее значение придает таким новым для государственного управления понятиям, как стратегическая нестабильность, дискретность, реактивность, альтернативность.
Как отмечает И. Валлерстайн, «мы были бы мудрее, если бы формулировали наши цели в свете постоянной неопределенности и рассматривали эту неопределенность не как нашу беду и временную слепоту, не как непреодолимое препятствие к познанию, а как потрясающую возможность для воображения, созидания, поиска».
Приходится признать, что «жесткое мышление» в философии государственного управления практически исчерпало свой эвристический потенциал. Со времен Макса Вебера в рамках этой парадигмы государство представляло собой регламентированную сверху донизу иерархическую организацию линейно-функционального типа с четким определением функций каждой должностной категории. Управление при этом рассматривалось как механизм, действующий в результате комбинирования ряда факторов, с помощью которых можно добиваться определенных целей с максимальной эффективностью при минимальных затратах ресурсов. Такая модель действительно результативна в условиях стабильной социальной среды и однотипных управленческих задач и ситуаций. Однако сегодня все эти факторы принципиально изменились.
В условиях кризиса прогрессистской парадигмы, когда перспектива будущего восходящего развития негарантирована, а стабильность проблематична, жесткое мышление теряет свою эффективность. Необходимо разрабатывать новую парадигму современного государства, адекватную новым научным проблемам и требованиям эпохи. Такой парадигмой в государственном управлении сегодня стала информационная, потребовавшая сетевого принципа организации управленческих структур и «мягкого мышления» в качестве инструментария анализа государственных проблем.
Что это означает? Прежде всего отказ от жестких преобразовательно-наступательных технологий, государственных реформ в стиле «шоковой терапии» и развитие мягких, детализированных и тонких технологий организации государственной власти и управления.
Принцип мягкого мышления олицетворяет внутреннюю самоорганизацию государственных институтов и структур, построенных по модели живого организма, в противовес застывшим конструкциям рационально-бюрократической машины. Отказ от жестких административных инструкций, рассмотрение альтернативных путей развития, непрерывное корректирование и уточнение управленческих задач в процессе государственного управления — вот далеко не полный перечень принципов мягкого мышления в действии.
Если парадигма жесткого мышления исходила из предпосылки имманентной системности социальной среды и сферы управления, видела основную проблему в поиске оптимальных путей движения к известным или заданным целям, то концепция мягкого мышления перенесла признак системности с реальности на процесс ее познания. Этот подход позволяет структурировать управленческие процессы посредством исследования различных взглядов и позиций и основное внимание уделяет самому процессу осуществления (решения) управленческих задач, понимаемому как непрерывное уточнение и совершенствование целей.
Этот новый подход специалисты называют еще интерпретационным, в противовес системно-функциональному, определявшему развитие теории государственного управления во второй половине XX в. Среди категорий философии государственного управления понятие интерпретации становится ведущим, а понятия заданной функции и определенной структуры — второстепенными. На смену жестко выверенной системности в философии государственного управления приходят гибкость и нелинейность.
Ведущим направлением в рамках парадигмы мягкого мышления стала организационная кибернетика. Она возникла как контрнаправление управленческой кибернетике, отличавшейся излишней механистичностью.
Центральным понятием для организационной кибернетики выступает так называемая балансирующая система. Система этого типа способна реагировать на изменения окружающей среды, даже если эти изменения не могли быть предсказаны в момент создания системы. Чтобы оставаться балансирующей в течение длительного времени, система должна достигнуть необходимого разнообразия, чтобы соответствовать сложности окружающей среды, с которой она вступает в контакт. Для государственного управления это означает разработку детализированной структуры связей по всем обозначенным задачам государственного развития.
В этой парадигме цель государственной организации может быть определена как компромисс между требованиями внешней среды и ее внутренними функциями, а стратегия организации может быть обозначена как стратегия баланса. Большинство экспертов полагает, что балансирующие системы должны обладать пятью функциями: организации, координации, контроля, сбора и обработки информации, разработки политики. Именно так можно определить функции основных отделов современной государственной организации. В условиях слабоструктурированных проблемных управленческих ситуаций (а большинство современных государственных проблем относится именно к таким) балансирующие структуры способны мягко перестраиваться.
Таким образом, современное информационное государство должно быть организовано по модели живого организма, где знания и информация становятся ведущим фактором развития. Общественное богатство все чаще ассоциируется сегодня с обладанием информацией, и уже сейчас «знаниеемкие» отрасли управления (образование, здравоохранение, исследовательские разработки, финансы, страхование и пр.) обнаруживают самые высокие темпы роста занятости и валового продукта.
В сфере управления происходит стремительное вытеснение материальных компонентов информационными составляющими, а непрерывное снижение себестоимости и удешевление информационных услуг делают информационную революцию в управлении все более демократичным процессом. В течение последних Шлет цена единицы памяти компьютерного жесткого диска снизилась в 2 тыс. раз — с 300 долл, до 14 центов в 2000 г. Копирование одного мегабайта данных по линии модемной связи стоит почти в 250 раз дешевле, чем воспроизводство аналогичного объема информации самыми современными фотокопировальными устройствами. При этом тиражирование необходимого для компьютерных систем программного обеспечения может осуществляться практически бесплатно.
Доступность информационных технологий может создать иллюзию необычайной демократичности будущего информационного общества и информационного государства. Но еще Д. Белл обратил внимание на двойственность информации как управленческого ресурса: информация есть наиболее демократичный источник власти и одновременно наименее демократичный фактор управления.
Дело в том, что информации присуща избирательность, которая и наделяет владельца информации подлинной властью. Образование, коэффициент интеллекта, память, внимание, личностные особенности человека — все эти качества в определенном смысле ограничивают индивидуальное приобщение к информации. Поэтому в информационном обществе высокопрофессиональные, значимые знания сосредоточены в узком кругу интеллектуалов. Как справедливо подчеркивает В. Иноземцев, впервые в истории в информационном обществе условием принадлежности к господствующему классу становится не право распоряжаться благом, а способность им воспользоваться.
Все это приводит многих теоретиков информационного общества к заключению о новом классовом противостоянии в будущем информационном государстве: противостоянии «класса интеллектуалов» и «низшего класса». Шведский экономист Г. Мюрдаль определил «низший класс» как ущемленный в своих интересах класс, состоящий из безработных, нетрудоспособных и занятых неполный рабочий день лиц, которые с большей или меньшей степенью безнадежности отделены от общества в целом, не участвуют в его жизни и не разделяют его устремлений и успехов.
Современные экономисты подчеркивают: в последние годы принадлежность к «классу интеллектуалов» и «низшему классу» становится в значительной мере наследственной. Если образование родителей очень низкое (начальное образование), вероятность детей пополнить «низший класс» — около 40%. Причина в том, что стоимость образования непрерывно возрастает, пропорционально возрастающей сложности технологий информационного общества, и оптимальные возможности для получения современного образования даются человеку в детском возрасте, а не в зрелые годы, когда он уже сам осознает себя недостаточно образованным.
Удастся ли информационному государству будущего справиться с этим конфликтом?
Как остроумно заметил И. Пригожин, «возможное богаче реального». И эти слова стали интеллектуальным кредо постклассической теории неравновесных систем. Наука призвана обсуждать возможности информационного общества и государства — в этом ее эвристическая сила, способная как никогда быстро стать материальной силой в информационную эру.
Одни исследователи предлагают традиционные решения в духе концепции «социального информационного государства», которое должно взять на себя расходы на образование для представителей «низших классов», организовать бесплатные программы переобучения для безработных, а все инвестиции в сферу научных исследований и разработок освободить от налогов. Несомненно, все это чрезвычайно важно и способно смягчить развитие нового социального противостояния. Но такие меры все-таки являются паллиативными.
Другие предлагают принципиально новые решения в духе теории неравновесных систем: объявить несостоятельным традиционное разделение государство — рынок — гражданское общество и создать новую симбиотическую целостность, где все проблемы снижения классового противостояния и достижения консенсуса государство, гражданское общество и корпорации будут решать сообща.
По мнению И. Валлерстайна, разделение на государство, рынок и гражданское общество в информационном обществе просто несостоятельно. Рынок создается и контролируется гражданским обществом и государством. Государство есть отражение как рынка, так и гражданского общества. И гражданское общество определяется как государством, так и рынком. Поэтому невозможно в информационном обществе разделить эти три способа выражения интересов, предпочтений и идентичности.
Информационное государство не сможет выполнять свою регулирующую функцию без помощи гражданского общества. Уже сегодня экологический кризис, проблемы техногенных катастроф, борьбы с терроризмом и другими глобальными катаклизмами предъявляют исключительно высокие требования к государственным институтам, поставив современные правительства на грань финансового кризиса. Если они начнут сокращать расходы ради сбалансированного бюджета, тем самым государственное управление ограничит свои возможности.
Из этого порочного круга трудно выйти: неудачи государственного регулирования подрывают доверие к нему со стороны гражданского общества, что усиливает стремление не платить налоги. Это в свою очередь снижает кредитоспособность государства и его способность выполнять регулирующие функции. Именно поэтому в рамках гражданского общества все чаще возникают движения «гражданских инициатив», которые берут на себя решение местных проблем и заботу о благосостоянии местного населения. Однако полностью справиться с проблемами управления в информационном обществе смогут только объединенные усилия государства, гражданского общества и бизнеса (корпораций). Лидирующая роль информационного государства в организации этих трех управленческих факторов должна обеспечить ему будущее развитие в условиях информационной революции.
Другими словами, информационное государство должно взять на себя инициативу в объединении и консолидации гражданского общества и корпораций (государственное регулирование в духе «мягкого мышления») — без этого новое классовое противостояние способно привести к гражданской войне. Само информационное государство как центр принятия решений должно представлять собой систему консолидации политической власти, функционального представительства и общественных организаций.
Еще одна проблемная зона будущего информационного государства — проблема безопасности общества в условиях постоянно возрастающей опасности техногенных катастроф, которыми чревато неконтролируемое развитие информационной революции. Складывается парадоксальная ситуация: уже сегодня государство отвечает за последствия того, что не контролирует — стремительное развитие информационных технологий. Впервые в истории человечества главный источник опасности и рисков коренится не в невежестве, а в самом знании, в системе принятия решений. Непрерывное самовозрастание рисков — техногенных, экологических, экономических, социальных — обратная сторона информационной революции.
Сегодня назрело понимание того, что необходима научно обоснованная государственная политика в области развития высоких технологий и страхования техногенных рисков.
Как справедливо отметил У. Бек, риски в информационном обществе — это большой бизнес. Они являются следствием все возрастающих запросов потребителей, которые невозможно удовлетворить. Круг замкнулся: потребительское общество с помощью информационных технологий раздувает потребности, потребности превращаются в «бездонную бочку», генерируя безудержный рост производства, что приводит к непредсказуемым экономическим, экологическим, социальным и политическим последствиям.
Это еще один аргумент в пользу консолидации государства, гражданского общества и корпораций в рамках нового понимания формирования государственной политики и государственного регулирования. Бек назвал этот процесс «размыванием границ политики» в современном обществе: оттого, какую роль займет государство в этом процессе, зависит его существование в будущем как центра принятия решений.
Обесценение и отчуждение экологии в обществе рисков, где проблема экологической защиты вступает в противоречие с интересами обогащения и прибыли, требует вмешательства государства и гражданского общества, ограничивая аппетиты корпораций. С другой стороны, перед лицом глобального перемещения ядовитых веществ в атмосфере, «когда жизнь травинки в баварском лесу зависит от заключения и выполнения международных соглашений», интересы гражданского общества и корпораций призвано защитить современное государство.
К сожалению, сегодня государственное регулирование практически не вмешивается в эти сложные проблемы. Глобализация современных экологических и политических рисков предопределяет глобализацию общественных движений экологистов и антиглобалистов, которые изначально развиваются как транснациональные. Вместе с тем существует целый ряд устойчивых конфликтных линий, которые имеют цивилизационную специфику: это проблемы расы, цвета кожи, этнической принадлежности (иностранные рабочие), конфессиональные конфликты. Все эти движения становятся центрами субполитики, и тем самым политика утрачивает центральное место в обществе, где принимаются решения и формируются контуры будущего развития.
Информационное государство должно создать новый «общественный договор», объединив гражданское общество и корпорации перед проблемой защиты от техногенных рисков в информационном обществе. Такой «общественный договор» станет источником его легитимности в информационном обществе, где сегодня происходит стремительное перераспределение властных полномочий.
Контрольные вопросы
1. Какое влияние оказала информационная революция на изменение политической власти?
2. Какую форму принял конфликт между политическим и экономическим человеком в информационном обществе?
3. Что мешает политической власти гибко перестроиться в соответствии с логикой сетевых структур информационного общества?
4. Как можно конструктивно разрешить конфликт между экономической и политической властью в информационном обществе?
5. В чем значение капитала общественного доверия в информационном обществе?
6. Что такое информационное государство и какие основные проблемы и противоречия связаны с его формированием?
Глава 5
Философия политического времени: хронополитика
5.1. Это старое доброе время...
В классической политической картине мира политическое время обладало яркими качественными характеристиками, среди которых важнейшее значение имели вектор времени, его скорость, шкала и социокультурная специфика. Несомненно, политологи переосмысливали фактор политического времени как историческую категорию, и вновь открытые или постигаемые политические ценности могли получить право на жизнь только после их творческого включения в «дней связующую нить». Но сам вектор времени — от прошлого — к настоящему и будущему, — эта «цепь времен» казалась непреходящей и вечной в классической политической картине мира.
Качественное осмысление политического времени получило свою интерпретацию уже в античности. Древнегреческие философы различали хронос — формальное время и кайрос — подлинное время, исполненное содержания и смысла. Пауль Тиллих, размышляя над понятием «кайрос», подчеркивает: «Лишь для абстрактного, отстраненного созерцания время является пустой формой, способной вместить любое содержание; но для того, кто осознает динамический творческий характер жизни, время насыщено напряжениями, чревато возможностями, оно обладает качественным характером и преисполнено смысла. Не все возможно во всякое время, не все истинно во всякое время и не все требуется во всякое время».
Политическое время — это время-кайрос, стерегущее эпохальные моменты истории. Его пульсацию можно почувствовать в маленьких политических кружках и на многотысячных митингах, где проявляется духовная тревога; оно может обрести силу в пророческом слове политического трибуна. Но политическое время нельзя продемонстрировать и навязать: оно свободно, подлинно и уникально, ибо само является судьбой культуры.
Структурные типы политического времени переосмысливались в классической политической науке в соответствии с общей теорией политического развития. Наиболее известными являются формационная, модернизационная и цивилизационная классификации. С точки зрения теории общественно-экономических формаций (К. Маркс) политическое время делится на пять эпох: первобытно-общинную, рабовладельческую, феодальную, капиталистическую и коммунистическую. В основу классификации здесь положен способ производства материальных благ, который задает определенную специфику всей исторической эпохе, а также темпу и качеству ее политического времени.
Теория модернизации, провозгласившая всеобщий переход от традиционного — к современному, модернизированному индустриальному обществу, значительно упростила процесс осмысления структуры политического времени. В модернизационной картине мира четко выделяются только два типа времени — традиционное и современное. При этом традиционность прочно ассоциируется с отсталостью, замедленностью, архаичностью и цикличностью политического времени, а модерн, напротив, — с прогрессивностью, линейностью и ускорением темпа и ритма политических часов истории.
Гораздо более глубоко в философии политики подошла к интерпретации феномена политического времени теория цивилизаций. С точки зрения цивилизационного анализа политические культуры разных стран и народов отличаются своей временной ритмикой: есть динамичные культуры, неудержимо устремленные в завтрашний день, но есть и другие — где замедленный ритм времени рождает вечное томление «по утерянному раю». Поэтому в диалоге цивилизаций нет единого для всех пространства-время, и это рождает один из драматических парадоксов классической хронополитики: чем более медленную временную ритмику имеет цивилизация, тем выше вероятность того, что ее традиционное политическое пространство станет сокращаться под влиянием вторжения более динамичных культур.
Вопрос о взаимосвязи политического и социокультурного времени — это вопрос о том, насколько политический процесс детерминирован культурой. Известно, что время никогда не бывает нейтральной количественной шкалой для измерения человеческого опыта. Социокультурное время отражает ритмы коллективных действий в каждой цивилизации, политическое время — ритмы политической жизни. Как и пространство, время выступает универсальным контекстом любой культуры. Питирим Сорокин и Роберт К. Мертон подчеркивают, что «системы времени варьируются вместе с социальной структурой».
Точки отсчета для измерения социокультурного и политического времени в каждой цивилизации выбираются среди событий, социальная значимость которых зависит от национальных традиций и обычаев. Социальные антропологи считают, что основанием для определения длительности недели в каждой цивилизации может служить повторяющийся ритм рынка и ярмарок: восемь дней в раннем Риме, десять — в Китае, семь — в иудео-христианской традиции, пять или шесть — в отдельных районах Африки и Центральной Америки. Несомненно, счет времени отражает также биологическую необходимость в отдыхе для большинства людей. Один день обязательно выделяется для отдыха или религиозных ритуалов и молитв (воскресенье — в христианстве, суббота — в иудаизме, пятница — в исламе). При этом социокультурное время обеспечивает определенные рамки для каждого типа человеческой деятельности — политической, экономической, социальной. Вместе с тем любой из этих видов деятельности обладает собственной, отличной от других временной матрицей.
5.2. Время политики и время культуры в классической картине мира
Цивилизационный анализ политического времени дал ответ на весьма важные вопросы: в какой степени социокультурное время способно определять ритмы времени политического и какова степень «свободы» политиков от национальных социокультурных традиций?
Обращаясь к социокультурной временной ориентации, политологи выделили несколько основных аспектов: уровень и глубину осознания времени, вектор времени и доминирующие ценности. Каким образом все эти факторы влияют на матрицу политического времени?
Начнем с уровня и глубины осознания времени. Исследователи отмечают, что для социокультурных процессов наблюдается прямо пропорциональная зависимость: чем выше уровень социокультурного развития цивилизации, тем выше уровень осознания социокультурного времени. Как пишет Петр Штомпка, «на одном полюсе — одержимая озабоченность течением, прохождением, недостатком времени и т.д. (синдром “время—деньги”), на противоположном — безразличие, пренебрежение временем, вседозволенность обращения с ним (синдром “отложим на завтра”)».
На ранних стадиях развития культуры ритм задают периоды сбора урожая, охотничьи сезоны, периоды дождей или засухи. Е. Эванс-Причард заметил, изучая племена нуеров в Судане, что они живут сиюминутным временем, воспринимают лишь настоящий момент, связанный либо с метеорологическими условиями, либо с естественным окружением и повседневной деятельностью. Наблюдения Эванса-Причарда подтверждает Барбара Адамс: по ее мнению, время в жизни ранних обществ было чем-то вроде вторичной, зависимой переменной, выполняя исключительно инструментальные функции.
На более поздних этапах развития культуры ритм задают религиозные праздники, торговые ярмарки, социальные и политические ритуалы. В индустриальном обществе время превращается в центральный координатор человеческой деятельности. Джек Гуди пишет, что время — «это ключевая машина современного мира, превосходящая по важности паровой двигатель». Помимо ритма трудовой недели в рыночном обществе важное значение играют сезонные распродажи и каникулы. Поэтому временные периоды, даже номинально равные, проходят с неодинаковой скоростью, а даты имеют не только календарное, но и культурное значение.
Для индустриального человека время принимает форму ресурса, который можно потратить, сэкономить, продать, распределить или обменять. Льюис Мэмфорд пишет: «Оплата по часам, контракты по часам, работа по часам, еда по часам; и ничто не свободно до конца от печати календаря или часов». Деспотизм времени свидетельствует о том, что оно перестает играть роль рабочего инструмента и превращается в независимую переменную, определяющий фактор социально-политической жизни.
Однако уровень осознания социокультурного времени неоднозначно влияет на матрицу политического времени цивилизации. Тоталитарные политические режимы XX в., возникшие в высокоразвитых странах (фашистская Германия, Италия в период правления Муссолини, франкистская Испания) с высоким уровнем восприятия социокультурного времени, продемонстрировали низкий уровень осознания времени политического, вседозволенность обращения с ним. Диктаторы вообще склонны преувеличивать свои возможности: им часто кажется, что они способны остановить стрелки политических часов, заставить служить себе демона политического времени. И каждый раз это заканчивается катастрофой. Драматический разрыв между высоким уровнем осознания социокультурного времени и низким уровнем политического погружает общество в хаос волюнтаристских решений.
Второй группой факторов, существенно влияющих на социокультурное время, выступают вектор ориентации и доминирующие ценности. Существуют цивилизации, которые «живут историей», они обращены назад — к событиям и традициям славного прошлого. Другие тесно связаны с настоящим, они живут сегодняшним днем и в нем находят источник энергетики. Третьи обращены в будущее, для них магическим значением наделено слово «завтра». Принято считать, что американское и российское общество имеет преимущественно перспективную ориентацию, китайское использует настоящее как центральную точку, из которой поток существования растекается в обе стороны, а индийское живет ретроспективной ориентацией.
В то же время внутри каждой цивилизации также существует дифференциация: различные этнические, религиозные и профессиональные группы могут выбирать свою временную перспективу. Как отмечает Петр Штомпка, в американском обществе средний класс ориентирован на будущее: он стремится к достижениям и карьере и готов отложить немедленное вознаграждение на завтра. Также ориентированы представители большинства профессий, поскольку реалистично оценивают время. Но отдельные регионы (Старый Юг) или патриархальные семьи живут своими воспоминаниями о прошлом. Наконец, маргинальные слои общества — бродяги, бездомные, безработные — живут исключительно сегодняшним днем.
Если вектор социокультурного времени складывается из суммы социокультурных ориентаций всех слоев и групп общества, то вектор политического времени зависит преимущественно от поколения, господствующего на политической сцене. Следовательно, направление политического времени может достаточно часто меняться, не совпадая с социокультурной традицией. Такая ситуация часто возникает в модернизирующихся странах. Общество в целом может иметь ретроспективную ориентацию, отдавая предпочтение повторяемости, сходству и порядку, а вектор политического времени — перспективную, ориентируя на изменения, новизну и прогресс. Наступает ситуация драматического напряжения, намечается болезненный разрыв, который может спровоцировать гражданскую войну.
Политический класс должен чутко прислушиваться к ритмам национальной культуры, чтобы не нарушить тонкой гармонии социума. В культуре существуют парадоксы, когда на крутом повороте развития неожиданно самое архаичное оказывается самым перспективным. Большевики в России истребляли кулаков, но именно кулаки могли бы стать классом перспективных фермеров, способных накормить голодную страну. В запасе у политического класса должны быть технологии, выявляющие такие парадоксы культуры. Арабская пословица гласит: на крутом повороте хромой верблюд оказывается первым. Нетерпеливые модернизаторы привыкли жестоко расправляться с архаичными национальными традициями, видя в них «хромого верблюда». Но искусство политики как раз и состоит в том, чтобы заставить социокультурные традиции служить политическим целям.
Сравнивая социокультурное и политическое время цивилизаций, нельзя не заметить, что одни и те же события общественной жизни выглядят по-разному в этих двух временных матрицах. Жаркие дебаты в парламенте и падение кабинета, смена правительства, ротация политических элит — все эти события значительно влияют на политическое время и часто весьма несущественны для социокультурного измерения. Политическое время как бы встроено внутрь более «крупного» социокультурного времени. Поэтому в тех случаях, когда ритмы культурной и политической жизни совпадают, наступает явление резонанса — общество получает «второе дыхание», испытывает небывалый подъем культуры.
Интересно, что в периоды такого «благополучного» развития, когда все сфокусировано на изменениях и движении вперед, интерес к социокультурным традициям у политиков слабеет. Политические лидеры вообще склонны переоценивать значение политического времени для судьбы культуры. Широко распространено мнение о том, что в наш динамичный век новизна и оригинальность политических решений становится доминирующей ценностью. Основное внимание уделяется политическим технологиям, в которых политики видят инструменты рационального изменения мира. «Священность и незыблемость прошлого культуры как главного символического регулятора социальных, политических и культурных изменений уступают место инновациям и ориентации на будущее как на базовые культурные изменения».
Однако в период политических кризисов общество неизменно обращается к забытым социокультурным традициям, ищет опоры в привычных ритмах социокультурного времени, апеллирует к опыту предшествующих поколений. Политическое и социокультурное время — это два мощных потока, которые, соединяясь, становятся неиссякаемым источником динамизма цивилизации.
5.3. Классическая шкала политических часов истории
Политологи давно заметили различия между линейным и циклическим типами политического времени. Циклическое, вращающееся по кругу время характерно для цивилизаций Востока. Циклическая временная ритмика полна драматических взлетов и падений, подчиняющихся перераспределительному принципу: на политической сцене возникают и исчезают все новые и новые фантомы. Но драматическая насыщенность циклического времени политическими событиями — войны, революции, диктатуры — не связана с ускорением динамики временного развития. Маятник политических часов в одном ритме отсчитывает свои циклы.
Иным выступает линейное политическое время, стремительно движущееся вперед по пути Прогресса. Западная цивилизация первой освоила этот тип времени. Но можно ли назвать ее политическое время действительно линейным? Запад знал длительные периоды войн, революций, массовых эпидемий, отбрасывающих общество назад. Но наряду с этим из поколения в поколение накапливались показатели прогрессивного развития — в экономике, политике, социальной сфере. Несомненно, термин «линейное время» — это упрощенная формула, за которой скрываются неоднородные глубинные ритмы, подспудные движения, причудливые в своей неожиданной направленности.
Политологи долго считали линейное политическое время эталонным. На первый взгляд преимущества линейного времени перед циклическим очевидны: политические эволюции, связанные с непрерывными кумулятивными эффектами, предпочтительнее политических взлетов и падений, выступающих фазами циклического времени.
Однако линейное время — это непрерывная эволюция в одном направлении, когда общество неуклонно совершенствует одну модель развития. Для западной цивилизации это модель либеральной демократии. Линейность политического времени позволила Западу очень быстро развить свой культурный потенциал, но также быстро и исчерпать его. Уже сейчас раздаются голоса о том, что наступил «конец истории», либеральной демократии нет альтернативы. Даже откровенные апологеты западной цивилизации, каким несомненно является Ф. Фукуяма, жалуются на скуку: «Конец истории печален. Борьба за признание, готовность рисковать жизнью ради чисто абстрактной цели, идеологическая борьба, требующая отваги, воображения и идеализма, — вместо всего этого — экономический расчет, бесконечные технические проблемы, забота об экологии и удовлетворении изощренных запросов потребителя. В постисторический период нет ни искусства, ни философии; есть лишь тщательно оберегаемый музей человеческой истории... Признавая неизбежность постисторического мира, я испытываю самые противоречивые чувства к цивилизации, созданной в Европе после 1945 г., с ее североатлантической и азиатской ветвями... Быть может, именно эта перспектива многовековой скуки вынудит историю взять еще один, новый старт?».
Что же происходит с цивилизацией в ритмах линейного времени? Размышляя над механизмами этого времени, А.С. Панарин отметил, что линейность становится возможной благодаря инструментальному отношению к миру. Информация, относящаяся к области средств, отделяется от информации, относящейся к сфере ценностей, и появляется особый орудийный мир: «Собственно, специфика Запада состоит в этом скрупулезном отделении инструментальных средств от ценностей и опережающем приращении инструментальной информации по сравнению с информацией ценностной. Прежние культуры умели создавать непревзойденные шедевры, относящиеся к ценностному миру, но они не владели тайной отделения мира ценностей от мира ценностно-нейтральных средств, от орудийной сферы». Благодаря инструментальному отношению к миру Запад сумел набрать высокие темпы развития во всех сферах культуры, близких к материальному производству. Но в ценностной сфере он опирается на примитивный идеал «потребительского общества». Перманентный кризис культуры на протяжении XX в., молодежные бунты «потерянного поколения», вызовы контркультуры — высокая плата за инструментальное отношение к миру, за пренебрежение миром ценностей.
Развитие в одном направлении неизбежно накапливает «усталость» в самых разных измерениях социума. Экологический кризис — наиболее грозный симптом такой «усталости», когда ресурсы природы быстро исчерпываются и цивилизация начинает задыхаться, не выдерживая набранных темпов развития. Моральная усталость — еще один серьезный симптом линейного времени.
Люди пресыщаются одними и теми же эталонами жизни и поведения, молодежь перестает верить в идеалы отцов, наступает эпоха всеобщего декаданса. Вера в Прогресс оказывается иллюзией настоящего и утопией будущего. Как остроумно заметил С.Л. Франк, «нам остается только удивляться наивности поколений, ее разделявших».
Но самой главной ловушкой линейного времени оказалась его способность провоцировать политиков возможностями «ускорения» ускоренного политического времени, приближающего заветные цели. В массовом потребительском обществе человек не умеет и не хочет ждать: он живет сегодняшним днем. Это — пострелигиозный человек, поверивший в земные возможности технической цивилизации. И политики, чтобы привлечь избирателей, используют миф «ускоренного времени». Так родилась утопия «великих скачков» (Мао Цзе-дун: «десять лет напряженного труда — десять тысяч лет безоблачного счастья», Н. Хрущев: «построим коммунизм за 20 лет», М. Горбачев: мифология «ускорения».
История показала, что каждый «великий скачок», каждая попытка перевести стрелки политических часов на несколько делений вперед заканчиваются катастрофой: общество неизбежно отбрасывается назад. Россия на наших глазах переживает чудовищные последствия очередного «ускорения» — невиданное прежде падение производства, инфляцию, безработицу.
Миф ускоренного политического времени необходимо разрушить, противопоставив ему идею долгосрочного политического времени, совпадающего с ритмом национальной культуры. Настало время реабилитировать цикличность в хронополитике — наиболее естественный природный временной ритм. Восточные культуры, развивающиеся циклично, насчитывают тысячелетнюю историю, не нарушившую гармонии человека и природы. Западная цивилизация за несколько столетий ускоренного линейного развития привела человечество к невиданной экологической катастрофе. Означает ли это, что цикличность политического времени — необходимое условие развития цивилизаций? Или цикличность — фактор случайный, подлежащий замене?
На значение цикла в истории цивилизаций обращали внимание многие философы. Платон, Аристотель, Полибий, Д. Вико, Н. Данилевский, О. Шпеглер, Л. Гумилеве разных позиций отстаивали идею цикличности политического времени. Однако эвристическое значение цикла для понимания феномена времени, его интегративные возможности были впервые в полной мере раскрыты благодаря диалектике Гегеля.
Закон «отрицания отрицания» объясняет цикличность как «идущее вспять обоснование начала и идущее вперед дальнейшее его определение». Поэтому цикличность политического времени не означает неизбежного возвращения политической истории к одному и тому же. «Возвратное приближение к началу», по Гегелю, происходит всегда на качественно новой основе, и каждый новый цикл представляет собой виток, разомкнутый на следующий оборот круга, а развитие в целом приобретает форму спирали — восходящей или нисходящей.
Спираль политического времени наряду с цикличностью включает также преемственность и поступательность. Преемственность политического времени заключается в органическом смыкании последовательных стадий развития, непрерывном накоплении, собирании и наследовании всех его жизнеспособных элементов. Поступательность времени можно представить как последовательное и постепенное продвижение вперед — вверх или, напротив, назад — вниз.
Какое определение можно дать циклу политического времени?
Джон Стюарт Милль полагал, что исторические циклы следует измерять «интервалами в одно поколение, в течение каждого из которых новая группа человеческих существ получает образование, прощается с детством и овладевает обществом». Артур Шлезингер определяет политический цикл как «непрерывное перемещение точки приложения усилий нации между целями общества и интересами частных лиц».
Но приведенные выше определения еще ничего не объясняют. Даже если все сказанное верно, то почему все-таки возникают циклы политического времени? Что их определяет?
Большинство исследователей, среди которых такие признанные авторитеты, как О. Конт, Ортега-и-Гассет, К. Мангейм, А. Токвиль, считают, что главной движущей силой политического цикла выступает жизненный опыт поколений. А. Токвиль утверждал, что в демократических нациях каждое поколение — это «новый народ». Ортега-и-Гассет видел в каждом новом поколении «очередную интеграцию социального организма», «точку опоры, от которой зависит движение исторической эволюции».
Опираясь на концепцию поколения, можно предположить, что ритм политического времени в каждой цивилизации зависит от жизненного ритма поколения, господствующего на политической сцене. Смена поколений приводит к смене циклов политического времени. Однако поколение — это весьма приблизительное понятие для академической науки. Скорее это даже не категория, а метафора. Поколенческие циклы весьма приблизительны, их не определишь с математической точностью.
Однако многие западные историки, проанализировав обширные фактические данные, пришли к выводу, что политическая жизнь поколения длится около 30 лет (К. Мангейм, Ортега-и-Гассет и А. Шлезингер). Каждое поколение, достигнув совершеннолетия, тратит первые 15 лет на вызов поколению, стоящему у власти. Затем это новое поколение само приходит к власти на 15 лет, после чего его политическая активность слабеет и новое подрастающее поколение начинает претендовать на роль преемника.
А. Шлезингер, обращаясь к американской политической истории, доказывает, что концепция 30-летнего цикла объясняет как наступление эпох общественной целеустремленности — Теодор Рузвельт в 1901 г., Франклин Делано Рузвельт в 1933-м, Джон Фитцджеральд Кеннеди в 1961 г., так и возникновение подъемов волны консервативной реставрации — 20-е, 50-е, 80-е гг.
В России поколенческие циклы вычислить сложнее: они часто прерывались грозными политическими стихиями — войнами, революциями, 70-летней тоталитарной диктатурой. Но главный вывод, следующий из концепции поколения, политический опыт России подтверждает: динамика политического времени зависит от динамики поколения, господствующего на политической сцене.
Сегодня мы живем в ритмах всеразрушительного «ускоренного» времени, которое не совпадает с ритмом национальной политической культуры и возникающий диссонанс на глазах разрушает все сферы жизни общества. Монетаристская модель в экономике, созданная на Западе для борьбы с инфляцией и падением производства, в России, на иной культурной почве, неожиданно «включила» именно механизмы инфляции и сокращения производства. Эталоны «массовой культуры», насаждаемые средствами массовой информации, за несколько лет разрушили традиции национальной культуры. Еще вчера мы гордились тем, что Россия — одна из самых «читающих» и образованных стран мира, но уже сегодня мы этого сказать не можем. В кризисном состоянии не только экономика и народное образование, но и социальная сфера, академическая наука, здравоохранение — словом, все общество.
Если политическое время цивилизации зависит от поколения, господствующего на политической сцене, выход из этой ситуации может быть только один — ротация политических элит. При этом необходимо помнить уроки истории: глас нового поколения — не всегда глас Божий. Очередной цикл политического времени благополучия не гарантирует только потому, что предыдущий был кризисным: никто не знает «позднего часа истории». Иногда только активность оппозиции или политических аутсайдеров способна замедлить стрелки политических часов и спасти общество.
Перефразируя У. Джеймса, можно сказать, что избиратели, голосуя за политических лидеров, каждый раз высвобождают скрытую в них политическую энергию. Эта энергия становится энергией политического времени, способной как усилить общество, так и погубить его. Поэтому ответственность за политическое время всегда несут люди.
5.4. Информационные потоки и виртуальное политическое «безвременье»
Информационная революция оказала решающее влияние на все качественные характеристики политического времени: ход политических часов истории под влиянием разнонаправленных сетевых информационных потоков мгновенно утратил монотонное, линейное течение. Политическое время приобрело бифуркационный, кризисный, стохастический характер. Что же случилось с временем в новой, постклассической картине мира?
Еще в начале XX в. всемирно известный физик Альберт Эпштейн доказал, что время может сжиматься и растягиваться, и только для обывательского сознания оно течет неумолимо вперед, в постоянном темпе, отмечаемом часами и календарями. На самом деле время деформируется и искривляется, а конечный результат зависит оттого, как мы его измеряем. Американский ученый астрофизик Джон Гриббон, изучавший так называемые «черные дыры», заметил, что в максимально особом случае сильно сжимающегося объекта (каким и является «черная дыра») можно совершенно отрицать существование времени, пока вы находитесь вблизи такого объекта.
Информационные сетевые потоки обладают во временном измерении всеми качествами «черной дыры»: время здесь максимально ускоряется, движется со скоростью света и информация может мгновенно передаваться одновременно в разные точки пространства. Это позволяет говорить об «исчезновении» времени (в его классическом понимании) в сетевых потоках, что в сфере политики приобретает особое значение.
В виртуальном политическом пространстве «распадается связь времен»: прошлое утрачивает свое значение, настоящее политическое время приобретает гипертрофированное значение и будущее политическое время попадает тем самым в непосредственную зависимость от настоящего. Как подчеркивает Э. Гидденс, «в мире постмодернити взаимоотношения пространства и времени уже не будут упорядочены историчностью».
Историчность можно понимать как использование прошлого политического времени для формирования настоящего и будущего. Разрыв с историчностью означает, по существу, торжество «безвременья» в виртуальном политическом пространстве, где настоящее политическое время становится всевластным, авторитарным диктатором, способным оказывать решающее воздействие на контуры будущего политического времени.
С. Кара-Мурза дает образное определение новому типу виртуального политического времени — «время спектакля», где разорвана связь времен, человек лишен исторических координат, что снимает субъективную психологическую защиту от политических манипуляций в виртуальном пространстве. Такое «остановившееся время» способствует устранению смысла всего происходящего на политической сцене: события воспринимаются без всякой оценки в рамках моральных норм и исторических традиций — как очередная чисто развлекательная политическая сенсация.
Французский философ К. Касториадис отмечает: «Сейчас существует воображаемое время, которое состоит из отрицания реального прошлого и реального будущего — время без действительной памяти и действительного проекта. Телевидение создает мощный и очень символичный образ этого времени: вчера сенсационной темой была Сомали, сегодня о Сомали вообще не упоминают: если взорвется Россия, к чему похоже идет дело, то поговорят два дня о России, а потом забудут о ней. Сегодня ничему не придается действительно высокого смысла, это вечное настоящее представляет собой суп-пюре, в котором все растерто и доведено до одного и того же уровня важности и смысла».
Человек, лишенный исторической памяти, утрачивает самое главное — он отрывается от своих цивилизационных «корней», от социокультурных традиций и моральных норм, которые освящены памятью предков. Исчезновение историчности политического времени, таким образом, означает одновременно исчезновение его социокультурных и сакральных координат, утрата всех «высоких смыслов» — наступление тупого безвременья, где все позволено и все одинаково безразлично.
5.5. Виртуальное время как фактор человеческой деструктивности
Э. Фромм, исследовавший анатомию человеческой деструктивности, отмечал, что самым страшным для человеческой психики является потеря системы исторических и ценностных координат — некой карты его природного и социального мира, без которой он может заблудиться и утратить способность действовать целенаправленно и последовательно. Известно, что врачи, наблюдавшие пациентов с «потерей памяти» после серьезных физических или психических травм, отмечали серьезные аномалии в их поведении и преобладание страстного желания «вспомнить»: кто они и откуда. Без системы исторических и ценностных координат человек не имеет возможности полноценно ориентироваться в настоящем, ему трудно найти точку опоры, которая позволит классифицировать все внешние впечатления, которые ежеминутно обрушиваются на него.
Виртуальное политическое время погружает современного человека в мозаичный мир политического спектакля сегодняшнего дня, где он попадает под гипнотическое влияние раздутых политических сенсаций. Фромм подчеркивает: возможно, человек был бы менее подвержен влияниям, если бы не обладал такой огромной потребностью в заданной системе координат. И чем более простые ответы подсказывает диктор за кадром, комментируя события, тем охотнее ему верят: именно здесь следует искать причину того, почему иррациональные системы идей обретают такую притягательность.
Непрерывное воздействие на человеческое сознание сенсационными сообщениями, особенно «страшными» и «криминальными», поддерживает определенный уровень нервозности, ощущение непрерывного кризиса, что также повышает внушаемость людей, снижает их способность к критическому восприятию. Виртуальное политическое время — это время непрекращаюшегося монологического потока информации, где нагнетаемое ощущение срочности сообщений, ежедневные и даже ежечасные их обновления лишают информационное поле какой-то определенной структуры. Человек не имеет времени, чтобы осмыслить и понять сообщения, — они вытесняются все новыми и новыми фактами. Диалог и общественные дебаты плохо совмещаются с манипуляциями, поэтому виртуальное политическое время стало временем политического монолога.
Современный человек с легкостью становится жертвой политических сенсаций, и для того, чтобы «раскрутить» самые невинные факты до уровня «ЧП национального и даже мирового масштаба», достаточно нескольких дней. У всех еще в памяти недавний «мировой психоз» по поводу «бешенства коров в Великобритании». По всем мировым каналам СМИ одновременно были запущены сообщения об эпидемии болезни коров, которая чрезвычайно опасна для людей, поскольку при этом разрушается ткань головного мозга. В Великобритании от этой болезни погибло около 10 человек, причем журналисты поместили в прессе подробные биографии этих людей и подробности протекания их тяжелого и страшного заболевания. Руководство ЕС оперативно среагировало на скандальную информацию: Великобритании было рекомендовано немедленно уничтожить всех коров в возрасте свыше трех лет и сжечь их трупы. Был наложен строгий запрет на экспорт мяса и декларированы другие серьезные экономические санкции.
Великобритания несла серьезные убытки, люди перестали покупать говядину. Спасло англичан только то, что никакой эпидемии в действительности в стране не было, и погибшие от неизвестной болезни 10 англичан оказались первыми и последними жертвами сенсационной болезни. Правительство срочно начало расследование, и тогда оказалось, что ссылки прессы на научную статью в журнале «Lancet» были безосновательными, поскольку ученые лишь предполагали возможную связь болезни людей и коров. Ученые выступили с опровержениями, скандал затих. Но если бы он продолжался еще некоторое время, санкции против Великобритании вступили бы в силу, результатом был бы серьезный кризис английского животноводства, поскольку к уничтожению была приговорена треть крупного рогатого скота страны.
Сенсационность виртуального политического времени — опасный продукт информационной революции, во много раз усиливший анатомию человеческой деструктивности.
5.6. Виртуальное время как точка бифуркции
Особое значение имеет совершенно новый для политической истории факт коммерциализации политического времени: в виртуальном политическом мире время можно достаточно свободно купить, если заплатить значительную сумму за эфир или приобрести целый информационный канал. Политическое время стало товаром, который приносит немалый доход тем. кто может и хочет им торговать. Но коммерциализация политического времени наносит огромный моральный урон современному обществу, которое вынуждено мириться с тем, что сегодня политические ценности формируются виртуальными политтехнологами в интересах богатых соискателей политической власти.
При этом коммерческая реклама и политическая информация образуют самый опасный виртуальный симбиоз во времени, как показали исследования политических психологов. Коммерческая реклама построена целиком в угоду производителям товаров и услуг по законам шоу-бизнеса: она театрализована, откровенно использует все наиболее примитивные человеческие инстинкты и призвана вызывать потребительский ажиотаж — особое эйфорическое состояние человеческого сознания, когда желание «иметь» полностью вытесняет стремление «быть». Самый легкий способ привлечь зрителя — обратиться к его скрытым, подавленным, нездоровым инстинктам, коренящимся глубокое подсознании.
Если политические новости прерываются рекламой, наступает психологический эффект «усиления» правдивости рекламных сообщений: бесстрастные политические репортажи создают эффект доверия к рекламе товаров. Но одновременно потребительский ажиотаж «заражает» нездоровыми эмоциями политическое восприятие событий на экране. Исследования фонда Карнеги в 1990-е гг. показали, что подростки, много часов проводящие у экранов телевизоров под воздействием рекламы, утрачивают способности критического восприятия и одновременно реклама может стимулировать их агрессивное поведение в быту.
Коммерциализация политического времени, стремление его как можно более выгодно продать, заставляет в погоне за зрительским вниманием показывать на виртуальном экране самые отвратительные, но сенсационные события. Жертвы террористических актов, коррумпированные государственные преступники, «оборотни в погонах» имеют значительно больше шансов попасть в эфир политических новостей, чем Комиссия поэтике Государственной Думы.
Однако есть и еще одно глубокое онтологическое измерение феномена «безвременья» виртуального политического пространства. По существу, любая политическая информация о настоящем в виртуальном пространстве может стать «точкой бифуркации» или кризиса, способной повлиять на выбор альтернативных политических сценариев будущего политического развития. В руках виртуальных политтехнологов настоящее политическое время становится рычагом мощного влияния на политическое «завтра» с помощью искусственного «раздувания» и даже произвольного конструирования настоящих политических событий.
Сегодня большинство людей знает о политических лидерах и государственных деятелях только то, что показывают по телевидению в программах новостных передач. При этом особое значение для понимания и предвидения политического поведения масс имеет именно то, что в телевизионной культуре считается правдой, а не реальная правда политической жизни. Как справедливо отмечает Л. Туроу, в кинофильмах, подобных «Джефферсону в Париже» или «Пакахонтас», люди теряют нить — что исторически реально, а что вымысел. Была ли у Джефферсона чернокожая любовница? Сколько лет было Пакахонтасу? Были ли американские индейцы прирожденными защитниками окружающей среды?
Даже если создатели фильмов не претендуют на историческую правду, большинство людей воспринимает подобные фильмы как историческую действительность. Так средства массовой информации с помощью виртуального политического времени фабрикуют политическую историю, национальную культуру и становятся главной силой, влияющей на политическое будущее. Тем самым роль случайной политической информации в виртуальном политическом времени возрастает до непропорционально больших размеров и может оказать решающее влияние на настоящее и будущее.
Надо ли говорить, какую огромную опасность таит в себе виртуальное политическое время, если оно оказывается в руках недобросовестных соискателей политической власти. Именно поэтому роль и значение нравственных императивов в эпоху информационного общества необыкновенно возрастают.
5.7. Нравственный императив в виртуальном политическом измерении
Знаменитый нравственный императив И. Канта — «золотое правило» морали — гласит: веди себя по отношению к другим людям так, как они, на твой взгляд, должны вести себя но отношению к тебе. Это правило касается отношений между людьми, поскольку в доинформационную эру решающее влияние на время и пространство человеческого существования оказывали межличностные контакты.
В информационном обществе, когда значение настоящего политического времени и всей информации о текущих политических событиях в виртуальном политическом пространстве приобретает гипертрофированное значение для человеческого существования, речь должна идти о поиске правильных решений на социетальном уровне. В этом смысле можно согласиться с Амитаи Этциони, который предлагает «новое золотое правило» в эпоху постмодернити: «Уважай и поддерживай нравственный порядок в обществе, если хочешь, чтобы общество уважало и поддерживало твою независимость».
Претворение в жизнь этого правила подразумевает, что в виртуальном политическом пространстве должны быть определены некоторые этические правила, которые позволят обществу контролировать правдивость и нравственность информации, поступающей с информационных каналов. Сегодня виртуальное политическое время стало объектом неконтролируемых политических манипуляций, что наносит серьезный урон общественному сознанию.
Известная шутка о генералах утверждает, что они всегда готовятся к сражениям прошлой войны, а не следующей. Сегодня эта шутка в значительной мере относится к политологам, которые упорно пишут об ужасах тоталитарной цензуры и запретах религиозного фундаментализма, не замечая, что в информационном обществе на первый план выдвигается новый уровень опасностей, связанных с беспределом виртуальной вседозволенности.
Сегодня мы вступаем в новую эру, когда виртуальное политическое время настолько подчинило себе время реальное, что мы приблизились к созданию чисто информационной структуры политических взаимодействий. Постепенно информация становится основным компонентом нашей политической организации, а пороки виртуальных образов составляют основную нить политической структуры общества. Между тем наши политические законы, вся система национального и международного права по-прежнему продолжают регламентировать только сферу реального политического пространства и времени, не замечая виртуального измерения современного мира политики.
Человечеству пора посмотреть на свое отражение в виртуальном политическом зеркале и ощутить космический пульс виртуального политического времени.
Контрольные вопросы
1. Какое влияние оказала информационная революция на политическое время?
2. Какие наиболее яркие качественные характеристики имело политическое время в классической картине мира?
3. Как изменилось восприятие политического времени с появлением виртуального политического пространства?
4. Почему в виртуальном политическом пространстве «распадается связь времен»?
5. Каким может стать нравственный императив в виртуальном политическом измерении?
6. Почему виртуальное политическое время становится «точкой бифуркации» для будущих политических событий?
7. Почему виртуальное политическое время способно усилить человеческую деструктивность?
Глава 6
Философия политического пространства
6.1. Иконография классического политического пространства: «Бегемот versus Левиафан»
Формирование классического политического пространства определяли три сакральных символа, три вечных факела неисследимой аутентичности — вера, почва и кровь. Среди них особое место принадлежит почве: вера может оскудеть, кровь — пролиться, но почва — именно она связывает веру и кровь через столетия, передавая от поколения к поколению незримые токи культуры. Уже древние философы остро чувствовали значение почвы — среды обитания — пространства для формирования социокультурной и политической идентичности человека. Впервые теорию влияния среды излагает известная школа Гиппократа в V в. до н.э. в трактате «О воздухах, водах и местностях». Но только в XIX в. в трудах философов немецкой «органицистской школы» во главе с Фридрихом Ратцелем термин «политическая география» получил концептуальное обоснование.
Однако для понимания классического политического пространства имеет значение не столько политическая география (которая потом послужила основой для формирования геополитики), сколько иконография пространства как более широкий и более «гуманитарный» термин. Его ввел в оборот географ Джон Готтман в своей блестящей работе «Политика государств и их география». Он обратил внимание, что автономные пространства культуры образуют не только картины и произведения пластического искусства, но также все видимые, организованные в пространстве формы политической, общественной и частной жизни.
В понятие «иконография пространства» Дж. Готтман включал и различные пространственные картины мира, и отдельные представления, возникшие как результат влияния религий, традиций, разного исторического прошлого, разных социальных моделей, характерных для определенных территорий с особой неповторимой культурой. Мифы и образы ушедших столетий, легенды и саги, табу и символы культуры, топографически локализованные в определенном пространстве, так или иначе формируют его иконографию. Какое же место в общей иконографии пространства занимает политическая иконография?
Можно сказать, что иконография политического пространства — это типические формы проявления политического бытия, система политических институтов и многообразных форм политической жизни, а также символический мир политической культуры, включая его характерные импликации, аллюзии, символизм выражения политических идей и эмоций, формирующих смысловое, значимое пространство культуры.
Готтман писал о «циркуляции иконографий» — динамическом влиянии территориальных культур друг на друга в течение времени. В определенном смысле циркуляция иконографий представляет собой пространственное измерение диалога культур. Это позволило известному немецкому геополитику Карлу Шмитту остроумно заметить, что на место знаменитой теории «циркуляции элит» В. Парето в современной политической науке выходит не менее важная теория циркуляции иконографий.
Отношение к образу, иконе составляет глубинное пространственное измерение культуры. Иконография пространства разделяет западные и восточные цивилизации: культуры Востока обычно выступают против зрительных изображений, картин и икон, в то время как на Западе сложилось устойчивое почитание иконописи и портретной живописи. Известно, что Ветхий Завет и Коран запрещают изображать Бога на иконах, но строго отождествить Восток с иконоборчеством, а Запад с иконопочитанием все же нельзя. История западной цивилизации знает весьма агрессивные проявления иконоборческой традиции, достаточно перечислить гуситов и виклифитов, пуритан и сектантов баптистов, религиозных модернистов и грубых рационалистов.
Интересно, что современная техника, психоанализ и абстрактная живопись (а все это пришло с Запада) несут в себе разрушение традиционного понимания образа, визуального изображения, пространственной целостности. Поэтому можно утверждать, что иконография пространства каждой культуры не статична, она динамично меняется, когда в нее вторгаются новые исторические факторы. Точно так же иконографическая противоположность пространства Востока и Запада в сфере культуры никогда не была полярной, фиксированной и статичной.
К. Шмитт выдвинул интересную гипотезу, согласно которой иконографию пространства восточных цивилизаций определяет стихия Суши, а западных — стихия Моря. Он использовал два мифических образа, двух ветхозаветных чудовищ — Бегемота и Левиафана — для обозначения «Сухопутной Силы» Востока (теллурократия) и «Морской Силы» Запада (талласократия). Качественная организация сухопутного и морского пространства определяет не только специфические формы государственного устройства на Востоке и Западе, но вообще структурные особенности политических культур, и особенно область права.
Шмитт предложил использовать греческий термин «номос» для обозначения особой роли структуризации пространства. Номос — это «нечто взятое, оформленное, упорядоченное, организованное» в сфере пространства. Именно здесь находят свое проявление специфические социокультурные импульсы каждой цивилизации, растворяясь, сливаясь, соединяясь с окружающей средой.
«Номос Земли» отражает неподвижность, устойчивость и надежность Суши с неизменными географическими и рельефными особенностями. Это пространство, которое легко поддается детальной структурализации, где всегда можно четко зафиксировать политические границы и наладить постоянные коммуникации. Стабильность иконографии сухопутного пространства выступает питательной средой консерватизма политических культур Востока, олицетворяющих «Номос Земли».
Напротив, «Номос Моря» символизирует подвижность, изменчивость и непостоянство водной стихии. Морское пространство не поддается детальной структурализации, в нем невозможно четко определить политические границы и проложить фиксированные пути. Поэтому политические и юридические структуры цивилизаций Запада так динамичны, текучи, подвержены непрерывным инновациям.
Шмитт попытался объяснить историю вечной политической конфронтации Востока и Запада дуализмом мирового пространства Суши и Моря: «То, что мы сегодня называем Востоком, представляет собой единую массу твердой суши: Россия, Китай, Индия — громадный кусок Суши, “Срединная земля”, как ее называл великий английский географ сэр Хэлфорд Макиндер. То, что мы именуем сегодня Западом, является одним из мировых Океанов, полушарием, в котором расположены Атлантический и Тихий океаны. Противостояние морского и континентального миров — вот та глобальная истина, которая лежит в основе объяснения цивилизационного дуализма, постоянно порождающего планетарное напряжение и стимулирующее весь процесс истории».
Разумеется, Шмитт не был здесь оригинален: уже античные летописцы войн Спарты и Афин, Рима и Карфагена обращали внимание на то, что в кульминационные моменты мировой истории судьбу человечества определяют столкновения цивилизаций Моря и Земли. Но античные авторы и их последователи мыслили в терминах статичной полярности, что предполагает постоянство, фиксированную структуру взаимодействий, остающихся неизменными в разных исторических ситуациях. Шмитт предложил рассматривать цивилизационный дуализм между Востоком и Западом в терминах историко-диалектической полярности.
Известно, что уникальность исторической истины является одним из секретов онтологии (Вальтер Варнах). Историческое мышление — это мышление уникальными историческими ситуациями, следовательно, мышление уникальными истинами. Очевидно, что статично-полярное противопоставление исключает историческую неповторимость. Между тем Номос Земли, как и Номос Моря, всегда ограничен своими уникальными здесь и теперь: они формируются в каждую историческую эпоху новыми поколениями дееспособных и могущественных народов, которые захватывают и делят пространство, заново формируют его иконографию.
Диалектический аспект полярности указывает на структуру «вопрос-ответ», которая способна адекватно описать историческую ситуацию (Дж. Коллингвуд, А. Тойнби). В определенном смысле исторические изменения в иконографии пространства цивилизаций Моря и цивилизаций Земли могут быть поняты как брошенный историей вызов — и ответ людей на этот вызов посредством изменения форм проявления человеческого бытия, формирующих смысловое, значимое пространство культуры. Другими словами, каждое историческое изменение пространства культуры можно рассматривать как уникальный ответ человека на вопрос, поставленный исторической ситуацией.
Раскрепощенный технический порыв, раскрепощенная техника, наконец, Абсолютная Техника — это специфический ответ цивилизаций Моря на вызов Нового времени. Технические открытия делались и на Западе, и на Востоке, практически во всех странах мира, но то, в какую систему иконографии культурного пространства эти открытия помещались, неизменно приобретало решающее значение. Абсолютизация технического прогресса как формы освоения пространства культуры, отождествление любого прогресса исключительно с техническим прогрессом — все это могло развиться только на основе морского существования.
Иконография морского пространства не предполагает никаких сложных «встраиваний» и приспособлений новых открытий к фиксированной структуре уже освоенного пространства культуры, что является непременным условием для иконографии пространства сухопутных цивилизаций. Поэтому технические открытия совершаются здесь легко и свободно и, не ведая ограничений, также легко и свободно распространяются в пространстве культуры. Уже Г. Гегель обратил внимание на этот феномен и прочно связал промышленное развитие с морским существованием: «Если условием принципа семейной жизни является земля, твердая почва, то условием промышленности является оживленная в своем внешнем течении стихия, море».
Техническая победа цивилизаций Запада над цивилизациями Востока во многом изначально была предопределена иконографией пространства западных и восточных культур. Но именно исходя из логики эволюции культурного пространства, новые формы которого каждый раз являются неповторимым, уникальным ответом на вызов Времени, можно прогнозировать неминуемый грядущий реванш Востока.
Сам принцип необузданных инноваций Абсолютной Техники, претендующий на то, чтобы искусственный, рукотворный космос превзошел космос естественный, имеет оправдание лишь в том случае, если человечество соглашается с тем, что мир природы не имеет для него абсолютной ценности: с ним можно бесконечно экспериментировать. Но сегодня все мы как раз присутствуем при реванше естественного над искусственным.
Можно согласиться с А.С. Панариным: это проявляется не только на мировоззренческом уровне — в виде новой постклассической картины мира, но и на социально-утилитарном и культурном уровнях — природное признано недосягаемым эталоном и по критериям пользы, и по критериям гармонии и красоты. Даже потребительское общество признало это превосходство естественного, устремившись в погоню за натуральными продуктами: «Но в тот самый момент, когда техническая цивилизация созналась в своей неспособности продублировать природную среду, заменив ее искусственной, ноосферной, она призналась в своей ограниченности».
Если заменить природную среду нельзя, то значит необходимо ее сберечь, а это означает прежде всего необходимость остановить экспансию Абсолютной Техники. Паллиативные меры в виде снижения энергоемкости производства и распространения ресурсосберегающих технологий здесь уже не помогут. Для восстановления социокультурной восприимчивости к скрытым гармониям природного пространства требуется нечто большее — переход к другому принципу организации культурного пространства, переход от иконографии Моря к иконографии Суши.
Природа и культура, уставшие от экспансии Абсолютной Техники, требуют реабилитации старых, вытесненных и подавленных форм организации пространства, основанных на принципах стабильности, порядка и традиции. Далеко не все мотивации культуры можно поспешно конвертировать в техническое творчество: существуют такие тонкие духовные и социокультурные практики, которые принципиально не выражаются в сфере промышленных технологий. Они уникальны, нетиражируемы и абсолютны: и это прежде всего относится к самому человеку с его уникальным природным и духовным субстратом.
Если в постиндустриальном обществе XXI в. целью человеческой активности станет не прикладная польза, не промышленный утилитаризм, а полнота духовного самовыражения, то неизбежно будут затребованы такие факторы духовного порядка, которые выходят за рамки одномерной рациональности. И это неизбежно связано с реабилитацией восточных принципов восприятия культурного пространства, в котором художественный гений довлеет над гением конструктивистским. Только Номос Земли способен возродить прерванную связь социального и природного пространства, заново приобщив человека к великому карнавалу живого Космоса.
Для предотвращения экологической катастрофы человечество остро нуждается сегодня в восстановлении строгих правил иконографии сухопутного пространства, утверждающих незыблемый приоритет природной гармонии над волюнтаристскими импровизациями рукотворного начала. В отличие от западного антропоцентризма цивилизаций Моря, непомерно возвеличивающих статус социальной среды над остальным пространством, в картине мира восточных цивилизаций Космос изначально неделим. Все, что создастся человеком в сфере культуры, должно быть подчинено древней максиме: «Не навреди!».
Пророческие слова Шмитта о том, что укрощение раскрепощенной техники — «это подвиг для нового Геракла», становятся символом наступающей эпохи в истории человечества. Опасные эксперименты в области генно-молекулярной инженерии, сфере клонирования необходимо остановить, поскольку они прямо затрагивают сферы генной безопасности человечества. Еще Аристотель в своей «Этике» писал о том, что изобретательность хороша там, где служит благородным целям, иначе она преступна. Современной гуманитарной общественности пора поддержать заявление Всемирного совета Церквей, решительно осудившего агрессивное вмешательство технократов в эволюцию живого на нашей планете; «Применение биотехнологии при производстве новых форм жизни угрожает чистоте творения. Человечество стоит перед соблазном с помощью биотехнологии изменить жизнь на Земле в соответствии с безбожным технократическим мировоззрением».
Пора понять, что иконография пространства культуры не может безгранично расширяться и безнаказанно варьироваться, подчиняясь исключительно агрессивной «морали успеха». Когда в культуре перестает действовать принцип приоритета нравственного начала, принцип Великой письменной традиции, это становится первым сигналом, свидетельствующем о ее стагнации и разрушении.
Противостояние Востока и Запада сегодня становится противостоянием естественного и искусственного, технического и духовного, утилитарного и нравственного. Сумеет ли Восток найти новые формы прочтения иконографии пространства Земли, чтобы усмирить стихии Моря? Вот вопрос, от которого во многом зависит судьба современного мира.
6.2. Социокультурная идентичность в формировании классического политического пространства
Таинственная связь культуры с формами пространства до сих пор мало изучена. Каким образом социокультурные импульсы цивилизаций Земли и Моря формируют архетипы пространственных конструкций? Почему Дом стал символом Суши, а Корабль — символом Моря? И как эти архетипы человеческой социализации в пространстве влияют на формирование парадигм политического мира?
Корабль и Дом являются подлинными антитезами человеческой социализации в пространстве — это два принципиально различных ответа на вызовы природы и истории, которые человек совершил посредством техники. Если вспомнить Библию, то мы сможем расставить здесь приоритеты: человек получил свою среду обитания через отделение Земли от Моря. Его природная стихия — Земля, она ему родное лоно, где можно найти пищу, кров и защиту. И все это в глазах человека олицетворяет Дом — символ покоя, стабильности и безопасности.
Но Дом — это уже не просто вещь, это собственность. И здесь уместно вспомнить «Философию права» Гегеля, где он не без иронии замечает: «Разумность собственности заключается не в удовлетворении потребности, а в том, что снимается голая субъективность личности. Лишь в собственности лицо есть как разум». Итак, первая реальность человеческой свободы находится во внешней вещи, объективируется в пространстве как собственность. Юристам хорошо известно, что сам термин «собственность» — (Dominium) происходит именно от слова «дом» (Domus). Человек, владеющий Домом, владеет собственностью и тем самым ограничивает свою свободу определенными правилами организации пространства.
Прежде всего человек, живущий в Доме, находится в тесных отношениях с окружающей природной средой, что формирует его мировоззрение и дает ему определенный пространственный горизонт. Дом всегда вписан в природное пространство: он строится так, чтобы как можно меньше зависеть от природных стихий и как можно больше получать природных даров — солнца, воды, света, тепла. Одновременно Дом становится благоприятной экологической нишей для множества животных, которые благодаря общению с человеком превращаются в домашних, одомашниваются. Дом призван быть символом пространственной гармонии человека и природы, это тот маленький Космос, где неразрывно слиты воедино социальное и естественное.
Говоря языком современной научной теории, Дом олицетворяет коэволюционную пространственную парадигму человеческого существования, исключающую технический волюнтаризм. Все цивилизации Востока, культуры Земли так или иначе отражают этот коэволюционный принцип в своей этике, формируя тем самым определенные правила развития пространства культуры. Наиболее ярко это выражено в индуизме и буддизме: здесь сложился принцип неиерархичности элементов живого мира, согласно которому каждая букашка имеет такую же ценность и такое же право развиваться в пространстве, как и сам человек. Можно вспомнить также даосистский принцип ву-вей: позволь природе идти своим путем, постарайся обойтись без вмешательства в космическую гармонию. Утилитарно-функциональное отношение к любым природным объектам с этих позиций принципиально недопустимо.
Находит ли это свое отражение в политике? Достаточно вспомнить, как трактуется этика ненасилия в традиционных цивилизациях Востока. В сферу действия этой этики попадают не только межличностные отношения: ненасилие здесь означает воздержание абсолютно от всех действий, способных внести разлад во внутренне гармоничный Космос. И именно так новейшая глобалистская теория сегодня призывает человечество относиться к политической этике в широком смысле слова. Но далеко не так трактуют политическую этику цивилизации Моря.
Поговорим подробнее о социокультурных импульсах морского пространства. Древний человек видел в стихии Моря изначально враждебную среду, олицетворяющую для него опасность и зло. Для преодоления древнего религиозного ужаса перед «морской пучиной» человек должен был предпринять значительные технические усилия. Корабль, в отличие от Дома, это уже целиком искусственное техническое средство освоения природной стихии Моря, символизирующее тотальное господство человека над природой. Бросившись «в пучину волн», человек и сам бросил нешуточный вызов Природе. Для этого он должен был хоть на минуту представить себя тем самым сверхчеловеком Ф. Ницше, который способен «стать вровень с Богами». И это было лишь началом тотального противостояния Абсолютной Техники и Мировой Гармонии Космоса.
Корабль — это вечное движение и ощущение невидимой опасности, непрерывно исходящей из окружающей стихии. Между Кораблем и Морем существуют напряженные отношения противоборства, которые никогда не смогут стать гармоничными. Человек на Корабле вынужден в первую очередь охранять и защищать пространство социальных отношений («права человека»), подавляя природные стихии. Он только использует дары Моря: ловит рыбу и других многочисленных морских животных, но никогда Корабль не будет для этих животных благоприятной экологической нишей — напротив, здесь они способны найти только свою погибель.
Одновременно и сами люди на Корабле находятся в весьма сложных отношениях, которые принято называть экстремальными. В постоянной борьбе со стихией Моря они привыкают больше доверять технике, чем друг другу. Корабль плывет по морю, но человек управляет кораблем по приборам, «по информации», доверяя не себе, а технике. Поэтому собственность, наследство, брак, жилище — все это теряет ценностное значение для людей Моря. Безусловная вера в Прогресс, который отождествляется с техническим прогрессом, быстро становится главным правилом жизни на Корабле. Несли капитаном вдруг оказывается «сильная личность», — Корабль способен мгновенно превратиться в «Прекрасный новый мир» Хаксли и Оруэлла. Номос Моря, в отличие от Номоса Земли, делает все утопии человеческого разума опасно осуществимыми.
В этом и состоит главный парадокс крайнего антропоцентризма Номоса Моря: повинуясь человеческой воле, он способен привести к антропологической катастрофе. Поставленный в центр Корабля «освобожденный от оков Прометей» согласно законам человеческой психологии осваивает азбуку власти значительно быстрее, нежели азбуку управления. Решение о том, что наука должна быть превращена в непосредственную производительную силу, в Инструмент практического овладения природой очень быстро становится главным девизом на флаге Корабля — девизом, властно сформулированным его капитаном. Робкие сомнения тех, кто полагал, что в результате техника способна поработить самого человека, квалифицируются как «фантастические» (и в результате появляется новый литературный жанр «научной фантастики»).
Но реальные изменения, происходящие в пространстве культуры под влиянием техники, становятся настолько стремительными и дерзкими, что намного превосходят самые головокружительные гипотезы писателей-фантастов. Математики и логики стали всерьез обсуждать вопрос: как возможны «невозможные миры», — и они доказали, что невозможное в двузначной классической логике вполне осуществимо в многозначных, машинно-исчисляемых логических системах. Физики начали оперировать 10-11-мерным пространством, изображая его с помощью ЭВМ, без которых такое пространство вообще невозможно. Наконец, были изобретены мнимые, виртуальные реальности: человек присутствует в них только идеально. Синтез компьютерной графики, объемного звучания, телевидения, специальных костюмов, начиненных датчиками со средствами обратной связи, позволил создать абсолютно искусственную среду, пребывая в которой человек отчуждает свое сознание от тела. Не выходя из комнаты, человек в своем сознании переживает, как он летает на дельтоплане, поднимается на Эверест или опускается на дно океана.
Правда, все эти ощущения суть эрзацы, поэтому изобретение виртуальных реальностей способно привести в подлинный восторг только импотентов. Ситуацию создания постчеловеческой цивилизации в присущей ему блестящей сатирической манере прокомментировал А. Зиновьев: «Не надо идеализировать человечные отношения. Качество сверхчеловечных отношений, как правило, выше, чем человечных. И они надежнее человечных. Человечные друзья предают не реже, а чаще сверхчеловечных. А о любовницах и говорить нечего. То же самое можно сказать и о прочих отношениях».
Что же такое постчеловеческая цивилизация на языке современной политической науки?
Это сложное, многомерное искусственное пространство, созданное самим человеком, но функционирующее и развивающееся независимо от него, по своим собственным автономным законам. И человек в этом искусственном космосе незаметно для самого себя превращается в «человеческий фактор» — компонент более общей технической целостности. Благодаря развитию вычислительной техники, средств информатики многие операционно-технические, в том числе интеллектуальные, функции стали от человека уходить. Мир техники перестал быть ценностно нейтральным и подопечным человеку, поскольку во всех прогнозах интеллектуализации ЭВМ речь идет теперь о передаче технике «центров принятия решений».
Номос Моря и его Корабль сегодня олицетворяют техническую пространственную парадигму человеческого существования, и все цивилизации Запада, культуры Моря, отражают эту парадигму в этике человеческих отношений, а тем самым и в политической этике. Уже Т. Гоббс показал, что свобода здесь покоится на силе, а Жан Тириар добавил, что в эпоху научно-технической революции сила служит знанию, а знание придаст силы. Нов постчеловеческом мире сама сила становится постчеловеческой: если верить знаменитому «критерию Тьюринга», то в тех случаях, когда робот выполняет функции человека, его можно признать человеком! И тогда прав А. Зиновьев, в постчеловеческом мире «Сверхчеловек сверхчеловеку — робот».
В условиях, когда сила техники приобретает онтологическую самостоятельность и собственную рациональность, это становится опасным прежде всего для самого человека. Силовая парадигма организации пространства культуры в ситуации, когда эскалация силы не знает границ, способна «взорвать» любое пространство. При этом каждый силовой шаг на пути отвоевания новых границ чреват эффектом бумеранга со стороны природного Космоса. Когда вооруженный до зубов сверхсложной техникой человек-робот обретет способность тотального силового наступления на природу, она может ответить на это глобальным экологическим кризисом, который повергнет зарвавшегося «победителя» в прах. Об этом с самого начала предупреждал классик силовой политики Карл фон Клаузевиц: «Каждый из борющихся предписывает закон другому; происходит соревнование, которое теоретически должно было бы довести противников до крайностей».
И вот эти крайности всерьез обозначились. В международных организациях на самых высоких политических уровнях признано, что эскалация гонки вооружений во многом определяется собственной логикой техники. Даже этапы сокращения вооружений необходимы прежде всего для того, чтобы выйти в производстве на новые технологические уровни. Другими словами, необходимость технического прогресса обосновывается теперь самим прогрессом: «все равно не остановишь».
Раньше такая логика действовала только на кладбище — она примиряла человека со смертью. Теперь газеты во всех странах мира печатают материалы экспертов ООН, в которых сообщается настоящий приговор всему человечеству: в случае милитаризации космоса человечество утратит контроль над решениями о войне и мире. Между тем в космос продолжают взлетать спутники, выполняющие секретные военные задачи, а во всех развитых странах мира продолжают усиливаться космические вооруженные силы. Прав был В. Шкловский, предсказавший еще до эпохи НТР: «Вещи переродили человека, машины особенно. Человек умеет сейчас только их заводить, а там они идут дальше сами. Идут, идут и давят человека».
Когда-то Г. Уэллс описал в своем знаменитом романе борьбу миров как столкновение жителей Земли с инопланетянами, но на самом деле подлинная борьба миров развернулась среди самих землян: как борьба технократов и гуманитариев, борьба искусственного и естественного. Сегодня эта борьба разворачивается на фоне наступающей информационной революции.
6.3. Информационные потоки и виртуальное политическое пространство
Развитие сетевых информационных структур и появление виртуального пространства заставили по-новому посмотреть на проблему организации и защиты политического пространства в геополитике. Если классическая геополитика была основана на идеях веры, почвы и крови, то постклассическая картина политического пространства поставила вопрос о трансляции этих символов в виртуальное поле в виде символического капитала национальной культуры. В современном информационном обществе борьба за пространство разворачивается в информационном поле — именно здесь передовой край геополитики, поэтому особое значение сегодня принадлежит духовным, цивилизационным и культурным факторам, роль и значение которых усиливается с развитием современной информационной революции.
Каналы коммуникаций всего мира становятся виртуальной силовой ареной геополитической борьбы — на первый взгляд невидимой и бескровной, но в действительности жестокой и беспощадной. Промежуточные итоги этой глобальной борьбы за пространство становятся зримыми и реальными после очередных «гуманитарных антитеррористических операций», в результате которых на карте мира исчезают целые государства и народы, заклейменные средствами массовой информации как «ось зла».
Анализ столкновения геополитических панидей в информационном пространстве требует особого — динамичного — подхода, в противовес привычной статичной политической аналитике. Здесь, в информационном пространстве, чтобы отделить истину от фальши, требуется постоянное наблюдение за силовым полем сталкивающихся панидей, которые часто посылают свои разряды друг против друга в совершенно неожиданных направлениях.
Тот факт, что 85% мировой информации производят сегодня Соединенные Штаты Америки, на первый взгляд делает исход виртуальной борьбы за пространство предопределенным и неизбежным. Но политическая история всегда была парадоксальной и непредсказуемой, в противном случае она неизменно приносила бы лавры только торжествующей силе. Однако на самом крутом вираже неожиданно раздавались эти роковые слова: «Горе победителям!» — и начинался новый этап мировой истории.
Особое значение имеет и тот факт, что информационная революция происходит на фоне развития процесса глобализации, который связан со стиранием всех традиционных барьеров между странами и континентами. В третьем тысячелетии изменились все основные параметры международной безопасности: если раньше они были связаны с балансом военных сил, уровнем конфликтности и угрозой мировой войны, с соглашениями по ограничению и сокращению вооружений, то сегодня на первый план выходит борьба с «нетрадиционными» угрозами — международным терроризмом, транснациональной преступностью, незаконной миграцией населения, информационными диверсиями. Если раньше приоритетное стратегическое значение имели военная разведка и контрразведка на местности, то сегодня — анализ информационных потоков, среди которых важно своевременно выявлять и разоблачать агрессивные разрушительные информационные фантомы.
Новые реалии информационного общества поставили перед геополитиками новую нетрадиционную задачу: проанализировать роль информационных воздействий на решение задач геополитического уровня. Дело в том, что информационные воздействия способны изменить главный геополитический потенциал государства — национальный менталитет, культуру и моральное состояние людей. Вопрос о роли символического капитала культуры в информационном пространстве приобретает сегодня не абстрактно-теоретическое, а стратегическое геополитическое значение. Как справедливо отмечает вице-президент Коллегии военных экспертов России генерал-майор А.И. Владимиров, «сегодня уже существует еще не оцененная нами и ставшая реальностью глобальная угроза формирования не нами нашего образа мышления и даже национальной психологии».
Новая информационная парадигма геополитики означает, что в XXI в. судьба пространственных отношений между государствами определяется прежде всего информационным превосходством в виртуальном пространстве. И в этом смысле разработка геополитической стратегии — это создание оперативной концепции, базирующейся на информационном превосходстве и позволяющей достичь роста боевой мощи государства с помощью информационных технологий.
Геополитика сегодня только подходит к освоению информационной парадигмы в оценке пространственных отношений между государствами. Известный философ А. Уайтхед как-то заметил, что прогресс цивилизации состоит в расширении сферы действий, которые мы выполняем не думая. Геополитика сегодня необычайно широко раздвинула сферу пространственных отношений между государствами, перенеся основной накал борьбы из реального пространства в виртуальное. Наступило время осмыслить этот новый виток геополитической революции XXI в.
6.4. Символический капитал культуры в виртуальной борьбе за пространство
С развитием информационной революции идея культурного превосходства начинает занимать важное место в постклассических геополитических теориях. П. Бурдье относит к символическому капиталу культуры коллективную намять, общественные цели, проекты, культурные символы, духовную сферу социума. Символический капитал культуры основан на вере и признании тех миллионов людей, которые считают этот капитал ценным для себя и для других, и в этом смысле капитал культуры обладает реальной властью над умами. При этом символическая власть культуры обладает качеством «кредита доверия»: это власть, которую те, кто ей подчиняется, дают самой культуре (и тем, кто ее олицетворяет). Другими словами, символическая власть культуры существует лишь только потому, что ей подчиняются миллионы людей, которые верят в ее ценности, принципы и традиции. Бурдье сравнивал символический капитал культуры с харизмой политика: и то, и другое держится на веровании и послушании и представляет собой «магическое могущество над группой».
Развитие сетевых информационных структур и появление виртуального пространства заставило политологов по-новому посмотреть на проблему организации и зашиты политического пространства культуры. Если в индустриальную эпоху культурная агрессия рассматривалась как стремление разрушить памятники национальной культуры, то в информационном обществе основным средством контроля над культурным пространством стал контроль над информацией — стремление управлять мировоззрением и картиной мира целых народов.
Именно потому, что символический капитал культуры является в чистом виде «доверительной ценностью», которая зависит от представления, мнения, верования, — он особенно уязвим перед клеветой, подозрениями и обманом. Не случайно в информационном обществе он стал главным объектом информационной агрессии. Сегодня все чаще борьба за культурные ценности разворачивается в информационном поле — именно здесь передовой край постклассической политики. Основная идея информационной культурной агрессии в постклассическую эпоху — навязать другим народам программируемый информационный образ мира, подчинив тем самым всю систему его управления. Еще вчера для политологов особую важность представляли политические институты, уже сегодня в центре ее внимания — картография человеческой души, символический капитал культуры, виртуальный мир символов, анализ информационных потоков, среди которых важно своевременно выявлять и разоблачать агрессивные разрушительные информационные фантомы.
В концепции американского глобального превосходства, сформулированной З. Бжезинским, среди четырех имеющих значение областей мировой власти называется также и культура (наряду с военной сферой, экономикой и технологиями). Носам Бжезинский все время оговаривается: культурное превосходство является недооцененным аспектом американской глобальной мощи. И что бы ни думали «некоторые» о своих эстетических ценностях, американская массовая культура излучает магнитное притяжение, особенно для молодежи всего мира.
Действительно, в мировых каналах коммуникаций американские телевизионные программы и фильмы занимают почти три четверти мирового рынка (хотя сам Бжезинский говорит о их «некоторой примитивности»). Американская популярная музыка лидирует на хит-парадах, язык Интернета — английский, наконец, Америка превратилась в Мекку для тех, кто стремится получить современное образование: выпускников американских университетов можно найти на всех континентах, в каждом правительстве. Стиль многих зарубежных демократических политиков все больше походит на американский: в конце 1990-х гг. стремление копировать популистское чувство локтя и тактику отношений с общественностью американских президентов становится «хорошим тоном» для весьма многих политических лидеров «большой семерки». Все это, делает вывод Бжезинский, и является условием установления «косвенной и на вид консенсуальной американской гегемонии».
Так какова же на самом деле роль культурного превосходства в информационном обществе? И что такое символический капитал культуры в информационном пространстве глобального мира?
Политическая история свидетельствует, что удержать пространство мировых империй одной только силой никогда не удавалось. Недаром политологи оперируют понятием «легитимность власти» — идеей добровольного признания большинством граждан существующей системы политического господства. Римская империя обеспечивала свое геополитическое могущество не только с помощью более совершенной, чем у других народов, военной системы, но и с помощью культурной гегемонии. Высокая притягательность римской культуры, высокие стандарты жизни, высокий статус римского гражданина в глазах чужестранцев обеспечивали особую геополитическую миссию империи.
Имперская власть Китая была построена в целом на других идеях и принципах: здесь решающее значение имел эффективный бюрократический аппарат, система единой этнической принадлежности и только потом — система военной организации. Но Китайская империя также укрепляла систему имперского господства за счет сильно развитой идеи культурного превосходства.
В Новое время Британская империя, господствовавшая «на морях» благодаря могучему флоту и развитию торговли с колониальными странами, опиралась в значительной мере на идею культурного самоутверждения английской нации. Наконец, в Новейшее время СССР, возглавивший мировую систему социализма, в основу своего геополитического контроля над пространством положил идею господства «передовой» марксистской идеологии, впервые отказавшись от идеи прямого культурного превосходства. Возможно, это было одной из главных ошибок советских лидеров; исчерпать запас идеологических аргументов значительно легче, чем исчерпать запас национального культурного творчества. Вероятно поэтому предыдущие империи существовали веками, а СССР едва достиг 70-летнего рубежа.
Все мировые империи исчезали с политической карты мира, исчерпав свой символический капитал — утратив идею культурного (идеологического) превосходства. Культурная деградация, культурный гедонизм элиты, больше не способной поддерживать идею духовного превосходства, сильнее подтачивали стены мировых империй, чем полчища варваров или армии неприятелей. Напомним, что СССР пал без единого выстрела со стороны НАТО, добровольно признав идеологическое поражение в «холодной войне».
Холодная война стала первым сражением в мировой политической истории, когда в борьбе за пространство доминировали и определили победу не военные, а культурно-информационные технологии, цель которых — лишить противника символического капитала его власти над пространством. Оказалось, что овладеть территорией врага легче всего именно таким путем: достаточно духовно обезоружить элиту, заставить ее отказаться от национальной системы ценностей в пользу ложной политической идеологии — и элита превратится в «пятую колонну» в тылу собственного народа — начнет сокрушать национальные святыни, высмеивать национальных кумиров, восхищаясь всем иностранным и высокомерно третируя исконно-почвенническую отсталость. И народ будет дезориентирован, духовно сломлен, морально подавлен и сокрушен, а значит, защищать пространство родной цивилизации станет некому.
Вопрос о символическом капитале культуры в информационном обществе — это вопрос о высоком престиже ценностей и принципов, на которых организовано пространство культуры, что заставляет живущий на этом пространстве народ и все окружающие его народы уважать сложившуюся систему политических отношений.
Политическая история знает два пути завоевания символического капитала в геополитике — через овладение символизмом культуры и через овладение символизмом идеологии. Несомненно, эти пути во многом альтернативны, и глубже всех эту проблему осознал Ф. Достоевский.
Размышляя над вопросами свободы выбора человека и народа в истории, он впервые раскрыл два альтернативных пути к политической власти, причем к политической власти мирового масштаба — две главные формулы мирового господства в геополитике: путь Бледного Узника и путь Великого Инквизитора.
Страшный и умный дух, дух самоуничтожения и небытия подсказывает Великому Инквизитору, что есть три силы, единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить человечество: чудо, тайна и авторитет. Ибо все, что ищет человек на земле, — это то, перед кем поклониться, кому вручить совесть и как устроиться всемирно. Так раскрывает Достоевский идею символического капитала мировой власти Великого Инквизитора: знамя хлеба земного, символ Рима и меч Кесаря. Но главная тайна этой власти — тайна обретения хлеба земного из камней, тайна овладения Римом и мечом Кесаря — служение силам зла подвидом добра.
Первыми реализовали проект Великого Инквизитора в мировой политике коммунисты. Они перевели аллегории символического капитала мировой власти Великого Инквизитора — чудо, тайну и авторитет — в категории вполне земной политической идеологии. Коммунисты хорошо понимали: идеи становятся материальной силой, когда овладевают массами (В. Ленин), и в этом — вечный «идеализм» геополитики, невозможной без «символического капитала». На знамени Коммунистического Интернационала были начертаны слова: социальная справедливость, всемирная революция и коммунистический идеал.
Знамя хлеба земного превратилось в идеал уравнительного распределения — социальную справедливость, авторитет был подкреплен «научно доказанной» теорией коммунистического общества, а тайна скрывалась под лозунгом «всемирной революции рабочего класса», призванной освободить всех трудящихся: «Пролетарии всех стран — соединяйтесь!». Только на самом деле речь шла о завоевании всемирной власти, а идеалы гуманизма лишь прикрывали истинную цель; и во имя этих гуманных идеалов разрешено было использовать любые средства: «нравственно то, что служит делу рабочего класса» (В, Ленин).
Этот символический капитал марксисткой теории стал той страшной силой, которая позволила «кучке заговорщиков» в России захватить власть: империя рухнула — да здравствует империя! Но теперь уже речь шла о создании Мировой системы социализма. И такая система была создана, хотя и просуществовала недолго, несколько десятков лет — с 1945 по 1991-й. Дело в том, что большевики оказались плохими учениками Великого Инквизитора. Он завещал им прежде всего беречь символический капитал власти — чудо, тайну и авторитет, — а они как раз о нем меньше всего заботились, увлекаясь соблазнами земной власти: использовали аппарат насилия, репрессии, учредили спецраспределители, а потом и вовсе встали на путь откровенных привилегий для номенклатуры. Символический капитал власти был разрушен: тайна развеялась, авторитет пошатнулся и чудо не состоялось.
Но путь Великого Инквизитора еще не был исчерпан; лавры мировой империи не давали покоя не только коммунистам, но и либералам. Либеральная идеология также была конвертирована в проект завоевания всемирной власти («конец истории») по тому же универсальному рецепту Великого Инквизитора: чудо, тайна и авторитет. Только теперь знамя хлеба земного превратилось в проект потребительского общества (с эмблемой «Кока-Колы» — потрясающий синтетический вкус и всего 0 калорий! — действительно, хватит на всех), авторитетом стала концепция «прав человека», а тайна — тайна была завуалирована лозунгом глобального мира. За этим фасадом скрылось откровенное стремление к мировому господству, для завоевания которого опять были разрешены любые средства (во имя гуманизма и торжества прав человека!), начиная с «гуманитарных» бомбардировок.
Либералы оказались еще более бездарными учениками Великого Инквизитора, чем коммунисты. Они еще быстрее истратили символический капитал своей власти в погоне за соблазнами земного могущества с помощью силы. С 1985 г. прошло только 15 лет, но как мало осталось тех, кто верит в «конец истории» — во всемирную эру торжества либеральной демократии. Тайна раскрылась, авторитет исчез и чудо опять не состоится. Все больше сторонников набирает движение антиглобалистов, но главное — на пути либеральной империи встал многомиллионный Китай, отвергнувший рецепты либеральной модернизации.
Возможно, падение Либеральной империи символизирует наконец исчерпанность пути Великого И нквизитора в мировой геополитике и человечество обратит внимание на альтернативу, избранную Бледным Узником, — альтернативу не идеологического, но культурного творчества.
Легенда о Великом Инквизиторе заканчивается весьма символически: после страшных слов И нквизитора о том, что он собирается сжечь Христа и уверен — люди по первому мановению бросятся подгребать горячие угли к этому костру, — тот молча приближается к старцу и целует его в бескровные девяностолетние уста.
Вот и весь ответ. Но как велика сила этого ответа!
Поцелуй горит на сердце великого Инквизитора, и хотя он продолжает оставаться в прежней своей вере, но хорошо понимает какова сила Бледного Узника — какова сила этого смирения, этой любви, этой веры, которая способна на подвиг!
Путь Христа велик и трагичен: он полагал, что только с помощью веры, любви и подвига можно завоевать сердца людей, обманутых Великим Инквизитором. Но именно по этому пути со времен христианства развивается культура, утверждая: не хлебом единым жив человек. Высокий символизм культуры служит тем знаменем веры, с помощью которого народ легитимирует или отвергает власть Кесаря.
И несет это знамя веры духовная элита общества, которая защищает и оберегает национальные святыни, укрепляет духовные бастионы цивилизации. В этом смысле пространство власти во всех культурах стоит на трех китах: его освящает Жрец, кормит Пахарь и охраняет Воин. Если эту триаду покидает Жрец — во имя чего Пахарь станет кормить, а Воин — защищать?
Интересно, что классики русской школы геополитики хорошо осознавали важность символического капитала культуры в геополитической борьбе. Русская интеллигенция в дореволюционной России высоко ставила идею служения своему народу, и пока она несла это знамя — пространства России расширялись и укреплялись. Как только знамя культуры сменилось знаменем марксистской идеологии, — империя рухнула. И тогда в русскую историю пришел Великий Инквизитор... Но память о пути Бледного Узника — о пути великих побед цивилизации — эту память продолжает хранить русская школа геополитики, золотой фонд нашей культуры.
В известной геополитической триаде — вера , почва и кровь — русская геополитическая традиция делает акцент на символе веры. И именно этим она принципиально отличается от континентально-европейской и атлантической (англо-американской) школ, которые выделяют в этой триаде либо почву (борьба за пространство), либо кровь (борьба за национальные интересы).
Русские геополитические приоритеты со всей определенностью обозначили уже славянофилы и евразийцы. Г. Флоровский пророчески писал: «...есть бесспорная правда в живом пафосе родной территории, — дорога и священна родимая земля, и не оторваться от нее в памяти и любви. Но не в крови и почве подлинное и вечное родство. И географическое удаление не нарушает его, если сильны и крепки высшие духовные связи».
Кровь и почва — это мечтательный и страстный пафос плоти, болезненная торопливость «сесть на землю», наивное языческое ожидание чудес от земли. Для русского человека такое «кровяное почвенничество» — символ внутренней бездомности и беспочвенности, отражение психологии людей, связанных со своей страной только через территорию. Евразийцы утверждали, что подлинная связь возможна для русского человека только через веру, рождающую любовь и подвиг, без которых невозможно удержать русское пространство.
Пафос русских геополитических побед рождается из народного духа. Русский символический капитал в геополитике — это вера в возможность последнего слова народа в борьбе за пространство, в реальность исторической удачи, сопутствующей сражениям за правое дело. Такая вера включает в себя допущение, что во времени возможно полное исчезновение противоположности должного (геополитическое задание) и действительного (победа) через любовь и подвиг. Здесь происходит принципиальное приравнивание ценности (идеала) и факта. В этом смысле можно говорить об этическом натурализме русской геополитической школы.
И нельзя не заметить, что есть своя правда в этой натурализации ценностей. Этический натурализм выступает здесь этикой геополитической воли, а не этикой регистрирующей оценки. Речь идет о предельной действенности добра как силы, о превращении геополитического императива (задания) в историческое предсказание через волевое действие народа. И чтобы это произошло, духовная элита, интеллигенция должна сказать свое слово: вдохнуть в народ пафос веры, выковать волю к победе.
Корень русских геополитических побед — в волевом самочувствии народа. Геополитическая карта мира открывается русскому человеку каждый раз в меру его исторической зоркости и волевой собранности — он видит в ней на каждом этапе истории то, что сам в силах в нее внести. Русская триада символического капитала в геополитике тождественна пути Бледного Узника — вера , любовь и подвиг . Расшифровать эту символическую формулу можно так: только тогда народ способен на подвиг, когда духовная элита высоко держит знамя любви и веры — к родной культуре, своему народу.
И пусть символический капитал культуры неосязаем и невещественен, его сила — в мистических межиндивидуальных взаимодействиях, его нити уходят в неведомые тайники народной души. Вот почему духовное самоубийство России равносильно ее геополитическому самоубийству. В русской культуре «нация есть начало духовное», поэтому формулой русского геополитического возрождения стали слова Г. Флоровского: «Или мы можем культурно возродиться и восстать в духе, или Россия уже погибла».
Под русским трехцветным знаменем нельзя победить, пока оно выступает только символом государственной или национальной мощи. Оно неизменно должно стать в глазах народа символом веры, поэтому такое важное значение в России всегда имела национально-государственная идея, которую создавала интеллигенция. Геополитическая борьба за пространство перестает быть междуусобицей в глазах русского человека только тогда, когда ведется за что-то (вера, идея), а не только против геополитического соперника. И если сама воля к культуре заслоняется злобою дня, внутреннее обнищание и духовная гибель нации становятся неизбежными.
В этом смысле культурное возрождение в России — более насущное национальное дело, чем текущая политическая и геополитическая борьба. В те исторические эпохи, когда задача государственного и экономического восстановления России вытесняла из фокуса народного сознания проблему русской культуры, окончательное одичание становилось «только вопросом времени и сроков».
Ни экономики, ни государственности, ни нации, ни мировой геополитической системы нельзя создать только по рациональному плану, поскольку единственная реальность и нации, и международного права, и мировой геополитической системы — в переживании людей, творящих эти процессы (экономический, государственный, правовой, геополитической). Именно поэтому геополитика начинается с культурного обновления, а не с экономической или государственной реставрации. Напомним, что немцы после поражения в Первой мировой войне усиленно распространяли в армии и народе сочинения «романтика народного духа» Фихте; они понимали: возродится немецкий дух — возродится и немецкое государство.
Сегодня очевидно, что с развитием средств массовой коммуникации символический капитал культуры можно уничтожить в виртуальном пространстве, сформировав его негативный имидж в глазах мировой общественности. С помощью информационных технологий сегодня формируются представления о «прогрессивных» и «реакционных» политических ценностях и традициях, о «демократических» и «тоталитарных» странах и народах. Поэтому для любой политической культуры так важно утвердить свой позитивный символический капитал в информационном пространстве.
Возникновение информационных технологий, с помощью которых можно управлять массами, минуя территориальные границы, принципиально изменило представления о возможностях политических взаимодействий. Способность к самоуничтожению является обязательным элементом любых сложных информационных систем, к числу которых относятся сам человек, цивилизация и культура. Целенаправленное информационное воздействие запускает механизмы самоуничтожения культуры с помощью генерации скрытых программ, на чем основано действие информационного оружия.
Современное глобальное информационное пространство, в котором царствуют Интернет, средства массовой коммуникации, реклама, — это мир, управляемый информацией. Невидимые руки скрытого информационного воздействия формируют контуры будущего мира. Вот как обозначены новые приоритеты американской политической культуры в XXI в.: «Наш принципиальный подход заключается в следующем. Во-первых, мы должны быть готовы использовать все инструменты национальной мощи для оказания влияния на действия других государств и сил. Во-вторых, нам необходимо иметь волю и возможности для выполнения роли глобального лидера и оставаться желанным партнером для тех, кто разделяет наши ценности... Лидирующая роль США подкрепляется силой демократических идеалов и ценностей. Вырабатывая стратегию, мы исходим из того, что распространение демократии укрепляет американские ценности и повышает нашу безопасность и благосостояние. Следовательно, тенденция к демократизации и распространению свободных рынков по всему миру способствует продвижению американских интересов».
Пр и этом не стоит придавать решающее значение информационной гегемонии западной политической культуры: в символическом универсуме культур количественное превосходство не является решающим. Здесь возможны сложные инверсии, когда под грубым информационным напором «перегретые» средства массовой информации могут включить механизмы сопротивления внушению (контрсуггестию) — и начинается процесс «расколдования мира», общество перестает поддаваться внушению надоевших символических образов и слов.
Именно этот процесс начинает разворачиваться на наших глазах. Пользуясь технологическим и информационным могуществом, западная культура агрессивно транслирует свои потребительские ценности в информационное пространство глобального мира, стремясь подчинить себе другие культуры, разрушая их традиционные ценности. Согласно данным Международного статистического института ЮНЕСКО, на Великобританию, США и ЕС сегодня приходится более 40% мирового производства товаров культурной сферы (аудиовизуальная продукция, книги, скульптуры и т.д.), в то время как для всех государств Африки и Латинской Америки эта цифра составляла менее 4%. Процесс глобализации увеличивает с каждым годом технологический разрыв между богатым Севером и бедным Югом: например, к 2000 г. на каждые 10 тыс. жителей стран Африки южнее Сахары Интернетом пользовались лишь 2,4 человека, среди Арабских стран — всего 0,6 человека, в то время как среди стран Северной Америки этот показатель составлял — 721, Европы — 72 и Юго-Восточной Азии — 62. Сегодня этот разрыв продолжает увеличиваться.
При этом западная культура использует не только информационные методы воздействия на другие цивилизации, но в последнее время все чаше пытается использовать силовой фактор давления на локальные культуры. «Гуманитарные интервенции» в Афганистане и Ираке, палестино-израильский конфликт, антииранская кампания сегодня не случайно воспринимаются как противостояние христианской и мусульманской цивилизаций. В связи с этим бывший Генеральный секретарь ООН К. Аннан заявил: «В основе идеи столкновения цивилизаций лежат искаженные представления и стереотипы, находясь во власти которых некоторые группы страстно хотят новой войны религий, теперь уже в глобальном масштабе, причем бесчувственное или даже пренебрежительное отношение других к их вере или священным символам помогает им в этом».
В этих условиях реабилитация восточных принципов жизнестроения является особенно актуальной. Почва, кровь и вера — три этих сакральных принципа сегодня вновь озвучены в восточных культурах, которые возвращаются к своим истокам. Современная политология должна преодолеть дальтонику новоевропейского разума, не умеющего читать эти знаки времени, и увидеть за фасадом медленно меняющихся политических институтов бурную лавину возрождающихся национальных традиций в политике.
Сегодня уже очевидно, что процесс глобализации и информационной революции не несет унификации мировых политических культур. Несмотря на усилия западных «глобализаторов», распространяющих так называемую «давосскую культуру» — культуру экономических и политических представителей международного капитала, на активную работу западных научных фондов и неправительственных организаций, на экспансию массовой потребительской культуры и распространение евангелического протестантизма, — унификации не происходит. Американские политологи Бергер и Хантингтон вынуждены были признать, что результаты сравнительных исследований культурной глобализации заставили их изменить свой взгляд на глобальные процессы. Компаративные исследования показали, что процесс глобализации не разрушает национальные культуры, а, напротив, способствует их более сознательной идентификации в глобальном мире.
Во Всемирном докладе ЮНЕСКО по культуре (2000 г.) отмечается, что глобальные тенденции в культурной сфере не стоит драматизировать: распространение массовой культуры посредством Интернета идет параллельно с развитием традиционных культур и далеко не всегда приводит к востребованности виртуальных культурных моделей в традиционных источниках литературы, живописи, живого музыкального исполнения. Напротив, наблюдается подъем в современном мире традиционных культур, что происходит в связи с ростом рыночных потребностей в продукции неевропейских культур на фоне начавшегося пресыщения от американо-европейской культуры. Эксперты ЮНЕСКО провели социологическое исследование, согласно которому сегодня с миром в целом или с конкретным континентом себя отождествляют лишь 11% жителей планеты, в то время как со страной — 29%, а с городом или провинцией — 57%.
Приведенные данные убедительно свидетельствуют о необоснованности представлений о возможной унификации мировых культур в процессе глобализации. При этом агрессивное навязывание своих культурных ценностей, например западных демократических норм, вызывает сегодня все более негативное отношение, появился даже термин «империализм прав человека», непрерывно увеличивается число мировых движений протеста, сторонников «антиглобалистов».
Известный американский идеолог З. Бжезинский с сожалением констатирует, что первоначальная глобальная солидарность с Америкой все больше превращается в ее изоляцию. Современные тенденции свидетельствуют о росте негативных настроений в мире в связи с распространением американской культуры в процессе глобализации: «современный антиамериканизм несет в себе некоторые черты разочарования», так что даже 50% жителей Великобритании стали критически относиться ко всему американскому и выступают за укрепление британских традиционных устоев.
Экспансионистский курс США встречает все больше сопротивления в современном мире: националистически настроенные правительства Боливии, Кубы, Венесуэлы, Чили демонстрируют откровенно антиамериканские взгляды. Например, лидеры государств Движения неприсоединения, которое называют «антиамериканской коалицией», высказались за необходимость «формирования более справедливого мирового порядка» ввиду несостоятельности и нежизнеспособности сложившегося однополярного мира. На последнем саммите Движения неприсоединения в Гаване (сентябрь 2006 г.) была выражена убежденность, что нежелание американской политической элиты скорректировать свои подходы к международным отношениям представляет главную угрозу межцивилизационному согласию. В связи с этим Движение неприсоединения призвало объединиться небольшие или недостаточно развитые в экономическом плане государства в «самостоятельный мировой центр политической силы, с которым не смогли бы не считаться другие участники международного сообщества».
Другими словами, в ответ на глобализацию мир стал более сознательно и бережно относиться к поддержанию своего культурного разнообразия, сохранению культурной самобытности. Новый лозунг китайских реформ «Китай станет обществом всеобщей гармонии в XXI веке!» отражает уверенность политической элиты страны в том, что китайский путь модернизации принесет стране процветание с помощью укрепления традиционных конфуцианских ценностей. Аналогичный процесс происходит сегодня в Индии, политическая элита которой стала гордиться своей богатой самобытной культурой, что нашло отражение в слогане «Необыкновенная Индия!». Не случайно эксперты Всемирного банка прогнозируют бурное развитие восточных цивилизаций: китайской, индийской, исламской и буддистской. Так, удельный вес Азии и Северной Африки в мировом ВВП вырос с 16,2% (1950 г.) до 29,9% в 2001 г. В 2015 г. этот показатель может достигнуть 36,5%, т.е. вплотную приблизиться к уровню западных цивилизаций. Лидерство по экономическим показателям развития продолжает уверенно удерживать Китай, удельный вес которого в мировой экономике поднялся с 2,7% в 1970 г. до 10,85% в 2001 г. и, по прогнозу Всемирного банка, будет продолжать расти до 14,2% в 2015 г. Все это свидетельствует в пользу того, что восточные политические культуры создают прочную экономическую базу, позволяющую им активно отстаивать свою самобытность в глобализирующемся мире.
Новую политическую ситуацию пытаются осмыслить политики и общественные деятели западного мира. В своем выступлении в Католической академии Баварии в январе 2004 г. кардинал Йозеф Ратцингер, будущий Папа Римский Бенедикт XVI, призвал западные страны к необходимости самоограничения. Он также критически высказался относительно проявления «западной гордыни», имея в виду претензии на универсальность «обеих великих культур Запада — культуры христианской веры и культуры светского рационализма». Примечательно, что он обратил при этом свой взор на восточные религии и выдвинул и другой тезис, который отстаивает также Русская православная церковь: «Сегодня концепция прав человека должна быть дополнена учением об обязанностях человека и о его возможностях».
Российские политики также активно выступают против попыток раскола мира на так называемое «цивилизованное человечество» и «варварство», поскольку это путь к глобальной катастрофе. По инициативе России в ноябре 2001 г. была принята Всеобщая декларация ЮНЕСКО о культурном разнообразии, в которой впервые с высокой трибуны этой международной организации было заявлено о приверженности подавляющего большинства государств культурному плюрализму и выражена готовность защищать равенство всех мировых культур как на национальном, так и международном уровне. В декларации впервые было предложено рассматривать право на защиту культурного разнообразия как неотъемлемую составную часть базовых прав и свобод человека. Сегодня в качестве приоритетных направлений программной деятельности ЮНЕСКО на долгосрочную перспективу определены принципы «сохранения культурного разнообразия, поощрения плюрализма и диалога между культурами и цивилизациями».
Таким образом, с высокой трибуны этой влиятельной международной организации настойчиво звучат призывы сохранения культурного плюрализма, «цветущей сложности планетарного бытия». Остается надеяться, что эти призывы будут услышаны не только передовой научной и культурной общественностью во всех странах мира, но и политиками, от воли и усилий которых зависит претворение в жизнь этих гуманных целей.
Назаре информационной эры один из идеологов «информационной революции» М. Маклюен пророчески писал о том, что «отсталые» страны могут научиться у технически «передовых», как нанести им сокрушительное поражение в виртуальной политической борьбе. Он обратил внимание на то, что в традиционных обществах осталась привычка к пониманию устной пропаганды и убеждения, тогда как в высокоразвитых индустриальных культурах эта привычка давно уже выветрилась. «Русским достаточно адаптировать свои традиции восточной иконы и построения образа к новым электрическим средствам коммуникации, чтобы быть агрессивно эффективными в современном мире информации», — пророчески предсказывал М. Маклюен.
К сожалению, мы в России все еще не воспользовались в полной мере этой плодотворной идеей. Существует трагический разрыв между реальным символическим богатством российской политической культуры и ее виртуальным образом в мировых каналах коммуникаций. Российская политическая культура создавалась поколениями ярких политических мыслителей, писателей и философов, оказавших заметное влияние не только на отечественную политическую традицию, но и на мировую политическую мысль. Л. Толстой, Ф. Достоевский, И. Ильин, Г. Флоровский, И. Солоневич, Н. Данилевский, Л. Гумилев, А. Солженицын — именно они создавали политический мир России, размышляя о русской идее и русском характере, об особом русском пути и «всечеловеческой миссии России». Именно в русской политической традиции наиболее полно и глубоко разработаны проблемы символического капитала культуры: вопрос о духовном излучении культуры, о силе суждения, о «живой основе государства» (Ильин), о духе народа (Солоневич), о духовных символах цивилизационного единства (Данилевский).
Каким же предстает сегодня политический мир России в мировых каналах коммуникаций?
Западные СМИ представляют образ России как авторитарной страны, где нет и не может быть демократической политической культуры, где отсутствует свобода слова, нарушаются права человека, нет гражданского общества. З. Бжезинский в своем интервью немецкой газете «Handelsblatt» подчеркивает сходство России с «итальянским фашизмом Муссолини 30-х гг.: авторитарное государство, националистическая риторика, исторические мифы о великом прошлом». Ему вторит Л. Арон — директор российских исследований в Институте американского предпринимательства; «Сегодня власть в России основывается не только на военной силе, но и на нефти... Никогда прежде в российской истории такая немногочисленная группа людей не осуществляла такой жесткий контроль за национальным богатством страны».
При этом, чем сильнее становится Россия, укрепляя свой экономический и политический потенциал, тем сильнее информационное давление извне. Одним из парадоксов нашего времени является то, что образ современной российской политической культуры проигрывает даже с образом советской политической культуры, хотя за два десятилетия Россия значительно продвинулась по пути формирования рыночной экономики, институтов гражданского общества и политической демократии, что в западных странах заняло нескольких столетий.
В свое время Советский Союз был способен создать достойный образ страны и национальной культуры, и о достижениях советской космонавтики, советской индустрии, советского спорта и советского балета знали во всех уголках земного шара. Многие достижения советской эпохи стали культовыми во всем мире: антарктические станции, подводный флот, Алексей Стаханов, космодром «Байконур», Юрий Гагарин, Луноход-1, автомат Калашникова... этот список можно продолжить. Нельзя не согласиться с В.Н. Ляпоровым: от советской эпохи нам досталась масса символов и привычек, к нам перешли по наследству все те бонусы, на которых сегодня процветает русский глянец в самом широком смысле слова. Сегодня советская эстетика возвращается в моду. Действительно, в наследство от Советского Союза нам перешли не только милитаристские символы, — ведь СССР был сильной эстетической и символической системой. Аудиотехника, игры, интерфейсы, архитектура и дизайн — не «советское барахло», от которого предлагалось отказываться, а ультрамодные тенденции в среде гурманов высоких технологий от Токио до Нью-Йорка. Иностранные дизайнеры изучают и даже специально приезжают посмотреть на здания эпохи конструктивизма.
Известно, что СССР была создана достаточно разветвленная система внешнеполитической информации и пропаганды, которая была почти полностью демонтирована в 1990-е гг., что сегодня российские эксперты признают как серьезную ошибку. Одновременно значительно расширилась сеть зарубежных информационных агентств внутри России, и сегодня зарубежные ресурсы на территории нашей страны на 15-20% превышают национальные. В результате внешнеполитический образ России в начале XXI в. стал значительно проигрывать по сравнению с образом СССР: социологические исследования свидетельствуют, что СССР положительно воспринимали не менее одной трети зарубежного населения, а в 2001 г. отрицательно относились к России 80% населения в развитых странах и 60% населения в развивающемся мире.
В последние годы предпринимаются определенные шаги, чтобы исправить существующее положение, больше внимания уделяется информационным технологиям и государственной информационной политике. Сегодня этими вопросами занимаются три уровня информационных служб: Управление Президента РФ по внешней политике, Департамент информации и печати МИД, государственные информационные агентства (ИТАР-ТАСС, «Новости» (РИАН), «Интерфакс», «Голос России» и др.). В 2005 г. начал вещать англоязычный телеканал Russia Today, ориентированный на Северную Америку, Азию, Африку и Австралию. С 2006 г. «Российска газета» начала масштабный проект подготовки специальных российские вкладок Trendline's Russia («Российские тренды») для ведущих газет мира: американской Washington Post, британской Daily Telegraph и китайской «Жэньминь жибао», в которых включены статьи об экономической, социальной, культурной и спортивной жизни России. В 2006-2007 гг. в США и Европе проведены беспрецедентные по размаху художественные выставки российского искусства, организованы международные форумы, состоялась международная акция Russia! в Нью-Йорке. Появились новые культурные проекты, экспертные форумы — «Валдайский клуб», «Диалог цивилизаций», «Петербургский диалог».
Однако обо всех этих мероприятиях и акциях негативно, язвительно или весьма сдержанно, как о государственной пропаганде, сообщают мировые каналы коммуникаций, что свидетельствует о низкой эффективности прямолинейных официальных и полуофициальных мероприятий. В результате среди некоторых российских политологов начало формироваться мнение, что проблема заключается не в том, как сформировать привлекательный образ России, а в том, как сделать саму Россию привлекательной.
Но при всей важности этой последней идеи нельзя не обратить внимание на то, что один из парадоксов развития информационного общества состоит в непрерывно увеличивающемся разрыве между объектами и событиями реального мира и их образами, символами, имиджами в мире виртуальном. Человечество все глубже погружается в мир виртуального Зазеркалья, где реальные события уже не играют особой роли, а определяющее значение принадлежит символической коммуникации: имидж и реальный объект все дальше отходят друг от друга. Борьба за общественное мнение — центральный нерв современной политики, и в информационной сфере сегодня используются самые современные технологии. Поэтому не только сама Россия должна быть привлекательной, но и символический капитал культуры, транслируемый в мировые каналы коммуникаций, должен создавать достойный образ нашей страны.
Дело не только в отсутствии «имиджевой стратегии», в недостатке средств и системных усилий, на что сетуют отечественные политологи, но прежде всего — в содержании тех имиджевых проектов, которые предлагают российские информационные каналы. Сегодня остро ощущается недостаток ярких идей, по-настоящему созвучных глубоким традициям национальной культуры и потому поддержанных не только отдельными группами творческой или политической элиты, но большинством российского общества. Символический капитал культуры нельзя искусственно сконструировать — сила его символического воздействия в том общественном резонансе внутри страны, который транслируется вовне энергетикой национального культурного единства. Именно в этом магическая миссия слова культуры, многократно подхваченного эхом миллионов и сегодня беспрецедентно усиленного массовыми коммуникациями.
Особую роль в развитии коллективной идентичности играет национальная идея — система ценностных установок общества, в которых выражается самосознание народа и задаются цели личного и национального развития в исторической перспективе. Именно национальная идея является ядром символического капитала культуры, что позволяет в информационном пространстве сформировать яркий внешнеполитический имидж государства.
С этой точки зрения культурной гегемонией обладает та страна, которая выстроит в информационном пространстве и предложит своим гражданам яркий символический проект национальной идеи — систему национальных приоритетов, идей и традиций, которые для большинства окажутся более значимыми, чем любые информационные воздействия и соблазны извне. При этом в глобальном контексте информационного пространства чрезвычайно важно, чтобы провозглашенные национальные цели и приоритеты были признаны остальным сообществом как гуманные. Внешнеполитический имидж страны должен вдохновлять ее граждан и вызывать положительный резонанс в мировом общественном мнении.
Сегодня наиболее популярной идеей, глубоко укоренной в архетипах и кодах российской политической культуры, является идеология евразийства, поскольку согласно многочисленным опросам социологов, большинство россиян (около 74%) по-прежнему считают Россию особой евразийской цивилизацией.
Россия как мост между Европой и Азией, как цивилизация на рубеже культур, обращенная в своем творческом политическом диалоге как к миру Востока, так и к миру Запада, дорога и понятна как самим россиянам, так и зарубежной политической аудитории. В этом можно усмотреть и цивилизационную миссию нашей культуры, и позитивный внешнеполитический имидж российского государства. Политическая активность России в рамках таких международных организаций, как СНГ, ЕврАзЭС, 111ОС, может и должна сопровождаться эффективными информационными имиджевыми кампаниями, раскрывающими высокую гуманитарную миссию России в политическом диалоге Востока и Запада.
Евразийцы предложили множество ярких и глубоких гуманитарных символов российской политической культуры, о которых сегодня важно напомнить в научных и политических дискуссиях, — это живое слово выдающихся национальных политических мыслителей: Н. Гумилева, П. Савицкого, Г. Флоровского, Г. Вернадского. Евразийство блестяще проявилось и в художественном творчестве, литературе и искусстве, что также обладает колоссальным эмоциональным воздействием в информационном пространстве. Само название «Россия — Евразия» сегодня приобретает смысл сжатой культурно-исторической и геополитической характеристики: существует особый тип евразийской культуры, евразийской идентичности, евразийской политики и геополитики. Оно указывает, что в социокультурное бытие России вошли в соизмеримых между собой долях, перемежаясь и сплавляясь воедино, элементы культур Востока, Запада и Юга, создав особое синтетическое, евразийское геополитическое видение мира.
Напомним, например, что евразийцы высказали предположение о том, что в будущем объединительная миссия России — Евразии должна осуществляться в новых социокультурных формах: «В современный период дело идет о путях культурного творчества, о вдохновении, озарении, сотрудничестве». Россия должна попытаться в сфере мировой политики испробовать новые формы социокультурного диалога для достижения объединительной миссии. При этом евразийцы неустанно подчеркивали определяющее значение самой идеи единства Евразии в мировой геополитике, в общей геополитической картине мира. Они были убеждены: если устранить этот евразийский центр, то все его остальные части, вся эта система материковых окраин (Европа, Передняя Азия, Иран, Индия, Индокитай, Китай, Япония) превращается как бы в «рассыпанную храмину». Этот мир, лежащий к Востоку от границ Европы и к северу от «классической Азии», есть то звено, которое спаивает в единство их всех. Именно поэтому Россия имеет все основания называться «срединным государством»: связующая и объединяющая роль «срединного мира» играет огромную роль в мировой геополитике.
И сегодня в странах Востока — Индии, Китае, Вьетнаме, Японии, Иране, Сирии — российская политическая культура и российская политическая миссия позитивно воспринимаются прежде всего в контексте евразийского диалога. Именно поэтому общественно-политический резонанс в мировых каналах коммуникаций от имиджевых акций России в этом политическом ареале может быть огромным.
Вопрос о символическом капитале российской политической культуры в информационном обществе — это вопрос о высоком престиже ценностей и принципов, на которых организовано пространство власти, что заставляет живущий на этом пространстве российский народ и все окружающие его народы уважать сложившуюся систему геополитических сил. Русские культурные приоритеты со всей определенностью обозначил Флоровский: «... есть бесспорная правда в живом пафосе родной территории, — дорога и священна родимая земля, и не оторваться от нее в памяти и любви. Но не в крови и почве подлинное и вечное родство. И географическое удаление не нарушает его, если сильны и крепки высшие духовные связи».
Одним из главных условий создания позитивного имиджа России в мировых каналах коммуникаций является возрождение национальной гордости и высокой культурной самооценки: мы должны вновь научиться гордиться русской культурой, русским словом, русским искусством, прежде чем заинтересовать этим всех остальных. Английский журналист А. Ливен, много лет проработавший в России, утверждал, что главная проблема современной России — не недостаток демократии, а недостаток гражданского национализма. Не стоит забывать о том, что имидж страны в первую очередь создается у себя дома, и сегодня большинство материалов, в той или иной степени дискредитирующих Россию, появляется в российской прессе. Как пишет Ж. Сапир, «нынешний имидж России отражает и двойственные представления о стране, сложившиеся у самих россиян. Вот уже почти два века русский взгляд на Россию колеблется между ханжеской самовлюбленностью и ярой самокритикой. Нередко именно в российской прессе западные коллеги черпают элементы для поддержания мрачного имиджа страны».
Именно поэтому культурное возрождение страны является главным условием проведения эффективных имиджевых кампаний. Символический капитал культуры неосязаем и невещественен, но его сила — в мистических межиндивидуальных взаимодействиях, его нити уходят в неведомые тайники народной души. Вот почему духовное самоубийство России равносильно ее политическому самоубийству. В русской культуре «нация есть начало духовное», поэтому «мы можем культурно возродиться и восстать в духе, или Россия уже погибла».
Информационная эпоха, тиражирующая массовую культуру, высоко ценит харизматические пассионарные личности: не случайно политтехнологи сегодня большое внимание отводят имиджевым атакам «с помощью личного обаяния» (charm offensive), когда политический лидер находится в центре информационной кампании и с помощью личного обаяния старается улучшить имидж той страны или партии, которую представляет. Этот подход пытаются использовать президент Д. Медведев и премьер-министр В. Путин: российские лидеры активно общаются с представителями мировой политической элиты, стараясь изменить в лучшую сторону отношение к России.
Высокоэффективные информационные технологии рождаются также на пути гибридного смешения или встречи разных коммуникативных систем, которые взаимно усиливают друг друга: так, соединение технологий шоу-концерта с политическими технологиями способно многократно усилить эффект политических действий, что продемонстрировали «бархатные революции». Современные системные исследования программируют гибридный принцип как метод творческого открытия, что позволяет увидеть в процессе пересечения двух средств коммуникации творческое рождение новой формы. И в сфере имиджевых кампаний этот принцип может привести к позитивному эффекту: не случайно именно патриотические песни советской эпохи (гибрид технологий шоу-концерта с политическими технологиями) обладали колоссальным мобилизующем эффектом и производили неизгладимое впечат ление на иностранцев, достаточно вспомнить знаменитую «Катюшу». А пока на российском телевидении более популярны такие слоганы и программы, как «Наша раша» и «Дом-2» (ТНТ), которые рисуют весьма сомнительный образ России в информационном пространстве.
В XXI в. в эпоху информационной революции главную роль в политике начинают играть культурно-информационные технологии. Символическая культурная гегемония в информационном обществе приобретает сегодня значение решающего ноосферного оружия:
тот, кто способен утвердить ценности символического капитала культуры в информационном пространстве, — обладает решающими преимуществами в информационном поле, — а значит и на политической карте мира.
Символический капитал русской культуры наделен огромной притягательной силой: в этом — исторический и политический шанс России в эпоху информационной революции.
Контрольные вопросы
1. Каково эвристическое значение категории «иконография политического пространства» в классической геополитике?
2. Как вы интерпретируете концепцию «циркуляции иконографий» Дж. Готтмана?
3. Согласны ли вы с гипотезой К. Шмитта, согласно которой иконографию пространства восточных цивилизаций определяет стихия Суши, а западных — стихия Моря?
5. Как вы можете объяснить влияние социокультурной идентичности на формирование классической парадигмы политического пространства?
6. Каким образом социокультурные импульсы цивилизаций Земли и Моря формируют архетипы пространственных конструкций? Почему Дом стал символом Суши, а Корабль — символом Моря?
7. Согласны ли вы, что сегодня подлинная борьба миров развернулась среди самих землян: как борьба технократов и гуманитариев, борьба искусственного и естественного? Каким вы видите итог столкновения двух парадигм организации пространства — силовой, агрессивно-наступательной и гармоничной, коэволюционной?
8. Как повлияла информационная революция на становление новой постклассической картины политического пространства?
9. В чем значение символического капитала культуры в информационной борьбе за пространство?
Глава 7
Философия информационной войны
7.1. Информационная война как война гражданская
Одним из первых в открытой печати о феномене информационных войн написал М. Маклюен в уже далекие 1960-е гг. Уже тогда было понятно, что холодная война ведется с помощью информационных технологий, поскольку вовсе времена войны велись с помощью самой передовой технологии, которой располагает человеческая культура. И если «горячие» войны прошлого использовали оружие, выводящее врагов по очереди, одного за другим, то информационное убеждение с помощью кино и телевидения работает, напротив, за счет того, что окунает все население в новый мир воображения: уплотненный силой электричества, «земной шар теперь — не более чем деревня».
Но самое главное состоит в том, что новые информационные технологии, если их рассматривать как оружие, способны обернуться для человечества тотальной катастрофой, поскольку как инструмент политики информационная война означает существование одного общества ценой исключения другого. Сегодня хорошо известны полные ненависти слова А. Даллеса, руководителя американской разведки после Второй мировой войны: «Мы бросим все, что имеем — все золото, всю материальную мощь на оболванивание и одурачивание людей... Посеяв хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти ценности верить... Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокоренного народа, окончательного угасания его самосознания».
При этом интеллектуальная драма информационного общества состоит в том, что власть в нем внезапно оказалась в руках... интеллектуалов. Долгое время отлученные от власти и еще со времен Вольтера находившиеся в оппозиции интеллектуалы теперь оказались призванными на службу в высшие эшелоны власти, в центры принятия решений: «Их великая измена была в том, что они отдали без боя свою автономию и стали лакеями власти, как, например, атомный физик, оказавшийся в настоящее время в услужении у военных диктаторов».
Маклюен надеялся на то, что скорость электричества, собрав воедино все социальные и политические функции в средствах массовой информации, беспрецедентно повысит осознание человеком своей ответственности. Как наивно звучат сегодня его слова о том, что благодаря электронным СМИ мы будем вынуждены «глубоко участвовать в последствиях каждого своего действия» и лишимся способности действовать, ни на что не реагируя. В этой гуманистической установке Маклюена можно найти глубокую веру — веру в высшую гармонию всего бытия, которая еще была присуща интеллектуалам прошлого столетия...
Но, к сожалению, спустя всего полвека очевидно: каждое изобретение нового оружия становится для общества очередной катастрофой, и прав был не Маклюен, а Тойнби, который рассматривал войну как процесс достижения равновесия между неравными технологиями, что ведет цивилизации к милитаризму и обычно заканчивается их крахом.
В XXI в. геополитики стали давать очень узкую интерпретацию понятию «информационная война». Весьма показательно, например, определение информационного противоборства, которое дает Л.Г. Ивашов: «Информационное противоборство как форма геополитического противоборства есть совокупность отношений информационной защиты и информационного соперничества противостоящих геополитических субъектов».
В эпоху глобализации информационное противоборство в геополитике приобретает значительно более широкий контекст, выходя за рамки информационного соперничества противостоящих геополитических субъектов, поскольку битва идет за умы и сердца большинства человечества. Этот глобальный контекст информационных войн как войн гражданских был раскрыт еще Э. Тоффлером в «Метаморфозах власти», который подчеркивал: информационные войны бушуют в наших душах, ведь речь идет о том, как люди думают и как принимают решения, какова система знаний и представлений, и воображение при этом является столь же важным фактором, как и информация вообще.
Поэтому, на наш взгляд, более точное определение современной информационной войны можно дать в предельно широком плане:
информационная война — это планомерное информационное воздействие на всю инфокоммуникационную систему противника и нейтральные государства с целью формирования благоприятной глобальной информационной среды для проведения любых политических и геополитических операций, обеспечивающих максимальный контроль над пространством.
Определение информационной войны как войны гражданской вполне правомерно, поскольку информационные технологии хозяйничают у нас дома, заставляя каждого быть повышенно восприимчивым к одним идеям, чтобы оставаться глухим, слепым и бесчувственным — к другим. Задача состоит в том, чтобы подорвать цели, взгляды и мировоззрение людей, изнутри разрушая социум. И самая большая опасность состоит в том, информационный враг совершенно невидим и абсолютно неизвестен.
Обычная реакция общественности на СМИ состоит в том, что первостепенное значение имеет только то, как и кем они используются. Но, по остроумному замечанию того же Маклюена, содержание сообщения средства массовой коммуникации подобно сочному куску мяса, который приносит с собою вор, чтобы усыпить бдительность сторожевого пса нашего разума.
Под воздействием СМИ видимый мир перестал быть реальностью, превратившись в виртуальный, целиком сконструированный мир вымысла, созданный профессиональными технологами. И уже само восприятие или созерцание нового символического мира, а также использование виртуальных технологий делает людей похожими на них. В эпоху информационных войн порочный круг замыкается: те, кто занимается информационными манипуляциями, становится первыми жертвами этих бескровных операций и вскоре уже не в состоянии отличить вымысел от реальности, поскольку лжец должен верить в созданный им вымысел.
При этом каждое новое изобретение и каждый новый информационный фантом вызывают в человеке что-то вроде культурного шока, некой слепоты или блокировки сознания. Этот факт был известен еще древним античным философам, которые полагали, что творческий процесс сопровождается, помимо прочего, особого рода слепотой: как было с царем Эдипом, решившим загадку Сфинкса. Любой информационный фантом, основанный на сенсационности, вызывает первоначально эффект всеобщего «ослепления» новой яркой идеей, что и лежит в основе манипулятивных технологий информационных войн.
С этой точки зрения создание эффективной зашиты от информационных технологий — контрсуггестии — зависит в значительной степени от того, удастся ли сохранить равновесие между все возрастающей мощью информационных технологий и способностью человека к индивидуальным реакциям. Исследования психологов подтвердили весьма опасную тенденцию: молодые люди, с детства погруженные в мир телевидения и других аудиовизуальных СМИ, неудержимым образом впитывают страсть к глубокому вовлечению в виртуальный мир, что заставляет их воспринимать все остальные цели обычной культуры как незначительные и даже нереальные. Электронные СМИ (особенно телевидение) способны создавать одновременно эффект глубокого вовлечения и эффект оцепенения. Человек информационного общества может лишиться умения заглядывать в будущее, поскольку в нем чрезмерно развивается страсть к вовлечению, что делает его послушным объектом информационных технологий. Поэтому молодежь как объект манипуляций — гораздо более восприимчивое поколение, чем люди среднего и старшего возраста, сформировавшиеся в культуре письменного теста.
7.2. Концепция информационной войны
Концепция информационной войны во многом возникла по аналогии с созданием эффекта гипнотического внушения по отношению к отдельному человеку. Процесс погружения в гипноз предполагает несколько важных принципов:
• гипнотизируемый должен находится в расслабленном состоянии;
• необходимо внимательно слушать гипнотизера, не обращая внимание на других;
• нельзя анализировать слова гипнотизера, только машинально пассивно повторять;
• важно сосредоточить внимание на любом нейтральном предмете, помимо голоса гипнотизера.
Таким образом, процесс гипноза сопровождается погружением в сонное состояние, чтобы ослабить действие сознания и память, сохраняя при этом контакт с гипнотизером. При выполнении этих условий человек становится достаточно послушным объектом манипуляции.
Современные теоретики информационной войны по аналогии с методом гипноза предлагают такую концептуальную схему информационного противоборства:
• расслабить общество — внушать через СМИ, что врагов больше нет и не будет, и для отвлечения обсуждать отдельные исторические периоды, интересы отдельных малых народностей (цель: общество как целое должно исчезнуть в качестве объекта сознания);
• заставить общество слушать только противника, например через пропаганду его образа жизни, исключив опыт любых других стран и народов;
• заставить общество не размышлять над тем, что говорит противник, для этого исключить из СМИ серьезные аналитические передачи, сделав акцент на ярких развлекательных шоу;
• сосредоточить внимание общественности на каком-то отдельном предмете, помимо направленного манипуляционного потока, например на терроризме, чтобы подсистема защиты, ответственная за обработку информации, не выполняла свою функцию и как бы расстраивалась;
• постоянно внушать, что само общество становится все лучше и лучше, чтобы снизить критические способности людей.
Цель — создание пассивного состояния общественного сознания, при котором сохраняется возможность зависимости от информационного воздействия противника.
7.3. Информационное оружие: война икон
Вопрос о том, что представляет собой информационное оружие, заслуживает отдельного внимания. Многие эксперты считают, что информационное оружие — это средства искажения, уничтожения и хищения информации, преодоления систем защиты, ограничения доступа отдельных пользователей, дезорганизации действия технических средств, компьютерных систем.
Атакующим информационным оружием при этом считают:
• компьютерные вирусы;
• логические бомбы (программные закладки);
• средства подавления информационного обмена и фальсификации информации;
• средства нейтрализации текстовых программ;
• различного рода ошибки, сознательно вводимые в программное обеспечение.
Однако, если учесть, что пропаганда собственного образа жизни является одним из самых важных направлений современной информационной войны, такое узкое определение информационного оружия не дает возможности представить весь арсенал современных информационных средств. Поэтому более точным можно считать такое определение:
информационное оружие — это использование информационных технологии и информации для разрушительного воздействия на информационные системы и менталитет противника.
Информационное оружие обладает целым рядом новых особенностей. Трудно согласиться с теми авторами, которые считают информационное оружие мощнее ядерного, поскольку они имеют разные цели поражения. Гораздо важнее, что оно имеет ярко выраженный наступательный характер, поскольку эффект информационного удара заложен в его превентивности. Наступательный характер информационного оружия во многом определяет лицо информационной войны и позволяет сразу определить информационного агрессора.
Наступательность информационного оружия позволяет определенным образом измерить потенциал агрессивности, если определить объем информации, целенаправленно транслируемый от одной страны к другой.
Эффект внезапности, превентивности информационного удара заложен сегодня в концепции глобального информационного лидерства США, которую эксперты весьма точно охарактеризовали как «программирующее лидерство». Эта стратегия сформировалась в начале 1990-х гг., в период правления Билла Клинтона, и эффективно реализовывалась правительством Дж. Буша. Стратегия «программирующего лидерства» состоит в выдвижении международной повестки дня, включающей формулировку наиболее актуальных проблем в наиболее выигрышном для лидера формате, что предполагает некоторый спектр совместных действий ряда государств под руководством лидера и в его интересах.
Стратегия «программирующего лидерства» состоит из нескольких программных принципов:
• опережающее внешнеполитическое планирование и вброс в политический дискурс идей и концепций, воплощение в жизнь которых отвечает интересам лидера;
• опережающее формулирование основополагающих целей международной повестки дня в выгодном для лидера ракурсе;
• решительное дистанцирование от «чужой игры» и игнорирование целей других субъектов мировой политики;
• искусственное создание лидером условий, подталкивающих партнеров к инкорпорированию предлагаемой лидером повестки дня в их внешнеполитические программы.
Достаточно ярким примером последних лет является вброс в политический дискурс таких идей и концепций, как «столкновение цивилизаций» и «борьба с терроризмом», которые послужили основой для последующего программирования операций в Югославии, Афганистане и Ираке. Авторитетный журнал «Foreign Affairs» опубликовал материалы, позволяющие предположить, что в Югославии были срежиссированы проблемы, связанные с албанскими этническими меньшинствами на Балканах, что затем «потребовало» гуманитарных бомбардировок и решительного вмешательства США в югославский кризис. Несколько позже в Ираке были срежиссированы проблемы, связанные с поисками ядерного арсенала Саддама Хусейна, который после антитеррористической операции США так и не удалось никому отыскать.
Весьма инновационным фактором в среде вооружений является то, что долговременная эффективность информационного оружия во многом обратно пропорциональна его агрессивности: чем мягче и гуманитарные методы информационного воздействия, тем они коварнее и разрушительнее в исторической перспективе. Компьютерные вирусы и логические бомбы действуют непосредственно и агрессивно, но их можно достаточно быстро и эффективно обезвредить. Воздействия на эмоции, чувства и мысли людей коварной незаметно разрушают социум изнутри, и эти разрушения зачастую невосполнимы.
Важным фактором применения информационного оружия является принцип его тайного незаметного использования. А. Зиновьев, описывая действие «бомбы западнизации» в России, подчеркивает: «Идеологически и в пропаганде это изображается как гуманная, бескорыстная и освободительная миссия Запада, который при этом изображается средоточием всех мыслимых добродетелей... намеченная жертва должна сама полезть в пасть да еще при этом испытывать благодарность. Для этого и существует мощная система соблазнов и идеологическая обработка... Это — на словах. А на деле западнизация... имеет реальной целью довести намеченные жертвы до такого состояния, чтобы они потеряли способность к самостоятельному существованию и развитию, включить их в сферу влияния и эксплуатации западных стран, присоединить их к западному миру не в роли равноправных и равномощных партнеров, а в роли зоны колонизации».
Серьезным преимуществом информационного оружия многие эксперты считают его относительную дешевизну по сравнению с другими видами вооружений, поскольку в него не надо вкладывать «энергию» для уничтожения противника. Предполагается, что противник обладает всеми необходимыми средствами для собственного уничтожения, поэтому эффективность применения информационного оружия состоит в том, чтобы помочь противнику направить имеющиеся у него средства против самого себя — создать эффект саморазрушения.
7.4. Информационная стратегия: вызов и коллапс
Пропаганда собственного образа жизни и дискредитация системы ценностей противника включают механизмы саморазрушения мягко и незаметно. Информационная стратегия может быть представлена в виде следующего алгоритма:
• дискредитация всех основных атрибутов общественного устройства — вывод из строя системы управления;
• включение механизмов экономического саморазрушения — создание системы экономического управления через международные институты и финансовые программы «помощи»;
• перепрограммирование населения на новый образ жизни с помощью пропаганды новой системы ценностей — массированная пропаганда через СМИ;
• поддержка любых оппозиционных движений, подкуп элиты — раскол населения на враждующие группы, состояние хаоса и гражданской войны;
• маскировка образа агрессора как бескорыстного «спасителя» страны от язв и пороков прежнего «тоталитарного» образа жизни.
Таким образом, важнейшим принципом ведения информационной войны является стремление агрессора непрерывно расширять контролируемое информационное пространство, действуя в обход сложившихся моральных норм и правил, сознательно нарушая все социальные ограничения и размывая нравственные установки. При этом СМИ концентрируют внимание на скандальных фактах, обнародывают конфиденциальные сведения из личной жизни публичных политиков, ведут скандальные «расследования», сознательно фальсифицируя информацию, смакуя «пикантные» подробности. Задача состоит в том, чтобы активизировать подкорковые механизмы человека, включив механизм манипулирования чувствами и эмоциями людей, что является основой управления психологией толпы.
Одновременно стратегия информационной войны предполагает организацию сопротивления информационным действиям противника, включая жесткий запрет на распространение альтернативной информации. Известно, например, что во время военных операций в Афганистане и Ираке американцы жестко контролировали информационный поток, подвергали бомбардировкам радиостанцию «Аль-Джазира», которая вела антиамериканскую пропаганду, чтобы не допустить «утечки информации» с поля боевых действий.
7.5. Можно ли победить в информационной войне?
Несомненно, самым важным является вопрос о том, как выиграть в информационной войне, стратегии которой становятся все более изощренными и глобальными. Весьма распространено мнение, что в войне победит тот, у кого лучше окажутся программисты.
Однако в информационной войне, которая ведется за умы и сердца людей, технические средства при всей их показной и все возрастающей мощи все-таки являются средством, а не целью. Чем больше информационная система рассредоточивается в мире, разбрасывая свои сети, тем более она становится уязвимой технически в любой точке этой сети. Известен случай с вирусом «I love you», который облетел весь мир, опустошив целые сети, — его запустил маленький никому прежде не известный хакер-филиппинец со своего персонального компьютера.
Но не технический коллапс является целью информационных войн, их цель — глобальный контроль над пространством путем контроля над умами людей. Легитимность любой власти, в том числе и информационной, — это проблема добровольного принятия этой власти большинством. Напомним, что средство информации есть прежде всего сообщение, поэтому в век информации власть слова снова обрела поистине бибилейское значение.
Еще одна весьма распространенная точка зрения состоит в том, что к победе в информационной войне может прийти тот, кто постоянно атакует и усиливает давление. Этот важный вывод возник под влиянием поражения СССР в «холодной войне», одной из причин которой справедливо называют идеологический «застой» последних лет, когда штампы «развитого социализма как самого передового общественного строя» перестали концептуально обновляться и потеряли идеологическую остроту. Специалисты сегодня с сожалением констатируют, что многие серьезные открытия, сделанные советскими учеными в период «холодной войны», так и остались невостребованными, как это произошло, например, с книгой известного математика В.А. Лефевра «Конфликтующие структуры» (1967), в которой рассматривались новые эвристические подходы к ведению информационных войн.
Однако принцип наступательности и агрессивности в информационной войне все-таки имеет свои пределы. Здесь уместно вспомнить о феномене обращения «перегретого» средства коммуникации в свою противоположность, который исследовал Маклюен. В любом средстве коммуникации есть то, что принято называть «границей прорыва», когда система внезапно меняется и превращается в другую систему. Этот феномен присущ не только СМИ: еще древние философы отмечали способность вещей обращаться в свою противоположность в процессе эволюции (Гераклит).
Напомним, что в СССР была создана самая мощная на тот исторический период система коммунистической пропаганды, которая в условиях «железного занавеса» практически монопольно влияла на каждого человека. И такая массированная пропаганда оказалась чреватой эффектом контрсуггестии — общество постепенно выработало мощный иммунитет в ответ на штампы коммунистических лозунгов: смеховая народная культура противопоставила им анекдоты и частушки о кремлевских вождях. Другими словами, система «перегрелась» и обратилась в свою противоположность, начав саморазрушаться. Поэтому эффект непрерывного контрнаступления — это обоюдоострое оружие, которое способно смертельно поразить самого нападающего.
И здесь необходимо напомнить, что каждое новое средство коммуникации — это помимо всего прочего еще и мощное средство нападения на другие средства коммуникации. Тойнби, исследовавший вызовы и ответы в истории цивилизаций, приводившие к их развитию и гибели, справедливо отметил: когда технологии эпохи могущественно подталкивают в одном направлении, мудрость вполне может потребовать уравновешивающего подталкивания в другом направлении. Эффективный ответ на вызов эпохи не может лежать в той же самой плоскости: иначе враждующие системы просто «взорвут» друг друга.
Китайская мудрость гласит: «У того, кто применяет машину, дела идут механически, у того, чьи дела идут механически, сердце становится механическим. Тот, у кого в груди механическое сердце, утрачивает целостность чистой простоты. Кто утратил целостность чистой простоты, тот не утвердился в жизни разума. Того, кто не утвердился в жизни разума, не станет поддерживать путь».
Первыми ответ на вызов эпохи всегда находили художники. После появления телевидения они неожиданно почувствовали потребность в личном контакте с аудиторией. Телевидение своей моделью глубокого, но пассивного участия побудило молодых поэтов читать свои стихи в кафе, поскольку устное слово драматически, а не пассивно захватывает все человеческое существо.
Следовательно, достаточно эффективным ответом на вызов электронных СМИ может быть восстановление личных контактов с аудиторией, что широко используется сегодня во время избирательных кампаний. Не случайно информационная эпоха, тиражирующая массовую культуру, так высоко ценит харизматические пассионарные личности: известно, что во время политических выборов избиратели голосуют за кандидата, а не за партию. Сегодня как никогда велико внимание к выдающимся личностям и их роли в истории.
Высокоэффективные новые технологии победы в информационном противоборстве рождаются также на пути гибридного смешения или встречи разных коммуникативных систем, которые взаимно усиливают друг друга: так, соединение технологий шоу-концерта с политическими технологиями избирательной кампании дало новый эффект «бархатных революций». Современные системные исследования программируют гибридный принцип как метод творческого открытия, что позволяет увидеть в процессе пересечения двух средств коммуникации творческое рождение новой формы.
Наиболее глубоко к анализу вызовов информационной революции подошел Э. Фромм в своем фундаментальном труде «Анатомия человеческой деструктивности». Он обратил внимание на то, что человеку как существу, взыскующему смысла, важно опереться на определенную систему нравственных координат — разделить добро и зло, чтобы противостоять внешним обстоятельствам. Когда человек четко идентифицирует себя с определенным обществом, видит себя частью какой-то группы или коллектива, он «обрастает нравственными корнями», поскольку общество предлагает ему определенную систему координат, которая помогает всем коллективно выжить в самых сложных ситуациях.
Не случайно меньше всего поддаются манипулированию люди с четко выраженной социальной и политической позицией, поскольку манипулятивные воздействия обратно пропорциональны социокультурной идентичности, образованности, групповой солидарности, партийной принадлежности. Именно поэтому в выработке коллективной контрсуггестии особое значение имеет система воспитания и образования, развивающая гражданские качества, патриотизм, любовь к Родине. Особую роль в развитии коллективной идентичности играет национальная идея — система ценностных установок общества, в которых выражается самосознание народа и задаются цели личного и национального развития в исторической перспективе.
С этой точки зрения победить в информационной войне может та страна, которая выстроит в информационном пространстве и предложит своим гражданам яркий символический проект национальной идеи — систему национальных приоритетов, идей и традиций, которые для большинства окажутся более значимыми, чем любые информационные воздействия и соблазны извне. При этом в глобальном контексте информационного пространства чрезвычайно важно, чтобы провозглашенные национальные цели и приоритеты были признаны остальным сообществом как гуманные.
Не случайно одной из главных мишеней разрушения в постсоветской России стала система образования и науки, вымывание из школьных программ идей гражданственности и патриотизма, вплоть до скандально известного «переписывания» учебников отечественной истории, из которых бесследно исчезали наиболее значимые страницы русских побед. Широко известна также деятельность фонда Сороса в этом направлении.
Фромм обратил внимание на канал «перегревания» западных СМИ, который неминуемо ведет к саморазрушению западного общества, как когда-то произошло с бывшим СССР. Критикуя западный проект научно-технической революции, он отметил, что логика информационного общества ведет к доминированию «моноцеребрального человека» — человека одного измерения, и сегодня это измерение виртуальное. Моноцеребральный кибернетический человек решает проблему экзистенциальных потребностей принципиально по-другому: он вступает в отношения исключительно с самим собой и с неодушевленными предметами потребления, проявляя крайний нарциссизм. В результате он сам для себя становится целым миром и любит целый мир в себе самом: общество его больше не интересует.
Но современная психология доказала, что нарциссизм как психологическая установка весьма опасен: в экстремальном варианте он веден к деструктивному желанию уничтожить всех остальных людей. Как заметил Фромм, «если никто кроме меня не существует, то нечего бояться других и мне не нужно вступать с ними в отношения. Разрушая мир, я спасаюсь от угрозы быть уничтоженным».
Кибернетический человек отворачивается от живого мира — людей, природы, идей — и все свое внимание устремляет на мир искусственный — на предметы, вещи, машины, механизмы, автоматы. Для такого человека весь мир превращен в объект купли-продажи, совокупность артефактов. Его лицо неизменно обращено к экрану — он хочет созерцать не живой мир, а сверкающие автоматические конструкции из стали, стекла и алюминия. Моноцеребральная личность настолько сильно вписана в современную автоматизированную систему, что механизмы становятся объектом ее нарциссизма: современный человек обожает свои машины не меньше, чем самого себя.
Фромм одним из первых поставил диагноз моноцеребральному кибернетическому человеку, назвав его аутистом — больной личностью больного мира. Отличительные черты аутизма — неразличение живой и неживой материи, отсутствие привязанности (любви) к другим людям, использование языка не для общения, а для манипуляции, а также преимущественный интерес не к людям, а к машинам и механизмам. Если патологические процессы распространяются на все общество, то они теряют индивидуальный характер: тогда вся культура настраивается на этот тип патологии и находит пути и средства для ее удовлетворения.
Однако помимо психологического есть и политическое измерение этой общественной патологии: распад гражданского общества, утрата социально-политических связей, отсутствие интереса к политике и деструктивные формы протеста. Не случайно во всех развитых странах мира сегодня в среднем на выборы приходит около 53% избирателей, неуклонно растет процент тех, кто голосует «против всех», и особенно велико число аполитичных граждан среди молодежи.
Поэтому сегодня так актуальны слова Маклюена о преимуществах традиционных обществ в информационной войне. Его алгоритм победы в информационном противоборстве по-прежнему актуален: чтобы быть «агрессивно эффективными в современном мире информации», необходимо активизировать в сознании людей национальную систему приоритетов, создать яркий образ национальной идеи, адаптировать традиции восточной иконы к новым средствам коммуникации. Другими словами, источником победы в информационной войне может быть только символический капитал русской культуры, многократно усиленный современными высокими технологиями.
Контрольные вопросы
1. Каково значение информационной войны как войны гражданской?
2. Как можно представить концепцию информационной войны?
3. Каковы особенности информационного оружия?
4. Какие институты информационной войны являются наиболее важными?
5. В чем значение концепции «программирующего лидерства» как информационной стратегии?
6. Можно ли победить в информационной войне?
7. Каким образом происходит превращение «перегретого» средства коммуникации в свою противоположность?