10.1. Почему нельзя украсть дубинку у Геркулеса?

В классической картине политического мира политическое действие субъектов политики разворачивается как традиционный или модернизированный ответ на вызовы политического времени. Классическое политическое действие еще не опосредовано виртуальным политическим пространством и временем, не искажено политическими технологиями, и поэтому его описание на языке политической философии наиболее полно нашло отражение в теории систем.

Не случайно именно Т. Парсонс — признанный корифей структурно-функциональной методологии, дал одно из лучших определений:

политическое действие — это самоорганизующаяся система, особенность которой состоит в символичности (символические механизмы регуляции — язык, культура); в нормативности (зависимость индивидуального действия от общепринятых ценностей и норм); в волюнтаристичности (способность индивида, независимо от условий среды, самому определять действие, исходя из своей субъективной оценки ситуации).

Политические действия классических субъектов политики — политических лидеров и партий, отдельных политических авторов и политических классов — испытывают сильные детерминации со стороны политической культуры. Эти действия зависят от политических ценностей и традиций, духа политического сообщества и этоса культуры. При этом под этосом культуры обычно подразумевают моральные и эстетические аспекты культурного мира — оценочные элементы, моральный, эстетический вкус и стиль народа, скрытое основание установок людей по отношению к самим себе и к миру. В классической картине политического мира происходит субъективное определение политической ситуации, что зависит от опыта и таланта человека, базовой структуры его личности, менталитета.

Важно подчеркнуть, что политические действия в традиционном и модернизированном обществе различаются по мотивациям и направленности, но они оба (пусть в разной степени) сохраняют определенную приверженность традициям и ярко выраженную самодостаточность. До наступления информационной эры политик должен был самостоятельно подниматься вверх по партийной лестнице, участвовать в политических митингах и дискуссиях, доказывать своими политическими действиями право на политическое лидерство. Перефразируя Лессинга, который утверждал — нельзя украсть дубинку у Геркулеса и стихи у Шекспира, — можно сказать: нельзя украсть харизму у политика до информационной революции. И только с появлением виртуальной реальности невозможное стало возможным на голубых экранах мониторов — на смену политической самодостаточности пришел виртуальный политический имидж.

Еще одной общей чертой, характеризующей политические действия в традиционном и модернизированном обществах, является единая модель легитимности политической власти. Легитимность здесь обеспечивается с помощью механизмов политической культуры, поскольку насилие не может быть стабильным и долговременным фактором сохранения политического режима. Каждый политический режим, надеющийся на функционирование в течение длительного времени, начинает стремиться к обеспечению своей легитимности, пытаясь приспособиться к установившимся культурным нормам с помощью демонстрации уважения к традициям, рациональным правилам или опираясь на харизматический авторитет лидера.

Когда-то, на заре модернизации, в эпоху индустриального общества казалось, что между традиционным и модернизированным обществом будет лежать непроходимая пропасть: традиционность и современность (модерн) станет разделять отказ от традиционных действий и переход к универсалиям индустриального мира. Но практика модернизации доказала утопичность этих представлений: только там, где политическая модернизация опиралась на новое прочтение политических традиций, она приводила к успешным политическим действиям.

 

10.2. Политическая традиция как сакральная связь времен

Э. Кассирер в своих работах по философии культуры одним из первых обратил внимание на то, как социокультурные представления людей обусловливают их политическое поведение в традиционном обществе. Апеллируя к культурным ценностям, человек через политическое действие транслирует традиционные отношения во времени вопреки социальным кризисам, стихийным бедствиям, а иногда и вопреки личным устремлениям. По существу, традиционализм как форма организации социокультурной жизни людей означает, что социально-политические отношения непрерывно формируются, поддерживаются, изменяются в результате воспроизводства традиции. Тем самым человек создает программу политической деятельности из сокровищницы своей культуры — бережно накопленного поколениями, ценностно окрашенного опыта.

В своей работе «Понятийная форма в мифическом мышлении» Кассирер исследовал феномен тотемизма в традиционном обществе. Он увидел, что даже в своих самых примитивных формах — это не просто принцип социального членения, а универсальный принцип деления мира и одновременно универсальный принцип социального действия, которое на более поздних формах общественного развития примет форму действия политического. Для традиционного человека было принципиально важным, чтобы каждое деяние человека, каждое его воздействие на мир вещей и людей происходило под знаком незримого тождества сущности определенного тотема — только тогда оно могло увенчаться успехом.

Поводом для установления тотемного родства могла стать какая-нибудь случайность или общность в некотором отношении: имя предка, название дерева или животного. Описывая клановую структуру индейского племени Зуньи, Кассирер перечисляет тотемные кланы Журавля, Антилопы, Вечнозеленого Дуба и Попугая.

Имя тотема здесь имеет ярко выраженный сакральный характер и полностью определяет структуру социального действия, формируя определенную традицию.

Постепенно именно традиция становится цементирующей основой традиционного общества. Когда племя разбивает лагерь, ни у кого не возникает ни малейшего сомнения по поводу того, какое место должен занять в нем каждый отдельный клан. Не бывает праздников, церемоний, собраний, процессий, во время которых могло бы возникнуть недоразумение по поводу действий отдельных кланов или их представителей: все четко регламентировано на сакральном уровне, освящено традицией и потому незыблемо.

Это позволило Й. Хейзинге заметить, что политика для традиционного сознания есть таинство, в котором важнейшее значение имеют обряды и ритуалы: «Стихийная персонификация всякого представления, которое на время занимает дух, по видимости функция высокой абстракции, на самом деле является скорее примитивным habitus (поведением, состоянием), которое очень близкодетской игре». Именно поэтому главными политическими фигурами традиционного общества были пророки, шаманы, ясновидцы, чудоди, поэты и софисты.

Й. Хейзинга обращает особое внимание на мышление традиционного человека: оно в чем-то напоминает мышление участника вооруженного поединка, который резко критикует соперника, задевая и бросая вызов, а свою линию превозносит как истину в последней инстанции с юношеской самоуверенностью. Но этот сакральный пыл и трепет, с которыми осуществляются все традиционные действия, и делает политические институты традиционного общества необычайно прочными и самодостаточными.

 

10.3. Политическая традиция как экстраполяция и интерпретация

Механизм политического действия, опирающегося на традицию, может развиваться двумя основными путями. Первый путь, словно нить Ариадны, медленно, но верно ведет человека политического к воспроизводству политических действий на основе ранее сложившихся отношений. Такой механизм получил в политической праксеологии название экстраполяции.

Экстраполяция происходит при перенесении сложившихся образцов и ценностей на новые политические ситуации, новые отношения и сферы политической жизни. Институт монархии, например, предусматривает, что развитие монархической государственности может целиком опираться па традиционную культурную основу воспроизводства монархического рода на каждом новом политическом этапе развития. Роль традиций при монархическом правлении так священна и незыблема, что средневековые ритуалы специально воссоздаются в современных условиях, чтобы придать современным политическим институтам видимость архаики. Современные исследователи не без иронии сообщают, что некоторые современные церемониальные традиции Британской монархии были специально воссозданы по средневековым канонам и даже отчасти изобретены для того, чтобы придать легитимность современным структурам политической власти.

Историки полагают, что сам процесс возникновение государства можно рассматривать как экстраполяцию древних локальных форм догосударственной жизни. С этой точки зрения государство есть некоторое увеличенное локальное сообщество. На Руси, например, древний вечевой идеал, сформировавшийся в локальных сообществах, служил культурной основой для создания через экстраполяцию сложной социально-политической структуры и в конечном счете — для формирования государственности.

И. Беляев, исследовавший судьбы земщины и выборного начала на Руси, также находит в русской политической истории элементы экстраполяции политических действий. «На Руси большому сообществу подчинились средние миры, а средним меньшие, так что каждый мир подчинился вечу мира, к которому он тянул по земле и воде, или иначе, на земле которого он стоял. Вече могло управлять сельской общиной, но существовало и в масштабах племени. В городе, кроме общегородского веча, могло существовать также вече улиц и отцов города, т.е. существовало внутреннее, более или менее одинаковое устройство общественной жизни на всех ступенях общества, начиная от старшего города до семьи».

Механизм экстраполяции политических действий весьма амбивалентен: с одной стороны, он придает обществу устойчивость, стабильность, здоровый консерватизм, но с другой — является причиной политического застоя и окостенелости архаичных форм политической жизни. Вечное повторение, вечный круг воспроизводства одних и тех же патриархальных отношений вызывает у молодого поколения здоровый протест — стремление к политическому творчеству.

Модель интерпретации — творческого переосмысления традиции в новых политических условиях — помогает справиться с консерватизмом традиционных правил. Интерпретация — это порыв к новому, стремление наполнить традиционное действие новым содержанием, обогатить политическую жизнь творческим пламенем новаторства. Но при этом интерпретация все-таки не является инновацией, принципиально новым политическим действием. Интерпретация рассматривает новое как хорошо забытое старое, но преображенное в соответствии с духом времени.

Сравнивая интерпретацию и экстраполяцию политических действий, можно заметить, что механизм экстраполирования нацелен на сохранение сложившегося социокультурного и политического содержания, в то время как интерпретация стремится к формированию адекватной новым отношениям системы политических ценностей. Именно с помощью творческой интерпретации политических традиций традиционное общество на протяжении столетий успешно справлялось с вызовами политического времени, черпая в сокровищнице культурных традиций все новые варианты ответов.

 

10.4. Творческие импульсы традиционной архаики

Однако теоретики модернизации, стремясь ускорить процесс перехода от традиционного общества к современному, первоначально усмотрели в традициях основную преграду на пути успешных политических реформ. Освободить политическое действие от традиций — вот лозунг первой волны модернизации, который нанес непоправимый урон многим самобытным культурам Африки, Азии и Латинской Америки.

Американский социолог Эдвард Шилз, оспаривая позитивную роль традиций в динамике политического действия, подчеркивает: традиционализм сдерживает политическое творчество, предлагая готовые рецепты для решения современных проблем, и тем самым приводит к стагнации. Фетишизация традиций усиливает пагубное стремление следовать архаичному образу жизни и патриархальным методам правления, несмотря на радикальные исторические сдвиги. Многие архаичные традиции дисфункциональны или опасны по причине своего специфического содержания (например, традиция жертвоприношения). Не случайно человеческая история полна трагедий и страданий, жестокости, эксплуатации, дискриминации, иррациональных верований, пронизанных ненавистью идеологий, несправедливых законов.

Однако такой примитивный взгляд на традиционную культуру сегодня практически изжил себя в политической философии. Культура — это не застывшая плазма, а непрерывно извергающийся, фонтанирующий вулкан: она перманентно совершенствуется, шлифуя и преображая древние традиции в соответствии с вызовами времени. Э. Гидценс подчеркивает: в мире политики традиции никогда не были слепками застывших форм, они переоткрывались и переоткрываются заново каждым новым поколением. «Традиция не столько противится изменению, сколько образует контекст специфических временных и пространственных признаков, по отношению к которым изменение приобретает значимую форму».

Культурный материал цивилизационных традиций настолько богат, многообразен и противоречив, что может быть использован в разных исторических условиях для создания широкого разнообразия альтернативных политических ценностей. Процесс развития и совершенствования традиций обусловлен не столько архаичными устоями, сколько потребностями времени и условиями, в которых развивается культура. Антрополог Нигель Харрис в книге «Вера в обществе» заметил: «Культура — это не какая-то внешняя смирительная рубашка, это многослойная одежда, и отдельные ее слои человек может сбросить и сбрасывает, если они начинают мешать движению».

Любое политическое определение культурных ценностей и традиций отражает выбор, сделанный современными политическими лидерами в ответ на возникшие проблемы. Это позволило антропологу Кевину Ауриху подчеркнуть: культурные ценности и традиции «были однажды изобретены и вновь изобретаются, были однажды воспроизведены и вновь воспроизводятся в соответствии со сложными условиями исторической практики».

Давайте задумаемся, в чем заключается феномен возрождения традиций исламизма в современном мире? В значительной степени это явление XXI в. Конечно, исламисты используют культурный материал, относящийся ко времени Пророка Мохаммеда. Но те обычаи и традиции, которые отбираются исламистами для оживления национальных традиций, зависят не от диктата древних устоев, а от понимания роли и значения этих традиций в современных условиях. Другая часть культурного материала — совершенно новая, она отражает сегодняшние достижения исламского мира — огромные доходы нефтяных компаний, экономические, политические, военные реалии исламского мира.

Сырой материал культурных традиций всегда использовался и будет использоваться политиками для обоснования своих целей, ведь опора на традиции сообщает легитимность современным политическим действиям в глазах всего общества. Поэтому волюнтаристский отказ от политических традиций чреват самыми пагубными последствиями: общество лишается механизма естественной самоорганизации, бережно шлифовавшегося на протяжении столетий. Наивно полагать, что заимствованные политические формы организации политических действий могут ускорить политическое развитие, напротив, они открывают путь хаосу как наиболее вероятному состоянию.

Теория модернизации первоначально предусматривала, что политические действия в период трансформации начнут развиваться не по модели культуры, а по модели, предписанной политическими реформами. Но, лишившись легитимации со стороны культуры, политические реформы провоцировали социальный раскол общества. В модернизирующихся обществах традиционные культурные ценности и задачи политической модернизации приходили в состояние резкой конфронтации, возникал ценностный конфликт, который иногда приводил такое общество к гражданской войне. В Алжире, Египте, Судане, Тунисе, Пакистане в ответ на разрушение традиционного уклада и вторжение западных ценностей в процессе модернизации общество раскололось и самозащитная реакция ислама привела к пересмотру всей модели общественной организации.

Современные исследования культурологов свидетельствуют: в тех случаях, когда политические действия не санкционированы культурой, не воспринимаются в ней как «свои», они могут спровоцировать в обществе мощное массовое движение протеста, стремление уничтожить, смести с лица земли неприятные политические инновации, вернуться к традиционным политическим устоям. Ахиезер усматривает в этом проявление древнего эмоционального механизма ликвидации обществом собственными усилиями всех дезорганизующих новшеств: богатство культуры включает в себя основу для массового возмущения против неоправданных новаций.

Не так давно были опубликованы результаты исследований экспедиции Санкт-Петербургского университета, работавшей в Восточной Африке, в малийской глубинке, в конце 1990-х гг. Ученые пришли к выводу, что отказ от национальных традиций и переход к западной модели демократии через внедрение «многопартийности» в условиях традиционного общества неизменно приводили африканское общество к созданию местных этноплеменных «партий», а свобода волеизъявления вырождалась в откровенный этносепаратизм, нередко ведущий к кровавым этническим и конфессиональным войнам. Выборы, организованные на западный манер, сплошь и рядом приобретали карикатурный характер псевдополитического фарса.

Ответом на эти жесткие эксперименты с традиционными культурами стал всплеск этносепаратизма и религиозного фундаментализма. Культурная агрессия Запада, пытавшегося искоренить традиции в странах Востока, породила мощный процесс девестернизации этих цивилизаций, где сегодня происходит возврат к собственным корням. Мир заговорил о «реисламизации» Нижнего Востока, «индуизации» Индии, о «возврате в Азию» Японии. В исламской, конфуцианской, японской, буддистской, индуистской культурах почти не находят поддержи основополагающие западные идеи индивидуализма, свободы, отделения церкви от государства, равенства, прав человека, либерализма. Пропаганда этих идей вызывает враждебную реакцию против «империализма прав человека» и приводит к укреплению исконных ценностей родной культуры.

Проведенное в 90-е гг. западными учеными сравнительное исследование значимости 100 ценностных установок в различных странах показало, что «ценности, имеющие первостепенную важность на Западе, гораздо менее важны в остальном мире». Молодежь незападных стран все чаще поддерживает движения религиозного фундаментализма, которые активно действуют уже не только в исламе, но и в западном христианстве, иудаизме, буддизме, индуизме.

Как точно заметил Г. Вайгель, «десекуляризация мира — одно из доминирующих социальных явлений конца XX в.». Современные политики и правительства, пытаясь добиться поддержки населения и сформировать коалиции, все реже апеллируют к национальному сознанию, все чаще обращаются к общности религиозных и культурных традиций.

 

10.5. Модернизация через реинтерпретации традиции

Одним из первых обратился к реабилитации традиций в рамках теории модернизации Ш. Айзенштадт. Он привлек внимание западных исследователей к необходимости переоценки основных постулатов модернизации. Это было сделано весьма своевременно, поскольку к началу 1980-х гг. стало очевидно: многие новые современные государства Юго-Восточной Азии — Китай, Гонконг, Тайвань, Сингапур — начали развиваться не по пути европейских национальных государств, а избрали путь реинтерпретации национальной традиции в процессе модернизации.

В большинстве стран Азиатско-Тихоокеанского региона был принят официальный курс на строительство «эпохи культуры» как феномена современной цивилизации. Теория модернизации столкнулась с интересным парадоксом: чем более открытыми миру становились «азиатские драконы», тем большую роль в их политической культуре начинали играть традиционные конфуцианско-буддистские ценности.

Весьма показательна в этом отношении деятельность Фонда Конфуция в современном Китае. Одним из основных направлений этой общественной организации является исследование роли конфуцианства в модернизации Китая, а также реинтерпретация основных конфуцианских понятий адекватно современной эпохе. Профессор Ду Вэймин полагает, что «новое конфуцианство» вполне способно ответить на вызов современной эпохи тем, что оно подчеркивает принцип уважения личности, развивает идеи личностной автономности и конкуренции на здоровой основе.

Конфуцианская этика настаивает не на правах человека, а на чувстве ответственности в процессе политической деятельности: делает упор на единстве общества, на поисках приемлемого для каждого человека места в социуме. Подобная поведенческая модель предполагает самосовершенствование человека и одновременно его добровольное самоограничение — в духовном и психологическом смысле. Единство общественного мнения достигается здесь не путем навязывания идеологических стереотипов, а путем длительных, постепенных согласований позиций, что предполагает развитие в обществе духа сотрудничества.

Почетный советник Фонда профессор Чжоу Гучэн предлагает пересмотреть традиционную трактовку термина «жэнь» как «гуманность». По его мнению, этот термин следует толковать как «человек должен быть человеком». Уточняя эту мысль, известный китайский ученый Лю Вэньин обращает внимание на то, что популяризируя жэнь, Конфуций хотел не только регулировать межличностные отношения внутри патриархального рода, но и, что еще более важно, «межличностные отношения в государственной иерархии и даже межгосударственные отношения».

Другой реинтерпретатор Конфуция профессор Бу Цзиньчжи делает особый акцент на культуре политического участия, развивая в современном духе конфуцианский идеал «гармоничного человека». Он подчеркивает, что созданной Конфуцием школе был присущ свой стиль участия в общественной жизни. Конфуцианцы отдавали все силы ведению государственных дел и упорядочению жизни, совершали подвиги и добивались заслуг ради государства, выступали против пассивного ухода от мирских дел».

Весьма интересной представляется попытка профессора Фэн Юланя обосновать неизбежность модернизации в Китае, интерпретируя положения из конфуцианского канонического текста «Ши Цзин»: «Хотя Чжоу и старое царство, его судьба нова. Сегодня Китай это и есть старое царство, и у него новая судьба; новая судьба — это модернизация. Я стараюсь сохранить единство и индивидуальность старого царства, одновременно способствуя осуществлению новой судьбы. Представители правого крыла поддерживают мое стремление сохранить единство и индивидуальность древнего царства и порицают мои усилия, способствующие осуществлению модернизации; представители левого крыла приветствуют мое стремление помочь модернизации и порицают меня за усилия по поддержанию единства и индивидуальности старого царства. Я понимаю их доводы, принимаю их похвалу и хулу. Похвала и хула взаимоисчезают, я продолжаю идти вперед в соответствии со своими суждениями».

Ученые из Фонда Конфуция не только реинтерпретируют конфуцианские ценности адекватно процессам модернизации в самом Китае, но и находят убедительные свидетельства в пользу того, что конфуцианство может активно способствовать гуманизации политических действий в глобальном мире. Так, тайваньские исследователи Хуан Цюньчжи и У. Куанмин полагают: технологическое взаимодействие мирового сообщества с природой подтверждает (через экологические бедствия) конфуцианскую точку зрения — люди, общество и природа могут процветать только сообща. Тайваньские ученые полагают, что распространение конфуцианских ценностей способно остановить загрязнение окружающей среды, превращение человека в придаток машины, разгул насилия и другие социальные болезни XX в. Это связано с тем, что конфуцианство является не только этико-политической доктриной, но и космологической системой.

За подобными интеллектуальными изысканиями лежит не просто стремление ученых развивать древнюю философскую традицию.

Интеллектуальный поиск идет в весьма определенном политическом направлении — ставится задача активизировать общественное сознание в духе демократических идеалов современного урбанистического общества, где «гармоничному человеку» предстоит уже не просто любоваться совершенством мира, а активно действовать, развивая гармонические начала в общественной жизни.

Все это свидетельствует о том, что национальные элиты в тихоокеанском регионе связывают политическое возрождение своей цивилизации с новым прочтением традиционных пластов политической культуры и политического сознания. Национальные элиты здесь обладают важной способностью формулировать «большие цели» в политике, опираясь на древность («использование древности во благо современности»). Ради достижения этих «больших целей» нация способна мобилизовать свой духовный потенциал, что обеспечивает всенародную поддержку и легитимность реформ.

Именно здесь в значительной степени скрыта разгадка «тихоокеанского чуда» — гигантского рывка «азиатских драконов» практически во всех сферах жизни. Успех этих стран еще раз показал, что благополучие нации складывается не только из экономических показателей, оно в немалой степени вырастает из духовного единства народа, поверившего в свои силы.

Успешная практика модернизации с опорой на реинтерпретацию национальных традиций в странах Азиатско-Тихоокеанского региона способствовала радикальному пересмотру основ самой модернизационной теории. С. Хантингтон был одним из первых западных исследователей, кто написал о преимуществах традиционализма в сфере модернизации: «Не только современные общества включают в себя многие традиционные элементы, но и традиционные общества, в свою очередь, нередко обладают такими чертами, которые обычно считаются современными. Традицию необходимо изучать. Кроме того, модернизация способна усиливать традицию».

Постепенно основной проблемой теории неомодернизации стал поиск новых факторов, обеспечивающих динамику конструктивных политических действий в модернизационных процессах, что потребовало дальнейшего пересмотра теории. На смену дискредитировавшей себя концепции форсированной модернизации пришли положения о защите, сохранении, возрождении и поддержке социокультурного разнообразия, о плюрализме укладов и образов жизни, обеспечении им свободы существования и развития.

Интересное решение проблемы эффективности модернизационных действий предлагает концепция волнообразного развития модернизации. Сторонники этой теории настаивают на необходимости чередования инновационных и стабилизирующих циклов: периоды внедрения в ткань общества инноваций должны сменяться расслабляющей стабилизацией общественного развития на основе воспроизведения и использования традиций.

Современная концепция неомодернизации включает в себя наряду с идеей светской организации социальной жизни признание значимости религии и мифологии в духовной сфере, уважение к харизме традиционного лидерства, почитание авторитетов «старейшин» в политике, использование идеи коллективистской сплоченности общества. Полностью реабилитированы также традиционные ценности родства, семьи, факторы значимости групповой идентификации и солидарности.

Это позволило А. С. Ахиезеру сформулировать курс неомодернизации в виде разрешения творческого парадокса: «Задача заключается в том, чтобы пройти между Сциллой консервативного традиционализма, грозящего застоем, неспособного удовлетворить растущие потребности и тем вызывающего дискомфортное состояние, и Харибдой утопического абстрактного либерализма, который несет возможность того же состояния, но совершенно по иной причине, т.е. в результате попыток изменить ситуацию, придать ей динамичный характер, резко порвать с массовыми ценностями».

Унифицированные представления о модели политического действия в процессе модернизации сменились сегодня многофакторным подходом: стало очевидно, что темпы, ритм и последствия модернизационных преобразований в разных странах зависят от традиций политической культуры, особенностей менталитета и образа жизни.

Не случайно известный немецкий конфликтолог Ральф Дарендорф предостерегает современных реформаторов от «кавалерийской атаки» и «шоковой терапии»: политические действия модернизаторов должны быть рассчитаны на последовательные преобразования глубинных пластов жизни, отношений и ценностей в гражданском обществе. Если для осуществления конституционной реформы может быть достаточно шести месяцев, то для экономических преобразований может не хватить нескольких десятилетий, а культурная трансформация должна быть рассчитана на несколько поколений.

Достаточно экстравагантный образ «квадратного колеса» для объяснения модели модернизационных действий предложил Н. Вернек Содре. Он полагает, что политическое действие в процессе модернизации должно напоминать колесо, которое со скрипом переваливает через ребро между гранями, заметно приподнимаясь, а затем замирает на новой грани — и здесь начинается период бурного развития, весьма неравномерного и однобокого, требующего колоссальных усилий и исчерпывающего наличные ресурсы, после чего снова наступает период «застоя» и стагнации.

Если раньше модернизация интерпретировалась как решение, принятое образованной элитой и навязанное сопротивляющемуся населению, которое цеплялось за традиционные ценности и уклад жизни, то сегодня речь идет о том, чтобы избежать наивного политического волюнтаризма в процессе политических преобразований. Практика реформ показала: не все желаемое достижимо и зависит от простой политической воли. Нельзя также рассчитывать на эффективность модернизации, исходя исключительно из показателей экономического роста: гораздо важнее для стабилизации общественного развития сформировать новые ценности сообщества, которые не противоречили бы старым традиционным устоям, а развивали их в новом направлении.

При всем разнообразии моделей неомодернизации большинство из них сегодня направлено на поиски стабилизирующих факторов, которые способствуют сохранению цивилизационной идентичности, развитию и укреплению традиций. Идея реинтерпретации традиций в духе современности в процессе реформ является важной задачей политической элиты. Именно элита должна доказать народу, что его историческое наследие актуально и конструктивно — способно в условиях реформ послужить основой динамичного развития общества и тем самым дать необходимые мотивации для эффективных политических действий.

 

10.6. Эвристическое значение русского традиционализма

Идея реинтерпретации национальных традиций в ходе политических реформ находится востром противоречии с концепцией прагматизма в политике. Современные политики часто уповают на прагматизм как рациональную основу политических действий: они надеются на универсальные политические механизмы и системы значительно больше, чем на человека и его культуру. С позиций политического прагматизма борьба за идеалы в политике — давление архаичного и иррационального традиционализма.

Культ прагматизма в политике особенно распространен в англо-американской политической культуре. Если мы вспомним иерархию политических культур, разработанную Г. Алмондом и С. Вербой, то эталоном там выступает «светская» американская политическая культура, в которой политика — не борьба идей, а столкновение групповых интересов, каждый из которых в своих границах законен, что предполагает политический компромисс и консенсус.

Однако открытый современной социологией универсальный закон возвышения потребностей по мере развития культуры свидетельствует в пользу возрастания социокультурных, духовных факторов в политике, объективно усиливает рациональность по ценности в современном политическом процессе. Социологи на эмпирическом уровне открыли феномен постэкономического человека еще в 1960-х гг.: известная концепция «иерархии потребностей» А. Маслоу объясняет, как по мере удовлетворения «первичных» материальных нужд человека актуализируются «высшие» потребности, связанные ценностями образования, социального престижа, творческой самореализации, духовной наполненности жизни.

Парадокс прагматизма в политике связан с тем, что сами прагматики, стремясь к максимальной эффективности, подрывают эффективность власти тем, что игнорируют ее духовную составляющую. Если заинтересованность и воодушевление людей падают, любая политическая система начинает давать сбои: политические институты нуждаются в активной творческой интерпретации заинтересованных политических акторов. Поэтому наиболее эффективная модель политического лидерства — отнюдь не инструментально-прагматическая, а нравственно-этическая, способная мобилизовать духовный потенциал, духовные ресурсы общества посредством опоры на национальную идею и мораль.

Российское политическое сознание, ориентированное на рациональность по ценности, только по западным меркам «потребительского общества» кажется отсталым и несовременным — в горизонте открытой истории, стоящей перед лицом нерешенных глобальных проблем, его характерные черты могут оказаться весьма продуктивными. Говоря языком современной науки, православно-христианская идентичность формирует особый тип личности с постматериалистической структурой потребностей, феномен «очарованного странника» (Н. Лесков), взыскующего не материальных ценностей, не жизненного успеха, а правды, справедливости и смысла жизни.

Об этом хорошо сказал Н. Бердяев: «Россия — страна бесконечной свободы и духовных далей, страна странников, скитальцев и искателей...». Н. Бердяев, как и С. Франк, связывал стихийность и безграничность свободы с «исканием Божьей правды» русскими странниками, свободными от тягот мирской жизни, с котомкой за плечами ищущими «неведомого града». Внутреннюю свободу русского народа Бердяев противопоставлял внутренней несвободе западных народов, закрепощенных «мещанскими нормами».

«Очарованный странник» — самый свободный человек на земле, которому открыт мир и который сам открыт миру. Это тот самый «человек в поисках смысла» (В. Франкл), которого так ждет современность, чтобы выйти из тупиков технической цивилизации. И мы должны защитить этого человека, раскрыть его творческий потенциал и преимущества перед экономическим человеком западного мира. Экологи сегодня предупреждают нас о том, что жесткие промышленные технологии разрушают природную среду и ведут к глобальной экологической катастрофе. Но жесткие политические технологии, подавляющие социокультурную идентичность, национальный тип и национальный характер, не менее разрушительны — они подрывают духовную энергетику нации, ведут к национальному духовному кризису.

Теория экономического человека имеет яркую цивилизационную окраску — она отражает специфику западного типа жизнестроения. Экономический человек демонстрирует инструментальное отношение к миру. Он с самого начала отделяет информацию, относящуюся к области средств, от информации, относящейся к сфере ценностей, определяя для своей деятельности особый орудийный мир. Как отмечает А.С. Панарин, «собственно специфика Запада состоит в этом скрупулезном отделении инструментальных средств от ценностей и опережающем приращении инструментальной информации по сравнению с информацией ценностной. Прежние культуры умели создавать непревзойденные шедевры, относящиеся к ценностному миру, но они не владели тайной отделения мира ценностей от мира ценностно-нейтральных средств, от орудийной сферы».

Благодаря инструментальному отношению к миру Запад демонстрирует высокие темпы развития материального производства, но уже сейчас жесткие промышленные технологии привели к экологическому и энергетическому кризису, а самое главное — к кризису культуры. В ценностной сфере экономический человек опирается на примитивный идеал «потребительского общества», который разрушает все «высокие» культурные мотивации. Экономический человек создал технократическую теорию управления сознанием потребителя: «Регулирование спроса и управление им, по сути дела, является обширной и быстро растущей отраслью экономической деятельности, она охватывает громадную систему средств информации... почти всю рекламу, многочисленные прикладные исследования... и многое другое... Если говорить более определенно, то она управляет теми, кто покупает товары».

Экономический человек держит в своих руках политическую власть благодаря подобной технологии производства массового сознания с заранее заданными свойствами. Разработанный З. Фрейдом психоанализ превратился в особую технологию «оскопления» сознания, внушая человеку, что все его тайные, скрытые, подсознательные комплексы и влечения необходимо «проявить» и реализовать через механизмы компенсации. На это направлена вся сложная индустрия развлечений, ибо тот, кто собирается манипулировать людьми, как справедливо заметил В. Франкл, «должен сначала овеществить их, а для этого внушить им доктрину пандетерминизма». Психоанализ виновен не только в деперсонализации, но и в дереализации человека: «грешен перед духовным в человеке дважды: перед субъективным духовным — духовной личностью — и перед объективным духовным — объективными ценностями».

Экономический человек исчерпал сегодня свою социальную нишу, ибо дальнейшее агрессивное наступление его на природу и культуры грозит исчезновением человека и человечества. Вера экономического человека в технический прогресс оказалась иллюзией настоящего и утопией будущего. Как остроумно заметил С.Л. Франк, «нам остается только удивляться наивности поколений, ее разделявших». С этой точки зрения реабилитацию очарованного странника — человека, ориентированного на духовные цели и ценности, — следует оценивать как адекватный нашей национальной традиции социокультурный проект будущего.

 

10.7. Рациональность по ценности как высший тип рациональности в политике

Э. Фромм отметил, что одной из главных духовных проблем современного мира является проблема преодоления разрыва между декларируемыми ценностями современного человека и действительными ценностями, которыми он руководствуется в жизни и которые им зачастую не осознаются. В большинстве демократических стран официально признанными, осознанными ценностями являются гуманистические: милосердие, любовь к ближнему, ответственность, сострадание. Но главная опасность состоит в том, что они утрачивают реальное воздействие на мотивации человеческого поведения, в то время как утилитарные ценности — собственность, потребление, социальный статус, развлечения — начинают занимать несоразмерно большое место в системе культуры. Разрыв между имеющими высшую духовную санкцию гуманистическими ценностями и невозможностью их реализации приводит к девальвации ценностей, опустошает человека.

Это особенно опасно перед лицом обострения глобальных проблем современности. Дело в том, что человек способен по-настоящему осознать угрозу всеобщей экологической катастрофы, сохранения генофонда человечества, опасность разрастания терроризма только в том случае, если он вернется к прежнему пиетету перед духовными ценностями, поставит их на первое место в системе своих приоритетов. Экономический человек Запада нечувствителен к духовным проблемам современного мира, у него другая шкала ценностей. Только человек, взыскующий смысла, воодушевленный идеей духовного преобразования мира, способен сегодня решить глобальные проблемы современности.

Хочется подчеркнуть, что образ человека, созданный православной антропологией, замечателен по своей многомерности и пластичности. Как справедливо отмечает С. Хоружий, «по высоте здания, как и по реалистической полноте охвата, такой образ человека, хотя и сформировавшийся в основных чертах полтора тысячелетия тому назад, по сей день остается скорее уж впереди нас, нежели позади. Он остается, таким образом не только не нераскрытым, но также еще и неустаревшим, непревзойденным — и потому не утрачивает способности оказаться нужным и ценным для современной мысли, современных духовных поисков, всей духовной ситуации наших дней». Поэтому так неуместны определения российской политической культуры и российского политического сознания как «традиционно-архаических», «несовременных», что весьма характерно не только для вестернизированной политической элиты, но и для академических научных исследований.

Человек, взыскующий смысла, отстаивает ценностное отношение к миру, отвергая чисто инструментальный подход, утверждая особый тип рациональности — рациональность по ценности. Русская духовная традиция наделяет ценности значительно большим статусом и влиянием на политическую повседневность, чем западная, уповающая на интересы. Поэтому политическая борьба в России была и остается борьбой за идеи и идеалы. Когда политик выступает от имени идеала, он задевает не слабые струны рациональности общественного сознания, а сильные струны мессианского чувства групповой психологии. Поэтому по силе воздействия в политике целерациональность всегда уступает рациональности ценностной.

В России способность жить социально значимой идеей относится к древнему архетипу кафолического, соборного сознания. Воспитанное православной традицией («Душа Православия — соборность» (С. Булгаков)) такое сознание не есть примитивный коллективизм, который пытались проповедовать большевики. В марксистской традиции личность растворялась в коллективном действии, провозглашался примат коллективных интересов над индивидуальными. Проповедуемый социалистами социально-политический коллективизм основан на механически-атомистическом понимании общества: достижение коллективного действия здесь происходит через государственное принуждение, через внешнее объединение отдельных личностей.

Кафолическое сознание, напротив, предполагает, что личность вбирает в себя полноту чужих индивидуальностей, «держит внутри себя собор со всеми» (С.Н. Трубецкой), выходит из самозамкнутости и отчужденности через кафолическое преображение. Кафолическое сознание обладает способностью и силой воспринимать и выражать сознание и жизнь целого, всего общества. Соборность держится не общностью интересов, но связью духовной и нравственной, связью общей любви. Об этом хорошо сказал А.С. Хомяков: «Соборное Единство есть единство свободное и органическое, живое начало которого есть Божественная благодать взаимной любви».

Русские философы часто использовали сравнение, идущее от Плотина, — «я» подобно листу на дереве, который внешне не соприкасается с другими листьями или соприкасается лишь случайно, но внутренне, через соединение ветвей и сучьев с общим корнем, связан, следовательно, со всеми остальными листьями и ведет с ними общую жизнь. «Мы» представляется здесь не внешним, позднее образовавшимся синтезом, неким объединением нескольких «я», а первичным неразложимым единством, из корня которого произрастает «я» каждого.

Элемент соборности в русском самосознании — это особо ценный дар, который в самые трудные минуты российской истории спасал народ и страну. И то, что сегодня в России это понятие воспринимается как архаичное, — трагедия нашей культуры. Напомним, что страны Азиатско-Тихоокеанского региона у спешно доказали всему миру, что их национальная традиция «адаптирующегося коллективизма» (которая весьма близка нашей, отечественной) способна создать высокосовременное общество «групповой ориентации», неиндивидуалистической правовой культуры, основанной на компромиссе.

Российским политикам еще предстоит осознать, что западная экономикоцентристская версия гражданского общества как совокупности автономных индивидов, связанных отношениями обмена, по многим параметрам уступает православно-аскетической этикоцентристской традиции гражданского общества как совокупности людей, связанных общими ценностями и базирующимися на них отношениями кооперации, сотрудничества и солидарности. В таком обществе на первый план выходят не холодные отношения обмена, а теплые отношения соучастия, где выстроены этические (а не экономические) приоритеты, которые защищают личность и права каждого человека гораздо более полно.

Если экономикоцентристское гражданское общество рождает массового потребителя и примитивную массовую культуру, то этикоцентристская модель способна совершенствовать человеческие отношения, развивать культурную традицию, апеллируя к высоким ценностным идеалам. Нравственные поиски в глазах русского человека обретают свою ценность лишь благодаря своему отношению к абсолютному, к всеобщему, к общественному идеалу. Как подчеркивает С. Франк, «едва ли можно назвать хотя бы одного национального русского мыслителя, который не выступал одновременно в качестве морального проповедника или социал-реформатора, иначе говоря, в некотором смысле не стремился бы улучшить мир или возвести идеал».

История достаточно ярко показала современному человеку, что путь автономной морали, западная модель демократии — это система духовного релятивизма и индифферентизма, лишенная всяких абсолютных основ; мир «потухших маяков», оскудевших и утративших обаяние ценностей; мир, в котором происходит самое страшное — опустошение человеческой души. И напротив, этика коллективизма, сотрудничества, соучастия создает общество высокой нравственной мотивации и ответственности, живущее коллективными идеалами, особое значение среди которых занимает национальное начало.

Именно национальная идея как символ собирания и восстановления народной силы и государственного единства дает русскому народу осознание общей связи, вне которой нет будущего для нации и страны. У В.О. Ключевского есть поразительно точный анализ Смутного времени, удивительно созвучный диагнозу нашему времени: «В конце 1611 г. Московское государство представляло зрелище полного видимого разрушения... Государство преображалось в какую-то бесформенную, мятущуюся федерацию. Но с конца 1611 г., когда изнемогли политические силы, начинают пробуждаться силы религиозные и национальные, которые пошли на выучку гибнувшей земли».

Ключевский высказывает здесь очень важную мысль: российское государство возрождается и крепнет только тогда, когда тяжкие бедствия заставляют разрозненные политические силы забыть о своих особых интересах и объединиться во имя национальной идеи, единой коллективной судьбы. К сожалению, Россия всегда покупала свое национальное самосознание великими жертвами и невыразимыми страданиями. Поэтому прав П.И. Новгородцев: «Нужно, чтобы все поняли, что не механические какие-либо выборы и не какие-либо внешние формы власти выведут наш народ из величайшей бездны его падения, а лишь новый поворот общественного сознания».

Православная этика формирует гражданское общество не через индивидуальные, а через коллективные формы активности, и современная когнитивистская психология доказала, что коллективные формы дают более сильные и устойчивые формы социально-политических мотиваций. Пора и российским политикам вспомнить о национальном кафолическом, соборном сознании народа — именно в нем залог высоких политических мотиваций растерянных и униженных современных россиян.

Дореволюционная российская интеллигенция создала высокую духовную традицию, которая подарила миру непревзойденные художественные шедевры в области литературы и искусства. И сегодня, спустя столетия, весь мир восхищается глубиной и нравственной полнотой произведений А. Пушкина, Ю. Лермонтова, Л. Толстого и Ф. Достоевского. И если бы эта духовная традиция не прервалась, она бы привела к формированию в России уже в начале XX в. этикоцентристской модели гражданского общества, альтернативной западному индивидуализму. Этот потенциал российской политической культуры еще предстоит раскрыть российским политикам, поскольку именно в нем — подлинная политическая сила отечественной традиции.

Контрольные вопросы

1. Как можно определить политическое действие?

2. Что объединяет политические действия в традиционном и модернизированном обществах?

3. Почему традиция является важным механизмом в структуре политического действия не только традиционного, но и модернизированного общества?

4. Как изменилась теория модернизации в течение последних десятилетий?

5. Почему модернизация через реинтерпретацию традиций оказалась наиболее успешной?

6. В чем эвристическое значение российских национальных традиций в процессе современного политического реформирования общества?

7. Почему рациональность по ценности является более сильной мотивацией, нежели рациональность по цели?

 

11.1. Кризис самодостаточности

Информационная революция открыла перед человеком политическим новую сферу политических действий — виртуальное политическое пространство, и вначале казалось, что новые информационные ресурсы политического действия обладают только позитивными качествами. Об этом на заре телевизионной эры очень образно написал В. Саппак: «Смотря первые телевизионные передачи, мы не знали, как все это назвать. Документальность, эффект присутствия, интимность, импровизационность — слова были найдены несколькими годами позже».

Действительно, виртуальное политическое пространство позволяет охватить максимально большую политическую аудиторию, поэтому политическое действие в таком пространстве необычайно результативно, масштабно, зрелищно. Аудиовизуальные информационные технологии позволяют в несколько раз усилить эмоциональное воздействие на политическую аудиторию за счет использования сценических эффектов, качества съемки, музыкального оформления и других возможностей современных высоких технологий.

Но вместе с тем использование виртуального пространства принесло с собой новые неожиданные проблемы в сфере политики. Новые информационные технологии изменили саму природу политического действия и условия его реализации. Однако самым обескураживающим открытием информационной революции в сфере политической праксеологии стал кризис самодостаточности политического действия.

Человек политический не сразу заметил, как новые информационные технологии изменили не только мир политики, но и его самого. Чем больший объем информации стал использоваться для осуществления политических действий, тем больше человека стала интересовать только информация о политике, но не опыт непосредственного политического общения и действия. Информация о политике постепенно все больше замещает реальное политическое действие и реальный политический процесс.

Информационные технологии опосредуют наши отношения с политическими институтами и политическими акторами, и при этом они сознательно и бессознательно искажают политические реалии. Известный немецкий философ К. Поппер, откровенно ненавидевший телевидение, подчеркивал в своих выступлениях: не бывает «нетенденциозной» информации, поскольку любой профессионал-телевизионщик может спрашивать интервьюируемого «в лоб» или «по касательной» — разница здесь очень велика. Поэтому утверждения, будто существует информация в чистом виде, ложны.

Когда политическое действие становится объектом информационных технологий, его снимают на пленку, записывают, тиражируют, воспроизводят в виртуальном пространстве, и оно тем самым теряет главное качество классической эпохи — свою самодостаточность. Имиджмейкеры подсказывают политику, что и как сказать, в чем предстать перед камерой, как посмотреть и какие жесты использовать. Одновременно оператор и режиссер снимают политическое действо в нужном ракурсе, создают необходимую политическую атмосферу, привлекают массовку, а затем еще просматривают перед выходом в эфир и вырезают «лишнее и ненужное».

Существуют профессиональные приемы телесъемки, позволяющие с помощью смены планов — крупного, среднего и общего, фокусного расстояния объективов — от длиннофокусного до широкоугольного, чередования способов съемки — статического кадра, панарамирования, увеличения и уменьшения изображения — усиливать эмоциональное воздействие информации на зрителя в нужном направлении. Например, фронтальная съемка на уровне глаз порождает симпатию, ощущение спокойствия и непринужденности. Слишком высокий угол съемки может вызвать негативное отношение к герою, а низкий угол подчеркнет впечатление силы и властности.

Исследования в области виртуального формирования имиджа показали, что крупный план можно использовать двояким образом: для усиления иллюзии личностной связи зрителя с политическим лидером, что особенно важно во время предвыборной кампании, и для дезавуирования оппонента. В последнем случае крупный план может использоваться как способ подчеркивания негативных черт: вполне адекватные движения человека будут выглядеть так, как если бы он попытался укрыться от пристального взгляда съемочного аппарата. Этим способом пользовался известный «телекиллер» С. Доренко для борьбы с мэром Москвы Ю. Лужковым во время предвыборной кампании 1999 г.

Но и на этом виртуальные манипуляции не заканчиваются. После того как политическое действие попадает в эфир, его начинают комментировать и интерпретировать многочисленные политические аналитики. Появилось целое направление политического анализа — объяснять, что на самом деле думал президент, когда появлялся на политической сцене с теми или иными заявлениями. Вспомним многозначительное «молчание Путина» в самом начале его президентства: на этом «молчании» сделала карьеру целая толпа политических аналитиков.

Приемы манипуляции во время интерпретации политических событий также хорошо известны: «наш человек в толпе» («случайно» выхваченное мнение рядового прохожего), «искусственный спутник» (информация о поддержке политика любой знаменитостью), «завышение» информации (придание неоправданно высокого уровня сенсационности), «сияющие обобщения» (того, чего вообще не было), «блистательная неопределенность», игра в простонародность.

Ю. Лотман, анализируя особенности экранного отображения мира, обращал внимание на то, что телекамера вносит в зримый мир ярко выраженную дискретность, расчленяет его на куски, каждый из которых получает известную самостоятельность, в результате чего возникает возможность многообразных комбинаций там, где в реальном мире они не даны. Кадр получает свободу, присущую слову: его можно выделить, сочетать с другими кадрами.

Многие известные кинорежиссеры отмечали, что даже снимая кинохронику и организовывая впоследствии монтажом только хроникальные кадры, можно рассказать неправду. Технический прием искусственного монтажа политических новостей, который ведет к появлению псевдособытий на экране, современные ньюсмейкеры именуют «инсценировка новостей» («news stading»).

Все эти виртуальные комбинации вокруг политического действия получили вполне точное название на языке современной политической науки: манипулирование общественным сознанием.

 

11.2. Если вы все понимаете, значит... вам не обо всем говорят

Немецкий политолог Г. Франке в книге «Манипулируемый человек» дал достаточно полное определение этого феномена: «Под манипулированием следует понимать своего рода психическое воздействие, которое проводится тайно, а следовательно, и в ущерб тем лицам, на которых оно направлено».

Особенность манипулирования состоит в том, что оно не только побуждает человека, находящегося под таким воздействием, делать то, что желают другие, —оно заставляет его хотеть это сделать.

Манипулирование в виртуальном пространстве состоит в том, чтобы распространять такую информацию, которая создает стимулы для необходимых политических реакций. Другими словами, распространяются не идеи, а стимулы, т.е. используются психологические трюки, которые вызывают определенные чувства, эмоциональные порывы и политические действия. Это создает опасность таких неуправляемых коллективных действий, какими являются массовые психозы.

С помощью манипулятивных технологий можно превратить гражданское общество в огромную, но не собранную в одном месте толпу — через единый поток информации. Не случайно Дж. Даллес — один из теоретиков «холодной войны» заявил: «Если бы я должен был выбрать только один принцип внешней политики и никакой другой, я провозгласил бы таким принципом свободный поток информации».

Распространение информационных фантомов, которые вызывают массовую истерию и как следствие — управляемые коллективные политические действия, основано на серьезных психологических исследованиях. Журнал «Шпигель» сообщил о проведении серии экспериментов по заказу телекомпании Би-Би-Си. Было подготовлено два варианта выступления на одну и ту же тему: правдивый и ложный. Оба варианта передавались через газеты, радио и телевидение. Социологи опросили зрительскую аудиторию и подсчитали: 73% радиослушателей, 63% читателей газеты и только 51% телезрителей смогли отличить правду от лжи.

Эти эксперименты подтверждают: сила внушения средств массовой информации огромна, но особенность виртуального политического действия состоит в том, что оно превосходит по суггестии (внушению) все прежние манипулятивные воздействия. Не случайно умелый лжец всегда смотрит в глаза собеседника: а перед виртуальным экранам сегодня сидит все человечество.

Приемы виртуальных манипуляций над политическими действиями тщательно прорабатываются, используются политическая семантика и риторика. Манипулятивная семантика заключается в подмене слов и понятий, чтобы «смягчить» политический удар и отвлечь внимание аудитории на второстепенные понятия. Например, при комментировании военных действий в Югославии, Афганистане, Ираке американские аналитики исключили все слова, вызывающие отрицательные ассоциации: война, жертвы, уничтожение, разрушение. Вместо этого теперь употребляются нейтральные термины: ограниченные гуманитарные операции, зачистки территории, гуманитарные акции, санитарные кордоны, точечные удары.

Эти наукообразные термины настойчиво повторяются как заклинание со всех информационных каналов, создавая эффект навязчивой идеи общественного сознания. Наукообразность новых терминов призвана усилить их магическое воздействие на общественное сознание: попытка скрыть манипуляцию за авторитетом науки. Этот прием был известен еще античной риторике, и Фукидид дал ему точное название — «коррупция языка». Если слова начинают означать нечто противоположное тому, что они всегда означали в обществе, наступает распад общественного сознания, психологическая деградация.

Исчезновение феномена самодостаточности и подлинности политического действия и подмена его целиком искусственными виртуальными конструкциями имеют весьма негативные последствия в сфере политики. И дело не только в том, что появляется возможность выдавать желаемое за действительное: дело в том, что виртуальное политическое действие заменяет реальную правду политической жизни, что может привести к далеко идущим саморазрушительным последствиям, которые вначале никогда точно невозможно предсказать.

Возьмем весьма простой пример из серии скандалов, искусственно раздуваемых прессой. Лестер Туроу пишет, что в Калифорнии в 1990-е гг. стало реально снижаться количество убийств в городе, но журналисты в поисках сенсаций продолжали разжигать телевизионные страсти, привлекая внимание общественности к каждой очередной жертве. Демонстрируемая на экранах «крупным планом» преступность стала более реальной, чем сама действительность. Ощущение того, что криминальная волна нарастает, заставило людей требовать от властей конкретных мер. На референдуме в Калифорнии в 1994 г. была одобрена реформа более суровых тюремных наказаний. К 1995 г. тюремные бюджеты в Калифорнии вдвое превысили университетские, а расходы на одного заключенного в этом городе сегодня в четыре раза выше, чем на одного студента.

Туроу подчеркивает: «Средства массовой информации становятся светской религией, в значительной мере заменяющей общую историю, национальную культуру, истинную религию, семью и друзей в качестве главной силы, создающей наши представления о действительности». Политическое действие в информационном обществе становится спектаклем, искусственной конструкцией, целиком и полностью манипулируемым и манипулирующим действием. Циничная фраза, которую часто повторяют современные телекомментаторы, прекрасно иллюстрирует этот факт: «Если вы все понимаете, значит вам не обо всем говорят».

В некоторых случаях сознательное искажение реальности средствами массовой информации в пользу определенных лобби может привести к необратимым последствиям. Например, современный экологический кризис стал результатом длительного сокрытия истинной информации о катастрофических результатах воздействия на природную среду современных промышленных технологий. Но и сегодня во время дискуссий по проблемам охраны окружающей среды, потепления климата и парникового эффекта можно наблюдать, как зрелые ученые мужи с серьезным видом предлагают фантастические проекты, лишь бы не подходить к решению экологического кризиса по существу, с позиций изменения самих промышленных технологий: например, предлагается насытить океан железом (!) дабы стимулировать синтез планктона, чтобы он поглощал избыточные парниковые газы.

Главная опасность эффекта манипуляции общественным сознанием связана с раскручиванием во времени и пространстве «цепочки лжи»: одна неправда рождает другую, и в результате мир погружается в паутину лжи, где уже невозможно найти правых и виноватых.

 

11.3. Самобытное сопротивление

Современные исследования в области политической психологии показали, что людям свойственно не только поддаваться внушению со стороны электронных средств массовой информации, но и вырабатывать психологические методы защиты от манипулятивных воздействий — контрсуггестию. Как отмечал Г.Г. Дилигенский, «в условиях политической конкуренции, чем интенсивнее поток манипулирующей информации, которой подвергает себя человек, тем больше он сопротивляется ей и старается занять позицию, равноудаленную от соперничающих сторон».

Многочисленные опросы населения в разных странах мира подтвердили, что в последние годы уровень доверия населения к СМИ резко упал. На выборы, как правило, приходит чуть больше половины населения, причем процент тех, кто голосует «против всех» год от года увеличивается. Все это свидетельствует о том, что эффект контрсуггестии с развитием информационных технологий возрастает, а это в свою очередь делает неэффективным изощренные виртуальные политические манипуляции. На последних выборах в Государственную Думу с треском провалились крупные либеральные партии СПС и «Яблоко», не сумевшие преодолеть даже 5%-й барьер, хотя их финансирование со стороны крупного капитала было самым высоким: они могли себе позволить все виды виртуальной политической рекламы и самых дорогих имиджмейкеров.

Ни один вызов информационного общества не остается без ответа — таков общий закон развития политической культуры. Наиболее сильный ответ сегодня зреет в рядах сторонников «самобытного сопротивления». Этот термин предложил в конце 1990-х гг. испанский политолог Мануэль Кастельс, дав тем самым общую характеристику движениям экологистов, феминисток, религиозных фундаменталистов, националистов, местных общин, антиглобалистов.

Кризис легитимности политических институтов, который происходит под влиянием манипулятивных информационных технологий, лишает традиционные политические действия их смысла и функций и постепенно приводит к становлению мощного «самобытного сопротивления», которое находит себе опору в ценностях сообщества. Новые политические движения строят свое сопротивление на традиционных ценностях Бога, нации и семьи, возводя укрепления вокруг своего лагеря, созданного по этническому или территориальному признакам. Но самобытность сопротивления не ограничивается традиционными ценностями, поскольку она строится также при помощи проактивных социальных движений (прежде всего экологического, территориального, женского), утверждающих свою самостоятельность через общинное сопротивление.

Вовлеченные в движение сопротивления сообщества защищают свое пространство, свое место в политическом мире с помощью акцентированной самобытности: они дорожат своей исторической памятью, утверждают значение своих ценностей в борьбе против виртуального распада ценностей. Известно, что в католических странах от Америки до Польши церковь играет весьма важную роль в политическом процессе невзирая на то, что многие теоретики постмодерна ее не раз уже хоронили. В исламском мире фундаментализм стал таким активным политическим фактором, который сегодня не могут игнорировать ни Восток, ни Запад.

Группы самобытного сопротивления сознательно стараются восстановить статус культуры, традиции и самодостаточности в политике. При этом формы самобытного сопротивления возникают не из прежней самобытности гражданского общества, которой характеризовалась индустриальная эпоха, а из сопротивления современных местных сообществ. Например, движение экологистов начиналось с идеи защиты своей собственной среды обитания, здоровья и благосостояния и только позднее перешло к более общим лозунгам экологической ориентации современного общества, к идеям коэволюционного развития человека и природы на основе социально-биологической самобытности видов.

Движение территориальной самобытности является основным фактором активизации местной политической власти. Город и муниципальная власть вернулись на современную политическую сцену и стали характерной чертой политического процесса. Именно в инициативах на уровне местной политической власти находит сегодня свое развитие политическая демократия: граждане хотят сами определять перспективы жилищного строительства и развитие здравоохранения, строительство школ и маршруты городского транспорта. Европейское Движение городов будущего, которое пропагандирует методы прямой демократии в муниципальном управлении, находит активную поддержку среди жителей современных городов.

Эффективность сетевой формы коммуникаций самобытного сопротивления наиболее ярко видна на примере развития женского движения феминисток. Их наиболее успешные кампании являются не результатом строго спланированных действий, а следствием «турбуленций», случающихся в сети беспорядочных коммуникаций. Обмен опытом в женских спортивных клубах, на занятиях по аэробике, в магазинах и на страницах женской книги, женских журналов подорвал доминирование мужчин в современном обществе значительно эффективнее, нежели распространение феминистских идей на научных симпозиумах и конференциях, где мужчины имеют возможность их активно критиковать и контролировать.

В ответ на виртуальность «большой политики» разворачивается активный политический процесс на вполне реальной местной политической сцене. Теоретики постмодернизма справедливо считают, что субъектами политического процесса в информационном обществе будут не партии и профсоюзы, а самобытно ориентированные сообщества людей, организованные с помощью сетевых структур. Это позволило М. Кастельсу пророчески заявить: «Именно на задворках общества, будь то альтернативные электронные сети или же самые низовые сети сопротивления сообщества, я усматриваю зародыш общества, в муках рождаемый историей благодаря могуществу самобытности».

Контрольные вопросы

1. Какие изменения в структуре и качестве политического действия произошли под воздействием информационных технологий?

2. Какой смысл вложен в термин «манипуляция общественным сознанием»?

3. Каким образом формируется современное самобытное сопротивление?

4. Какие движения самобытного сопротивления наиболее успешно заявили о себе в современном мире?

5. Как сетевая форма организации помогает формировать самобытное сопротивление?

6. Почему партии и профсоюзы теряют свою эффективность в современном политическом процессе?

7. Какой смысл вложен в термин «контрсуггестия»? Почему человек сопротивляется манипулятивным технологиям?