Завершается второй год Великой Отечественной войны. Гитлеровское командование вынашивает планы реванша за жестокое поражение в Сталинградской битве. Ударные силы немецко-фашистских групп армий «Центр» и «Юг» стягиваются к Курской дуге…
В эти дни серьезно осложнилась обстановка для советских партизанских отрядов и разведывательных групп, действовавших в тылу группы армий «Центр». Значительный район лесов, раскинувшихся западнее Десны, был окружен карателями. Партизаны и разведчики, оказавшиеся в блокадном кольце, в ожесточенных боях наносили ощутимые удары по противнику, но и сами несли серьезные потери. На партизанских базах скопилось немало раненых, появились нуждающиеся в срочной хирургической помощи, госпитализации. Вывезти их на Большую землю могла только авиация. Незаменимы в таких случаях маленькие бипланы У-2, позже в честь их конструктора Николая Николаевича Поликарпова названные По-2. На этих неутомимых тружениках неба, известных у фронтовиков как «удвашки», «уточки», «кукурузники», летчики доставляли партизанам и разведчикам боеприпасы, продовольствие, медикаменты, свежие газеты, журналы и письма, вывозили на Большую землю «языков», важные для командования документы, добытые разведчиками. А сколько за годы этой жестокой войны с помощью «кукурузников» выхвачено из-под носа у карателей раненых бойцов «невидимого фронта»!
…Коротки июньские ночи. Еще короче они кажутся летчикам, совершающим рейды за линию фронта.
С вечера в осажденный партизанский край, расположенный на границе Смоленщины и Брянщины, вылетели с прифронтового аэродрома два самолета У-2. Один глухой ночью приземлился на «столе» — так партизаны называли лесные посадочные площадки — у спаленной фашистами деревушки Мамаевки, забрал раненых и благополучно вернулся на свой аэродром. Второй пропал.
Возвратившийся пилот рассказал, что положение окруженных в Клетнянских лесах партизан тяжелое: каратели уничтожают деревни, то в одном, то в другом районе вспыхивают ожесточенные бои.
— Не исключено, что второй самолет не смог взлететь и его пришлось сжечь, — вздохнул летчик. — Или взлетел, но его перехватили «мессеры». Ведь рядом крупнейшая их авиабаза Сещинская…
— А раненых у партизан много? — спросил командир эскадрильи.
— Хватает, — ответил устало пилот, раскуривая вторую папиросу. — Возить не перевозить…
Ни командир, ни вернувшийся летчик не могли знать, что второй самолет попросту задержался: пришлось долго готовить к транспортировке только что поступивших тяжелораненых. Он поднялся с лесного аэродрома, когда на востоке уже занималась в полнеба величавая июньская заря…
Через несколько минут после того, как юркий биплан лег на курс, с нескольких постов службы воздушного наблюдения тыловых частей 4-й полевой и 2-й танковой армий вермахта полетели в эфир доклады:
— Внимание! В воздухе самолет противника. Курс — на восток…
— Внимание! В районе поста номер семь появился самолет. Летит на малой высоте. Биплан… Полагаю, русский «зингер»…
«Зингером» немцы называли У-2, стрекот которого напоминал стук швейной машинки.
— Алло! Алло! Почему молчит зенитная батарея! Что? Высота?.. Авиабаза Сеща! Опять проспали? У вас из-под носа уходит второй «зингер».
— «Мессершмитт» в воздухе… Справится один…
— Русский самолет не должен уйти!
— Иду на перехват «зингера». Доннер-веттер! Нырнул в овраг…
На Юхновском прифронтовом аэродроме собравшиеся у штабной землянки летчики упорно ждали возвращения товарища. Разговор не клеился. Солнце уже позолотило верхушки деревьев, с земли подымался парок после ночного дождя.
— Да, теперь не пробиться…
— Не каркай!..
Опять тишина.
И вдруг все повернули головы в сторону фронта. В тишину раннего погожего утра незаметно вкрался знакомый стрекочущий звук.
— Летит! Ей-богу, летит! — стукнул комэск по плечу лейтенанта.
— Прорвался! Средь бела дня…
Через несколько минут маленький биплан с «люльками» на крыльях уже бежал по травянистому полю, разметывая по сторонам водяную пыль. К нему спешил автобус с красным крестом на темно-зеленом кузове.
Где-то на западе заухали орудия. Над аэродромом с ревом пронеслась шестерка штурмовиков. Начинался очередной день войны.
Пожилые санитары помогли выбраться из открытой кабины двум раненым партизанам. Глаза их сияли от счастья: вернулись на Большую землю.
— Долетели! — удивленно воскликнул один.
— Долетели, — подтвердил другой.
Оба обернулись к летчику.
— Благодарите машину, — сказал тот. — После войны надо будет в музей поставить.
— Говорят, что где-то невдалеке от нас базируется эскадрилья первого аса Германии Ганса Ульриха Руделя.
— Это не он ли чуть в землю не врезался, за нами сунувшись в тот овраг?
— Жаль, что вывернул…
Санитары укладывали на носилки тяжелораненых.
Вынесли троих, вернулись за четвертым. Это был парень лет восемнадцати-девятнадцати, в поношенной форме офицера СС, без знаков различия. Он не двигался. Глаза закрыты, на искусанных губах — запекшаяся кровь. Правая нога схвачена самодельной шиной — двумя щепками от переломанной лыжины, крепко обвязана деревенским домотканым рушником с петухами. Сквозь него проступила кровь, засохла черной коркой.
— Фашиста привезли? — поморщился санитар.
— На кой ляд он нам нужен? — в нерешительности остановился другой.
— «Язык» небось…
— Много он скажет…
Подошел командир эскадрильи, в недоумении уставился на эсэсовца.
— Вот, товарищ майор… Вывозим из-за фронта кого попало, а своих…
— «Языка», что ли, привез? — спросил комэск летчика.
— Нет, товарищ майор…
— А кто он?
Летчик отошел в сторону, достал из планшета сложенный вчетверо листок, передал майору.
— Вот.
— Не много, — сказал комэск, пробежав записку.
— Партизаны тоже ничего толком не успели объяснить. Сказали только — наш, разведчик. Как, раз минометы ударили по Мамаевке, пришлось поспешить…
— Горчаков… — перечитал фамилию на листке командир эскадрильи. — Живой? — спросил у санитара.
— Кажется… Без памяти, — ответил тот, пытаясь нащупать пульс у раненого.
— Давайте в машину! Осторожней…
Санитарная машина остановилась неподалеку от аэродрома у больших армейских палаток защитного цвета. В перевязочной эвакоприемника, пропахшей густым запахом медикаментов, две девушки-санитарки готовили только что привезенного тяжело раненного разведчика к осмотру дежурным хирургом. Они сняли с него эсэсовский мундир, рубашку, стащили сапоги, срезали вместе со спекшимся бинтом и полотенцем бриджи.
В палатку вошла медсестра в застиранном халате с рыжими разводами.
— Сейчас укольчик сделаем, сразу будет легче, — ласково сказала она очнувшемуся раненому. — Потерпи, родненький, еще немножко.
После укола сестра положила шприц на поднос с инструментами и стала отдирать от раны на бедре присохший бинт из парашютного перкаля. Санитарки, увидев огромную зияющую рану с показавшейся в ней выщербленной костью, невольно отвернулись, не выдержали: раненый еле слышно простонал. У него не было сил даже выговорить слово.
Когда разведчик очнулся, в первую минуту он ничего не мог понять. Как и почему оказался в палатке? Кто эти незнакомые люди в белых халатах, суетившиеся около него? Обессилевший от большой потери крови, он лежал пластом. Потом почувствовал нестерпимую боль, но где болит, понять так и не мог. До его сознания медленно доходил смысл только что донесшихся слов медсестры:
— Ой, какая запущенная рана. Похоже на гангрену. Наверняка будут ампутировать.
Через некоторое время разведчика осмотрел хирург.
— Эк разворотило! Слепое ранение. Конечно же, слепое. Постойте-ка! Берцовая кость, по-видимому, не перебита… Вам, молодой человек, повезло, — произнес он мягким басом, увидев, что раненый приоткрыл глаза. — Вот только жаль — много крови потерял… И угодила она в нижнюю треть бедра, вырвала из кости небольшой осколок, но не перебила ее. Мякоти, правда, выхватила порядочно. Ну, ничего… Были бы кости целы…
Хирург внимательно осмотрел рану и, обращаясь к озадаченной медсестре, сказал:
— Надо полагать, голубушка, ампутация в данном случае преждевременна. Мы обязаны бороться за сохранение ноги. Понятно? А сейчас давайте-ка как следует обработаем рану, удалим все лишнее. А потом отправим раненого в Калугу, в эвакогоспиталь.
— Товарищи! Значит, я на Большой земле? — вяло и тихо произнес разведчик.
— Да, дорогой, успокойся. Скоро тебе будет полегче. Рану заштопаем, поправишься.
— А я чего только не передумал. Помню, партизаны хотели отправить меня на Большую землю. Самолетом. Помню, как укладывали в «люльку»… А потом очнулся — темно, тесно…
— Успокойся, голубчик. Тебе нужен полный покой. А за жизнь твою будем бороться. И ногу сохраним.
К полевому госпиталю время от времени подходили машины с красными крестами. На них привозили раненых.
Разведчику Овидию Горчакову требовалось длительное стационарное лечение. Его надо было немедленно эвакуировать. Он находился в тяжелом состоянии: потерял много крови, рана большая и запущенная.
На другой день, когда, окончательно придя в сознание, он открыл глаза, увидел рядом со своей койкой молоденькую черноволосую девушку в белой косынке.
— Где я?
— Вы в госпитале, в Калуге.
В госпиталь поступило новое пополнение. Из вестибюля доносились вскрики, стоны, ругань, распоряжения дежурных врачей. Медсестра подала раненому лекарство и ушла туда, где принимали новых больных. Через несколько часов хлопоты, связанные с приемом пополнения, были закончены.
Все вошло в прежний размеренный ритм госпитальной жизни.
В калужском военном госпитале хирурги также сочли возможным ногу у Горчакова не ампутировать: гангрены нет, рентген показал, что берцовая кость не перебита.
После операции рана заживала медленно. Врачи забеспокоились: температура держалась высокой, сердцебиение было учащенным.
— Раненый чрезмерно возбудим и раздражителен, — жаловалась чернявая медсестра врачу во время обхода. — Ночь почти не спал. Как сомкнет глаза, начинает кричать. Видимо, кошмары снятся… Только полчаса назад заснул.
— Нервы сдали, ничего не поделаешь. Молод еще, а пережить, судя по всему, пришлось немало.
Санитарный эшелон с красными крестами на вагонах объехал по кружным путям Москву. Медсестра собрала у раненых письма, свернутые в треугольнички, и опустила их в почтовый ящик на подмосковном разъезде.
Горчаков лежал на верхней полке жесткого вагона, мягко вздрагивавшего на стыках рельсов и дробно выстукивавшего колесами. Временами, когда боль утихала, он выглядывал в окно, еще не веря, что ему удалось добраться до Большой земли. Его измученную душу переполняла небывалая светлая радость. Ведь совсем недавно он прощался с жизнью там, во вражеском тылу, истекал кровью… Не верил в возможность эвакуации из заблокированного Клетнянского леса, как не верят в чудо. Но чудо все-таки свершилось: вернулся живым из тыла врага.
Временами мысли уносили его то домой, в старый московский дом на Петровском бульваре, что сбегает двумя рядами разросшихся лип к Трубной площади, то в родную школу, то в райком комсомола.
…На пятый день Великой Отечественной войны Коминтерновский райком комсомола Москвы отправил добровольцев-комсомольцев на трудовой фронт под Рославль. В их числе оказался и Овидий Горчаков, шестнадцатилетний сероглазый юноша с густыми, зачесанными назад светло-русыми волосами.
Весь июль и половину августа 1941 года вместе с другими такими же ребятами, вчерашними старшеклассниками, рыл траншеи и эскарпы, хотя и не очень-то верил в необходимость своего труда: ему казалось, что в ближайшее время фашисты будут наголову разбиты и он, так и не приняв настоящего участия в войне, вновь достанет из книжного шкафа учебники английского языка, будет сдавать вступительные экзамены в институт иностранных языков или в университет. Ему еще не верилось в правдоподобность скупых сообщений газет и радио о том, что немецко-фашистские войска достигли берегов Днепра.
В октябре, после того как оккупанты вошли в Орел, Брянск, Вязьму, трудовой отряд московских комсомольцев был поспешно снят с окопов и возвращен в столицу. Усталый Овидий пешком добирался с Киевского вокзала на Петровский бульвар, в дом номер семнадцать, на углу Колобовского переулка. Здесь, на пятом этаже в пятьдесят третьей квартире жила его семья. Но не удалось ему удивить мать и сестер ни своим загаром, ни мускулами. Квартира оказалась запертой и опечатанной. В домоуправлении сообщили, что мать и младшая сестра эвакуированы под Казань.
Пришлось разыскать старшую сестренку и с ней ехать к матери. Выбившийся из расписания пассажирский поезд останавливался на каждом полустанке, пропуская спешившие на фронт эшелоны с красноармейцами, танками, артиллерией, автомашинами. Ехали долго.
В деревне Аттиково, близ станции Тюрлема, Овидий работал в колхозе. Прошло несколько месяцев, а он никак не мог забыть трудовой фронт, спешившие на фронт воинские эшелоны, аэростаты в московском небе, вырытые траншеи в Подмосковье…
В марте 1942 года Овидий объявил матери о твердом решении пробираться в Москву, где он будет проситься зачислить его в Красную Армию. Вера Павловна, уже успевшая проводить на войну мужа, боялась отпустить от себя совсем юного сына. Она со слезами на глазах просила его отказаться от намерения уйти на фронт. Но какой-то внутренний голос настойчиво подсказывал ей, что в действиях сына, этого отчаянного упрямца, было то законное стремление мстить врагу, которого она не вправе удерживать.
«Вот и вырос мой мальчик, — думала Вера Павловна, всматриваясь в большие серые глаза сына. — Он думает о судьбе Родины. Я так и не уловила той грани, когда он перестал быть ребенком. Как мне поступить? С кем посоветоваться? Если бы муж был рядом…»
На лице Веры Павловны в те дни отложились новые морщинки, в светлых, аккуратно уложенных волосах засветилась седина. Не сумела она удержать сына. А как удержать, когда вся страна поднялась на смертный бой с захватчиками. И она втайне гордилась сыном, который правильно понимает свой гражданский долг. Ведь Родина в опасности!
Вера Павловна плакала, но укладывала вещевой мешок. Положила в него несколько пар белья, носки, небольшой кусок мыла, кое-какие продукты. Дала сыну 150 рублей на дорогу. Помогла надеть демисезонное пальто, поправила шарф.
Овидий неторопливо пристроил на спину мешок, поцеловал притихших сестренок. Подошел к маме, обнял и губами коснулся ее щеки. Затем быстро надел шапку-ушанку.
— До встречи в Москве после войны! — сказал он и исчез за дверью избы.
Пропуска на проезд в Москву не было. Отсчитывая километры, шагал он по шпалам железнодорожного полотна. Где-то удавалось пристроиться на товарный поезд, а когда повезет, то и на пассажирский. Но это счастье было недлительным: милиция высаживала, не раз пыталась отправить его обратно, но он все-таки упорно продвигался к Москве.
Промерзший насквозь, выбившийся, казалось, из последних сил, через две недели необычного и незабываемого путешествия он, взглянув на километровый столбик, с облегчением отметил, что Москва совсем близко. Восемьсот километров пути осталось позади.
В шестиэтажном доме на Петровском бульваре его встретила холодная пустынная квартира.
На следующий день с паспортом и комсомольским билетом в нагрудном кармане Овидий Горчаков мчался в знакомый темно-серый дом на Петровке — в Коминтерновский райком комсомола. Долго стоял в очереди на прием к секретарю. Добровольцами был забит весь коридор.
В Колпачном переулке, в здании МК ВЛКСМ, где тогда работала специальная отборочная комиссия ЦК комсомола, он прождал в очереди несколько часов. Наконец-то приняли!
В комнате сидело трое мужчин. Один из них — в военной форме. Беседовали недолго.
— А как бы вы отнеслись к работе в тылу врага? — неожиданно спросил военный. — Может, зачислить в разведку?
— В разведку?
— Да. Направим за линию фронта, в тыл гитлеровских войск. Разумеется, сначала придется подучиться.
— Ну, что ж… — Овидий немного подумал и решительно добавил — Учиться, так учиться. Только недолго. А то, пожалуй, пока будут готовить, война кончится.
— Успеете, молодой человек, и вы навоеваться.
— Когда приступать к учебе? Я готов сейчас… Ну, через полчаса…
— Вы хорошо продумали свое решение?
— Да!
— Если необходимо, подумайте еще денек-другой.
— Мне все ясно!
— Вы понимаете серьезность и опасность предстоящей работы?
— Я все понимаю… Согласен служить в разведке.
— В таком случае получите направление в часть. — И военный передал комсомольцу небольшой листок бумаги, на котором было написано, что он рекомендуется для прохождения военной службы при штабе Западного фронта.
23 апреля 1942 года он получил назначение в часть, бойцы которой уже совершили немало подвигов при выполнении заданий в тылу противника. Десятки комсомольцев этой части удостоены правительственных наград, несколько человек награждены орденом Ленина. А партизанской разведчице Зое Космодемьянской посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.
Здесь учились и те восемь героев, которых оккупанты казнили в ноябре 1941 года в Волоколамске. Рассказывали, что фашисты их расстреляли, но и мертвые советские патриоты вызывали страх у врагов. Гитлеровцы вторично казнили их — повесили.
Старший из них по возрасту командир группы Константин Пахомов. Ему было двадцать девять лет. Самому молодому, Виктору Ординарцеву, исполнилось восемнадцать. Разведчики были схвачены фашистами. Их пытали: враг интересовался обороной Москвы. Но от мужественных сынов и дочерей Родины фашисты ничего не добились. Комсомольцы с завода «Серп и молот» Константин Пахомов, Павел Кирьяков, Николай Галочкин, Виктор Ординарцев и Николай Каган, комсомолец с завода «Москабель» Иван Маненков и студентки Александра Луковина-Грибкова и Евгения Полтавская посмертно награждены орденом Ленина. Все они, дважды казненные врагом, ушли в бессмертие…
22 октября 1941 года в Подмосковье, в районе деревни Новоселки, в неравном бою с оккупантами пал смертью храбрых сын колхозника из белорусской деревни Велетин тридцатидвухлетний разведчик Федор Горбач. Отважный воин, сражаясь один против пятидесяти фашистов, уничтожил восемнадцать солдат и двух офицеров. Комсомолец погиб, выполнив свой долг перед Родиной. Он посмертно награжден орденом Ленина…
Овидию казалось, что война для него началась давно. И в разведку он пришел давно. А сейчас, тяжело раненный, едет в санитарном поезде к берегам Каспийского моря. Неужели надолго выбыл из борьбы с ненавистным врагом?..
Эшелону предстоял долгий путь. Не менее десяти суток двигался он до конечной станции.
Странной была жизнь в санитарном поезде: сосед Овидия по верхней полке тихо стонал, другой, внизу, читал что-то смешное и часто улыбался. Хрупкие девушки-санитарки таскали на носилках тяжелораненых…
Санитарный эшелон прибыл в Гурьев первого июля. Горчакова поместили в госпиталь, созданный в бывшей больнице рыбаков Каспия, на голом, опаленном солнцем берегу Урала, при впадении реки в море.
Овидий показался врачам крайне истощенным. После ранения он действительно сильно исхудал. Скулы обтягивала бледная бескровная кожа.
Врачам потребуется более четырех месяцев, чтобы вернуть разведчика в строй. Только в октябре его дела пошли на поправку.
Сразу, как только он смог держать в руках карандаш, написал письмо маме. Это было первое письмо за год с лишним. Спросил, как ее здоровье, как воюет папа? Не ранен ли? Как здоровье сестренок? Рассказал подробно о себе, сообщил новый адрес.
Томительно длинными казались дни ожидания ответов на письма. И вот однажды медсестра передала ему конверт с письмом от мамы. Радости не было предела, когда он узнал о том, что отец жив, воюет, мать и сестры здоровы. Овидий накинул халат и, подхватив костыли, вприпрыжку направился к столу дежурной медсестры.
— Опять из палаты выскочил? Марш на койку! — строго распорядилась медсестра. — Забыл, что тебе врач говорил?
— Тише! Тетя! — с улыбкой бросил Овидий. — Никуда я не убегу. Надо газету свежую добыть.
— Марш на место! Немедленно!
— Свежую газету, а? Дай взглянуть.
— Ох и лиса ты. Ладно, бери, и сразу на койку.
Сестра подала разведчику свежие газеты. Спорить с ним было бесполезно. Да и вообще с этим больным хлопот было немало. Непоседа, того и гляди, перед обходом врача куда-нибудь из палаты ускачет.
— Вот спасибо, тетя! Хочу на сводку своими глазами посмотреть. Там про мои места… Я по радио слышал.
В палате Горчаков сел на свою койку и жадно впился глазами в строки сообщения Совинформбюро:
«Итоги летней кампании Красной Армии (с 5 июля по 5 ноября 1943 года).
Красная Армия в результате напряженных четырехмесячных боев успешно выполнила оперативно-стратегический план Верховного Главнокомандования…
Летняя кампания 1943 года, как известно, началась 5 июля решающим, по заявлению гитлеровского командования, наступлением немецко-фашистских войск на орловско-курском и белгородско-курском направлениях. Противник ставил перед собой задачу окружить и уничтожить советские войска, расположенные в курском выступе, выйти в глубокие тылы Красной Армии и решить исход войны в свою пользу.
Итоги летних боев показали, что этот новый стратегический план немцев, построенный без реального учета соотношения сил, оказался от начала до конца авантюристическим и позорно провалился…»
— Товарищи! — не сдержав радости, закричал Овидий находившимся в палате лежащим раненым. — Какой успех у нас! Вы только послушайте:
«Разгромив наступавшие на Курск немецко-фашистские войска, Красная Армия, по приказу Ставки Верховного Главнокомандования, 12 июля сама перешла в решительное наступление, прорвала сильно укрепленную оборону немцев и после многодневных ожесточенных боев, 5 августа — ровно через месяц после начала наступления немецких войск — овладела городами Орел и Белгород».
— Громче читай! — раздался голос из дальнего угла палаты.
«Начав наступление на харьковском направлении, — продолжал Овидий, — наши войска прорвали оборону противника и, сломив упорное сопротивление, 23 августа штурмом овладели городом Харьков.
Тем самым белгородско-харьковский плацдарм немцев был успешно ликвидирован…
Третьим важнейшим укрепленным плацдармом немцев являлась восточная часть Донбасса…»
Раненые внимательно слушали сводку, боялись пропустить хоть слово. А Овидий продолжал читать. Он с особой выразительностью, торжественно перечислял названия освобожденных населенных пунктов, районов и областей страны.
«Таким образом, — торжественным голосом продолжал Горчаков, — менее чем за четыре месяца наступления на советско-германском фронте Красная Армия возвратила Родине огромную территорию… Началось изгнание немцев из Белоруссии».
— Давай читай дальше! Чего остановился? — послышались голоса раненых. Кто-то вырвал из рук задумавшегося разведчика газету.
— Где остановился? Так…
И вот Овидий слышит такие знакомые названия: «Красная Армия освободила от врага крупные железнодорожные узлы… Брянск, Кричев, Унеча…» Горчаков не стерпел:
— Ребята, это же здорово! Ведь там — моя вторая родина!.. Эх, побывать бы сейчас…
Из рук в руки переходили свежие газеты. Их читали от первой до последней строки, не пропуская ни единого слова.
Овидий лег на койку, положив руки под голову. Вновь нахлынули мысли о столице, доме, мирном времени… Время это рисовалось ему теперь почти безоблачно счастливым. А сейчас? Народ напряг всю свою волю, ведет тяжелейшую войну.
Где же сейчас товарищи по разведке? Чем они занимаются? В каких районах действуют? Надо скорее вырываться отсюда. Скорее к ним…
В середине ноября врач сообщил Горчакову, что через недельку-полторы его, вероятно, можно будет выписать из госпиталя. Услышав долгожданные слова, Овидий подумал: «Неужели скоро будет возможна встреча с родными, с Москвой?» И вот настало это время.
22 ноября 1943 года Горчакова выписали из госпиталя и направили в чкаловский эвакопункт. В канцелярии выдали справку о том, что он «…находился на излечении в эвакогоспитале № 3946 с 1 июля по 22 ноября 1943 года по поводу слепого ранения пулей нижней трети правого бедра… Ранение связано с пребыванием на фронте. Ранен 3 июня 43 г.».
В городе Чкалове поправившемуся разведчику сказали, что он должен ехать в Москву.
В Москве, в управлении кадров, ознакомившись с документами Горчакова, на обратной стороне командировочного предписания сделали отметку: «Откомандирован в распоряжение Центрального штаба партизанского движения при Ставке Верховного Главнокомандования 14.12.1943 г.» А через два дня ему приказали убыть в город Клинцы к месту службы. Срок прибытия — 20 декабря 1943 года…
Уезжая, Овидий понимал, что враг хотя и откатывается на запад, неся огромные потери, но по-прежнему все еще силен. В Белоруссии, где действовали его друзья, враг сосредоточил свыше 70 дивизий, 10 000 орудий и минометов, около 1400 танков и штурмовых орудий. Позднее станет известно, что только в группе армий «Центр» гитлеровцы имели около 1,5 миллиона солдат и офицеров, около 1000 самолетов, множество танков и орудий. Этими силами фашисты хотели остановить продвижение советских войск на запад.
Через несколько дней Горчаков узнает в штабе 1-го Белорусского фронта, что противник лихорадочно создает систему промежуточных рубежей обороны, узлы сопротивления. И что именно эти рубежи и узлы обороны придется разведывать… Но где, в каком районе придется работать? Кто будет его боевыми друзьями?
Невольно в памяти пронеслась вся короткая, но полная опасностей боевая жизнь. Вспомнил он своих живых и павших друзей по разведке, с которыми вместе выполнял задания в тылу врага. Человек обычно запоминает на всю жизнь все существенное, с чем столкнулся впервые. Первый день в школе, первая интересная книга, первая любовь, первый бой на войне… На всю жизнь запоминается первая учительница, верный друг детства, первый командир, первый комиссар… А разве может разведчик забыть свое первое задание, первый перелет через линию фронта, первого «языка», первый взорванный мост или пущенный под откос вражеский эшелон?
Первое задание… Когда это было?