1

Самолет заходил на Магадан со стороны Батагая. Лёту оставалось час с небольшим, когда было объявлено, что сейчас начнется распродажа «сувениров из ГУМа». Стюардессы покатили меж кресел столики. И все, что пестреет нетронуто в витринах и на полках столичного магазина, вызывая в уме лишь короткое определение «ширпотреб», здесь, на удалении от Москвы в несколько тысяч километров, породило вдруг необыкновенное оживление и спрос. Женщины расхватывали полиэтиленовые сумки и искусственные цветы. Сидевшая в конце салона, а стало быть, и в конце очереди худая рыжая женщина все оглядывалась с нетерпением на эти цветы. Однако последние три нарцисса — издалека их действительно можно было принять за настоящие — достались помещавшейся перед ней черноволосой толстухе. Тогда рыжая вскочила, сняла с полки и развернула бумажный сверток, в котором обнаружился большой и яркий букет кремовых роз. Розы тоже очень походили на настоящие. Женщина тряхнула букетом и победно прищуренными зелеными глазами обвела салон. И тут все пассажирки начали извлекать и демонстрировать друг другу закупленные в отпуске вещи. Может быть, им хотелось продлить ощущение материка. Огромная махина «ИЛ-62» неслась со скоростью восемьсот пятьдесят километров в час. Далеко внизу еле различались заснеженные, вечные и бесконечные горы. С высоты их рисунок напоминал измятую накрахмаленную скатерть. А тут, на высоте в десять тысяч метров, трясли шалями, разноцветными платками, кофточками, катали по полу в проходе миниатюрные автомобильчики. «А таперича, граждане, открываем дамский магазин!» —.так, кажется, провозгласил у Булгакова любезный Фагот. Но так ли прежде ехали на Север? Не говоря уж о том времени, когда «вставал на пути Магадан», — еще каких-нибудь лет пять назад курсировавший здесь «ИЛ-18» выглядел, точнее, теперь выглядел бы неспешным, и горы казались ближе, и за двенадцать часов дороги с посадкой в Красноярске человек успевал все-таки поотвлечься от материковской суеты, сосредоточиться и, подлетая к Магадану, оставлял сон, чтение или разговор с соседом, приникал к круглому окошечку и становился внутренне тих, разглядывая надвигающиеся, вырастающие снизу навстречу самолету сопки пятьдесят седьмого километра. Теперь же ровно семь часов сорок минут будто внутри выстреленного снаряда и — нет ощущения Магадана!.. Однако в магаданском аэропорту тебя встречает давний и хороший товарищ, а другие, здешние его друзья — надо же так совпасть! — в этот момент провожают кого-то. И в итоге, едва сойдя с самолета, оказываешься в гостях, тут же, на Соколе, у незнакомых, а вроде бы и очень знакомых по Северу людей. На стенах медвежьи шкуры и оленьи рога, на столе белоснежная, посыпанная зеленым луком строганина из чира, крупные ломти соленого кижуча с инеем от заморозки на кроваво-красных срезах, вареная дымящаяся оленина, брусника, кругом тебя крепкие, уверенные мужики, говорят о своих делах, о рыбалке, охоте, спрашивают, что новенького в Москве. «Слава богу, — думаешь вдруг, расслабившись, отойдя от однообразного напряжения дороги, — повезло, и, кажется, все по-прежнему, и сразу будто бы дома». Вот так, в новом, настораживающем и в своем добром старом обличье, начался на этот раз Север.

Поздним вечером — в город. Последний раз я был в нем пять с лишним лет назад, летом 78-го. Сейчас зима, но в темноте не видно окрестных сопок, покрывающих их снегов, вспучившейся зеленоватой наледи на речке Дукча. Фары машины выхватывают лишь частокол серых лиственниц сбоку белой гладкой дороги. Перевал «Подумай». Стела с указанием «Магадан» и датой, когда он стал городом, — 1939. В этом месте, рассказывает мой спутник, собираются соорудить памятник первопроходцу Колымы, только не решат пока, какую же фигуру тут поставить… По россыпи огней видно, как далеко ушел город влево, в сторону бухты Веселой. А прямо, как всегда, две параллельные линии желтых огней проспекта Ленина, которые затем сменяются красными, сближаясь, устремляются к небу и там сливаются, словно это и есть та самая предсказанная бесконечность. Там наверху, в конце проспекта, — телебашня. В гостинице «Центральной» номер 25-а, тоже хорошо знакомый, сколько раз жил здесь — стол, кровать, шкаф с придвинутым к нему стулом, чтоб не распахивались сами собой дверцы, на полу потертый коврик, а теперь, кроме всего, втиснуты еще телевизор и холодильник. Существует простой, выверенный рецепт привыкания к разнице во времени: перетерпеть и лечь спать одновременно с магаданцами. Но и этот момент был упущен. Какое-то время я пытался уснуть, лежал в темноте, с регулярностью механизма включал ночник, глядел на часы, машинально высчитывал: «Три часа ночи. В Москве семь вечера… Четыре часа. А в Москве…» И еще непривычно тихо было, в Москве даже в самые глухие ночные часы все равно сохраняется какой-то хоть слабый, но постоянный шумовой фон или одинокая машина промчится, а тут ни машины, ни фона — мертвая, просто угнетающая тишина. Поначалу лишь пустой холодильник принимался внезапно урчать, как испорченный желудок, пока я не догадался отключить его. Ночные мысли смятенны: сомнения, казалось бы давно разрешенные, вновь откуда-то возникают, вопросы самому себе откровеннее вопросов, заданных днем, и ответы тоже прямее дневных. «Зачем я опять сюда приехал? — думал я. — Написать очередную книгу о Чукотке? Книга — не цель и никогда не была целью. Новый романтический порыв на Север? Нет, пожалуй. Исчезло давно то волнение, с которым разглядывал в газетах фотографии заметенных сугробами полярных станций, вездеходов в тундре, «Уралов» на зимниках, вертолетов сквозь чащу оленьих рогов, прочитывал, вырезал и складывал в специальную папку любую, пусть самую короткую информацию о местах, где бывал когда-то. Уэлен, Билибино, остров Врангеля, Залив Креста… Прошло все это. Так зачем же я сюда приехал?!.»

На глаза мне попался телефонный справочник Магадана. Грустное это оказалось дело: очутившись вот так, за полночь, в небольшом, в общем-то, городе, листать в ночном гостиничном одиночестве его телефонный справочник. То и дело натыкаешься на знакомые фамилии, лет десять назад обязательно позвонил бы, например, вот этому человеку, прямо сейчас, разбудил бы и тут же бы встретились, подняли бы еще кого-то и сидели бы до утра, а потом до нового вечера — с разговорами, с воспоминаниями. Но теперь звонить не станешь, и сложно объяснять почему, много на это есть причин. Так что вспоминать мне пришлось одному, и получалась целая повесть. А вот этого, чуть ли не главного ее героя уже нет в списках — справочник сравнительно недавний, за 80-й год, а он годом раньше вышел на пенсию, уехал на материк, купил дом в деревне на Тамбовщине. И вот, отдав Чукотке тридцать лет жизни, по сути весь ее самый деятельный, творческий период, теперь сомневается сам с собой, а то ли он делал, что этой самой Чукотке надобно было, и вообще нужен ли был там со своими идеями. И признается теперь в письмах, что понял: что самое, мол, реальное в жизни, обладающее несомненной достоверностью — это, к примеру, выйти летним утром в огород, сорвать выращенный тобою огурец, «вытереть об штаны и съесть». А все остальное — зыбко, неопределенно, ничего там не понять… Но я думал, что в подобных категорических его утверждениях заключался, скорее всего, вопрос, вызов, адресованный опять же самому себе. Наступает момент, когда у человека начинается разговор с самим собой, непонятный окружающим, открывается иной счет, не связанный ни с принесенной обществу пользой, ни с общественным признанием этой пользы. Я вспомнил свою любимую учительницу литературы, вернее, нашу, потому что много нас тогда вокруг нее сплотилось, в девятом, в десятом классе. Это была настоящая учительница, не «от сих до сих», сильный, умный, красивый человек, и больше всего мы любили приходить вечерами к ней домой, в ее тесную комнатку в коммуналке на Николо-Щеповском. Навещали и после, расставшись со школой, пройдя университеты, поглядев на жизнь, — все время, пока была она жива. А она, вот так же выйдя на пенсию, быстро старела и уже повторялась, произносила знакомые, столь ценимые нами когда-то остроты, высказывала давние, тоже будоражившие в свое время истины, и на вопросы ее о нашей теперешней жизни как-то вдруг не хотелось объяснять ей новую, открывшуюся тебе сложность. И она говорила, все понимая и сокрушаясь: «Я чувствую, что произношу теперь только общие, избитые фразы… чувствую и — не могу остановиться. Так это въелось…» И еще говорила, задыхаясь, профессиональная болезнь горла ее одолевала: «Я всю жизнь отдала школе… а сейчас думаю: не зря ли это?» Я смотрел на Елизавету Андреевну и ничего не отвечал, то есть многое тут можно было бы ей ответить: и про самоотверженность и благородство ее труда, и про «столько поколений учеников, которым она… для которых она… и т. д..», да и хотя бы про себя лично, наконец, про свою обязанность ей во всей предстоящей мне жизни, и все это было бы истиной, но дело в том, понимал и, что она и без меня это прекрасно знает и в семенах, зароненных в наши души, тоже не сомневается, — и вот я молчал, не отвечая ничего, но напрягался постичь, перед чем же таким, мне пока недоступным, моя учительница предстала и о чем же она сожалеет со своим «не зря ли?» А теперь, много лет спустя, я и сам, вырвавшись из привычного московского ритма и перенесясь мгновенно за десять тысяч километров, но еще не приехав, потому что приезд — это первые встречи, впечатления, разговоры, дела, начало работы, — словом, оказался будто в каком-то межвременье и тоже мучился в ту первую магаданскую ночь вопросом, вернее, не вопросом, а смутным, но вместе с тем убедительным ощущением, что зря… Зря затеял эту поездку, зря… — да мало ли какие, неопровержимые в своей безнадежности мысли посещают нас во время бессонницы…

Шесть утра, в Москве десять вечера. Когда за окном стало брезжить, я понял окончательно, что не засну. Встал, принял душ, оделся, вскипятил воду в кружке специально захваченным кипятильничком, сварил кофе покрепче и сел выписывать из того же справочника телефоны, которые мне могли понадобиться. Институт биологических проблем Севера. Северо-Восточный комплексный научно-исследовательский, институт. Обком. Красноярскгипросовхозстрой, магаданский филиал… Это можно было считать началом работы. Ибо сомнения сомнениями, а план у меня и на сей раз имелся вполне конкретный: побывать в Билибинском и Беринговском районах. На все путешествие я отводил себе два месяца — итак, по месяцу в каждом. Примерно, конечно: с неизбежными поправками на погоду, дорогу, на ожидания в аэропортах. И «погода» не замедлила: целую неделю на Магадан низвергалась пурга. Никогда прежде не видал я пурги в Магадане, да и сами магаданцы об эту пору, в начале февраля, ее не ожидали. «Магаданская правда» в эти дни в статье «Испытание штормом» сообщала: «Были отменены все вылеты из аэропорта местных авиалиний, вышли на время из строя котельные, были повреждены антенны радиосвязи такси и линии электропередачи в разных микрорайонах города. Штормовой ветер вырвал плиты перекрытия на базе снабжения Индигирзолота, где хранилось 840 тонн картошки, повредил емкости на базе объединения Магаданпродтовары, открыв доступ для февральского мороза к 3,5 тысячи тонн картошки и большому количеству консервов…» А выглядело так: с утра задуло сверху, вдоль проспекта, замело, начало подгонять прохожих на улицах, кружить их на перекрестках. Ветер был ледяной. Чугунные фигуры на здании Магаданского драмтеатра: солдаты, горняк с отбойным молотком — эти-то понятны, а вот женщина со снопом зачем сюда попала? — стыли в вышине на этом ветру и вызывали еще большее ощущение холода. Две дамы, закутанные в меха, выходили из театра, наклонясь и поддерживая друг друга. Я услышал звучное, слегка хрипловатое контральто: «Уже одно то, что мы живем здесь, — подвиг! Подвиг! А мы еще и работаем!» Вечером по телевизору объявили: двадцать пять — тридцать метров в секунду. Ожидали все сорок. Занятия детей в школах с первого по пятый классы отменялись. Пожарные предупреждали об участившихся в связи с ураганом пожарах… Ночью город гремел, дребезжало отрывающееся железо, бились и сыпались стекла. В номере моем свистело, как в тундре, даже плафоны на люстре брякали. Лет десять назад я приезжал в Магадан изучать проблему адаптации человека к Северу. Теперь я подумал, что человек к нему, к Северу то есть, уж настолько адаптировался, что махнул на него рукой: окна на зиму не только не заклеивает, но даже и не закрывает как следует. Батареи тоже были холодные. Я пошел и попросил у дежурной по этажу, у милейшей Нины Федоровны, еще одно одеяло. К утру на подоконнике лежал — нет, не снег — толстый слой коричневой угольной пыли. И вообще пурга в Магадане обладала всеми дурными признаками цивилизации. В Уэлене, бывало, ветер если уж дул, так дул — честно, прямо, не переменяясь, из тундры в море, приносил с собой много снегу, поселок после пурги становился бел, чист, наряден, вырастали огромные диковинные сугробы. А здесь, в городе, меж домами он метался, не понять было, откуда налетит, в грудь толкнет или в спину, швырял в лицо не снегом, но песком, тротуары были усеяны осколками стекол, битым шифером, указатели автобусных остановок повалились, урны для мусора опрокинулись, газоны обнажились, проступила голая рыжая земля с чахлой травою, окрестные сопки тоже запестрели черными и бурыми проплешинами. Поэтому когда спустя неделю я летел в Билибино и на первой стоянке в Сеймчане вышел из самолета, то вздохнул полной грудью и с наслаждением: было так тихо, что, несмотря на мороз за тридцать, казалось тепло, белейший снег искрился и скрипел под ногою на всю свою гулкую, упругую, полутораметровую глубину — начинался привычный Север.

2

В самолете я просматривал свои записи — что успел узнать в Магадане за эту неделю. Скажу сразу: узкого, направленного интереса у меня не было, интересовало меня все. Как бы объяснить? Ну вот, к примеру, есть у вас друг, с которым когда-то вместе работали, многое было связано, потом расстались, какое-то время не виделись и вдруг опять встретились, — разумеется, все, что произошло за эти годы с вашим другом, будет вам интересно. Так и у меня с Чукоткой. Поэтому и в Магадане, и в дальнейшей поездке на традиционный вопрос различных ответственных товарищей, с которыми доводилось разговаривать: «А что вас, собственно, интересует?» — я так и отвечал: «Да всё!» Еще в Москве я выписал себе пункты принятого в феврале 1980 года постановления ЦК КПСС и Совета Министров СССР «О мерах по дальнейшему экономическому и социальному развитию районов проживания народностей Севера». Намечен был в постановлении подробный план мероприятий для этих районов. Комплексное развитие экономики. Улучшение руководства хозяйственным и культурным строительством. Дальнейшее развитие отраслей промышленности, национальных художественных промыслов, оленеводческо-промысловых хозяйств, клеточного звероводства и прочих возможных на Севере отраслей сельского хозяйства, вплоть до тепличного овощеводства. Предполагалась комплексная застройка населенных пунктов, улучшение торгового, культурно-просветительного, медицинского обслуживания и многое другое. Назывались в постановлении конкретные исполнители: Совет Министров РСФСР, различные союзные министерства, Всесоюзная академия сельскохозяйственных наук имени В. И. Ленина, Академия медицинских наук СССР, Государственный комитет СССР по науке и технике и т. д. Определялись конкретные задания. Например: «Совету Министров РСФСР поручено разработать и осуществить мероприятия по завершению перевода кочевых семей в северных районах на оседлый образ жизни, предусмотреть их профессиональное обучение с учетом народных традиций». Или: «Министерству легкой промышленности СССР предложено расширить производственные мощности по изготовлению унтов и сапог с вшитым мехом, улучшить обеспечение специальной одеждой и обувью оленеводов, охотников и рыбаков районов Крайнего Севера». Указывались сроки: «Государственному комитету по гражданскому строительству и архитектуре при Госстрое СССР совместно с Советом Министров РСФСР рекомендовано завершить в 1980 году разработку новых типовых проектов передвижных жилых домов с автономным отоплением и освещением, с учетом бытовых традиций и уклада жизни народностей Севера… Министерству автомобильной промышленности поручено обеспечить в 1985 г. серийное производство снегоболотоходов грузоподъемностью 8 т. для работы в условиях низких температур». Ну а весь комплекс мероприятий, перечисленных в постановлении, рассчитывался на десятилетие — до 1990 года…

Для чего, собираясь на Чукотку, я все это переписал? Пусть не поймет читатель, что я задался целью осуществить некую ревизию — что, мол, сделано, чего не сделано за истекшие четыре года. Не писательское это занятие, да и вообще не под силу одному человеку. Тут, я думаю, и целый институт вряд ли справился бы, если бы существовал такой специальный комплексный проверяющий институт. И есть всегда нечто сокровенное, глубоко личное в так называемых «творческих командировках». Восемь лет назад, вот так же зимой, я жил неделю на прииске Дальнем, это от Билибино еще примерно час вертолетом. Там, на самом краю отвесного высоченного обрыва, над речкой Тополевкой стоял тепляк бригадира горняков Леонида Мельника — «бунгал» на местном речении. Так его и называли: бунгал Мельника. Бригадир был здоровый детина с прямым, устремленным на собеседника взглядом темных диковатых глаз, с прямыми и откровенными суждениями о жизни. Его гостеприимством я и пользовался. По вечерам мы возвращались из шахты, кочегарили железную печку, ужинали на холостяцкий манер — банка тушенки, чай крепчайший, галеты с маслом, — заваливались на койки и разговаривали. За свои сорок два года — до сих пор один, без семьи — Мельник чего только не повидал. Начинал еще на Воркутинских шахтах. Тридцать пять лет горняцкого стажа. На Чукотке с шестьдесят второго. На Встречном с первого кола и здесь, на Дальнем, — с первого. Был случай, уже тут, на Дальнем, — работал он на электробульдозере, свалился к нему в рычаги закол, бульдозер перекорежило, Мельника в нем зажало намертво. Ровно час и двадцать четыре минуты сидел Мельник со сломанной ногой, пока ребята высвобождали его, высекали из металла с помощью автогена… Тогда, в 76-м, соперничали меж собой на Дальнем две прославленные бригады: кавалера ордена Ленина Николая Сергеевича Чуева и Владимира Васильевича Затуливетрова — через год ему присвоили звание Героя Социалистического Труда. Я ходил в бригаду Чуева. Мельника это не задевало. «Я тебя понимаю, — говорил он. — Чуев — «маяк», а мы — так… Хотя вкалываем не хуже. Но у Чуева — цель, и я его уважаю. А я вот в партию так и не вступил. Потому что партия, я так думаю, она как кристалл — меня там с моей рожей еще не хватало!.. Мне недавно один мой работяга сказал: «Тебе шорты, пробковый шлем и плетку — так ты нас гоняешь». Я ему: «Очумел, что ли? Мороз — пятьдесят градусов, а ты — «шорты»!» Но вообще-то правильно: нервничаю, когда плохо работают… И достал он меня почему-то с этими «шортами». «Я, — говорю, — даже в отпуске, в Сочи, их не ношу». Законно: приехал в отпуск — покажи, что и ты умеешь иногда выглядеть как человек. Костюм, галстук там, шляпа… — Мельник глядел выразительно в угол, где громоздились его неизменные кирзовые сапоги, ватник, крытый брезентом, зимняя шапка с прикипевшей навсегда горняцкой каской. — Меньше восьми тысяч с собой не беру. А все равно не хватает. Но не потому, Борис, что пьянка, нет — езда! Где я только не был! Однако на автобусе я, что ли, буду ездить, на вокзалах ночевать?!. И так вся жизнь: работа — отпуск, работа — отпуск. Через три года можно на пенсию. Дальше что?!» — «Возвращайся в свою Белоруссию, купи дом, женись наконец, обзаведись хозяйством», — советовал я. Мельник даже приподымался на своей койке и смотрел испытующе: серьезно ли я?.. Печка раскалялась, железные ее бока светились, казалось, сейчас поленья будет видно. Мельник отпускал шнурок, привязанный одним концом к дверной ручке, другим к койке, чтоб не вставать. Это он называл «приоткрыть жалюзи». И тотчас в образовавшуюся щель начинали врываться плотные сизые клубы, словно в тамбуре давно уже бушевало, дожидаясь, безмолвное ледяное пламя. Через минуту снова надо было тянуть шнурок. Против моего изголовья к стене был прибит лист фанеры, чтоб не сквозило. Однако с вечера я клал рядом с собою шапку и под утро надевал. Просыпался я в одиночестве, Мельник часто среди ночи уходил — посмотреть, как там на шахте. Вокруг дома лепились по обрыву невысокие северные лиственницы с наколотыми на сучья комьями снега и, неотличимые от этих комьев, сидели на ветвях белые куропатки… И вот теперь я очень хотел побывать вновь на Дальнем, отыскать там домик Мельника, вдохнуть свежий смолистый запах, который источали его стены. Надеть каску, спуститься в шахту, повидать, если повезет, самого Мельника, о котором я так тогда и не написал, и многих других, о ком написал. Поглядеть на тех куропаток… Но ведь долго и довольно трудно было бы все это каждый раз объяснять — про «бунгал», «жалюзи», куропаток, северное сияние над Дальним в конце марта, — да и несерьезно выглядело бы в деловом разговоре. Поэтому на вопрос. «Какова цель вашей командировки?» — я начинал: «В восьмидесятом году было принято известное постановление по районам Севера. Прошло четыре года. Читателю интересно…» И все, таким образом, становилось понятно.

Я, вполне естественно, ожидал, что по данному постановлению, географически охватывающему и Ямал, и Таймыр, и Якутию, и Камчатку, и Сахалин, в Магаданской области будет подготовлено свое, еще более конкретное, применительное к нуждам именно Чукотки. И действительно, оно было, принятое в июле 80-го года постановление бюро Магаданского обкома КПСС и исполкома областного Совета народных депутатов «О мероприятиях по выполнению постановления…» и т. д. Было затем соответствующее постановление бюро Чукотского окружкома партии и окрисполкома, а вслед за ним, как водится, — постановления райкомов и райисполкомов. Однако тут, в Магадане, узнал я, что существует еще один документ: постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР от 11 января 1982 года «О мерах по дальнейшему комплексному развитию в 1981–1985 годах и на период до 1990 года производительных сил Магаданской области». Вот о нем мне рассказали в обкоме партии, что оно вовсе не дублирует постановление 80-го года. «Мы знали, конечно, что такой документ, по народностям Севера, готовится, и предвидели, что всех насущных вопросов нашей области он не охватит, — объяснил заведующий отделом пропаганды и агитации Валентин Федорович Куляс. — Поэтому начали разрабатывать свою программу, где впервые и на научной основе был осуществлен комплексный подход к развитию хозяйства всей области. Это ведь не только Чукотка, но и обширные, весьма важные в хозяйственном отношении районы Колымы. Первостепенный вопрос: что будет давать область государству? Геологи, горняки, энергетики, строители должны знать перспективу, иметь долгосрочную программу действия. Привлекли для ее обоснования своих ученых, главным образом Северо-Восточный научно-исследовательский институт. Постановление по Магаданской области могло бы по срокам выйти даже раньше постановления 80-го года. Но в 79-м году нам нашу программу вернули на доработку. Ряд министерств, в частности Минцветмет и Минэнерго, не желали видеть эту перспективу. Пришлось их «дожимать» при поддержке ЦК и Совмина. Поэтому постановление по области было принято двумя годами позже. Но мы в это время не сидели сложа руки, — зная основные направления нашей программы, мы уже работали по ее осуществлению. А когда была она утверждена, тогда и образовался как бы «тандем» двух постановлений» — вот так выразился в заключение Валентин Федорович. Я это постановление по Магаданской области видел, читал в «Ма-г данской правде» посвященный ему доклад первого секретаря обкома партии Н. И. Малькова под названием «Комплексная программа созидания». Не стану пока на этом останавливаться, мне, наверное, не раз придется возвращаться к этому документу. Скажу только, что расписано там было все весьма обстоятельно. Не просто, например, указан объем капиталовложений в миллионах рублей, которые Минцветмет СССР должен выделить в 1981–1985 годах объединению Северовостокзолото, но и расчислено по годам, сколько и какой техники и оборудования должны получить за это время горнопромышленные предприятия. Бульдозеров — в 83-м году… в 84-м году… в 85-м… Комбайнов проходческих… Самосвалов «БЕЛАЗ-540»… Аналогично по сельскому хозяйству: столько-то тракторов для совхозов области, столько-то грузовых автомобилей, дизельных электростанций, деревянных домиков в заводском исполнении… Но я все-таки должен был хоть кратко упомянуть про все эти постановления, чтобы сказать: к Северу стали относиться по-иному. Стали считать, смотреть глубже, заглядывать вперед. Наблюдение, конечно, не ахти какое новое — ведь то и дело и давно уже читаем мы в газетах статьи под рубрикой «Восточным районам — комплексное развитие». Однако вот что, мне во всяком случае, показалось ново: Север и сам стал относиться к себе по-иному. Я бы определил так: прежде в действиях северянина — я имею в виду приехавшего с материка, — в любых его, пусть самых героических, трудовых свершениях всегда наличествовала некая доля бесшабашности, безоглядности. Была абсолютная уверенность в завтрашнем дне, основанная не столько на подсчете, сколько наоборот — на несосчитанности богатств. Лежали эти богатства почти на виду, кругом, везде: в тайге, в речке, в земле, только копни, прямо под ногами. И брались без особых материальных затрат. «В основе механизации — лом», как выразился один знакомый работяга. А о послезавтрашнем дне никто и не заговаривал… Теперь же все, с кем ни доводилось общаться, — скажем, с руководителем горнообогатительного комбината или с рядовым горняком на прииске, с директором оленеводческого совхоза или с пастухом из дальней бригады, — все, оказывается, научились мыслить одинаково свободно в любом масштабе: предприятия своей отрасли, смежной отрасли, области, страны, планеты, космоса. Прогнозировали — самое меньшее на десятилетие. А главное, каждый на своем рабочем месте заделался скрупулезным экономистом, каждый сам умел считать и знал, сколько он сделал и сколько сделал бы еще, если бы не такие-то и такие-то тормозящие обстоятельства, а среди «тормозящих обстоятельств» мог назвать не только застрявший где-нибудь бульдозер, но, к примеру, узковедомственную политику целого министерства, а то и международную обстановку. Вот такая образовавшаяся у северянина в массе широта понимания, трезвость оценки ситуации особенно остро стала ощущаться, каких-нибудь лет десять назад этого еще не было.

И еще одно новое ощущение возникало, с только что помянутым тесно связанное. В обкоме говорили о научном обосновании Магаданской программы — назовем ее так для краткости. Указывали на ведущую роль СВКНИИ в этом деле. Подчеркивали, что осуществляется, таким образом, принцип, выдвинутый на XXVI съезде КПСС в основополагающем докладе: «Страна крайне нуждается в том, чтобы усилия «большой науки», наряду с разработкой теоретических проблем… были сосредоточены на решении ключевых народнохозяйственных вопросов…» Я созвонился с первым заместителем директора СВКНИИ Владиславом Ивановичем Гончаровым, чтоб встретиться и поподробнее поговорить об этом. Директором СВКНИИ по-прежнему был академик Николай Алексеевич Шило, но он занимал еще пост председателя президиума ДВНЦ — Дальневосточного научного центра АН СССР — и жил во Владивостоке. Так что Владислав Иванович, как я понял, здесь, в Магадане, фактически исполнял обязанности директора. Ему лет сорок пять, из них на Севере — более двадцати. После окончания горно-металлургического института работал в геологической экспедиции на Хасыне. В СВКНИИ начинал с «мэнээса». Сейчас — доктор геолого-минералогических наук, занимается вопросами рудообразования. Я заранее предупредил его о теме нашего разговора, и Гончаров четко перечислил мне основные направления научных исследований института, связанные с хозяйственными нуждами области:

— Мерзлотоведение. Более половины территории страны находится в зоне вечной или островной мерзлоты. А Северо-Восток — весь в этой зоне. Строительство промышленных объектов, жилья, дорог, аэродромов, возведение дамб, плотин, водоснабжение арктических поселков, даже вопросы охраны природы — все это упирается в проблемы изучения мерзлоты. Институтом разработаны и внедрены инженерные методы управления мерзлотными процессами… К этому же направлению можно отнести весьма перспективную идею использования тундровых озер. Если спустить из них воду, на осушенном днище через год-другой образуются прекрасные луга. Так называемые «Мамонтовы травы». Это кормовая база для развития мясомолочного животноводства на Севере. Идея хорошая, надо довести ее до ума. Занимается всем этим лаборатория мерзлотоведения под руководством доктора географических наук Савелия Владимировича Томирдиаро.

Я сказал, что читал вышедшую еще в начале 70-х годов в Магадане книгу Савелия Владимировича «Вечная мерзлота и освоение горных стран и низменностей». В ней действительно утверждалась мысль, что наши арктические тундры на всем их протяжении, от Урала до Чукотки, могут быть превращены в зону интенсивного луговодства даже при ныне существующих климатических условиях.

— Да. И теперь уже есть практические результаты. Совхоз «Северный» под Анадырем, следуя рекомендациям СВКНИИ, полностью обеспечивает себя местными кормами, без завоза с материка. Экономический эффект этого эксперимента — более семи миллионов рублей. Можно считать, таким образом, что эта работа института способствует разрешению задач, поставленных Продовольственной программой… Если продолжать о строительстве, то здесь также важны наши сейсмические исследования. В области создана целая сеть сейсмостанций. Прикладное значение этого направления — в обосновании сейсмостойкого строительства на Северо-Востоке… Одна из ключевых проблем, в решении которой мы принимаем участие, — топливно-энергетическая. Тут три слагаемых: гидроресурсы, уголь, нефтегаз. Сооружение Колымской ГЭС практически завершается. На очереди Среднеканская, затем Амгуэмская, первая на Чукотке. Надо доказать целесообразность их строительства… В течение семидесятых годов недалеко от Магадана разведано, в восьмидесятом защищено Ланковское месторождение бурого угля. Запасы — примерно три с половиной миллиарда тонн. Предполагается построить там разрез и Ланковскую ГРЭС, кроме того, перевести на сжигание ланковских углей ТЭЦ в Магадане. Все это тоже требует научного обоснования. Целесообразность строительства новых и расширения уже существующих энергетических объектов определяется не только и даже не столько наличием необходимых ресурсов, но, главным образом, перспективами развития территориально-промышленных комплексов и промышленных узлов, на которые делится область. Методологию регионального планирования применительно к районам Севера исследует в институте лаборатория экономики и организации промышленного производства. Ею руководит кандидат экономических наук Борис Хананович Краснопольский… Есть лаборатория археологии, истории и этнографии. Ее работа вроде бы непосредственно с текущими экономическими проблемами не связана. Но вот сейчас по требованию МКК — Международной Китобойной Комиссии — нам надо представить в Подкомитет по аборигенному промыслу материалы, определяющие потребность наших чукотских поселков в добыче серого кита. Обосновать квоту. Учитывать при этом нужно не одни только пищевые потребности, но и многие другие факторы: быт, традиционный уклад жизни чукчей и эскимосов, исторически сложившиеся понятия о культурных и общественных ценностях, даже связь промысла с национальными видами искусства. А в итоге — опять выходим на хозяйственные нужды. Занимается этим вопросом сотрудник лаборатории Тасян Сергеевич Теин…

Но самое важное направление исследований института, — продолжал между тем Владислав Иванович, — это геологическая оценка территории, укрепление минерально-сырьевой базы. С этого следовало бы начинать разговор, но я специально оставил напоследок, чтобы сказать поподробнее. Сейчас, в соответствии с решением Госплана СССР, подготавливается целевая комплексная территориальная программа «Дальний Восток». Можно сказать, суперпрограмма. СВКНИИ в этой программе является головным разработчиком как раз по разделам «Минерально-сырьевые ресурсы» и «Цветная металлургия Дальнего Востока и Магаданской области». Интересуют нас при этом не только традиционные полезные ископаемые, на добыче которых до сих пор специализировалась область: золото, олово, вольфрам и т. д., но и те, которые могли бы послужить базой для развития собственной стройиндустрии. Строительный камень, керамзит, известняки, гипсы. Есть, например, в Якутии, недалеко от границы с Магаданской областью, крупнейшее месторождение гипса, открыли его еще в начале сороковых годов, а потом забыли, так что и якутские геологи о нем не знали. Там только на поверхности лежит пятьсот — шестьсот миллионов тонн, а всего запасов полтора-два миллиарда. Этого для всей Сибири и Дальнего Востока хватит. Но ни Якутии, ни Магаданской области это месторождение не освоить, это под силу экономике всей страны, да и то в следующей пятилетке… По просьбе объединения Северовостокзолото работаем над темой «Перспективы золоторудной базы района Северной Колымы». Исключительная по своему значению тема как в теоретическом отношении, так и в прикладном. В чем здесь суть? Мингео и Минцветмет, говоря сейчас о золоте Северо-Востока, по-прежнему имеют в виду россыпи. Легче и дешевле взять. Но это вряд ли надолго. И никакие счастливые случайности тут не спасут. Вопрос: что будет профилировать в хозяйстве области? Будет, конечно, вестись добыча рудного золота. Несомненно, коренные месторождения есть. Однако по причине привычной ориентировки горнопромышленников на россыпи изучены они слабо. Посему возникает опасение, что к тому времени, когда россыпи отработаются, соответствующая рудная база не будет создана. Существующие ныне планы увеличения добычи рудного золота — это капля в море. Снова тот же вопрос: так что же будет давать область? Серьезная надежда на нефтегаз. Районы: Марковская депрессия, Анадырская депрессия, Хатырский прогиб. То, что выявлено пока на Анадырской низменности, невелико, но вполне может удовлетворить местные нужды, избавить Чукотку от необходимости регулярного завоза жидкого топлива. Но есть прогнозы. В случае их подтверждения… Чукотку можно будет сравнить с Западной Сибирью. Впрочем, говорить об этом пока рано, — заключил Владислав Иванович.

— Вы упомянули программу «Дальний Восток». Существует аналогичная программа «Сибирь». Может быть, есть смысл разработать специальную программу и для Северо-Востока? — спросил я.

— Конечно. Сейчас в программу «Дальний Восток», наряду с подпрограммами «Приморский край», «Хабаровский край», «Амурская область» и т. д., входит подпрограмма «Магаданская область». Но у Северо-Востока — своя специфика в сравнении с Дальним Востоком и Сибирью. Целесообразно рассматривать его как самостоятельный экономический регион. Однако это будет зависеть от степени заинтересованности государства в развитии Северо-Востока. Есть пока другие районы, более важные в экономическом отношении, чем наш. Вот если найдем опять же нефть!.. Это все изменит. Это будет революция в экономике…

На этом официальная, так сказать, часть нашей беседы закончилась, поговорили об институтском житье-бытье.

— СВКНИИ уже более двадцати лет. Один из крупнейших в системе ДВНЦ и наиболее оснащенный. Уникальное оборудование, вычислительный центр, библиотека самая обширная на Северо-Востоке — около трехсот тысяч томов. Восемь докторов, семьдесят восемь кандидатов наук. В этом году запланированы еще три докторских и пять кандидатских. Но — институт стареет. В том смысле, что нет притока свежих сил. Причины самые элементарные: зарплата, жилье, соцбыт. Заработок научного работника почти не отличается от материковского. Оклад плюс семьдесят процентов. А траты — гораздо больше. Одежда, питание. Фрукты на рынке в шесть-семь раз дороже. Жилья институт не предоставляет, общежития нет. Снять комнатушку в Магадане — это сто пятьдесят — двести рублей в месяц. До семьдесят шестого года мы имели право самостоятельной застройки, сдавали дом в год. Шило уехал, стало сложнее. Очередь на квартиры — сто тридцать — сто сорок человек, и практически не уменьшается. Из того, что нам положено, с трудом получаем в год одну однокомнатную. Горисполком нам должен, но когда вернет? В этой пятилетке все строительство нацелено на ликвидацию бараков. Кто там живет, в этих бараках? А им все равно — в первую очередь… В общем, институту сложно привлечь, а еще сложней удержать специалистов…

Когда я собрался откланяться, Владислав Иванович вспомнил какую-то мою старую книжку о Чукотке. Описывались там, как водится, штормы, пурги, киты, охота, прочая экзотика. Осведомился, в свою очередь, чего ради теперь я вникаю во все эти проблемы.

— В основном, учитывая читательские интересы, — сказал я. — Прежде, когда воспевал я экзотику, читатель задавал мне два вопроса: сколько на этом Севере можно заработать и как туда попасть? Потом, когда начал писать так называемые «деловые» очерки, первый вопрос отпал. Остался только — как устроиться? Например, после «Горы и трассы» один все звонил, просил порекомендовать его в старательскую артель…

Да, все эти житейские сложности, о которых поведал заместитель директора СВКНИИ, были, к сожалению, не новы. Были они всегда и испытывались не только институтом. Перед отъездом из Москвы я заново просматривал накопившиеся у меня за последние годы различные публикации о Севере. Нашлась среди них как раз статья самого директора института, академика Н. Шило «Тихоокеанский фасад Отчизны», напечатанная 8 августа 1979 года в «Правде» под знакомой рубрикой «Восточным районам — комплексное развитие». «Дальний Восток — пока что слабо заселенная часть Российской Федерации, — писал Николай Алексеевич. — Между тем развитие его производительных сил зависит от роста населения и трудовых ресурсов. Это требует обдуманного решения ряда социально-экономических проблем. Однако принимаемые меры оказываются не во всем эффективными. Дело в том, что экономисты по сей день не изучили сложные процессы во вновь формируемых территориально-производственных комплексах. И потому вопросы социально-экономического порядка решаются не всегда рационально. Начнем хотя бы с того, что людям не всегда создаются нормальные материальные, жилищные и культурно-бытовые условия. Дорого? Но расходы, связанные с текучестью населения, во много раз превышают затраты на благоустройство в этих районах, укрепление материального обеспечения работников. Об этом знают госкомитеты СССР по труду и социальным вопросам, по ценам, Министерство финансов и Госплан СССР. Тем не менее проблема в течение длительного времени остается неизученной». Совершенно справедливо в том, что касается ненормальных материальных, жилищных и культурно-бытовых условий, но вот что в этом отрывке может вызвать недоумение читателя, неискушенного в тонкостях экономики. «Экономисты по сей день не изучили… — говорит автор, но тут же продолжает: — Расходы, связанные с текучестью населения, во много раз превышают затраты на благоустройство…» Стало быть, кто-то уже посчитал, стало быть, на том необходимом уровне, на котором можно начать решать эту проблему, уже изучили?!. Вот другая статья — доктора экономических наук, профессора Л. Рыбаковского «Качели миграции», опубликованная также в «Правде» два года спустя, 11 сентября 1981 года. В ней говорится, что в Якутии, Тюменской, Магаданской, Амурской областях, Туве, Красноярском крае и т. д. интенсивность миграции городского населения — а это в данном случае надо понимать, что не коренного, но приезжего, живущего в основном в рабочих поселках, — превышает средний республиканский уровень. Причины уже известные — недостаточное развитие отраслей социальной инфраструктуры. «Требуется, в частности, улучшить коммунально-бытовое обслуживание, бесперебойно снабжать население широким ассортиментом потребительских товаров, а в конечном счете — создать благоприятный, привлекающий человека комплекс жизненных условий, — пишет автор и далее сообщает: — Еще в начале шестидесятых годов ученые Сибири и Дальнего Востока разработали программу реализации многих из только что упомянутых требований. И эта программа достаточно последовательно выполняется. Однако сегодня темпы ее реализации нужно было бы повысить». Подобное предложение содержится и в социально-экономическом обозрении А. Скрыпника «Северное притяжение»: «Ученые Кольского, Карельского, Коми АССР филиалов Академии наук СССР, Якутска, Магадана, Норильска, других научных центров страны ведут исследования, предполагающие совместить производительный труд, творчество и здоровье человека в условиях Севера в едином русле развития. Плановым органам надо бы более четко координировать и увереннее ставить на службу производству достигнутое ими» («Правда», 11 января, 1982). Итак, не столь уж не изучен этот вопрос, и соответствующая программа, как следует из статьи профессора Л. Рыбаковского, была разработана «еще в начале шестидесятых». Но вот что в таком случае удивительно: исследования ведутся, научные рекомендации есть, серьезные люди то и дело выступают в печати, все понимают, что затраты на благоустройство не роскошь, а, напротив, таким способом можно сэкономить гораздо большие государственные средства, поглощаемые сейчас миграцией. И госкомитеты это «знают» и Госплан «знает», однако ситуация в течение многих лет остается прежней! Нет, она, конечно, меняется, и меняется в лучшую сторону, однако проистекает это столь замедленно, что ситуация практически видится неизменной.

…Что же касается связи научных исследований СВКНИИ с экономическими задачами области, о чем рассказал Гончаров, то здесь подтверждалось уже упомянутое мной наблюдение, что все на Севере принялись считать. Не только хозяйственники, практики, но и ученые могли указать на приносимую ими конкретную, зримую, учитываемую в рублях пользу. А еще из нашей беседы я тогда вывел… нет, это была пока не мысль, скорее, на уровне ощущения: мне показалось, что Магаданская область примерялась, готовилась стать как все. Промелькнуло это в обкоме, когда знакомился с программой комплексного развития, говорил с В. Ф. Кулясом. Уж слишком совпадали поставленные и там, и тут вопросы: «Что будет давать область государству?», «Что будет профилировать в хозяйстве области?». Непривычные, прямо скажем, это были вопросы, и не только своим смыслом — одним фактом возникновения. Прежде любой северянин лишь изумился бы: «Как это «что»? Известно — «валютный цех страны»!» Далеко отстоящий легендарный этот цех был загадочен уже в силу одной своей специфики, одни только названия: Магадан, Колыма, «Дальстрой» — будоражили воображение, подразумевалось, что наибольшее внимание, все привилегии — именно ему, «валютному цеху», и так будет всегда. И вот тебе, пожалуйста: «…есть районы более важные в экономическом отношении, чем наш». Не потому ли и считать-то взялись, и комплексное развитие планировать?..

Были и другие интересные встречи в эту пуржливую неделю в Магадане, о них — при случае. Сейчас я смотрел вниз, на горы, в круглое самолетное окошечко — никогда не мог я запомнить, как оно называется… блистер? Остались далеко на юге пегие магаданские сопки — здешние были сплошь белы, от подножий до остроконечных пиков. Полярный круг мы еще не пересекли, так что солнце стояло довольно высоко, и рисунок гор, и без того заполнявший все пространство до горизонта, еще удваивался: очертания каждой вершины воспроизводились темным силуэтом на соседнем блистающем склоне. Рядом со мной сидел молодой эвен с маленьким сыном, тот азартно вгрызался в грейпфрут, посверкивая глазом, острым и угольно-черным, как подсолнуховое семечко. В Омолоне они вышли. Мне тоже нужно было в Омолон, это уже начался Билибинский район, но я рассчитывал остановиться здесь на обратном пути. За Омолоном, минутах в двадцати лёту, горы резко оборвались, нависли последней стеной над долиной невидимой сейчас реки. Я помнил это место и этот внезапный обрыв, тут всегда возникает ощущение прыжка с трамплина. Не эту ли стену видел когда-то романтический Виктор Николаевич Болдырев, кочуя с оленями в верховьях Олойчана, не этот ли хребет называл он в своей книге Синим?.. Перелетели долину, и опять горы, последние на пути в Билибино. Глядя на них, хочется обратиться к слогу старинному, торжественному. Например: «Вообще Чукоция есть страна возвышенная, и часто попадались нам горы удивительной вышины, инде имели мы такие пред своими глазами виды, которые вперяли в мысль нашу восторг и заставляли нас взирать на те предметы не иначе как с глубочайшим благоговением». Вот ритм, вот интонация, вот слова для этих гор!.. И вдруг я подумал, что для начала прошлого века это ведь был обыкновенный, чуть ли не казенный отчет об экспедиции, предпринятой к тому же «по указу», о командировке то есть, и составил его даже не писатель, но гидрограф по специальности, капитан Гавриил Сарычев, и вполне возможно, что по тогдашним понятиям слог его был довольно неуклюж. Что же такое необыкновенное совершает здесь время, отчего слова эти кажутся теперь исполненными поэзии? И будет ли это время столь же милостиво к нам, будут ли когда-нибудь с таким же чувством читать сегодняшние наши сугубо деловые записки, пестрящие «комплексами», «проблемами», «программами», «постановлениями»?..

3

В Билибино — я вдруг с удивлением осознал это — я не был целых восемь лет! А казалось, что с той зимы 76-го прошло всего года два-три. Потому что, побывав на Чукотке, какое-то время живешь спокойно и даже забываешь о ней, отвлекшись на другие жизненные впечатления, но вот вновь подступает «белый период», и говоришь себе, что пора ехать, однако сразу не получается, откладываешь на следующий год, потом еще на следующий и еще, и вот так все это время, что не можешь вырваться из Москвы, превращается в один большой, непрерывный «следующий» год…

Опять был вечер, заполярная темень, опять ничего невозможно было разглядеть по дороге из аэропорта, да и среди бела дня не удалось бы разглядеть, потому что слой инея, намерзшего на автобусные стекла, был раза в три толще самого стекла. Пассажиры разместились, водитель выключил свет в салоне, врубил встроенную, «свою» музыку, раздалось: «А-а, лучше поздно, чем никогда… А-а, лучше поздно, чем никогда…» — поехали. Судя по тому, что пассажирский автобус тут курсировал, дорогу из аэропорта в поселок, с которой столько мучились, освоили теперь прочно. Было время, когда полоса в Кэпервееме уже принимала большие самолеты, а люди и грузы перелетали оставшиеся до Билибино тридцать километров на «Аннушке»… Через час я сошел возле гостиницы «Северянка». Здесь все выглядело по-старому: недлинная, но и неподвижная очередь у окошка администратора, надписи на деревянном прилавке камеры хранения — кто, с какого прииска и когда томился в этой очереди, — чукча, спящий в коридоре на диване, под репродукцией картины «Вечерний звон», тот же «Вечерний звон» в номере, меж оконными рамами промерзший чир с обструганной спиной. В отличие от Магадана, тепло было в гостинице необыкновенно: «атомка» кочегарила от души. В Билибино прибавился еще час разницы с Москвой. Обосновавшись, я взглянул на часы: одиннадцать по-местному, еще не поздно, чтоб позвонить Деду. Позвонил и услышал: «Когда приехал? Сейчас? Так приходи чай пить!» Через пять минут я у Григория Сергеевича. Живет он в том же крайнем трехэтажном доме на Мандрикова, только с первого этажа перебрался на третий. «Магазин-то рядом, напротив. То и дело бичи стучали в окно: «Дед, дай стакан, будь человеком!» Надоело…» Я озираюсь: все точно так же в этой небольшой квартирке, на тех же местах нехитрая мебель, то же обилие книг, и еще поприбавилось, конечно, и так же не хватает для работы пространства письменного стола — папки, книги с многочисленными закладками, подшивки старых газет, исписанные листы разложены на стульях и на полу, вплоть до прихожей. Впечатление такое, будто бы ту прежнюю квартиру вырезали, вынули каким-то образом из первого этажа и перенесли осторожно на новое место. На кухне тоже видимый беспорядок, но беспорядок типично холостяцкий, мужской, когда хозяину точно известно, где у него что, и все под рукой. Дед сразу принимается потчевать, открывает какие-то банки, греет лапшу с олениной, извлекает ради встречи бутылочку «Златых пясцов». Я не отказываюсь, я хорошо помню, как пришел однажды к нему в гости вот так же поздно вечером и Григорий Сергеевич водрузил на стол огромный эмалированный противень с холодцом из сохатины. «А врачи вроде бы говорят, что спать надо ложиться голодным», — сказал я. Дед поглядел на меня лукаво, характерным жестом разделяя надвое могучую свою бороду: «В гробу я видал тех врачей, которые говорят, что надо ложиться спать голодным. Я десять лет ложился спать голодным!..» И так это убедительно он произнес — а насчет врачей было, конечно, пообразнее, — что мы весь этот холодец под рюмочку-другую уговорили… Сейчас Григорий Сергеевич даже не пригубляет, те же врачи запугали: «Диабет — на грани, и на «мысе Сердце-Камень», — он прикладывает руку к груди, — рубчик». Слышать это грустно, никогда раньше Дед о недугах разговоров не заводил. Из гидрогеологии он ушел, тяжеловато стало, но в экспедиции продолжает работать, теперь старшим инженером по охране природы. И по-прежнему, вот уже более десятка лет, Григорий Сергеевич — директор основанного им краеведческого музея. «Готовлю сейчас выставку к пятидесятилетию районной партийной организации. — Дед кивает на разбросанный по комнате свой архив. — Приходится специализироваться на юбилеях: то двадцатипятилетие поселка, то тридцатилетие области… Заделался справочником, никто ничего не знает, чуть что — ко мне. А систематизировать, свести воедино всю историю района — некогда! Времени не хватает, сил. Уставать стал, ничего не успеваю. Пионеры вот шефство надо мной взяли, приходят тут трое…»

Хотя и давно я не был в Билибино, но Деда вижу часто, каждый год он приезжает в отпуск. И вот теперь я гляжу на него и замечаю, как он сдал даже в сравнении с прошлым годом. И вдруг соображаю, что скоро ему семьдесят пять и из них на Севере он без малого сорок лет! С 45-го года… Какая судьба! Родом из Вятки. Учился в Уржумском педтехникуме, преподавала ему Елизавета Мироновна Кострикова, сестра Кирова. Потом закончил пединститут в Вятке, не переименованной еще в Киров. Затем — аспирантуру в МГУ при почвенно-геолого-географическом факультете. В 36-ом стал работать в Москве, в Аэропроекте, был начальником отдела по строительству аэродромов. Ездил по всей стране, вплоть до Дальнего Востока. Война застала во Львове. Служил в авиации, продолжал строить аэродромы, только теперь фронтовые. Воевал в Крыму, на Северном Кавказе. Попал в плен, спустя два месяца бежал, вернулся в строй. Летчики перебазировались часто, особенно когда началось наступление, за два-три дня надо было оборудовать новый аэродром, подъездные пути, маскировку. Использовали в основном выгоны для скота. Так дошел Григорий Сергеевич до Болгарии… Эти чувства, о которых мы, невоевавшие, сейчас можем лишь догадываться, глядя на документальные кадры тех лет: всеобщий подъем, свобода, опьянение близкой победой. Случилось Деду — правда, звался он тогда не Дедом, а Батей, потому что борода у него уже была, — случилось ему пошутить в шумном и веселом собрании друзей-офицеров. Для того времени, по-видимому, прозвучало несколько вольно. «Рыцарь этот когда-то неудачно пошутил, — как объяснял Воланд Маргарите. — И рыцарю пришлось после этого прошутить немного больше и дольше, нежели он предполагал». И, так и не довоевав самую малость, Дед очутился сначала в Сибири, потом на Колыме. На середину 50-х годов, когда Григорий Сергеевич, по выражению того же Воланда, «свой счет оплатил и закрыл», пришлось открытие чукотского золота. К этому времени Дед уже работал в Сеймчанском РайГРУ. Со своими высшими образованиями — рабочим, младшим техником, коллектором… Двигались с Колымы на север, на Омолон, потом сюда, на Караль, на место будущего Билибино. «От Дальстроя до Анюйского РайГРУ шли мы долго через горы и тайгу», — поют билибинские геологи. В 60-м году Деда реабилитировали, как говорится, «за отсутствием состава…», восстановили в партии. Секретарь райкома, рассказывал Григорий Сергеевич, вручая ему партбилет, «за живот хватался и со стула падал от смеха» — не от давнишней Дедовой шутки, конечно, а от того, чем она для него обернулась. Действительно… И что выглядело бы тут вполне естественным? Срываться отсюда, ехать на материк, домой — хватит, наломался, намерзся! Как сам он говорил: «От вод голубого Дуная до Тихого океана…» Но Дед, этот неисправимый российский интеллигент, остался. В 72-м году, когда мы с Григорием Сергеевичем познакомились и я услышал его историю, он был уже заслуженным человеком, возглавлял отряд гидрогеологии в Анюйской геологоразведочной экспедиции, базировавшейся в Билибино, награжден был знаком «Ветеран труда Магаданской области», который дается не просто за два с лишним десятка лет, отработанных на Севере, но за особые заслуги в его освоении. Одной из таких особенных заслуг я, безусловно, считаю устройство Билибинского краеведческого музея. Идея его создания принадлежала кучке энтузиастов во главе с Григорием Сергеевичем. Они же эту идею и осуществили. В 72-м году я застал самое его начало, а скоро музею исполнится пятнадцать лет. Обычно как главную достопримечательность Билибино называют «атомку», но, по-моему, музей в своем роде достопримечательность не меньшая. Смело могу сказать, что подобного музея на Чукотке больше нет, нет, пожалуй, и во всей Магаданской области. Я знаю, они есть — в Магадане, в Анадыре, при некоторых чукотских школах, — но такого нет.

Тогда, после поездки 72-го года, я написал и о музее, и о самом Григории Сергеевиче, о его неиссякаемой энергии, а вот о судьбе умолчал. Помянул вскользь, что «нелегкая». Не помню почему. Может, показалось мне, что это выходит за рамки темы. Потом-то я понял: ничего в этой жизни «за рамки темы» не выходит. Я в то время только начинал как журналист и не подозревал о некоторых своих возможностях, но, сам того не сознавая, доброе дело все-таки сделал. Очерк о Билибино с фотографиями, среди которых была и фотография Деда, напечатан был в «Вокруг света», и вскоре он написал мне, что, благодаря моей статье, его разыскали «многие фронтовые и не фронтовые друзья». Не подозревал я также, что это будет началом и нашей дружбы. Потом Дед вообще сделался знаменит, фоторепортаж о нем и его музее поместила «Правда». Осенью прошлого года Билибино отпраздновал свое двадцатипятилетие, у меня есть газета «Золотая Чукотка» с заметкой об этом торжественном событии. «Радушно было встречено выступление старожила поселка, геолога, директора Билибинского краеведческого музея Г. С. Глазырина. Решением исполкома Билибинского поссовета ветерану Севера Г. С. Глазырину присвоено звание Почетного гражданина п. Билибино. Ему была повязана алая лента и вручено соответствующее удостоверение». В поселке с пятнадцатитысячным населением все его знают, уважают. Только зовут уже не Дедом, а Дедусей — ласково так: «Наш Дедуся». А одна молоденькая, восторженная северянка мне говорила: «Когда я его встречаю, то всегда думаю: «Вот идет хозяин Чукотки! Такой он крепкий, уверенный. Настоящий хозяин Чукотки!» Словом, личность он уже легендарная, многие билибинцы, например, уверены, что Григорий Сергеевич был сподвижником самого Юрия Александровича Билибина, участвовал в его экспедициях «здесь, на Чукотке». Тогда мне приходится объяснять, что это не так, что Билибин работал на Колыме и совсем в другие годы, а на Чукотке никогда не бывал. Так что встретиться они никак не могли. Вот жену Билибина, Татьяну Васильевну, Глазырин знает, но это уже по музейным делам. «Тогда почему же поселок — Билибино?» — «Просто в честь…» Так я принимаю посильное участие в Дедовой просветительской деятельности… Но не все, однако, от него в восторге, потому что в иных ситуациях, особенно когда речь идет об охране природы, Григорий Сергеевич беспощаден и непримирим. Сыскался, скажем, один предприимчивый товарищ, председатель районного спорткомитета. Поселился он на отшибе, в парке, в домике при стадионе, и тут же начал тянуть от ближайшей теплотрассы ответвление к себе — через парк. Не дотянул — Дед, член президиума районного общества охраны природы, заметил и поднял шум. Парк этот не искусственный, не насаженный — просто уцелевший клочок столь уязвимой от соседства с поселком тайги. Расчистили там дорожки, оборудовали стадион, устраивают соревнования, праздничные гуляния. Григорий Сергеевич добровольно взял его под свою личную опеку. Крови из-за него он и себе и другим попортил немало. То строители для каких-то своих нужд перекроют ручей, протекающий по территории парка, — Дед опять шумит, бежит в поссовет; то ребята костер разведут, дерево спалят — в школу надо идти, выступать там, растолковывать… В общем, я этот парк для себя называю «парком культуры и отдыха имени Г. С. Глазырина».

Назавтра с утра Григорий Сергеевич приглашает в музей. Завтра — это суббота, нужных мне должностных лиц Я не увижу. Но если бы даже и будний день, я все равно не отказался бы, потому что это уже традиция: каждый приезд в Билибино начинать с визита к Деду и в его музей. Этот длинный одноэтажный дом, бывший барак, я не однажды описывал, заставая всякий раз музей в новой стадии: сначала это была единственная комнатушка с торца, затем пол дома, в конце концов Дед отвоевал барак во всю его длину. Обнес оградой. Тем не менее приехавшая несколько лет назад телесъемка внешним видом музея осталась недовольна. Распорядились так: на время съемки сняли вывеску кафе «Золотинка» и на ее место водрузили вывеску музея. Кафе «Золотинка», безусловно, выглядело поприличнее, посовременнее. Директора музея телевизионщики, давая столпившимся билибинцам пищу для злословия и мало о том заботясь, отсняли на фоне кафе. После чего вывески, разумеется, вернулись на свои места. Сам Дед отнесся к этому с юмором. «Вот трёкачи! Гады на лапах!» — говорил он, что звучало в его устах почти благодушно. И в самом деле, чем телевизионщики-то виноваты? Им хочется, как «красивше». А это уж пусть районное начальство на ус мотает… Начальство обещает. В перспективе развития поселка до 1990 года намечено строительство нового микрорайона. Будет там школа искусств. Под крышей школы предполагается и для музея отыскать подобающее помещение. Ну, а в ожидании этого музей все равно свое дело делает. Побывало в нем уже 75 тысяч посетителей. Легко сосчитать: каждый житель этого огромного района, в полтора раза больше Болгарии, был в музее минимум трижды. Есть в нем теперь экскурсоводы, Но Григорий Сергеевич ведет меня сам, в продуманной им последовательности, от начальной, как бы предваряющей экспозиции «Прошлое и будущее района» через залы: «Минерально-сырьевая база», «Природа», «Палеонтология», «Революционные события и этапы советского строительства на Северо-Востоке СССР», «Оленеводство», «Первопроходцы-геологи», «Искусство»… Громко, конечно, сказано: «залы» — небольшие комнатки. Но сколько тут всего! Да, я не раз тут был и описывал, но хочется вновь и вновь разглядывать и упоминать все эти камни, керны, гербарии, чучела, бивни, позвонок кита, череп двурогого носорога — «В Магадане нет, а у нас есть!», — старые фотографии, пожелтевшие газеты, геологические карты. Потому что все это не омертвевшее, не абстрактное, но до сих пор живое, конкретное. Известно, где найдено, кем принесено, подарено. И возле каждого экспоната Григорий Сергеевич может стоять и часами рассказывать, называть цифры, факты, фамилии. Память у него обширнейшая. Близко сравнение, но, как зоолог по единственной кости может представить целиком животное, так Глазырин, начав с маленькой выцветшей любительской фотографии, может рассказать всю историю района. Даже я могу уже кое-что поведать о некоторых экспонатах. В зале «Ю. А. Билибину посвящается» я не вижу запомнившихся мне значков. Характерных, массивных старых значков — «Стахановцу золотоплатиновой промышленности» (№ 980) и «Отличник соцсоревнования. Наркомцветметалл» (№ 3603), которыми был награжден Юрий Александрович. Как-то, прилетев в очередной отпуск в Москву, Дед самолично ездил в Ленинград к его жене и испросил их для музея. «Сперли! — говорит он в сердцах. — И орден Ленина. Еще кремневое ружье восемнадцатого века, времен казацких походов. Сперли, сволочи!» Горечь и негодование, с которыми он это произносит, я хорошо понимаю. И других слов тут не подберешь — именно «сперли». И именно «сволочи!». Что значки? Это ведь не деньги, не шмотки. Следовательно, понадобились они не какому-то сермяжному жулику, но «любителю», коллекционеру «с понятием», у которого, видать, «хобби». Поди найди его теперь в большом поселке. А Дед ведь начинал тут с первого кола, первых палаток, домов, когда все друг друга знали, дверей не запирали, все лежало на виду и никто ничего не «пер». Поэтому наблюдать такую трансформацию северянина ему особенно обидно. Не говоря уж о пропажах, которые невосполнимы. Меня все это беспокоит не на шутку.

— Присматривать надо получше, Григорий Сергеевич. Есть же в музее сотрудники. И каталог хотя бы составить — всего, что собрано.

— Некогда, — как и давеча, повторяет он. — Превратился в паршивого завхоза! То нужно, это нужно…

Мы приходим к противоположному концу коридора, Григорий Сергеевич открывает дверь, за ней — темный холодный тамбур, которого я раньше не видел. Он зажигает свет. Вдоль стен — огромные, разрозненные кости, могучие бивни, облагороженного тысячелетиями, кофейно-золотистого цвета череп. Я догадываюсь, что это тот самый «мамонт», о котором Дед толковал в мой прошлый приезд. Тогда до целого скелета кой-чего не хватало.

— Неужто собрали, Григорий Сергеевич?

— Собрали. И была бы настоящая, высокая пристройка — стоял бы мамонт, тринадцатый в Союзе. В Магадане нет, а у нас стоял бы! А мы вот эту кладовку осилили с трудом! Никому ничего не надо. По принципу «ХС»!..

— Что за «ХС»?

— «Хрен с ним!» — вдруг, к моему удовольствию, разряжается Дед в знакомом смехе.

Такие сетования, что «никому ничего не надо», я слышу от Глазырина каждый раз, и каждый раз, приезжая, все-таки нахожу в музее перемены. Перемены медленные, как, впрочем, и во всем на Севере. Но в своем нетерпейии поскорей довести до ума любимое дело Дед, безусловно, прав…

Мы обедаем с ним в «Яраре», и Григорий Сергеевич отправляется к себе. Надо выспаться, потому что, с изумлением слышу я, ему сегодня ночью дежурить. В ДНД. Я гляжу ему вслед. Он идет, по привычке втянув подогнутые кисти рук в рукава пальто. Никаких рукавиц даже в эти сорокаградусные морозы Дед не признает.

4

Рассказывать о хорошо знакомых местах — я давно это заметил — трудно. Обилие прошлой информации давит. То и дело хочется сравнивать: «Теперь… а вот раньше… Раньше… а вот теперь…» И начисто исчезает критерий — что важно, что не важно. Все вроде бы взаимосвязано, одно цепляется за другое… Расставшись с Григорием Сергеевичем, я решаю побродить по поселку. Бродить, правда, приходится в несколько ускоренном темпе, не очень-то пофланируешь при таком морозе. Пивбар. Раньше его не было, как не было и пива. — Авоськами, канистрами везли из Магадана. Доска объявлений. Продается пианино. Стереоаппаратура «Максвелл». Продается полдома в Билибино с двумя теплицами. Продается дом в Курской области с сараем, погребом, садом. Ориентировочная цена — 10 тысяч. Это для тех, кто собрался отсюда насовсем… Обмены.

Прежде северянин, уезжая «с концами», бросал свою хибару раскрытой настежь — вместе с нехитрой посудой, с самодельной мебелью, — жильцы сами найдутся. Теперь есть что продавать, менять. Двухкомнатные, трехкомнатные… На Ворошиловград, на Новгород. Билибино на Билибино — «по договоренности»… Афиши предлагают: в кинотеатре «Искра» — «Строгую мужскую жизнь», в Доме культуры — «Колыбельную для мужчин». Цирк из Новосибирска… Маргарита Терехова, говорят, тут недавно выступала…

В книжном магазине, в разделе художественной литературы, — шаром покати. Ушли, ушли безвозвратно те времена, когда, например, в Уэлене, в крохотной комнатке почты, рядом с открытками и цветными бланками поздравительных телеграмм спокойно стояла трилогия Фолкнера, Фицджеральд, Стейнбек. А теперь все поголовно — «книголюбы». М-да… Шли по лесу лесорубы, оказались — «книголюбы»… В продовольственном магазине обилие банок, которые редко увидишь в магазинах московских: кабачковая икра, зеленый горошек, всякий консервированный овощ. Зато исчез напрочь с прилавков индийский чай, единственный чай, который раньше на Севере признавался. Из мяса — баранина, свинина. Но нет оленины. Не видно и тушенки, а встарь было — завались. Свиная, говяжья, мясо в белом соусе, гуляш, языки консервированные, паштет печеночный, печень трески, крабы… — все это приедалось…

Вот тут, признаться, мне было трудно сравнивать. В кратком статистическом сборнике «Народное хозяйство Магаданской области», выпущенном в прошлом году в Магадане в честь 30-летия области, приводятся такие данные. В 1965 году область производила мяса в убойном весе 9,2 тысячи тонн. В 1982 году почти вдвое больше — 18,2 тысячи тонн. За эти же годы производство молока увеличилось в два с половиной раза — от 23 до 57,7 тысячи тонн. Яиц — более чем в пять раз: от 32,2 до 181,2 миллиона штук. Население же области за эти годы выросло примерно в полуторном всего размере — от 306,8 тысячи человек в 1966 году до 509,7 тысячи в 1983-м. Сплошное, следовательно, увеличение «на душу»… Теперь по собственным воспоминаниям. В тех же 60-х годах опять же в Уэлене каждый с зарплаты набирал рюкзак продуктов — в основном помянутые банки, — чтоб реже ходить. В пристройке к магазину громоздились промерзшие до твердости камня оленьи туши: хочешь, бери целиком оленя «в убойном весе», килограммов на семьдесят; хочешь, отруби любую часть. Продавщица сама туда не ходила, вручала покупателю топор и ключ от пристройки, и тот рубил под пристальным наблюдением сбежавшихся к отворенной двери уэленских собак. На какое время хватало этого мешка продуктов и этой туши, никто не высчитывал. Зато можно точно сказать, что не было у нас баранины и свинины, не было «в том числе птицы», кроме добытой на охоте, и свежего молока — только в порошке и сгущенка, в неограниченном, правда количестве. Но сколько возможно было ее выносить, эту сгущенку, изо дня в день, сколько уходило ее на месяц? Опять не считали, но не так уж и много. Яиц не видали вовсе, здоровенные жестяные банки с яичным порошком никто, по-моему, и не покупал. Овощи, если продолжать о снабжении: морковь, лук, картошка, предлагались, главным образом, в сушеном виде. Свежий лук и капусту не завозили совсем, картошку японскую один раз в год, осенью, много ее не возьмешь, потому что держать негде, вянет быстро. Яблоки корейские тоже раз в год и тоже не хранились долго, полежат с неделю — и как трава на вкус, апельсины, помню, доставили «Аннушкой» среди зимы — единожды за три года. Давали по килограмму, у кого маленькие дети — по два… Сейчас все это на Севере не в диковинку, завозят регулярно, случается, что и виноград, и арбузы, и нынешний северянин к этому привык, принимает как должное. Видел я, как один парень тащил картошку в авоське, поскользнулся, рассыпал, так даже не потрудился всю собрать. А будь это лет двадцать — пятнадцать назад и раскатись его картошка по всему Билибино, так все Билибино и исползал бы, подбирая… Вот с олениной — да, куда денешься, хуже. Еще в 76-м году, когда очутился я вновь в своем Уэлене и интересовался положением дел, мне сказали: «Забудь, Александрович, то время, когда мог ты купить оленью тушу!» Поголовье оленей в области резко сократилось. Производство оленины с 1965 по 1982 годы, на фоне увеличения производства мяса вообще, упало с 8,1 до 5,5 тысячи тонн — на треть. Сейчас оленье мясо поступает, главным образом, в общепит. А надо сказать, что северянин, особенно житель рабочего поселка вроде Билибино, бегать и торопиться научился не хуже, чем это делают в Москве, и есть ради экономии времени предпочитает в столовых. Целыми семьями, только поврозь: муж забегает со своей работы, жена со своей работы, дети после школы. Дома собираются разве что за ужином. Вот неучтенная, но ощутимая прибавка к той магазинной норме. Появились за это время во множестве личные подсобные хозяйства. По данным того же статистического сборника, в 1982 году из 57,3 тысячи свиней, выращенных в области, немногим менее половины, 25,6 тысячи, содержались в личных хозяйствах. Образовался рынок. Килограмм свинины на рынке — 7 рублей, но и зарплата двойная, а проработал на Севере пять лет — тройная. Своя ли свинина, рыночная — еще прибавка. Так что, повторяю, трудно сейчас сопоставить впрямую сегодняшнее снабжение Севера продуктами с прежним, тем более что прежде мы вообще о нем не задумывались, как не задумывались и над тем, «что будет давать область государству?..».

5

Сам поселок за эти годы благоустроился заметно, зримо. Двенадцать лет назад вдоль улицы Курчатова стояли три пятиэтажных дома, как бы обозначая границу будущего нового квартала. Называли его тогда по-разному: «Поселок БАЭС», указывая тем самым на главного строителя, атомную электростанцию; журналисты из «Магаданского комсомольца» именовали торжественно — «Атомоград». Теперь, когда новый квартал построили, прижилось будничное и повсеместное — «микрорайон». Есть здесь Дом культуры, спорткомплекс с бассейном, торговый комплекс и центральная библиотека, школа-интернат — словом, многое из того, о чем тогда, в 72-м, говорили «будет». Жилые дома в новом микрорайоне как на подбор, пятиэтажные, бетоноблочные или крупнопанельные типа «Арктика». Давно уже утверждали билибинцы, что их поселок больше похож на город, чем «узаконенные» чукотские города Певек и Анадырь. Ну, а теперь Билибино, хотя и остается по-прежнему поселком, выглядит, особенно в новой своей части, совершенно как город, даже по материковским понятиям. Однако в подобных сравнениях с материком содержится известного рода инерция. Если уж на Севере, «как на материке», — следовательно, полный ажур на Севере!.. Но есть среди моих магаданских друзей и знакомых люди, которых я про себя называю «магаданскими мечтателями». По специальности они архитекторы, демографы, социологи, медико-географы, психологи, гигиенисты. Это они разрабатывают проекты новых, специфически северных городов и поселков, участвуют в составлении комплексных программ развития производительных сил, прогнозируют потребность в трудовых ресурсах, предсказывают демографическую ситуацию, исследуют процесс адаптации человека к Северу, указывают на причины повышенной миграции и т. д. Афоризмы, которые выдают они в своих работах, звучат неординарно, их преднамеренная полемическая заостренность очевидна. «Гуманизм — понятие экономическое». «Здоровье человека имеет не только социальное, но и вполне экономическое содержание». «Чем ниже капитальные вложения в спортивные и лечебно-оздоровительные комплексы, тем выше в больничные». «Плавательный бассейн не роскошь, но средство повышения производительности труда». Обоснования их по-научному точны, экономически конкретны. Например: «Расчеты показывают, что только за счет сокращения заболеваемости граждан нашего города (т. е. Магадана. — Б.В.) на тридцать процентов весь спортивный комплекс окупается за восемь — десять лет». Я об этих людях писал неоднократно, не могу не сослаться на них и сейчас, в рассказе о Билибино. Последнюю цитату я взял из книги «Человек и Север», написанной специалистом по проблемам народонаселения и трудовых ресурсов Севера В. В. Яновским. Десять лет назад я виделся и разговаривал с ним в Магадане, он заведовал тогда лабораторией в СВКНИИ, теперь, по слухам, работает где-то на Дальнем Востоке. Книга умная, горячая, другой такой в этом же роде я до сих пор не встречал и нередко в нее заглядываю, когда пытаюсь разобраться в северной ситуации. Хотя вышла эта книга в 69-м году, но и теперь актуальна и, по-видимому, останется актуальной еще на долгие годы. К сожалению, конечно… Билибино упоминается в ней часто, а в разделе «Город на Севере» следующим образом: «И везде — в Мурманске, Певеке, Мирном, Билибино, Сургуте — нарушена первая заповедь освоения Севера, его заселения: район освоения, земля, на которой ставится или развивается город, должны быть предварительно детально изучены, оценены на длительную перспективу и по ресурсам, и по условиям жизни, и по численности и составу населения, и характеру его расселения, и по возможности дальнейшего развития города». Не бывал в Мурманске, Мирном, Сургуте, но в отношении Билибино могу подтвердить: никакого «предварительного детального изучения» тут не было, никаких «длительных перспектив» не предусматривалось. И сейчас, если начинать знакомиться с Билибино со стороны старого аэропорта, можно видеть маленькие стеснившиеся домики, бараки первоначального поселка, затем ряды двухэтажек, трехэтажек и, наконец, теперешний современный квартал. Все это этапы строительства, а точнее вынужденного постепенного расширения поселка. Потому что в середине 50-х, когда «пошло золото» на Каральвээме, предполагали, что будет здесь недолговременный прииск и небольшой поселочек горняков на две — две с половиной тысячи жителей. Затем геологи стали выдавать все более и более оптимистические прогнозы. Пришлось устраиваться поосновательнее. Во второй половине 60-х решили строить здесь «атомку», первую в чукотском Заполярье. Объявили всесоюзной ударной комсомольской стройкой. Хлынули строители — с комсомольскими путевками и без. Начали собираться энергетики-эксплуатационники. Средний возраст — около тридцати, следовательно, у многих семьи, дети. Жилья натурально не хватало, кочевали из квартиры в квартиру. Существует на Севере такое обиходное, понятное всем выражение «жить на подселении», то есть в квартирах или комнатах тех, кто уехал в долгий отпуск…

Сейчас, разумеется, в Билибино строят больше, лучше, быстрее. В 68-м году жилья было сдано 2 тысячи квадратных метров. Теперь в год сдают по 12 тысяч. Есть свой завод стройматериалов, где изготавливаются бетонные блоки, панели, деревянные детали. Сейчас завод реконструируется, мощность его увеличивается в полтора раза, но цемент и металл по-прежнему приходится завозить. В райплане называли цифры: за последние шесть лет введено в эксплуатацию около 70 тысяч квадратных метров жилья. Все эти «тысячи» сами по себе обычно впечатляют. Но что такое они в реальности? В той же книге В. В. Яновского приводится пример реального подхода к цифрам. На страничках, посвященных быту северян, он пишет: «В статистических сводках бытовое обслуживание населения северных районов на первый взгляд кажется относительно высоким. Например, в 1967 году каждый городской житель (в Магаданской области) получил услуг на двадцать шесть рублей сорок девять копеек, тогда как каждый москвич — на двадцать девять рублей пятьдесят копеек. Но тарифы на услуги в Магаданской области в полтора раза выше, чем в Москве, и если, исходя из этого, пересчитать объем указанных услуг, то этот высокий на первый взгляд показатель снизится до семнадцати рублей. И к тому же потребность населения в бытовых услугах на Севере выше: занятость населения в общественном производстве здесь выше, моложе состав населения, больше мужчин-одиночек. Памятуя этот пример, и я не удовлетворился «тысячами», но спросил, сколько жилья приходится на каждого билибинца. В 72-м году, в разгар строительства «атомки», было 3 квадратных метра. Сейчас, спустя двенадцать лет, —6. «Шесть квадратных метров благоустроенного жилья на человека, — как сказала мне председатель районной плановой комиссии Любовь Ефимовна Задорожная. — Против общесоюзной нормы двенадцать квадратных метров это вдвое меньше. А если отбросить благоустроенные бараки, то еще меньше». В то же время магаданские специалисты считают, что не только нормативы сферы обслуживания, но и нормативы жилищные для северянина должны быть выше, чем общесоюзные. Это и понятно: из-за экстремальных климатических условий житель Севера вынужден гораздо больше времени проводить в стенах своего дома, чем, скажем, житель Крыма. Стало быть, если учесть еще и эти рекомендации, то сейчас билибинец имеет жилья намного меньше, чем ему полагалось бы, и, судя по темпам строительства, положение тут в обозримом будущем резко не улучшится. «Поселок растет в арифметической прогрессии, население — в геометрической», — услышал я много лет назад фразу от одного руководителя. Верно это и по сию пору. Вот начал строиться, как я поминал, еще один жилой массив. По идее он должен смыкаться территориально с уже отстроенным. Но тут вклинилось антенное поле. Теперь придется его переносить. Все намеченные сроки прошли. Очередной срок — 85-й год. Вынос поля мало того что задерживает строителей, но еще и обойдется в полтора миллиона рублей. Это, кстати, одно из многих и ощутимых последствий того, что не было в свое время единого плана развития поселка, что не хотели или не умели — а чаще всего это совпадает — видеть перспективу. И то: поселок официально существует с 59-го года, а план его генеральной застройки был утвержден почти двадцать лет спустя — в 77-м. Скупой платит дважды — эта поговорка и в настоящем своем виде применима к теперешней тактике освоения Севера, ну а для данного случая можно слегка изменить: непредусмотрительный платит дважды… Так вот, пока что первые дома строящегося микрорайона стоят поодаль от Билибино, за антенным полем. Вроде хутора. Рассчитан этот микрорайон на 14 тысяч жителей. Всех ныне проживающих на своих шести «благоустроенных» метрах билибинцев можно было бы расселить в соответствии пускай не с северными, идеальными, но хотя бы с общесоюзными нормами. Однако опять намечается в скором времени в Билибино развертывание двух крупных строек: 2-й очереди АЭС и рудника Каральвээм. Это предусмотрено в программе комплексного развития производительных сил области. Опять, следовательно, как и во времена строительства «атомки», резко увеличится население поселка за счет строителей с семьями. Предполагают, что до двадцати пяти тысяч. Но, как правило, фактически народу всегда приезжает почему-то больше, чем ожидают. Темпы же сдачи жилья таковы. БАЭС в 11-й пятилетке должна построить 26 тысяч квадратных метров, из них за три года сдала пока только 11 тысяч. Задание билибинскому горно-обогатительному комбинату на пятилетку (БАЭС и БГОК — это основные застройщики) — 20,1 тысячи квадратных метров. Из них за те же три года он ввел 5,4 тысячи. «Опять не будет жилья. Опять пойдут бараки», — предсказывают дальновидные люди.

Да, дело в том, что последние два года Магаданская область занимается сносом бараков. В постановлении ЦК КПСС и Совета Министров СССР от 11 января 1982 года записано так: «Министерствам и ведомствам СССР и Совету Министров РСФСР обеспечить в 1982–1983 гг. ликвидацию бараков в Магаданской области». «По неблагоустроенности жилья, по баракам область вторая от конца, после Сахалина», — сказали мне в обкоме. Бараков насчитали поболее 230 тысяч квадратных метров. Из них по одной-полторы, по две тысячи на балансе предприятий Минэнерго, Минрыбхоза, Минморфлота, Министерства гражданской авиации и т. д. Примерно треть числится за Совмином РСФСР. И львиная доля, больше половины, 130 тысяч, принадлежит Минцветмету СССР, конкретно — объединению Северовостокзолото. Зато и срок сноса бараков Минцветмет выговорил себе в сравнении с другими льготный — до 1985 года. Все эти сроки, в том числе и 85-й год, представляются нереальными. Простой подсчет: Госплану СССР предписано выделять в 1983–1985 годах Минцветмету для Северовостокзолота сборно-разборные здания — по 25 тысяч квадратных метров ежегодно. За три года, следовательно, 75 тысяч. Это может компенсировать лишь немногим более половины всей площади бараков, подлежащих сносу в объединении. И что такое эти «сборно-разборные здания»? Те, что уже получили в обиходе название «сборно-щелевых»? Но и таких пока нет. «О домиках слышали, но в глаза их не видели, — сказал в Билибино директор БГОКа Болеслав Иосифович Василиускас. — Северовостокзолото нам не поставляет. Сами делаем только тепляки…» Лепить вместо одних времянок другие, поновее, это не означает ликвидировать бараки. Тут строить надо капитально. А какими темпами строит Билибинский ГОК, я уже говорил… Есть и еще всякие осложняющие нюансы в этом деле. Чтобы сносить, надо ведь определить сначала, что именно сносить? То есть что такое «барак», каков тут критерий? Я даже полез в различные толковые словари, чтобы хоть для себя конкретизировать это, казавшееся столь простым понятие, и с удивлением открыл, что пришло оно, оказывается, из французского языка. А так прижилось, распространилось на нашей почве, так по-азиатски смачно звучит: «базар», «барак»!.. У французов слово это означает «лачуга», «домишко» и даже «торговая палатка». Не иначе однокоренное со словом «бар». У пае, начиная с Даля, объясняется как «временное, легкое строение для размещения войск или рабочих», «временная деревянная казарма» и т. п. На практике же «временное» оборачивается самым что ни на есть «долгосрочным». Возникло даже, проскользнуло в разговоре с заместителем председателя Билибинского райисполкома Л. Е. Задорожной выражение «благоустроенный барак». Это значит, что подведены к такому бараку вода, центральное отопление, и он числится «благоустроенным жильем», тем самым, которого в Билибино приходится 6 квадратных метров на человека. Сносить такой барак или не сносить? Недели три спустя, когда прилетел я на Дальний, тамошний председатель поссовета Николай Григорьевич Трищ сетовал: «Вот записали, нам на этот год согласно постановлению снести два барака. Считаю, неправильно! Это же не такие бараки! В них тепло, удобно, нигде не течет. Пять-шесть лет, как поставили, и уже валить?!» Что ж — пожалуй, можно было понять недоумение Николая Григорьевича. Для прииска Дальний, где последнюю палатку снесли только в 79-м году, барак, в котором «тепло и удобно», — это не так уж плохо. Это, можно считать, — новостройка. Но кампания есть кампания. Ликвидировать так ликвидировать — по всей области, начиная с Магадана. Однако и сам Магадан далеко не образец в этом отношении. Идешь по его центральным улицам, и вдруг за фасадами, в просвете, в окружении высоких каменных домов мелькнет такая лачужка! Толь, фанера, дымок из печной трубы, детская колясочка возле двери. Живут… А целый поселок вокруг бухты Нагаева? Этим хибарам не пять-шесть, а все тридцать пять — сорок лет. И определение архитектурного своеобразия таких поселков подобралось уже давно и привилось повсеместно — «Шанхай». Домишки лепятся тесно один над другим по склону сопки, как ласточкины гнезда, и кажется, тронь один, и все остальные посыплются. «А в нем живет какой-нибудь… «трижды реабилитированный». Попробуй его снеси. Он тебе снесет!» — как сказал мне один магаданский приятель. А другой знакомый, старый партийный работник и северянин, следующим образом отозвался: «Это как в аэропорту. Знают, что закрылись на сутки, а рейс откладывают на два часа. Потом опять — на два. Так и со сроками ликвидации будем откладывать. А за это время появятся новые бараки…»

Этот способ обживания Севера, при котором уповают на временное, но скорое строительство, «магаданские мечтатели» называют «стратегией двойных затрат». Может быть, и не двойных, может быть, затраты выходят во много раз больше — сосчитать тут трудно, потому что не с чем сравнивать, потому что нет пока примера затрат одинарных. В. В. Яновский еще десять лет назад объяснял мне, как родилась подобная стратегия: «Когда-то, на заре освоения края, надо было выиграть время, выиграть в завтрашнем дне. Но, выигрывая лишь в завтрашнем дне, мы неизбежно проигрываем в послезавтрашнем…» И тогда, десять лет назад, я все это, эту необходимость скорого выигрыша понимал, но вот что не понимаю теперь. Ведь тот день, что тогда, «на заре», виделся завтрашним, стал минувшим. А день послезавтрашний обратился в сегодняшний, и предсказанный в нем проигрыш подтвердился — свидетельство тому хотя бы не уменьшающаяся, а в иных местах по Северу возросшая миграция населения. И мы теперь, наученные опытом, должны бы думать не только о новом завтрашнем, но и новом послезавтрашнем дне. Умеем ли мы сейчас рассчитывать наперед, обосновывать, предвидеть? Осенью прошлого года мне привелось быть в командировке в Монголии, в молодом городе монгольских шахтеров Багануре. В середине семидесятых годов разведали там, посреди чистой степи, месторождение угля. По нашим союзным меркам не очень и крупное, но для развивающейся промышленности Монголии перспективное: угольный разрез, который там строят, монголы называют «флагманом» своей топливной индустрии. Возле разреза всего за пять лет вырос город. По сути, один пока небольшой квартал — вроде нового микрорайона в Билибино. Но не увидел я вокруг этого ладного, компактного города-квартала ни одного барака, ни одной времянки! Хотя строительство продолжается и народ прибывает. Однако темпы ввода жилья в Багануре опережают темпы притока рабочей силы. Что при этом характерно — нет общежитий. И семейным и холостым предоставляются отдельные квартиры. Население — в основном молодежь, много молодых семей, детей. Но нет проблемы ни с детскими садами, ни со школами. Оптимально налажено торговое, культурно-бытовое обслуживание. То есть проектировщики Баганура учли все, что принято теперь объединять в понятии производственно-социальной инфраструктуры. Учли они и дальнейшее развитие города, предусмотрели, каким образом и в какую сторону ему расширяться, чтобы не стал он беспорядочно разбросанным, не утерял архитектурную цельность. Поставили его так, чтобы господствующий ветер не наносил из карьера угольную пыль. А это значит, что в разработке проекта принимали участие медико-географы, гигиенисты. Запланировано в Багануре помимо угольной развитие таких видов промышленности, в которых можно было бы занять женские руки — проблема, например, до сих пор очень острая на нашем Севере… Словом, тот самый случай, когда «район освоения предварительно детально изучен, оценен на длительную перспективу…», и не раз за время знакомства с молодым монгольским городом вспоминал я с понятной грустью наши северные города и рабочие поселки. Но что более всего меня поразило, так это то, что проектировали, возводили Баганур и сдавали его монгольским товарищам «под ключ» мы, то есть наши, советские специалисты и строители! В кабинете директора разреза Д. Дондова в списке генпоставщиков и генподрядчиков я нашел тот же Минуглепром СССР, Минтранстрой, Минэнерго… Следовательно, умеем, можем?!.

Однако таких образцовых, гармонически развивающихся предприятий и поселков на нашем Севере по сию пору нет. Хотя проекты имелись не хуже, например, гремевший когда-то, в конце 60-х годов, проект Анадыря-2, созданный архитекторами магаданского института Дальстройпроект. Рассказывать о нем подробно невозможно в моем небольшом очерке. Скажу только, что проект отвечал всем самым последним, самым современным требованиям, предъявляемым градостроению на Севере. Это и компактная полузакрытая композиционная схема, и оптимальное соотношение наружных внутригородских связей с закрытыми, и надежная снего- и ветрозащита, и солнечная ориентация зданий, и инсолируемые дворики, и гармония с окружающим ландшафтом, и совмещение «модели жилого фонда города с его демографической структурой» и многое-многое другое, что позволило авторам одной из статей назвать проект Анадыря-2 «произведением архитектуры как искусства». В этой же статье сказано, что данный проект получил «высокую оценку Государственного комитета по строительству». С тех пор прошло более пятнадцати лет. Новый Анадырь так и не был построен. Почему? Из соображений дороговизны? Нет. Авторы проекта подсчитали, что «квадратный метр жилой площади в Анадыре-2… не будет стоить дороже, чем он обходится сегодня в поселках Чукотки. Тогда почему? Трудно сказать. Лишь новая четырехэтажная гостиница при анадырском аэропорте высится одиноко посреди тундры печальным памятником неосуществившемуся и забытому проекту… Не воплотился в жизнь и оригинальный проект нового Уэлена, созданный в те же годы. Взамен на уэленской косе вразброс встали типовые двухэтажки… Интересно, сохранился ли хотя бы где-нибудь на шкафах в Дальстройпроекте запылившийся от времени макет поселка Усть-Нера? Проект был разработан для Якутии под руководством тогдашнего главного архитектора отдела гражданского строительства В. А. Платонова. Учтены в нем были все те же достижения передовой архитектурной мысли, что и в проекте Анадыря-2. С Вадимом Платоновым я общался в Магадане в 73-м году. Сам из Москвы, он к этому времени проработал в Дальстройпроекте уже четырнадцать лет. В те дни он собирался в Москву на конференцию, организованную при МГУ. Не помню сейчас, какова была тема конференции, но, видимо, связывалась как-то с градостроением, потому что Вадим готовил доклад «Климат, город, человек». Излагал он в нем заветные идеи «магаданских мечтателей», к коим сам принадлежал. Что архитектура — это здоровье народа. Что полностью изолировать человека средствами архитектуры от суровой северной природы — неразумно и даже вредно. Что «большая гостиница», пусть даже с максимальным комфортом, лишь подчеркнет оторванность человека, приехавшего на Север, от привычной ему жизни. Что города и поселки на Севере должны быть «полузакрытого» типа, то есть решены в содружестве архитектуры и природы, чтобы помочь их обитателям быстрее и лучше приспособиться к окружающей среде, и т. д. Но уже понятно было тогда, что ни Анадырь-2, ни новый Уэлен, ни Усть-Нера, ни другие поселки в том виде, как представил их Дальстройпроект, строиться не будут, и Платонов говорил с горечью: «Архитекторов используют, чтоб только привязать к месту типовые проекты. А специфически северный город или поселок со своим индивидуальным обликом никому не нужен. Вот попробую еще с одним проектом… Если опять взамен наставят бараков — уеду из Магадана. Надоело работать вхолостую!» Уехал… К сожалению, не пристрастен я, рассказывая о злоключениях всех этих проектов, и Магаданская область не одинока в своей строительной практике. Вот еще свидетельство из Якутии — статья В. Бровкина в «Правде» за 10 апреля 81-го года «Будет ли красивым Нерюнгри?»: «Строится город. Нерюнгринцы с гордостью говорят: «Он будет самым красивым на Севере». Видимо, так должно и быть. Где же, как не в этом живописном месте, не обремененном старой застройкой, развернуться ландшафтникам, архитекторам, строителям? Но вот разрастаются кварталы, а своеобразные, незабываемые черты в лице города пока не появились. Поднимаются в основном двухэтажные дома из бруса, деревянных панелей…» (рубрика «Восточным районам — комплексное развитие»). И тут вот еще какой возникает глубоко личный, обращенный к себе, застарелый вопрос: не сотрясаем ли мы воздух этой своей писаниной?!.

Да, так что если после всех этих экскурсов вернуться к нашему Билибино, то можно понять, что судить в нем как о поселке однозначно невозможно. Слишком много для этого различных критериев, и сосуществуют они одновременно даже во мне, пишущем эти строки. Если вспомнить, например, начало прииска и «ситцевый городок», существовавший здесь в середине 50-х годов, то теперешний Билибино — город, о котором тогда можно было только мечтать. Благоустроенные теплые квартиры с улучшенной планировкой, ванные, горячая вода — а было время, когда и холодная подавалась по расписанию, два раза в сутки, — телевидение, плавательный бассейн… Если же посмотреть с точки зрения помянутых мной магаданских специалистов, то Билибино и сейчас далеко не идеал. Мало быть городом на Севере, утверждают они, надо быть городом для Севера. А тот же плавательный бассейн следовало построить двадцатью годами раньше, именно тогда, когда тут был небольшой поселочек на тысячу человек… Если же сравнивать с другими, ныне существующими поселками на Чукотке, то Билибино опять выйдет один из самых лучших, самых современных. Подобную относительность можно прослеживать до бесконечности. Несколько месяцев спустя, когда я уже вернулся в Москву, сидел дома и писал этот очерк, как раз вот эту главу, гостил у меня мои старый знакомый, науканский эскимос Яша Тагьек. Был в отпуске в Адлере и возвращался к себе в Уэлен. Обсуждали мы с ним различные северные проблемы, в том числе и эти, жилищные, и вспомнили вдруг свои походы из Уэлена в Наукан. Стояли когда-то на том пути, километрах в восьми — десяти друг от друга, три обогревателя, крохотные хижинки, сложенные на эскимосский манер: камень, переложенный дерном. Ни выпрямиться, ни лечь, вытянувшись во весь рост, усталому путнику в них нельзя было — только посидеть на узенькой скамеечке.

— И вот бредешь пару часов по сопкам, — говорил я. — Ветер с дождем и туманом, а то и со снегом мокрым… Дотопаешь до такого обогревателя, внутрь зайдешь, дверь за собой прикроешь. А там печечка железная, ящик с углем, лучина для растопки…

Темные Яшины глаза загорелись огнем понимания.

— И ничего больше не надо! — воскликнул он.

6

Всякий раз, приступая к очередному «деловому» очерку, я верю, что мне удастся наконец соединить в нем то, что до сих пор соединить не удавалось. И что это, в общем-то, не так уж сложно. Ведь человек, думаю я, хотя бы и писатель, путешествующий с заданной целью, все-таки не ЭВМ, не машина, без устали собирающая и обрабатывающая информацию. И однажды ночью, пусть в номере той же билибинской гостиницы, ему может привидеться его недавняя жизнь, те, кого он в ней оставил, то, что недоделал, о чем недоговорил… А поутру, сквозь сон, сначала на слух: звук льющейся воды за стеной, жужжание электробритв, хлопанье дверей, топанье ног по коридору — это дисциплинированные командированные торопятся позавтракать в кафе на первом этаже и — на работу. Потом зрительно: казенный номер, который не делается уютнее от дежурного коврика на стене, сумеречный заполярный свет сквозь заледенелое окно, унты, втиснутые с вечера в узкое пространство между подоконником и батареей, телефон на столе и блокнот рядом с ним, раскрытый на странице с расписанием на сегодня. И телефон скоро зазвонит… Но так не хочется никуда ехать, ни с кем говорить, задавать «умные» вопросы, хочется продлить в себе вот ту, только что напомнившую о себе жизнь, побыть с ней наедине, а если и видеться и говорить с кем-то, то с очень близким, кто бы сидел тихо напротив, смотрел бы понимающим и сочувственным взором, — и опять же о ней, о той жизни. Но… — звонит телефон! И постепенно забываешься, разрабатываешься, входишь в привычный ритм, увлекаешься «сложностью проблемы», только вдруг среди дня неожиданно, в разгар деловой беседы будто проваливаешься вновь в то предутреннее состояние, так что приходится переспрашивать: «Простите… Так каковы, вы сказали, дальнейшие перспективы?..» И обещаешь себе: «Ладно. Напишу потом. Не так, как раньше. По-новому напишу, соединю, как есть: и про «то», и про «это»…» Однако садишься писать и видишь, что «по-новому» опять не выходит: опять идет или «чистая» литература, или получается сплошной «очерк». Уж слишком разнятся здесь слова… Один современный французский философ утверждает, что когда-то, на заре своего существования, язык был «вполне определенным знаком вещей, так как походил на них. Имена были связаны с теми вещами, которые они обозначали, как сила вписана в тело льва, властность — во взгляд орла, как влияние планет отмечено на лбу людей…» В дальнейшем же и тем более в наше время, продолжает философ, «глубокая сопричастность языка и мира оказывается разрушенной, Примат письма ставится под сомнение. Таким образом, исчезает этот однородный слой, в котором увиденное и прочитанное, видимое и высказываемое бесконечно перекрещивались между собой. Вещи и слова отныне разделены. Глазу предназначено видеть, и только видеть, уху — только слышать. Задачей речи становится высказывание того, что есть, но она уже не является ничем сверх того, что она говорит». Язык делается «невидимым или почти невидимым». Это замечательно верное, по-моему, и глубокое суждение о трансформации языка во времени я использовал бы для сравнения наших жанров. Язык так называемой «художественной литературы» действительно стал как бы прозрачен, невесом. И писатели — я имею в виду тех, кто пытается высказать свое отношение к миру посредством не одного только сюжета, — это почувствовали. Уже Бунин спрашивал: «А зачем выдумывать? Зачем героини и герои? Зачем роман, повесть, с завязкой и развязкой? Вечная боязнь показаться недостаточно книжным…» А теперь я знаю сразу нескольких писателей, которые почти одновременно, не сговариваясь и не заимствуя друг у друга, поставили эти бунинские слова эпиграфом к своим романам. Хотя, к сожалению, романы их не сделались от этого менее «книжными»… Но я хочу сказать, что очерк — это тот дарованный нам жанр, в котором слова еще сохраняют, могут сохранять свою изначальную вещественность, плотность. Оттого и не соединяются в одно органическое целое жанры, слова «прозрачные» остаются поверх слов «видимых», не смешиваясь с ними, как дождевая вода, налившаяся в бочку с солидолом. Может быть, еще хочу сказать я, потому и оставляешь недописанными свои романы и повести с их «завязками и развязками» и вновь возвращаешься к очерку? Это тоска по конкретному, зримому слову, это потребность того, чтобы, например, слово «город» обозначало не нечто абстрактное, но реальный город Магадан, чтобы слова «шестидесятиградусный мороз» — вне зависимости от удачности сопутствующего образа и даже вопреки всякой образности — воспринимались читателем не как слова, но как факт, чтобы за словом «Дед» стоял непридуманный, действительно существующий, живой Дед со своей бородищей, со скрюченными пальцами, втянутыми в рукава пальто. Это желание, как выразился тот же философ, «вновь обратить слова к тому, что говорится сквозь них и вопреки им». А посему оставим опять «на потом» мечту о новом, синтезированном жанре и сосредоточимся исключительно на словах значимых. К примеру: о чем писалось в эти дни в местных газетах?

Областная «Магаданская правда» за 8 января 1984 года, статья кандидата географических наук В. Купецкого «Азональные ландшафты»: «…утеплять климат Арктики и Северо-Востока страны не следует. Достаточно напомнить, что в отдельные излишне теплые летние сезоны, когда температура воздуха в тундре повышается до плюс 30 градусов, происходит настоящее стихийное бедствие: тает мерзлота, «плывут» дороги, разрушаются строения, горят мхи, кустарники и леса, из-за дыма не летают самолеты, иссыхают водотоки, чудовищно размножаются комары и разные кровососущие, которые наносят неисчислимый урон оленьим стадам. Такое происходило на севере Магаданской области в 1964 и 1977 годах…» А в 1972-м? Тоже жара стояла за тридцать, тоже все горело… И автор наверняка из них, из «мечтателей». Тут бараки никак не снесут, а он тревожится: нет, «не следует» утеплять климат Арктики… Окружная «Советская Чукотка» за 1 февраля 1984 года. Итоги выполнения государственного плана экономического и социального развития округа в 1983 году… 8 февраля. Социалистические обязательства трудящихся Чукотского автономного округа на 1984 год… 17 февраля. «50 новых творческих работ на сумму 18 тысяч рублей представили мастера Уэленской косторезной мастерской «Северные сувениры». Среди граверов интересно работают лауреат премии Ленинского комсомола Татьяна Печетегина (ее новые работы — «Первые учителя Чукотки», «Удача с Иттивом»), Лидия Теютина, Галина Иргутегина, Зоя Гемауге…» — это уэленцы, это все знакомые, больше чем знакомые — свои, а Таня Печетегина училась у меня в седьмом классе… Районная «Золотая Чукотка», 28 января 1984 года, из обзора прокурора Билибинского района В. Гарагули «Искушение и… преступление»: «В декабре 1983 года бывший директор совхоза «Турваургин» О. А. Пантин организовал охоту на снежных баранов с привлечением вертолета. Каждому известно, что снежный баран занесен в Красную книгу и, следовательно, охота на него запрещена. Но браконьеры все-таки отстреляли 4 животных, причинив ущерб на сумму 1600 рублей. Мясо баранов было съедено. Вот так запросто несколько любителей поживиться за счет государства потешились и развлеклись…». «Летчики — это патентованные браконьеры!» — вспоминаю я резкое суждение Деда. — Если центральную газету сравнить с телескопом или подзорной трубой, то местная газета — это микроскоп, лупа. Когда приезжаешь в хорошо знакомое место, подшивка «районки» незаменима: разом вводит в текущую действительность, выдает разнообразнейшую информацию, освобождает от ненужных расспросов. Скажем, «Отчитывается директор». «На основании Закона о трудовых коллективах и повышении их роли в управлении предприятиями, учреждениями, организациями… — сообщала «Золотая Чукотка», — в начале 1984 года на собрании представителей всех подразделений предприятия был заслушан отчет директора атомной станции Г. Е. Солдатова. «Наш коллектив, — сказал Герман Ефимович, — год своего десятилетия закончил успешно. Так, государственный план по выработке электроэнергии выполнен на 101,3 процента, производительность труда превысила плановую… В декабре прошлого года, накануне Дня энергетика, Билибинской атомной было присвоено звание коллектива коммунистического труда…» «Так, — говорю я себе. — Значит, Герман Солдатов уже директор». БАЭС, безусловно, в моих планах. Я и попал-то впервые в Билибино, летом 69-го, из-за «атомки».

Я тогда два года как расстался с Чукоткой, сидел в Москве, в тонком, весьма узковедомственном журнальчике, тосковал по Уэлену и начал даже писать о нем рассказы. И вдруг прочел в газете про атомную станцию в Билибино, «первую в Заполярье». Впечатление, помнится, было такое, что все там уже готово, осталось «нажать кнопку». Меня как осенило. Я тут же пошел к главному и убедил его, что нам тоже необходимо дать материал об этой «важнейшей стройке пятилетки», упомянув, разумеется, что там предусмотрено по нашему ведомству. В маршрут командировки Москва — Магадан — Билибино вписал я и Уэлен. «Где это — Уэлен?» — спросил главный. «Так… Пригород Магадана», — сказал я… В Билибино стояло дождливое, похожее на позднюю осень лето. Улицы не были тогда забетонированы, озера грязи тяжело волновались под колесами проезжающих машин. Ходить лучше всего было по деревянным коробам теплотрассы, рассекающим поселок во всех направлениях. Место стройки тоже выглядело уныло. Сразу становилось ясно, что до «кнопки» еще очень далеко: пологий склон сопки зиял несколькими котлованами, там и сям разбросаны были знакомые «временные строения» — вот, пожалуй, и все. Меня познакомили с молодым инженером из управления строительства. Фамилии его у меня не сохранилось, — кажется, это был начальник ПТО, — запомнилось только, что был он худенький, невысокого росточка и весь какой-то дерганый, нервный. Услышав, что я из журнала, он не захотел и разговаривать. Я объяснил, что журнал представляю технический, восторженных репортажей не пишу, по интересующему нас вопросу здесь пока ничего нет и, наверное, долго не будет, но раз уж я приехал, мне самому интересно… и т. д. Тогда он повел меня по сопке, объяснил, что будет на месте ям, показал, где встанет главный корпус, и рассказал, как получилось, что строительство разворачивается так медленно. С его слов я понял, что в проектировании «атомки» соперничали несколько проектных организаций. Победил «Уралтэп», его проект оказался самый дешевый — около 67 миллионов рублей. Но это только на чисто промышленное строительство, а с различными временными сооружениями, с жильем выходило 72 миллиона. Северовосточный совнархоз обещал эти пять миллионов взять на себя и обеспечить стройку временными сооружениями. Итак, в октябре 66-го была утверждена смета в 67 миллионов. А затем совнархоз ликвидировали, и взятки с него гладки.

— Финансирование идет тяжело. На жилье денег вообще не дают, поскольку в смете-то не предусмотрено! Сейчас вот подходит, что главный корпус возводить надо, а жить рабочим негде. Самим теперь приходится строить временные сооружения, создавать стройбазу, которая, если по уму, должна быть создана заранее. Оттого и медленно! — саркастически заключил мой провожатый. И спросил: — Вот вы ехали из поселка на стройку. Тут семь километров. Как думаете, сколько времени делали дорогу?

— Ну… месяца два-три? — предположил я.

— Два года!..

Во второй раз я приехал в Билибино летом 72-го, было сухо, жарко, даже чересчур, лишь белыми ночами становилось попрохладнее. В квартире, где меня поселили, я с утра наполнял ванну ледяной, из артезианских скважин, водой — горячей не было, — отправлялся на стройку или на прииск, и, когда к вечеру возвращался, вода приобретала уже довольно сносную температуру и можно было смыть дневную пыль. И стройка смотрелась веселее, стала походить на настоящую стройку, как мы ее себе обычно представляем: движение машин, вспышки электросварки, мелькание людей, шум. А главное, уже стоял основной корпус «атомки», домина длиной метров в сто, высотой — около тридцати. И все тут казалось необычным — стены, например, были не бетонные, не кирпичные, но из тонких алюминиевых панелей. Я поднимался на крышу — она была плоская, ровная, как бильярдный стол. «Крыша не простая, — объяснили мне, — «слоеная». Слой рубероида на битуме, потом стяжка цементная — для выравнивания, опять рубероид — для пароизоляции, пенополистирол — для теплоизоляции, и поверху еще ковер из рубероида в несколько слоев — для гидроизоляции». Настилали этот ковер ребята из Обнинского физико-энергетического института, работали до пояса голые, загорелые, черные от чукотского солнца… Видел я «атомку» и в 76-м, когда уже действовали три ее реактора, три блока, на станции в те дни готовились к загрузке последнего, четвертого, реактора. Знакомился я теперь не со строителями, а с физиками, среди них и с Солдатовым, он был тогда начальником цеха ТАИ — тепловой автоматики и измерения. Моих познаний в физике в объеме десятилетки кой-как еще хватило, чтобы понять приблизительно устройство реактора, назначение рабочих каналов и каналов СУЗ — стержней управления и защиты — и как энергия распадающегося урана в конце концов преобразуется в электрическую. И о реакторно-турбинном цехе, о реакторном зале, «сердце атомки», я в основном и писал. Герман Ефимович тоже очень подробно рассказывал о своем цехе, и мне даже казалось, что я опять понимаю — «система внутриреакторного контроля», «система контроля энерговыделения» и т. д., — однако, когда стал впоследствии разбираться в своих записях, оказалось, что ничего не понимаю. Так что о цехе ТАИ пришлось умолчать. Хотя мог бы додуматься, как теперь вижу, до такой, например, фразы: «Если реактор — «сердце атомки», то цех ТАИ — ее «мозг». Впрочем, все это издержки увлечения технической стороной дела, чего очеркисту вовсе не надобно…

Я созвонился с Солдатовым и поехал на станцию. Глядя на счетверенную нитку теплотрассы, тянущуюся вдоль дороги, я вспомнил, как Владимир Кузьмич Абалакин — тогда, в 76-м, зам главного инженера БАЭС — рисовал мне ее схему: три замкнутых, изолированных друг от друга контура, сцепляющиеся наподобие колец. Вот так, для пущей безопасности не напрямую, подается горячая вода из бойлеров «атомки» в поселок. Какова первая, бросающаяся в глаза достопримечательность поселка на Севере, непременная, так сказать, деталь его пейзажа? Одна, две, а то и с десяток чадящих труб. «ДЭСка» молотит, извергаются из труб и вытягиваются по ветру, как длинные средневековые флаги, шлейфы дыма. Снег черный. Билибино встал в котловине, и было, разумеется, не до «розы ветров» — висело постоянно над поселком облако смога. Теперь, с вводом теплотрассы, в Билибино — ни одной котельной. Тихо, чисто… В одном месте вправо от теплотрассы отходило ответвление, пересекало долину, вело к видневшемуся на склоне сопки среди деревьев одинокому строению. «Профилакторий будет. Для энергетиков», — сказал шофер. Слева от дороги, недалеко от БАЭС, стынущая незаконченная бетонная коробка. «Тепличный комплекс будет», — снова комментировал шофер. Вот уж действительно — «будет». Слово это, пожалуй, чаще всего и слышишь. Еще в 72-м году, в 9-й пятилетке, мне говорили: «Парник планируем. Огурцы, помидоры, лук… Птичник на, 1600 кур-несушек. Коровник на 100 голов…» И добросовестно я записывал и столь же добросовестно тогда же, в 72-м, передавал читателю: «Запроектированы парники, которые будут обогреваться теплом «атомки», и птицеферма, и коровник. Появится у билибинцев свое подсобное хозяйство…» Спустя еще четыре года окружная «Советская Чукотка», сообщая про обращение, принятое коллективом Билибинского горно-обогатительного комбината ко всем трудящимся области «с призывом ознаменовать стартовый год десятой пятилетки ударным трудом», писала: «Так, запланировано… построить тепличный комплекс с общей производственной площадью в 20 гектаров». В мае 78-го года мелькнула и в «Правде» коротенькая заметочка — «Огород в тундре». «В Чукотской тундре вблизи поселка Билибино начались подготовительные работы для постройки тепличного комбината площадью три гектара. Ежегодно он будет поставлять к столу горняков, оленеводов, охотников и геологов 1200 тонн огурцов, помидоров, редиса, лука. Свет и тепло теплицам даст Билибинская атомная электростанция». Для района с населением в 25 тысяч человек 1200 тонн — это в северных условиях немало. Это почти пятьдесят килограммов свежих овощей на душу. Только опять — «будет». Но когда?! В десятой пятилетке «огород в тундре» осилить тоже не удалось. Мало того — прошло три года одиннадцатой. Овощи к столу северян поставляет до сих пор материк и сами северяне, из своих личных подсобных хозяйств. Помидоры на рынке — семь рублей «кэ-гэ»… Теперь обещают вроде бы точно: в этом, то есть в 84-м, теплицы сдадут. Но я, наученный предыдущим опытом, уже не рискую со своей стороны заверять в этом читателя. Так и напишу: обещают… О «причинах» тоже могу сказать, как мне тут объяснили. Ничего нового в этих причинах нет, — как обычно, ведомственность, несогласованность, «невыделение средств». Дело в том, что тепличный комплекс решено было строить как бы на паях — Билибинской атомной электростанцией и горно-обогатительным комбинатом. Общая его стоимость — 26 миллионов рублей, итого по 13 миллионов на брата. БАЭС свои средства вкладывает с регулярностью, а БГОК — тот самый, что принял обращение, — как в простоте говорят здесь, «не телится». Вот и весь «бином Ньютона». И хотя эта причина еще не объяснение, но и она не на виду, она ведь, к примеру, массовому читателю той же газеты «Правда» неизвестна. А на виду — три пятилетки обещаний. Так не лучше ли извлечь из этого урок, и не педагогичнее ли, обещая в другой раз, говорить, допустим, так: «Да, будет. Но — нескоро…» Так я размышлял в эти короткие минуты дороги, а когда завиделись впереди знакомые бетонные буквы «БАЭС», вдруг сказал себе: «Чего пристал к людям?! Не будь у них этой замечательной черты: заглянуть далеко вперед, а заглянув, помыслить увиденное там как сбывшееся или почти сбывшееся, — да, не будь у них этого оптимистического свойства, разве побывал бы ты в Билибино в 69-м? Застал бы начало стройки? Может, и побывал бы, только лет пять спустя, когда действительно «нажали кнопку». И сколько бы не узнал, не увидел…»

Незадолго до моего приезда, с месяц назад, станция отметила свое десятилетие. Срок этот считается от 12 января 1974 года, когда был осуществлен энергетический пуск 1-го блока. Как старому знакомому, Солдатов презентовал мне отлитую к этой дате тяжелую памятную медаль и красочный проспект, выпущенный Атомоэнереэкспортом. На обложке — вид на «атомку» среди чукотского редколесья. Фиолетовое небо, синий снег, зеркальный блеск алюминиевого фасада, ямки заячьих следов на переднем плане… Герман Ефимович стал называть цифры.

— Две трети завозимого на Чукотку топлива идет на теплоснабжение, треть — на выработку электроэнергии. Если бы не АЭС, в Билибинский район за эти десять лет пришлось бы завезти дополнительно свыше одного с половиной миллиона тонн угля. Подсчитать одну только стоимость этого завоза — получится, что «атомка» себя практически оправдала. Себестоимость нашего киловатт-часа процентов на двадцать ниже, чем на ТЭЦ, работающей на органическом топливе. Работают на станции около шестисот человек. Миграция фактически отсутствует, текучесть кадров сведена до минимума: процентов два с половиной в год. Дело в условиях — труда, быта. При создании таких объектов, как наш, условия резко улучшаются. Север, как выражаются, становится «ближе». Меньше чувствуется экстремальность. Будущее в освоении края, я считаю, за такими очагами, как БАЭС…

Эту мысль директора я очень хорошо понимал. Мы сидели в огромном, по всем современным требованиям обставленном кабинете. За окнами во всю стену разворачивался тот же пейзаж, что на обложке проспекта. Так же голубел снег, в отдалении над сопкой кружил нарядный красный вертолет. Там, снаружи, было минус сорок, а в кабинете батареи источали мощное тепло, напоминая о близком соседстве реакторов. На стене висел портрет академика Курчатова с тремя Звездами Героя, на столе стоял телефон прямой связи с Москвой. Экстремальность действительно не ощущалась. Так что мысль о подобных очагах, «оазисах», была даже не то чтобы хорошо понятна, но получала, так сказать, наглядное подтверждение. Однако «оазис» он и остается «оазисом». Что же касается территории в целом… В докладе первого секретаря обкома Н. И. Малькова на пленуме областного комитета партии в марте 82-го года, посвященном комплексному развитию производительных сил области, говорилось: «Энерговооруженность народного хозяйства низка. Энергосистема области не имеет достаточного резерва мощности». А выступавший в прениях по докладу бригадир с прииска имени Билибина, Герой Социалистического Труда В. В. Затуливетров так, в частности, охарактеризовал ситуацию в Билибинском районе: «У нас в районе работает атомная электростанция. Сейчас решается вопрос о ее расширении. Используют же ее энергию лишь три прииска, а на остальных трех, в четырех совхозах и поныне работают маломощные дизельные электростанции. Билибинский комбинат из-за этого теряет ежегодно около десяти миллионов рублей и расходует почти тридцать тысяч тонн нефтепродуктов. Видимо, пора уже спросить с кого следует, почему до сих пор не построены линии электропередачи от атомной станции ко всем предприятиям и поселкам района. По этому поводу принимались постановления на различных уровнях, но практических дел мы пока не видим». За прошедшие со времени пленума два года положение в районе, конечно, не изменилось. Построить разветвленную сеть ЛЭП в условиях Чукотки оказалось сложнее, чем «первенца атомной энергетики». Сейчас БАЗ С закольцована с соседними электростанциями: в Якутии и в Певеке. Но эти линии существовали еще до «атомки», когда электростанция в Билибино была дизельная. Есть ЛЭП и в самом районе — к поселкам и приискам, что поближе. Отдаленные, вроде Анюйска, Мандриково, Дальнего, Стадухино, — по-прежнему на своих дизелях. Технико-экономические обоснования на строительство этих линий имелись, но где-то, где вопрос решается окончательно, посчитали — нецелесообразно. Считали, как объяснили мне сведущие люди, так: «Запасов там на два, на три, на четыре года, поэтому стоит ли тянуть ЛЭП?..» Трудно теперь судить: для сегодняшнего дня это, может быть, и резонно, но ведь и прииски не вчера образовались. Например, самому молодому, Дальнему, уже десять лет. Как и «атомке». Причем обоснование линии электропередачи «Зеленый Мыс — Дальний» было подготовлено институтом Дальстройпроект по заказу Северовостокзолота еще в 76-м году, когда, можно сказать, был расцвет Дальнего, когда вопрос о «двух-трех годах» не стоял. Сколько топлива перевезли туда за эти годы — круглогодичной дороги тоже нет, только по зимнику, — вообразить невозможно!.. А если взять поселки оленеводов, никакого отношения к «запасам» не имеющие, скажем, такой далекий поселок, как Омолон, — ему, исходя из этого, рассчитывать на тепло и свет «атомки» вообще не приходится. Поэтому сейчас, когда заходит речь об эффективности БАЭС, нередко слышишь от билибинцев: «Отапливает сама себя…» И, судя по настойчивости, с которой Герман Ефимович сосредоточивался на достоинствах станции, он эту ситуацию, разумеется, не хуже моего знал, и, как руководителя производства — производства, могущего дать больше, чем дает теперь, — она его, чувствовалось, задевала. Мельком проскользнуло: «Некоторые мыслят по старинке: существовали эти прииски на дизелях — и просуществуют…» Посему я не стал лишний раз «сыпать соль», спросил о перспективах. В перспективе намечалось, как я уж говорил, сооружение 2-й очереди БАЭС, увеличение ее мощности втрое.

— Вторая очередь — в перечне важнейших строек Госплана на восемьдесят третий — восемьдесят пятый годы. Министерству энергетики и электрификации поручено в восемьдесят втором — восемьдесят третьем годах обеспечить разработку проекта на расширение БАЭС. Материалы, обосновывающие целесообразность расширения, утверждены. Однако необходимой проектной документации до сих пор нет. Не готовится и надлежащая база для строительства по причине недостатка денег. Например, на жилье вместо восьми-девяти миллионов рублей в год Минэнерго выделяет нам вдвое меньше. Так что в сроки, указанные в постановлении, мы опять не укладываемся, — сказал Солдатов.

Я думал: если «атомка» и сейчас не использует полностью своих возможностей, то какой смысл ее расширять? Создать тот «резерв мощности», о котором говорилось в докладе Н. И. Малькова? Но в итоге опять все упрется в строительство ЛЭП. Перспектива тут, правда, намечалась. В программе комплексного развития производительных сил Магаданской области предусматривалось протянуть одну линию электропередачи от БАЭС к Полярному в Шмидтовском районе и другую — от Полярного к Эгвекинотской ГРЭС. На этой ГРЭС я был летом 78-го года. Станция для Чукотки старая, первый ток дала более тридцати лет назад. Обжилась за это время основательно: благоустроенный поселок, подсобное хозяйство на широкую ногу, с птичником, коровником, теплицами, плавательный бассейн. Даже подземный переход между поселком и станцией. Тоже, как и БАЭС, — «оазис». (Я бы сказал, что такие предприятия создают для себя свою замкнутую «микросоциоинфраструктуру».) И тоже главный инженер жаловался на близорукость Северовостокзолота, на отсутствие разветвленной сети ЛЭП, на то, что работать приходится «с половинной нагрузкой». Теперь предполагалось, что эти два «оазиса», принадлежащие одному ведомству, закольцуются. От Билибино до Полярного по прямой примерно пятьсот километров, и от Полярного до Озерного, где ЭРЭС, более трехсот. Итого, свыше восьмисот километров по сопкам и тундре. Так что реальные сроки, когда это произойдет, назвать трудно. Кроме того, опять останутся при своих дизелях многочисленные, разбросанные по тайге и тундре и далеко не столь благоустроенные «оазисы» прочих ведомств. Линий электропередач к ним не предусмотрено. На пленуме обкома КПСС, о котором я упоминал чуть выше, управляющий «Магаданэнерго» С. В. Семенов приводил такие данные: «Действует свыше 1200 мелких дизельных электростанций, принадлежащих различным министерствам и ведомствам, на которые приходится 30 процентов всей установленной электрической мощности… На это ежегодно расходуется более 250 тысяч тонн привозного жидкого топлива… В то же время капитальные вложения на строительство ЛЭП с каждым годом уменьшаются…» Не намечается пока в Магаданской области и сооружение новых атомных электростанций, призванных, как сказал Герман Ефимович, сыграть ведущую роль в освоении Севера. Так что Билибинская АЭС в обозримом будущем останется не только «первой», но и единственной «атомкой» на Чукотке…

С начальником отдела охраны труда Геннадием Владимировичем Соковым прошли мы по станции. Так же как и Солдатов, давно в Билибино — с 72-го года. Я расспрашивал его о старых знакомых и с огорчением узнал, что Абалакин погиб. Несчастный случай. Дежурил, понадобилось ему для чего-то на крышу, и вот с этой плоской крыши, по которой мы с ним когда-то ходили, упал. Георгий Букин три года Как уехал. В реакторном зале встретил я Николая Ботина, чья бригада в 71-м году закрывала главный корпус алюминиевыми панелями. Тоже уезжал, но вернулся, опять работает монтажником… В реакторном зале все выглядело без особых перемен — по крайней мере, для непосвященного взора. Так же тихи и загадочны были круглые, закрытые люками колодцы с реакторами, так же висели вдоль стены рабочие каналы и СУЗ, действительно похожие на стержни для гигантской шариковой ручки. Струился свет сквозь сдвоенный ряд узких окон. «Вообще-то, если по уму, реакторный зал не должен иметь окон, — заметил Соков. — Мало ли, аварийная ситуация. Должно быть герметизировано… А так — наиболее «чистая» станция. Тьфу, тьфу, тьфу!..» Реакторы были «перегружены». В данной терминологии это означает лишь то, что рабочие каналы были заменены новыми, а отработанные помещены в бассейн выдержки. «Бассейн мы реконструировали, — сказал Геннадий Владимирович. — Вместо восьмисот каналов можем теперь хранить более двух тысяч». Да, насколько я понял, сейчас на станции кроме эксплуатации занимались еще и реконструкцией, доводили ее до этого самого «ума». Ведь для Уралтэп Билибинская «атомка» была первой, все предусмотреть оказалось невозможно. Например, в машинном зале, куда мы потом перешли, даже в эти морозные дни держалась невозможная жара, а летом поднималась до сорока градусов и выше. В воздухе стоял густой запах разогретого машинного масла. Старший инженер-механик реакторно-турбинного цеха Василий Николаевич Лошаков пояснил, что работать в таких условиях людям тяжело. Отсутствие вентиляции — недостаток проекта. Сейчас в цехе ломают голову, как устроить принудительную вентиляцию, однако это не так просто, возникают тут всякие осложнения… «Еще не хватает ремонтных площадей, — добавил Соков. — Оборудование вынуждены увозить на ремонт. Малы стали лаборатории, санпропускники. Ведь в проекте численность работников станции планировалась всего в сто восемьдесят человек. А теперь только в «грязной» зоне занято четыреста. В плане реконструкции намечаем увеличивать площади…» Появилась на «атомке» и своя служба ЭВМ. Пока — «мини». Колдовал тут Михаил Александрович Маричев, инженер-программист. «Сейчас ребята на БЩУ дежурят: ни рук, ни глаз не хватает, — сказал он. — Нужна такая машина, чтоб вся необходимая информация выводилась на нее. Для концентрации внимания. Но это — в отдаленной перспективе. Это надо с ИНЭУМ связываться, с институтом электронно-управляющих машин. А пока расчеты делаем — для лабораторий, для научно-исследовательского отдела…» Я еще походил по станции, заглянул, разумеется, и на БЩУ — блочный щит управления, где «ребятам ни рук, ни глаз не хватает». Подобные фотографии с «атомок» со множеством приборов, перед которыми сидят люди в белых одеждах, читатель, должно быть, не раз уже видел. Один из «ребят», «дэп», то есть дежурный электроприборист Василий Дмитриевич Ситый, увидав в руках у меня блокнот, понятливо воскликнул: «Так, самый интересный случай, да? Ну, вот… Бежали мы как-то на Зеленый Мыс. Обратно — автобусом. В Погындено остановились, отдохнули, поехали дальше. Приезжаем: вместо Билибино — снова Зеленый Мыс! Шофер перепутал. Еще, значит, триста километров пилить… Вот, пожалуй, самый удивительный случай!.. А вообще-то, — он кивнул на щит, — нам бы КИПы поновей. Многие приборы сняты с производства, а мы их еще монтируем…» Конечно же, думал я, какая-то перемена за эти годы на станции произошла. Помимо технических нововведений. Я имел в виду отношение к самой «атомке». Меньше, я бы сказал, стало первоначальной «торжественности», больше простоты, будничности. Как это, кажется, физик Гусев, герой фильма «Девять дней одного года», говорил про свою установку: «Пойдем посмотрим мою кастрюлю»? Вот в этом смысле. И даже билибинцы, не имеющие прямого отношения к «атомке», привыкли, что она стоит и работает у них под боком, как привыкает домохозяйка, ну, скажем, не к «кастрюле», а к шипящей у нее на кухне скороварке.

7

Из газеты «Золотая Чукотка» 14 января 1984 года. «Заботы северного села. День открытого письма в Омолоне»: «Многих омолонцев интересовали перспективы строительства жилья, водонапорной башни, Дома быта, больницы. Проблем действительно много. На сегодня ряд семей коренной национальности не имеют благоустроенного жилья. В четырех жилых домах, введенных в эксплуатацию, нет канализации. В 1984 году начнется строительство водонапорной башни. Будет сделан ремонт Дома быта, составлена уже смета на 3,5 тысячи рублей. Дело только за стройматериалами…» 26 января 1984 года. Из доклада первого секретаря Билибинского райкома партии Т. М. Малиновской на 2-м пленуме Билибинского райкома КПСС: «Серьезной критики заслуживает работа хозяйственных руководителей совхозов «Омолон» и «Турваургин», которые безответственно отнеслись к обеспечению выполнения планов 1983 года по продаже мяса государству». 4 февраля. Погода: «4–5 февраля в районе ожидается малооблачная погода, в поселках моровная дымка. Температура 45–50 градусов мороза, в Омолоне, Кэпервееме, Илирнее, Островном — до 53 градусов». 9 февраля. Сердитое письмо — «Палатка, рюкзак и книга»: «О снабжении оленеводческих бригад пишется и говорится немало. Но мы, тундровики, что-то не видим заметных перемен к лучшему.

Возьмем, к примеру, палатки. Нам выдают их на два года, а выбрасывать приходится уже через год, а то и раньше, потому что палатки промокают, продуваются всеми ветрами и быстро приходят в негодность… Нет у нас и удобных для тундровой жизни осветительных приборов. Мы по-прежнему пользуемся свечками, и то они не всегда подходящие — бывают короткие толстые, которые и горят плохо, и светят слабо. И еще об одном. Как нам рассказывают старики, с первых дней Советской власти на Чукотке тундровиков особенно внимательно, хорошо обеспечивали литературой, как периодической, так и художественной. А вот в последние годы книжной торговли в тундре не стало… Г. Ходьяло, пастух бригады № 7 совхоза «Омолон». И февраля. Из статьи бригадира оленеводов совхоза «Омолон» Д. Ходьяло «Ухабы на оленьих маршрутах»: «Прошедший год был для нашей бригады напряженным, так как мы в числе инициаторов районного социалистического соревнования за успешное проведение летовки брали повышенные обязательства: сохранить взрослое поголовье оленей на 98,5 процента и получить по 85 телят от каждых ста январских оленематок. Как же мы достигли успехов? Прежде всего, отел прошел хорошо, с минимальными потерями телят, так что к концу мая их деловой выход составлял 92,3 процента. И летом мы старались не потерять ни одного оленя. При вспышке некробактериоза всех заболевших оленей спасали лечением. Иногда по два раза в день во время жары опрыскивали стадо, чтобы олени спокойно кормились и отдыхали. Мы не топтались долго на одном месте, а часто меняли пастбища, перекочевывали, не возвращая стадо на выбитые кормовища, а стараясь все время идти по свежему маршруту… Может сложиться впечатление, что у нас все идет легко и просто, успехи даются без особых трудностей и усилий, а жизнь и работа оленевода в тундре обходится без каких-либо проблем. Но это не так…»

Первоначальный мой план был — лететь на Дальний, а на обратном пути, возвращаясь из Билибино в Магадан, остановиться в Омолоне. А пока что я отмечал себе в газетах: что там, у омолонцев? Однако выяснилось, что вскоре в Билибино должен был состояться традиционный районный слет оленеводов, и выходило по моему расписанию, что я окажусь в Омолоне как раз в те дни, когда оленеводы соберутся здесь, в райцентре. Мне же натурально хотелось застать их у себя, в тундре. «К’элюкъым мин’кыри», как говорят чукчи, что ж делать — пришлось повременить с Дальним. Глазырин, напутствуя, просил передать привет омолонскому старожилу Саяпину, разыскал в своем архиве и вручил мне давний номер «районки» с собственной статьей «Летопись совхоза «Омолон» и прибавил со значением: «Да поинтересуйтесь у них при случае, кто им воду нашел!» Кто нашел? Водоснабжение поселков — дело гидрогеологии. Так что вы и нашли, Григорий Сергеевич… Самолет на Омолон уходил вечером. Летели в полной темноте, и не видно было внизу знакомых гор. Лишь иногда, раз или два за всю дорогу, промелькивал там, на земле, огонек, такой одинокий, пойманный тьмою, будто отражение одной-единственной звезды, попавшее в глубокий мрачный колодец. И всякий раз в таких случаях представлялось вокруг все это дикое пространство, и приходила одна и та же, но всегда заново действующая на воображение мысль: «Ведь там никого — на сотни верст! Чем жив этот огонек? Кто и почему собрался возле него?..» В местах, куда я направлялся, я еще практически не бывал. Только пролетом. Но знал, что для западной Чукотки это самая глухомань. А если учесть, что даже наиболее удаленная северо-восточная оконечность и то доступнее, изведанное, то можно было считать, что самая глухомань для всей Чукотки. Несколько лет назад в сборнике «Экономические и исторические исследования на Северо-Востоке СССР», вышедшем в Магадане к 250-летию Академии наук СССР, я наткнулся на статью магаданского этнографа У. Г. Поповой «Рассохинская группа эвенов», в которой сообщалось, что «уже более 15 лет рассохинские оленеводы живут и работают по советским нормам жизни». А сборник был издан в 1976 году. Это крайне любопытная статья для всех, кто заинтересуется подробностями совсем еще недавнего «дуально-фратриального» существования рассохинцев, — рассказывается в ней о культах семейно-родовых святынь и семейно-родовых предков, о духе огня-очага, о шаманах, о ритуальной разделке убитого медведя и т. п. Я же приведу лишь несколько выдержек. «В годы советского строительства, а особенно в период начального этапа кооперативно-колхозного переустройства хозяйства и быта эвенов, «наследники» дореволюционного старостата и таежные богатеи Хабаровы и Болдухиновы активно выступали против многих мероприятий Советской власти в Северо-Эвенском районе. Именно поэтому они постарались в 1932 году увести «своих людей» подальше в тайгу. С того времени в архивных документах «Хабаров род» и «Болдухины люди» больше не упоминались. Они «исчезли»… Впоследствии общественность области узнала о «Хабаровом роде» и «Болдухиновых людях» только из этнографической литературы 50-х годов». Ушли эти люди с Охотского побережья как раз сюда, на среднюю Колыму, с ее притоками Омолон, Коркодон, Березовка. «Среди них выросла молодежь, которая до конца 50-х годов ничего не слышала о жизни за пределами тайги и своих стойбищ, не знала о родине своих отцов и дедов — Охотском побережье, не слышала слов «Совет», «школа», «колхоз» и др., ставших родными, привычными в быту большинства эвенов. Молодые люди тайги не имели понятия о грамоте, книге, радио, кино и т. д. Таежным эвенам шаманство прививало неприязнь ко всему чужому, даже к своему эвенскому народу за то, что он пошел по пути социализма, отказавшись от старой кочевой полуголодной и убогой жизни». Но, как пишет далее У. Г. Попова, «в борьбе с шаманским сопротивлением мероприятиям Советской власти культурные и советские работники постепенно одерживали победу, чему способствовала сама советская действительность, ворвавшаяся в жизнь кочевников». В конце 50-х годов появилась на Рассохе фактория, приехали эвены-комсомольцы, работники красной яранги. Возникла идея создать здесь свой Совет, начальную школу-интернат для детей. Тогда-то, в 1958 году, состоялся второй «исход» части рассохинских эвенов, так называемой «березовской группы». «Накануне выборов в Совет давнишний противник советских порядков П. Хабаровский-Намнадян увел березовскую группу в Якутию, в безлюдные места долины р. Березовки. Его люди не посмели ослушаться и покорно последовали за ним… Рассохинцы не пожелали оставить свои обжитые места. Позднее культработники узнали, что Павел Намнадян, уходя в Якутию со своей группой, разгневался на стариков рассохинцев, обвинял их в отступничестве от обычаев предков». Тут мне представился соблазнительный сюжет: молодой эвен из «березовцев» уходит, не смея ослушаться, со своими сородичами, обрекает себя на новые скитания в тайге, а там, среди рассохинцев, у него остается любимая девушка, «прекрасная…» — как там ее? — остается встревожившая своей необычностью жизнь: «кино», «газета», «школа»… Вообразил я и главаря: маленького, тщедушного старика, но со страшной, темной и беспощадной волей. Потом, испытав множество превратностей, влюбленные, разумеется, находят друг друга. И все это густо замешено на этнографии, на фольклоре. Эх!.. Однако, вспомнил я, ведь что-то в этом роде у Болдырева в его «Гибели Синего орла» как раз и было. Только, кажется, наоборот: юноша был цивилизовавшийся, а девушка — дикая… Ну, значит, не дано… Для оставшихся эвенов на базе ближайшего к ним оленеводческого совхоза «Омолон» было создано отделение. «В этом отделении с 1962 г. бывшие единоличники стали работать в качестве оленеводов-пастухов» — так завершает автор свой рассказ о рассохинской группе. Рассохинское отделение территориально относилось к соседнему с Билибинским Среднеканскому району, и, видимо, поэтому позже его преобразовали в самостоятельный совхоз. Об ушедших «березовских дикарях» тоже известно: впоследствии они сделались рабочими якутского совхоза «Среднеколымский»…

Я припомнил здесь эту статью для того, чтобы читатель смог получше представить себе своеобразие этих мест. Ведь между поселками Омолон и Рассоха по прямой — около ста всего километров. Кроме того, еще раз о рассохинцах я услышал совсем недавно в Магадане от своего друга, сотрудника Института биопроблем Севера Мирона Марковича Этлиса, я рассказывал о нем в одной из предыдущих книг. Тоже из «мечтателей», самый первый «магаданский мечтатель», с которым я познакомился десять лет назад. И вот как раз сейчас, незадолго до моего приезда в Магадан, он вернулся из Рассохи, где вместе с Виталием Игнатьевичем Задориным был в командировке, и показывал мне только что взятый с машинки совместный отчет «О развитии социальной инфраструктуры совхоза «Рассохинский» в связи с перспективой объединения оленеводческих хозяйств бассейна реки Омолон». Задорин, сотрудник Магаданского зонального научно-исследовательского института сельского хозяйства (МЗНИИСХ), занимался в Рассохе вопросами производственными, Мирон, как всегда, — своей «психогигиеной». Влезал во все: в демографическую ситуацию, в обеспеченность жильем, не «в среднем», а посемейно (доходило до 2,5 квадратных метра на человека!), в вопросы снабжения, вплоть до ассортимента завозимых товаров. Потом по годам сопоставили с задоринскими данными по оленеводству в совхозе. Тут не ставилось задачи подтвердить роль социальной инфраструктуры в развитии экономики — что доказывать уже многократно доказанное? — но были выданы практические рекомендации конкретно по Рассохе. То есть за эти годы Мирон себе не изменил… Я отправился в ИБПС в первое же утро, как очутился в Магадане, — как в Билибино я всегда начинаю с Деда и его музея, так в Магадане — с Мирона и Института биопроблем. Бедно, конечно, и неказисто смотрится этот институт в сравнении со своим блистательным, отстроенным в современном стиле соседом — СВКНИИ: здесь старое, не оборудованное специально для институтских нужд здание, и без того тесные комнаты загромождены аппаратурой и книжными шкафами, и запах какой-нибудь лаборатории, ставящей опыт с помощью химреактивов, становится запахом всего института. Здесь не надо заказывать пропуск, вахтерша только глянет, что там за человек пришел, и иди себе, а если и признает постороннего и спросит: «Вы к кому?» — можно назвать любую фамилию, хотя бы директора, — созваниваться и перепроверять она не будет. Тут же бродит, высунув ярко-красный язык, огромный черный ньюфаундленд, принадлежащий завлабу экологической генетики Соловенчуку. Как ребенок, которого дома оставить не с кем, приходит с матерью на работу и быстро привыкает, осваивается там и начинает играть, так и добродушная эта собака чувствует себя здесь среди своих, всякий проходящий что-то скажет, потреплет по лохматой башке. Ньюфаундленд шумно вздохнет и пойдет в лабораторию — посмотреть, как там дела у хозяина. Я люблю этот институт — может быть, вследствие консерватизма своей натуры, ибо это первый из магаданских институтов, с которым я познакомился, может быть, еще за то, что проблемы, которыми он занимается, мне близки, и за то, что несколько лет назад делил кров и стол с его сотрудниками в необыкновенном месте, в бухте Сомнительной на острове Врангеля, и вот за то хотя бы, что тут по-домашнему может расхаживать и путаться в ногах у людей здоровенная псина, чего, например, никак не представишь в торжественных, официальных холлах и коридорах СВКНИИ.

В этот приезд я застал институт в состоянии некоторой растерянности, подавленности. Начал я это ощущать уже по невеселой шутке, которую с тщательностью отшлифовывали в лаборатории экологической генетики в тот момент, когда я вошел.

— …Крыса, обладающая экологической пластичностью, бежит с тонущего корабля, — говорил кто-то, мне незнакомый.

— Неплохо: год крысы, бегущей с тонущего корабля?

— Для кого год крысы, для кого — год тонущего корабля! — завершил Мирон.

Оказывается, институт уже третий месяц проверяли — по линии обкома, точнее, отдела науки. Проверка была комплексная, комиссия, возглавляемая, кстати, заместителем директора СВКНИИ В. И. Гончаровым, вникала во все, но главный пункт, насколько я понял, был следующий: какую конкретную пользу приносит научная деятельность института экономике области? И от этого пункта немудрено было впасть в уныние. В самом деле: если, например, Гончаров в нашей с ним беседе четко перечислил все, что делает в этом направлении СВКНИИ, называл в рублях, каков экономический эффект от внедрения той или иной научной рекомендации его института, и суммы были внушительные, убеждали, то на что в аналогичном смысле мог бы указать ИБПС? Скажем, в плане работ той же лаборатории экологической генетики значилась такая тема: «Изменение показателей мочевыделительной системы у пришлого населения после острого переохлаждения в воде». Другая звучала тоже несколько странновато: «Особенности воспроизводства у народов Севера». Сам заведующий лабораторией, кандидат медицинских наук Леонид Леонтьевич Соловенчук опубликовал недавно в сборнике АН СССР статью под названием «Биохимические полиморфные системы в популяции пришлых жителей Северо-Востока СССР». Что, скажите, можно было из этого немедленно внедрить в народное хозяйство, чтобы тут же, сиюминутно получить этот самый «экономический эффект»?.. Лаборатории зоологии позвоночных и нейроэндокринных регуляций завершили свои совместные многолетние исследования лемминга. Их руководители Феликс Борисович Чернявский и Анатолий Владимирович Ткачев выпустили в издательстве «Наука» фундаментальный труд — «Популяционные циклы леммингов в Арктике. Экологические и эндокринные аспекты». Ну, тут, если очень изощриться, можно выстроить следующую цепь. Лемминг — основная пища песца. Много лемминга в тундре — много песца. Изучая цикличность популяции лемминга, возможно, допустим, предсказывать особенно удачные промысловые сезоны для добытчиков «мягкого золота»… Но это, повторяю, если уж очень напрячь ум. К тому же охотники-промысловики сами, без науки и получше ее научились угадывать, когда будет «пик» у лемминга, и не надо особой наблюдательности, чтоб подметить, что тут же следует увеличение численности песца… «Да, мало, мало даем экономического эффекта», — вздохнул Феликс, надписывая мне свою книгу. Есть еще в институте лаборатория ландшафтоведения и охраны природы — от той народному хозяйству не только никакой пользы, но пока что сплошные убытки. Так и сказал мне директор института, доктор биологических наук Георгий Петрович Краснощеков: «Большинство наших рекомендаций — просто убыточны!» Да я и сам это знал. Допустим, рекультивация отвалов на приисках, всей этой взорванной, взрытой, многократно отутюженной бульдозерами земли. Или устройство отстойников, чтобы вода с промывочных приборов не попадала сразу в ручей, в речку, не загрязняла водоемы… Но ведь это все сразу ляжет на себестоимость «грамма»! «Это дешевле будет золото на «черном» рынке покупать», как сказал некогда один горняк… Сам Георгий Петрович, по специальности гельминтолог, занимается экологией гельминтов. Тоже сложновато представить, какая от этого может быть выгода, скажем, тому же Билибинскому горно-обогатительному комбинату…

Тут, чтобы прояснить ситуацию с ИБПС, как я ее понимаю, надо бы вспомнить, что институт образовался двенадцать лет назад — это был разгар всеобщего радения в защиту природы: постановления, Красная книга, запреты, астрономические штрафы. У меня сохранился плакатик, выпущенный Охотскрыбводом в 1969 году, — вон он передо мной висит, на стене переделкинской комнаты, в момент, когда пишу я эти строки. Симпатичная моржиха с моржонком, и крупно набрано: «ТОВАРИЩИ ЗВЕРОБОИ!» Коротко разъясняется, что надо сохранить поголовье этого ценного зверя, а в заключение говорится: «За незаконно добытого моржа частные лица и организации подвергаются штрафу от 10 до 50 рублей». Это в 69-м. А спустя всего несколько лет мой знакомый чукча Ульвелькот, последний обитатель бухты Сомнительной на острове Врангеля, и не подозревавший даже, что он стал «частным лицом», выплачивал из своей пенсии за моржа, убитого им, чтобы прокормить собак, уже девятьсот рублей!.. Но не только меры карательные — еще большая пропагандистская, воспитательная работа. Подключились пресса, искусство, литература. Пошли многочисленные фильмы, песни, «Я хочу, чтоб жили лебеди!», статьи, фельетоны, «тревожные сигналы», рассказы, повести, целые книги — и все о ней, о претерпевающей природе. Писатель наконец осознал в массе — потому что чудаки-одиночки и раньше были, до кампании, — что открылась «чистая» тема, что тут можно потолковать об «извечных ценностях», вовсю дать волю гражданскому негодованию. Прониклись важностью задачи и на Севере, более того — определилось, что здесь-то природа уникальнее, неповторимее, а также беззащитней и уязвимее, чем где бы то ни было. Магаданский писатель поначалу, правда, подрастерялся: у него уже сложился в ту пору выверенный и любимый тип главного героя — джеклондоновско-хемингуэевский вариант с примесью Ремарка, — бороздившего Чукотку во всех направлениях, на собаках, на вездеходах, пешком, и непременно с карабином за плечами и с грузом прошлых душевных невзгод. Интеллект, мускулы, зоркий глаз, твердая рука, апофеоз мужской дружбы… Однако выход скоро нашелся: поскольку без карабина, этого атрибута мужского достоинства, никак было нельзя, карабин был сохранен, но опускался в самый последний миг перед выстрелом — что-то вдруг переворачивалось в душе героя, и просветленным взором он провожал величественно удалявшегося медведя… Впрочем, грешу немного против магаданской литературы, к коей и сам некогда принадлежал, в ином, правда, плане — писал свои мирные учительские рассказики. Прозвучали и конкретные выступления. Например, писатель В. Христофоров, работавший когда-то охотоведом на Чукотке, в содружестве с охотоведом Н. Железновым написал и опубликовал в 78-м году в «Литературной газете» статью «Выстрелы с неба» — о все более распространяющемся браконьерстве с вертолетов. «Кто же хищнически истребляет редких животных на Чукотке? Кто эти люди, пользующиеся вертолетами «МИ-4», «МИ-8»? Ответ горек: чаще всего — должностные лица. Кому же еще доступен вертолет? Должностным лицам и пилотам, которым эти машины вверены…» В том же году, проездом на Чукотку, я был в Магадане, зашел по своим делам в УГА, поинтересовался, кстати, какова была реакция на статью. Реакция-то, конечно, была: кого-то наказали, кого-то — руки оказались коротки. А «выстрелы с неба», как следует из цитированной мной выше газеты «Золотая Чукотка», и сейчас продолжают греметь… Но, короче, в обстановке вот такой всеобщей решительной настроенности умов и сердец и был создан Институт биопроблем Севера. Охрану окружающей среды он почел одной из своих главных задач. На соседней Аляске к тому времени уже существовало несколько заповедных зон: Арктический национальный заповедник, национальный парк «Ворота в Арктику», национальный заповедник «Мыс Крузенштерна» и т. д. В Магаданской области не было еще ни одной. Стараниями института в 76-м году учредился заповедник на острове Врангеля, затем, совсем недавно, Магаданский заповедник, несколько заказников областного значения. Но с самого начала в институте на понятие «охрана окружающей среды» посмотрели шире и глубже, нежели на мероприятия простого директивного толка. Заказать, заповедать, браконьеров штрафовать, судить — и дело с концом! А остальные 95,7% территории области? И что самое главное — а человек?.. Осенью 73-го года — институту исполнился тогда год с небольшим — Мирон Этлис развертывал передо мной во всю ширь и во всю даль перспективы, открывающиеся перед ИБПС. Тут речь шла о человеке, об изучении процессов адаптации человека к Северу в аспекте не только личностном, не столько даже личностном, сколько групповом. «Нас уже не интересует одиночка-первопроходец, замкнутые мирки полярных станций, нам важны большие производственные коллективы, что характерно для теперешнего уровня освоения Севера, — увлеченно говорил Мирон. — Но понятие адаптации немыслимо вне понятия об экологии. Человек и среда — неразделимы. «Преобразование» природы — идея маразматическая! Преобразование — это насилие! Надо подводить к идее единства, к истинно экологическому сознанию. То есть чтобы каждый конкретный человек, начиная от охотника с побережья и кончая руководителем Северовостокзолота, представлял свое место в природе как человек!.. Поселок также должен рассматриваться не как промышленный или жилой комплекс, но как цельный элемент социально организованной среды. Я понятно выражаюсь?.. Отсюда — пути оптимизации АЧ: максимальная урбанизация и комфортность поселения. Борьба со всеми материальными и моральными проявлениями его относительной изолированности — как от окружающей природы, так и от других поселений в зоне Севера, а также от центральных районов страны. Последовательное воплощение принципа оптимального разнообразия культурно-просветительных и спортивно-оздоровительных мероприятий. В вопросе обеспечения жильем… — понятие «общежитие» в перспективе должно быть на Крайнем Севере исключено!.. Практические последствия из всего этого для развития экономики трудно переоценить. Сама собой снимется, например, проблема миграции. Исчезнет бездумно потребительское отношение к природе…»

В общем, много чего прекрасного еще говорил мой друг. Тогда в институте была крохотная лаборатория АЧ, единственным сотрудником которой он и являлся. Впоследствии на ее основе была создана лаборатория экологических проблем народонаселения Севера с привлечением специалистов различных профилей — общественники, естественники, — со многими направлениями исследований. А между тем в обществе этот природоохранительный бум потихоньку спал. Иссяк поток выступлений, статей и особенно произведений «художественных». Писатели — из тех, кто свел все дело к умилению цветком и гражданским слезам по убитому лебедю, — сочли, что тема во всех вариантах ими исчерпана. Те, кто выступал конкретно, по-деловому, публицистически, начали говорить уже не столько о самой природе, сколько о том, почему ничего не изменяется после их выступлений. Словом, речи дилетантов закончились, осталась работа — для тех, кто занимается ею профессионально. Вот, в частности, для сотрудников Института биопроблем, для архитекторов из Дальстройпроекта, о которых я уже рассказывал. Все, что должно, они делают. Допустим, та тема, которую я упоминал, — «Об изменениях в мочевыделительной системе у пришлого населения после переохлаждения в воде», — разве она не в рамках АЧ? Или последняя мироновская записка по Рассохе, разве это не борьба с «материальными и моральными последствиями» изолированности этого поселка?.. Проекты современных, специфически северных городов, демографо-социологические обоснования сети культурно-бытового обслуживания для рабочих поселков, расчет модели бюджета времени северянина и т. д. — все это никак не уводит от основной проблемы, все это работает на одно: человек и среда должны быть в гармоническом единении. Лично я давно считаю понятие «окружающая среда» искажающим суть дела, отсюда все недоразумения. Простенькое, конечно, сравнение: ведь человек, плывущий в воде, не полагает себя «в окружении воды», он просто ощущает себя в воде. И никакому пловцу не взбредет в голову тут же, по ходу, отравлять воду, в которой он плывет. Так и со средой. Разумный человек, почувствовавший себя не «в окружении», а именно «в среде», поостережется истреблять эту среду. Отпадет тем самым вопрос и о ее охране… Но это — не технология осушения тундрового озера, это уже на уровне мировоззрения. Так каким же образом это мировоззрение побыстрей «внедрить», да еще с выраженным в рублях «экономическим эффектом»?.. Вот поэтому Георгий Петрович Краснощеков, человек с мягким, грустно-интеллигентным взглядом, сидя за своим столом, заваленным справками, отчетами и прочими бумагами для комиссии, говорил мне: «Закончился первый этап в деятельности института, этап ресурсоведческий, описательный. Второй этап, точнее, вопрос: как сохранять это в условиях антропогенного пресса? Пока что наши рекомендации убыточны! Вот, скажем, национальные парки. На Западе это доходная отрасль. Там строятся дороги, мотели, выкачиваются деньги из туриста. У нас — просто изымается из народнохозяйственного пользования некая территория… Нет цен на ресурсы. Сколько стоит, например, гектар леса? Сейчас ввели цену на воду, но это берется чистая вода, без учета продуктивности водного ценоза…»

Вечером я пошел к Мирону. Из «эмэнэса» он стал за это время к своим пятидесяти пяти годам «старшим», только по-прежнему, как он выразился, «без лычек». И то: пришлось когда-то поотвлечься лет на десять от науки. А в остальном застал я его почти в той же ситуации, что и шесть лет назад. Жена Зоя опять была в больнице, Мирон в обеденный перерыв бегал домой, разогревал приготовленный с вечера обед, кормил дочь. Собака Берта сдохла. На столе лежала записка: «Я очень хочу собачку я понимаю что это невозможно, но мне даже не принесут какого-нибудь зверька. Мира. Только пожалуйста не пиши ответ это я просто так». Мы выходили курить на лестничную площадку. Обитал Мирон на последнем этаже длинного дома, который поставлен был как «ветрозащитный». По одну сторону уходил вниз проспект Ленина, по другую — начинался спуск к бухте Нагаева. Именно в тот день задула пурга, и дом принимал на себя весь ветер с моря. Чердачный люк был открыт, прямо над нашими головами гремела крыша. Мирон продевал руки сквозь железные прутья отвесной, ведущей на чердак лестницы, будто распинался на ней, и курил, поджигая одну сигарету от другой. Начал он, как всегда, с проблем глобальных.

— Нет четкой демаркации между программами «Сибирь» и «Дальний Восток»… Нет твердых понятий о комплексности… Нет кадров, потому что долгие годы ни хрена не вкладывали в соцбыт… Если разведаем нефть, сами не потянем… Институты были предоставлены Сами себе, тяготели к своим научным центрам. Теперь стали привлекать науку…

Время от времени Мирон прерывался, заглядывал в дверь и кричал:

— Мирочка, накройся одеялом! Нет, я не курю!

Потом снова вдевался в свою лестницу, тут же засмаливал следующую сигарету и продолжал:

— … С СВКНИИ — ясно! Как привлечь нас? Никто не знает. Я знаю! В институте создана лаборатория генетики рыб. Ростислав Михайлович Викторовский предлагает рекомендации по лососевым. Как организовать промысел с сохранением популяционной структуры стад. Как наладить воспроизводство на рыбоводных заводах. Это тема ГКНТ. Вот такие работы — фундамент. Вот что убедит обком! Не лемминги, не «яйцебыки»… Надо быть ближе к сельскому хозяйству, работать на область. Создать стационары от института по всему Северу…

Да, чувствовалось, что и Мирон подхвачен этой ситуацией. Мне вспомнился Яновский, утверждавший, что, желая поскорей выиграть в сегодняшнем дне, мы неизбежно проигрываем в завтрашнем. Он имел в виду практику хозяйствования. Теперь вроде бы повторялось то же самое, только в отношении науки и с той разницей, что понятие «завтрашнего дня» в науке оборачивалось для практики не ближе чем днем «послезавтрашним». Таким образом, привлекая сейчас науку для скорой пользы сегодняшнего дня, можно было не сомневаться в проигрыше и завтрашнем и послезавтрашнем. Сама же наука в таком случае, если отвлечься от этой образности и перейти на обычный хронометраж, проигрывала, наверное, в следующем веке… И почему это именно ИБПС, благородную научную задачу которого сам же Мирон мне когда-то столь вдохновенно обрисовал, должен быть теперь «ближе к сельскому хозяйству»?! Есть для этого в том же Магадане МЗНИИСХ!.. Но я не стал высказывать все это Мирону. Во-первых, потому что он и сам понимал это еще получше меня, а во-вторых, он вдруг замолк, потом спросил неожиданно:

— Скажи честно, как ты находишь: я очень амортизировался?

По специальности Мирон был врач-психиатр. Поэтому я сказал:

— Есть немножко. В пределах нормы. Как все мы…

— Устал. В Москву хочу, на пенсию. Есть идея — частного психиатра.

Я засмеялся:

— Я в Москве тоже говорю: «Устал. На Север хочу. Литсотрудником в «районку»…»

Из соседней квартиры вышли двое мужчин и полезли с фонарем на чердак — что-то там уже начало отрываться…

Накануне отлета в Билибино вечером я снова зашел к нему — попрощаться. Мирон сварил отличный фасолевый суп с тушенкой, я прихватил бутылочку красного сухого терпкого вина. Был сыр, к чаю Мирон резал лимоны, как деревенская баба нарезает хлеб — толстенными ломтями. С чего-то вдруг мы страшно развеселились, говорили всякий вздор, тут же ему смеялись — словом, как поет Людмила Гурченко, «чушь прекрасную несли». Мирон вспоминал разные случаи из своей врачебной практики, когда еще работал в Москве на «скорой».

— Приезжаю — он бегает с топором по двору. Иду на него, милиционер сзади хоронится — наша милиция, это она уголовников, бандитов с пистолетами не боится, а обыкновенного психа трухает. Думаю: хоть бы что-нибудь в руку взять, бутылка пустая подвернулась. Иду с бутылкой. Он замахнулся, я увернулся, бутылку подставил, он по бутылке топором — хрясь! Я топор поймал, отнял, тащу самого в машину. На заднее сиденье затолкал, сам сверху — «поехали!». А он мне задницу ку… — Мирон заходился в хохоте, и я вместе с ним, — кусает!..

Когда я уходил, Мирон вышел на площадку меня проводить.

Так я его и вспоминал: продевшегося сквозь железную лестницу, с очередной сигаретой в зубах… Позже, вернувшись в Москву и снова припоминая наши разговоры, уже за письменным столом, я все у того же Яновского отыскал: «В целях большей эффективности заселения Севера и труда в северных условиях настоятельно необходимо многократно увеличить темпы комплексного изучения проблем адаптации человека на Севере во всех его аспектах — медицинском, социальном, экономическом — и разработать соответствующие научно-практические рекомендации. Необходимо уже в ближайшее время организовать в различных зонах Севера несколько стационарных комплексных лабораторий по изучению проблем адаптации человека, а при республиканских комитетах по использованию трудовых ресурсов — специальные лаборатории по отбору переселенцев на Север, где бы учитывались не только профессиональные, но и медицинские показания. Видимо, нет нужды доказывать, что окупаемость этих лабораторий в социальном и экономическом плане в десятки раз превысит эффективность самого передового предприятия» (разрядка моя. — Б.В.) Вот на какую насущную потребность — вчерашнего, сегодняшнего, завтрашнего и многих будущих дней — мог бы указать ИБПС в ответ на упрек, что мало от него «экономического эффекта».

8

Итак — Омолон. Что-то на сей раз везде получалось одинаково: на месте я оказывался поздно вечером и ничего в этот день, кроме гостиницы, не видел. Мороз в Омолоне был такой, что прожектор на крыше аэропорта светил как бы сквозь сильный туман. Быстро проехали на газике куда-то во тьму, остановились перед двухэтажной. Позже я узнал, что это построенный недавно Дом оленевода, одну квартиру в нем отвели под гостиницу. Комната была сплошь увешана коврами — скорее, для тепла, как я понял, чем для роскоши, — под балконной дверью белел иней. Ближайший туалет помещался на улице, метрах в ста. Абсолютный минимум для Омолона, я помнил, значился минус 67° и приходился именно на этот месяц, на февраль. В монографии «Север Дальнего Востока» об этих местах говорилось так: «В этих широтах (60–70°) на земном шаре нигде нет столь низких температур, даже в центре Гренландии средняя января –46°, на севере Канады –32°–36°». Можно было, значит, некоторым образом даже гордиться… Наутро мы условились встретиться с директором совхоза Владимиром Ивановичем Ильченко. Поспешая в контору — прогулочным шагом не пойдешь, — я с удивлением заметил, что поселок-то, оказывается, не такой уж маленький, с виду примерно на тысячу жителей. Летом 72-го наш самолет подзадержался здесь, я пробежался по улице, ведущей от аэропорта, вдоль нее стояло несколько двухэтажных домов, на каждом было выписано по слову из лозунга: «Мир. Труд. Май. Равенство. Братство. Счастье», — и с тех пор запомнилось, что в Омолоне домов — как раз на лозунг. А может, так оно тогда и было… В кабинете директора бросался в глаза стоящий в углу бюст, я сразу узнал Виктора Николаевича Болдырева. Портрету его не надо было придавать дополнительно ни мужественности, ни красоты, ни доброты, как это водится иногда у художников, ни скульптурности черт — все это было отпущено Виктору Николаевичу в гармонической мере в жизни. Тот счастливый для художника случай, когда нет нужды думать, как выявить скрытые достоинства натуры… Я познакомился с ним за несколько лет до его смерти, он собирался тогда сплавляться по Большому Анюю. «Он был крупный, седоголовый и, если так можно сказать, настоящий», — написал о Болдыреве Олег Куваев, умерший почти сразу вслед за ним. А бюст представлял Виктора Николаевича молодым, каким он был, наверное, когда начинал в этих краях, в 40-е годы. Я уже слышал, что бюст сделала и подарила поселку жена Болдырева, скульптор Ксана Ивановская, а перевез его через весь материк из мастерской в подвале старого арбатского дома омолонский пастух, возвращавшийся из отпуска. «Пока тут стоит, — сказал Ильченко. — Вот новый клуб сдадут, туда, в библиотеку, перенесем. И будем просить, чтоб библиотеке присвоили имя Болдырева».

Владимиру Ивановичу на вид лет около сорока, и как руководитель он тоже молод, в должности директора четыре года. А в Омолоне десять лет, работал механиком после Курского сельскохозяйственного института. В Билибино ехал по вызову ГОКа, предполагал осваивать горняцкое дело, однако Лысковцев — он был тогда первым секретарем — уговорил: «Поезжай в Омолон, там механика нет…» Я оценил, что Ильченко не стал расспрашивать, «что меня, собственно, интересует», а сразу приступил к нужной, по его мнению, для приезжего корреспондента сути, к тому, чем можно было бы и завершить. Он взял лежавший на столе ежегодный сборник «Магаданский оленевод» за 83-й год, раскрыл и указал на отчеркнутое место: «Я хочу, чтобы вы ознакомились вот с этим». «Коллектив совхоза «Омолон», награжденный по итогам девятой пятилетки орденом «Знак Почета», не имеет равных в оленеводстве. Пожалуй, это единственное хозяйство Магаданской области, которое развивается стабильно и, несмотря на ухудшение в отдельные годы климатических условий (оленеводство во многом зависит от них), не имеет срывов. Достаточно сказать, что среднее производство мяса на 100 январских оленей (это один из синтетических, наиболее точно отражающих уровень производства показателей) в полтора раза превышает среднеобластную цифру», — прочел я. Это была статья Виталия Задорина, того самого, что ездил с Мироном в Рассоху. Я ее уже читал, это чрезвычайно интересное, своеобразное исследование, и называлось необычно: «Оленеводство: ищите женщину!» Я к этой статье еще вернусь. В том же сборнике, в статье другого автора, приводилась таблица основных показателей развития оленеводства в совхозах области за 81–82-й годы, из нее можно было понять, что «Омолон» действительно являлся самым крупным, самым передовым хозяйством. Выходное поголовье оленей в 82-м составляло почти 34 тысячи. Лишь два или три совхоза области близились к этому уровню. Для сравнения можно сказать, что это было значительно больше, чем в иных районах. Например, во всем Чукотском, специфически сельскохозяйственном районе общее стадо насчитывало всего около 26 тысяч голов. И по другим показателям — сохранность взрослого поголовья, деловой выход телят на 100 январских маток, продажа мяса государству — совхоз опережал.

— Работают у нас опытные, заслуженные оленеводы, — говорил меж тем Ильченко. — Вот… — Он показал не врученные еще удостоверения участников ВДНХ. — Кергитагин Гаврила Серафимович — золотая медаль. Гырголькав Владимир Иванович — серебряная… Дмитрий Константинович Ходьяло награжден орденами «Знак Почета» и Трудового Красного Знамени, по итогам десятой пятилетки — орденом Октябрьской Революции. У Михаила Кузьмича Пананто два ордена Трудовой Славы, II и III степени. Сейчас оформляем документы на первую… Премирован «Москвичом». А зачем здесь «Москвич», куда проедешь? Привезли его в ящике на пароходе, Пананто даже ящик не вскрывал, посмотрел на этот «Москвич» в щелку и пошел. Так и стоит…

— За что же вас на пленуме райкома критиковали, Владимир Иванович? — спросил я.

— Недовыполнили по мясу в прошлом году. Средняя, стабильная возможность совхоза — семьсот тонн в год. В восемьдесят первом году мы дали семьсот пятьдесят. В восемьдесят втором — семьсот. Тот год нас подвел страшно. Обильные снегопады, морозы сильные, снежный покров более полутора метров, важенки ослабленные. Обычно восемьдесят и больше телят получаем в среднем по отелу от ста важенок, а тут всего семьдесят два, и то очень слабое потомство. Теленок рождается, важенка подыхает. Пастухи плакали просто!.. А нам к тому же на следующий, восемьдесят третий год план спустили, прямо скажем, дурной — семьсот восемьдесят две тонны. Мы продали семьсот шестьдесят две. Вот и критиковали… Ну, в итоге-то по пятилетке мы выполним… Выходное поголовье наметили увеличить до тридцати пяти тысяч…

Да, это был типичный, сколько я их слышал, рассказ руководителя оленеводческого хозяйства. Успех, все, казалось бы, прекрасно — и вдруг!.. Здесь, на континентальной Чукотке, снегопад, мороз, на побережье — пурга, оттепель, потом заморозок, гололед, в результате — большие непроизводительные отходы, срыв плана. И опять постепенно начинает выходить, выкарабкиваться хозяйство из прорыва, наращивать поголовье. Такие «роковые» годы бывают в каждой пятилетке. В Чукотском районе мне называли когда-то зиму 1972/73 г. (девятая пятилетка), затем зиму 1976/77 г. (десятая пятилетка). Но 82-й, говорят, в этом смысле выдался чрезвычайный — для всей области. Потеряно было 150 тысяч оленей при стаде в 640 тысяч. Такого, по словам специалистов, не случалось за всю историю развития оленеводства. Однако «Омолон» в самом деле, как написал Задорин, можно было считать все-таки стабильным хозяйством. Например, те семьдесят два теленка от ста важенок, о которых Ильченко сокрушался как о показателе ниже среднего, другие хозяйства могли бы записывать в соцобязательства. Возьмем опять же Чукотский район — там деловой выход телят в указанный год составил в среднем 60 голов. В совхозе «Герой труда» (это Уэлен с отделением в Инчоуне) этот показатель равнялся 41,2. Есть совхозы в области, где он еще ниже. Это уже не оленеводство, а слезы!.. Естественно, я спросил у Владимира Ивановича: «Как им удается?..» Директор начал рассказывать о кадровой работе, о профориентации школьников, о перевалбазах на отделениях совхоза, о летовочных базах на маршрутах, о снабжении тундровиков… Вообще должен пожаловаться читателю, что вникать в производственные тонкости данной отрасли сельского хозяйства — занятие, я убедился, бесперспективное. В том смысле, что бесконечное. Чем больше узнаешь, тем больше недоумеваешь. Проблем здесь — словно кочек в тундре, но нет, это не совсем точно, ибо кочки в тундре существуют по отдельности, сами по себе, не мешая друг другу, а проблемы в оленеводстве все время сталкиваются, вступают в непримиримые противоречия, дробятся, объединяются — в общем, «броуново движение» проблем… И с кем ни поговори, пусть с самыми знающими специалистами, отдавшими всю жизнь оленеводству, — услышишь самые разноречивые суждения. Со знающими-то даже еще сложней говорить: у одного за плечами опыт, в голове цифры, факты, и он тебе свое мнение изложит как единственно верное. А у другого — также не меньший опыт, тоже полно цифр и фактов, и он свое диаметрально противоположное мнение тоже сумеет преподнести с убедительностью, как проверенное «самой жизнью». У горняков, золотодобытчиков, при всей сложности их дела, все-таки решается пооднозначней, на уровне «есть — нет». «Металл», он или есть, или его нет. Если есть, то каково «содержание» — промышленное или не промышленное. Если промышленное — разрабатываем, остальное — дело техники. У специалистов же по оленеводству проблемы рассматриваются на уровне «надо — не надо». И если «надо» тут опять дробится на множество нюансов — как именно надо: «так — не так». Долгое время, например, спорили, надо ли увеличивать удельный вес оленематок в стаде. Теперь все вроде бы сошлись, что надо, но вопрос — как, насколько? И вообще — каково должно быть наилучшее соотношение половозрастных групп в стаде? Для создания оптимальной модели структуры стада даже задействовали ЭВМ. Простейшая модель — это 20 уравнений с 30 неизвестными: 45 тысяч вычислений. Есть модели, требующие свыше миллиона вычислений. Собираются издать справочник с 220 вариантами, и все «оптимальные». Опять же проблема для зоотехника или экономиста совхоза — какой выбрать? Надо шире использовать технику в тундре… — не надо… Лучше вернуться к ездовым, или, как в этой части Чукотки их называют, к «пряговым» оленям. Нет, неверно ни то ни другое — надо разумно сочетать технические средства и оленьи упряжки… Надо строить холодильники на местах… — не надо. Чукотка — сама естественный холодильник. Лучше обеспечить своевременный вывоз. Надо проводить опрыскивание стада, чтобы защитить оленей от комаров, овода и гнуса? Да, безусловно. «Неисчислимый урон…» и т. д. А как это сказывается на биоценозе тайги и тундры? Опрыскивание проводится обычно во время отдыха стада, на водопое, ядохимикаты неизбежно попадают в речки. Как это сказывается на растительности и животном мире водоемов? «Гибнет, наверное, но специально этого никто не исследовал…» Надо строить дома в тундре — не надо. Если надо, то какие: стационарные или разборные, передвижные? Если передвижные, то какие: «модерновые», алюминиевые или традиционные «балки»? Надо переводить оленеводов на оседлость… — а какой смысл? Ведь оленеводство — это кочевка… Надо налаживать сменный выпас… — не надо… и т. д. Что же остается человеку, заинтересовавшемуся проблемой, но специально не подготовленному? Чью сторону принять? Или просто фиксировать эти противоборствующие мнения? Недели три спустя, когда я уже улетел из Билибинского района на другой конец Чукотки, встретился мне в Анадырском аэропорту Иван Андреевич Корчагин, кандидат сельскохозяйственных наук, коллега Задорина по отделу оленеводства в МЗНИЙСХ. Он мне сказал и тем самым несколько приободрил: «Я тридцать лет на Севере, все тридцать лет занимаюсь этими проблемами, а всего не знаю…»

Вот и Владимир Иванович сейчас мне говорил:

— Сменный выпас — это я, признаться, не представляю. Ну, вывезли его из тундры, а чем занять на центральной усадьбе? Где-нибудь на складе, разнорабочим? Он — оленевод, для него это непрестижно. Соцбыт у нас — далеко не на уровне. Что ему остается? Как Задорин написал в этой же статье: «Не секрет, что оленеводы злоупотребляют спиртными напитками во время нахождения в селах, так как у них нет ответственности ни перед семьей, ни перед детьми…» Дети-то все — на полном государственном обеспечении, в интернатах!.. А чтобы отправить его потом обратно в тундру — это сколько мук! Нет, если и организовывать сменный выпас, то в пределах перевалбаз, на отделениях. Но не на центральной усадьбе…

А совсем недавно в Магадане один товарищ в беседе со мной восклицал безоговорочно: «Сменный выпас! Будущее оленеводства — за сменным выпасом!..» Ильченко, судя по всему, в корне сменный выпас не отвергал, но, как практик, сталкивался с его отрицательными последствиями. Опять возникал тот самый вопрос: надо, но как? Поэтому, чтобы не теоретизировать попусту, я попросил:

— Устройте мне, Владимир Иванович, поездку в бригаду, поглядим, как люди живут.

Условились ехать на другой день в седьмую, к Ходьяло, — не потому, что он орденоносец и передовик, а потому, что к нему поближе, его база находилась километрах в семидесяти от Омолона, а с транспортом в совхозе было туговато, всего три вездехода, «и те…». Главное же — бригада Ходьяло недавно вселилась в готовые домики типа «Север-3». Задорин тут был, уговорил Дмитрия Константиновича поэкспериментировать. О домиках для оленеводов я сколько лет слышал, но никогда их не видел — очень хотел посмотреть… Сидели мы с директором, не снимая полушубков — в его кабинете было еще холоднее, чем в гостинице. Потом догадались перейти в соседнюю маленькую комнатку, благо день был субботний, в конторе мы были одни. Включили там рефлектор, вскипятили электрический чайник, согрелись. Разговор сам собой перевелся на нужды житейские.

— Строительство новой котельной, — рассказывал Ильченко, — для поселка проблема номер один. Старая уже не тянет. Дефицит тепла. Сейчас ставим несколько жилых домов, Дом культуры, но к старой котельной их не подключишь — посадим весь поселок… С доставкой топлива — маета. Омолон, по сути, изолирован, дорог к нему нет. Только летом по реке, пароходом. Река переменчивая, пароход этот то туда не может подойти, то сюда. Каждый год с емкостями в семьдесят пять кубов Мотаемся по реке взад-вперед. К четырем моторкам цепляем и тянем… Находимся в какой-то хитрой котловине, в «нулевой зоне распространения радиоволн», связи даже с Билибино не бывает по десять — пятнадцать дней. Непрохождение, особенно когда северное сияние… Телевидение недавно появилось, ловится только одна программа, со спутника, у нас в это время ночь. Поначалу никто не спал, все смотрели до пяти утра, до упора, на работу шли сонные. Сейчас попривыкли, не тот азарт…

— А некоторые уверяют, Владимир Иванович, что это хорошо, когда сельский поселок вот в такой заброшенности, то есть в удалении от промышленных предприятий, от проезжих дорог. Поселок, говорят, тогда «в чистоте», меньше влияет пришлое население, сохраняются национальные традиции…

— Конечно, поселок — многонациональный. Из коренных — эвены, чукчи, юкагиры, ламутов пять семей. И обычаи сохранились. Но чтобы «в чистоте» — не скажешь, — возразил Ильченко. — Стариков своих хоронят, как раньше, — в тундре, а от нас научились справлять девять дней, сорок дней, годовщину… Молодежь ножичками стала работать, был не так давно случай… А проезжая дорога — вон она, аэропорт. В любой конец. До Билибино — час, до Сеймчана — час двадцать. Что толку, что далеко от прииска?!.

Директор предложил посмотреть окрестности, сам сел за руль газика, поехали. Дорога была хорошая, укатанная, но — зимник. «Летом вот тут — болото… А сейчас едем по протоке…» — комментировал Владимир Иванович. Да это и так было понятно: по сторонам невысокие обрывчики берегов, густо заросшие кустарником — на Чукотке так бывает только вблизи воды, — резко вдруг накренившееся большое дерево с подмытыми корнями. Зимний лес обычно сквозит, просвечивает далеко, но здесь столько снега лежало на ветвях, что чаща леса была непроницаема, укрывалась получше, чем листвой. А при ярком солнце вообще казалось, что там, в глубине, воздвигнута сплошная белая слепящая стена. Неширокая извилистая протока походила на тихую улочку в старом городе, заснеженную, давно не метенную, и только посередине был расчищен проезд. И так же, как в старом городе, она петляла, разделялась, соединялась с многими другими, возвращалась сама к себе, — летом, с самолета, хорошо просматривался вот этот лабиринт. В одном месте мы остановились, Ильченко показал на темную парящую промоину: здесь Омолон почему-то никогда, даже в эти шестидесятиградусные морозы, не замерзал. И глубина-то была всего с вершок, вода перекатывалась по камешкам. Чудеса!.. А дальше — опять все было бело. Такая вот чистая, пронзительная, бесконечная белизна вначале радует и будто изнутри по-праздничному напитываешься ею, но через какое-то время становится однообразной, утомляет, перестаешь что-либо в особенности выделять. Только то, что темнеет. Я смотрел на следы: вот заяц бежал неторопливо, вот волк махал через глубокий снег, задевая его брюхом, вот лось пропахал. Смотрел на близкие деревья, на их стволы, шершавые, красноватокирпичные или серые, как старая иссохшая кость. Росла здесь, как в основном и везде по таежному Северу, даурская лиственница, но была потолще, помощнее, чем в окрестностях Билибино — все-таки юг. Годилась даже для строительных нужд. На деляну мы наконец и выехали. Тут стоял теплячок, чернело рядом остывшее кострище, валялись расколотые чурки. Было тихо и пусто, нерабочий день, лишь две мохнатые собачки встретили нас возле тепляка. Они не залаяли, но и не стали ласкаться к незнакомым людям, отбежали поодаль и следили молча за нами: мало ли что? Внутри тепляка все выглядело так знакомо: маленькое оконце, печка из железной бочки, широкие нары с брошенными на них старыми телогрейками, лавка, стол, керосиновая лампа. Чайник, добрую половину которого занимала разбухшая заварка, разноцветные эмалированные кружки. К стене были прислонены бензопилы, пахло холодной печкой, солярой, сырой смолистой древесиной. Сплошной неуют и вместе с тем — полный уют! Настрогай щепы для растопки, брось в печку поленьев, и как оживет все вокруг через каких-нибудь полчаса, повеселеет для человека, проведшего весь день на морозе, какими драгоценными станут чайник, и керосиновая лампа, и нары!.. Когда уезжали, возле кострища я заметил несколько аккуратно отпиленных тонких лиственничных срезов. Я подобрал один из них, на память. Он был сырой, в кольце красной коры, тяжелый от напитавшей его и проступившей капельками медово-желтой смолы. Диаметром всего сантиметров в тридцать, но было этой лиственнице, наверное, лет пятьсот. Собачки все так же молча, но теперь уже неодобрительно смотрели: вот, все-таки чего-то прихватил!

— Такое уникальное дерево сводите, Владимир Иванович! — сказал я.

— Весь Омолон из него построен. Запасов, говорят, осталось лет на пять-шесть.

— Так на бетон надо переходить!

— Надо-то надо… — вздохнул Ильченко, что означало: «Будто бы от меня это зависит».

Обратно ехали другой дорогой, другой протокой, завернули к тем самым емкостям, с которыми каждый год «мотаются по Омолону вверх-вниз». При них жил сторож, Михаил Процкий с женой Марьей Васильевной. Избушка у него была поосновательней, вроде сибирского зимовья. Остальное почти все так же: печка, нары, оленьи кукули, керосиновая лампа, транзистор. К избушке приткнулся «Буран». О Процком, когда отъехали, Владимир Иванович поведал, что попал он когда-то в молодости, еще по «договору с Ягодой», на Колыму, оттуда сюда, женился на местной, народил восемь детей. Лет десять назад решил со всем семейством податься на свою родину, в Белоруссию. Но пожил там недолго. Приходит как-то с работы: посреди двора костер, котел подвешен, бурлит. Оказывается, жена зарезала единственную телку, сама ободрала, разделала по привычке, как оленя, и варит. «Нет, — понял окончательно, — не прокормить». И вернулся. Сейчас на пенсии, сторожит. А дети все повыросли, работают: кто в Билибино, кто здесь… Я подумал: сколько российских мужиков по-оставалось вот так на Чукотке, каждый со своей судьбой, и прикипели к ней незаметно навсегда, жили, трудились, оставили после себя детей, сами умерли, похоронены на чукотских кладбищах. Взять хотя бы Уэлен и тех, кого я помнил еще по шестидесятым годам, чьих детей учил, с кем работал, ходил на охоту в тундру. Пекарь наш Семен Фефелов, называвший свой черный хлеб «аммоналом», повар поселковой столовой Коля Донов, завуч Леня Бродников… Их уж нет, но они все равно там, лежат на сопке над поселком бок о бок с чукчами, с которыми и жили бок о бок. Я когда-то все собирался написать об этом — очерк не очерк, но так, что-то вроде размышления…

Вечером, помня наказ Деда, сходил к Саяпину. «Летопись совхоза «Омолон», составленная Григорием Сергеевичем, начиналась с этого имени. «1936 год. Студент четвертого курса Омского сельскохозяйственного института Николай Саяпин получил путевку на практику в Корякский национальный округ, на далекую Камчатку… В этот период Дальстрой закупил на Камчатке оленей и решил их перегонять до Берелеха (Сусуманский район). Маршрут более чем нелегкий, если учесть гористую местность, реки, отсутствие корма по пути перегона и т. д. Николая Саяпина назначают заместителем начальника перегона…» Этот перегон длился три года. Несколько позже, в начале 40-х, руководство Дальстроя распорядилось создать новый совхоз — «Омолон». Время было тяжелое, военное, Дальстрой, как бы мы теперь сказали, собственными силами решал Продовольственную программу. Надо было изыскать место для центральной усадьбы, разведать пастбища, определить их оленеемкость. Оленей на этот раз закупили в Якутии, в Нижнеколымске. Перегонял стадо Константин Егорович Ходьяло, отец нынешнего бригадира. В это время приехал на Север и молодой биолог Виктор Болдырев. Так сошлись три главных героя будущей болдыревской книги… «На Омолон, к Синему хребту! Меня охватывает радость и тревога. Сумею ли справиться с ответственным поручением? Нам предстояло пробиться с оленями сквозь тайгу, увидать таинственных обитателей Синего хребта, найти Нангу, освоить девственные пастбища плоскогорий Омолона и Коркодона в самом сердце Северо-Восточной Сибири!..» «Ромул указывает на столбы дыма, поднимающегося в дальних распадках: «Видишь, тайга горит». — «Странно, почему дымы клубятся в разных местах, словно окружая нашу сопку?» — «Совсем плохие люди… тайгу зажгли!» Бригадир растерянно оглядывает кольцо дымов…» «Приятель давно не брит: лицо его закрывает пушистая рыжая борода. Лоб забинтован, на повязке у виска просвечивает пятно крови. «Живы!.. Где пропадали?» — кричит Костя. «Удирали от Синего Орла… Что с тобой, Костя?» Он душит меня в медвежьих объятиях…» Ромул — это Константин Егорович Ходьяло, он и теперь жив, но я его, к сожалению, не увижу, уехал, говорят, старик на курорт. Костя —  Николай Ильич Саяпин, ему семьдесят четыре года, давно на пенсии. Молоденькая дежурная по гостинице провела меня к его дому. Здесь, для полноты библиографии, я обязан кроме Глазырина и Болдырева сослаться еще на Олега Куваева, он побывал в этом поселке и в этом доме гораздо раньше меня, когда собрался сплавляться отсюда на лодке по Омолону. «Человек оказался погрузневшей копией моего друга. Те же белоснежно-седые волосы, крупная фигура и твердое лицо, покрытое неистребимым загаром. Все-таки люди высокой породы есть. Бегло взглянув на комнату, я сразу понял, почему он не уехал отсюда, когда вышел на пенсию, и почему никогда не уедет. В домике с низким потолком, огромной русской печью посредине, самодельной мебелью было очень тепло, пахло свежепеченым хлебом. Этот неповторимый уют совмещался здесь с благоденствием охотничьей избушки, до которой ты добирался очень долго в большой мороз или плохую погоду. Из таких жилищ человек уезжает с трудом, чаще всего совсем не уезжает…» Это строчки из повести Куваева «Дом для бродяг», которую я считаю лучшим из всего, что он написал. Не рассказы, по которым телевидение понаделало плохих фильмов, не роман «Территория», а вот это небольшое повествование — без особенного сюжета, без героев с придуманными именами. Выбрался человек из большого города в знакомую с молодых лет обстановку, сел в лодку без мотора и плывет вниз по дикой, пустынной реке, что в здешних условиях и в одиночку вовсе не такая безмятежная прогулка. Ночует в палатке, смотрит вокруг, смотрит внутрь себя, осмысливая свою жизнь, и наконец проникается ощущением единства себя и реки, тайги, зверья, птицы. И реку начинает величать уважительно — Река… Может быть, оттого нравится мне безыскусная эта вещь, что ближе мне по духу. Оба мы начинали на Чукотке примерно в одно время — Куваев чуть раньше, — но в разных ее концах, потом стали писать о ней и познакомились в Москве, в редакции «Вокруг света», не особенно сближаясь, потому что и Чукотки у нас были разные. Кроме того, у меня прежде Чукотки была еще Сибирь… По «территории» Олега ходили отряды изыскателей, «полевики», там значились маршруты, первопоселения геологов, вроде Билибино конца 50-х годов, там еще встречались работяги, неповторимый, существующий только на Севере, да и то уж в основном в прошлом, тип работяг, исчезающих вдруг на зиму, как лемминги под снегом, и вновь возникающих загадочно к весне, к новому полевому сезону, там любили романтический девиз «Умри, а сделай!». Подозреваю, правда, что всеобщим этот девиз не был… А на моей «территории» стояли старинные поселки чукчей и эскимосов, морских охотников, в море, прямо напротив моих окон, паслись киты, моржи, жизнь была довольно тихая, замкнутая, и древнее непоколебимое спокойствие этой страны читалось не только в очертаниях окрестных сопок, но и в глазах моих пятиклассников, которым я рассказывал про какие-то там шумные древнеримские форумы и походы. Я испытывал на себе незримое, но упорное, «релаксирующее» (выражение Мирона, «Чукчи «релаксируют», — сказал он) воздействие той жизни, она располагала к долгому созерцанию, к уединенному спокойному размышлению… Но думаю, что и Куваева, не как геолога, но как писателя, все-хаки влекло к таким вещам, отсюда и его одинокое путешествие по Реке, и повесть «Дом для бродяг». «Я увидел излучину, — написал он в этой повести, — которую никогда не забуду… Берег с мачтовыми лиственницами осыпался на глазах. Огромные лиственницы кренились и падали в воду медленно и беззвучно, вздымая тонны воды. За ними виднелся край заваленного снегом хребта и синее небо над ним. Встречный ветер резал лицо. С отрешенным восторгом я подумал, что если суждено погибнуть, то хорошо бы погибнуть, как гибли эти деревья». Так, мгновенно и не ожидая этого, он и погиб, потому что всякая смерть, в общем-то, гибель, а смерть в сорок с небольшим — тем более…

Дом, куда я пришел, таким и остался, как в куваевской повести, но сам Николай Ильич за эти пятнадцать лет, конечно, постарел. Он лежал в горнице, на застеленной кровати, в новых ватных брюках, заправленных в чистые, «домашние» валенки, в теплой серой, видно, что самодельной, тужурке из толстого сукна. Я не увидел «белоснежноседых волос», голова его была чисто выбрита, и он, в своей тужурке, похожей на френч, вызывал в памяти образ какого-нибудь крупного военачальника тридцатых годов. Все черты лица — лба, прямого носа, подбородка, скул — были законченными и резкими, характерная линия мощного черепа, большие уши долгожителя, и я опять подумал, что, если бы Ксане Ивановской довелось лепить и эту голову, ей так же не пришлось бы напрягаться и призывать на помощь творческое видение — можно было бы ограничиться простым копированием природы. Глаза у Саяпина были холодно-голубого цвета с точечным черным зрачком. А голос тихий уже, старческий был голос, но твердый. Я услышал от него о бесконечных перегонах, кочевках продолжительностью по три, по четыре года — одной такой хватило бы, чтоб вспоминать потом всю жизнь, а тут вся жизнь была, по сути, кочевка.

— …В сорок четвертом мы с Витей в Усть-Олое находились. Главк обязал обследовать пастбища на Коркодоне. И вот отправились в «кругосветку». В Зырянке лошадей получили, продовольствие с расчетом на три месяца. На пароход погрузились, «Якут» тогда ходил. А лошади — дикари. Как пароход гудок дал, они чуть с ума не посходили. Орут, как антилопы. Вверх до Оройка по Колыме поднялись, прииск такой был, оттуда надо кочевать. Болдырев говорит: «Тут местные какие-то, на оленях». А это ламуты. Я немного по-ихнему мог. Я с ними: «Гыр-гыр-гыр» — поговорил. Им тоже кочевать и почти по нашему маршруту. Достали НЗ, угостили, договорились вместе идти. Докочевали до их стойбища, до Глухариного, дневали там три дня. Витя говорит: «Может, проводника дадут?» Дали двух, старика и молодого, и шесть вьючных оленей, лошади наши так и не обучились. Мяса дали, а мы им кое-что из продуктов. Около месяца вдоль Коркодона шли на Кедон, левый приток Омолона. Обследовали, ничего подходящего нет. Пастбища местами на третью категорию кой-как тянут, и тех мало… И вот в один прекрасный день по холмикам спускаемся, старик наш заметил: «Нютчи — это русские, значит — смотрите, там люди с оленями!» Далеко их видно по плоскогорью. А мы знали, что сюда единоличники убежали, Болдухиновы и Хабаровские, семь тысяч оленей у них. Они нас тоже заметили, давай оленей сгонять и подались. Мы спустились километра три, заночевали. Утром проводник наш, Афанасий, тоже Болдухинов, залез на сопку, кричит: «Виктор! Саяпин! Яранги вижу!» Взяли чаю, табаку, ни ружей, ни ножей не взяли. Проводник предупредил: «Не надо». Приходим в стойбище: одни ребята и старичье. Увидели нас, рассыпались, как их нет. По тальникам попрятались. Афанасий подходит к одной яранге, к другой, кричит: «Эй, кто тут, не тронем!» Из одной выползла старая-старая старуха. Афанасий ей: «Гыр-гыр-гыр, пусть не прячутся!» А он, оказывается, в тридцать седьмом по переписи населения работал и знал этих беглецов. И старуха его запомнила. Стала кричать что-то по-своему. Начали собираться. «А где взрослые?» Отвечают, что увидели, как мы идем, и стали оленей перегонять в другое место. Угостили стариков табачком, чайку заварили. Сказали: «Как вернутся мужчины, пусть приходят к нам». Воротились к себе, к вечеру чай заварили, консервы кой-какие достали, ждем. Видим: едут — пять кавалеристов. Да такие олени у них, мать твою, да как сохатые, и на каждом седок с винчестером. Оленей привязали, подошли, а винчестеры не снимают. Рослые все молодцы, здоровые…

— Да и вы с Болдыревым не маленькие, — заметил я.

— Да-а… Поговорили, они выпили спиртику, чайку, поели, а нам интересно. «Где ж у вас хозяин?» — «Он в стаде». А они у него, значит, как батраки, он их за это одевает, кормит. А нас еще в Зырянке предупредили: «Могут у этих беглецов скрываться беглые зэки, будьте осторожны!» Спрашиваем: «Есть ли у вас другие люди, другой нации, вроде русских?» Отвечают: «Нету. Видели, как проплывали они на плотах». Договорились, что завтра хозяин приедет. Хотели проводника у него попросить, наших пора отпускать было. Назавтра сам кулачок приехал, с ним еще человек пять. Лет средних, Болдухинов Петр, из Корякии сюда пришел. Мяса нам привез в подарок. Попросил у нас патрончиков, чаю, табачку — нет у них этого ничего. Мы пообещали. «А проводник?» — «Дам, — говорит, — даже двух. Осень, комара нет, стадо сейчас легче выпасать». Дал оленей вьючных, рассказал, где какие места, какие корма, где гари. Мы зарисовали с его Слов. И покочевали дальше… А этих-то потом на Рассохе привлекли в совхоз, объединили…

Пришла жена Николая Ильича, Наталья Ивановна, — пожилая, но моложе его, бодрая еще чукчанка, — села на низенькую скамеечку у стены.

— Скажи, как неделями на одном шиповнике жил, — вставила она.

— Да… Сейчас специалистам хорошо: транспорт, вертолет продукты забрасывает, на себе ничего не тащат. И то обижаются, все им вроде не то, снабжение, мол, плохое… А как же мы тогда? Пешком, на себе килограммов тридцать, и — по стадам. Целый день по тайге, по сопкам шлепаешь, на ночь костерчик, чай, утром дальше… А нонешние? «Мы по неделям оторваны от центральной усадьбы!» Я им: «Так ведь там ваша основная работа! В бригадах».

— Спичек не было, головешку возили на нартах, — опять напомнила жена.

— Сейчас оленей много стало, а пастбища подбились. Надо им отдых давать лет на пять, а беда — новых нет. Где пасти? Да пожары, погорело много. Вездеходы стали ездить — пройдет, искру заронит… Молодежь в поселок сорваться норовит, стадо бросит, волк нападет — вот и потери. Волков нынче развелось, одолевают, раньше не было столько, я всего несколько раз и встретил. Еду как-то с Кегалей один, транспорт проводил на Пенжину, возвращаюсь. Олени приустали — где сяду, а где в поводу тащу. Темновато уже, и вижу, фонарики светятся близко, четыре штуки. Что за чертовщина? Олени мои фыркают, рваться начинают. Э-э, да это «друзья»! И силуэты их вижу. Обошел их стороной, они на месте остались. Речку перешел, костер на другом берегу разложил, ночую. Так они, заразы, вылезли на сопку и давай выть — видят оленей-то… Глаза у них в темноте как красная смородина крупная…

— Да, ужасов много было, — сказала Наталья Ивановна.

— Знал, говоришь, Виктора? Он тогда все заявления, чтоб на фронт послали, писал. «Понимаем вас, — ему отвечали, — но сейчас нужно мясо, мясо и мясо!» Дальстрою, значит… Потом они были у меня, Виктор с Куваевым. Куваич-то меленький, шустрый такой. Лето было, на улице сидели, мечтали, разговорились. Олег хотел по Омолону пройти, а Виктор по Колыме. Хотел продолжение «Синего Орла» написать. Я ему свои дневники отдал, шестнадцать тетрадок: «Возьми, — говорю, — тебе пригодятся, а у меня пропадут, к такой матери». Вот и не пригодились… Эх, беда, хорошие такие мужики, много у них недоделок осталось… У меня тоже со здоровьем уж плохо. Вот лежу — ничего, встаю — голова кружится. Последний срок доживаю. Что ж!..

— Детей у тебя шестеро. Три сына, три дочери. Все работают. Семь внуков… Нет, соврала, девять. Или двенадцать? Дед, сколько у нас внуков?..

— А что бюст в конторе, я не знал. Жаль, не дойти теперь, поглядеть…

И хорошо, и грустно было сидеть здесь, слушать этот неспешный, сплетающийся разговор.

9

На другой день выехали — двумя вездеходами. Один из них долго не могли отогреть, тронулись только часа в два. Накануне подыскали мне одежду: тяжелые ватные штаны с курткой, оленьи торбаса с чижами. Прихватил я на всякий случай и свой тулуп. Ильченко был живописен в брюках из белых шкур, в такой же куртке с национальным орнаментом, в пастушеской шапке с кисточками. Он на своем вездеходе следовал позади, и нетрудно было догадаться почему: у него машина была новая, а та, на которой ехал я, латаная-перелатаная, по всему корпусу, где имелся хоть какой-нибудь изгиб, виднелись следы сварки. Защелка у дверцы кабины с моей стороны была сломана, однако, чтоб дверца не хлопала на ходу, существовало приспособление — коричневый ботиночный шнурок, которым ее очень легко можно было привязать изнутри. За рычагами сидел эвен Егор Иванович Хабаровский — «Хабаров род». Миновали крайние дома поселка, пошел разворачиваться все тот же пейзаж: обширное белое поле, уставленное вблизи дороги редкими, одиночными лиственницами, поодаль они соединялись небольшими группками, еще дальше, к горизонту, смыкались стеной. Мне вспомнилось известное изречение Кнуда Расмуссена, и я перефразировал его применительно к моменту: «Дай мне тундру и вездеход, а остальное возьми себе». В самом деле, славно, весело было ехать: белизна стылого пространства заполняла все, разливалась не только вширь, но и стремилась ввысь, пропитывала собою небо, блеск солнца сквозь эту белесую мглу был тусклым, но все равно слепил, и, странно, от этого блеска там, снаружи, казалось, еще холоднее, а в кабине было уютно, здесь стоял рев вездехода, от грохочущего его нутра исходило расслабляющее тепло. Наконец стало жарко, я расстегнулся, набил трубку, раскурил, думать ни о чем не хотелось — просто смотреть… Какой-то современный исследователь нашей документалистики классифицировал очерк: самой низшей, примитивной его формой являлся очерк путевой, дорожные заметки, несколько выше ценился очерк-портрет, затем следовал очерк-проблема, и была еще четвертая ступень, вершина жанра — забыл какая. Что до меня, то я с наслаждением довольствовался бы тем примитивным уровнем. Сказал же поэт:

Вот и я хотел бы так же — допустим: «Вездеход и дорога, дерево и снег». Но это же невероятно трудно, это невозможно уже — так воспринимать и писать жизнь! Ибо, чем больше вовлекаемся мы в ее, нами же изобретенную сложность и научаемся с виртуозностью разбираться в ней, тем меньше говорит нам изначальная простота. «Вот соболь…» Я видел, как он прыгал впереди, невдалеке, по снежной целине характерным скоком, потом замирал, вытягивался темным столбиком, поджидал нас, любопытствуя, и вновь уходил вперед. Вездеход наш неожиданно резко свернул, устремился влево от дороги и остановился, едва не воткнувшись в ствол лиственницы. Хабаровский подергал правый рычаг, тот болтался свободно, как перебитая рука. Наш брат славянин непременно нашел бы, как прокомментировать это событие, — лицо Егора Ивановича осталось невозмутимым. Молча начал отвинчивать гайки, чтоб снять панель. Оказалось, вылетел палец, скреплявший всю эту систему управления. Подъехавший Ильченко сказал: «А мы думали, вы за соболем погнались». Егор Иванович нашарил палец, водворил на место. И снова — дорога. Иногда в сторону от нее отворачивал след, будто кто-то скользнул в лес на одной, невероятно широкой лыже. Охотник на «Буране»… Плавное поныривание вездехода, однообразный пейзаж повергали в оцепенение, близкое к дреме, и в этом состоянии моментами казалось, что в механическом грохоте двигателя вдруг будто прорезался человеческий голос, произносил какие-то слова, просто ты не готов был, не вслушивался заранее, а то бы разобрал…

На базу 7-й бригады приехали затемно. В густых сумерках различались несколько домиков на краю леса, дальше — заснеженное поле. Не понять было сейчас, что там, под снегом, — тундра, река? Крутились под ногами и прыгали, ласкаясь, радуясь всякому человеку, собаки. Пошли к бригадиру. Жилище его было составлено из двух домиков типа вагончиков, соединенных торцами. Пристроен был самодельный дощатый тамбур. В доме бригадира сидели двое молодых ребят, ветврач совхоза Виталий Минченко и механик Сергей Матвейчук. В эти дни в бригаде проводился внеплановый забой, они приехали из Омолона помогать. Самого Дмитрия Ходьяло не было, он находился в стаде, вот-вот должен был подойти. «Бугор» скоро придет», как сказали ребята. Забавно было услышать в тундре — «бугор»… Действительно, пока пили чай, отогревались, послышались бубенцы. Мы вышли. За эти несколько минут все вокруг заволокла морозная мгла, из нее вдруг возникли большие ездовые быки. Приехавшие распрягали оленей, снимали поклажу с нарт. Один из пастухов — это и был Ходьяло — взял на руки укутанного в шкуры ребенка, понес в дом. Олени разбрелись меж деревьев. Опять пили чай, Надежда Ивановна, жена бригадира, готовила ужин. Четырехлетняя Аленка, освобожденная от меховых одежд, играла сама с собой, лепетала по-русски в лад, напевала вроде: «Собака бежа-а-ла… Олень бежа-а-л…» Я присматривался к Дмитрию Константиновичу: худощавый эвен лет сорока с чем-то, тонкое интеллигентное лицо, высокий лоб — походил он скорей на учителя, чем на пастуха. Мне показалось, что я уж видел его когда-то. «Наверное, на фотографии, у Деда в музее», — решил я. Ходьяло оказался памятливее: в Москве, лет десять назад, в Доме литераторов. Они с женой были тогда в отпуске, гостили у Болдырева, пошли как-то в ЦДЛ. Там и встречались. Куваев еще был, Окуджава пел…

— Хотел, чтоб улицу в Омолоне назвали в честь Болдырева — не смог добиться, — сказал Дмитрий Константинович. — Тут есть сопка, самая высокая, назвал ее «Гора Болдырева». Столбик поставил наверху из лиственницы. Написал: «Писателю Болдыреву от благодарных потомков Ромула». Ромул — мой отец…

Горела свеча, наигрывал тихонько портативный японский магнитофончик. К стене была прикноплена репродукция из «Огонька». Никола Пуссен — «Царство Флоры», семнадцатый век… Поужинали. Ильченко деликатно удалился, чтоб не мешать нам своим, так сказать, начальственным присутствием свободнее толковать о «проблемах», которые он и так знал наверняка — до оскомины. Для начала Дмитрий Константинович рассказал о бригаде. Бригада, как он ее назвал, «семейная». Отец его, Константин Егорович, брат Николай Константинович с сыном Гавриилом (тем самым, что написал в «Золотую Чукотку» «сердитое письмо» о снабжении тундровиков), жена Дмитрия Надежда Ивановна, «чумработница», или, как теперь определяют, «повар-швея». Есть еще две семьи — Василия Иннокентьевича Слепцова, он сейчас в стаде, и Егора Николаевича Дьячкова. Вместе с бригадиром — семь пастухов, а всего пятнадцать человек. Оленей — 2600 голов. Пастухи меняются через двенадцать часов, сутки отдыхают… В зимнее время стадо вокруг базы крутится, километров за двадцать, летом уходят и за семьдесят, за сто. Сейчас в долине Молонджи выпасают, приток Омолона, вот только оттуда приехал… Бригада перешла на подряд, второй год у нее свой трактор, на хозрасчете. Зимой стоит в поселке, летом работает в тундре. С использованием техники затраты становятся выше, себестоимость мяса увеличивается. Стоимость моточаса 10–12 рублей. Тут палка о двух концах. Но бригада может содержать трактор, лишь бы давать побольше мяса. Окупится. С техникой кочевать лучше. В любое время двигаешься. А с оленями — надо ждать ночи, потому что днем жара, овод. Грунт в тайге каменистый, твердый, так что техника пастбища не портит…

Получалось, что Ходьяло — за технику.

— А у каждой бригады в совхозе свой трактор? — спросил я.

— Нет, только у нашей. У других — один на несколько бригад. Техники не хватает.

Я вспомнил свою давнишнюю поездку в Чукотский район, в колхоз имени Ленина.

— А у Григория Семеновича Гутникова было, кажется, восемь бригад, и за каждой на лето закреплялся вездеход, — сказал я — не в пример, конечно, омолонцам, а так, желая, скорей, «свою образованность показать». Потому что, что ж поделаешь, если нет ее, техники.

Дмитрий Константинович о делах Гутникова, бывшего председателя этого некогда преуспевающего хозяйства, разумеется, знал и имел собственное суждение.

— У них там «пряговых» не было, дали им технику, попользовались, она сломалась. А «пряговых» опять нет. Обязательно должны быть! На железку надеяться нельзя! — возразил он.

Получалось теперь, что бригадир — за оленьи упряжки. Но я к этому видимому противоречию был готов, существовало ведь третье, компромиссное мнение — о разумном сочетании «пряговых» и техники. Стало быть, его-то Дмитрий Константинович и придерживался. Да и все эти противоречия, эти теоретические споры, о которых поминал я выше, были вовсе не теоретические: как лучше? Вытекали они — это очень легко и скоро можно было уразуметь — из реальной ситуации: что имеем? А если уж пуститься рассуждать, «как лучше?»… К этому мы с Ходьяло в конце концов и пришли.

— Пасем, как наши предки пасли, — начал говорить он. — Только что печка… Домики эти недавно получили. Плохие, холодно в них, надо лучше… Еще передвижные надо. А эти перевозить нельзя — развалятся. Если по-настоящему организовывать сменный выпас, в пределах перевалбазы, здесь надо свою дизельную электростанцию, пекарню, баню, клуб… Значит, нужно еще увеличивать бригаду, чтоб был дизелист, радист, ветфельдшер, киномеханик. Кроме зимней нужна летняя база, на маршруте. Еще холодильник в каждой бригаде, ледник. Летом олень если больной, он погибает. Потери. А с холодильником — забил, мясо не пропадет… Чтобы увеличивать поголовье, о пастбищах надо думать, улучшать их. Много земли не используем: гари, болота. Культивировать… С волками надо что-то делать. С болезнями научились бороться, с хищниками — нет. Хитрые: как вертолет — они в распадки уходят. От волков основные потери. У нас, правда, нет — круглосуточно дежурим возле стада…

— А говорят, волк — санитар?

— Это он для диких санитар, а не для наших. Выбирает самых здоровых… Убойных пунктов нет. В каждом совхозе нужен, чтоб не гнать за тридевять земель, чтоб не получалось, что только кости пригоняем… Корали — чтоб для одной бригады штуки четыре…

— Ну, корали-то в ваших местах самим можно построить. Лес под боком…

— Самим можно, но некогда. Свои-то нарты некогда починить… Людей мало, скоро пасти станет некому. Молодежь надо привлекать, а она не хочет. После восьмого класса еще просятся в тундру, после десятого — нет. Девушки — опрос в школе был — совсем не хотят. После техникума, института вообще никого не загонишь. Боятся плохих условий, отвыкли от холодов. Я так скажу: сильно грамотный оленевод — плохой оленевод. У него «вопросы»! «Люди, — говорит, — по Луне ходят, а мы в палатках живем!»

— А у вас какое образование, Дмитрий Константинович?

— Шесть классов и два года в вечерней. Восемь…

Действительно, из опыта своих тундровых встреч могу сказать, что почему-то так совпадало: самые опытные, знающие, заслуженные, награжденные орденами и, что главное, самые ревностно преданные своему делу оленеводы десятилеток не кончали. Выходило, что оленеводство сейчас держалось на стариках, вообще не мыслящих иной жизни, как в тундре, да на энтузиазме следующего поколения, которому уже за сорок, которое выросло во времена, когда требование «всеобщего среднего» не распространилось еще повсеместно с нынешней обязательностью и жизнь в поселке мало чем отличалась от жизни в стойбище. Теперь в поселках стало, конечно, поблагоустроеннее, а образовательный уровень оленеводов характеризуется следующими данными. До 76-го года среди пастухов всего 13% закончило восьмилетку, а с десятилеткой не было ни одного. А в 81-м году уже 42% тундровиков имело восьмилетнее, среднее и среднее специальное образование… Но не в одном ведь образовании тут дело, не только оно определяет культуру человека, духовные его запросы! Знавал я председателя одного колхоза-миллионера в Крымской области. Он у себя театр строил, Дворец спорта с катком из искусственного льда, многоэтажную библиотеку. О его колхозе исследования писали, к нему министры сельского хозяйства из других стран ездили. А формального-то образования у председателя было — всего четыре класса… И при современных средствах информации «вопросы», как именовал их Ходьяло, могли возникнуть у каждого. Так что, уловив иронию в его словах «сильно грамотный», я спросил:

— А у вас они неужто не возникают, Дмитрий Константинович? Вы в Москве бываете…

— И у меня возникают. Однако я свое дело делаю. Стадо не бросаю… Всю жизнь в оленеводстве. А чтобы молодежь заинтересовать, выход один: резко улучшать условия жизни в тундре. Вообще, чтоб ставить оленеводство на хорошую ногу, надо вкладывать средства. По-старому нельзя!..

Тут мне снова припомнилась задоринская статья в «Магаданском оленеводе», все сказанное Ходьяло очень с ней перекликалось. И немудрено: Задорин в этом совхозе много работал как исследователь, снимал в бригаде Дмитрия Константиновича документальный фильм «Оленьими тропами». Не суть важно было, кто тут на кого влиял, кто кому подсказывал: практик ученому или наоборот, — скорей всего, что к общему убеждению сообща и приходили. Задорин и сам не новичок в оленеводстве, на Севере живет давно. Я с ним встречался еще в шестидесятых, в Уэлене, он работал тогда в Анадыре и приезжал в колхоз по своим делам. О проблемах оленеводства мы, правда, с ним тогда не говорили — я был погружен в свою учительскую работу, захвачен к тому же новизной ощущений, и думаю, что у Виталия его теперешние идеи тоже не оформились еще в то время с отчетливостью… Статья его, я уж говорил, называлась «Оленеводство: ищите женщину!», с подзаголовком «К вопросу о социальных проблемах». Ход мысли Задорина был, в общем-то, прост. Поскольку это бесспорно, что современная оленеводческая бригада исторически вышла из оленного стойбища, автор напомнил, что же представляло собой прежнее стойбище в социальном смысле. Какова была его оптимальная — если позволительно перенести сюда термин, применяемый к оленьему стаду, — «половозрастная структура», как распределялись обязанности между членами этого небольшого, изолированного сообщества, какие существовали между ними родственные и деловые связи, каков был социально-психологический климат и т. д. Перечислил обязанности женщины, кстати практически не изменившиеся и по сию пору, в «век атома». Здесь цитирую: «… на ее плечах лежит ведение всего бригадного хозяйства. Она шьет ярангу или меховую палатку, меховую одежду, обувь и поддерживает их в исправном состоянии. Выделывает от 30 до 60 оленьих шкур ручным, по-современному примитивным способом, но который обеспечивает высокое качество сырья. Разделывает несколько десятков забитых оленей. С утра до вечера поддерживает огонь в очаге, готовит еду. Заготавливает дрова и воду. Воспитывает детей-дошкольников… И всю эту работу женщина проводит в условиях постоянного кочевания, осложненных экстремальным климатом… Работница оленеводческой бригады проводит в яранге почти всю жизнь. И сколько бы мы ни хронометрировали ее суточный бюджет рабочего времени, меньше чем 14 часов работы не выходило». Затем Задорин проанализировал современную демографическую ситуацию в оленеводческих бригадах Магаданской области. В целом по области за последние двадцать лет из отрасли ушло более пятисот мужчин, что составляет четверть всех пастухов-оленеводов, а количество женщин-работниц оленеводства сократилось за это же время на девятьсот человек, то есть наполовину. Подсчитал он и соотношение на сегодняшний день холостяков и семейных. В группах свыше 40 лет пастухов-холостяков насчитывается 28%, в группах до 40 лет не имеет семьи каждый второй, а среди молодежи — до 30 лет — одиноких 69%. Как они живут? «…Женщина уходит из оленеводческой бригады. Бесприютный мужчина переходит жить в простую брезентовую палатку, надевает вместо удобных, теплых, гигиенических торбасов валенки, вместо меховой кухлянки ватник или неуклюжую овчинную шубу. Питается однообразно и нерегулярно. Жизнь его в целом становится беспросветной, надежды образовать семью — почти никакой», — пишет автор. Равно и желающих оставить свою работу среди холостяков оказалось вчетверо больше, чем среди семейных…

Впрочем, не везде по области эта ситуация одинакова. Задорин выделил три региона, сравнил данные своих демографических исследований с производственными показателями, и вот какая сложилась картина. Там, где образовалась диспропорция мужского и женского состава бригад — Восточно-Приморский и таежный регионы, — там наблюдается и резкое сокращение поголовья, не выполняются планы по продаже мяса. Особенно удручающее положение в регионе таежном. Указанная диспропорция здесь самая высокая, самые большие здесь и потери. За последние семь лет стадо уменьшилось на треть — это при значительном резерве пастбищ, при устойчивых, в отличие от побережья, климатических условиях… Но вот центрально-территориальный регион. Тут в бригадах обычно по семь пастухов и пять работниц. Жены оленеводов не рвутся в поселок, дети-дошкольники живут в тундре вместе с родителями. Поголовье оленей выросло за десятую пятилетку на 39 тысяч, планы по производству мяса выполнены. В этом регионе расположен и совхоз «Омолон». Задорин говорит: «Полнокровной в социально-демографическом аспекте выглядит оленеводческая бригада этого хозяйства. Она состоит из 8 мужчин и 7 женщин, 4–7 детей дошкольного возраста, то есть максимально приближена по своей структуре к традиционному оленному стойбищу. Мне не раз приходилось бывать в этих коллективах. Жизнь здесь, как говорится, бьет ключом… Укрепление внутрисемейных связей — одно из главных направлений кадровой политики в совхозе «Омолон». Конечно же автор не утверждает, что выявленная им причинная связь — единственная, что только в диспропорции в структуре бригад коренятся все беды оленеводства. Но все же многолетние наблюдения, неопровержимость собранного фактического материала позволяют утверждать: «Причина упадка оленеводства носит ярко выраженный социально-экономический, с резким уклоном в демографические вопросы, характер. На первый план всплывает проблема образования семьи, то есть присутствия женщин в оленеводстве как потенциальных невест…» Я пересказываю лишь основные положения статьи, но в исследованной ситуации есть масса тонкостей. Например, штатное расписание. По существующему положению в фонд заработной платы оленеводческой бригады включены всего две ставки работниц. Не исключение и те бригады, где женщин, как в «Омолоне», больше. Что же они, все те перечисленные обязанности исполняют бесплатно? Нет. Происходит попросту внутреннее перераспределение этого фонда, мужчины делятся с женщинами своим заработком. А вообще-то… В какой-то из недавних статей, посвященных все тем же демографическим проблемам, я читал, что сама повседневная действительность с ее многочисленными регламентациями незаметно настраивает современную семью иметь не более одного-двух детей. Скажем: «Пассажир имеет право бесплатно провести с собой одного ребенка в возрасте…» И т. д. Не так ли и политика республиканского комитета по труду и заработной плате способствует диспропорции в структуре оленеводческих бригад. Несколько времени спустя, в Магадане, когда я говорил об этом с первым заместителем начальника областного управления сельского хозяйства Б. Н. Каныгиным, он сказал, что сейчас вышли с предложением, чтобы в бригаде были «узаконены» четыре женщины. Но это пока только — «вышли»…

Как же теперь поправить создавшуюся ситуацию? Ведь указать на причины упадка оленеводства — это полдела, нужно что-то и предложить. Чтобы «вернуть женщин» в бригады, а в широком смысле понимать надо так: чтобы создать нормальные условия для жизни в тундре и тем самым привлечь молодежь, Задорин предлагает строить для бригад стационарные жилищно-бытовые комплексы. Тут все продумано. Это должен быть дом, объединяющий под одной крышей несколько жилых помещений различного типа — для семей, для одиноких, зал для культурного отдыха, кухонный блок, санитарно-гигиенический, хозяйственный блок, кладовые, подсобки. Здесь же должна помещаться небольшая дизельная электростанция, котельная. Рассчитан комплекс на коллектив в двадцать человек, включая детей. Ставить его рекомендуется в районе осенне-зимне-весенних пастбищ, где бригады проводят большую часть года. Социальные последствия этого начинания и вытекающий из них производственный эффект — очевидны… Надо сказать, что о подобных комплексах, как и вообще об улучшении быта тундровиков, говорится не впервые. Еще в 67-м году в «Магаданском оленеводе» была напечатана статья архитектора А. Сахарова «Проект дома-комплекса для оленеводов, охотников и рыбаков Севера» с приложением чертежей. В 68-м в том же сборнике можно было прочесть коротенькую заметку оленевода из Якутии С. Степанова, автор которой, описывая трудности кочевого образа жизни в тундре, приходит к тому же выводу, что и Ходьяло и Задорин: «Вся эта неустроенность быта и объясняет нежелание молодежи идти на дальние участки, особенно в оленеводческие бригады: молодежь, естественно, тянется к культурным центрам…» В книге «Оленеводство Магаданской области», изданной в Магадане в 69-м году, ее автор В. И. Устинов писал: «Значение оленеводческих баз очень велико. Только с их помощью можно коренным образом изменить и характер производства, и быт оленеводов, быстрее ликвидировать остатки кочевого образа жизни и отсталые формы ведения хозяйства». В этой же книге, на с. 120–121, помещался проект бригадного дома и план всей базы, где предусматривалась даже вертолетная площадка и взлетно-посадочная полоса… Идея, таким образом, не нова. Да и сам Задорин признает, что высказывалась она еще лет пятнадцать — двадцать назад. Однако осуществить ее, по мнению автора, в то время было невозможно. Во-первых, отсутствовала необходимая материально-техническая база, во-вторых, старое поколение оленеводов тяготело еще к традиционному укладу жизни, психологически было не подготовлено, чтоб воспринять «элементы нового быта». Теперь же и материальные возможности есть, и сами оленеводы увидели необходимость строительства таких баз. Например, бригада Ходьяло… В общем, чрезвычайно располагала к себе эта статья. Если прежде подобные выступления были редки, разрозненны, звучали как-то робко в сравнении с другими рецептами для оленеводства, сводились в основном к общим утверждениям: да, надо, надо улучшать быт оленеводов! — и тут же позабывались, то задоринская подкупала неординарностью подхода к проблеме, основательностью доказательств, выкладками, фактами, убежденностью тона — чувствовалось, что автор шел не от теории, а от жизни, которую досконально знал. Короче, выдавалось научное обоснование… Меня только интересовало, не очередная ли это «мечта» для обозримого будущего, как и многие другие призывы развивать социальную инфраструктуру в народном хозяйстве области, или наконец народился здесь тип «магаданского практика»? Мы с Виталием встретились и теперь, спустя двадцать лет, как бы заново познакомились. Он рассказал, что разработал технико-экономические обоснования жилого комплекса и в скором времени в совхозе «Победа» Ольского района, одном из самых отсталых по задоринским показателям, будет проводиться эксперимент по его внедрению. Эксперимент рассчитан на два-три года. Кроме того, в феврале прошлого года между бригадой Дмитрия Ходьяло и управлением сельского хозяйства было заключено что-то вроде своеобразного «договора». Управление обязалось выделить бригаде несколько домиков типа «Север-3» — «шесть спаренных домокомплектов», — а Ходьяло, со своей стороны, должен был испытать их на практике. Этот эксперимент уже начат… Похоже было, что дело стронулось. Но в управлении сельского хозяйства Борис Николаевич Каныгин — тоже старый знакомый и тоже по Уэлену, начинал там зоотехником, — быстренько выдал мне следующий подсчет. В одиннадцатой пятилетке на развитие сельского хозяйства области отпущено 329 миллионов рублей. Стоимость задоринского комплекса — 240 тысяч. Бригад в области — 270. Суммарно выходит, значит, около 65 миллионов. Следовательно, только одни комплексы, если внедрять их повсеместно, разом съедят годовое капиталовложение во все сельское хозяйство!

— Идеи — одна за другой. Еще недавно собирались всех сселять. Теперь наоборот: хутор для каждой бригады… Ну, в порядке эксперимента, конечно, сделаем, — сказал заместитель начальника управления. — Посмотрим, что получится. Опыт этот должен быть. Да и не везде такой комплекс возможен…

На это у Задорина тоже имелись свои соображения. Комплексы, как он мыслил, должны были строиться на средства, выделяемые на жилищное строительство, подобно тому, как строятся, например, дома в городе. Их следовало узаконить именно как жилье, а не производственный придаток к оленеводству. Тогда затраты на их строительство и содержание не лягут на себестоимость производимой продукции. Ссылался на постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР «О мерах по дальнейшему улучшению жилищных, коммунально-бытовых и социально-культурных условий жизни сельского населения».

— Стоимость только одной квартиры в Магадане — несколько десятков тысяч рублей. Но ведь надо! И строят, — доказывал Виталий. — Почему же не надо в тундре?… Говорят, дорого. А все дело в том, что оленеводство слишком долго было рентабельным, не требуя почти никаких капиталовложений. Не привыкли вкладывать в него средства! Оленеводы жили, как в прошлом веке, и давали десятки и десятки миллионов прибыли. Мы перед ними в моральном долгу. Из одного только морального долга мы должны бы все это построить!.. Я предлагаю программу, ориентированную прежде всего на оленевода. В конце концов, человек для оленя или олень для человека?!.

Вот это, о «моральном долге», звучало уже мечтательно, хотя я-то Виталия как раз очень хорошо понимал. Я понимал так: пусть даже его эксперимент в «Победе» не увенчается успехом, то есть не добьются поселившиеся в его комплексе и обихоженные вернувшимися женщинами оленеводы, не выдадут спустя положенные два-три года желанного увеличения поголовья, а строить эти комплексы все равно надо… Но все только начиналось, и как оно обернется в действительности, угадать сейчас было невозможно. А посему вернемся к тому, что уже существовало в реальности, что можно было осязать, то есть к домикам, в одном из которых мы с Дмитрием Константиновичем сидели в тот вечер и вели свой разговор. Одна свеча догорела, поставили другую. Алена вдруг примолкла, потом раскапризничалась, раскашлялась каким-то нехорошим сухим кашлем, жаловалась, показывая на грудь, что там болит. Она, оказывается, недавно приехала в тундру, до того была в детском саду в поселке, Ходьяло скучал по ней и забрал. Кроме того, она там простыла. Назавтра Дмитрий Константинович должен был уезжать с нами, чтобы лететь потом в Билибино, на слет. Я убеждал его везти дочь обратно, показать врачу — очень похоже на воспаление легких.

— Заболеет — на слет не поеду, — встревоженно сказал Ходьяло.

Заглянул Ильченко, чтоб показать мне, где будем ночевать. Уходя, я еще раз посмотрел на картиночку на стене. Полунагие люди в грациозных позах, яркие синие и пурпурные пятна легких одежд. Нарцисс не мог никак оторваться от своего отражения в воде, Аякс рушился на меч. По небу бог солнца гнал свою колесницу, рыжеволосая нимфа не сводила с него глаз, за что и была превращена в подсолнух… Эх, и это здесь, в омолонской глуши!.. Ночевали в пустовавшем домике. Там уже топилась печка, кипел чайник, сидели ветврач, механик и другой вездеходчик — Федоров. Русоволосый, крепколицый, скулы и подбородок ровным слоем покрывала светлая недельная щетина. Отпусти он бороду — вылитый был бы Семен Дежнев, каким изображен он на маяке в Наукане. Разговор велся об охоте, о рыбалке, точно так же, как ведется он повсюду, — с разведением рук в стороны, только руки разводились здесь гораздо-гораздо пошире.

— Я бросаю — раз! — она блесну откусила. Харитон рядом бросает, вытаскивает, смотрю, у нее сбоку из пасти — моя блесна. И все щуки как одна — вот такие!..

— …А на зайца когда петлю ставишь, надо перед ней две веточки воткнуть и нитку натянуть. Он за нитку задевает, ветки его по бокам — хлесь! Заскакивает в петлю как угорелый…

Перед сном я вышел из домика, постоял. Ощущение великого отъединения от всего прочего мира наваливалось сразу за порогом. Окрестности не различались в ночной и морозной мгле, небо было ясно. Большая Медведица нависала прямо над головой, В воздухе, когда немного попривычнее делалась тишина, начинал различаться какой-то мерный шорох. Я задерживал дыхание, чтоб вслушаться, — шорох прекращался. Начинал дышать — и вновь шуршало, как сыпалось что-то. Может, это и называлось «шорохом звезд»? Подошел, позванивая, олень, ткнулся мордой в подставленную рукавицу. Бока его еще хранили след упряжи… По давнишней привычке — привязать к чему-нибудь мелькнувший и безвозвратно канувший миг, — я огляделся. Рядом с домиком чернела на фоне неба одинокая, далеко выступившая из леса старая накренившаяся лиственница. Верхушка ее обломилась, но рост продолжал высоко вознесшийся мощный сук. Он отходил от основного ствола горизонтально, затем преломлялся под прямым углом, как колено печной трубы, и устремлялся ввысь. Я все смотрел на эту лиственницу, чтобы запомнить ее и, если когда-нибудь опять окажусь здесь, узнать. Или, может, кто-то другой узнает ее по моему описанию…

10

Ночлег наш, если б наблюдал кто эдак со стороны, выглядел, наверное, комически. Деревянные двухъярусные койки шатались со страшной силой, устроиться наверху нечего было и думать, потому что все сооружение моментально начинало валиться. В итоге мы с директором разместились на нижних полках, ребятам пришлось лечь на полу. Постелью служили оленьи шкуры. Ильченко решил спать не раздеваясь, я последовал его примеру. Ватник пристроил под голову, полушубком накрылся. Моя «вагонка» оказалась поустойчивее, а Владимиру Ивановичу даже на нижней полке особенно ворочаться было нельзя — несколько раз его ложе рушилось прямо на раскалившуюся печку, директор успевал соскочить и чертыхался в темноте. Домик скоро выстывал, ребята на полу чувствовали это быстрее, кто-то из них вставал, снова принимался кочегарить печку до свечения. Опять становилось жарко, как в финской бане, даже ноздри подпаливало. Я переворачивал ватник нахолодавшей от стены стороной, утыкался в него разгоряченным лицом. И так всю ночь… Наутро, после чая, выгрузили из вездеходов привезенные в бригаду продукты, погрузили громыхающие оленьи туши. Ходьяло не рвался тотчас ехать, ему еще надо было кое-что поделать по дому: дров напилить и т. д. У меня было время рассмотреть базу. «Спаренный домокомплект» имелся только у бригадира, остальные домики стояли поодиночке. Рядом с Дмитрием Константиновичем жил его племянник Гавриил с женой и ребенком — даже для такой небольшой семьи домик, если проживать в нем постоянно, был, конечно, тесноват. Холод проникал в него отовсюду: от пола, от двери, открывающейся прямо на улицу, от оконца, в которое было вставлено одно-единственное стеклышко и даже не замазано — просто наживлено на гвоздики. Из «мебели» — те самые койки, на которых днем можно было сидеть, между ними столик, в углу, возле печки, полочка для посуды… Конечно, если уж ничего лучше нет, наш брат, землепроходец, нашелся бы: чем-нибудь, хоть постельными шкурами, утеплил дверь и стены, раздобыл бы, вставил еще пару стекол и замазал, напилил бы снегу, выложил вокруг дома высокую завалинку. Но у исконного-то оленевода никаких таких домоустроительных навыков, навыков «доведения до ума», нет! Да в тундре и гвоздя подчас не сыщешь, — стало быть, на совесть надо делать!.. Поодаль от домиков, поглубже в лес, стояла палатка с торчащей из нее железной трубой, вся белая от инея. В ней жил пастух Егор Николаевич Дьячков, тоже с женой и маленьким ребенком. Прямо на землю, не сплошь, не везде, были настланы доски, поверх досок — оленьи шкуры. В глубине лежали кукули, одеяла, подушки. Вокруг железной печки, на досках же, была расставлена вся немудреная посуда. Сидя на шкурах, мы попили чаю. Младенец в меховом комбинезончике с наглухо зашитыми штанинами и рукавами таращился с колен матери. К комбинезончику пришит был маленький колокольчик. Я спросил зачем. «Так — красиво», — ответила женщина… В домик, в тот самый, в пустовавший, эта семья переходить не хотела, и я хорошо понимал почему. В палатке, среди шкур, привычнее, надежнее.

…Меня разобрала досада. Чтобы читателю стал более понятен ее смысл, придется вновь ссылаться на прессу. «Правда» за 19 октября 79-го года. Заметочка «Тундра с комфортом»: «Складная юрта с теплым двойным полом, которая в считанные минуты складывается в небольшой пакет, прошла испытания на Ямале. Это одна из новых разработок коллектива Ленинградского зонального научно-исследовательского и проектного института типового и экспериментального проектирования жилых и общественных зданий…» «Правда» за февраль 80-го года. Столь же маленькое сообщение «Юрты для северян»: «Батайский завод строительных материалов освоил выпуск юрт для оленеводов и промысловиков Крайнего Севера… Сооружение утеплено тканью «олень». Домику не страшны сильные ветры, проливные дожди, 60-градусные морозы…» «Правда» за май того же года. Здесь уже голос с места: «Оленеводы ждут». Авторы заметки — директор совхоза на Камчатке. «Основным жильем пастухов в летнее время по-прежнему остается брезентовая палатка. Комфорта в ней никакого, перевозить ее тяжело. Мечтают оленеводы о замене тяжелых брезентовых палаток легкими, прочными, из непромокаемых материалов. Но где они? Одному из авторов этих строк в 1977 году довелось побывать на Анадыре, на всесоюзном совещании оленеводов. Управление Севера Министерства сельского хозяйства РСФСР демонстрировало там прекрасное жилье: дюралевый домик-балок. Утепленный, благоустроенный, легко транспортируемый всего двумя парами оленей… Беда, что делают таких домиков всего шесть штук в год!» Осенью следующего года… Терпение, читатель. Вникать в проблему — так вникать! В сентябре 81-го года начальник помянутого Главного управления Севера М. П. Кошелев со страниц «Комсомольской правды» заверил: «Найден подрядчик для изготовления разборных домиков «Север-3»… Начат выпуск утепленных юрт. Разрабатывается проект базового дома-шестигранника повышенной комфортности…» А спустя еще почти два года, в мае 83-го, в опубликованной в «Правде» статье Председателя Совета Министров Якутской АССР С. Маркина «У самой кромки океана» опять можно было прочесть: «Давно ведутся разговоры о том, что необходимо улучшить условия труда и быта пастухов. Ведь они, находясь за сотни километров от центральных усадеб совхозов, по сути, не имеют хорошего жилья. А институт ЛЕНЗНИИЭП (Ленинград) затягивает его проектирование. Это сдерживает приток молодежи, создание новых семей. Между тем в Якутском институте сельского хозяйства разработан и опробован новый тип дома для оленеводов («Север-3»). Наладить его выпуск пока не удается…» Для чего я это все свел? Обычно мы воспринимаем подобную информацию обособленно, в пределах одного газетного номера, и всякий раз нам все понятно: существует проблема… проблема разрешена… проблема еще не разрешена, но в скором времени должна решиться… Хотя и здесь могут возникать вопросы. Например: «шесть штук домиков в год». Кто же, думаешь, их выпускает, где это мощное предприятие? Мы привыкли к сотням тысяч квадратных метров жилья в год, а тут «шесть домиков», наверняка метров по двенадцать каждый… Да, когда же следишь за каким-нибудь, пусть малым, делом, но постоянно, тогда понимать и вовсе трудно. ЛЕНЗНИИЭП испытал юрту… Батайский завод освоил выпуск юрт… Жильем пастухов по-прежнему остается палатка… Найден подрядчик для изготовления «Севера-3»… ЛЕНЗНИИЭП затягивает проектирование жилья для пастухов… Наладить выпуск «Севера-3» пока не удается… «Где же эти самые юрты? — начинаешь спрашивать себя. — Может, их тоже делают по шесть штук в год? И выпускают наконец этот «Север-3» или не выпускают?!» А о «доме-шестиграннике» понимаешь, что задаваться такими вопросами рано…

Но теперь я его видел воочию. Сейчас, при свете дня, можно было даже прочесть на наружной стенке: «Север-3», № 8–1, 83». И что-то еще, головоломное: «ТУ 78–560–82». Делали его, я узнал, на «одном из предприятий Магаданской области», своими силами то есть. Ну, с изготовителями все было ясно. Но на автора «проекта» я хотел бы посмотреть. Или, может, их была, как теперь водится, целая группа, КБ. И так долго, видать, трудились, чтобы додуматься до этого варианта купе в старом общем вагоне и затащить в него железную печурку. Любой вагончик из тех, что строители в Москве возят за собой с места на место по новостройкам, был прочнее, поместительнее, теплее, уютнее и больше подходил бы для тундры, чем этот, «сконструированный специально для оленеводов Севера». «И это уже — «три», «Север-3», — вдруг сообразил я. — Стало быть, логично предположить, что существовали еще «Север-2», «Север-1»? Интересно, что те-то собой представляли?» Но более всего удивляли не конструкторы, не подрядчики, но — заказчики, согласившиеся принять и использовать такой домик. Ведь упрекнуть их в том, что они не представляли жизни в тундре, нельзя было. Все, кого я знал в Магадане и кто занимал там теперь различные ответственные посты, сами в свое время лет по пятнадцать, по двадцать, а то и больше пожили на Чукотке, поработали на всяких должностях, от зоотехников до директоров совхозов, до секретарей райкомов, искрестили тундру вдоль и поперек, доводилось и на собаках. Так что одного взгляда, без всякого эксперимента, было бы им достаточно, чтобы уразуметь, что никуда этот «Север-3» не годится. И тем более не годится он в восточных прибрежных районах, где леса, как на Омолоне, нет, где чукчанка для очага в яранге собирала по речкам тонкие тальниковые веточки и расходовала их экономно, только чтоб приготовить еду. «Чем этот домик топить? Угля в тундру не навозишься… Так зачем экспериментировать, что же тогда такое этот «эксперимент»?» — думал я. Для Задорина ясно: это возможность хоть как-то зацепиться, начать, подтвердить, пусть через производственные показатели, свою очевидную мысль, не требующую, в общем-то, никаких подтверждений, — что люди в тундре должны жить нормально. Для иных же… это привычная «видимость дела», это возможность сказать: «Да-да, как же! Вот проводим эксперимент…» И допустим, что эксперимент удастся — что еще не означает, что идею тут же кинутся воплощать, — но допустим, что воплощать все-таки начнут. Построят в конце концов для всех бригад капитальные жилищно-бытовые комплексы. Но темпы! Не получится ли так, что не успеют еще эти комплексы внедриться повсеместно, а окрестная жизнь опять ушагает вперед и в глазах будущей молодежи они будут выглядеть так, как в глазах молодежи современной — яранги?.. Тут опять же можно было только гадать…

Дмитрий Константинович управился по хозяйству, после обеда поехали. В последний момент, уже сидя в вездеходе, я успел заметить: на заиндевевшей палатке, в том месте, где была печка, начало проступать зеленое пятно… Теперь с Егором Ивановичем ехал Ходьяло с дочкой, а я втиснулся между Федоровым и Ильченко на какой-то выступ вроде коробки скоростей. Вскоре передний вездеход остановился, на этот раз у Егора Ивановича «полетел кардан». Директор, недавно уверявший меня, что трех вездеходов им вполне хватает, потому что основной упор в хозяйстве — на «пряговых», произнес прочувствованную речь о «технике». Я решил пойти вперед. Двигался, не торопясь, останавливался, разглядывал опять следы, закаменевшие стволы деревьев, в которых не могло быть сейчас, казалось, никакой жизни. Когда ехали сюда, Хабаровский рассказывал, что раньше на этой дороге обязательно каждый раз встречал лося. Но после того как в Омолоне образовали отделение Эвенского госпромхоза — с лицензией на сто лосей в год, — попадаться они стали редко. Однако я все-таки надеялся, что мне повезет и я увижу. Колымские лоси считаются самыми крупными в мире, а омолонские среди них — самые-самые. Наши материковские «лесные великаны» в сравнении с ними как телята… Но лосей не было, не было даже следов. Был абсолютный минимум температуры и абсолютный максимум тишины. Переносить такую тишину невозможно, начинает что-то мерещиться. Мне, например, казалось, что в отдаленных рощицах тоненько посвистывают птички… Примерно через час вездеходы меня догнали. Федоров подтвердил, что птички точно могли быть, он не знает, как они называются, но маленькие такие, серенькие, прилетают зимовать…

На другой день мы улетали. Дежурная по гостинице, Фаина Николаевна, заботившаяся обо мне все эти дни, накормила напоследок жареным оленьим мясом, просила «не забыть вставить ее в книжку». Оленеводы собрались в старом, тесном аэропорту, построенном еще во времена, когда через Чукотку перегоняли самолеты по ленд-лизу. Всего со всех бригад съехалось человек двадцать пять. Ходьяло тоже был здесь — все-таки прав я оказался насчет воспаления легких, — но врачи его успокоили, на слет он поехал. Пришел пустой «АН-24» — спецрейс. Когда набрали высоту, по радио объявили: «Дорогие участники слета оленеводов! Экипаж самолета поздравляет вас и желает новых трудовых успехов». Оленеводы похлопали. Рядом со мной сидел пастух в нарядной шапке из камуса, отороченной соболем, расшитой зеленым бисером. Еще в порту я обратил внимание, что у каждого с собой какие-то разнокалиберные коробки, свертки, аккуратно перевязанные нарядными разноцветными лентами. Я поинтересовался у соседа, что они везут, предположив, что это, наверное, подарки, которые омолонцы на слете вручат представителям какого-нибудь другого, соревнующегося с ним совхоза. А те, в свою очередь, им… «Подарки везем, — сказал пастух, — сами себе. У РАПО своих денег нет, а пыль в глаза пустить надо. Там сдадим, потом нам вручат, повезем обратно…» Опять летели вечером, и не видно было гор. В билибинской гостинице Владимир Иванович захлопотался до ночи, заботился о своих оленеводах, как о малых детях. Бегал по номерам, проверял, кто как устроился, всем ли хватило места, сам таскал кресла-кровати… С утра все отправились в Дом культуры. Меня обогнал Ильченко — раздетый, в одном костюме, он несся через площадь с коробкой в руках, бормоча: «В Тулу со своим самоваром!» При входе красовался лозунг: «Слава вам, люди, песен достойные!» В фойе было людно, торжественно, собрались со всего района, приехали гости из Анадыря, Магадана. Висели таблицы показателей, объявления об экскурсии на «атомку», о соревнованиях по национальным видам спорта, о вечере чествования оленеводов. Со звонком все потянулись в зал. Я уж не пошел — мне надо было собираться на Дальний…

11

«Билибино держится на трех китах, — как выразился один мой приятель. — БАЭС, АГРЭ и БГОК. И главный кит, конечно, — БГОК». Какой кит второй, он не назвал, но это было ясно. Если Билибинский горно-обогатительный комбинат занимается непосредственно добычей «металла», то поиск, разведку обеспечивает АГРЭ — Анюйская геолого-разведочная экспедиция. Перед отъездом на Дальний побывал я и там и там. И директор БГОКа Болеслав Иосифович Василяускас, и главный геолог АГРЭ Александр Иванович Толокольников — оба северяне с солидным стажем — говорили то же, что я уже слышал в Магадане от замдиректора СВКНИИ В. И. Гончарова. Что россыпи отрабатываются, что ориентироваться надо на рудные месторождения, и т. д. «Основной недостаток россыпных — быстрое истощение. Бум с россыпями длится лет двадцать пять — тридцать, это в любом районе, — сказал Толокольников. — Раньше брали, что плохо лежит. Сейчас нужны новые методы поиска. Уменьшение ассигнований, мы считаем, ни к чему в этой ситуации. Возможно, что со временем опять начнется отток средств сюда. Но когда? Им наверху виднее… Строительство рудника нужно — прямо-таки скоропостижное!» — так заключил главный геолог. А директор БГОКа подтвердил: «Сейчас надо активно переходить на разработку рудных, коренных месторождений». Рудник, как я уже упоминал, был, наряду со 2-й очередью БАЭС, другим важным объектом в Билибинском районе, записанным в комплексную программу развития производительных сил области. Сроки его строительства определялись 82–88-м годами. Однако два года прошло, а начато оно до сих пор не было.

Съездил я и туда, на место будущего рудника, благо это совсем недалеко от Билибино: со вторым секретарем Билибинского райкома партии И. М. Кущом мы за какой-то час доехали на его «Волге». Высилась там гора метров в девятьсот, на белых ее склонах виднелись на разных уровнях, будто норы, черные дырки — пробитые геологами разведочные штольни. Внизу, в долинке, приютился поселочек геолого-разведочной партии в считанное количество домиков, с оригинальным, сами понимаете, названием Безымянный. Поселочек такой сразу отличишь: ставится он наскоро, но окончательно, и в таком виде, не переменяясь почти, служит столько, сколько нужно. А уйди из него, допустим, завтра все его обитатели, и уже послезавтра вид у него будет такой, словно не жил в нем никто сто лет. И название его позабудут. В самом деле — как безымянный солдат… Тут можно было бы пуститься в очередное лирическое отступление — на сей раз о поселках для геологов, — но рановато еще. Попозже… Главный геолог ГРП Владимир Андреевич Яковлев поведал историю открытия месторождения. Ничего захватывающего, драматического: кто-то, например, верил, а большинство не верило, и кто-то полжизни положил, но убедил, доказал! — ничего такого в этой истории не было, представала тут обычная, долгая, будничная работа. Без фанфар. Но главная-то трудность как раз и заключается — это тоже общеизвестно — в длительности будней. Может, это и подразумевал Владимир Андреевич, когда сказал — «корявая судьба»… Искать начали давно, тридцать лет назад, в 54-м. Результат был… — здесь Яковлев начертил в воздухе ноль, — потому что искали в осадочных породах. В 56-м обнаружили в коренных, это и было открытием. Спустя десять лет создали горную партию. Защитили 1-ю очередь. Жильный тип, кварцевая формация, в технологическом отношении — «сахар», то есть легко обогатимое, простая гравитация. На Чукотке это одно из первых, если не первое подобное месторождение. Но по запасам было «средненькое», «наверху» им не заинтересовались, отнесли к нерентабельным, забалансовым. Встал вопрос о целесообразности дальнейшей работы. Деньги выделяли только под прирост запасов, а на разведку не давали. Партия сократилась от трехсот человек до ста. Работа все-таки продолжалась, и вот в итоге наткнулись на «слепые рудные тела». То есть не выходящие на поверхность. Теперь будут ставить рудник. Вот и вся история… Позже я спросил у Б. И. Василяускаса, отчего же так затягивается начало строительства и какова тут реальная перспектива. Оказывается, не готов был еще проект, только в этом году должны были его закончить. Имелся уже, правда, проект на ЛЭП, но не давали денег. Лишь в этом году Минцветмет открыл финансирование. Выделили миллион рублей. Это только часть линии и часть дороги… Вот и все, что можно пока сказать о руднике. Но меня по-прежнему влек к себе Дальний, и влек тем более, что восемь лет назад я застал почти самое его начало, а теперь, судя по словам главного геолога АГРЭ, близился его конец.

…Мелькнул на выезде из Билибино последний, окраинный дом нового микрорайона, прозванный билибинцами да разноцветную яркую раскраску панелей «Кубиком Рубика». На шестнадцатом километре дороги в аэропорт ее пересек и ушел вправо трехсоткилометровый зимник на Зеленый Мыс, по которому я ехал в 76-м году. Там, не доезжая до Зеленого Мыса, можно было свернуть с основной трассы налево, на Анюйск, переехать Малый Анюй, Большой Анюй и — очутиться на Дальнем. Но в этот раз я не мог тратить двое суток на подобное путешествие — и без того уж выбивался из своего графика. Теперь я летел на «Аннушке», за эти годы на Дальнем оборудовали полосу. Летели на запад, вдоль 68-й параллели, и пейзаж не переменялся: невысокие сглаженные сопки с разрозненными лиственницами на склонах, распадки, где деревья сгущались, многочисленные ручьи и речки, чьи русла можно было угадать сейчас лишь по изгибающимся коричневатым полоскам кустарника. Я силился вспомнить термин, обозначающий вот такое петляние — будто шов сметывали крупными редкими стежками, — и вспомнил наконец: меандры… Тихое упоение мной владело, как бывает, когда осуществляется давний замысел, но осуществляется не вдруг, не внезапно, а потому что ты сам потрудился для этого, приложил какие-то силы. Я даже бормотал стихи, некую вольную трансформацию запомнившихся с юности строчек: «А там, во глубине Чукотки, там вековая тишина… Меандры рек ее, подобные — чему?..» Я пел даже, благо не слышно было меня за ревом мотора: «Напоминают мне оне другую жизнь и прииск «Дальний»…» и т. д. Через час с небольшим лёту я его увидел — темную россыпь домиков на склоне пологой сопки, обрыв над Тополевкой, различимый даже с высоты. На горизонте высилась белая стена — отрог Курьинского кряжа. Я увидел, как прибавилось отвалов вдоль окрестных ручьев, они выстроились рядами и походили на гигантские, занесенные снегом стога. Я помнил названия этих ручьев, характерные для семидесятых: Ерман, Ерник, Шалун, Сюрприз, Дивный, Дар, Руслан, Людмила… В прежние годы названия давали попроще… К приземлившейся «Аннушке» тут же подрулил автобус забрать пассажиров и почту. С автобусом был человек — в унтах, в короткой меховой шубе с капюшоном. Мы вместе доехали до конторы прииска, вместе зашли в нее и в его кабинете познакомились. Это оказался замдиректора прииска Николай Иванович Алексеев. Я представился, он начал дозваниваться кому-то насчет моего устройства, потом сказал секретарше: «Пусть Лида с нижней гостиницы зайдет, я ее совсем не слышу». Появилась, стало быть, за это время на Дальнем гостиница, и раз — «нижняя», то, следовательно, не одна. Сам Николай Иванович работал здесь с 76-го, то есть именно с того года, когда я приезжал сюда. Значит, был в курсе всех перемен. Не мешкая я попросил его показать мне поселок. Мы сели в тот же автобус и отправились.

О том, что представлял собой Дальний восемь лет назад, я писал когда-то в очерке «Город тысячи мужчин». Но чтоб нынешняя ситуация была читателю понятнее, прибавлю еще кой-какие, не упомянутые тогда, подробности из его истории, ибо судьба прииска и поселка являет живой пример «типичного в типических обстоятельствах».

Образовался Дальний в 73-м году, причем образовался весьма спешно. В мае того года геологи начали здесь поисковые работы. Два трактора было и два буровых станка. Летом почва оттаяла, кругом болото, техника тонула в грязи. Номер линии, открывшей россыпь с ПС, промышленным содержанием, геологи до сих пор помнят — двадцатая. Когда сообщали об этом по рации, начальник Иннахской ГРП Наталья Евгеньевна Хабарова — впоследствии Герой Социалистического Труда — переспрашивала: «Миллиграммов?» — а ей повторяли: «Граммов!» Она опять переспрашивала — никак не могла поверить. Разведочные работы еще продолжались, месторождение еще было не защищено, а его уже передали горнякам. Первая бригада прилетела осенью — тем самым вертолетом, на котором улетали геологи. Выгрузились в снег, поставили палатки, сразу принялись сооружать поверхностный комплекс шахты, чтоб подготовить ее к нарезке. Промывальщица Зоя Павловна Иващенко, бывшая среди первопоселенцев, рассказывала о тех днях: «В одной палатке была дизельная, в другой столовая, в третьей жили. На воду растапливали лед, пилили его на речке, возили на волокушах. Продукты доставляли нам вертолетом, — бывало, погоды нет, так сидим без хлеба, без масла… Нас, женщин, приехало пятеро: промывальщиц двое, я и Вера Ткач, компрессорщицы Лариса Наумова и Катя Борецкая и повар, пожилая, все ее звали — Михайловна. Попозже для нас отдельный домик построили…» Кстати скажу о Зое Иващенко. В 76-м, когда мы познакомились на Дальнем, ей было лет тридцать пять, из них двенадцать — на Чукотке. Судьба этой миловидной, черноволосой, темноглазой женщины была самая обычная, но и характерная. Родом с Донбасса, отец — шахтер. Закончила там десять классов, устроилась на работу в Союзпечать. Как-то приехала в отпуск соседка, она работала на Чукотке. Уговорила и Зою поехать: «Посмотришь новые места, там хорошо, не скучно и заработки…» Так оказалась Зоя на прииске. Пошла на курсы промывалыциц, потом на курсы съемщиц. С тех пор так и работала: летом — на съеме, зимой — в промывалке. «Сколько мерзлого грунта оттаяли, а сколько золота прошло за эти годы — ой!.. Когда золото идет, время самое напряженное, с весны до осени без отгулов работаем, если надо… По норме положено два прибора снимать в день, а мы, если надо, четыре снимаем, пять снимаем, если надо… Как-то директор позвонил: «Девчата, выручайте, не хватает до плана!» А там, оказывается, на ГЭПе, стакан, по которому порода из бункера на колоду идет, был дырявый, сквозь дырку утекало, там свой отвальчик образовался. Бульдозер туда не загонишь. Мы на волокуши лопатами кидали, оттаскивали и вручную мыли. Всю ночь работали, комары едят, дыхнуть невозможно. План дали. Директор потом сказал: «Лучше трех промывальщиц держать, чем один ГЭП». А места, правда, хорошие, в лес можно сходить, на сопку. Вот только комары. И накомарник надеваешь, и мажешься — все равно, заразы, летят. Если бы не комары, тут курорт был бы летом, люди сами платили бы, чтоб сюда ездить… А мы вроде привыкли. В отпуске побудешь — тянет. Я в Ялту съезжу, в Кисловодск, к своим, месяца через два уже надоедает, говорю матери: «Поеду домой». Она: «А тут тебе что, не дом?!» — «Тянет, и все тут!» — говорю…» Рассказала еще Зоя, что был у нее муж Яша, бульдозерист. В 65-м за него вышла. «Но пил по-черному! И как напивался — за рычаги… У нас «бунгал» был, однажды я лежала на койке, читала — чувствую, он двигается, потом накреняться стал, койка моя к другой стенке поехала. Еле успела выскочить… Десять лет терпела, потом ушла…» Пока мы разговаривали, сидя в ее домике, заскочил веселый чумазый парень, лицо его мне было знакомо, да и он меня не раз, наверное, видел на шахте с блокнотом в руках, поэтому не удивился, зачем я здесь, поздоровался, напился воды, исчез за дверью и оттуда уже крикнул: «Я с ребятами баню топить!» «Это Коля, мой друг, кузнец из нашей бригады. Мы с ним в отпуск вместе собираемся, — сказала Зоя. — …Я его давно знаю, — прибавила она. — Еще на Дымном вместе работали. И на Крутом, на Мандрикова…» «Кочевая у вас жизнь», — заметил я. «Нет, — возразила женщина, засмеявшись. — Я не кочую. Я всегда с бригадой. Куда бригада — туда и я…» Такие вот женщины, хочу я сказать, — терпеливые, нетребовательные к жизни с ее так называемыми «благами», надежные и безотказные в работе, — именно такие женщины и могли осваивать наравне с мужчинами разные дикие углы на Чукотке вроде Дальнего…

Да, так вот, а причина такой спешной выгрузки на Дальнем была одна: план горел, во что бы то ни стало надо было дать план. От двух приисков — карьера имени Билибина и «45 лет ВЛКСМ» — образовали здесь участки, кинули сюда лучшие бригады. О бригаде Николая Чуева тогдашний первый секретарь Билибинского райкома партии В. В. Лысковцев говорил, например, так: «Отличительная черта — очень хорошие кадры. Все горняки — высокой квалификации, со многими специальностями. Стабильность кадров. Жесткая дисциплина. Устанавливает сама бригада. Провинился — в круг. Действует лучше всяких приказов, выговоров. Поэтому почти нет прогулов, поэтому и высокая производительность труда… Еще мобильность, навык работы в полевых условиях. В общем, бригада «десантников»…» То же самое можно было сказать и о других дальненских бригадах — Затуливетрова, Карпова, Гармашова, Мельника, Бутовицкого… Всего на Дальний приехала примерно тысяча горняков, человек пятьсот со Встречного и столько же — из Билибино. До 75-го года все жили в палатках. В 75-м официально разрешили индивидуальное строительство, тут же выросли два поселочка с обычными в таких случаях названиями: «Кулаковка» и «Хитрый» — около двухсот домиков. Палаточную проблему они, однако, не решили — последняя палатка была разобрана только через шесть лет, в 79-м году… После месяца работы, при условии, что выполнен план и сделан задел на следующий месяц, горняков вертолетами возвращали дней на пять в свои поселки, к семьям. Горный мастер Анвар Шакирович Сабитов вспоминал: «Первые вертолеты штурмовали, как в фильмах про гражданскую войну — поезда. Однажды чуть не загорелись в воздухе, кабель какой-то задымил. Перегруз потому что: положено человек пятнадцать, а нас набилось больше сорока. Ребята зашумели: «Горим, горим!» Летчик вышел, потушил. Долетели без посадки. После того строго — по пятнадцать человек… За несколько рейсов всех вывозили. Через пять дней — обратно. Четыре года отпахали. До сих пор, как вертолет где загудит, так Дальний перед глазами…» Это и был так называемый «вахтовый» или «экспедиционный» метод.

В марте 76-го, когда я приезжал, уже была построена столовая, а в палатке, где она помещалась прежде, устроили клуб. Была небольшая баня, куда из котельной подавалась только горячая вода — парадокс вроде бы, но так: дефицит на Чукотке холодной воды. Желающий помыться прихватывал с собой тазик со льдом или снегом. Имелся крохотный магазинчик, здравпункт с фельдшером. Вот, кажется, и все из «соцбыта». За работу в таких условиях горнякам шли добавочных два рубля в сутки. Полевые… Секретарь парткома прииска «45 лет…» Алексей Игнатович Калинов, с которым я встретился тогда на Дальнем, сказал кратко: «Живут неважно, работают — хорошо!» Жили — действительно… В те же мартовские дни проводился рейд по палаткам. Была создана комиссия: Калинов, Сабитов, тогдашний замначальника участка по хозчасти Иван Яковлевич Половый и коменданты. В блокноте 76-го года у меня сохранились их фамилии: Елена Никодимовна Смоляк и Любовь Васильевна Самсонова. По специальности обе учительницы, одна — младших классов, другая — филолог с высшим образованием. Ехали на Север, надеялись работать в школе, но школы на Дальнем еще не было, пришлось переквалифицироваться в коменданты. Теперь их заботами стали бачки, умывальники, тазы, мыло, постельное белье. Белье на Дальнем стирать было негде, возили стирать на Встречный, подолгу оттуда не возвращали. Чтоб горняку после шахты хотя бы умыться, нужна горячая вода, бачки на печках стояли круглосуточно, быстро прогорали, а их не списывали, потому что установленный кем-то срок службы еще не вышел, и новых не давали. На каждую палатку полагался приемник, требовалось пятнадцать, а исправных имелось всего три. Вот на эти свои беды учительницы мне и жаловались. Я тоже ходил с комиссией. Снег перед каждой палаткой был усыпан золотистой древесной шелухой — топили местной лиственницей. Существовала и специальная бригада — «хозвзвод» — по заготовке дров. Палатки были длинные, как казармы, перегорожены пополам. В каждом отделении жило по десять — пятнадцать человек. При входе стояла самодельная печка из железной бочки, вокруг — кто как пристроил — сушилась рабочая одежда. Дальше пространство по обе стороны почти впритык было уставлено койками. В проходе между ними помещался длинный стол с лавками, над столом — сильная лампа, обернутая газетой, чтоб свет не резал глаза тем, кто спит. В одной палатке играли в «тысячу». В другой все лежали на койках — кто читал, кто курил. В третьей все спали, кто-то поднял голову, поинтересовался спросонок, недоуменно: «А чегой-то вы ходите, а?» Когда узнавали, «чего ходят», начинали высказывать претензии. Комиссия записывала, записывал и я. Говорили так:

— Когда в нормальную баню будем ходить? Вода только горячая, и та грязная!..

— Простыни меняют раз в месяц. После бани переворачиваем и спим…

— Сами бы постирали, да не в чем!

— Приемники не работают. Газет нет. Никакой информации!

— Не скажете, где сейчас война? В Анголе? Надо же, и в прошлом месяце там была!

— Работаем в три смены. Я пришел — спать хочу, сосед выспался — разговаривать хочет…

— Почему водку не завозят? Травимся какими-то «чернилами»!

— Библиотеку бы…

— Ладно! Пусть хоть карты купят нам, колод двадцать, за счет профсоюза!..

— В очереди в столовой — два часа отдай!

— А вообще: сколько еще так жить?! Обещали: год, от силы два.

— Третий уж пошел, а ничего не меняется…

— Вот-вот на дворе шестьдесят лет Советской власти, а у вас куска мыла не допросишься!..

И комендантши-учительницы, которые сами все это знали, понимали и переживали, принимались увещевать:

— Ну, ребята, ну нельзя же так! Неужели не можете вы купить себе этот тазик, этот кусок мыла? Ведь это мелочи! Стыдно!..

И действительно, с одной стороны, они были правы: проще было самим купить «эти мелочи», привезти из дома. Что, впрочем, большинство и делало: привозили и свои транзисторы, и журналы, и любимые книги. А с другой-то стороны, горняк мог бы, допустим, высказаться и следующим образом: «Еще в 60-х годах ЦНИИЭП жилища и институт Дальстройпроект при участии СВКНИИ разработали рекомендации по проектированию типовых приисковых комплексов. Для участка, подобного «Дальнему», то есть с населением в тысячу человек, там предусмотрены: Дом культуры со зрительным залом на 200–250 мест, с комнатами для двух-трех кружков, с библиотекой на 10–15 тысяч томов, спортивный комплекс с большим и малым залом, с плавательным бассейном и зимним садом, механизированная прачечная, всевозможные мастерские и ателье, баня с парилкой, столовая-кафе, магазины. Не говоря уж о нормальном жилье… Так где же все это?!» Однако так никто не говорил, и не столько потому, думаю, что не знали о подобных рекомендациях ученых, — думаю, что, если бы и знали, все равно не говорили бы, потому что понимали, что в обозримом будущем это нереально, и не спрашивали бы даже, когда осуществится. Спрашивали же — о вещах реальных. И если уж не могли построить для них плавательный бассейн, то тазик казенный с куском мыла должны были бы выдать! Тут горняк, безусловно, был прав. Если уж уговорили, сагитировали его, воззвав к сознательности, работать в таких условиях, то почему еще о «мелочах»-то ему самому надо было заботиться? Тем более что работал он в самом деле по-ударному. Вытягивал план всего района, а скорей всего, и не только района. Тогда же, помню, награждали победителей в социалистическом соревновании — вручали кому премии, кому почетные грамоты, дипломы, значки. Один из горняков по имени Серафим, фамилия у меня не записана, получив свой значок ударника, говорил с мрачноватым сарказмом: «У меня их уже штук пять! Дома, на Встречном, на ковре приколоты, над кроватью. Значки там, а я — тут. А зачем мне значок? Что я, детский сад?! Вы мне другое дайте. Чтоб моя жена и дети здесь были. А то домой приедешь, сядешь, как чужой, на табуретку возле двери и сидишь. На кухню боишься пройти — покормят или нет, черт его знает!.. Вечером у жены спрашиваешь: лечь-то с тобой можно?.. А работать я и без значка буду. План будет, вот это, — он пошевелил пальцами, — будет. Буду работать, куда я денусь!..» И заработки, это правда, были высокие — рублей по девятьсот, по тысяче. Но не одни они удерживали и удерживали не всех. Кому-то осточертевала такая жизнь, и тогда на крохотной дальненской почте можно было слышать, как телеграфистка кричит в аппаратной: «Любаша, отрабатываю две недели. Целую…» Вот и Иван Яковлевич Половый, попробовав пожить на Дальнем с семьей, собрался возвращаться в свое Криворожье — не с кем было оставлять малолетнюю дочку. «А ради дочери я любым окладом пожертвую!» Но подавляющее большинство все-таки оставалось, и, повторяю, не из-за одних только денег. Но и не из чистой сознательности, конечно. Хотя, вполне допускаю, могла быть и была, возможно, и та и другая крайность. Но если взять некий средний тип и порассуждать за него здраво, вышло бы, наверное, так. Уезжать вообще с Чукотки, с концами? Вроде бы рановато, можно еще пожить, поработать, подзаработать. Переходить в другую бригаду, на другой прииск? Хрен на хрен менять — только время терять, везде одно и то же, в смысле условий. Бросать горняцкую специальность, пристраиваться в поселке, где-нибудь в коммунхозе? Зазорно здоровому мужику (сейчас бы сказали: непрестижно) и даже перед семьей неловко, сила еще есть, можно и на подземке повкалывать. Опять же — заработок… Да и семья — не за тридевять земель, однако, а рядом, час лёту, живут в тепле, в уюте, видимся каждый месяц… Опять же ребята из бригады — все-таки лет десять вместе отпахали, и на Крутом, и на Мандрикова, сработались, неудобно перед ними будет. И значки, и грамоты эти — чего бы тот же Серафим ни талдычил, а ему и самому приятно: значит, уважают тебя, старание твое ценят… Вот так или приблизительно так, с разными вариациями материального или морального толка, могли думать, а то и просто чувствовать дальненские горняки, а в итоге складывалось то, что секретарь райкома Лысковцев определял по-деловому: «стабильность кадров и навык работы в полевых условиях», а горный мастер Сабитов — несколько романтически: «верность бригаде и прииску»…

Когда мы обошли все палатки, я спросил у Калинова:

— А в самом деле, сколько людям еще так жить?

Парторг прикинул и сказал:

— Еще года два.

Так оно примерно и оказалось.

12

Какие же перемены произошли за эти восемь лет на Дальнем? Прежде чем рассказать об этом, позволю себе небольшое отступление. Некогда Николай Васильевич Гоголь написал: «Я очень долго думал о том, каким бы образом узнать многое, делающееся в России, живя в России. Разъездами по государству немного возьмешь. Останутся в голове только станции да трактиры. Знакомства в городах и деревнях тоже довольно трудны для разъезжающего не по казенной надобности: могут принять за какого-нибудь шпиона, приобретешь разве только сюжет для комедии, которой имя бестолковщина. Если ж узнают, что разъезжающий есть и писатель вместе, то положение еще смешнее… А между тем никогда еще до сих пор не чувствовал я так сильно потребность знать современное состояние нынешнего русского человека — тем более что теперь так разошлись все в образах мыслей, так вихорь недоразумений обуял всех, что никто не в состояний верно судить друг друга, и нужно как бы щупать собственною рукою всякую вещь, не доверяя никому». В самом деле, — начинаешь понимать, прочтя это невеселое признание автора «Ревизора» и «Мертвых душ», — сколь непросто давалось когда-то российскому писателю постижение российской же действительности! Ведь не было у него, как у нас, никакого объединяющего союза, не организовывался он в писательские бригады для поездки в подшефную область или на подшефное предприятие, не общался широко и напрямую с читателями с трибуны или по телевидению и т. д. Работал он глухо и одиноко, на свой страх и риск, являясь, по сути, частным лицом. Потому, может, — продолжаешь понимать, — он и ездить-то предпочитал все больше в «прекрасные далека», во Францию, в Германию, в Италию, где ему, по крайней мере, никто не изумлялся и за «шпиона» тем более не принимал… Зато теперь! Едва пожелаешь очутиться в какой-нибудь, пусть самой отдаленной, точке своей страны, или, выражаясь в гоголевском духе, захочешь «пощупать вещь собственною рукою», напиши только заявление в писательскую организацию, получи деньги в Литфонде и кати себе, «разом и вдруг окунайся в жизнь», и никому не покажется ни подозрительно, ни смешно, потому что, во-первых, на руках у тебя, помимо писательского удостоверения, еще бумага, свидетельствующая, что разъезжаешь ты, опять же выражаясь гоголевским слогом, «по казенной надобности», а во-вторых, народ наш попривык, пригляделся уже к фигуре корреспондента с блокнотом, к тому, что возникает он в самых, казалось бы, неожиданных местах и задает всякие несуразные вопросы, — ему терпеливо, как ребенку, и с участием отвечают и растолковывают, понимая, что это не праздный интерес, но тоже работа. И каждый, как умеет, старается ему в этой работе помочь, подсказать. Бывали и у меня разные трогательные случаи в этом роде — например, в Провиденском аэропорту, где я сидел в ожидании очередного самолета и, пользуясь свободным моментом, заносил в свой дорожный дневник кое-что из накопившихся впечатлений, а сосед мой по креслам, молодой лейтенант в летной форме, распознав во мне того самого «корреспондента», озирался тем временем окрест в поисках чего-либо, достойного внимания, и, обнаружив, докладывал: «А вон еще… Очень, по-моему, интересная деталь!..» Или один старик чукча, заслуженный оленевод, бригадир, орденоносец, с которым мы толковали о житье-бытье в тундре. Не очень-то, видно, доверяя моим способностям понимать, как надо, он вдруг посреди разговора начинал диктовать мне: «Так! Теперь пиши: своим успехом бригада обязана самоотверженному труду следующих товарищей…» Да мало ли!..

Вот и Николай Иванович ничуть не удивился, когда я, едва объявившись, едва «нарисовавшись» на Дальнем, захотел смотреть поселок. Надо — значит, надо! Через минуту к нам присоединился председатель поссовета Николай Григорьевич Трищ, и на автобусе мы поехали по Дальнему, который и пешком-то можно было пройти из конца в конец минут за пять. Соответственно и все зримые, происшедшие здесь за восемь лет перемены можно уложить в несколько строк. В 78-м году, то есть пять лет спустя после возникновения, участок получил статус прииска, а сам Дальний официально стал поселком. Улицы обрели наименования, дома и «бунгалы» — номера. После этого и было построено кое-что из того, без чего нормальному поселку называться поселком неприлично. Школа-десятилетка, детсад, спортзал, магазин, клуб, четыре двухэтажных дома… Выстроилось все это не сразу, постепенно. Например, в 78-м — клуб, в 79-м — школа, и т. д. Увеличилась мощность ДЭС — вместо семи дизелей стало одиннадцать. Лучше стало с водой, хотя и доставляли ее по-прежнему водовозками, но уже не выискивали, как раньше, наледи, «пузыри» на речке, а качали из скважины. Почти все дома, как пояснил Алексеев, «под теплотрассой». Появилось даже телевидение, «самостийное», то есть любители сами изготовили ретранслятор, принимающий передачи с «Орбиты», что в Черском… Наконец, в 83-м году заработал санбыткомбинат прииска, рассчитанный на двести человек, — имелись там душ, сушилка, шкафы для спецовки, для чистой одежды. Вот это, конечно, неоценимая для горняка была вещь — только не поздновато ли, через десять лет, а все предыдущие годы так, значит, и действовала система «котельная и тазик со снегом»?.. Посмотрели мы еще общежитие, помещавшееся в одной из двухэтажек, — оно и называлось «верхней гостиницей». Были тут небольшие комнаты, на двух-трех, были и побольше, на пятерых человек. Обустраивал их каждый по-своему, иные выглядели совсем по-домашнему, видно было, что живут тут дружной, согласной коммуной, другие смотрелись типичной отчужденной «общагой»: койки да тумбочки. Однако если вспомнить те палатки!.. Обитали в общежитии не только одинокие, жили и семейные, приехавшие пока в одиночку, чтоб осмотреться, разузнать, что тут к чему, и потом, если понравится и дадут жилье, вызвать с материка семью. Трищ это знал и потому расспрашивал: «Семья есть? Дети? На очередь встали?» Да, с семьей, с детьми на Дальнем теперь вполне можно было жить, с местами в детсаду проблем не было. А тогда, в 76-м, на весь Дальний с тысячным населением детей насчитывалось, по-моему, всего двое, — по крайней мере, я только двоих и видел. Домик этот стоял в самом центре поселочка, на перекрестке всех дорог, и в какой бы момент дня, и куда бы ни шел — на почту, в контору, в столовую, — постоянно торчали в окошке этого домика две мордахи. Какие-то отчаянные родители привезли их с собой и, уходя на весь день на работу, решались оставлять одних, а они вот так по целым дням у окна и сидели. Теперь на мой вопрос о детях председатель поссовета своим способом посчитал: «Так… Голосовало в этом году девятьсот семьдесят четыре. Вычитаем… Сейчас, значит, пятьсот двадцать детей, то есть до восемнадцати лет… С жильем на Дальнем, — прибавил Николай Григорьевич, — получше, чем где-либо в районе. В самом Билибино нужно лет пятнадцать жить, чтоб получить квартиру, а у нас — месяца через два-три. А то и домик…»

Подобное сравнительно благополучное положение с жильем на прииске объяснялось просто, объяснялось оно вовсе не интенсивностью жилого строительства на Дальнем, а интенсивностью миграции. В сравнении с тем временем, когда жили в палатках, она даже увеличилась. Вот, казалось бы, странно: условия стали лучше, а народ уезжает… Но как бы там ни было, а новоселы занимали освобождаемую жилплощадь, которая целиком здесь была ведомственной, принадлежала прииску. Поменять ее, как квартиру в Билибино, на любой другой город было нельзя. Уезжаешь — отдай. Касалось это и так называемых «личных», выстроенных своими руками домиков, с той разницей, что домик продавался. Но не частному лицу — опять тому же прииску. Возникла тут вот какая любопытная ситуация. Я уж говорил, что в 75-м году на Дальнем разрешили индивидуальный застрой. Разрешить-то его разрешили, но о доставке строительных материалов специально для нужд энтузиастов никто, конечно, не позаботился. И Дальний в этом отношении не одинок — так бывает при запинании любой стройки в Сибири и на Севере. Было так в Братске, было на Устье Илима. У меня даже мелькает иногда мысль, что стихия, именуемая «индивидуальный застрой», сознательно или неосознанно, но учитывается при составлении смет. Деньги на строительство объекта — пожалуйста, сколько нужно. А смету на строительство жилья можно и урезать, потому что все эти времянки, засыпнушки, балки, тепляки неизвестно, каким образом, неизвестно, из чего, но обязательно возникнут, вырастут сами собой, как грибы, — вот тут уж действительно! — как грибы после дождя вокруг спроектированного города или поселка. Вот и решение жилищной проблемы — пока, конечно, на время, а дальше… дальше видно будет… Не знаю, может, я и ошибаюсь, может, и нет такого заведомого расчета, но что ж делать — мерещится он, когда смотришь на месте, когда «щупаешь вещь собственной рукою»… Так и на Дальнем произошло — домики эти появились мгновенно, в разных видах: от «бунгалов» до настоящих добротных домов. Собственный дом — это ведь всегда святое дело, а в тех условиях, что были тогда, — это, прежде всего, возможность семью привезти или хотя бы самому из палатки уйти и жить по-человечески. В очерке «Город тысячи мужчин» я упоминал о трех горняках, «лесных братьях» — Геннадии Сливаеве, Борисе Лосеве и Геннадии Жукове, но не рассказывал тогда читателю, какое замечательное они выстроили себе жилье. Мало того что место для него они выбрали поодаль, в лесу — отсюда и прозвище «лесные братья», — но и сам дом в окружении деревьев выглядел будто терем нарядный и светлый, даже экзотическая для здешних мест веранда была пристроена. Изнутри дом тоже светился: ни краски, ни штукатурки, ни обоев — одно дерево, свежее еще, с запахом смолы, местами подожженное паяльной лампой и покрытое лаком или просто проолифленное. Я же говорю: собственный дом — это ведь у каждого из нас в крови, но не только результат, итог, но и сам процесс, само строительство дома — тоже весьма завораживающее дело, истинный мастер уже словно и позабывает, сам ли он будет жить в этом доме и всегда ли будет тут жить, но он вовлекается, им овладевает азарт, он начинает изобретать, додумывать что-то по ходу, импровизирует, творит. Заводится человек! Вот и «лесные братья» сработали, как прирожденные дизайнеры, все у них внутри дома смотрелось компактно, изящно, все эти полочки, ящички для хозяйственных нужд так ладно были пригнаны друг к другу и не бросались в глаза. Даже вытяжку они устроили на чердак, на случай, если чересчур натопленно покажется в комнате. Печка была, разумеется, не из бочки, как в палатках или в «бунгале» у Мельника, где я жил, а настоящая, сложенная из кирпича, обмазанная, побеленная. Они бы, уверен, и изразцами ее выложили, если б имелись под рукой. И пол был — паркетный!.. Для чего, теперь спрашивается, им все это понадобилось, не могли они, что ли, довольствоваться, например, обыкновенными половицами? Или просто приоткрыть дверь в сени, если жарко? Тут, прежде чем отвечать, нужно бы привести стихи, которые у меня давно хранятся. В 76-м познакомили меня с одной из немногих тогда на Дальнем женщин, работала она дизелистом на ДЭС, была немолода и одинока, конечно. Принесла она мне свои стихи на разрозненных тетрадных листочках, не очень грамотно переписанные. Воспевалась в них окрестная природа, самоотверженные усилия горняков, чтоб «больше желтого металла дать Отчизне дорогой», были частушки на дальненскую злобу дня для исполнения на концертах художественной самодеятельности. Складно, однако от поэзии далеко, в общем. Но одно стихотворение меня поразило, и поразило тем более, что обнаружилось одно-единственное посреди прочих, слабых. Тоже, разумеется, написано не профессионально, но с неожиданной вдруг непосредственностью, грустной откровенностью — о горняке, точнее, о жизни горняка на Дальнем. Пронзительное какое-то излилось стихотворение из души этой женщины и жалостливое чисто по-бабьи, что в «городе тысячи мужчин» особенно действовало. А может, еще и потому оно меня так впечатлило и растрогало, что читал я его там же, во глубине Чукотки, и сам все это знал, видел.

Вот такой «фольклор». Я давно уже, еще в старом очерке, все собирался куда-нибудь вставить эти строчки, но там они почему-то не встали, даже в виде «иллюстрации», а здесь вот пришлись вдруг к заданному вопросу: для чего тем ребятам нужно было столько придумывать, стараться — жизнь-то на Дальнем все равно была заведомо временная. Ну и слепили бы времянку — тепло, и ладно! Но я думаю, что это было для них не просто строительство дома, это был еще род настоящего культурного досуга, отдушина, удовлетворение именно духовных запросов — ничего ведь Дальний, кроме работы, предоставить им тогда не мог. И люди, как умели, искали выход из этого убогого быта, монотонного и замкнутого существования: шахта — палатка, палатка — шахта. Не каждый умел, конечно… Рассказывали, что у некоторых вдруг возникали «сдвиги»: иной в шахте в отработанную камеру забьется, с трудом его там в темноте, где-нибудь в дальнем углу сыщут, другому бабочки на снегу начинают мерещиться, гоняется за ними, ловит. На Севере различные психические отклонения у приезжих вообще нередки, это обусловливается многими причинами, о которых много можно было бы распространяться, но это уж слишком специфическая тема, далекая от основного нашего предмета. Скажу только, что причиной тут не один Север с его климатическими и прочими особенностями — долгая полярная ночь, недостаток ультрафиолета и, наоборот, переизбыток его во время полярного дня, нехватка привычных витаминов и т. д., — причиной и сам приезжающий сюда на работу. Не всякий психологически готов к Северу, не всякому он показан. Специальных же лабораторий — «по отбору переселенцев», тех самых лабораторий, о которых, как я писал выше, уже лет двадцать толкуют наши ученые, — до сих пор что-то нет. Конечно, устраиваясь на предприятие, переселенец обязательно проходит медкомиссию, но смотрят там в основном, здоров ли он «практически», то есть, главным образом, физически, по старинке связывая Север прежде всего с повышенными физическими нагрузками. А между прочим, ничто, на мой взгляд, не вызывает в человеке такого нервного напряжения и изнурения, как тяжелая и однообразная изо дня в день физическая работа. Если бы он мог хотя бы после такой работы как-то разрядиться, переключиться! Сходить в просторный и светлый Дом культуры, посидеть там с книгой или журналом под какой-нибудь пальмой в кадке, сыграть на бильярде, посмотреть фильм. Пойти в спортзал или в бассейн. Отвлечься на домашние дела, заняться семьей, детьми. Но, как читателю уже ясно, не было тут этого ничего, включая семью. Ну, наконец, хоть стопку водки хватить после хорошей баньки — тоже доброе дело! Кстати, насчет банек. К чести горняков надо сказать, что они, пооглядевшись и сообразив, что ничто им тут в смысле благоустройства быта в скором времени не светит, начали, скооперировавшись по нескольку человек, ладить эти баньки для себя сами, как дома. Что же касается спиртного — введен был тогда на Дальнем суровый «сухой закон». Не продавалось и даже не завозилось — ни в каком виде. Опять ради «плана», конечно. Так что понятно, что, попав на пять дней домой, на Встречный, горняк «отводил душу» и отводил ее почти узаконенным образом еще дня два, вернувшись на работу, на Дальний. Потом снова лез в шахту… В общем, было, было отчего после нескольких лет такой жизни вдруг увидеть бабочек на ослепительном дальненском снегу…

Однако мы несколько отвлеклись. Договорим о проблемах строительства на Дальнем, и в частности об «индивидуальном застрое». Нашлись тогда, разумеется, и шибко деловые люди, быстро смекнувшие: «А для чего уродоваться на «подземке»? Займемся-ка домами, раз на них такой спрос, оно и легче, и для здоровья полезней — целый день на свежем воздухе…» Сколачивались по двое, больше ни к чему, успевали ставить за лето дома два-три, продавали горнякам — каждый дом шел тысяч за пять — и с тем отчаливали. Но большинство строило для себя. Когда же решали уезжать насовсем с Дальнего, тоже, конечно, продавали — полюбовно, за ту же примерно цену. И вдруг в один прекрасный момент прииск спохватился — раньше будто не догадывался: «Ведь строительный материал-то весь его, прииска! Не завозили ведь сюда других материалов…» Посему и было постановлено: дома продавать исключительно прииску. Создавали комиссию, оценивали. Оценивали только работу, эдак в тысячу рублей. Ее и выплачивали застройщику. Поначалу люди пробовали судиться. Оказалось, бесполезно: справок-то о приобретении материалов в самом деле не было ни у кого. Хотя и кажется тут все ясным читателю, но я считаю, что не такая простая эта ситуация, не одно и не два в ней измерения. С одной стороны, с точки зрения «законности», прииск вроде бы безусловно прав. С другой… Существует в науке об управлении такой термин — «негласная договоренность». Я о нем узнал из одного исследования — о взаимоотношениях: начальника и подчиненного. Простейший, приведенный в том исследовании пример: подчиненный, выполнив урочную работу раньше времени и не отпросись у начальника, уходит со службы. Начальник видит это, но смотрит сквозь пальцы. Зато в другой раз, когда действительно возникает необходимость срочной работы, начальник вправе попросить, а можно считать, что и потребовать от подчиненного задержаться сверх положенного. Это пример простейший, но принцип сей, «негласной договоренности», в чем только не усматривается, где только не оказывает себя в нашей практической повседневности. Взять тот же Дальний — как он начинался? По этому принципу. «Мы тебя, — как бы говорили горняку, — посылаем, конечно, не на курорт, но мы платим тебе полевые, не режем заработок, не обижаем премиальными, воздаем твоей самоотверженности честь и хвалу, ну, а в смысле удобств, что делать — потерпи, не посетуй, брат!» И горняк терпел — сетовать-то он, может, и сетовал, но работу не бросал, соблюдал тот негласный, ни на какой бумаге не обозначенный договор… То же и с «индивидуальным застроем». Если уж его разрешили, а магазин стройматериалов не открыли при этом, горняк вправе был предположить, что и «индивидуальный», самостоятельный поиск этих самых материалов ему тоже тем самым санкционировали. В противном случае чего было бы разрешать? Да так оно и выходило на деле: никто тогда к человеку, построившему домик, с распросами, где взял доски, где разжился рубероидом, и т. д., не приступал. Пусть себе, лишь бы работал, давал план. А он еще при этом быт, жизнь обустраивал сносную, и ему бы за это дополнительное спасибо надо было сказать от имени прииска, раз уж сам прииск в этом деле оказался несостоятельным… Короче, вот эту внутреннюю сложность ситуации следовало бы, на мой взгляд, учесть при теперешней оценке домов. Может быть, не в пять тысяч ценить, однако и не в тысячу. Найти какой-то компромисс. Не все ведь, из чего были слеплены эти домики, доставалось «незаконно». Во всяком случае, крепежную стойку из-под шахтной кровли горняк не вышибал и на стропила к себе не тащил. И без того — по любой стройке можете пройти — много чего валяется брошенного, чтобы со временем сгнить, изоржаветь. Например, о паркете в доме «лесных братьев», об этом литом будто и сверкающем паркете, могу засвидетельствовать совершенно точно, из чего он был сделан. Привозят на прииск ВВ — взрывчатые вещества в ящиках. Вот эти ящики-то, после того как они были выброшены, «братья» подобрали, разбили на отдельные дощечки, каждую дощечку обтесали, выстругали, подогнали друг к другу. Ни одна плашка не шевелилась! А не подобрали бы, в лучшем случае спалил бы кто-нибудь эти ящики… В общем, теперь, когда прииск ввел монополию на покупку «личных» домов и установил свою цену, получилось, если вернуться к тому самому «простейшему примеру», так: руководитель сначала закрыл глаза на самовольный уход подчиненного, потом заставил его отработать, а потом взял и объявил ему выговор за тот уход…

Но сам-то прииск, когда начал кое-чего строить, как строит? Еще в Билибино директор ГОКа Василяускас сокрушался: «В приисковых поселках не хватает объектов соцбыта. Больниц, детсадов, и так далее. Из жилья — бараки, палатки, времянки. Люди теперь так жить не хотят. Необходимость строительства — это мы видим. И признаем, что недостаточно активны, мы скованы в этом деле. В чем основная причина? Мы имеем практически все необходимое для нормального функционирования приисков. Но не поселков. Деньги получаем практически в неограниченном количестве на ГТС — горно-технические сооружения. Кроме денег, не получаем ничего. Нет строительной базы, строительных материалов, трудовых ресурсов. Для строительства вынуждены использовать «рэновские» фонды, то есть то, что предназначено для ремонтно-эксплуатационных нужд… В итоге народ обижается на комбинат, а комбинат зависит от Минцветмета. Финансирует министерство, а не мы…» Вот и на Дальнем: все, что построил прииск — и детсад, и школа, и клуб, и двухэтажки, — и что еще намечает построить, все это за счет ГТС, из крепежного леса. Лес идет сюда путем неблизким, с Дальнего Востока. Существуют нормы: на такой-то объем песков — столько-то кубометров леса. Нормы эти, как мне тут объяснили, неупорядочены, завышены, причем настолько, что позволяют — без нарушения техники безопасности — экономить половину поступающего листвяка и пускать его на строительные нужды. «Ни одной копейки не вложено в капитальное строительство, — сказал замдиректора прииска Алексеев. — Все легло на себестоимость грамма золота. В каком размере? Да так порядка пяти процентов. Но руководство вынуждено идти на это, все строится с ведома комбината…» Что же фактически происходит? Горнодобывающая отрасль не вкладывает средства в развитие социальной инфраструктуры, а вкладывает их лишь в развитие инфраструктуры производственной, и то не в достаточном количестве, пытаясь таким образом получать «металл» с минимальными затратами. На местах же эти затраты все равно поневоле перераспределяются, часть их идет, как мы идим, на строительство жилья, объектов соцбыта. Происходит в действительности то, что тот же комбинат, тот же прииск занимаются фактическим «индивидуальным застроем», ничем не отличаясь в этом смысле от нашего горняка, то есть не имея для строительства ни специально выделенных материалов, ни средств — ничего, кроме собственных рук. А попросту сказать — исхитряются как могут, и не от хорошей жизни, конечно…

Завершили мы осмотр Дальнего тем, что съездили еще за речку Тополевку, через уже знакомую взлетно-посадочную полосу. Там, километрах в четырех от поселка, расположилось подсобное хозяйство прииска. Поглядели на свиней, коров, телят, на быка Красавчика. Восемь лет назад всей этой роскоши тоже, разумеется, не было. На обратном пути Николай Иванович говорил:

— Вот тут рядом теплицы будем делать, сваи уже забили. Полосу хотим удлинить. План есть: вон тот отвал сюда подпихнуть, бульдозерами разровнять… Больницу в этом году заложим… Котельную расширим…

— Тоже, однако, на себестоимость ляжет?

— Конечно.

«И правильно, — думал я. — А то привыкли к газетному трафарету: дескать, в безлюдный, дикий край пришли геологи, отыскали такие-то полезные ископаемые, и, благодаря богатству земных недр, преобразился прежде безлюдный, дикий край… Преобразиться-то он преобразился, но каким, спрашивается, образом? Пока что получается так, что «преображаются края» не для нормальной жизни людей, а лишь для добычи, для извлечения этих «богатств». Для этого тут все: и деньги, и техника, и взрытая земля, и исковерканная природа. Вот и на Дальнем люди живут не благодаря найденному здесь золоту, но, точнее выражаясь, по-прежнему из-за него и ради него… Разумеется, если рассуждать «правильно», можно ответить себе, что не человек для золота, а золото для человека, и на этот же Дальний оно когда-нибудь в каком-нибудь виде возвратится, однако слишком длинная и какая-то абстрактная выстраивается в таком рассуждении цепочка, уводящая в загадочную и закрытую даже для мысленного взора даль… Так пускай же он, этот «металл», хоть таким образом, хоть пятью процентами себестоимости, но зримо, напрямую послужит здесь людям!»

13

Поговорим немножко и о «металле». Для начала — кое-что из собственных воспоминаний. Впервые — если иметь в виду не золотые часы, не обручальное кольцо, конечно, но, так сказать, первозданный образ — я увидел его в 72-м году, тут же, в Билибинском районе. На промприборе одного из приисков шел съем. В колоде, на черных резиновых ковриках тускло, без блеска посвечивало мокрое золото. Небольшие самородочки, а в основном песчинки. Под наблюдением горного мастера и серьезной девушки, стрелка охраны, работали две женщины-съемщицы. Сбрасывали вниз с колоды разные железки, осевшие в трафаретах, орудовали пробуторками, небольшими такими тапочками, затем веничками из карликовой березы сметали в кучки золотой песок и стряхивали его с ковриков в специальный контейнер. На съем отводилось определенное время — два с половиной часа. Одну из женщин, Зою Иващенко, я встретил потом, спустя четыре года, на Дальнем — я о ней уже рассказывал. «Я тоже вас у знала, — сказала она тогда. — Помню, говорят: корреспондент приехал. А у меня роба старая, потрепанная, так я все за напарницу старалась спрятаться, совестно было…» Брезентовые эти робы на съемщицах я отметил, запомнил и резиновые сапоги, но Зоя посвятила меня в некоторые тонкости, на которые я по неведению внимания не обратил. «Брюки обязательно навыпуск, поверх сапог. Рукава у куртки перетягиваешь веревочкой. Шапку нельзя — только тугую косынку, и чтоб волосы было не видно…» Вспомнил тогда и я: мокрые снизу штанины и желтые блестки на них… Возле промприбора дожидалась машина, «шлиховоз», чтоб отвезти контейнер в ЗПК — золотоприемную кассу. Натурально, я захотел посмотреть, что такое эта касса, на комбинате мне выписали временный пропуск, он и по сию пору у меня сохранился между страничками старого дневника — на белой картонке с красной полосой, с двумя подписями, директора и начальника отряда, с круглой печатью, с пометкой: действителен по такое-то. Через несколько дней и случай представился: с заместителем начальника карьера Владимиром Ивановичем Зозулей мы привезли золото из старательской артели. То есть привез-то, конечно, он, а я, узнав, что он едет в тундру к старателям, набился в попутчики. У артели тоже имелась своя ЗПК, был это простой теплячок на три койки, в нем дощатый чулан с висячим замком, в чулане — опломбированный сейф. На стене висел график охраны. Была и своя комиссия по приему золота: у одного находился ключ от чулана, у другого — пломбир, у третьего, председателя артели, — ключ от сейфа. Составили акт — о сдаче золота. Помню при этом: Зозуля второпях — поездка организовалась неожиданно и спешно — не захватил какой-то удостоверяющий его права документ, члены комиссии запереглядывались, и председатель даже начал: «Ну, это я тогда не знаю… Это тогда…» И только то, что Зозуля работал здесь уж сколько лет и старатели прекрасно его знали, да еще ответственность момента — килограммы эти были необходимы именно сегодня, для плана, оттого и срочность поездки, а предварительно связывались по рации, — только это убедило: золото отдали… Обратно, как и туда, ехали по речке, мощный «Урал» рассекал ее воды, как лось, в иных ямах волны захлестывали в кузов, и тут Владимир Иванович вспомнил, что забыл еще веревку с буем. «По инструкции положено: если везешь по реке, привязывать к контейнеру буй. На Колыме был случай: утопили — так и не нашли…» — «А к людям ничего не положено привязывать?» — хотел спросить я, но промолчал — вопрос был бы праздный…

ЗПК в поселке выглядела поосновательней: территория, обнесенная аккуратным глухим забором, такие же глухие ворота, проходная. И внутри — не просто принимали золото, но и обогащали, тут размещалось что-то вроде небольшого предприятия: ШОУ — шлихообогатительная установка. Работали там несколько женщин. Золото наше они вытряхнули в обыкновенную эмалированную миску, одна при этом заметила: «Хорошее золото. Крупное, чистое…» — «Из артелей всегда такое. С приисков хуже», — отозвалась другая. Взвесили его — получилось, кстати, на целых четверть килограмма больше, чем старатели сами у себя насчитали. И то: точность весов здесь была до 0,1 миллиграмма. Потом принялись объяснять мне, что они будут делать с этим золотом дальше. Давно все это было, и не помню сейчас всех подробностей того процесса, да и не в технологии дело. Был там «отдувочный» цех, была «амальгамационная бочка» со свинцовыми снарядами и ртутью, в которой, пока она крутилась — два с половиной часа, — свинцовые снаряды дробили шлих, а ртуть «отбирала золото». Вслед за этим золото отбирали у ртути… Запомнилось мне, что попроще: обычный молоток, которым «колотили самородки с видимым кварцем», еще кисточка для бритья и заячья лапка — ими сметали крупинки.

Лапка непременно должна быть задняя, на ней мех пожестче, лучше сметает… И после всех этих процедур у них обязательно должно было сойтись — совсем как в школе, на уроке арифметики, когда обратным действием проверяешь, правильно ли решил задачку. Приняли они, допустим, тысячу граммов — вот к этой тысяче они снова обязаны были прийти, только теперь путем сложения: «выколоченное» золото плюс примеси. Все по закону сохранения материи, в общем… Ну, а затем обогащенное золото посылкой отправляют на материк — на «афинажный завод». Вот такую посылку женщины при мне и собрали. Ящик для нее выглядел роскошно, никогда я подобных не видел: из толстой десятислойной фанеры, все стенки соединены «в шип», на клею и еще на шурупах — «В Магадане их делают, один такой ящик — восемь рублей». Сначала золото упаковали в двойной мешок — «из сатина или из х/б», — а потом в ящик. Прибили такую же толстую крышку. Крышка тоже была непростая, имелось в ней круглое углубление с двумя дырочками. Через дырочки в углубление выводились концы проволочки, сама же проволочка, как мне объяснили, прежде чем выйти в крышку, пронизывала собой все стенки и днище этого замечательного ящика. Углубление залили сургучом и запечатали. Как на всякой посылке, надписали адрес, вес — «10 кг», ценность — пятизначное число…

На этом цепочка оборвалась, прослеживать ее дальше мне не доводилось, да и не хотелось. Думаю, что нашлись бы и там какие-то интересные подробности, но суть была бы та же. Какова же суть? А такова она, что, желая поговорить о «металле», вдруг ловишь себя на том, что говоришь о чем угодно, только не о нем, потому что о самом-то «металле» сказать, в общем-то, нечего. О любой железке, о брошенной и бесполезно ржавеющей в тундре бочке можно много и проникновенно написать, а вот эта бледно желтеющая груда, доверху заполнившая большую миску, и этот набитый золотом ящик — почему-то не впечатляли! Сам хитрый ящик впечатлял, а содержимое нет. Являло оно собой нечто абстрактное. Скажут: в бочке — человеческий труд. Но и в этих извлеченных из-под земли крупицах — тоже, и еще какой!.. Да, интересно, почему так: хлебороб думает и о своевременной вспашке земли, о севе, об удобрениях, о сроках жатвы, о количестве центнеров с гектара и прочем, но в конечном счете он думает непосредственно о хлебе. Садовод ухаживает за яблоней, белит ствол, обрезает сухие ветви, поливает, окапывает, опрыскивает от вредителей, но в итоге он видит яблоко. Горняку-золотодобытчику тоже есть о чем заботиться — об эффективных способах взрывания, о землеройной технике помощней, об объемах «песков», о промывке, о цифрах плана — но вот конкретно о золоте он почему-то не думает. И, несмотря на все видимое священнодействие, на все предосторожности — «штанины навыпуск», «буй с веревкой», «весы до 0,1 миллиграмма», «заячья лапка», «проволочка» и т. д., — отношение к самому предмету этих забот весьма простое. Помню, меня поразило еще в ЗПК, что вид у тех женщин был какой-то домашний — в халатах, в тапочках, выглядели они будто тетеньки на кухне общепитовской столовой, имеющие дело не с золотом, а с котлетным фаршем. Еще же под этим упрощенным отношением, под этим умолчанием о результате труда мне померещилась некая преднамеренность, пренебрежение. Потому что, хотя мы и знаем, что всякий труд почетен и облагораживает, но вот парадокс: труд по добыче «благородного металла» больше все-таки унижает человека, чем облагораживает. В подтверждение могу сослаться на общеизвестную мысль — об отхожих местах из золота. Ведь не дворцы же из него намечалось построить, не памятники каким-то замечательным победам, свершениям человечества, а именно сортиры, то есть выместить тем самым это извечное унижение…

Вот и мы с директором прииска Анатолием Ивановичем Колосовским и главным инженером Владимиром Ивановичем Голубенко о самом золоте не говорили, а толковали о вещах самых прозаических — об открытых горных работах, о вскрыше торфов, о монтаже промприборов. Большие в сравнении с прежними объемы горняки могли давать, лишь бы была хорошая техника. А вот как раз на технику они жаловались. На «подземке» как были «КЛШ-500», скреперные лебедки и перфораторы, так и остались. Ничего нового тут не внедрили. Зато запретили электробульдозер, по причине травматизма. А он свое давал. «Между прочим, повысить производительность в шахте можно теперь только за счет нарушения техники безопасности», — заметил Голубенко… Бульдозер «Т-100» сняли. Сейчас работают «Т-130», не сказать, что они много лучше, но и таким рады. Однако и их не хватает. Основной упор на открытый способ, там выручает «погрузкомплекс», это соединенная работа бульдозера, погрузчика и самосвала. Входят в «погрузкомплекс» один «Катерпиллер», два «Фиат-аллеса» и три «БЕЛАЗ-540». Но и с этими машинами не все продумано, они у прииска в аренде, в апреле вернутся в Билибино. Прииск им не хозяин, так что на дешевые работы — дамбы, зумпфы — их не очень-то пошлешь, водителям подавай что подороже. Тут нюансы. Лучше было бы, если б закрепили такие машины за приисками: один хозяин, один «котел»… Электроэнергии зимой хватает, а летом, когда работают все промнриборы, бывает пик, ДЭС «разваливается». Сейчас тянут ЛЭП на Мандрикова, там свои дизеля, закольцуются — будет легче… Короче, из разговора этого нетрудно было заметить, что проблемы у руководителей «Дальнего» были те же, что и везде, у всех руководителей производств, а по сути это была одна проблема, и выразить ее можно было в двух словах: «Не хватало…» Одному не хватало техники, другому жилья, третьему — стройматериалов, четвертому — квалифицированных специалистов, и т. д. Причем сам руководитель в массе за последние годы, с точки зрения психологической, очень переменился. Прежний, у которого проблемы тоже, конечно, существовали, перед пишущей братией не больно-то о них распространялся: мало ли… Теперь же недостатков своих никто не скрывал, наоборот, высказывался о них прямо и резко, потому что понимал: не от него зависит. И с надеждой: может быть, тем, что напишут, помогут. Тот же директор Билибинского ГОКа Б. И. Василяускас на мой вопрос, почему комбинат так мало строит, отрезал: «А вот будете в Москве, зайдите в Минцветмет, к начальнику Союззолота Рудакову Валерию Владимировичу — он вам ответит… Мы же все деньги, которые нам выделяют, осваиваем — до рубля!..» Словом, получалось, как у Достоевского: «Смелей, человек, и будь горд. Не ты виноват!» Кто же виноват? И лелеял я, признаться, поначалу такую мысль: вернувшись в Москву, сходить в министерство, дабы обозреть ситуацию, так сказать, «сверху» и разобраться в ней до конца, а потом вдруг представил: а что могут мне там ответить? Видимо, одно: «Денег нет». А на вопрос: «Почему нет денег?» — подведут к карте страны и укажут, где они нужнее. Или, что весьма возможно, подведут к политической карте мира. Показали ведь недавно на всю страну такой телефильм — «ТАСС уполномочен заявить…», где один очень ответственный и компетентный товарищ (в исполнении актера М. Глузского) внушает другому (в исполнении актера В. Тихонова), что, мол, пока развитию наших отношений с «Нагонией» мешает агент иностранной разведки, мы каждый день теряем на этом миллионы. Каждый день — миллионы!.. Какие после этого могут быть еще вопросы? Так и не пошел я в министерство…

С главным инженером Голубенко мы поехали на участок «Девичий». Я больше не удивлялся, что нас двоих вез целый автобус, уже примеченный мной по портрету Сталина в шоферской кабине. Автобус был на Дальнем единственным разъездным транспортом. На нем и вахту возили на смену, и обед вахте, и начальство ездило… Владимир Иванович работал на прииске шесть лет — сразу после окончания Свердловского горного института. Приехал с семьей, жена его кончила университет, по специальности — химик. Хотела пойти преподавателем в школу, но роно возразило: требовалось педагогическое образование. Пришлось кончить курсы взрывников, сейчас заведовала складом ВВ. Обычная на Севере история. И то — здесь все-таки было близко к основной специальности: химия — взрывчатые вещества. В Омолоне, например, жена работника аэропорта, по образованию экономист, смогла устроиться лишь дежурной в гостиницу… Едва отъехали от поселка, главный инженер сообщил: «Вот тут, под нами, старая шахта. По шахте едем». — «Но ведь дорога может провалиться?» — предположил я, вспомнив огромные горы «песков», выбранных из таких шахт. Голубенко объяснил, что все эти пустоты через открытые стволы сплошь заполняет вода, которая в условиях вечной мерзлоты за несколько лет промерзает, превращается в монолит льда. Эти старые шахты, по словам Владимира Ивановича, были резервом прииска, их можно еще отрабатывать — сверху, открытым способом. Действительно, сообразил я, остались же там нетронутые «целики», кровля. «Процентов тридцать золота еще можно взять, — сказал главный инженер. — Другой резерв — «Эйфеля», «хвосты», оставшиеся после промывки. Так называемые «техногенные россыпи». В отвалах прежних лет содержание бывает выше того, что сейчас моем. Но их отработка — дело отдаленного будущего. Нет методики разведки таких отвалов, не годится современная техника промывки. Нужны промприборы с более высокой извлекаемостью…» — «А как же с рекультивацией ландшафтов?» — вспомнил я. Дело в том, что магаданские ученые давно уже твердили о необходимости восстановления уникальных северных ландшафтов, разрушенных деятельностью золотодобывающей промышленности. Возникли даже споры, как это делать. К примеру, мерзлотоведы из ВНИИ-1 рекомендовали отвалы просто разравнивать и создавать поля для будущих сенокосов.

А заведующий лабораторией мерзлотоведения в СВКНИИ, доктор географических наук С. В. Томирдиаро возражал, что при этом произойдет остепнение речных долин, поражение их вечной мерзлотой. Между тем долины всегда были ценны именно лесными ландшафтами, которые и надо восстанавливать: сажать здесь тополь благовонный, иву-чозению, смородину черную и красную, шиповник, черемуху — все, словом, что обычно растет по берегам северных таежных речек. А чтобы уберечь посадки от вечной мерзлоты, отвалы надо разравнивать не плоско, но с «рельефом»: создавать многие добавочные протоки, канавы… Об этом я в свое время читал, потому и спросил: «Так как же с рекультивацией отвалов?» Но Голубенко только рукой махнул: «Розовые планы и серая действительность!..» — «Стало быть, гидросеть уж тем более загрязняете?» — «Нет, — возразил он, — вот это нет. В основном стараемся работать на замкнутом цикле. Но, сами понимаете, не из особенной «любви к природе», а по необходимости: воды не хватает. Взять ручей Шалун, например: семь литров в секунду — весь его расход. Поэтому строим дамбы, зумпфы, в паводок, как деревенская баба в дождь, заполняем водой все, что можем. Если дамба дренирует, ниже строим другую, ставим насос, воду перехватываем и — обратно. Два года так работаем на Шалуне. А была бы вода — что кривить душой, сбрасывали бы прямо в ручей. Всякий скажет, что мыть проточной лучше. Не говоря уж о том, что дешевле…» Тут мне вспомнился другой разговор — восьмилетней давности. В 76-м году напротив Дальнего, за Тополевкой, в том примерно месте, где сейчас полоса для «Аннушки», стоял домик на полозьях, еще теплячок для промывки и два станка ударно-механического бурения — в просторечии «шлеп-машины». Жила тут и работала — на «прирост запасов» — буровая бригада из Иннахской ГРП, руководил ею техник-геолог Сергей Соколов. Двадцати семи лет, но уже имел орден «Знак Почета» — как раз за Дальний. Именно его бригаде — он был тогда старбуром — повезло в мае 73-го на памятной 20-й линии. «Ну и с каким чувством находишь золото?» — спросил я его. «С двойственным, — ответил Соколов. — С одной стороны, конечно, приятно: успех, не мартышкин труд… А с другой — видишь всю эту природу и знаешь: следом придет прииск и живого места здесь не Оставит… Вот несколько лет назад бурили на левом берегу Омолона — какая там тайга, сколько зверья, рыбы! А золота нет. И ушли со спокойной душой — все это уцелеет…»

…Ехали мы минут сорок. Ровная, пустынная местность смотрелась уныло, посреди белого пространства торчали невысокие редкие деревца, почти без ветвей, так что и клочку снега не на чем было зацепиться. Напоминали они маркированные штаги, которыми геологи отмечают золотоносные скважины. А если сравнивать с лесом, походило, что тут прошел большой пожар… Но нет — вот так этот лес и рос. Есть в самом низовье Колымы поселочек под названием Край Лесов, в котором я никогда не бывал. Но когда на карте он попадается мне на глаза, я всегда силюсь представить, как он выглядит, правда ли, что в том месте обрываются леса. Судя по близости к океану, там кругом голая тундра. Тогда почему — Край Лесов?.. А вот здесь он действительно был, этот краешек, — постепенно, на протяжении сотен километров редеющая опушка… Показался Девичий: десятка три ладненьких разнокалиберных времяночек на склоне сопки. На крышах приметил я телевизионные антенны. Задерживаться не стали — карьер был дальше. Голубенко сказал, что народу здесь сейчас живет немного, в основном ездят на смену с Дальнего. Вот начнется промывка, тогда нахлынут. Дорога на Девичий — пока зимняя… Я понял так, что Девичий по отношению к Дальнему являлся примерно тем же, чем сам Дальний когда-то — по отношению к Билибино и Встречному. С появлением этого поселочка Дальний мог считать себя чем-то вроде столицы. В 76-м году я уже слышал это название — Девичий. Тогда участок только что был разведан, тянули туда с Дальнего ЛЭП. Подъезжая к карьеру, услышали взрыв, и Владимир Иванович посетовал, что немного не успели, не увидал я взрыва. Над долиной поплыло характерное облачко. Автобус остановился на краю огромного котлована. Мы вышли. Внизу здоровенный бульдозер греб и крошил оторванные взрывом глыбы. Поодаль ждал погрузчик, рядом два наших «БЕЛАЗа». Мы спустились. Смерзшиеся эти глыбы, серого и какого-то безжизненного цвета, нельзя было назвать землей, ни тем более почвой, ни даже «песками» на языке горняков — подходило тут, пожалуй, более всего мертвое слово «грунт». Бульдозер кончил грести, погрузчик в два взмаха наполнил двенадцатикубовый кузов, и самосвал медленно полез наверх, на отвал. Поднялись и мы следом. Наверху работал еще один бульдозер, поменьше, расталкивал ссыпавшуюся из кузова груду. Владимир Иванович принялся посвящать в «сложности»: большая, около пятнадцати метров, мощность «торфов», узкий полигон, еще «торфа» в откосах, высокая льдистость «песков», зимой с ними легко, а летом, когда оттаивают, все ползет обратно: вода, ил. Три дня простоишь, полигон затопит. Работы по монтажу промывочных приборов уже начались, а перемонтаж летом — как на иных приисках: промприбор разобрали и — на новое место, — так вот, такой перемонтаж здесь невозможен: кругом болото… Называл мне мощности работающих внизу машин — в сотнях лошадиных сил, называл производительность за год — в сотнях тысяч кубов. Я не записывал, да и бесполезно было пытаться: мороз стоял за сорок, паста в ручке застывала моментально. «В общем, дурное золото кончилось, осталось — трудовое», — заключил Голубенко.

Мой спутник мне нравился: молодой, симпатичный парень, толковый, знающий инженер и за дело свое болеет — это очевидно. И тем более мне было его жаль, жаль молодую его энергию, ибо, радея о производстве, он не задумывался об обратной его стороне. А может, и задумывался, просто нам не довелось поговорить об этом. Некогда, вот так же, как с ним, мы с Анваром Шакировичем Сабитовым стояли на Дальнем возле выданного на-гора отвала, и я поинтересовался, сколько золота может быть в этой горе. Горный мастер прикинул объем, помножил на содержание. Мы помолчали, и вдруг Анвар Шакирович — бывший фронтовик, старый колымчанин, отец многих детей, — как-то по-особенному вздохнув, сказал: «На эти бы деньги скот выращивать, сады разводить…» Я думал примерно в том же духе и потому понял его мгновенно: он имел в виду не эти деньги, что лежали сейчас в горе, а те, которые были затрачены, чтоб извлечь из-под земли эту гору. Эх, если бы мы с Сабитовым помыслили что-то новенькое, никому еще не известное! Тогда можно было бы помечтать, что стоит теперь лишь объяснить это людям, и… Но вот еще Овидий в своих «Метаморфозах», оказывается, сокрушался: «Мы роем землю, чтоб найти в ней золото, вместо того чтобы пахать ее для жатвы». С тех пор прошло две тысячи лет, а мы по-прежнему роем землю, и очень даже усовершенствовались в этом. Я смотрел на без устали гребущий внизу «Катерпиллер»… какая-то неоформившаяся мысль при взгляде на него все время не давала мне покоя… и вдруг я понял, что вижу сейчас воочию конец той самой цепочки, что оборвалась для меня некогда в Билибинской ЗПК. И конец этой цепочки одновременно был началом новой: машина, купленная на золото, добытое, вполне возможно, на «Дальнем», пришла на «Дальний», чтобы снова рыть золото… «Это надо осмыслить», как сказал некогда булгаковский мастер, хотя и по другому поводу. Но в данном случае осмысливать было особенно нечего. И тут мне внезапно представилось, как над этой ямой или над Подобной ей, в любом другом месте моей планеты, возникла вдруг «летающая тарелка» и зависла на несколько космических мгновений. Но за эти несколько космических мгновений на Земле закончилась бы зима, вскрылись бы речки, так что сидящий в «тарелке» «энлеошник» мог бы наблюдать весь цикл. И несомненно, его заинтересовала бы загадочность наших действий. Он увидел бы, как какие-то, бесспорно, очень целеустремленные существа копают яму, громоздят рядом с нею гору, а затем снова начинают спихивать вниз эту гору — на странное сооружение, поливаемое обильно водой. И вот итог, ради чего все это, — он увидел бы, как существа, взобравшись на сооружение, бережно подбирают с него мелкие блекло-желтые камушки и песчинки. И моментально, с помощью хитрого луча, произведя химический анализ этих камушков, космический пришелец воскликнул бы: «Господи! Да по всей нашей звезде из этого еще в доисторические времена сортиров понаделали!» Тут он сделал бы жест, идентичный тому, как у нас крутят возле головы пальцем, и, пробормотав: «Нет, рано, рано вступать в контакт с этой планетой!» — взмыл бы вертикально вверх… Очень явственно, читатель, увидел я вдруг эту картину и даже глянул невольно в небо, но было оно лишь по-зимнему серым, размытым и невыразительным… Из состояния задумчивости меня вывел Владимир Иванович, напомнивший, что пора нам возвращаться — автобус был нужен, везти людей на Смену.

А в завершение этой главы, чтобы читатель, не в пример мне, не расположился к праздным мыслям, процитирую для ясности несколько строк из статьи одного магаданского ученого «О некоторых особенностях развития народного хозяйства Магаданской области», опубликованной в сборнике «История и культура народов Севера Дальнего Востока» (Москва, 1967):

«Каким образом должен быть решен вопрос о рациональной специализации района во всесоюзном разделении труда?

Отрасли рациональной специализации района будут развиваться при следующих условиях:

1. Если они выпускают продукцию с меньшими удельными затратами, чем другие районы страны (по расчету для потребителя). К таким производствам в Магаданской области по современной оценке относятся рыбная промышленность, добыча олова.

2. Независимо от экономических показателей, если речь идет о продукции, аналогичной добываемой в других районах страны, но остродефицитной по балансу производства и потребления в СССР (добыча олова, ртути, пушное звероводство). Для этих отраслей особенно важны вопросы снижения себестоимости продукции.

3. Если речь идет о продукции не только остродефицитной, но и уникальной либо особо ценной, используемой для укрепления валютной или оборонной мощи страны (золото, редкие и рассеянные металлы и элементы)».

«Независимо от экономических показателей…» — сказано четко и дополнительных разъяснений не требует.

14

«Избавляю вас от описания гор, от возгласов, которые ничего не выражают, от картин, которые ничего не изображают, особенно для тех, которые там не были, и от статистических замечаний, которых решительно никто читать не станет». Сколько раз перечитывал я «Героя нашего времени», однако никогда почему-то не замечал и не помнил этой фразы, но вот недавно наткнулся — видно, прочитывал теперь глазами человека, замыслившего писать в жанре, где без «статистических замечаний» не обойтись. А станут их читать или не станут, это уже не мое дело, мое дело — исследовать предмет. Поэтому, вернувшись с Девичьего, я заглянул еще в сельсовет, нужны мне были кое-какие цифровые данные: жилье, миграция, сколько людей занято в сфере обслуживания, откуда приехали и т. д. Уже знакомый председатель сельсовета Николай Григорьевич Трищ начал с торжественного заявления, что «поселок молодой, его нет даже на карте». Действительно: средний возраст жителя Дальнего — 24 с половиной года, моложе, чем по всей Магаданской области, где средний возраст — 28 с половиной… Ну, что «нет на карте», это ни о чем еще не говорит, это, может быть, лишь о том говорит, что картографы медленно поворачиваются. Прииску — десять лет, вполне за это время мог бы и обозначиться. «Кстати, — подумал я, — ровесник «атомки», мог бы тоже памятную медаль себе отлить, благо очень даже есть из чего…» Да, а картографы, они небось под стать руководителям горнопромышленных объединений. Те рассуждают так: «Поживут там люди лет пять — дома им построим. Подтвердятся запасы на будущее — дорогу сделаем». Вот и картографы, наверное, выжидают: «Продержится этот поселок еще лет десять — пятнадцать, тогда и отметим, нанесем. Мало ли их, таких поселков…» Что же касается молодости… Сам Николай Григорьевич тоже был молод — лет двадцать пять, как раз вот этот «средний возраст», — и гордость его, созвучную бодрым газетным репортажам с молодежных строек, я понимал. И при зачинании стройки, зарождении поселка молодость — это славно, это в порядке вещей. Но в дальнейшем — хорошо ли? В 76-м году Дальний был даже «старше» — работали здесь крепкие мужики лет по тридцать — тридцать пять, самый возраст для «подземки»: стаж, опыт, зрелая сила и особенная, появляющаяся в человеке именно к этим годам двужильность, выносливость… Сейчас им по сорок — сорок пять, но где они? «Из старожилов осталось процента три», как засвидетельствовал «мэр». Остальные уехали, так как другой стоящей работы, кроме горняцкой, здесь нет, да и сам поселок не приспособлен для того, чтобы остаться в нем «на всю жизнь». Так что порекомендовал бы я Николаю Григорьевичу прибавлять: «вечно молодой…» Но что Дальний? Взять хоть Билибино с его городскими благоустроенными квартирами — не надо никакой статистики, пожилых людей тут раз, два — и обчелся. А настоящих стариков — один Глазырин… Может быть, в последующие годы они и появятся, то есть останутся здесь, приживутся — из молодого поколения, народившегося уже на Чукотке, — построен в поселке хороший больничный комплекс, профилакторий, бассейн, выдают талоны на диетпитание, еще, несомненно, придумают какие-то специфические льготы для ветеранов Севера, но для тех, кто пришел сюда тридцать лет назад, на пустое место, и дал жизнь современному поселку, порядочно подсократив при этом свою собственную, — для тех его теперешние блага несколько запоздали. И что еще немаловажно — нечего тут делать пенсионеру. Помню, в разговоре с руководителем одного из билибинских предприятий промелькнуло даже такое выраженьице: «Отрицательный момент ветеранов». «Что за «момент»?» — поинтересовался я. «Отдачи мало, а уважения требуют», — пояснил руководитель. Тут мысль моя обратилась прежде всего к Деду, я глядел на моего полного сил собеседника, заботящегося, разумеется, об «интересах производства», и думал: «Эх! Попал бы ты на Север в возрасте, когда отсюда уже уезжают, отдал бы ему сорок лет, исходил бы пешком, ископытил пол-Колымы и Чукотки, да еще в те годы, да… Как это они тогда пели? «Если сопки становятся белыми, если сделан шурфовочный план, собирайте кувалды с зубилами, возвращайтесь в любимый Сеймчан!» Да, интересно, каким бы ты сейчас был, и вообще — был ли? А Григорий Сергеевич и до сих пор тут живет и работает! Да одно то, что он тут живет, — уже самая главная его отдача! Не говоря уж о музейной, о воспитательной работе, один его вид — пример и урок подрастающим билибинским детям и всем нам. Таких людей не осталось почти, их в Красную книгу заносить надо!..» Но я не стал объяснять это моему собеседнику — ведь если человек сам не понимает таких вещей, ему и не втолковать…

Что еще любопытного сообщил Николай Григорьевич? Что 75 процентов жителей Дальнего — украинцы, 25 процентов — «остальные». Он и сам со Львовщины, год поработал слесарем на монтаже промприборов, потом избрали председателем, и вот пять лет — «бессменно»… Сказал, что мою знакомую Веру Владимировну Потапенко — она с первых дальненских дней работала здесь пекарихой, я писал в «Городе тысячи мужчин», как плотники вокруг ее печи стены ставили, а Вера Владимировна тем временем пекла, — так вот, проводили ее в прошлом году на пенсию, «ковер ей подарили на прощание: три метра на два». Я пожалел, что не застал Веру Владимировну. «Ковер ей подарили», — повторил Трищ. С таким значением поминал он про этот ковер, что я спросил: «Дефицит?» — «Нет, уже нет. Теперь ковры свободно. Сейчас дефицит — меховая одежда, детские шубки, женская обувь, меховые сапоги, шапки, детские игрушки, художественная литература…» — со знанием дела перечислил Николай Григорьевич, будто не председателем исполкома был, а начальником УРСа. Объяснялась его осведомленность однако просто. «Все склоки в поселке в основном из-за барахла. Исполком взял на себя… стараемся распределять справедливо, составляем списки. Социализм — это ведь справедливое распределение?..» — так, не то утвердительно, не то вопросительно, заключил Трищ. Тут я хотел спросить, отчего это меховая одежда, столь необходимая на Севере вещь, вдруг превратилась здесь в дефицит. Вон у нас в Уэлене двадцать лет назад висела в магазине спокойно, и каждый свободно мог купить. Однако вряд ли Николай Григорьевич сумел бы мне на этот вопрос ответить. Хотел еще спросить, почему склоки пошли из-за «барахла», даже если и сделалось оно дефицитом, неужели так измельчал северянин за эти годы?! Вон у нас в Уэлене… — но вспомнил одного своего уэленского товарища. Жил он те самые двадцать лет назад в крохотном домике чуть ли не из фанеры, обитой толем, и вся немногая мебель — стол, кровать и табуретки — была у него самодельная, и электричество в полночь вырубалось, и вода по утрам замерзала в тазике под умывальником. Что же касается «барахла» — надо ли продолжать… А десять лет спустя, когда я вновь приехал в Уэлен, товарищ мой обитал уже в двухэтажке, в двухкомнатной квартире с батарейным отоплением, и свет был круглосуточный, и печку ему не надо было то и дело кочегарить, и о воде заботиться — воду, а зимой наколотый лед с речки, коммунхоз доставлял прямо к подъезду. И все стены в квартире были увешаны вот этими злосчастными коврами, а те, которые некуда было повесить, свернутые в рулоны стояли в углу, привалившись друг к другу. Но мы были товарищи, и я не стал спрашивать хозяина, зачем ему столько ковров. Справедливости ради надо сказать, что он помнил и любил свою прежнюю неустроенную жизнь. Сидели мы как-то у него, магнитофон крутился, звонил то и дело телефон — да, тогда в квартирах уэленцев только что установили телефоны, и они не привыкли еще к этой игрушке, названивали друг другу поминутно для разговора вроде: «Володя, это ты? А это я, Петро. Ты как, нормально? И я нормально. Ну, давай, будь!» — так вот, сидели мы, и товарищ мой, поглядев тоскующе в окно, где недвижным монолитом чернела полярная ночь, вдруг сказал: «На материк пора подаваться». — «Что так?» — спросил я. «Да разве это жизнь!» — «А помнишь, как снег пилили на сопке, по пурге в гости друг к другу пробивались, сидели при свечах до утра?..» Как он оживился, заулыбался! «Да, вот тогда была жизнь!..» Но это речь о давнем северянине, которому есть хоть о чем повспоминать, а вот нынешние, недавно приехавшие, — что они вспомнят, окунувшись разом на Севере в «склоки из-за барахла»? Однако и этого вопроса я не стал задавать Николаю Григорьевичу, лишь поинтересовался не без умысла: «Вот в первые годы дефицитом на Дальнем был обыкновенный кусок мыла. Так что, лучше стали жить люди?» Ответить он не успел, пришла женщина выписывать комбикорм для свиней. Эту заботу исполком также возложил на себя. Распределяли из расчета по два килограмма на голову в день. «Так… Сколько у тебя голов?» — строго осведомился председатель. «Та як? Правду сказать чи сбрехать?» — лукаво пропела посетительница, покосившись на меня. «Как хочешь. Все равно выдаем только на две головы. На остальных получишь в торге…» «Порядок такой, — пояснил мне Трыщ, когда женщина ушла. — Для себя могут держать двух свиней, на остальных заключают договор с УРСом. Там им под договор тоже выдают комбикорм. Торг завозит шестьдесят тонн да прииск для себя — восемьдесят, ежегодно». — «Так лучше, значит, стали жить люди?» — повторил я. «А как же? Раньше «Спидола» была предел мечтаний, а теперь дальненцы из отпусков японскую аппаратуру привозят за несколько тысяч! Личные подсобные хозяйства вот завели, теплицы. Конечно лучше!» — мгновенно отозвался Николай Григорьевич, глядя на меня с такой убежденностью и вместе с тем с таким недоумением — стоит ли, мол, спрашивать об очевидной вещи? — что я невольно ему позавидовал. Ибо сам я, как читатель, видимо, уже понимает, не мог утверждать это столь же безоговорочно.

Тут вот что, в этой лучшей жизни, настораживало, бросалось в глаза всякому, знавшему прежний Север, — это появление здесь «делового человека». Я бы даже так выразился — «очень делового». Ибо как все на Севере с коэффициентом — цена завозимых товаров, себестоимость производимой продукции, зарплата, — так и «деловой человек» тоже с «коэффициентом», так сказать, «в северном исполнении». Вдвойне, втройне, в несколько раз более деловой, чем его собрат на материке. Но, может быть, это не совсем верно, скорее всего, в деловитости они равны, и точнее в данном случае говорить о степени одержимости или о северной специфике… На материке «деловой человек» возник гораздо раньше, давно уже мы читаем о нем обличающие статьи и фельетоны, а вот на Севере — буквально в последние годы. Север в этом отношении продержался как-то подольше. Отдельные экземпляры «деловых», конечно, и прежде встречались, но столь редко, разрозненно, что всерьез не воспринимались на общем фоне и к «деловитости» их прочие северяне относились даже снисходительно, как к чудачеству. Теперь же «деловой человек» распространился по Северу и заявил о себе настолько, что его уже можно считать явлением социальным… Но тут, чтобы не быть неправильно понятым, следует оговориться. Мы ведь подчас склонны подозревать и упрекать уехавших работать на Север в каком-то особенном пристрастии к «длинному рублю». Не так ли, читатель? Я, правда, этого никогда не делаю и, более того, полагаю несправедливым — даже если человек сам мне скажет: «Да, я приехал за длинным рублем». Для меня он все равно не «деловой», а обыкновенный северянин, получающий свой обыкновенный «длинный рубль», то есть установленную государством двойную зарплату плюс также полагающиеся северные надбавки. «Деловой» же человек нынче не таков, он на просто «длинный рубль» плевал, потому что ему теперь нужен «очень длинный»… Что же он собой представляет, этот народившийся вдруг северный вариант «делового человека»? Запомнился один давний разговор за обедом в билибинской «Золотинке». Подсел со своими тарелками… парень не парень, лет около тридцати, но в наше время и в этом возрасте называют парнями, в лице к тому же что-то еще не завершившееся, неустойчивое. Потом узнал я, что родом он из Белоруссии, из пограничного с Польшей села Рубеж, все родные погибли в войну, семьи до сих пор не завел. В шестнадцать лет завербовался в Сибирь, набавил себе два года, с тех пор и ездит… Но это потом, когда разговорились, а началось с того, что я заметил у него на пиджаке значок с надписью «Валдай».

— Бывал там? — спросил я.

— Нет. Просто значок понравился. А вы были?

— Был.

— Ну и как там?

— Красиво. Лес, озеро. Остров на озере, монастырь.

— А люди, люди как живут?

— Нормально. — Я пожал плечами. — Как везде, наверное.

— Не скажите. Везде по-разному. Например, в южном Казахстане люди живут отлично. А в северном — хуже. В Новосибирской области — опять лучше.

— А в Билибино? — спросил я, чтоб уяснить себе его критерий.

— Не знаю. Я здесь месяц… Мяса вот нет.

— А сюда откуда?

— С прииска «Весенний».

— Там хуже, чем в Билибино?

— Вообще. С жильем, с питанием…

— А на Чукотку откуда?

— С Колымы.

— И надолго думаешь?

— Посмотрю…

Тот самый, «деловой», скажете, человек? Нет, совершенно напротив, это очарованный странник какой-то, созерцатель, и с места на место он переезжает не с конкретной целью, зацепиться где-то, «где лучше», и осесть, но он романтик в своем роде и так и будет скитаться, завороженный вот этим непостоянством, пестротой, мозаичностью картины «как люди живут». Ау самого у него, кроме чемоданчика с кое-каким дорожным барахлом, наверняка ничего нет… Но даже если бы он, постранствовав, вернулся, допустим, в запомнившийся ему южный Казахстан и зажил бы, как все, «отлично», все равно в нашем понимании он вышел бы не «деловой», не истинно «деловой» человек. Ибо истинно «деловой» не выискивает, где люди живут лучше, а скорее наоборот — он приезжает, видит, что живут еще так себе, и остается, соображая, какую из этого «так себе» можно извлечь пользу. И извлекает. Овощей нет — строит теплицу, тушенка всем надоела — заводит свиней, шапок приличных нет, за кроличьими и то очередь, а собаки, граждане, на что? Отлавливает беспризорных, у которых мех подлинней, покрасивее, пооткармливает еще маленько, чтоб заблестел, — и давит на те же шапки. Когда же собака не беспризорная, но очень хорошая, может и украсть. Недавно вот в Анадыре у доктора Саши Вольфсона ньюфаундленда украли, единственного в городе, все его знали. Не для того, конечно, украли, чтоб с ним прогуливаться… Но это, конечно, крайний случай, исключительный, а вообще-то «деловой» человек вкалывает честно и не щадя себя. Чего-чего, а работать он умеет, в этом ему не откажешь. Та же теплица, те же свиньи сколько сил требуют, то же совместительство. И не на каких-то там двух работах, а минимум на трех, бывает, и на четырех. В совместительстве опять заложена ситуация «так себе» — «так себе» с рабочей силой. С материка нужного работника не вызовешь, потому что жилья ему нет, тогда, к’элюкъым мин’кыри, что ж делать, придется обращаться вот к этому, который уже приехал. И он, зная это, еще заставит себя поуговаривать, набьет цену. Причем устремлений своих, своего, как обозвали бы моралисты, «хищнического нутра» он и не скрывает, — во-первых, в условиях замкнутого северного существования от людей вообще ничего скрыть нельзя, а во-вторых, «деловой человек» еще чувствует некую свою правоту, точнее же так: он очень тонко ощущает, что не его вина в том, что он появился…

Впрочем, что ж особенно распространяться о природе и многотрудной жизни «делового человека» — они по сути своей такие же, как на материке, и неоднократно описаны. И все-таки в северном варианте этого типажа есть, повторяю, своя специфика. Прочел я недавно повесть чукотского журналиста и писателя Юры Скоробогатова, в которой рассказана история молодой семьи, приехавшей по договору на Чукотку. Наметили они себе за несколько лет заработать определенную и вполне реальную сумму. Но постепенно герой впадает в соблазн, входит во вкус северных заработков, устраивается еще на одну работу помимо основной, потом еще на одну. Отдежурив в «пожарке», бежит кочегарить в котельную, потом на берег — срочно разгружать подошедшую «коробку», а ночью с такими же энтузиастами «очень длинного рубля» еще строит кораль ДЛЯ забоя оленей. Хорошо прослежено в повести, как из начинающего шабашника, мечтающего, чтоб его заметили, только бы взяли в бригаду, герой сам превращается в предводителя, лидера, нюхом чувствующего, где и на чем можно урвать, умеющего поговорить с работодателем и отстоять свои интересы, как появляется в нем эдакая цепкость, жесткость. И законов он при этом отнюдь не преступает, напротив, очень внимательно прочитывает журнал «Человек и закон» — чтоб «соответствовать». Дома почти не бывает, некогда, жена от такой жизни сбегает, а герой находит себе повариху из детского сада — не без пользы для затеянного им свинарника… Повесть знаменательная. Маленький этот поселок, описанный Скоробогатовым, я хорошо знаю. Расположен он в удалении от бурно развивающихся чукотских промышленных центров, жили в нем всегда несколько обособленно, тихо, по-северному спокойно. И вот пожалуйста — такие накопительские страсти!.. Сам Юра по натуре романтик, нежная душа, Чукотку, как и большинство из нас, собратьев по перу, любит за сохранившуюся здесь еще возможность соприкоснуться с первозданной природой, «услышать биение ее сердца», помыслить в одиночестве, ощутить всю полноту бытия. Мог он целую колонку в газете, где работал, занять описанием паучка, выползшего на весенний тундровый снег. Или оповестить читателя с радостью, что знакомая всему поселку бродячая собачонка ощенилась — там-то и там-то, на задворках такого-то дома, — и сколько у нее щенков, какого они цвета… И когда уж Юра взялся за такой, вроде бы не органичный для него сюжет, стало быть, действительно допекло, стало быть, и туда, в отдаленный угол, докатилось, распространилось это «свинство»… Да, так вот, а что касается основного различия между северным «деловым человеком» и его материковским единомышленником, то оно, на мой взгляд, таково. Если материковский может позволить себе некоторую размеренность в делах, составить, так сказать, долгосрочный перспективный план, то у «делового человека» на Севере такой возможности нет. Перспективный план тоже, конечно, есть, но весьма ужат во времени, ограничен теми несколькими годами, которые «деловой человек» себе для Севера отвел. Отсюда та одержимость в заработках, азарт, запал, гонка, как бывает в аккордной работе. «Деловой человек» четко осознал себя, свое здоровье, свою молодость как капитал, Север — как место для вложения этого капитала, и хочет использовать свой капитал как можно выгоднее…

Тут можно было бы написать целое исследование — о нюансах, различиях уже внутри самого северного «делового человека»: например, о тех, кто всякую нормальную жизнь откладывает «на потом», когда вернется на материк, и о тех, кто и на Севере устраивается с комфортом, еще о «неделовых деловых», если можно так выразиться, то есть о тех, кто заработать умеет, а потратить с толком не знает как и возвращается Из отпуска снова на этот круг, можно было бы порассуждать о нашем двойственном отношении к «деловому человеку» вообще, но уведет это нас далеко. Я и вовсе не собирался отвлекаться на это явление, но, повторяю, очень уж стало бросаться в глаза, и именно здесь, на Севере. Поражает оно внезапностью и быстротой своего распространения, а также обнаженностью, доступностью для наблюдения. Потому что «деловой человек» на материке, скажем в большом городе, в некотором роде абстрактен. Продал он за какую-то там непомерную цену свои овощи, фрукты или цветы, завернул за угол и — являет вид вполне респектабельный. А тут он — постоянно на виду, во всей реальности, со всеми издержками. Самая из них, я считаю, досадная и в первую очередь ощутимая — нравственного порядка. Поубавилось заметно той особенной, всеобщей широты, простоты, доверительности, отзывчивости, открытости, которыми всегда отличался северянин в массе. Народ теперь на Севере, как и везде, разный… А жить он — что и говорить, прав Николай Григорьевич, — разумеется, стал лучше. В Билибино был я в одном доме, запомнились там помимо прочего великолепия интерьера обои японские, цветные, фотографические, с Фудзиямой во всю стену, настолько, казалось, взаправдашней, что хотелось тут же встать из-за стола и уйти к снегам на ее вершине. И не хватало, как я понял из беседы, хозяину этого дома только одного — маленького телевизора. Большой-то у него имелся, громоздился в гостиной с Фудзиямой, но ему еще нужен был такой маленький, переносной, чтоб его в кухне поставить, смотреть и чай пить.

15

Все, терпеливый читатель! Путешествие наше близится к завершению. В тот день на Дальнем, уж затемно, к вечеру, дошел я наконец до своей «нижней гостиницы». Это был отдельный дом на краю Кулаковки, из тех, «самостроевских». Проводивший меня товарищ сказал, что жил здесь в свое время бывший начальник участка. Человека этого, с восточной фамилией и замашками восточного же князька, я помнил по 76-му году и дом осмотрел с понятным вниманием. Три просторных комнаты, ванная, горячая вода набирается из отопительной системы, для холодной тут же бочка, над нею в стене — маленькая квадратная амбразура с дверцей. Придумано толково: если даже дома никого нет, шофер водовозки толкнет дверцу снаружи, и шланг попадает прямо в бочку. Полы в жилых комнатах также сделаны по уму, приподняты в сравнении с прихожей и кухней. Правильно — чтоб по ногам не дуло и от холодной земли подальше. У Сабитова в итеэровской палатке койка тоже стояла на чурбачках… Все окна изнутри закрываются аккуратными ставенками. Телевизор… ну, телевизор, наверное, позже появился. Вот так, значит, этот человек и жил в те палаточные времена. Да и по нынешним для Дальнего — роскошные хоромы… Вечер я коротал в одиночестве. Никого из старых знакомых не встретил я за этот день да и не искал — знал, что этих людей, работавших на прииске в самые трудные его годы, здесь уже нет. Еще в Билибино Анвар Шакирович Сабитов порассказал мне, кто где. Кто тут же, в Билибинском районе, только на других приисках, кто на материке. Вася Шодьогов, бурильщик из чуевской бригады, теперь на Широтном, работает в ВГСЧ — военизированной горно-спасательной части. «Лесные братья» уехали на материк, одного из них, Геннадия Сливаева, убили в городе Шахты Ростовской области — за аванс, за пятьдесят рублей… У Чуева несколько лет назад случилось большое несчастье — сын-десятиклассник погиб на охоте от случайного выстрела. Очень после этого сдал Николай Сергеевич… Бригадира Леню Мельника за его горячность, за своеобразный способ поддержания дисциплины судили, дали три года. Теперь он освободился, живет на Дальнем Востоке, работает опять бригадиром, только на строительстве, женился, получил квартиру. Пишет, что все, хватит, больше уж не собирается никуда… Бывший хозяин этого дома, превращенного в гостиницу, погорел на своих прегрешениях, исключили из партии, сняли с должности. Сейчас, по слухам, на каком-то прииске горным мастером. «Горняк-то он все-таки был хороший», — сказал добрый Сабитов. Сам Анвар Шакирович на пенсии, живет на Встречном, возглавляет штаб добровольной народной дружины, переписывается с друзьями-фронтовиками. Получил от них в прошлом году на День Победы поздравительную телеграмму: «Боевому разведчику, участнику штурма более ста городов, в том числе Берлина и Праги…» Да… Но запомнившийся мне «бунгал» Мельника, где я жил в 76-м году, я все-таки попытался отыскать, в перерыве между осмотром Дальнего и поездкой на Девичий успел пробежаться по знакомой улице. Теперь она имела название Зеленая. И помнил я, что где-то он вот тут стоял, вон край обрыва над Тополевкой, и лиственницы целы, но какой именно — этот ли, соседний? — не мог определить. Все домики были покрашены, до неузнаваемости обросли пристройками, тамбурами. Выглянул парень, спросил, кого разыскиваю. Я не стал объяснять. На вид ему было лет двадцать пять, конечно, он не мог знать Мельника.

Работа моя — не только на Дальнем, но и вообще в районе — закончилась. И впервые за этот месяц сплошной езды, встреч и разговоров я расслабился, о делах не думал, никакого плана в своем блокноте на завтра не составлял. Утром должен был прилететь знакомый летчик Чубов, с ним я вернусь в Билибино, оттуда — в Магадан. Я приготовил себе ужин, как бывало, — банка тушенки, банка зеленого горошка, — заварил покрепче чай. И как посетовал когда-то поэт: «Я пью один, вотще воображенье вокруг меня товарищей зовет…» До меня тут проживала комиссия, приезжавшая по травме. Это можно было понять по оставленным на столе исписанным, исчерканным листкам. Поражала обстоятельность акта. Начинался он с общих сведений — вроде того, что прииск «Дальний» расположен в двухстах сорока километрах западнее поселка Билибино, — а заканчивался выводом: «Все нарушения произвел сам пострадавший Цилинченко В. И., поэтому он и является непосредственным виновником несчастного случая». Зачеркнутые крест-накрест абзацы, вставки, сделанные разными чернилами и почерками, — видно, что авторы стремились в изложении к точности и строгости. Но и в таком, в черновом варианте листки внушали уважение, обладали непреложностью документа. Перепишут их набело, отпечатают на машинке, заверят подписями… «А очерк, — думал я, — пусть даже документальный, с конкретными цифрами, фактами, именами?.. Неблагодарный жанр, он и в законченном виде будет всегда оставаться вечным черновиком. Потому что не успеешь еще дописать и тем более опубликовать его, а уже пойдут письма, звонки, поедут в отпуска билибинцы с новостями: такой-то больше не директор, вместо него тот-то, теплицы, наконец, сдали и в Билибино проводился первый «огуречный день», а перенос антенного поля по новым расчетам будет стоить не два миллиона, как раньше, а гораздо дороже, и т. д. Так что впору возвращаться и все поправлять. А за это время опять что-нибудь обязательно переменится. И так — ад инфинитум, до бесконечности… «Однако смысл и назначение очерка, — напоминал я себе, — вовсе не в воспроизведении этой длительности и переменчивости жизни, смысл — в сиюминутном ее облике, в запечатленных мгновениях, которые тоже тем не менее напоминают нам о быстротекущем времени, да еще как…» Еще я думал о том, что работа писателя-очеркиста очень сходна с горняцкой. Было уже, правда, подобное сравнение — ради, мол, «единого слова» изводишь «тысячи тонн словесной руды», — но там подразумевалась каторжность литературного труда, я же имел в виду исключительно технологию. Вот так же, как пески на прииске, нагребаешь гору разнообразной информации, затем начинаешь «мыть», добираясь до сути, и так же досадуешь, когда что-то остается неотработанным, уходит в «хвосты»…

Больше всего, конечно, жалеешь, что не рассказал о людях — не обо всех тех людях, о которых собирался рассказать. Об их умении трудиться, но главное, об их отзывчивости, доброте, готовности прийти на помощь, об их способности во всякое время, в любой ситуации оставаться человеком. Например, о буровом мастере АГРЭ Сергее Федоровиче Безызвестных. Работал когда-то в Монголии и получил там орден Полярной звезды, потом, более четверти века назад, приехал в Билибино, начинал здесь самую первую скважину, первый метр. Инициатор вахтового бурения, рационализатор, награжден орденом Ленина. А еще рассказать о том, как давно, еще в пятидесятых, какой-то помрачившийся работяга из его бригады, бывший зек, полчаса держал Безызвестных под наведенным ружьем, готовый в любую минуту выстрелить, а Сергей Федорович разговаривал с ним все это время — спокойно, по-человечески… Рассказать об инженере управления реактором на «атомке», Петре Петровиче Регере, которого я знаю с 72-го года, а сам он в Билибино с середины шестидесятых, с начала строительства БАЭС. Начинал диспетчером на стройке, был секретарем комитета комсомола, два срока — секретарем парткома, в самое напряженное время, когда готовился и осуществлялся пуск реактора. Но все это — на виду у людей, а еще рассказать о том, что исполнился ему всего год, когда началась война и погибли родители, полтора года был в детдоме, потом его усыновили. Регер — фамилия его приемных родителей, а Петр — потому что отозвался тогда на Петю… «Я им всю жизнь благодарен», — говорит он. Поехал как-то в отпуск, навестил своих, и вот братья его и сестры — родные дети — завели вдруг такой разговор: ты, мол, столько лет на Севере, а ничего у тебя нет: ни кооперативной квартиры, ни машины… Тогда встал Регер-отец, вышел в соседнюю комнату, вернулся с тетрадкой и сказал: «Он все деньги нам высылал. У меня записано, сколько за эти годы… И этот дом на его деньги построен». Но не в том, я считаю, истинная благодарность и истинное понимание своего человеческого долга, не в деньгах, а в том, что у Петра Петровича двое детей, дочь и сын, и сын — тоже приемный… О летчике Анатолии Васильевиче Чубове. В Билибинском авиаотряде — пятнадцать лет. Пилот 1-го класса, командир звена вертолетов. Почетная грамота и именные часы от Министерства гражданской авиации. Сам с Урала. Работал на заводе, закончил Кременчугское летное училище. При распределении спросили: «На Чукотку поедешь?» — «Поеду». Аэропорт в Билибино был тогда старый — обыкновенный барак. Жилье — общежитие пилотов, но и в нем тесно. Вначале поселили в умывальной, потом перевели в сушилку. Потом — в комнату на пятерых. Только через несколько лет получил квартиру. Поехал на материк за сыном — сыну как раз в первый класс. На обратном пути, в Хабаровске, как всегда, аэропорт забит, люди на полу, на газетах ночуют. Увидал самолет с красным хвостом, обрадовался — свои, полярная авиация. Но пилот уперся: «Не могу, рейс грузовой, картошку везем». Хорошо, другой летчик оказался знакомый. «Я сейчас всю твою картошку вытряхну, а его возьмешь!» В салоне холодрыга, Чубов куртку, свитер с себя снял, на сына накинул. Прилетели тридцатого августа. А тут еще всякие медицинские справки нужны для школы, анализы. На материке недели бы две ушло. Однако на Севере — проще, за день все обегал, сделал, чтоб сын вместе со всеми в школу пошел — «первый раз в первый класс». А сына-то повел в школу товарищ, потому что самому Чубову пришлось лететь в этот день по санзаданию… О работе своей и тем более о «каких-нибудь запомнившихся случаях» Анатолий Васильевич не говорит. «Вот выйду на пенсию — может, тогда…» Но в его производственной характеристике, я знаю, записано: «Летает смело, уверенно. В сложной обстановке действует хладнокровно…»

Да, и о многих еще можно было бы написать — кем жив, держится и будет держаться истинный Север. «Вот в другой раз, — обещал я себе, — так и сделаю: буду рассказывать только о людях и ни слова — о «проблемах». Потому что тональности тут разные. Для хороших людей — своя, а в «проблемы» начнешь влезать, сама собой навязывается и все забивает другая. И не соединяются никак эти тональности…» Но и проблемы — как их ни исследуй, сколько о них ни пиши — все не перечислишь. Да и к чему повторяться? Собирался я, например, поговорить еще специально о таких маленьких поселочках вроде Дальнего — какими бы им уже сейчас полагалось быть. О домиках для геологов… Но что бы из такого разговора вышло? Извлек бы я опять из своего архива кучу газетных вырезок — в том числе и начинающих желтеть, — в которых сообщалось бы, что для нефтяников, для геологов, для лесозаготовителей Севера и Сибири… уже разработаны проекты «необычных поселков»… из домов-блоков… с «максимумом комфорта» — вплоть до финских бань… «привезут дом вертолетом»… «лишь смонтировать, подключить к сети — и можно справлять новоселье»… что дома такие и сборные поселки уже прошли испытания… уже выпускаются… на Тунгусском деревообрабатывающем комбинате в Николаевке (Еврейская автономная область), в деревообрабатывающем объединении «Вятские поляны» (Кировская область) и где-то еще… а харьковский институт Укргорстройпроект восемь лет назад вообще посулил северянам целую крытую улицу, по которой «в 50-градусные морозы можно ходить в летней одежде»… Да, так вот, привел бы я все эти давние и недавние бодрые заверения, а в заключение пришлось бы сказать читателю, что никаких таких «необычных» поселков, «улиц» и домиков на Чукотке до сих пор почему-то не видно. Но, может быть, это лишь Чукотка в такой заброшенности, а вот в Сибири, у нефтяников, вот там… Нет. Если судить по опубликованной совсем недавно в «Правде» статье начальника Мирненского управления буровых работ объединения Куйбышевнефть Р. Тативосова «Прилетает вахта на смену», на нефтяников поселки с вертолетов тоже не сыплются — изобретают и делают для себя сами. Так что разговор этот построился бы по той же схеме, как и про домики для оленеводов. А посему — оставим. И без того уже можно подумать, что я — с одной критикой. Но это неверно. На одну критику всегда ведь существует простой встречный вопрос: а сам-то ты где был, сам-то что сделал, чтоб было не так? Вопрос типа куваевского, которым он завершил свою «Территорию»: «Так почему же вас не было на тех тракторных санях и не ваше лицо обжигал морозный февральский ветер?» Очень сильно действующий на впечатлительное воображение вопрос, особенно если спрашиваемый не может ответить что-нибудь в этом же роде: «А потому что находился в это время несколько северо-восточнее и не было никаких саней, топали пешком!..» Конечно, все это — и вопрос, и ответ — отзвук той молодой убежденности, что Север — единственно достойное место для приложения сил, что только там «истинные характеры» и «настоящая мужская» работа. Однако со временем этот северный снобизм проходит и начинаешь понимать, что, где бы человек ни жил, чем бы ни занимался, у каждого могут быть свои «тракторные сани» и свой «февраль». И если, допустим, верить по-прежнему в действенность слова, то можно сказать себе, что и на своем писательском месте что-то все-таки старался сделать — и для той же Чукотки…

Но и с твердой уверенностью в своей причастности к общей работе я все равно не с критикой, тем более не с критикой — я разобраться, понять хочу. Вот, например, комплексность, комплексное развитие производительных сил, о котором теперь в Магаданской области столько говорят. В тот последний вечер на Дальнем, перебирая, «перемывая» все свои накопившиеся за поездку впечатления, я думал, что это пока еще ненастоящая комплексность. Ибо понятие «комплекс» всегда означало совокупность, связь. А мы пока имеем дело, скорее, с множественностью направлений в экономике. Развиваются традиционные для области отрасли промышленности и сельского хозяйства, и возникают новые, но координации меж ними еще нет. Нет координации, как мы видели, даже внутри одной какой-нибудь отрасли. Строится промышленный объект, но задерживается строительство жилья, увеличивается мощность электростанции, но сокращаются капиталовложения на строительство ЛЭП, и т. д. В этом смысле, осмелюсь сказать, даже существовавший некогда «Дальстрой» и то был ближе к идее комплексности. Открывалось, к примеру, месторождение — и строилось одновременно все необходимое: морпорт, дорога, электростанция, комбинат, поселок. Возникала нужда в продовольствии — «Дальстрой» организовывал совхоз. Другое дело, конечно, какими методами все это осуществлялось… Сейчас тем не менее в основе поиска ученых-экономистов также лежит принцип самостоятельного, единоначального органа управления. Так, в монографии «Совершенствование регионального планирования в районах Севера СССР» (Москва, 1982), написанной сотрудниками лаборатории экономики и организации промышленного производства СВКНИИ Б. Краснопольским, А. Цуриковым и Г. Ядрышниковым, в качестве такой самостоятельной экономико-организационной системы предполагается ГПКР — горнопромышленный комплекс района, поскольку горнодобывающая промышленность по-прежнему остается ведущей в Магаданской области. Но в данный комплекс включаются еще и другие, обеспечивающие отрасли: топливно-энергетическое хозяйство, машинно-ремонтные предприятия, геологоразведка, строительство и база стройиндустрии, транспорт, сельское хозяйство и т. д. Собственный орган управления ГПКР отвечает за все вопросы, связанные с созданием комплекса и его функционированием. А подчиняться он должен, по мысли авторов монографии, «министерству, руководящему основной отраслью данного комплекса», то есть Минцветмету. Вот такой проект. Насколько он реален и в какие сроки может осуществиться, трудно сейчас судить, потому что в этой же работе, в самом ее начале, сказано определенно: «На современном этапе развития экономики СССР еще не найдены формы в достаточной степени рационального сочетания отраслевого и территориального планирования, при помощи которых в принятии и исполнении плановых решений реализовывались бы народнохозяйственные интересы, являющиеся интересами более высокого ранга, чем отраслевые и региональные». Иными словами, в наличии пока что «ТПК — территориально-промышленный комплекс неполноценности», как расшифровывает один мой друг, писатель, тоже занимающийся этими проблемами… Но даже простая множественность направлений, задача всестороннего развития производительных сил, которую поставила перед собой в последние годы Магаданская область, — это, несомненно, шаг вперед. Ибо это означает, что область уходит от сковывавшей ее в предыдущие десятилетия узкой специализации, перестает быть на положении иждивенца, когда из других районов страны приходилось завозить практически все. Что же касается межведомственной, межотраслевой разобщенности — эта проблема в одной отдельно взятой области, сами понимаете, не устраняется, решается она в масштабах всего государства. И к тому времени, когда отыщутся те самые «формы рационального сочетания» в планировании, учитывающие народнохозяйственные интересы «более высокого ранга», то в Магаданской области уже тоже будет что сочетать, увязывать воедино, верно?..

Чем бы хотелось завершить?.. Перед сном я вышел из домика, постоял на крыльце. Огоньки поселка соединялись в слабое зарево, и я представил на минуту, каким, должно быть, нереальным среди объемлющего мрака выглядит это мерцающее пятнышко с пролетающего высоко самолета. Кругом из сугробов торчали закухтанные лиственнички, по-новогоднему искрился снег, северное сияние светилось призрачно над Дальним — как и восемь лет назад, вот так же в марте. И вот удивительно: ведь неподалеку безостановочно грохотала ДЭСка, но я гораздо позже, только в воспоминании, услышал этот грохот, а в тот вечер как бы отключился — была тишина… «Ни на что бы не отвлекаться, — думал я, — ни на Билибино, ни на Омолон, а сразу сюда и жить бы здесь весь этот месяц, писать… что-нибудь далекое от Чукотки… например, о детстве на Пресне…» Еще я ловил себя на противоречивости желаний: да, безусловно, я хотел бы, чтобы этот поселочек, как и многие другие, известные мне по Северу, выглядел «в идеале»: голубел бы тут за огромными стеклами бассейн, зеленел зимний сад… Но — и не хотел бы… То есть, вернее, так: тогда бы меня сюда не тянуло. Потому что сам-то я любил Дальний именно таким, каким он был и оставался сейчас, потому что он напоминал мне мой Братск 57-го года и нашу замечательную общагу посреди леса, на поляне, а потом Устье Илима и зимовье на берегу Ангары, где жила наша буровая бригада, напоминал Уэлен и мою комнатушку в старом учительском доме, в которой едва умещались койка, стол и стул… Я вспоминал, как снова приехал в Уэлен через несколько лет, его намеревались перестраивать, был фантастический проект, собиравший всех чуть ли не под одной крышей, мне этот вариант не нравился, и я толковал о нем со своими друзьями, которые по-прежнему жили там. Один мой друг был сугубый хозяйственник и рационалист, он упирал на дешевизну проекта, доказывал, что сократятся таким образом коммуникации, которые на Севере обходятся дороже, чем сами дома. Я же, всерьез почему-то уверовавший, что «новый» Уэлен не замедлит осуществиться, говорил с озабоченностью о гармонии с окружающим ландшафтом, о необходимости учитывать национальные традиции эскимосов и чукчей… И вдруг второй мой товарищ, служивший наш спор молча, сказал первому: «Неужели ты не понимаешь? Он просто хочет, чтоб все было, как тогда…» Я, разумеется, пустился возражать, что это не совсем так, сослался даже на «спираль развития», возвращающую нас к старому, но на «качественно новом уровне», — и все это вместо того, чтоб честно признаться себе и им: конечно, кто же из нас, переживший счастливое время в каком-то месте, не хочет, чтоб все оставалось там как тогда?.. Просто я раньше моих друзей уехал с Чукотки и поэтому раньше, чем они, прочувствовал эту ностальгию. А потом и они, тоже очутившись на материке, начали писать в письмах о «светлой и чистой памяти» об Уэлене, о «лучшей части жизни», прожитой там. Да и все мои очерки разве не такие же письма?.. «И пока еще будут на Чукотке такие поселки, — думал я, — и такие люди, как мои друзья, я буду возвращаться…»

Наутро, как и обещал, прилетел Чубов на своем «МИ-8». У него здесь была работа — ставить опоры для ЛЭП. Они лежали вдоль широкой просеки, присыпанные снежком. Сквозь люк в салоне и сквозь метель, поднятую винтами, было видно, как рабочие цепляют опору к болтающимся тросам, как начинает она медленно вставать. Я пристроился на место бортмеханика, надел наушники. Лицо Чубова было сосредоточенным, он не мог видеть, что творится внизу, но в наушниках звучали команды оператора с земли, и по этим командам я чувствовал напряжение Анатолия Васильевича и понимал, насколько ювелирной была сейчас его работа. «Троса натянуты… Десять градусов опора… Тридцать градусов… Сорок… Девяносто! Отрываем… Груз оторвали… Влево четыре метра… Ищут лунку. Висим пока… Вправо метр… Полметра влево… Вперед метр… Стоп! Опускаем… Пошла… Нормально стоит… Распутывают… Все! Вверх уходим, Васильич, уходим вверх!..» Потом мы возвращались в Билибино. Обзор из кабины открывался разом далеко вперед, и в обе стороны, и вниз, и вверх — вот здесь-то и можно было ощутить по-настоящему, что летишь. Но вертолет, казалось, не двигался, парил неподвижно, это земля медленно поворачивалась нам навстречу — снова со своими сопками, редколесьем, одинокими деревьями, речными долинами, белыми округлыми провалами тундровых озер, и снова они, как было написано уже задолго до нас, «вперяли в мысль нашу восторг».

Чукотка, февраль — март 1984