Глава I

«Алексей Михайлович получил имя Тишайшего царя. У него было четырнадцать детей» — так начинал свои лекции об этом царе, поблескивая очками на серьезном лице, В. О. Ключевский.

Если бы старая истина о том, что сущность самодержавия не зависит от той или иной личности царя, еще требовала доказательств, одним из наиболее ярких подтверждений этого явилось бы царствование Алексея Михайловича. Этот царь сам по себе был, по сравнению с другими, как будто и незлобив, и добродушен, не слишком глуп и недаром, должно быть, заслужил свое имя. Но сколько же горя и зла причинило его царствование России! Будет ли царь умен или глуп, будет ли он благороден или подл, все равно фатально и неизбежно проявит себя сущность режима, в самой основе своей уродливая неограниченная власть!

Не человек красит место, если судить по судьбе трона российского, а именно место красит человека. До какой степени однородны, одинаковы оказались все те восемнадцать царей, которые под именем Романовых сменили друг друга на русском престоле! Как мало значения, в конце концов, имели личные свойства и особенности того или иного украшенного короной обывателя на троне!

Алексей Михайлович считался Тишайшим, но именно его царствование ознаменовано сплошными волнениями, бунтами и восстаниями. Именно при нем в самых различных концах России люди доходили до осознания полной невозможности терпеть чрезмерные тяготы. Именно при нем вспыхнуло и широкой волной разлилось восстание Стеньки Разина.

Чуть ли не с первого дня, когда вступил на престол этот толстый, добродушный человек с пухлыми румяными щеками, с низким лбом, кроткими чертами лица и мягкими, веселыми, улыбающимися глазами, начались бурные смуты не только на окраинах, но даже и в самой Москве.

Как жил царь Алексей? Попробуем отрешиться от той случайности, которая называется «государевым званием». Попробуем всмотреться, как текут дни этого недалекого толстого человека.

В отличие от неграмотного Михаила Федоровича, царь Алексей уже кое-чему научился. Он знает, например, церковную службу.

Григорий Котошихин в своей знаменитой книге подробно останавливается на воспитании царя. Он недоволен тем, что «иным языкам» — латинскому, греческому, немецкому — всем, кроме русского, научения в русском государстве не бывает. Он недоволен и тем, что до пятнадцати лет и больше «царевича, окромя тех людей, которые к нему установлены, видети никто не может — таковый бо есть обычай. Даже когда царевич в церковь идут, и тогда около них во все стороны несут особые заслоны, скрывающие их от народа, чтобы не сглазил никто, ибо малолетним дурной глаз особенно опасен».

Алексей Михайлович назывался Тишайшим, но тихость эта была только внешней. Когда царь в великую пятницу оказался недоволен патриархом Никоном, он устроил ему бурную сцену здесь же, в церкви. Он кричит патриарху: «Мужик, сукин сын».

В другой раз, празднуя память Саввы Стороженского в отстроенном им любимом монастыре, он устраивает еще более бурную сцену в присутствии патриарха Антиохийского Макария. Когда чтец начал на торжественной заутрене житие святого обычным возгласом: «Благослови, отце», царь вскочил с поставленного для него торжественного кресла и с диким криком кинулся к чтецу: «Ты что, мужик, сукин сын, читаешь? Какое тебе „благослови, отче?“ Ослеп, что ли? Тут патриарх! „Благослови, владыко“ читать надо!»

«Царь Алексей был мастер браниться изысканной бранью», — констатирует В. О. Ключевский, называющий этого царя «очень славным и приятным человеком, только не на престоле».

Престол перешел к Алексею в его юности. И этому царю при восшествии на престол было всего шестнадцать лет. Мы увидим, что и в дальнейшем еще долго русский престол будет переходить в руки недорослей из дворян.

Быт того времени был до странного убог. Н. Костомаров указывает, например, что даже скамей и табуреток в домах было немного. Кресла и стулья составляли роскошь царского дома и домов знатных бояр, но даже и там были в небольшом количестве. В народе же вовсе не употреблялись.

Зеркал по тем временам также не полагалось, ибо церковь их не одобряла, считая проявлением заморской греховности. Так же точно преследовались какие бы то ни было стенные картины и украшения.

Главное занятие царя Алексея — церковные службы. Великим постом, рассказывают современники, царь обедает только три раза в неделю: в четверг, субботу и воскресенье. В остальные дни Алексей «кушает по куску черного хлеба с солью, по одному грибу и одному огурцу и даже рыбу за все семь недель Великого поста вкушает он всего два раза».

Сверх постов он в обычные дни не ест мясного по понедельникам, средам и пятницам.

Порядок жизни установлен прочно. После долгого утреннего моления приезжают бояре, обязанные всякий день приезжать во дворец справляться о здоровье государевом и бить ему челом. После этого все идут к обедне, длительной и истовой, а когда берутся за доклады и челобитные, настает время обеда. С полудня дела оканчиваются, уступая место обеду, который, при всей скромности своей в дни поста, в праздники включал в себя до двухсот блюд. Любили хорошо покушать наши предки!

После обеда царь спал до вечерни. После длительной вечерни в церкви время отдавалось забавам — скоморохам, гуслярам. Времени на то, чтобы царствовать, у Алексея, собственно, не было и быть не могло. Да этого и не требовалось — всем заправляли бояре.

Эпоха Алексея стоит на рубеже между старой и новой Россией, и в быте этой эпохи странно и причудливо совмещаются старые и новые черты.

Особым шиком в исключительно знатных домах считалось для главы семьи жить в особых покоях и даже обедать отдельно от остальных членов семьи. Именно этого порядка держался в будни и царь. Зато в церковь ходили ежедневно целой толпой: и к заутрене, и к вечерне царь каждый Божий день шествовал в сопровождении всей семьи, целой толпы бояр и думных людей.

Приезжать ко двору ежедневно обязаны были все бояре. Одни, ближайшие, пользуются правом входить в комнату государя, другие, чином пониже, имеют право входить только в переднюю, третьи обязаны оставаться на крыльце, а которые совсем поплоше — те и на крыльцо не имеют права ступить. Но являться к царскому выходу обязаны все. И ежедневно.

На парадных обедах каждое из сотен подаваемых блюд прежде всего должен был отведать повар, за ним — по чину — дворецкий, за ним кравчий и так далее. Только тогда считалось, что кушанье не отравлено. Все блюда подаются разрезанными на куски, чтобы было удобнее брать руками и нести ко рту. Бояре, как и сам царь, остаются во время пира в шапках.

Царские пиры длились долгие часы. Не только из-за обилия яств, но и из-за споров, а часто драк, с какими было неразлучно самое главное — размещение гостей за столом. Ни один из бояр не желает сесть ниже, то есть дальше от государя, чем его предки сиживали. Даже на пирах у простых бояр неизбежно происходили длинные и сложные обряды. Так, хозяйка, поднеся почетнейшему гостю чарку вина, немедленно удалялась, чтобы вернуться для угощения следующего гостя уже в другом платье. Затем снова следовало переодевание в третий наряд для угощения третьего гостя. Такого рода переодевания считались необходимыми для демонстрации богатства хозяина.

Еще больше церемоний было на пирах у царя.

Приглашенные на царев пир должны были приносить с собой дары. Содержание этих даров торжественно излагалось на всеобщее сведение с перечислением всех титулов дарителя. Еще торжественнее возглашалось царское здоровье. Причем при каждой чарке неизменно перечислялся весь длинный титул царя.

Пиры неизменно сопровождались молитвословиями, духовными песнями. Трапеза начиналась молитвой «Достойно есть». Первая чарка во славу Пресвятыя Богородицы Божьей Матери. Вторая — за здоровье царя. Потом за воинство. «Первая — колом, вторая — соколом, остальные — мелкими пташечками». Длинен был список, сопровождающийся пением всем многолетия и даже пением за упокой души.

Молитвенный уклад пиров причудливым образом соединялся не только с разгулом, гуслярами и скоморохами, тешившими компанию выходками и рассказами, часто весьма непристойными, но и с обычными драками и даже убийствами. «Широк русский человек, я бы сузил», — вздыхал в свое время Достоевский.

После обеда полагалось ложиться отдыхать. Этот обычай пользовался почему-то особым народным уважением. Спали после обеда цари, спали бояре, спали, заперев свои лавки, купцы, спала на улице чернь. Не спать после обеда считалось опасной ересью, указывают летописцы.

Некоторые прерогативы в обычном образе жизни царя, по сравнению с боярами, все же представлялись. Супругам в боярской среде не полагалось спать вместе в ночи перед праздниками, воскресеньями, средами и пятницами, а также и в посты. Царю, видно, в интересах государства Российского, разрешалась в этом отношении вольность. По сведениям Костомарова, только на святой неделе цари обыкновенно почивали отдельно от цариц. Но и тогда, «когда царю угодно было спать с царицей, последней об этом знать давалось заранее и назначалось, приходить ли к царю или царя к себе ожидать». На другой день оба ходили в мыльню.

Наряду с убожеством быта существовала и роскошь.

Когда царь Алексей Михайлович выезжал парадно к обедне, выезд совершался как зимой, так и летом, в больших санях. Езда в санях считалась более почетной, чем езда на колесах. Поэтому в торжественных случаях сани употреблялись и летом. Главное духовенство также всегда разъезжало в санях. Так, патриарх Иерусалимский приезжает в собор для посвящения в патриархи Филарета, хотя это было 24 июня, не иначе как в санях.

Царские сани имеют вид длинного ящика, лошади украшены особыми ожерельями, побрякушками и соболями. Поехали!

По обеим сторонам царя у ног на полозьях стоят два стольника, обязанных во время пути поддерживать царскую полость. Сзади, на запятках, стоят два ближних боярина. По сторонам идет толпа придворных и стрельцов с ружьями. Все обязаны быть без шапок, и только ближним боярам разрешается нести шапки в руках. Ура-а-а! Его царское величество изволит на охоту выезжать!

Некоторое представление о придворной жизни при царе Алексее Михайловиче дают цифровые данные: при его дворе состоит свыше четырех тысяч лошадей, к которым приставлено шестьсот конюхов, стремянных, а также приказчиков и чиновных людей, «каковые жалованы денежным жалованьем и платьем погодно, а равно поместьями и вотчинами». Денежные дела Алексея гораздо веселее, чем у Михаила. Для соколиной охоты царя содержат, например, более трех тысяч соколов и около ста тысяч голубиных гнезд для их прокорма. Разумеется, с огромным штатом пышно разнаряженных сокольничих.

Нравы в существе своем те же, что и при Михаиле.

После бракосочетания царя Алексея, например, велено было провести расследование по следующему поводу. Приехавший в Москву грузин Уру-Самбек привез с собой кусок старой льняной ткани. Он уверяет, что это — подлинная сорочка Иисуса Христа, та самая, в которой Христос был распят на кресте. В качестве доказательства указывается на отверстия от гвоздей и даже — самое главное — на следы крови на рубашке.

Этому рассказу не сразу поверили и придумали способ проверить его подлинность. Наложили на неделю пост на всю Россию, причем повелено было приносить присланную святыню к болящим и наблюдать, будут ли чудеса. Долгое время результатов не было, но через год все же насчитали 71 исцеление. После этого все сомнения, естественно, исчезли, и срочно начато было строительство особой церкви Ризы Господней.

Глава II

Когда всматриваешься в дошедшие до нас портреты царя Алексея, вчитываешься в оставленные современниками описания этого дородного румяного человека, кажется, что ошибся, неправильно построил свою жизнь Алексей Михайлович. Ему бы кучером, лихачом быть! До чего бы ценили его дородность и рост в этой должности московские купцы!

— Пожалте, ваше степенство, на американской шведке прокачу! — И вот уже вьются кольцом пристяжные, осанисто выступает коренник, осанисто глядит похожий на него кучер. Эх, тройка, птица-тройка!

Но перед нами не кучер, а царь. Страной правят бояре с Морозовыми во главе. Правят круто, и разоренный, задерганный народ все определеннее пытается разбудить Алексея, как будто уснувшего на троне. Толпы народа все чаще собираются у церквей. Поначалу шепотом, потом все громче, наконец, и вовсе полным голосом заговорили: жить невозможно. Порешили было подать жалобу царю, но до царя добраться и в те времена было невозможно. И вот кто-то из безымянных коноводов толпы предлагает подежурить, дождаться и захватить царя на улице, чтобы всенародно потребовать у него управы на мучителей. Дальше некуда! Жить невозможно! Май 1648 года…

Толстый, румяный Алексей Михайлович благодушно возвращается со своей свитой из Троицкого монастыря. Для моциону, для разгулки царь на этот раз едет верхом…

И вдруг — толпа… Что это, откуда, почему?

Толпа неожиданно окружает царя. Какие-то смельчаки хватают царского коня за узду. Громко кричит, стонет, горько жалуется своему царю люд московский. Обижают бояре народ, налоги несусветные дерут, последнюю скотину забирают у бедных людей. Это все бояре Плещеев с Траханойотовым да Морозов виноваты!

Царь испуган. Он не рискует повышать голос, ласково расспрашивает, в чем дело, и даже пытается успокоить бунтовщиков. И тогда совершается чудо: измученные, истерзанные произволом люди вдруг растрогались. Подумать только: сам царь — и вдруг с ними, простыми смердами, холопишками жалкими, ласково говорит! После громких выкриков, после перечисления всех жалоб на угнетателей народ, услышав приветливое слово, громко благодарит царя, желает ему многолетнего здоровья, низко кланяется.

Струхнувший царь пришел в себя и поехал дальше. Возбужденная благодарная толпа радостно делится впечатлениями о ласковости и приветливости царя. Наивные люди верят, что теперь, когда царь-батюшка все знает, когда он лично обещал расследовать дело, все будет хорошо. Можно со спокойной душой по домам расходиться.

Но только что отъехал царь, как подручные Морозова накинулись на толпу: «А, так вы жаловаться?!» Топчут копытами верноподданных, свистят кнуты по головам жалобщиков, рекой льется кровь.

Способ наглядного преподавания политической мудрости оказался убедительным. Радостная вера, которой только что были полны народные толпы, исчезла, испарилась, выветрилась от энергичных ударов кнутами по головам. Толпа пришла в неистовство и ухватилась за камни. Не ожидавшие отпора усмирители немедленно обратились в бегство. Они успели было спрятаться во дворце, но толпа уже со всех сторон окружила его. Буйные крики с требованием выдачи ненавистных Плещеева и Траханойотова растут, становятся все более угрожающими. Боярин Морозов, старый, осанистый, пытается, выйдя на крыльцо, именем царя успокоить народ, заступиться за Плещеева, но пользы это не принесло.

— А ты сам-то кто?! Ты всему горю и есть голова! Мы тебя давно ищем!

Морозов отступает, скрывается во внутренние покои дворца, где сидит испуганный Тишайший царь, а толпа кидается разносить дворцы Плещеева и Траханойотова, но, не найдя там своих обидчиков, снова возвращается ко дворцу.

В Кремле паника. Спрятавшийся царь вторично высылает представителя. На этот раз двоюродный брат царя Никита Романов взялся уговорить мятежников. Но повстанцы стоят на своем твердо.

— Выдать Плещеева! Давай сюда Траханойотова! Куда Морозова спрятали? — раздаются все громче, все дружней возгласы из толпы.

Дело оказывается серьезным. И так как своя рубашка ближе к телу, испуганный царь соглашается пожертвовать Плещеевым. В сопровождении палача его, по царскому указу, выводят на площадь, чтобы в присутствии народа предать казни. Но народ не хочет больше ждать ни одной минуты. Озверелая толпа уже вырвала Плещеева из рук палача и заколотила его палками до смерти.

Однако гнев народа еще не утолен. На другой день толпа снова у Кремля. Плещеева-то убили, но ведь живы еще другие обидчики. Царь решает пожертвовать и Траханойотовым. На этот раз депутатом высылают князя Пожарского. Траханойотову в угоду народу торжественно отрубают голову. Суда и следствия производить не приходится. «По нужде и закону перемена бывает».

Но и после этого народ стоит на своем.

— Выдать Морозова! От него главное зло! — неотступно кричат в толпе.

Судьба Морозова казалась неизбежной, но мятежников удалось отвлечь от мятежа. Огромный пожар, внезапно вспыхнувший в городе, заставил народ отхлынуть от Кремля. Воспользовавшись этой передышкой, царь наспех берется за реформы. Неугодных, нелюбимых народом бояр целыми пачками смещает с должностей. Царскому тестю Милославскому поручено устроить целую серию пиров, чтобы задобрить население. Но всего этого оказывается все же недостаточно, и тогда царь в полном облачении выходит на площадь и жалобно просит народ простить Морозова. Он обещает отставить его от должностей и молит лишь о том, чтобы сохранить жизнь старика: «Потому что он нам как второй отец. Воспитал и взрастил нас, великого государя. Сердце наше не выдержит этого». Из глаз царя во время речи лились обильные слезы. И, растроганный слезами, много раз обманутый народ снова поверил, и, поклонившись царю, все воскликнули:

— Пусть будет так, как угодно царю.

Кто выдумал, что Москва слезам не верит?! В те годы и долгое время спустя Москва до странности верила слезам.

Московский мятеж не является исключением. Царствование Алексея сплошь насыщено бунтами и восстаниями. Еще задолго до Стеньки Разина произошли большие мятежи в Новгороде и Пскове, где царю пришлось-таки сменить неугодных народу воевод. Восставал народ и в Сольвычегорске, и в Устюге, и во многих иных местах. Да и в самой Москве вспыхивали все новые и новые мятежи.

Особенно ярко сказалось настроение Москвы в так называемой «денежной смуте». В те времена еще не было известно выражение «недостаток дензнаков», но сущность дела от названия не меняется. Смуты и войны разорили государство, и тяжелые налоги не в силах были помочь делу.

Ходячей монеты было в те времена на Руси очень мало. Серебро привозили в Россию иностранцы, которые расплачивались им за покупаемое сырье. Серебряные деньги принимали по весу и перечеканивали на русские деньги (треугольные по форме), а еще чаще на иностранные монеты ставилось русское клеймо, после чего они беспрепятственно шли в оборот.

Но когда русские купцы зажадничали и добились того, чтобы английские купцы были высланы из внутренних городов государства, чтобы им запретили торговать где бы то ни было в России, кроме Архангельска, торговля с Западом, естественно, уменьшилась. Русские купцы, ободренные победой, путем новых происков добились дальнейших ограничений для иностранцев. Английским негоциантам было официально поставлено на вид, что они «люди подлые, никакого доверия не заслуживают, так как они учинили большое злое дело: государя своего, Карлуса-короля, убили до смерти».

Такое вмешательство во внутренние дела Англии, произведенное по случаю английской революции 1649 года, привело к тому, что торговля с Англией и вовсе прекратилась.

Поначалу русские купцы возликовали. Но вскоре оказалось, что денег до такой степени трагически нет, что жалованье ратным людям платить не из чего. Боярин Ртищев посоветовал тогда царю выпустить новые деньги вместо серебряных — медные, которые должны были приниматься населением наравне с серебряными. Но медные деньги не получили хождения «наравне». Добрые люди, совсем как в наши дни, стали серебро припрятывать, и все стали расплачиваться исключительно медными. Цены на товары стали зверски расти. За медный рубль давали в 15 раз меньше, чем за серебряный. Серебряными рублями торговали на углах, сбывая их по дикой цене. Во множестве появились фальшивые монеты.

Правительство делало то, что всегда делают все правительства в таких случаях. Строго предписывалось, чтобы серебряные деньги не смели ценить дороже медных. Особенно старательно расправлялись за подделку, выпуск в обращение фальшивых, так называемых воровских денег. Людям, повинным в этом грехе, старательно заливали горло расплавленным оловом, отсекали руки и прибивали их к стенам денежного двора. Но все эти меры горю не помогли: денежных знаков не было, товары продолжали расти в цене, продукты стали припрятывать.

Трудно удивить чем-то новым видавшую виды, злую и насмешливую старуху Историю!

Царь всемерно прислушивался к ябедничеству и доносам. По общему правилу, служилый человек или помещик, открывший за своим товарищем какой-нибудь грех, получал в собственность часть имения, которое конфисковывалось у уличенного. У царя была целая сеть шпионов, набранных из бедных дворян и детей боярских. Большинство их было из тех, кто сам по доносу других лишился своих поместий.

Их обязанностью было бывать везде: на свадьбах, на похоронах, на гуляниях. Наиболее ловкие переодевались и под видом нищих шныряли среди богомольцев, принимая все меры к тому, чтобы царь знал все, что говорится среди подданных.

Но на этот раз не уследили.

Когда дороговизна дошла до предела, московский народ стал волноваться. В 1662 году народное волнение в Москве вспыхнуло из-за того, что приказные люди стали срывать расклеенные на домах воззвания, обвинявшие бояр в том, что они-де перемены в денежном деле ввели для собственной корысти. Народ не давал срывать воззвания, жестоко избивал приказных, отбирая эти воззвания, и заставлял грамотеев читать их вслух. Прокламации передавались царю — пусть выдаст виновных бояр на расправу.

Когда многотысячная толпа подошла к Коломенскому, где жил Алексей, государь был в церкви. Милославские и Ртищев, чьи имена громче всех выкрикивала возбужденная толпа, немедленно скрылись в самых дальних женских покоях дворца.

Царь был застигнут врасплох и скрыться не успел. К нему обратились с требованием немедленно прочесть одно из сорванных воззваний, которые толпа принесла почему-то в шапке.

— Изволь, великий государь, вычесть письмо перед всем миром. Изменников повели привести, — кричали в толпе.

— Ступайте домой, — ответил царь. — Когда обедня кончится, я этим делом займусь. Нарочно для этого в Москву приеду.

Велико было доверие темных народных масс к царю, импонировавшего людишкам своим торжественным облачением, своим окружением из виднейших представителей духовенства. Велика была привычка слушаться начальства и, хотя и без малейшего повода, благоговеть перед величием царя. Но на этот раз толпа царю не поверила: а вдруг надует? Примеры-то ведь бывали.

Летописцы приводят чрезвычайно характерную сцену, которая разыгралась между убеждавшим народ успокоиться и сыпавшим обещаниями царем и недоверчивой, наученной уже горьким опытом толпой. Царь Богом клялся, что он сразу же после обедни учинит сыск и накажет виновных, но толпе этого было мало. Только после того, как царь торжественно «ударил по рукам» с одним выборным из толпы, народ согласился подождать расследования и спокойно отправился назад в Москву.

Но в Москве в это время действовали другие толпы восставших. Уже грабили дом Морозова, которого в толпе называли главным виновником. Уже новые толпы двинулись из Москвы к царю в Коломенское, и, встретив толпу, возвращавшуюся оттуда, повстанцы убедили их снова вернуться.

— Выдавай изменников! — кричит толпа, снова окружив царя. — Буде добром не отдашь виновных, мы их сами силой возьмем. Не дай погибнуть понапрасну!

Но за это время царь успел собрать стрельцов и приободрился. Подан знак — и вот уже вооруженные люди хлынули на мятежников. Через три столетия, 9 января 1905 года, мы снова увидели ту же картину. Уже корчатся и стонут раненные и растоптанные лошадьми люди, уже уносят убитых и искалеченных. Уже отхлынула в панике обезумевшая от неожиданностей расправы, доверчиво пришедшая к своему царю безоружная толпа. Спокойствие восстановлено. Но, не ограничиваясь жестокой расправой, бояре начинают целую серию разбирательств. Скрипит дыба, свистят кнуты, летят головы… Недаром назывался Тишайшим великий государь.

Погибло свыше 7 тысяч человек. Из них только 200 виновных, остальные все зрители, пришедшие из любопытства.

Глава III

На место Филарета, бывшего патриархом при Михаиле, при Алексее выдвинулся на самое заметное место патриарх Никон.

Никон представлял собой исключительно интересную фигуру того времени. Как будто пьеса с богатой фабулой разыгрывается между Никоном и Алексеем в те дни: тут и пылкая нежность, и своеобразная ревность, и охлаждение, и запальчивость, и месть, и горькие сожаления обеих сторон о разрыве.

Как начался этот «роман» между Никоном и Алексеем?

Крестьянский сын Никита, много вытерпевший в детстве из-за злой мачехи, еще мальчиком убежал из дома в монастырь. Здесь мальчонка научился грамоте и церковной службе, и так как по тем временам образованность такого рода была редкой, юный Никита скоро сделался священником. В 30 лет, потеряв одного за другим всех троих своих детей, Никита постригся в монахи под именем Никона, а заодно постриг в монастырь и свою жену.

Когда он, приехав по делам своего монастыря в Москву в 1646 году, явился к государю, его высокая, статная, характерная фигура произвела большое впечатление на царя. Тишайший царь ведет с ним беседы долгими часами и в знак милости назначает Никона на значительный пост Новгородского митрополита (митрополит Новгородский считался вторым лицом после патриарха). Царь уже в это время пишет нежные письма Никону.

Когда в Новгороде вспыхнуло восстание, Никон не испугался мятежников. Воевода новгородский укрылся было в митрополичьем дворе. Мятежники, ворвавшиеся с дубьем и каменьями, напали и на самого Никона и свалили его наземь. Но и избитый, с лицом, залитым кровью, Никон сумел обратиться к толпе с такими серьезными и спокойными словами увещания, что мятежники послушались его властного тона. После этого царь и вовсе расчувствовался.

Всмотреться в то, как складывались отношения Алексея и Никона, — лучший способ понять психику Тишайшего царя. Всегда обожавший писание писем, доходивший в этом «спорте» до графомании (что выражалось, между прочим, в попытках сочинить не только мемуары, но и стихи), Алексей засыпает Никона целым градом своих грамот. В письмах царь именует его «новым страстотерпцем и мучеником», «возлюбленным своим и содружебником» и даже «великим сияющим солнцем». Отныне Никону поручается ведать не только церковными делами, но и вообще править Новгородом. Царю не жалко!

Когда в 1652 году Алексею захотелось перенести в московский Успенский собор мощи митрополита Филиппа из Соловецкого монастыря, это дело также поручается Никону. Верный замашкам графомана, Алексей считает уместным в данном случае особое письмо покойному митрополиту. Тот давно умер, и трудно предположить, чтобы встал из гроба для прочтения адресованного ему послания Тишайшего царя, но автор усердствует вовсю. Не довольствуясь тем, что написано под его диктовку, Алексей на грамоте, препровождаемой усопшему через Никона, собственной рукой пишет еще и особое приветствие покойнику: «О священное главо, владыко Филиппе! Я, царь Алексей, желаю видети тя и поклонитися твоим святым мощам. Прииде к нам».

Когда Никон исполнил поручение и привез мощи, царь надумал принять меры к избранию Никона в патриархи. В письмах по этому поводу он называет своего любимца «собинным другом, душевным и телесным». Жить в разлуке он не может и не хочет.

Сбор святителей, собравшийся в Москве, свято выполнил желание царя и немедленно провозгласил избранным на пост патриарха царского любимца. Но Никон упрямится. Уже служатся многочисленные молебствия о здравии новоизбранного патриарха, но Никон непреклонен. Он не желает принимать на себя этот сан.

Снова и снова посылает Алексей не только бояр, но и священников уговаривать упрямца, но тот всякий раз отказывается категорически, и одно посольство за другим ни с чем возвращается к царю. Тогда Алексей распорядился силой приволочь в церковь нового патриарха. Уже и приведенный, он все же стоит как столб и по-прежнему отказывается принять патриаршество. Все присутствующие в церкви со слезами валятся на пол, молят Никона согласиться, но он непреклонен. Падает ему в ноги и сам царь, обливаясь слезами. Результат тот же.

Только после очень долгих просьб Никон, наконец, заявляет:

— Называемся мы все христианами, но на деле не исповедуем мы заповедей евангельских. Если вам и вправду надо, чтобы я у вас патриархом был, дайте обет здесь, в церкви, перед иконами клянитесь, что все будете слушаться меня как главного архипастыря вашего и отца.

Требование Никона беспрекословно выполняется. Сам царь, бояре и все духовенство принесли особую присягу. Перед Евангелием и иконами произнесли клятву почитать Никона как отца и исполнять, что бы он ни предложил. Только тогда согласился суровый Никон принять патриаршество.

Хмур и суров был новый патриарх. Духовенство того времени, темное, невежественное, строжайшими мерами преследовалось: снятие сана, заключение в тюрьму, ссылка, цепи. «До чего дошло, — жаловались члены причта, — уже и священнику пьяным напиться нельзя».

Не ограничиваясь крепкой уздой, наложенной на священнослужителя, Никон берется и за саму церковь. Существующие спокон веку обычаи Никон пытается исправить. Священные книги, впервые напечатанные в России при Иване Грозном, были воспроизведены с целого ряда списков вместе со всеми ошибками, которые в них вкрались. Никон сурово берется за исправление ошибок. Не довольствуясь проверкой по рукописям, он обещает взяться за греческие первоисточники, поручает специалистам разобраться в той путанице, которая создалась в течение долгих лет. И — о, ужас! — оказывается, что русские неправильно творят крестное знамение — двумя перстами. По старине креститься следует тремя. Никон ополчается против новин всякого рода. Его задача — вернуться во что бы то ни стало именно к старой, подлинно древней вере. Но все окружающие в ужасе. Для них все шаги Никона представляются нарушением обычаев, новизной и проклятой ересью.

Когда юрьевский протопоп Аввакум получил «памятную грамоту» о необходимости креститься тремя перстами, у него, по его словам, «сердце озябло и ноги задрожали».

Только горячая дружба и любовь царя Алексея могла дать Никону смелость встать на путь борьбы с создавшейся обрядностью. Еще когда Никон был в Новгороде, царь прислал ему так называемую «несудимую грамоту», по которой его власть объявлялась неограниченной — ответственности он не подлежал. Теперь Алексей идет еще дальше. Он не только поручает Никону целый ряд дел, вовсе не относящихся к церкви, например, борьбу с эпидемиями. Он предоставляет Никону, кроме звания патриарха, еще и звание «великого государя», то есть что-то наподобие того титула, который был при Михаиле Федоровиче присвоен Филарету.

Никон оказывается отныне подлинным самодержцем Всея Руси. Он строит все новые и новые монастыри, которые царь щедро наделяет землей и вотчинами. Он поражает толпу пышностью одежды. По свидетельству современников, целые пуды жемчуга, золота, драгоценных камней идут на облачение патриарха.

Чем больше его власть, тем круче и суровее его меры. Никон не останавливается ни перед чем, даже перед тем, чтобы объявить в Успенском соборе торжественное проклятие всем, кто осмеливается креститься двумя перстами.

Народ в ужасе. Двумя перстами крестились даже угодники Божии! А теперь за это патриарх в соборе проклинает!

Но Никон идет и еще дальше. Наряду с ошибками, которые он нашел в божественных книгах, он усмотрел также ошибки, отступления от старины и в иконописании. Иконописцы, увлеченные западной «прелестью», рисуют вовсе не то, что следует. И вот Никон со всем пылом начинает борьбу еще и с иконами. По всем домам, не исключая домов знатных сановников, посылаются люди для отобрания икон нового письма.

Москвичи в ужасе от этого поругания святынь, но решительный Никон приказывает на конфискованных иконах, так как это изображения еретические, выколоть глаза и в таком виде носить их по городу. Самые грозные наказания уготованы тем, кто осмелится писать или хотя бы почитать еретические иконы.

В церкви, в присутствии царя, Никон торжественно предает анафеме всех, кто осмелится держать у себя в доме эти иконы. Во время служения ему приносят огромные пачки икон. Показав каждую из них народу, он бросает их на пол с такой силой, что иконы разбиваются. Никон приказывает разбитые иконы сжечь. Народ в ужасе.

Тишайший царь и сам напуган. Он просит патриарха о снисхождении, о том, чтобы разбитые иконы хотя бы не жгли, а зарывали в землю, но Никон не слушает просьб царя. Он непреклонен.

Разбивая иконы, Никон называет по именам тех еретиков, знатных и сановитых бояр, которые кощунственно держали эти иконы дома. Количество врагов у Никона угрожающе растет. Но он не унимается. На соборе 1656 года изрекли уже проклятие всем неповинующимся церкви последователям двоеперстия. Все пытающиеся спорить подпадают под суровую руку патриарха.

Никон выпускает в свет все новые церковные книги в исправленном виде. Вместо трегубого (троекратного) аллилуйя введено аллилуйя сугубое (двойное). Еще более потрясающее впечатление от того, что в новых изданиях печатается Иисус вместо Исус. В народе глухое волнение доходит до предела. «Зверь лютый», — таково обычное название Никона. Усиливаются толки о близком появлении антихриста, о гибели земли, неизбежной ввиду скорого наступления 1666 года (три шестерки — число звериное!), а Никон все продолжает борьбу — на этот раз с европейской новизной, которая появляется в те годы в быту у бояр. Он приказывает жечь картины, уничтожать музыкальные шкатулки, разбивать зеркала, резать на части ливреи, в которые бояре вырядили свою челядь.

В той атмосфере общей и дружной ненависти, которую питали к Никону представители всех слоев населения, неизменной оставалась нежная любовь к Никону в сердце царя Алексея. Когда боярин Семен Стрешнев из ненависти к патриарху называет свою собаку именем Никон, патриарх немедленно возглашает анафему Стрешневу. Стрешнев в опале. Стоит Никону указать царю на кого-либо из бояр как на своего врага, и вот уже загублен человек: ссылка, опала, а то и кнут или лютая казнь настигают врага.

Но вот неожиданно назревает вдруг ссора между царем и Никоном. Началась она на денежной основе.

Мы видели, как тяжело складывались при Алексее финансовые дела государства Российского, как резко проявились «падение курса» и «отсутствие дензнаков». Царь — это, конечно, помазанник Божий, но жалованье служилым людям платить нечем, а кому нужен такой царь, который не платит жалованья!

В этот тяжелый период Алексей высказал желание воспользоваться огромными монастырскими богатствами, скопившимися в распоряжении патриарха. Никон резко, категорично и решительно отказывает.

Царь обиделся. Как человек бесхарактерный, он, вместо того, чтобы прямо и определенно высказать все, что думает, затаил обиду и стал лишь холодней. Гордый Никон тоже обиделся и стал делать вид, что ему милость царя безразлична, что он вовсе не собирается заискивать. Бесчисленное множество врагов Никона торжествует. Принимаются меры, чтобы раздуть ссору, углубить наступившее охлаждение. Общий тон окружающих резко меняется. Кое-кто из бояр, еще только что трепетавших перед неограниченной властью патриарха, позволяет себе вмешиваться в церковные дела. Никон пишет царю оскорбительное по смыслу письмо. Он, Никон, не допустит такого бесчестия. Неужели царь забыл, кто такой он, патриарх Никон?

Но царя уже успели натравить, ему уже нашептали, что вот-де патриарх из-под твоей государевой воли вышел, тебя, великого государя, ни во что не ставит, неужто ты, царь, этакое над собой издевательство стерпишь?! Растет и усиливается рознь между недавними друзьями. Когда в 1658 году при дворе устраивается большой обед по случаю приезда в Москву грузинского царя Теймураза, патриарха к обеду не пригласили. Более того, когда высокий гость торжественно шествует во дворец, окольничий Хитрово, наблюдавший за порядком, отгоняя палкой напиравшую толпу, хлопнул по голове попавшегося на пути патриаршего боярина, посланного Никоном к царю.

— Я тебе не кто-нибудь, я от патриарха послан, — кричит обиженный.

— Не дорожись патриархом, — отвечает обидчик и снова бьет посланного.

Этого оскорбления Никон перенести не смог. Он посылает царю новое письмо, где требует немедленно учинить сыск и сурово наказать виновного за обиду. Но Алексея уже настроили против его друга. Слабохарактерный царь демонстративно перестает являться на патриаршие богослужения, избегает встреч с ним. Никон ждет, он не показывает вида, но раз за разом ожидание оказывается безрезультатным.

В Успенском соборе совершается чин празднования Положения Ризы Господней, привезенной из Персии. Уж на этот-то раз царь придет в храм, уверен Никон. Но царя нет. Вместо него появляется князь Ромодановский.

— Царское величество гневается. Ни ко всенощной, ни к обедне не придет, — говорит он.

Никон удивлен:

— За что гневается государь?

— Ты, недостойный, оскорбляешь царя тем, что позволяешь себе «великим государем» именоваться. У нас один государь — Алексей Михайлович.

Никон изумлен. Не по своей ведь воле, а по приказу царя стал он называться великим государем! Вот грамота, собственной рукой царя написанная!

— Царское величество тебя почтил, — отвечает Ромодановский, — как отца и пастыря, но ты не понял. И теперь государь приказал сказать тебе, чтобы ты более впредь «великим государем» не писался и не звался.

Патриарх уязвлен в самое сердце. Он ничуть не дорожит почестями и титулами. Не он просил их дать ему, а его просили их принять. Но теперь, когда эти титулы снимают, он примириться с таким унижением не может и не хочет. Отслужив литургию, Никон пишет царю письмо о том, что отказывается от патриаршего чина и звания: «Се отныне отхожу от места и града сего! А ты, царь Алексей, имаши ответ перед Господом Богом о сем дати».

Но обида зашла слишком далеко. Царь вернул письмо без ответа. Тогда Никон после обедни обращается к народу с заявлением о своем уходе: «Я вам более не патриарх. Будь я анафема, если захочу быть патриархом».

Кончив речь, Никон тут же, в церкви, совлекает с себя облачение и надевает черный монашеский клобук. Народ, переполнивший церковь, потрясен. Многие плачут. Другие кричат, что не выпустят его из церкви без государева указа.

Ждал ли Никон, что после его театрального жеста царь не выдержит и придет его просить? Царь, хотя и был ошеломлен резким поступком Никона и даже послал ему сказать, чтобы он не оставлял патриаршества, лично так и не захотел прийти к бывшему своему любимцу, не захотел сказать того ласкового слова, которое могло бы еще помирить поссорившихся друзей.

Никон, сняв с себя мантию, уходит из собора. Он идет пешком в Воскресенское подворье. Здесь он двое суток ждет, что царь, может быть, еще отзовется, поймет, что он сделал. Но царь молчит, и Никон уезжает в Воскресенский монастырь.

Трудно без волнения следить за тем, как меняется тон писем, которыми отныне заполняет свой невольный досуг оставшийся не у дел Никон. Поначалу в своих письмах к царю он говорит о том, что отказывается от патриаршества, даже просит у Алексея назначить ему преемника, чтобы «церковь не вдовствовала». Царь в эти дни тоже, по всем правилам, горько сожалеет о разрыве. Он внимательно следит за тем, что делает Никон, как он возводит постройки в монастыре, копает пруды, разводит в них рыбу, расчищает лес. Царь не только присылает ему деньги на украшение монастыря, но даже разные лакомства.

Но бояре не дремлют. Они слишком заинтересованы в том, чтобы обезвредить властного, почти всесильного Никона. И вот в патриаршем жилище в отсутствие Никона производят обыск. Удар рассчитан правильно. Никон оскорблен до глубины души. Он пишет царю резкое письмо. «Как дошел ты до такого дерзновения?» — спрашивает он государя. И, оскорбленный этим письмом, Алексей прекращает после этого всякие попытки сближения.

Глава IV

Идут медленной чередой серые дни. Никон, так презрительно относившийся дотоле к власти и связанному с ней могуществу, затосковал. Он не находит себе места, не может скрыть острого желания снова оказаться на патриаршем престоле, снова показать себя во всеоружии и отомстить врагам. Он пишет теперь царю, что ушел-то ведь он сам из Москвы, по своей воле, что благодати святой с него никто не снимал, что сам патриарх — не игрушка, которую можно выбросить на произвол. И когда Крутицкий митрополит, им же рекомендованный в качестве заместителя, позволяет себе заменить патриарха во время торжественного хода, Никон выходит из себя, рвет и мечет. Как?! Какой-то Крутицкий митрополит занимает место, которое принадлежит ему, великому патриарху?!

В 1660 году Особый собор из русского духовенства при участии нескольких греческих духовных лиц обсуждает положение. Собор обвиняет Никона в самовольном оставлении престола и присуждает его к лишению священного сана. Но Никон держится все того же гордого тона. «Это не собор, а некое жидовское сонмище!» — пишет он царю. И царь так и не осмеливается привести в исполнение соборное постановление.

Никон на покое. Никон в отдалении. Никон в опале. Но он по-прежнему чувствует себя патриархом с головы до ног. Когда заменяющий его Крутицкий митрополит запретил поминать имя Никона в церквях, опальный патриарх в своей монастырской церковке торжественно возглашает анафему митрополиту, захватившему патриарший престол.

«Не от царей, — пишет он Алексею, — приемлет начало священство, но от священства на царство помазуются. Священство выше царства. Господь двум светилам повелел светить — солнцу и луне. Царская власть в вещах мира сего — сие луна есть, архиерейская власть над душами, как солнце светит!»

Но и эти мятежные речи проходят без последствий для гордого патриарха. Пока его дерзости касаются личных отношений с государем, все обстоит благополучно. Но вот патриарх осмелился осудить способы и приемы управления. Обстановка сразу же резко меняется. С появлением в его речах опасной крамолы судьба патриарха оказывается предрешенной.

Никону посылается программа допроса, особый анкетный лист с предложением заполнить все его пункты. Удар рассчитан безошибочно. Гордый Никон выскажется откровенно и таким образом сам, своей рукой, подпишет себе приговор.

С таким документом в руках боярам нетрудно было создать обвинение против Никона, желающего якобы погубить пастырским проклятием и самого царя, и всю его семью. Царь горько плачет. «Чем виноваты жена моя и дети мои любезные, чтобы подвергаться проклятию?» — жалуется он собору архиереев. Следствие ведут лютые враги Никона. Улик против патриарха нет, обвинение оказывается вымышленным, но в это время сам Никон допускает новую неосторожность. Некий боярин Зюзин в своем письме к Никону советует ему как ни в чем не бывало явиться в ближайший праздник в Успенский собор, занять свое патриаршее место и пригласить по обычаю государя. Стосковавшийся по делу, по былой власти, Никон рад этому предложению. Он убеждает сам себя в том, что о такой встрече мечтает и сам царь. Разве стал бы боярин Зюзин от себя, на свой страх и риск, этакие слова писать?!

И вот Никон внезапно возвращается в Москву. В Успенском соборе идет заутреня с 17 на 18 декабря 1665 года. В 3 часа ночи распахнулась дверь и с шумом является толпа монахов во главе с Никоном. Впереди несут патриарший крест. Никон властной рукой берет посох св. Петра, занимает патриаршее место, и пришедшие с ним монахи поют с видом победителей. Все присутствовавшие в церкви остолбенели. Гордая патриаршая осанка действует на всех по-прежнему. Когда Никон возгласил призыв духовенства к благословению, все стали почтительно и робко подходить к его руке.

Если бы не «крамольные слова» в письмах Никона, подрывающие основы существующего строя, царь, может быть, и обрадовался бы мирному завершению распри, тем более что не так давно Никон писал царю: «Пришли мы к кротости и смирению, неся с собой мир». Но царь испуган. Что-то уже сломалось в его бесхарактерной и дряблой душе, исправить это не в силах даже присутствие Никона. Он посылает бояр, которые от его имени корят патриарха за самовольное возвращение и заявляют: «Уезжай туда, откуда приехал!»

Никон потрясен. Как? Он, патриарх, сделал первый шаг, и вот, вместо того чтобы оценить это, царь гонит его. Ни одной минуты не останется он более среди нечестивцев!

«Отрясаю прах от ног моих!» — гневно возглашает он, потрясая посохом св. Петра.

«Да разметет вас Господь божественной метлой своей!» — возглашает, покидая Москву, Никон, указывая на горевшую в это время на небе, смущавшую умы, похожую на метлу комету.

Никон уезжает к себе, в Воскресенское, в монастырь. Народ смущен его гневными проклятиями. Но при дворе он уже никому не страшен. В пути его догоняют, по приказу царя силой отбирают посох св. Петра, подвергают допросу. Он называет имя Зюзина, призвавшего его в Москву. Зюзина после лютых пыток ссылают в Казань.

Только теперь, с этого момента, окончательная опала Никона начинает губить и само его дело. Ревнители старины на время поднимают головы, становятся смелее. Сосланного было Аввакума возвращают из Сибири в Москву. Впрочем, вскоре новый собор духовенства, состоявшийся в 1666 году, снова меняет линию поведения, и преследование староверов возобновляется с новой силой. Того же Аввакума лишают сана и ссылают, последователям старой веры, стоящим за двуперстие, не только режут языки, но жгут их на кострах.

Никон снова пытается отослать царю длинное и резкое письмо, но до царя оно не доходит. Перехватившие его бояре в восторге: незаменимый материал для суда!

Духовный собор, созванный для суда над Никоном, обставлен исключительно серьезно и торжественно. Никогда еще не бывало такого собора в Москве. Десять митрополитов, два восточных патриарха — Антиохийский и Александрийский — возглавляют собор. Никона привезли ночью, соблюдая тайну. «Не задавить ли меня, как митрополита Филиппа, собираетесь?» — насмешливо спрашивал у приставленной к нему стражи Никон.

Суд над патриархом был представлен как тяжба его с государем. Для всех членов собора было ясно, что оправдать Никона — значит обвинить царя. Приговор предрешен.

Никон остается верен себе. Он входит в зал суда с поднесением креста и добивается этим того, что все члены собора и сам царь вынуждены встать при его входе. Ни на минуту не желает он считаться с тем, что он подсудимый. Он — патриарх! Ему указывают место рядом с архиереями, участниками собора, но это указание он считает оскорблением для себя. Если для него не приготовили особенно почетного места, он вообще не сядет. Восемь часов подряд, все время заседания, стоит он во весь рост, опершись на свой посох.

На обвинения он отвечает обвинениями. Он не желает и пытаться примириться с государем. Полным голосом, резко и зло, высказывает он всю горечь обиды, какая накопилась у него на душе. Резко и грубо обрывает он и членов собора, своих судей. Он ушел лишь от гнева государева, а патриаршества он не оставлял, это ложь.

Ему предъявляют письмо, адресованное им царю, но не дошедшее до него. Царь жалуется на обидные выражения в этом письме, но Никон от ответа отказывается: он писал тайно, и не его вина, что написанное сделалось явным.

Приговор предрешен. Никон объявлен лишенным не только патриаршества, но и священства. В монастырской церкви совершается обряд снятия сана.

— Почему обряд сей совершаете вы тайно, как воры? — спрашивает Никон. — Звали вы меня в патриархи при всем народе, отчего теперь в уголке спрятались?

Восточные патриархи, которым поручено снять с него клобук и панагию, не отвечают. Они продолжают свое дело, безмолвствуя.

— Жемчуга-то с клобука поделите меж собой, бродяги, — презрительно говорит Никон. — Придется вам от меня по несколько золотников.

Оба патриарха — люди серьезные. Они не любят полемики и сохраняют молчание. Свои «золотники» они подсчитают после.

Никона отправили в заточение в Ферапонтов монастырь. Архимандриту дан строгий приказ следить, чтобы Никон никаких писем не писал. Но и во время заточения, после приговора, царь пытается умилостивить грозного Никона, посылает ему деньги, меха, просит у него прощения и благословения. Но Никон отказывается принимать царские дары, отказывает и в благословении, говоря: «Будем ждать суда Божия».

Целые годы еще Никон хранит свою твердость и упорно отсылает назад дары, присланные царем. Но с течением времени заточение сламывает железный нрав Никона. Он изменяется до неузнаваемости. Этот большой человек не в силах жить мелкими интересами. Он рожден для огромных горизонтов. В болоте провинциального быта, в глухом монастыре он опускается до мелких дрязг, постоянных кляуз, пишет бесконечные жалобы на то, что царь послал ему рыбы, а вот яблочков и винограду, небось, не послал. Ослабев, он жадно принимает ныне все гостинцы царя, горько жалуется на малое количество сладостей, кляузничает, ссорится, но и до смерти не хочет расставаться со званием патриарха и только и делает, что вырезает свой титул на стенах, на стульях, на столбах, подписывается титулом патриарха на всех бумагах.

На что только не размениваются, как трагически гибнут крупные люди на Руси!

Глава V

Алексей Михайлович, хоть и без достаточных оснований, но совершенно серьезно считал себя кандидатом на польский престол и старался устроить придворную жизнь по заграничным образцам.

Русским послам за границей вменялось в обязанность описывать все порядки, придворные балы и спектакли. Дворянин Лихачев, отправленный в 1659 году к тосканскому герцогу, в своем донесении подробно описывает «комедию», которую он видел на придворном балу: «Объявились палаты, и, быв, палата вниз уйдет, и того было шесть перемен. И многие предивные молодцы и девицы выходят из занавеса в золоте и танцуют. И многие диковинки делали».

При Алексее Михайловиче, по его почину, впервые проникают в Россию первые проявления роскоши. Вместо прежних кибиток у царя, а за ним и у бояр появляются пышные кареты немецкой работы. Впервые появляются каменные дома вместо деревянных. Стены обивают золотыми кожами бельгийской работы. Появляется немецкая музыка и даже первые комедийные действа. Дотоле театр считался бесовской игрой, но Алексей добился у своего духовника разрешения на эту «богопротивную прелесть». Разрешение выдано ввиду примера, поданого византийским императором. И вот в 1762 году по случаю рождения царевича Петра царь издает указ «Учинить комедию».

Для заведования труппой выписан почему-то лютеранский пастор Грегори. Пьесы ставятся разнообразные: то веселые, то жалостливые. Библейские сюжеты соединены здесь с участием шутов, с балаганными, а часто и вовсе непристойными выходками. Дело пошло на лад. Уже через год у Грегори образовалось своеобразное общество: 26 молодых мещан прислано к пастору учиться комедиантскому делу. Вслед за этим вводится даже и балет. За отсутствием Айседоры Дункан балетные спектакли посвящены тому, как Артаксеркс велел повесить Амана.

Алексей Михайлович впервые надел на себя немецкое платье. В его время все очевиднее завязываются связи с Западной Европой, все явственней чувствуется влияние новой эпохи, те веяния, которые так резко, огнем и мечом, будут утверждаться при его сыне Петре.

Ехидный В. О. Ключевский говорит, что в «преобразовательном движении царь Алексей Михайлович занял неудобную позу: одной ногой крепко упирается в родную православную старину, а другую уже занес было за ее черту, да так и остался в этом нерешительном переходном положении». Когда всматриваешься в густой и крепкий — хоть топор вешай — быт эпохи Алексея Михайловича, поражаешься странной, уродливой смеси древнерусского с европейским.

В 1673 году шведский двор решил послать особое посольство к русскому двору, чтобы выяснить вопрос о возможности союза Швеции и России против Турции. Военный агент посольства, молодой артиллерийский капитан Пальмквист, вернувшись на родину, представил своему королю дневник о пребывании в России, и поныне хранящийся в шведском государственном архиве. К русским и вообще к России Пальмквист относился весьма неодобрительно. «Это нация недоверчивая, несговорчивая, робкая, но вместе с тем надменная, много о себе воображающая и с презрением относящаяся ко всему иностранному, — говорит Пальмквист. — Русские обладают необыкновенной физической силой, но крайне ленивы и охотнее всего предаются разгулу. Ничто не идет более к русскому характеру, как торговать, барышничать, обманывать. Потому что честность русского редко может устоять перед деньгами. Он так жаден, что считает всякую прибыль честной. Русский не имеет понятия о правдивости и видит во лжи только украшение».

Как и всякие показания такого рода, эти имеют очень условное и случайное значение. Гораздо значительнее и интереснее те места дневников Пальмквиста, где он не рассуждает, а рассказывает о том, что видел собственными глазами. К его дневнику, как и к знаменитой работе Олеария, приложены иллюстрации, представляющие очень большой интерес. Здесь изображены и пытки, практикуемые в России, и картина приема царем членов посольства и т. д.

Любопытны детали, касающиеся уже самого приезда посольства в Москву. Шведы перешли русскую границу особой процессией, для которой на каждой станции пришлось заготовлять 440 лошадей. Процессия эта замыкалась особой, «собственной его королевского величества», каретой. По объяснению шведских послов, до сих пор ни одно посольство не брало с собой кареты, принадлежащей королю, и ее присутствием русским делалась как бы особая честь. Впрочем, уже при въезде посольства в Новгород выяснилось, что ворота, через которые должна была проникнуть в город процессия, слишком низки. Пришлось ломать ворота, расширять их, чтобы карета могла протиснуться. При этом новгородский воевода обиделся и категорически отказался отпустить послов в дальнейший путь в этом экипаже. Послам пришлось примириться и пересесть в другую карету…

Трудно совершали путешествия в те времена…

Шведское посольство было встречено в Москве торжественно. 24 полка пехоты и огромное количество кавалерии было выслано для встречи знатных иностранцев. Перед каждой ротой стояли музыканты с бубнами и свирелями и производили страшный шум. Царские приставы явились в сумерках на окраину города, чтобы от имени государя приветствовать прибывших. Они вышли из саней, и бедные шведы горько жалуются, что из-за этого им тоже пришлось вылезать из карет и провести много времени на открытом воздухе, на морозе, пытаясь столковаться через переводчиков.

Пять месяцев продолжалось путешествие послов, но главные трудности встретили их, оказывается, в самой Москве. 8 января 1674 года назначена была первая торжественная аудиенция. И сразу же между шведами и русскими возникли препирательства по вопросам церемониала. Русские требовали, чтобы послы вступили в тронный зал без тростей, без шпаг и с непокрытой головой. Послы согласились трости и шпаги оставить, но обнажать головы отказались, ссылаясь на то, что не имеют инструкций на этот счет. Русские обиделись и заявили, что даже послы римского кесаря не являются на аудиенцию с покрытыми головами. Шведский посол Оксенштерн тоже обиделся и заявил, что раз послов не хотят допустить из-за такой мелочи, то из дела вообще ничего не выйдет. Аудиенция так и не состоялась.

На следующий день переговоры возобновились. Шведы заявили, что они отправят в Швецию особого гонца, чтобы повергнуть дело на рассмотрение своего государя. Конечно, это займет несколько месяцев, но послы подождут, им не к спеху. Послы рассчитывали, что царь, заинтересованный делом, по которому они приехали (вопрос о союзе со Швецией против турок считался срочным), узнав о грозящем промедлении, станет сговорчивее. Но русские оказались хитрее. Раздраженные упорством шведских послов, они стали грубее и не только не разрешили отправки гонца, но, приставив стражу к посольскому помещению, распорядились никого туда не впускать и никого не выпускать. Шведский резидент в Москве Эбершельд, пришедший было в гости в помещение посольства, оказался заперт. Сколько ни просил он о том, чтобы его отпустили домой, просьбы не помогали. Резидент вынужден был поселиться где-то на скамье в прихожей.

На указания шведов, что их подвергают незаконному аресту, русские бояре отвечали:

— У нас такой порядок. Пока послы иноземные у нашего царя на приеме не побывали, никуда их выпускать не полагается. В чужой монастырь со своим уставом соваться нечего.

Игра самолюбий продолжалась.

Через три дня послам был объявлен царский приказ готовиться к отъезду.

— Мы готовы, — отвечает шведский посол и распоряжается укладывать вещи.

В чемоданы наспех запаковываются все подарки, предназначавшиеся русскому царю. Но когда все было уже готово к отъезду, русские бояре вдруг сделались сговорчивее и, отменив прежний приказ, разрешили послать гонца в Швецию за инструкциями насчет снимания шляп.

15 января переводчик Самуил Эфсандер выехал с письмом к Карлу XI. Через три месяца гонец умудрился вернуться с ответом. Побывал ли он в Швеции или пережидал где-нибудь в Ревеле, неизвестно. Но дело было решено. Король Швеции дал свое согласие.

30 марта наконец состоялась долгожданная аудиенция.

Торжественное шествие между двумя рядами стрельцов двинулось из посольского дома к Грановитой палате. Во главе процессии несут подарки, присланные королем и королевой Швеции русскому царю и царице. Всех подарков 32. Состоят они раньше всего из золотых и серебряных вещей. Умывальник, люстра и, как особенное чудо, фонтан, который льет воду «сам собой». Но это не все. Королева шведская — ура! — прислала русской царице часы золотые, ночную юбку и кофту, вышитые серебром и синими шелками, а также прочие женские вещи и «раритеты»…

Но вот послы уже во дворце. Они с изумлением глядят на огромные грузные фигуры бояр в пышных кафтанах и огромных, похожих на ведра, шапках, которые сразу по окончании праздника они должны сдать обратно «по описи».

Царь был милостив. Позволив послам по очереди подойти к своей руке и после каждого вымыв тут же руку, Алексей спросил о здоровье короля. Здоровье короля оказалось благополучным. После этого сокольничий Артамон Матвеев пересчитал подарки, и царь повелел спросить о здоровье самих послов. Здоровье послов оказалось также удовлетворительным. После этого принесли длинную скамью и, усадив на нее послов, приступили к длительной церемонии опроса о здоровье всех членов посольства по порядку. Здоровье каждого оказалось великолепно. Затем каждый из них через переводчика передал свою благодарность царю за милостивый прием, после чего все в срочном порядке удалились, получив приглашение участвовать в царском столе со всеми его сотнями блюд и церемоний.

Деловые переговоры с посольством открылись на следующий день. Долго спорили, как водится, о церемониале. С чего начать: с обсуждения шведских жалоб на прошлое или с обсуждения будущего предполагаемого союза против турок. После долгих споров, взаимных пререканий, укоров и жалоб переговоры наладились. В результате через несколько месяцев работы появился следующий, воистину изумительный договор: «Если царское величество потребует у королевского величества против недруга с этой стороны моря помощи, то может просить надежно. Также если королевское величество станет требовать помощи у царского величества против недруга с этой стороны моря, то также может просить надежно».

Снова длинная процедура целования царской руки, умывания Алексеем рук после каждого поцелуя, снова изнурительные вопросы о здоровье и, наконец, вся процессия поползла в обратный путь, увозя с собой удивленных этим странным русским народом послов вместе с автором ехидных записок о России Эриком Пальмквистом.

Глава VI

Представляет ли эпоха Алексея Михайловича шаг вперед по сравнению с временем Михаила Федоровича? Детали быта дают пеструю картину.

Врачи, какими пытаются заменить знахарей в ту пору, были иноземцы. Настоящие медики в Россию приезжать не желали. Вместо них приезжали авантюристы. По правилам двора, врач должен был еще в пограничном городе доказать свое искусство и кого-нибудь вылечить.

Положение медика при дворе было очень тяжелым. Каждое лекарство он должен был предварительно принимать сам, чтобы «отраву давать неповадно было». От врача требовалось, чтобы болезнь проходила от одного приема. Духовенство считало обращение к медикам делом греховным и боялось, что среди лекарей окажется вдруг еврей, враг Христа. Такой случай произошел, и, к ужасу духовенства, врачом при Алексее Михайловиче оказался еврей. Не отсюда ли пошло название «лейб-медик»?

Особенно тяжело было положение врача, когда приходилось лечить особу женского пола. Врач не имел права видеть больную и должен был угадывать болезнь по рассказам прислужниц. Прикасаться к пульсу, например, можно было только обмотав руку больной полотенцем.

Быт, как видим, почти такой же, как и при Михаиле.

Бояре называли себя рабами царскими и холопишками. Эта же рабья манера перешла даже в обращение одного боярина к другому: «благодетель мой и кормилец», «челом бью, кланяюсь стопам твоим, государя моего», «прости моему окаянству, дозволь моей худости»…

Даже в будничной беседе считалось хорошим тоном, говоря о себе, называть себя «грешным», «нищим», «окаянным», а собеседника «благодетелем», «учителем».

Иностранцы единодушно удивляются тягостному положению, в каком неизменно остается женщина.

На Западе пред женщиной преклоняют колени, а в России считается предосудительным даже вести с женщиной разговор.

Женщина считается не только существом, не имеющим права на звание человека, но даже существом нечистым. Самые благочестивые люди, отмечал Костомаров, были того мнения, что родителям следует почаще бить девиц, чтобы не утратили своего девства. Чем знатнее был род, тем больше строгостей ожидало девушку. Царевны были самые несчастные из русских девушек. Погребенные в своих теремах, не смея показываться на свет, без права и надежды когда-либо полюбить, они только и делали, что плакали и молились.

«Домострой», советовавший жен кулаком по лицу и по глазам не бить, железным и деревянным орудием для того не пользоваться, указывает на необходимость бить жену вежливо, плеткой: «и разумно, и больно, и страшно, и здорово».

Женщина считалась сосудом нечистым. Близость — грехом, перед исполнением которого нужно снять крест и занавесить образа. Даже близость с женой считалась греховной. После ночи, проведенной супругами вместе, полагалось пойти в баню и только после этого — в церковь.

Отношение к браку было делом коммерческим.

Когда царь Алексей Михайлович женился, невесту ему отыскивали тем же способом, к которому прибег в свое время и царь Михаил. Со всей России выписали самых красивых девушек, которых и разместили в Кремле. В ответ на приказ о доставке красивейших девок поместные люди особенной прыти не обнаруживали и их пришлось понуждать новыми напоминаниями и угрозами.

Несмотря на строгое правило, по которому жених до венца не имеет права видеть свою невесту, царь смотрит в тайное окошко, устроенное из особой комнаты, на кандидаток. Он лично выбирает из них трех девушек и поручает особым «экспертам» уже из этих трех выбрать наилучшую.

Так была избрана жена царя — Милославская, которая и подарила царю 14 детей: шесть сыновей и восемь дочерей.

После смерти Милославской Алексей женился на Нарышкиной. В этом браке еще более сказался прогресс в области нравов. Созванных со всех концов Руси невест помещают на этот раз не в закрытых наглухо горницах Кремля, а у боярина Морозова, дом которого устроен более по-европейски. Здесь есть уже и цимбалы, и клавикорды. Кандидаток расценивают не только по весу и по «статьям», но еще и по «разговорному умению» и даже по манерам.

Нравы смягчаются бесспорно и очевидно. Однако семейные нравы отличаются воистину звериной жестокостью. И все же, даже при таких строгостях, женам удается изменять мужьям, и даже существовала целая теория о допустимости любовных связей с иностранцами: «Женщине соблудить с иностранцем простительно. Дите от иностранца родится — крещеным будет. А вот как мужчина с иноверкой согрешит — так дите будет некрещеное. Оно и грешнее — некрещеная вера множится».

Жестокость семейной жизни проявлялась и в боярской, и в крепостной среде. Очень часто жены отравляли своих мужей. По правилам за это полагалось закапывать их живыми в землю, оставляя снаружи только голову. Обреченным на смерть жертвам воспрещалось давать пищу и воду, а для наблюдения ставили специальных сторожей.

Неисчислимы хитрости, которые пускались в ход, чтобы облегчить свою участь. Жена некоего боярина, приближенного к царю Алексею, по злобе к мужу, который ее истязал, донесла, что он умеет лечить подагру, которой царь тогда страдал. Боярин уверял, что он понятия не имеет ни о каких лекарствах, но после порции батогов и обещания смертной казни перестал «отрицаться» и нарвав трав каких попало, сделал царю ванну. Самое интересное, что царю после этой ванны сразу стало гораздо легче, и боярина немедленно высекли за то, что он скрывал такое полезное умение.

Рыцарских обычаев, дуэлей в те времена не знали. Вместо этого бояре, как и простолюдины, дрались «на кулачки». Наиболее утонченным приемом дуэли считался способ, при котором поссорившиеся между собой люди садились на лошадей и, нападая друг на друга, хлестали один другого кнутами. Бились и палками, часто убивая друг друга. Но наиболее распространенным способом сведения счетов и мести являлись доносы, рассчитанные на то, чтобы втянуть противника в тяжбу.

«Русские люди, — пишет в своем труде Григорий Котошихин, — имеют склонность к обману, а больше всего к невежеству. В государстве своем учения доброго никакого не имеют. Царь жалует многих бояр не по разуму их, но по породе, и многие из них грамоте не обучены». Больше всего волнует Котошихина брачный обман: «У которого отца дочь увечна будет, и вместо ее на обманство показывают нарочно сватам служащую девку, назвав ее именем иным и нарядя в платье иное. А буде которая девица ростом невелика, под нее подставляют стулы, потому что видится доброродна».

Других путей к сближению, кроме визита «смотрильщика» или «смотрильщицы», т. е. сватов, в те времена не было… Странный брак знали в те времена!

Трудно судить, какой кучер получился бы из Алексея Михайловича, если б он на этом поприще использовал свое дородство и осанистость, но царем он был плохим. Оказавшись на троне, а не на облучке, он так и не взял в руки вожжи птицы-тройки, в образе которой Гоголь рисовал Русь. Стиль московский был соблюден полностью: царь-пушка, которая не стреляет, царь-колокол, который не звонит, и царь Алексей, который не царствует.

Алексей Михайлович — очень хороший человек, только не для трона. Он был типичным сыном своего века.

Тридцать один год провел на престоле царь Алексей, пока все растущая тучность не свела его в могилу на 48-м году жизни. Он был высокого мнения о себе и, тщась писать стихи, пытался описать для потомства историю своих военных походов. Но нечем вспоминать этого человека. Его главная заслуга сводится к тому, что он впервые надел немецкое платье, впервые стал ездить в немецкой карете и впервые вывез свою жену в театр.

Это осталось и дало плоды. Все остальное бесследно исчезло. Петр, как мы увидим, не его сын. Его дети — хилый слабоумный Федор и больной полуидиот Иоанн.

Старое и новое причудливо сочеталось в психике Тишайшего. То Алексей Михайлович требует от знахарей сведений о чудесных лекарствах, то, в 1650 году, приказывает высылать крестьян в ночь на Ивана Купала собирать травы, а то преследует ведьм и колдунов.

Впрочем, еще одна заслуга есть у Алексея Михайловича — борьба с грубыми ругательствами на Руси. Иностранцы особенно часто говорят о ругани, которая заполняла собой всю русскую жизнь. Грубейшую брань позволяли себе даже духовные лица и монахи в самой церкви. Этому обыкновению следуют также женщины и девицы. Даже родители детей и дети родителей ругают теми же словами.

Царь Алексей делает трогательную, но бесплодную попытку уничтожить матерную брань на Руси. Попытка, как водится, сопровождается кнутами и батогами. По царскому указу снаряжена для присутствия в местах скопления народа особая команда стрельцов. Они обязаны тут же, на месте, строжайше наказывать виновных. Средство, увы, оказалось недейственным: сами же командированные стрельцы выражались «трехэтажно» и «мотивированно». Все осталось, таким образом, по-старому.

Грустные итоги дает жизнь этого всевластного монарха.