Мы ехали в Испанию по железной дороге черед гитлеровскую Германию и Францию. Красный паспорт с испанской визой, моя сильно загоревшая под жарким южным солнцем физиономия и вообще весь вид человека, не привыкшего носить штатский костюм, привлекли пристальное внимание нацистских чинов разных рангов и ведомств в Германии. Зато во Франции, в Париже, где в то время проходила очередная Всемирная Выставка, на меня и моего попутчика-радиста никто не обращал внимания. Мы чувствовали себя свободно, как и многочисленные туристы, наполняющие всегда этот город.

Но вот последняя французская станция —Сербер.

Здесь Пиренеи обрываются скалистым мысом в море, дальше —Испания. Путь туда лежит через мрачный туннель, который начинается почти у самой станции. Я вышел на перрон чистенького вокзала. Горы с трех сторон теснили маленький городок, расположенный на берегу Средиземного моря. Из раскрытых окоп вокзального ресторана доносились аппетитные запахи.

Сытым покоем дышала безмятежная французская земля, а там, за скалистой горой, бушевала воина.

Поезд в Испанию ожидало еще несколько человек. По всему было видно, что эти люди, как и мы, ехали сражаться с фашизмом. Холодно и подозрительно смотрели на нас два французских жандарма, проверявшие документы. Протяжный свисток вывел меня из раздумья. Послышались шипение пара и приглушенный грохот медленно подходившего поезда. Маленький паровоз вытащил из туннеля потрепанный вагон и остановился у края платформы. Пассажиров было немного, и без задержки поезд тронулся в обратный путь, тотчас погрузившись в прохладный сумрак туннеля. Несколько минут во мраке —и мы опять под ярким солнцем. Вот и первая испанская станции Портбу. В станционном здании со стеклянной крышей, сильно поврежденной воздушной бомбардировкой, было пустынно. Здесь не пахло сдобными булками, как в Сербере. На стенах висели красочные плакаты —остались от тех дней, когда переполненные поезда привозили в Испанию иностранных туристов.

Вокзал стоял на площадке, вырубленной в скалистом склоне горы, и от него вниз, к рыбачьей деревушке, круто падала улочка, вымощенная каменными плитами. Только один человек, дежурный по станции, встретил нас на замусоренном перроне станции Портбу. От него мы,узнали, что поезд на Барселону уйдет вечером, часов в семь, теперь же было десять утра. Времени оставалось много.

Ко мне подошли молчаливые спутники. Их было семеро: англичанин Даниэль (он пал потом в бою под Ирупете), двое латышей —Валли и Герт (они попали в 11-ю интербригаду, и последний раз видел я их в бою под Гвадалахарой) и четверо болгар (их я больше не встречал). Мы не знали друг друга, но первое чувство дружбы между нами уже возникло.

По перрону, покрытому битым стеклом и штукатуркой, вышли мы со станции и зашагали вниз.  Простые дома с выгнутыми решетками на окнах, казалось, стояли столетия, истертые каменные плиты, по которым мы шли, были такими же немыми свидетелями прошедших времен.

Внизу, как зеркало в оправе, поблескивала маленькая бухточка, окруженная зубчатыми скалами. Только с юга виднелся узкий выход в открытое море. В граните скал вырублены причалы, к ним жались рыбачьи лодки. В конце улочки, где берег отлого спускался к воде, была маленькая площадь с квадратным фонтаном, у которого росла старая пиния. Под плоском кроной пинии расставлены колченогие столы деревенской таверны. Неотразимой прелестью веяло от всего вокруг, такого простого и будто бы уже знакомого,

— Буэнос диас, сеньорес!—приветствовал нас пожилой испанец, хозяин таверны. Ему очень шли черный берет, широкая белая рубашка и брезентовые рыбацкие штаны, подпоясанные черным шарфом.

Нам сдвинули два стола.

—Есть вино, рыба, фрукты, —предложил он, проводя заскорузлой рукой по выскобленным доскам стола.

—Муй бьен! —ответил кто-то из нас, впервые используя свой скромный запас испанских слов.

В ожидании еды мы молча глядели по сторонам. Мы почти не понимали друг друга, еще не пережили вместе ни горя, ни радостей. Каждый был погружен в свои мысли и чувства. Для нас все здесь было необычным, но вместе с тем Испания казалась уже близкой и даже родной, ведь мы приехали сражаться за счастье ее народа и, быть может, погибнем здесь.

Вода в бухте была неподвижной. Крепко пахло морем. Летали крикливые чайки. Кое-где на скалах росли пинии, их черно-зеленые силуэты четко вырисовывались на безоблачном небе. Хорошо было сидеть молча и смотреть на все это...

Из черного провала дверей таверны вышел хозяин. Он принес два графина мутно-красного вина и, покуривая черную сигару, уселся на корточках возле меня. Хлопнув по колену, спросил: "Интернационалиста?" Я кивнул в ответ. "Камарада!" —протяжно произнес испанец, дружески улыбаясь. Прошло еще несколько минут, девушка принесла нам на деревянном подносе овощи и сковороду, на которой в кипящем оливковом масле шипели куски жареной рыбы. Все принялись за еду, запивая ее кисловатым и терпким вином. Солнце поднялось уже высоко. Тени ушли в скалы, и чаша бухточки теперь была ярко освещена. Из-за угла па площадь вышли двое. На груди тоненького юноши с блестящими, зачесанными назад волосами висела гитара; высокий слепой старик с неподвижным лицом держался за его плечо.

—Буэнос диас, сеньорес! —произнес юноша, и старик, как эхо, повторил приветствие.

Гитарист сел па стул и легким движением тронул струны. В глубине гитары родились тихие звуки —музыкант заглушил их ладонью. Старик стал за его спиной. Едва заметным движением он надавил на плечи гитариста, и тот начал вступление. Тонкие ловкие пальцы быстро перебирали струны, полились звуки. Закончив вступление, гитарист заглушил ладонью последние звуки и тогда запел слепой. Его голос был глух, но приятен, мотив песни печален и необычен для нашего слуха слов мы не понимали.

 Вокруг собрались жители деревушки. В паузах они произносили непонятное звучное слово "оле!". Оно дополняло песню и в то же время казалось одобрением ее. Старик кончил. Музыкантам мы поднесли вина. Медленно выпив, слепой опять подал знак гитаристу. Теперь старик пел плясовую. Гитара буйно звенела, кончиками пальцев музыкант постукивал по деке, и нам слышался стук кастаньет и каблуков танцоров.

Много несен услышали мы в тот день на крохотной площади рыбацкой деревушки. А когда под вечер медленно поднимались к станции, страна казалась нам уже знакомой и близкой.

Поздней ночью мы прибыли в Барселону. Большой город был затемнен. Здесь уже была война и пахло гарью недавно потушенных пожаров. Город бомбили итальянские самолеты, прилетевшие с Балеарских островов.

День мы провели в Барселоне, а ночью опять в путь. На этот раз в автомобиле по прекрасному шоссе. Впереди Валенсия. По этой прибрежной дороге в глубокой древности шли готы, тяжелые римские легионы,и скакала конница мавров. Вот следы римского владычества —триумфальная арка, воздвигнутая в честь какого-то императора, вот грандиозный виадук водопровода. Слева —теплое Средиземное море, справа —бесконечные благоухающие апельсиновые сады, а за ними—гряда невысоких гор.

 Подъезжая к Валенсии, мы увидели итальянские бомбардировщики. Черные клубы дыма поднимались над городом. Слышались глухие разрывы, частая стрельба зенитных орудий. Небо было усеяно белыми облачками от многочисленных разрывов снарядов. Откуда-то с юга появились республиканские истребители, они отогнали итальянцев, и мы, проследив их полет, продолжили путь. На улицах Валенсии уже было много народа, с воем проносились санитарные автомобили. Под пышными, высокими пальмами сквера, как заснувшие слоны, стояли огромные крытые грузовики, застигнутые бомбежкой на пути к фронту.

Шофер подвез меня к отелю "Мажестик",  где размещались советские военные советники.

Здесь я и познакомился с Григорием Сыроежкиным. Меня сразу захватила в плен беспрерывная смена выражений его глаз. То озорные, то задумчивые, то по детски наивные, они заставили меня залюбоваться им. Буйная русая шевелюра, мужественное лицо, словно вырубленное из гранита. Высокий и широкоплечий, он говорил слегка глуховатым, как бы простуженным голосом. Держался просто, скромно, даже чувствовалась и нем какая-то застенчивость, делавшая его еще более обаятельным.

Сыроежкин был старшим советником 14-го партизанского корпуса испанской республиканской армии, и я поступил в его распоряжение. Армейская субординация укореняется в человеке за время военной службы, и поначалу я чувствовал себя не в своей тарелке, разговаривая с новым моим начальником в комфортабельном номере валенсийского отеля "Мажестик". Представляться начальству в такой обстановке мне раньше не приходилось.

Человек, сидевший передо мной, был не по-военному, просто одет, на нем были серые брюки и рубашка с отложенным воротничком без галстука. Внешний вид Сыроежкина никак не соответствовал его должности —советника корпуса.

Испанцы называли его Гриша Грандэ —Гриша Большой. Это прозвище привилось и среди советских товарищей.

Для испанцев было непостижимо, как человек, занимающий высокое положение, не чванится, не придает никакого значения внешним атрибутам, по-простецки разговаривает со всеми и ничем не походит на генералов, знакомых им по старой королевской армии.

В своем неизменном штатском костюме Сыроежкин казался человеком, который вышел из дому на несколько минут. Пиджак и крупнокалиберный пистолет он почти всегда оставлял в автомобиле, где на полу перекатывалось с десяток ручных гранат-лимонок, запалы от которых он носил в портсигаре или небольшом дорожном несессере. Другой пистолет —"вальтер" —находился в заднем кармане брюк. Вряд ли эта огнестрельная "игрушка" могла считаться серьезным оружием в бою! Еще до того, как я впервые увидел бесстрашного разведчика Григория Сыроежкина в Испании, мне довелось многое слышать о его славных делах. Вокруг его имени ходили легенды. И вот стою я перед ним, совеем не "легендарным".

Прежде чем начать со мной разговор, Сыроежкин, как бы прицеливаясь, раза два посмотрел на меня. Затем достал из кармана затрепанную записную книжку, полистал ее и не глядя сказал:

— Значит, ты командовал авиационной частью? Кажется так? Но здесь летать тебе не придется. Да, не придется... —Он помолчал, снова полистал свою книжку и продолжал: —В Испанию присылают летчиков-добровольцев и спустя полгода меняют. Конечно, тех, кто вытащил счастливый билет и не остался в здешней земле. Так-то... Война! А ты не только летчик, но и пограничник, оперативный работник. Здесь такие очень нужны. Здесь найдется для тебя важная и интересная работа. Ну как?

Мне очень хотелось летать в Испании, приобрести боевой опыт летчика, помериться силами с фашистами в воздухе, и я прямо сказал об этом Сыроежки ну.

—Этот вопрос решен дома и перерешать его здесь никто не будет. Ты опытный человек, тебе не двадцать лет... Ну как, согласен? —Он засмеялся своему вопросу.

Действительно, вопрос о моем согласии мог быть поставлен только в шутку. Не возвращаться же мне домой лишь потому, что я лишался возможности сражаться в воздухе.

Заметив на моем лице разочарование, Сыроежкин взял со стола кувшин и наполнил два стакана.

—Пей, уж очень жаркий день сегодня.

Неожиданно он по-мальчишески подмигнул мне. И сразу возникло ощущение старого знакомства и дружбы.

—Хочешь поехать в Мадрид командовать интернациональным разведывательно-диверсионным отрядом?—неожиданно спросил Сыроежкин. —Испанцы называют эти отряды "герильерос", по-нашему —партизаны.

—Он затушил недокуренную сигарету и добавил:

—Они действуют там. —Жест его руки не оставлял сомнения, что речь идет о тылах противника. Правая рука у него выпрямилась не до конца, по-видимому, была сломана и неправильно срослась.

Что ж, Мадрид при всех условиях был местом, куда многие мечтали попасть: о героической обороне испанской столицы говорил весь мир.

День и ночь бомбят, обстреливает артиллерия... В Мадриде не очень выспишься...

—Я согласен...

Григорий одобрительно кивнул и, как старому знакомому, сказал;

—С авиацией расставаться трудно, но ведь и наше дело не хуже, а?.. Знал я одного летчика еще во время гражданской войны. Лихой был летчик. Между прочим, из офицеров царской армии. Иван Егоров, маленький такой, блондин...

Бог ты мои! Он знает Ивана Егорова!

—Это же мой инструктор, учитель. Он выучил меня летать! —задыхаясь от волнения, выпалил я.

Сыроежкин с интересом посмотрел па меня.

—Вот оно что! Значит, ты ученик Ивана. Достойный он человек, с первых дней революции с нами. На польском фронте дрался в 1920 году с французскими летчиками, летавшими на самых но тому времени современных самолетах. А наши —на "гробах" латаных-перелатаных. Одни из этих французских асов и сбил его однажды. Но Егоров уцелел, хотя и потерял половину зубов и основательно покорежил свою физиономию...

Все это я уже во всех подробностях слышал от самого Ивана Ивановича, но все же ловил каждое слово Григория о нем...

Весь этот день провели мы вместе. За обедом Григорий рассказывал о людях мадридского отряда. Он не раз уже ходил с ними "на ту сторону".

—Теперь ты походишь с ними. —Он бросил на меня испытующий взгляд, —Там у тебя будет надежный помощник —советский товарищ Александр Рабцевич. Ои известен здесь под именем Виктор. Старый белорусский партизан, живет в отряде с бойцами. У тебя будет номер в отеле "Гэйлорд", где живут все советские военные советники. Там линия поенной связи: телефон, радио, и я всегда смогу поддерживать контакт с тобой.

Но когда этого потребуют обстоятельства, ты будешь ночевать и в отряде. Знаешь, в Мадриде обстановка такая... как тебе сказать? Ну, не очень надежная: много агентов "пятой колонны", анархисты, троцкисты и всякая другая нечисть... Поживешь, сам увидишь...