Факты! Они как атомы. Или как горные камешки. Смотришь, оторвался один такой, за ним другие. И сдвинулась гора.

Вот ведь какая загадка: когда же все-таки закончилась в этом районе оборона? Считалось, что когда ушел с границы последний солдат, прозвучал последний выстрел.

О Перемышле рассказывали разное. По документам значилось, что героический гарнизон, согласно приказу высшего командования снялся с позиций в ночь на двадцать седьмое июня. Но многие подразделения сражались еще и двадцать седьмого, и двадцать восьмого июня. Одни прикрывали отход основной группы, другие находились на отдаленных участках, и приказ до них попросту не дошел… А поляки в Пшемысле говорили мне, что своими ушами слышали артиллерийскую и пулеметную стрельбу на берегу Сана еще на день позже — до ночи двадцать девятого. Только тридцатого июня — по их свидетельству — раздался последний оглушительный взрыв, а спустя некоторое время — автоматная очередь. И уже затем все стихло.

Наверно, нет более увлекательного занятия, чем разгадка тайны. Кто летит за ней в немыслимые дали, к звездам, кто пробирается сквозь льды на нартах с собачьей упряжкой. Ну а кто роется в архивах, вглядывается с лупой в каждую буквочку, в каждую уже давно стертую временем цифру на документе — и все лишь для того, чтобы раздобыть в конце концов ничтожную толику истины.

«Стрельба!» А что за стрельба, кто ее вел? Может быть, кто-то из наших остался в городе вопреки приказу? Ведь были же, наверно, такие, кто не мог уйти по каким-то обстоятельствам: ну раненые, например? Или отдельные группы бойцов.

Пока мы не знаем их имен. И вряд ли уже когда-нибудь узнаем. Свидетелей остается все меньше…

Однако ниточка протянулась. Нашлись люди в том же польском Пшемысле, дополнившие рассказ своих земляков новыми подробностями. Стрельба велась якобы из недостроенных дотов. Здесь, в городе, их было несколько, но тридцатого — да, да, именно в понедельник, это все хорошо помнят! — стрелял только один дот. Вот этот, под Замковой горой. Нанес он германцам урон немалый: смел на набережной чуть ли не целый взвод, вместе с мотоциклетками, разнес в щепки два или три обоза на подходе к Засанью. И взять его немцы ничем не могли. Тогда ихнее командование отправило на наш берег особую штурмовую группу. Как удалось ей подобраться к доту, — никто не знает. Только грохнул, выбив все окна вокруг, страшный взрыв. И дот рухнул.

«А была еще автоматная очередь?» Да, была. Но тут мнения разошлись. Одни утверждали, что всех, кого гитлеровцы нашли в развалинах еще живыми, они тут же на месте расстреляли. Другие приводят в опровержение рассказ какого-то старика, которого уже нет в живых. Старик этот жил на склоне Замковой горы и видел из окна своего домика, как немцы вытащили из развалин пять или шесть трупов.

Здесь иссякал ручеек факта, и начиналась Легенда. Мучимый сомнениями, я продолжал искать, если уж не имена героев, то хотя бы кого-то из участников обороны, кто знал бы номер части или подразделения, к которой они принадлежали. Может быть, таким образом все же удастся добраться до истины?

Кто-то мне посоветовал заглянуть в картотеку ветеранов войны. С неделю я копался в карточках, вчитываясь в графу: «Участие в боевых действиях». Уже темнело в глазах, отчаянно ныла спина, хотелось все бросить… И вдруг читаю: «Воевал в Перемышле с 22 июня по 3 июля». Причем не одна карточка, а две подряд. Двое. Двое из бывшего Перемышльского укрепрайона, один лейтенант, другой рядовой.

Выписываю их адреса. А потом спохватываюсь. Почему в карточке стоит «по 3 июля», когда мы установили, что последний выстрел в этом районе прозвучал тридцатого июня? Значит, эти двое воевали там еще три дня?

Это оказалось правдой.

…Они всегда были разными. К тому же их разделяло служебное положение: один — Иван — был лейтенантом, командиром дота, другой, Василий — рядовым. Один был непререкаемым авторитетом по всем вопросам — от военного дела до кино или игры в шахматы, он окончил десятилетку и военное училище, другой в свое время едва дотянул восемь классов и на том успокоился. Один отвечал за всех этих восемнадцать бойцов первого годы службы, только еще осваивавших свои боевые посты. И за них, и за всю эту секретную и могучую чудо-технику, за все хозяйство дота, который обошелся государству в немалую копеечку. А второй… Второй, если за что и отвечал, то был-то это всего «дегтярь», правда новенький, с иголочки, как и все в доте. Еще точнее — за половину «дегтяря», поскольку пулеметчиков было по штату положено двое. Но второй, обещанный, еще не прибыл, и Василий управлялся пока за двоих — чистил, собирал и разбирал пулемет, словом, как положено, держал в боевой готовности. Замечаний по этой части ему еще никто не делал.

Но в этот день Василию влетело. Перед вечером лейтенант решил проверить заправку постелей, и он нашел у троих в том числе у Василия плохо заправленную койку, за что и дал по наряду вне очереди. И другим тоже досталось — за грязь в тумбочке, за нечищенные сапоги. Потом объявил, что в связи с антисанитарным состоянием помещения все временно лишаются права на увольнение за пределы зоны. На вопрос, как долго продлится такая кара, лейтенант ответил уклончиво. Мол, все будет зависеть от вас.

А сам ушел. Долго возился в своем «салоне» (бойцы смеялись тайком: курятником вернее бы назвать эту комнатушку-выгородочку), все франтился перед зеркалом. Вышел весь надушенный, в парадной форме, даже со шпорами, но еще мрачный. Подошел к телефону, постоял над ним, побарабанил пальцами по крышке, потом вдруг махнул рукой. «Будут спрашивать, — наказал помкомвзводу, — скажи, пошел в штаб».

Василий не обиделся на него, как другие. Зачем ему увольнительная, когда ни здесь, в местечке, ни в самом Перемышле у него нет знакомых, и все его мысли по-прежнему далеко отсюда, в родном Подмосковье. Там, среди россыпи домиков и домишек, дымит его суконная фабрика. Дышат машины, мягко постукивая ходят валки. Рядом с фабрикой — клуб, бывший хозяйский дом, с лепными потолками, с паркетом из мореного дуба. В этом клубе ему знакома каждая комната — в одной он занимался в струнном кружке, в другой — это когда стал постарше — играл в шашки и шахматы, уже перед армией стал ходить в третью — записался в литкружок. К стихам чудака потянуло. Хоть и грамотой слабоват, а потянуло. Дружки-корешки — свои же, фабричные, чужим он не позволил бы — потешались: ну впрямь чудит парень, ни танцев ему, ни кафе-ресторана не надо, одни стихи в голове. Даже в ревность ударились: «Кто тебе дороже — мы или этот поэт, москвич патлатый, ваш руководитель?» Что им на это ответишь? Да ничего. Только вздохнешь: эх, мол, братцы-кролики, дорогие мои, ни черта вы не понимаете.

И здесь тоже не понимают. Лейтенант раз заметил, что он, Василий, вечером, примостившись у тумбочки, что-то пишет, подошел, не спрося взял листок, прочитал и бросил обратно. Сказал с ухмылкой: «Пушкин, значит. И ручку грызешь совсем как он. Смотри, спрошу за порчу казенного имущества». Ладно хоть другим не рассказал.

Обо всем этом Василий думал, выполняя внеочередной наряд. Перед уходом лейтенант приказал ему пройтись тряпкой по всем помещениям и навести образцовую чистоту. И вот Василий, начав с жилого отсека, ходил, протирал для надежности и без того чистые столы и табуретки, посудный шкаф, у титана задержался, увидев на его никелированном боку свое отражение. Было смешно смотреть: лицо длинное, еще длиннее, чем есть, словно после болезни, и глаза большие, с чистой, как у херувима, голубизной. Его глаза, никуда не денешься. По ним его всегда узнавали — толстел ли, худел ли, менял стрижку, даже если был весь в машинном масле. А с херувимом его еще в детстве сравнивала бабка. Из-за глаз, да из-за тихости…

Потом заглянул в боевые казематы. Но там уже шуровали артиллеристы: протирали стволы, драили приборы. Пулеметчик невольно позавидовал им. Вот где сила! Темно-зеленые, жирно поблескивающие пушки, были нового образца — с лебедками для подачи снарядов и гильзосборниками, с запасными панорамами, с вращающимися, как в зубном кабинете, креслами для наводчика. Стволы были вмонтированы в бронированные шары, которые могли вращаться при наводке на цель и одновременно защищали орудийную прислугу от осколков и пуль. Да, здесь, конечно, укрытие надежнее, чем в бронеколпаке, — подумал Василий, стоя с веником в руке, — но уж больно глухо, ни щелочки. Если и увидишь кусочек природы, то лишь через стекло, в стереотрубу. У него же, в бронеколпаке, в прорезь далеко видно — вправо, влево, даже вверх. Хочешь: сядь и любуйся себе. Днем — окрестными холмами, рекой Сан с кустами и песчаными отмелями, журавлями в голубом небе, ночью — луной и звездами.

Он усердно подметал пол, а его мысли снова унеслись далеко отсюда. Почему люди не договорятся, чтобы жить в мире, без войн? Ведь сколько тратится денег на вооружение. Ведь какой рай можно создать на земле, и этой земли всем хватит, если с умом все делать…

Он стукнулся лбом о железобетонную опору и очнулся. Ругнул себя, потирая шишку: нашел время мечтать. И было бы о чем? Нет уж, пока эти фашисты копошатся под боком, будут и диверсии, и провокации, и разговоры о близкой войне. Только пока об этом — о немцах — прямо у нас не говорят, чтобы, наверно, их не злить. И правильно делают.

Из полутемного тамбура он прошел в склад, где хранились боеприпасы, смахнул — для порядка — пыль с ящиков со снарядами и пулеметными дисками и спустился вниз, в машинное отделение.

Здесь в самом большом отсеке, где на двери углем было написано «Вход посторонним лицам воспрещен!», размещалась силовая, питающая дот электроэнергией. Ведал этим хозяйством машинист из вольнонаемных, живший в местечке неподалеку, худой, узкоплечий мужчина, с вислыми черными с проседью усами, молчаливый и необщительный. Он не любил, когда кто-нибудь заходил к нему без нужды, даже сам командир дота. Но к Василию относился лучше, чем к другим, доверяя ему иногда покопаться в машине.

Сегодня машинист выглядел почему-то мрачнее, чем обычно. Когда Василий, предварительно постучав в дверь, вошел, вернее, протиснулся в силовую, машинист стоял хмурый, насупленный и задумчиво оглаживал рукой новенький двигатель. «Добре, что зашел, — сказал он Василию и, помолчав, добавил — Хворый я, зараз к доктору иду. А ты тут… — машинист сделал неопределенный жест, как бы обвел круг, — доглядай без меня».

В иную минуту Василий порадовался бы оказанному доверию. Но сейчас он прежде всего пожалел этого человека, впервые увидев его таким мрачным и растерянным. «Идите, конечно, идите, — заговорил он кивая. — А я послежу… Не беспокойтесь!»

Машинист стал переодеваться, а Василий вышел, прикрыв дверь. Второй большой отсек в этом подземном этаже занимала установка для очистки воздуха. Пока она еще не работала. На полу были разбросаны какие-то трубы, флянцы, узлы, над которыми обычно возились приезжавшие из Перемышля монтажники. Но сегодня они почему-то не приехали, может быть потому, что их послали на какой-нибудь другой объект. Так уже бывало не раз. Василий не одобрял эту тянучку, поскольку сам привык любую начатую работу доводить до конца. А тут и дела-то было с гулькин нос: если хорошо взяться, то день, ну два — и шабаш.

Вообще недоделок еще много: только наполовину прорыт ход сообщения, не проложен подземный бронированный кабель для связи с соседними дотами и штабом, не было своего артезианского колодца. Но дот все же заселили. Верхняя, боевая, часть была готова, и пока лето, «точку номер семь», как она именовалась в приказе, надо было обживать. А к осени строители подтянут другие коммуникации. Короче, взводу сказали: «Вот отныне ваш дом!» Приказ есть приказ, его не обсуждают.

Василий снова поднялся в жилой отсек, убрал веник и тряпку, умылся. Все уже поужинали и сидели за столом в ожидании отбоя. Кто резался в домино, кто бренчал на мандолине, кто, мусоля карандаш, писал письмо. Василию есть не хотелось, он выпил только кружку чая со сдобной домашней лепешкой — вчера писарь принес ему посылку с бабушкиными гостинцами — посмотрел на часы. До отбоя оставалось пятнадцать минут. А дверь лейтенантского «салона» все была закрыта. «Где же он, — с беспокойством подумал Василий о командире, — такого с ним еще не бывало. — Его даже удивило равнодушие других. — Уж не случилось ли чего?»

Да, случилось. Еще днем лейтенант получил из штаба шифровку, где под строгим секретом предписывалось привести боевые посты в готовность номер один. Предупреждалось, что в случае разглашения тайны виновные будут переданы суду военного трибунала.

Иван не был трусом. И к подобным шифровкам он уже привык. Знал, что время тревожное, что вот-вот разразится война, но не боялся ее. Иногда ему даже хотелось вступить в бой, испытать себя, свои силы. Его кумирами были герои гражданской войны, те, что в восемнадцать лет командовали полками и дивизиями. Вот — судьба! Только в бою выявляется, кто есть кто. Но в себе он уверен. Недаром когда-то пошел в военное училище.

Лейтенант лично проследил за выполнением боевого распоряжения. Собственно говоря, нечего было и выполнять, поскольку в его доте посты чуть ли не с первого дня находились в полной боеготовности, пришлось лишь добавить к имеющимся в рубках припасам еще по одному боекомплекту.

И все же настроение у него испортилось. А еще эта Галка, со своими фокусами. Неделю назад, когда познакомились на танцах, вся так и светилась — и улыбалась, и сама на «дамский» вальс пригласила и, прощаясь, дала себя поцеловать, правда, в щечку. Но вчера, когда снова встретились уже в парке, стала что-то финтить. Села на скамейку в самом людном месте и ни-ни, не то что поцеловать, даже за руку взять не позволила. Тут, мол, народ ходит, и все такое. В дальний угол, в заросли, тоже не пошла, сказала, что боится. «Чего?» — спросил он. Не ответила, только бровью повела. Тьфу, на другую бы плюнул и забыл. Но эта… Нет, в этой было что-то такое, отчего у него замирало в груди. Уж больно хороша. Королева. Волосы как золотая корона. Синие глаза, белая кожа. Словно ее молоком облили.

Бойцы не зря подметили, что он мрачный. Помкомвзвода — ему разрешалось больше, чем другим, — выразил заботу: «Не заболели ли, товарищ лейтенант?» — «Да, заболел! — хотелось ответить. — Но эту болезнь я вышибу из себя, как пустую застрявшую гильзу!» Дав своим подчиненным «разгон», он со строгостью в лице, но, в сущности, бесцельно, послонялся по отсекам, где уже вовсю шла работа, и скрылся у себя в «салоне».

Вдруг он вспомнил, что надо бы, наверно, доложить в штаб о выполнении распоряжения. Но как: тоже шифровкой или же открытым текстом? Зашифровать несколько слов было, конечно, пустячным делом, с этим он справился бы за пять минут. Однако докладывать или нет, что он лишил всех своих бойцов увольнительных? Тут загвоздка, еще влетит от политотдела, скажут, что перегнул. Открытым текстом можно, конечно, все объяснить, но на шифровку принято отвечать тоже шифровкой.

Он думал об этом, а сам одевался: сменил гимнастерку, надел новые бриджи, натянул узкие, в обтяжку, сапоги с высокими каблуками (сам заказывал у сапожника, чтобы прибавить росту), пристегнул шпоры. Надушился хорошим одеколоном, вылив на себя чуть не полсклянки. Поправил перед зеркалом фуражку и вышел.

Нет, шифровать текст ему почему-то не хотелось. «Доложу в открытую!» Он стоял в рубке связи, продолжая раздумывать. И тут его осенила новая мысль: а что если пойти и доложить лично? Предлог он придумает. И разрядится немного. Слишком уж муторно, невмоготу было для него сидеть сейчас в доте. И он, махнув рукой, вышел.

В штабе застал одного дежурного, тоже лейтенанта, своего сокурсника по училищу. «А где начальство?» — «Чаи гоняет, наверно. Служба-то ведь кончена. Тебя что принесло?» — «Хотел доложить о принятых мерах». — «Так можно было и по телефону». Иван слегка покраснел и что-то пробормотал насчет неполадок со связью. Но дежурный, не входя в подробности, записал в книгу, что на точке номер семь все в порядке, затем рассказал пару свежих анекдотов, и бывшие однокашники, выкурив по папироске, распрощались. «Ты сейчас куда — к себе?» — спросил уже на крыльце дежурный. «Да нет еще… — Иван кивнул в сторону поселка. — Нужен мне тут один… товарищ». — «Завтра в Перемышле бал-маскарад, поедем?» — «Поедем… если доживем!»

Продолжая улыбаться, Иван сбежал под горку, прошел через мостик и, сойдя с большака, стал снова подниматься по дорожке, которая вела к домикам, живописно расположившимся на поросшем цветущим шиповником взгорье. Там, в другом конце улицы, жила Галя.

Иван шел к ней. Шел весело, как всегда, когда решение было им принято. Колебания он отбросил в сторону.

Пройдя улицу, он поднялся на высокое резное крыльцо, где вчера расстался с этой гордячкой, как думал — навсегда, и, найдя дверь запертой, решительно дернул бронзовую цепочку звонка. За дверью было тихо. «Неужели нет дома?» Он дернул еще сильнее и углом глаза заметил, что тяжелая штора в окне приоткрылась. Затем послышались легкие шаги. «Она!»

Странная штука жизнь! Иван ожидал чего угодно, только не того, что случилось. Галя, эта гордая галицийская «панночка», еще вчера игравшая в неприступность, сейчас выглядела какой-то растерянной, смущенной. Извинившись за свой вид, — она была в старенькой кофточке, в простой домотканой юбке — девушка взяла своего нежданного гостя за руку и повела его кружным путем, через калитку, в сад. Они прошли, согнувшись, под яблонями, усыпанными уже большими, начавшими краснеть плодами, между густых и цепких кустов шиповника к самому обрыву. Отсюда открывался вид на Сан, на замаскированные под холмики и островки кустарники доты и дзоты, на видневшийся вдали мост с полосатыми пограничными будками.

Галя усадила его на врытую в землю скамеечку и, не спрашивая ни о чем, стала снова извиняться за свой домашний костюм, за то, что не может провести гостя в дом. «У нас уборка… Мы вас не ждали», — говорила она с виноватым видом. Иван понимал и не понимал. Да в этом домашнем платье она еще прекраснее! Ее золотые волосы раскинулись на плечах, на открытой молочно-белой шее нежно дрожит голубая жилка, а губы, не тронутые помадой, свежее и лучше розовых лепестков…

Он пьянел от присутствия этой девушки, от душного, приторного запаха шиповника и акации, от налитых дневным зноем сумерек, окутавших землю. Уже совсем стемнело, и золотой серпик месяца поднялся высоко, а они все сидели и целовались. Галя уже не ломалась, как прежде, но когда он сказал, что сейчас пойдет к родителям просить ее руки, девушка остановила его, пообещав вначале сама подготовить их к этому разговору.

Конечно, если бы Иван не был так упоен своей победой, он заметил бы, что в его поцелуях гораздо больше страсти, чем в ее. Она, скорее, просто разрешала целовать себя, задумчиво глядя в темное, усеянное звездами небо. «Скажи, — вдруг спросила она, — где Полярная звезда?» Иван показал, объяснив девушке, что, согласно поверию, на нее когда-то молились все путешественники.

Девушка погладила его жесткий, густой чуб. «Иди! — прошептала она. — Уже поздно…» И будто услышав ее слова, кто-то крикнул: «Галю! До дома!»

Затрещали кусты, к молодым людям вышел плотный мужчина в темных штанах, заправленных в сапоги, и белой вышитой рубашке. Это был отец девушки. «Командир, значит?» — дружелюбно спросил он Ивана. Подмигнул и кивнул в сторону реки: «Оттуда?» Иван промолчал, роясь в карманах. Вытащил смятую пачку, смущенно спрятал обратно. «Тютюну нема?» — все в том же тоне спросил хозяин. И, дав гостю еще минуту полюбезничать с дочерью, принес из дома мешочек с ароматным самосадом. Иван с удовольствием затянулся, поблагодарив, протянул мешочек хозяину. «Бери! — милостиво сказал тот. — Ще сгодится». И ласково, но решительно подтолкнул гостя в плечо: «А зараз иди, лейтенант, геть!»

Крепок предутренний сон. Особенно если ты лег поздно, после счастливого объяснения с любимой девушкой. Сегодня или, точнее, уже вчера, Иван одержал победу, которая теперь может повернуть всю его жизнь. Галя будет его женой. Он добьется этого, как добился ее поцелуев. И осенью в отпуск поедет с ней в свой далекий волжский городок, родную тьмутаракань. Вот уж, увидев его с этой златокудрой красавицей-галичанкой, дорогие земляки разинут рты!

Конечно, говоря откровенно, он вчера рискнул, отлучившись из расположения на добрых два часа. Но и здесь ему повезло: из штаба никто не звонил, проверяющих не было, словом, вечер прошел спокойно.

Сегодня он отоспится и на утреннем построении объявит об отмене запрета на увольнительные. Пусть ребята тоже погуляют. И за уборку их надо бы поблагодарить — ишь постарались, навели лоск…

С этими мыслями он заснул, чтобы проснуться, как положено по распорядку, в шесть ноль-ноль. Обычно, томимый командирскими заботами, он приказывал ночному дневальному будить его на час или на два раньше, но теперь сделал себе поблажку. Ему хотелось поспать.

Спал он, однако, недолго. Сначала его сморило быстро, и он поплыл в теплых и темных водах, погружаясь все глубже и глубже… И мир со своими страстями исчез. Забылись приказы, распоряжения, благодарности, даже любимая девушка. Только остался нежный и сладкий запах, им была словно пропитана поглотившая его темнота.

Но вдруг из этой приятной и теплой темноты стали проступать какие-то неясные лики. Какой-то горбоносый старик с белой бородой… Женщина в черном, похожая на цыганку… Огромный пес с оскаленной пастью… И Иван проснулся.

«Чертовщина какая-то!» — подумал он и посмотрел на часы. Половина четвертого, можно еще поспать. Иван повернулся на другой бок. Но сон уже не шел. В груди что-то непривычно ныло. И опять перед глазами или в мыслях возникли неясные, уносящие покой лики.

Нет, в привидения он не верил. Все — от реального, от жизни. И он вспомнил, где видел этих мрачных стариков в черном. Вчера, когда он шел от Гали, в темноте проскрипело несколько возов, наверно, кто-то куда-то переезжал. В свете фонаря проплыла высокая фура, нагруженная вещами, и рядом с ней шли двое — старик и старуха, те самые…

Иван засмеялся: вот тебе и разгадка. Он встал и полуодетый, в бриджах и тапочках на босу ногу, вышел через малый западный лаз на свежий воздух.

Было уже светло, но месяц еще не истаял. С реки тянуло прохладным ветерком, запахом водорослей. Где-то далеко за мостом, вероятно в плавнях, громко квакали лягушки. «Раскричались, пучеглазые», — отметил про себя Иван, закуривая. Запах табака напомнил ему вчерашний вечер, и он повернулся, посмотрел на домики поселка на взгорье. Кажется, этот — ее… Но почему-то сейчас о девушке думать не хотелось. В груди невидимым камнем перекатывалось что-то тяжелое. «Почему они квакают? — мысль его вернулась к лягушкам. — Ведь еще рано».

Иван в сердцах швырнул окурок. Дались же ему! Ну квакают и квакают… И вдруг насторожился. Раз они стали квакать раньше обычного, значит их кто-то потревожил. Его ухо сразу как бы увеличилось в размерах. «Так, так… — отмечал он про себя, — не прячутся ли в плавнях какие-нибудь диверсанты?» И решил немедля позвонить пограничникам: пусть проверят. Но тут его остановили новые, уже совсем близкие звуки — шум мотора и собачий лай. Они неслись из-за невысокого плоского холма на той стороне. «Вот тебе и пес…» — мелькнуло без всякой связи.

Хотел засмеяться и не смог. Вернее, не успел. На вершину холма, прямо напротив дота, выползало что-то черное. Танк! «Не выстрелит, — пробовал успокоить себя лейтенант. — Ведь у нас с ними договор…» Полыхнул огонь, раздался свист, затем клекот… Иван упал.

Снаряд пролетел над поляной и разорвался за домиками на взгорье, видимо, где-то неподалеку от штаба.

«Ну, гады!» Иван поднялся, мокрый от росы. В доте уже кричали: «Тревога!» Командир дота пружинисто бросил свое тело в еще зияющее отверстие лаза, нажал ходовую кнопку. Упала защитная решетка, бронированная дверь закрылась, и тут же орудие в западной рубке начало разворачиваться, нащупывать точку прицела.

И вот уже шел пятый день…

За четыре дня, как за четыре года, все и родилось, и утряслось. Теперь не было ни подъема, ни отбоя. Ни приема пищи в положенные часы. Ни учебы в привычном смысле — со строевой и физической подготовкой, с политзанятиями.

Василий уже второй день возился с фильтровальной установкой, пытаясь пустить ее в ход. В первые два дня войны приходилось и отбиваться от фрицев, и вести по приказу штаба огонь по закрытым целям. Были моменты, когда стволы раскалялись, а в боевой рубке ребята дурели от жары и пороховых газов. Командир приставил к огневикам писаря и повара с ведрами, чтобы те отливали угоревших холодной водой. Какой-то умник вспомнил о противогазах, и все тут же напялили на себя маски, да только не помогли они. Не для этих газов предназначали их изобретатели, для других, которых пока еще никто не пускал… В первые дни никто из артиллеристов и пулеметчиков не мог уйти со своего поста даже на час.

И, как на грех, оказалось среди бойцов лишь два слесаря-механика — он, Василий, да еще наводчик с первого орудия. Их снять — все одно, что кошелек переложить из целого кармана в дырявый. «Нет уж, — решил командир, — дырки потом постараемся залатать, когда выпадет час…» И вот он выпал. Отвалили немцы, приутихли. Даже не верилось: ведь уже под самыми стенами толклись, орали — в колпаке-то сквозь прорезь все слышно: «Рус, капут! Сдавайс!» Только «капут», видно, им самим вышел, так просто они, наверно, не отошли бы… Ну командир еще день выждал, потом сказал Василию, чтобы тот занялся недоделанной установкой.

Вот он и занимается. Вчера, когда впервые попытался разобраться в этой штуковине, у него поначалу даже руки опустились. Не видал он раньше таких машин и близко. Работал у себя на фабрике в фетровом цехе, где стояли чесальные и катальные станки, ими он и занимался. А тут… Пожалел, что нет под рукой ни схемки, ни хотя бы книги какой-нибудь, чтоб на мысль натолкнула.

«Кабы знал, где упасть, — соломки бы постелил!» Василий улыбнулся. А с фильтром что-то вроде бы начинает получаться. С мотором разобрался наконец, с трубками — тоже. Теперь остается понять, куда и что подключается. На большом листе с уже ненужным расписанием занятий он разложил все эти трубки и трубочки, соединительные муфты, гайки и болты… «Так, так, — тихо бормотал он себе под нос, — жил такой чудак!»

Он любил, думая, разговаривать сам с собой. Выходило, будто есть в тебе или рядом какой-то другой человек, который всегда тебя поймет и подскажет. А иногда и поругает, но тоже за дело. Ему можно доверить любую тайну: этот не проболтается, не высмеет. И стихи тоже сочиняет… Это брат, двойник, такой же, как и сам Василий, — белобрысый и голубоглазый, только построже и не острижен под машинку, а с волосами, мягко спадающими на лоб.

Василий собрал один блок, другой… Кажется, дело идет. Медленно, но идет. «У того… чудака… говорят, кишка тонка». Это он уже не про себя, а скорее, про приятеля, про того наводчика. Тоже — механик, фланец к фланцу подобрать не смог. Сказал, что специальность свою не любил, все мечтал художником стать. А наводчик хороший, чуть ли не с первого выстрела танк подбил.

В одиночку у Василия дело лучше спорилось. Все детали постепенно становились на свои места, зазоры закрывались. Где не хватало фабричных прокладок, он мастерил самодельные, из тонких суконных штанов, из новых портянок, из того же картонного листа с расписанием. Недосчитался металлической трубки, — заменил трубкой противогаза… «Может быть, чудак… не дурак?»

Закончил монтаж. Включил мотор. Поднес бумажку к вытяжному устройству на стене: бумажка заколебалась. Тянет! Поднялся этажом выше — и там система работала. Прошел по этажам, постоял в боевой рубке, принюхиваясь к еще невыветревшемуся кисловатому запаху дыма. Убедился, как свежеет здесь воздух, и только тогда доложил командиру, что его приказание по мере сил выполнено.

Лейтенант, уже подготовивший очередную шифровку в штаб, посмотрел недоверчиво. Что значит «по мере сил»? Сколько раз предупреждал, что докладывать надо точно и ясно, без всяких там вводных?

Он дал бы разгон этому чудаку, этому «Пушкину», лишь по недоразумению попавшему к нему в дот, если бы… если бы четыре с половиной дня войны не изменили бы в нем что-то. И потому лейтенант просто молча нахмурил свои черные брови и, как был с шифровкой в руке, подошел к вытяжному устройству.

Он приложил бумагу к вентиляционной трубе, выразительно глядя то на нее, то на бойца. Василий стоял не шевелясь, по стойке «смирно». И видел, что взгляд лейтенанта мягчает, проясняется, как воздух в каземате.

«Молодец! Объявляю благодарность!» Эти слова, которые Василий услышал от лейтенанта впервые, заставили его еще больше вытянуться. «Стоит столбом!» — усмехнулся, глядя на него, лейтенант. И опять, будь другое время, он выговорил бы бойцу за нарушение устава, который требует от подчиненного не молчать, а отвечать на благодарность по всей форме.

Лейтенант махнул рукой и вернулся к столу. А Василий еще постоял с минуту все в той же позе, раздумывая, куда ему идти, и решил, что, поскольку задание выполнено, можно вернуться к себе, в бронеколпак.

Нет, что ни говори, а здесь, на верхотуре, лучше, чем в подвале. Пусть там опасность меньше. Но подвал есть подвал, он хорош для мокрицы либо крота, но не для человека. Человеку нужен воздух. И хотя бы полоска неба. Здесь даже смерть принять легче, чем там, в глухом и темном каменном мешке.

Василий надел каску и выглянул наружу. Солнце уже висело над самым холмом, по красновато-зеленой траве стелились длинные тени. Было тихо, как всегда в эти часы еще в то, мирное, время. Так же парила нагретая за день река, плескались на отмели рыбки. Кружились над лугом стрекозы, словно слетаясь на свою вечернюю поверку.

Все было так и совсем не так. Не от заката краснеет трава. И стрекозы вьются не над цветами. Цветов уже нет, остались одни будылья, политые кровью. И пшеница на поле выгорела. Бились тут наши с немцами — не за страх. Когда огнем не осиливали, поднимались в штыковую… Все-то он видел и тоже своим помогал. Его «дегтярь» службу нес исправно, он на него не в обиде. Только страшно было все это…

«Было!» А будет ли еще? Или, получив по морде, фашисты не сунутся снова? Вчера писарь ходил в штаб с донесением, пришел веселый, сказал, что, по сводке, граница в этом районе и дальше, до самого Черного моря, полностью восстановлена. Кто-то ему там в штабе под секретом поведал: вроде бы Гитлер Сталину ноту прислал, мира просит. Потому, мол, здесь и затишье.

Человек верит в то, во что ему хочется. Василий это знал, знал, что если во что-то поверить сильно, всей душой, то мечта сбывается, только не сразу и не легко… И сейчас он тоже хотел, но боялся верить в эту весточку о мире. Ум ее приемлет, а душа что-то в сомненье берет.

С кем об этом поговоришь? Перед ним на мгновение возник его умный и строгий брат. «Как ты думаешь, будем мы еще воевать?» Брат молчал. Василий печально вздохнул.

Нет, он не боялся за свою жизнь. Все едино, человек рано или поздно уходит с лица земли. Просто он ненавидел всякое убийство. Но здесь он должен и будет убивать, жестокий и коварный враг сам вторгся на его родную землю.

«Товарищ лейтенант, вас — „Тула“!» — крикнул телефонист. Иван, прикорнувший на минуту, вскочил. «„Арзамас“ слушает!» — с бравой хрипотцой отозвался он. И поправил на себе гимнастерку. Говорил начальник штаба. На их участке по-прежнему все спокойно, лишь на левом фланге враг предпринимает атаки небольшими группами. «Видно, выдохся…» Начальник штаба кинул ядреное словцо, но все же предупредил, что надо держать ухо востро. «Как у тебя с „поросятами“? „Ветеринара“ не требуется? А то подошлем… И „арбузов“ хватает? Ну-ну! А сорок пятый совсем в покое не оставляйте, посылайте по „арбузику“. Для профилактики!»

Все это было уже знакомо и привычно. Поросятами именовались орудия, ветеринаром — орудийный мастер, арбузами — снаряды. Сорок пятым был квадрат на территории врага, по которому проходила рокадная дорога. За эти дни она была надежно пристреляна, и теперь, по донесениям с НП, немцы уже не решались по ней передвигаться большими колоннами. Лишь иногда в поле зрения наблюдателей появлялась одиночная машина или повозка, накрыть которую с позиции было почти невозможно, тем не менее один-два «арбуза» туда все же летели. Как сказал начштаба — для профилактики.

Разговор взбодрил Ивана, сон как рукой сняло. Начальство довольно действиями командира «седьмой». Нет, впрямую об этом не было сказано. Но Иван понимал и так. Во-первых, с ним говорил не кто-нибудь, а сам начальник штаба. Посвятил в обстановку, замечаний не сделал. И во-вторых, — и это было, пожалуй, самое главное — приказал представить к награде особо отличившихся.

Иван любил оперативность. «Куй железо, пока горячо!» Кто знает, что будет завтра? Вдруг война кончится, и наградные реляции сложат в архив. Или, наоборот, враг снова пойдет в атаку, и тогда уже ему, Ивану, будет не до писанины.

Он сам нашел бланки наградных листов и ушел к себе в «салон». С минуту подумал: с кого начинать представление? О себе писать не принято. Но разве кто-нибудь видел, как все здесь было?

И он решил представить к награде всех — всех восемнадцать своих подчиненных. Помкомвзвода, командиров орудий и наводчиков — к ордену, остальных, в том числе писаря и повара, работавших в бою вторыми номерами, — к медалям. В этом у него был свой резон: никого особенно не выделять, подать весь гарнизон как образцовую боевую единицу. Но была и своя логика: если всех подчиненных наградят, то уж и командира не обойдут.

Он просидел до позднего вечера, заполняя листы. Форма требовала писать пространно. Но Иван к этому не привык. Пришлось придумывать, вместо короткого и ясного «подавил вражескую огневую точку» описывать, что это была за точка, какой огневой мощи, с каким сектором обстрела и т. д. Он морщился, но писал.

Запечатав наградные листы в самодельный пакет, он приказал писарю отнести его немедленно в штаб. Ночью идти было безопаснее, чем днем, когда в небе кружила вражеская «рама», а в кустах на том берегу подкарауливали снайперы. На всякий случай вместе с писарем пошел еще один боец с автоматом.

Мысль о возможной награде не просто воодушевила Ивана. Она подняла его на какую-то новую ступень. Еще несколько дней назад, встречая на улице военного с орденом на груди, он ощущал, как по телу пробегал ток, и его рука сама тянулась к виску. Он с детства был неравнодушен к орденам, знал их историю, часами рассматривал их на картинках…

Так было. А теперь и ему дадут орден. Должны. В бою он действовал грамотно и решительно. Вывел из строя вражеский танк. Разметал несколько колонн. И здесь, на берегу, четко взаимодействовал с пехотой, уничтожил два или три взвода гитлеровцев.

Но это только начало. Главное, что он понял, заключалось для него не в каких-то первых уничтоженных вражеских танках или машинах, а в том, что именно в бою он обретал для себя тот простор и ту свободу, какие, наверное, обретает птица, поднимаясь в воздух. Нет, он предугадал свою стихию: в бою его страсть накалялась до предела, а рассудок оставался холодным и ясным. Страх пропадал.

Иван вышел из дота, как тогда, в те последние мирные минуты. И так же потянулся за портсигаром, но отдернул руку. Здесь курить нельзя!

Но, как бы в насмешку над всеми приказами о светомаскировке, из-за моста в небо взлетела ракета и, вспыхнув, разлилась нестерпимо ярким зеленым светом. Она горела всего несколько секунд. Но почему-то только сейчас он успел рассмотреть, что дома, где жила Галя, нет. Его как смыло. Не было и других, соседних, домов. Маячили лишь черные трубы.

Ракета отгорела и погасла.

Ивану вдруг стало страшно. «А где же Галя, что с ней?» Все эти дни он держал ее в каком-то уголке своего сердца. И был спокоен и горд, защищая от врага землю, на которой она жила. Но то, что он сейчас увидел, словно перечеркнуло все его заслуги.

И тут же страх сменился злобой — на себя, на девушку, на ее куркуля-отца, на внезапно исчезнувшего машиниста… Эти штатские обманули его, провели как воробья на мякине! В тот вечер они, конечно, уже знали, что через несколько часов начнется война, и спешили удрать и увезти свое барахло. Он вспомнил тайную возню в доме, повозку с имуществом, старика и старуху. Так вот оно что значило! А он: «Любовь!»

Иван походил взад-вперед, посмотрел в черное небо с высокими звездами и немного успокоился. К чему сейчас ругать себя, когда уже ничего не изменишь! Да и тогда не изменил бы. Он ведь не Стенька Разин, который возил с собой свою персидскую княжну. И девушка, может быть, сама не виновата, может быть, она и в самом деле его любит? Любит, иначе не целовалась бы.

Нет, он не выбросит ее из своего сердца. Он лучше отомстит за нее. Повернувшись к вражескому берегу, Иван погрозил кулаком. «Только подойдите еще!» Теперь никто из этих гадов не уйдет отсюда живым. И пусть его девушка не увидит, как он бьет врагов, но она еще услышит о нем!

Тяжелый снаряд скользнул по броне, и колпак зазвенел как колокол. Василий ошалело покрутил головой. «Дают прикурить!» На этот раз каша заваривалась посерьезнее. «Ишь, как они ярятся…»

Внизу, в боевых казематах, уже грохотало. Ухали выстрелы, клацали орудийные замки. Артиллеристы, с потными, красными лицами, работали, не слыша друг друга, по одной догадке.

Дот все чаще и чаще сотрясали удары. За каких-нибудь полчаса вражеская артиллерия успела хорошо пристреляться. Чего-чего, а точности у фрицев не отнять. Было несколько прямых попаданий. Но железобетонные двухметровой толщины стены пока выдерживали.

Командир дота шарил перископом, пытаясь обнаружить вражеские огневые позиции. Но немцы хорошо замаскировались. К тому же рассмотреть их мешала густая завеса пыли, поднятой взрывами. Иван начинал нервничать. Приходилось отвечать наугад, тратить снаряды впустую.

Из штаба тоже помочь не могли. На НП с разных концов летели просьбы о корректировке огня. Враг, видимо, готовил решительное наступление и прежде всего хотел подавить или уничтожить доты. «Понятно, — с усмешкой повторил про себя Иван. — Мы для них — как „любимый“ мозоль. Только у них гайка слаба…»

Новый, страшной силы удар встряхнул дот, и все попадали. На стене обозначился излом. Командир вскочил с пола первым, метнулся к стереотрубе. Вдали, из зарослей над дорогой, опоясывающей холм, сизой голубиной стайкой уходил в небо дымок.

Командир приник к окулярам. Прошла минута, другая, и в разлинованном крестом круге сверкнул огонь. Сквозь красное облако Иван разглядел контур вражеского орудия. Большая пушка черным зевом уставилась прямо на дот. «Вот такую они свинью подвезли!» И подумал не без гордости: значит, тогда, в первых боях, он им здорово насолил, если они притащили сюда эту махину. Лейтенант знал, что орудия таких калибров находятся в личном распоряжении генералов, может быть даже маршалов, или, как их там, у них, фельдмаршалов. Но эта мысль лишь еще больше воодушевила его. «Что ж, потягаемся и с фельдмаршалами!»

Он сам сделал расчеты, сам проверил прицел. «Стрелять только по моей команде!» — приказал он. Его уже захватил привычный азарт. Теперь Иван не думал ни о чем, кроме этой «сверхпушки». Подавить ее было делом его командирской чести!

Он даже отвел себе срок: десять минут. Десяти минут ему хватит, чтобы сделать из нее отбивную. Главное — ушла неясность. Остальное зависит от него.

Первые посланные им снаряды разорвались метрах в двухстах от цели. Один врезался в мост, перекрывавший ложбину. Вспыхнула спрятанная в кустах бочка с заправкой.

Немцы ответили. С минуту тяжелые удары сотрясали дот. На мгновение погас свет. С потолка посыпалась цементная крошка. Василий, которому страшно было сидеть одному в своем колпаке, приоткрыл входной люк — на миру и смерть красна! — и заметил, что наводчик, весь белый, словно вывалянный в муке, что-то показывает лейтенанту. Но тот в запарке уже никого не видел и не слышал.

Он готовился взять эту проклятую пушку в «вилку». Последние два его снаряда разорвались уже почти рядом с ней — один правее, другой — левее зарослей. Иван уточнил прицел. «Все, концы, — сказал он себе и взглянул на часы. — Сейчас я ей врежу!» До назначенного срока осталось еще с полминуты…

Он скомандовал: «Огонь!» и приник к окулярам. Увидел, как расступились заросли, взлетела в воздух земля. Но где же пушка? Иван протер рукавом стекло. «Что за чертовщина?»

Невредимая, она выползла из зарослей на дорогу. Вся в грязных маскировочных пятнах, она и впрямь напоминала свинью. А немцы — муравьев. Иван даже задрожал от страха. Но это был страх не за себя, не за своих подчиненных. Он боялся проиграть дуэль, остаться в дураках!

Конечно, где-то в нем говорил и трезвый расчет. Если немцы переведут пушку на новую, тем более закрытую, позицию, то ему и его доту придется плохо. Нет, эту пушку он должен прикончить сейчас, пока она как на ладони. Сейчас… или никогда!

Он лихорадочно крутил лимб, уточняя координаты ненавистной пушки. Только бы она не дошла до поворота! Иван понимал, что у него остаются считанные минуты. Но удача словно покинула его. Он выпускал снаряд за снарядом, и все мимо.

Немцы пока не отвечали, боясь остановиться. Но вдруг, словно угадав, что в доте что-то разладилось, осмелели. Пушка развернулась, из ее пасти вырвался косматый ком огня и дыма.

Ивана толкнуло в спину, отбросило от приборов. Вылетев в тамбур, он попытался подняться, но не смог. Ноги подкосились, голос пропал. Знаком, как немой, он показал подбежавшему к нему наводчику: становись на мое место! И, весь дрожа от злобы на себя, на немцев, на свое бессилие, отвернулся к стене.

Василий, который со своим пулеметом сидел в колпаке пока без дела, спустился вниз, чтобы помочь ребятам. Лейтенанта они оставили в покое. Не до его переживаний. Ну, контузило слегка, нервишки сдали. Ничего, оклемается.

Все: и Василий, и бойцы — запомнили лучше другую сцену, ту, что последовала за этой через каких-нибудь десять, ну самое большее — пятнадцать минут. Наводчик, парень степенный, молчаливый, что-то крикнул, подпрыгнул и захлопал в ладоши. И все вокруг у орудия тоже запрыгали, заорали «Ура!».

Лейтенант, который оправился от контузии, сперва не поверил, поднялся, посмотрел в трубу. Потом обнял наводчика, поцеловал и приказал телефонисту соединить его с «Тулой». Начштаба, оказывается, был уже в курсе дела, ему только что доложили с НП. «Молодец! — похвалил он. — За такое, думаю, одного ордена мало!» Лейтенант закусил губу. Но сказал: «Это не я молодец, молодец мой наводчик. И ему, и расчету полагаются все награды. Но не мне». Так и сказал. И тут же ушел к себе.

Немцы успокоились в этот вечер рано. Всегда в девятнадцать ноль-ноль последний снаряд посылали, как точку ставили, а тут задолго до срока свернули, солнце еще и полпути к вершине холма не дошло. Наверное, расстроились. Или какой другой маневр задумали.

Тихо стало в доте. Василий помнит, что никто в этот вечер ими не командовал. Телефон молчал. Лейтенант заперся у себя в «салоне» — то ли спал, то ли писал наградные листы, в любом случае никто без надобности беспокоить его бы не решился. Писарь, малый аккуратный, привыкший к порядку, ждал, когда лейтенант выйдет, чтобы продиктовать вечернюю сводку в штаб, но так и не дождался. Потом его тоже сморило. И штаб не напомнил о сводке. Если по чести говорить, то никто этого и не заметил. У Василия какая-то беспокойная мыслишка, правда, промелькнула. Но он решил, что там уже про них все известно, нечего зря воду толочь…

Легли без ужина: еда в рот не шла. Выкурили «отвальную» — и в сон.

Трое еще продолжали бодрствовать: помкомвзвода, оставшийся за старшего, пока лейтенант спал, дежурный, или вахтенный, — бойцы называли и так, и этак того, кто на верхотуре охрану нес, и сам Василий, задумавший, пока время есть, заделать хоть как-нибудь, хоть на живую нитку, пролом в стене.

Он чувствовал себя как бы нештатным техником-смотрителем, ответственным за все неполадки в доте. «Конечно, мастер из меня липовый, от бедности, но раз уж лучше его никто из ребят в этих делах не смыслит, — рассуждал он, — то, значит, с меня спросится».

Внизу, в кладовке у строителей, он нашел несколько бумажных мешков с цементом. Все их он решил пока не тратить: мало ли что еще может случиться, да и не хватит цемента, чтобы заделать всю дыру. Он плотно заложил ее, точнее, забил деревянными чурбаками, связал их проволокой, а с выходов замазал цементным раствором. Пришлось потрудиться, особенно снаружи, где ударил снаряд. Все же к полночи одолел.

Утро в доте началось как обычно. Лейтенант вышел из своего «салона» чисто выбритый, умытый, подтянутый. Прозвучала команда «подъем», и все вскочили, сон будто сдуло.

Умывались, пока немец еще молчал, не в доте, а на вольном воздухе, бегали к ручью. Ребята плескались, шутили, только громко смеяться воздерживались, чтобы немец снаряд не пустил.

И командир ходил уже спокойный, серьезный, ни на кого не кричал. Увидел заделанную дыру, спросил, чья работа. Василий не хотел признаваться, сделал вид, что не слышал вопроса, но кто-то, наверно помкомвзвода, выдал. Командир посмотрел на работу, на мастера, усмехнулся и покачал головой. У Василия упало в груди: понятно, мол, самоделок несчастный… «Не знал я тебя», — только сказал лейтенант. И что-то в его глазах засветилось.

Тихое это было утро. Нагрели титан, чайку попили, покурили. А немец все молчал.

И у нас молчали. Обычно с утра из штаба звонили и давали задание согласно донесению с НП. Или указанию свыше. Короче, без работы не оставляли. Но сейчас там что-то медлили. Невольно подумывалось: уж не в самом ли деле мир заключили? Только вслух такой мысли никто не высказывал.

Было уже часов девять, солнце жарило вовсю, снаружи заплату на доте чуть не добела подсушило. Наконец командир не выдержал и приказал телефонисту вызвать штаб. Но соединения не последовало. Сколько ни старался телефонист, аж взмок, ответа не было.

Командир нахмурился. Поначалу он решил, что порвало провод. Наверно, так и было. Но лейтенант, видимо, не захотел при свете посылать связистов искать обрыв, или что-то его остановило. Он приказал только двоим — писарю и одному из бойцов, тем, что всегда вместе ходили в штаб, — идти туда немедля.

Странным показалось Василию и то, что пошел было командир к себе за наградными листами, чтобы писарь передал их в штабе, но тоже передумал и лишь напомнил идти по возможности скрытно.

Иван хмурился потому, что вовремя не отправил в штаб донесение. Следовательно, не получив вчера вечерней сводки из его дота, штаб должен был хотя бы утром запросить о положении дел и уточнить обстановку. Именно этого запроса он, Иван, ждал и хотел честно повиниться перед «Тулой» за свой грех. Впрочем, может быть, виниться и не пришлось бы, смотря как повернулся бы разговор. Командир дота собирался начать его просьбой о повышении награды наиболее отличившимся бойцам — прежде всего, конечно, наводчику, а также еще четверым, в том числе Василию. Такой разговор должен был бы сразу настроить начальство в его пользу: себе, мол, не просит, других отмечает. И вообще, мол, командир бравый, даже ругать как-то неловко.

После вчерашнего Иван сделал для себя один очень важный вывод: от них, рядовых бойцов, во многом зависит успех боя. Не надо все брать на себя, надо давать им тоже возможность проявить свой ум, свою хватку. Ведь недаром же он сам их учил воевать, еще в мирное время…

Иван усмехнулся. «Мирное время», где оно? Откатилось куда-то, даже не верится, что и было. Нет, не ценили мы его. Вернуть бы сейчас эти бескровные войны «красных» и «синих» на маневрах и полигонах, эти стрельбы в тире и метание гранат на стадионе, эти вечера в ДКА с играми и танцами. Снова в памяти встало красивое лицо Гали, звуки какого-то фокстрота или танго. Но он тут же опомнился и вернул себя к своим обязанностям.

Правильно ли он сделал, что послал в штаб связных? Правильно! Так быстрее и надежнее. Полдня может пройти, пока порванный провод найдут и починят. И лучше пусть этим займутся связисты. «Тула» пошлет. Ведь провод мог порвать не только случайный снаряд, а какой-нибудь вполне сознательный двуногий гад, который в любой момент подсоединит его — если уже не подсоединил! — к немецкой линии. И тогда конец всем тайнам.

Но была еще одна, пожалуй, главная причина, почему Иван послал связных. И в ней он не признался бы никому. Его, которого вроде бы уже не испугаешь ни богом, ни чертом, вдруг снова обуял страх. Напугала тишина — долгая, томительная, которую он не мог объяснить ни себе, ни своим бойцам.

Нет, он не верил разговорам о мире. Какой там мир, когда гитлеровцами пролито столько крови! Тут дело в чем-то другом, в какой-то новой хитрости. Или они решили передохнуть после вчерашнего боя? «Что ж, — говорил себе Иван, — такое тоже может статься. Они ведь шли сюда как на прогулку. А мы их свинцом!»

Но каких бы объяснений Иван ни придумывал, тревога в его груди росла. Он никогда не любил тишины. Тишина — это покой, бездействие. Из нее всегда появляется какая-нибудь козья морда, и начинаются неприятности… «Ладно, не надо быть суеверным!» — сердито поправил он себя. Однако и логика не помогала. Если их полевые войска решили отдохнуть, почему действует авиация? Летают же самолеты! Но тоже как-то странно: не обрабатывают, как все эти дни, наш передний край, а пролетают куда-то дальше, в глубину…

«Где они там, не идут ли обратно?» — обращался он уже несколько раз к наблюдателю. Но связных не было. Да и рано, наверное, было им быть: прошел всего какой-нибудь час, а пешком и в мирное время дорога туда-сюда занимала не меньше часа.

Иван мрачнел, беспокойство в его груди росло. Однако прошло еще два часа, а связные не возвращались. И в поле никто не искал на линии повреждений. Он уже жалел, что не послал своих бойцов чинить провод. Сейчас, наверно, линия работала бы.

«Товарищ командир! — раздался сверху испуганный голос, и по ступенькам не сошел — скатился наблюдатель. — Там… там…»

Иван не дослушал и пулей взлетел наверх. Солдат показывал в прорезь. Командир вырвал у него из рук бинокль, взглянул и замер. То, что он увидел, поразило его. Но он стоял молча, не говоря ни слова. Только концы пальцев, впившиеся в бинокль, мертвенно побелели. И по виску из-под фуражки катился пот.

Он увидел в поселке немцев. В центре, где был штаб, развивался на высоком шесте флаг с фашистской свастикой. По дороге шла колонна танкеток, в них победно торчали черные кожаные фигурки. И там, на гребне, в саду тоже виднелись чужие фигурки, шнырявшие по-хозяйски с корзинами в руках.

«Все, конец! — билось тяжелыми толчками у него в мозгу… — А где же наши, „Тула“? От обиды он скрипнул зубами. „Ушли, бросили!“ Теперь ему стало все ясно. Они не могли уйти днем, тогда эти, на танкетках, догнали бы и ударили в спину. Ушли, наверно, ночью, скрытно… „А вдруг еще вернутся?“ Впрочем, что гадать, сейчас надо держать ответ перед самим собой. Но главное — перед своими бойцами.

Что он им скажет, чем объяснит этот внезапный отход? Неожиданным вклинением противника? Однако ночью никто не слышал выстрелов. Лучше так: ушли временно, по приказу высшего командования, оставив в тылу опорные пункты…

Но объяснять ничего не пришлось. Когда он спустился вниз, его уже ждал строй. У лейтенанта отнялся голос. „Ребята, — шепотом сказал он, — мы окружены“. Суровое молчание показало, что об этом все знают. „Что будем делать?“ Но тут же по их лицам понял неуместность вопроса. „К выполнению приказа готовы!“ — ответил за всех помкомвзвода. Лейтенант покачал головой. „Будем драться!“ — уже внятно сказал он. И строй уверенно выдохнул: „Будем!“

Они дрались ожесточенно. Но не так, как дерутся находящиеся в окружении пехотинцы, конники или танкисты, то есть подвижные войска, главная цель которых — пробиться к своим. Вернее, здесь было все, что и у других окруженцев, — и стойкость, и ярость, и безоглядная храбрость, но не было лишь одного — возможности отойти от своего дота. Наоборот, эти железобетонные стены были их единственной надеждой на спасение. Лишь бы они выдержали! А там, смотришь, что-то произойдет: вернутся наши с большими силами и отбросят немцев.

Но стены постепенно рушились, и с ними рушилась надежда. А ожесточение росло. И росла решимость стоять насмерть.

…Вечером второго июля, когда была отбита последняя атака и немцы, утащив с поля раненых, отошли, командир дота, пошатываясь, подошел к стене и начертил еще одну полоску, одиннадцатую по счету. Потом рухнул на койку, посидел, опустив голову. Пошарив в карманах, нашел портсигар, закурил.

Одиннадцать дней войны, из них четыре — в окружении. Сколько суждено им еще продержаться? Иван прикинул, что у него осталось в активе, и горько усмехнулся. Одно орудие, один пулемет. И всего семь бойцов.

Голова командира клонилась и от усталости, и еще больше от тяжелых мыслей. Каждый день приносил потери — и в людях, и в технике. Счет им открылся еще в тот несчастный вечер, когда он послал связных в штаб. Так и неизвестно, куда делись те двое, наверное, напоролись на вражеское охранение.

На следующий день, уже к вечеру, немцы обнаружили, что в доте остались „красные“, и через звукоустановку предложили сдаться. Обещали сохранить жизнь. Ответом были несколько снарядов, разметавших их танкетки на подступах к селу. Но фашисты, не ожидавшие такого ответа, разозлились и, протрудившись всю ночь, отыскали помпу, подававшую воду в дот, и вывели ее из строя.

Теперь воду приходилось добывать с риском для жизни. Бросали жребий — обгорелой спичкой или монетой — кому идти к ручью. Тех, кому выпадала эта доля, нагружали канистрами, банками, котелками, плотно приторачивая их, чтобы не гремели. Осторожно открывалась дверь, и водоносы уходили в темноту. Но окрестность заливал ослепительный свет ракеты, водоносы камнем падали на землю. Первый же из таких походов стоил жизни еще одному.

А дальше? Дальше противник, видимо, уразумев, что этот орешек расколоть не так-то просто, предпринял новый маневр. Его артиллерия принялась обстреливать каждую амбразуру. Стреляли для большей точности не таясь, прямой наводкой. Но силы уже были слишком неравными. И вот прошло еще три дня. Итоги печальные. Одна амбразура уже молчит: орудие заклинило. Бронированный колпак снесло вместе с пулеметом. Хорошо хоть пулеметчик уцелел: повезло, выбросило волной в ходовой люк, только ребра намяло… Электростанция вышла из строя: перебило проводку, теперь чини не чини, толку все равно не будет. Лейтенант распорядился изготовить коптилки из бинтов и ружейного масла. Было два аккумулятора: один отдал в боевую рубку, другой поставил у себя.

„Ослепли, оглохли… Но еще живем!“ Эта мысль немного взбодрила Ивана. Где-то он читал про какой-то знаменитый форт, который держался под огнем неприятеля чуть ли не полгода „Значит, можно?“ — спросил он у себя. Но тут же посмеялся: другие времена тогда были. Другая точность, другая сила огня. „Сейчас они месяц за один наш день не сменяли бы! А у нас их одиннадцать!“ Ему попался на глаза телефонный аппарат. Уже ненужный, в пыли, он валялся под столом и все же напомнил Ивану недавнее: сводки, донесения, разговоры с „Тулой“… Сколько бы благодарностей он заслужил за эти дни? Иван уже спокойнее подумал о своем начальстве. Если он выживет, то когда-нибудь узнает обстоятельства отхода штаба. Вдруг окажется, что и впрямь не могли ему сообщить… Нет уж, совсем простить — не в его натуре. Вот он, Иван, разбился бы, а сообщил всем. Ну да ладно, черт с ними, с этими мыслями.

Не наград бы он сейчас просил, а людей. Убитых, к счастью, больше пока нет, все раненые и контуженые. Но ему, командиру, от этого не легче. Да и здоровым бойцам тоже. Нужно ухаживать за лежачими — лечить, давать есть, пить. Где время и силы заниматься с ними, когда сейчас на счету не то что каждый человек, а каждая нога и рука.

„Ну если так считать, по рукам и по ногам, — поправил себя Иван, — то, кто знает, может, и не семь активных бойцов наберется, а больше?“ И он подумал, что еще не знает о самочувствии трех раненых сегодня утром. „Пусть уж простят, не до них было“.

Он бережно потушил окурок, положил его обратно в портсигар и пошел в жилой отсек.

В чадном, тяжелом воздухе плавал тусклый одинокий огонек коптилки. Слышался храп и стоны, кто-то бормотал во сне. В полумраке командир различил блеск металла: спали в обнимку с оружием, готовые к бою. Это были здоровые.

Иван прошел в дальний угол, к раненым. Они лежали на матрацах, кинутых на пол. Один из бойцов стоял на коленях перед товарищем и поил его из кружки. Раненый, приподнявшись на локтях, пил судорожными глотками, проливая воду. Командир узнал в нем наводчика, того самого, который вывел из строя немецкую пушку.

И наводчик узнал своего командира. Но взглянул на него не с укоризной, как того ожидал Иван, а виновато, словно оправдываясь за свое состояние. Его товарищ, напоив раненого, поправил подушку, и тот с тихим стоном упал на нее, закрыл глаза.

„Что с ним?“ — спросил командир. Боец обернулся, вскочил. Это был Василий. Он молча показал на живот и сокрушенно покачал головой. Иван все понял.

„Сам-то как?“ — снова, но уже шепотом спросил лейтенант.

„В башке маленько еще шумит, — прошептал он в ответ. — Но жить можно“. И улыбнулся. Лейтенант угрюмо, отводя взгляд, показал ему на других раненых: а как с ними? Василий пожал плечами; не доктор, мол, не знаю. Иван хотел спросить, что им надо, но не спросил, поймав себя на мысли, что вопрос этот сейчас праздный. У него не было ничего, кроме власти над этими людьми, да и власти-то уже почти нереальной. Он подумал, что будь он сейчас на месте этих несчастных, лежащих на полу бойцов, наверно, ничего бы не изменилось и все продолжали бы воевать так, как они воевали до сих пор…

„Браток… Покурить…“ — со стоном донеслось из угла. Василий шагнул к стонущему. Это был все тот же наводчик. Глаза его закатывались. „Хоть разок дыхнуть… перед смертью“.

Василий беспомощно осматривался. Сам он не курил, придется будить кого-нибудь. Но кого, все и так собирают в карманах махорку по крупинке?

Командир приказал ему идти за ним. Привел к себе, достал из-под подушки мешочек с остатками табака-самосада, отсыпал себе в портсигар на несколько закруток, остальное отдал Василию. „Чтоб на всех хватило!“ — предупредил он. Солдат благодарно закивал.

„Отдать им аккумулятор? Нет, пока обойдутся“. Но велел зажечь еще плошку. „А то там…“ — Он хотел сказать „как в могиле“, но спохватился. Он не любил таких слов. И не любил темноты. Потому и не отдал в казарму свой аккумулятор.

На другой день немцам повезло с самого начала. Два тяжелых снаряда попали в амбразуру, что называется. в самое яблочко. Бронированный шар, вышибленный из гнезда, повис на проволоке.

И тут же, словно почуяв легкую добычу, немцы вышли из укрытия и в полный рост, бегом, двинулись к доту.

А он молчал.

В образовавшийся пролом было хорошо видно, даже без бинокля, как веселые разгоряченные гитлеровцы бегут по полю. Их радостная, гогочущая толпа напоминала участников какого-нибудь марафона, приближавшихся к заветному финишу. Некоторые на бегу снимали с себя каски, противогазы и прочую амуницию…

Иван смотрел молча, закусив губу. Мозг его лихорадочно работал. Что делать? Пальнуть в них из автомата? Бросить гранату? Не достанет, они еще далеко. Решиться открыть дверь и пойти в штыковую… Командир дота посмотрел на собравшихся в рубке бойцов. Сюда пришли все ходячие, даже раненые. Девять человек, он десятый. А сколько врагов? Наверно, с полсотни. И вон какие у них морды раскормленные…

„Лихо идут!“ — сказал кто-то сзади. Командира как подстегнуло. „Что стоите!“ Он выругался и стал поспешно готовиться к бою. Двоих послал наверх: открыть заложенный бревнами и мешками с цементом вход в бывший колпак. Двоим приказал подносить боеприпасы. Двое с автоматами стали у пролома. Двоих легкораненых назначили санитарами. Девятого, Василия, оставил при себе, в резерве.

Первая очередь, посланная в пролом, сшибла лишь одного гитлеровца. Подпрыгнув, как ошпаренный, он упал головой в траву. Другие в замешательстве остановились и через мгновение рассыпались по сторонам. Радостный галдеж смолк. И только какой-то долговязый, вероятно их старший, что-то орал, размахивая руками.

Рассредоточившись по полю, немцы ответили ожесточенным огнем. Однако он не мог причинить осажденным вреда. Пули со свистом ударялись в стены и отскакивали на пол. Поняв, что ярятся без толку, гитлеровцы прекратили огонь.

Воцарилась ненавистная Ивану тишина. Потеряв немцев из виду, он пробрался к пролому, пытаясь предугадать их намерения. Но вблизи не слышалось ничего подозрительного. Только трещали в траве кузнечики. С автоматом в руках Иван бросился к лестнице и полез через разобранную в потолке дыру на крышу.

Так и есть, немцы двинулись в обход. С десяток гитлеровцев шли, пригибаясь, в прибрежных зарослях. Забыв об опасности, Иван высунулся до половины, дал очередь и косил, косил этих гадов, пока не кончился диск.

Когда он упал на руки своих бойцов, в лице не было ни кровинки. Но он был даже не ранен. „Такое мое цыганское счастье!“ — пошутил Иван.

Командир дота уже решил, что с пехотинцами они справятся, будь их хоть батальон. Его страшила только артиллерия, потому что тут всегда таилась проклятая неизвестность: никогда не знаешь, какой из снарядов — твой. А главное — теперь ответить нечем. Выход один. Иван вспомнил свою любимую песню: „Штыком и гранатой пробились ребята!“ И он со своими ребятами пробьется. Или погибнет здесь.

Нужно было продержаться до ночи. Иван нетерпеливо смотрел на часы. Ровно в семь немцы уходят на отдых, остается только охрана, ну еще, может быть, небольшая группа саперов или связистов. С этими сладишь… Но лучше и их обойти… „Если бы удалось без шума добраться до леса, тогда нам сам черт не брат“. Тяжелораненых оставили бы на каком-нибудь лесном хуторе, а сами подались бы глухими тропами на восток.

„К своим! К своим!“ — билось в разгоряченном мозгу командира. Все его мысли захватил этот план. Он уже казался ему простым и осуществимым. Тем более что немцы пока не напоминали о себе. Их артиллерия, сделав свое дело, судя по всему, передала заботы о доте пехотинцам. А те, получив по зубам, уже не лезут на рожон, хотят взять измором. Или думают, что в доте нет никого в живых. А если и есть, то рано или поздно они вынуждены будут вылезти из своего полуразрушенного убежища, когда кончится последний сухарь, последний глоток воды. Стоит ли их добивать, рискуя своей жизнью, когда они и так обречены.

Теперь Иван ждал темноту, звал ее, торопил. Но время шло неумолимо медленно. В пролом виднелся все тот же голубой кусочек неба. „Ну когда же, когда…“ — бормотал Иван, скрежеща зубами. И на мгновение темнело, но лишь у него в глазах.

Наконец, не выдержав, он дал команду готовиться к ночному броску. Определили выкладку: шинели не брать, взять только плащ-палатки, сухой паек положить из расчета на трое суток, оставшиеся табак и воду разделить всем поровну. Оружие: каждому винтовка, пистолет и по пять гранат. Из трех имеющихся автоматов два — впереди идущему и один — лейтенанту.

Командир определил порядок следования, интервалы, для лежачих раненых приказал сделать носилки из плащ-палаток, ходячим, у которых действовала хотя бы одна рука, приказал также выдать по пистолету.

Все принялись за работу. Работали дружно, с каким-то веселым азартом, словно собирались в увлекательный поход. Вдруг появилась ясность и с ней надежда. Не думалось уже ни о времени, ни о предстоящих опасностях, а только о той счастливой минуте, когда они выйдут отсюда, из этих прокопченных стен на воздух, в пахнущую травами и цветами ночь.

Василий, которому лейтенант приказал позаботиться о раненых, готовил носилки. Прошил двойной суровой ниткой брезент, сделав нечто вроде карманов по краям, а для ручек использовал уже ненужные теперь банники. Получилось вроде неплохо. Потом, представив себе, как трудно придется с этой ношей в походе, надумал пришить к носилкам еще лямки.

Чадила коптилка, дым ел глаза. Но хотя по лицу текли слезы, он был доволен. Стежки ложились ровно, лямки получались надежные, крепкие. Теперь нести будет намного легче…

Как и все, он не думал, а вернее, не хотел думать о том, чем может обернуться предстоящая операция. Командир есть командир, он приказывает. Где-то в душе у Василия плавало какое-то смутное облачко, предвещавшее, что так просто это не обойдется, но где и когда, говорил себе Василий, все обходится так, как задумано? Раз уж задумано, надо делать. Будь что будет.

Командир же не сомневался, а был почти уверен, что его дерзкий план осуществится. Наконец-то над полем повисла тень от холма, скоро начнет смеркаться. Стрелки на часах подходили к девятнадцати. Значит, немцы решили отложить свой решающий штурм на завтра. Но завтра они найдут…

Он не успел сказать себе, что эти спесивые гусаки найдут здесь завтра, лишь злорадно усмехнулся, как вдруг услышал вверху, над головой, какой-то странный шум, будто птица клевала в крышу. Иван вскочил, бросился к ведущей наверх лестнице. И замер на месте. В дыру, куда он вылезал днем, смотрел черный ствол автомата.

Сама дыра была наполовину закрыта, осталось только маленькое отверстие, в которое не пролетела бы даже граната. К тому же невидимый автоматчик был не один. На крыше шла какая-то деловитая возня, слышались голоса немцев, удары ломом или еще чем-то…

В нем все кипело: добрались все-таки! Еще утром он шуганул бы их, только пятками засверкали бы. Но сейчас надо было молчать и таиться. Главное — дождаться наступления темноты. Не вечно же эти будут там, на крыше?

Немного успокоив себя, он вскоре услышал такие же звуки справа и слева. „Что они делают? Уж не собираются ли продолбить стены?“ Но тут же прикинул, что здесь работы им хватит надолго. Иван пробрался по стене к пролому и выглянул, пытаясь хоть что-то увидеть. Хлестнула автоматная очередь, он отпрянул.

Ему показалось, что немцы тянут какой-то провод. Но еще раз подойти к пролому он не решился. Скорее всего, они размонтируют телефонную линию. Командира дота это уже не волновало. Говорить теперь не с кем…

Пытаясь не слушать назойливые стуки, он прошел по отсекам, проверил готовность бойцов к ночному марш-броску: так Иван называл эту операцию. Когда-то, еще в училище, он поклялся, что никогда в жизни, что бы ни случилось, не отступит. И пока ему вроде бы удавалось. Но сейчас… „Ничего, — повторял он, — мы еще повоюем. Только бы выбраться отсюда“.

Вид бойцов, которые исполняли его приказ спокойно и четко, не отвлекаясь на звуки, вновь воодушевил командира. „Лишь бы немцы ушли, лишь бы ушли!“ — повторял он про себя, как молитву. Но эти попались какие-то упорные. Стрелка на часах давно уже перешла девятнадцать ноль-ноль, а стук не умолкал.

И вдруг он прекратился. Иван не поверил, подкрался к пролому и увидел темно-синий клочок неба и золотистый прозрачный серп нарождающегося месяца. Вокруг было тихо. Чтобы убедиться окончательно, что немцы ушли, Иван надел на ствол автомата фуражку и высунул наружу. Выстрела не последовало.

Командир созвал бойцов к выходу из дота. „Трусы в карты не играют! — сказал он. — Надо произвести рекогносцировку подступов к лесу. Добровольцы есть?“ Вызвались почти все. Командир отобрал двоих, тех, что, по его мнению, были позорче и похитрее, еще двоих поставил у выхода для страховки, и нажал ходовую кнопку.

Железобетонная махина дернулась, но не сдвинулась. Иван снова нажал кнопку. Дверь стояла на месте. „Что за чертовщина, неужели и ее заклинило?“ Лейтенант нетерпеливо давил на кнопку, пытаясь вызвать хотя бы звук. Но дверь словно вросла в землю.

„А ну, ребята, навались!“ — крикнул лейтенант. И все навалились, стали толкать. „Раз — взяли! Два — взяли!“ Иван уже хрипел. Но дверь не поддавалась.

Оставался еще один, запасной, выход: маленькая бронированная дверь, которую бойцы называли „калиткой“. В мирное время, уходя и приходя, обычно открывали ее. У „калитки“ имелся глазок, позволявший видеть на шаг-другой, что делается вокруг.

„Калитка“ тоже не открылась. На счастье, „глазок“ каким-то чудом уцелел. Но счастье оказалось цыганским! Командир увидел вкопанный снаружи железобетонный столб, припиравший дверь.

Иван растерялся. Немцы обхитрили его. Уж не узнали ли они о готовящемся броске? Он оглядел исподлобья своих бойцов. Нет, их подозревать глупо.

Что же делать? Кто-то предложил попробовать выломать дверь. Но пощупали броню и отказались: такую не возьмешь, хоть из пушек пали. Да и немцы услышат.

Иван ходил как тигр в клетке. На лбу набухли жилы. Так хорошо продуманный им план рухнул. „Дурак, дурак, не мог отогнать этих фрицев от дота! — ругал он себя и тут же оправдывал. — А кто бы мог? Хотелось бы посмотреть на такого героя!“

Его рука потянулась к пистолету. „Лучше смерть, чем плен!“ На лицах бойцов он прочел жалость и презрение. Нет, он не имеет права оставлять их. Умереть никогда не поздно.

Кто-то шагнул к нему. „Товарищ командир…“ Иван остановился. „Пушкин“, чего ему надо? Сидел бы со своими ранеными». Лейтенант почему-то не решался взглянуть ему в глаза. Но услышал: «Там внизу есть еще эта… как ее… пантера. Может, попробовать?»

Командир бросился к бойцу, расцеловал. «Быстро туда!» Они спустились в нижний этаж, и Василий, расчистив пол, показал на круглую чугунную крышку, прикрывавшую люк.

Подняли крышку. Это был вход в патерну — ход сообщения. Строители, как знал Иван, протянули его под всем дотом и еще дальше, на добрую сотню метров, но не достроили и прикрыли пока плитками и землей.

Василий, освещая лейтенанту дорогу, спустился первым. Под люком начинался туннель из железобетонных труб. Идти по нему можно были лишь согнувшись, даже Ивану. Но идти, черт побери! Идти!

Василий шел осторожным шажком, всматриваясь в темноту и одновременно прикидывая, куда ведет эта труба. «Может, к реке, к плавням?» На стенах трубы сверкали капли. Василий принюхался. Пахло сыростью, тиной. «Или правее, к болоту?»

Смущало его одно: пламя чуть заметно подрагивало. Значит, там где-то есть и дырка… Он тоже знал, что строители, уходя, плотно закрывали траншею. Василий остановился, покрутил головой.

«Ну, что ты там мудришь?» — Лейтенант нетерпеливо подтолкнул бойца. — «Вперед!»

Василий сделал еще несколько шагов и снова остановился. Почему-то на ум пришла сказка: «Направо пойдешь — смерть найдешь, налево пойдешь… как там… костей не соберешь?» Он усмехнулся, посмотрев на дрожащие, причудливо скрюченные тени. Направо и налево хода нет, только прямо.

Они шли согнувшись: Василий в руке с плошкой, Иван с автоматом. «Иди, не бойся», — шепотом подбадривал командир. Боец делал шаг за шагом, уже не думая.

И вдруг уперся в стену.

Лейтенант, оттолкнув, опередил его, но ударился головой о камень. Коптилка погасла. И в темноте, далеко-далеко, словно на дне глубокого колодца, послышались голоса.

Иван нашел в кармане коробок, и дымное пламя снова осветило стену. Это была заслонка из железобетона. Василий водил коптилкой по стене, пытаясь отыскать подъемник. Но тот находился по ту сторону туннеля.

Голоса приблизились. Лейтенант и боец смотрели вверх — там был большой зазор, позволявший слышать, что творится наверху. Вот по полу волоком протащили что-то тяжелое. Потом кто-то совсем рядом, через стену, громко засопел, бряцая железками. Затем снова послышалась громкая немецкая речь и веселый хохот, и все смолкло.

Василий ничего не разобрал в этой тарабарщине. Но, посмотрев на лейтенанта, понял, что произошло что-то страшное. Тот сидел, прислонившись к мокрой стене, и по его лицу текли слезы.

«Товарищ лейтенант, — испуганно забормотал солдат, — не надо, уж как-нибудь…» лейтенант вдруг встрепенулся, схватил автомат и забарабанил прикладом в заслонку. Он бил с ожесточением, ругаясь и плача, пока не разнес приклад в щепки.

«Все, конец!» — повторял он. И теперь, кажется, в самом деле было все кончено. И хотя то, что должно было произойти и поставить точку всем его усилиям, мыслям, желаниям, всей его молодой и многообещающей жизни, еще не произошло, но сейчас — он знал — через какие-нибудь секунды произойдет, и помешать этому он уже не в силах.

В отличие от бойца лейтенант разобрал в немецкой речи два слова — «динамит» и «капут», они объяснили все. В его воображении живо встала картина: вот хохочущий фриц — почему-то это был тот самый долговязый пехотинец, которого он, Иван, утром гонял по полю, — сидя в кустах на берегу, поджигает запал… вот теплится, бежит по шнуру беспощадный огонек… вот доходит до ящиков за стеной…

И вдруг ему стало легко. Он даже не понял, что произошло, какое чудо. Просто его взяли за руку, мягко, по-матерински утерли слезы и что-то говорили, говорили — тихо, в самое сердце.

Взрыва он не услышал.

Мужчина небольшого роста, опрятно, даже щеголевато одетый, расхаживает по комнате и объясняет, что они двое остались в живых потому, что взрывная волна пошла вверх, следовательно, разрушила верхние этажи, а нижний, где они были, только тряхнула.

«Тут все просто и понятно, — говорит он. — Закон детонации». И, снисходительно улыбаясь, рисует на бумажке схему: вот это дот, вот тут, в казарме, находились его бойцы, — он чертит несколько палочек-туловищ, с кружочками вместо голов, — тут, этажом ниже, почти строго по центру, сидели, или, скорее, лежали они с Василием. Где-то неподалеку, за стенкой, произошел основной взрыв. Но взрывная волна пошла вот так — веером. И, конечно же, в казарме всех завалило. Мой собеседник показывает, как многопудовые стены обрушились и сплющили фигурки. «А мы оказались в вакууме!»

«Как, Вася, я правильно объясняю?» — обращается Иван (нет, так называть его уже неудобно, пусть он будет Иваном Ивановичем) к сидящему поодаль, у окна, Василию.

Василий, который смотрел на прыгающих по подоконнику синиц, встрепенувшись, переспрашивает: «Что?» И смущенно краснеет. «Простите, недослышал немного». Иван Иванович повторяет и показывает чертеж. Василий согласно кивает, бормочет: «Все так… так». Но неожиданно заключает: «Остались вот… Значит, не судьба».

Иван Иванович, улыбаясь, похлопывает приятеля по плечу. «Сколько лет прошло, а наш Вася все тот же!» И подмигивает мне. «Ты лучше расскажи как живешь?»

Василий что-то вспоминает, и морщинки на его длинном лице начинают светиться. «А что? Дом свой. В палисаднике георгины, табак, перед окном — липка растет. Запах божественный, соседи, что в новом большом доме живут, прибегают к нам душу отвести. Молодые просят: „Дядя Вася, подари цветочек. В ларьке-то таких георгинов не сыщешь“».

Нет, он доволен жизнью. Здоровьишко пока есть. Жена заботливая, покладистая. Сама работает и еще дом везет. Он тоже работает, в том же чине, что и до войны.

Иван Иванович своей жизнью тоже в общем-то доволен. Живет он в большом волжском городе, работает на транспорте. Квартира хорошая, со всеми удобствами.

И свою жену он хвалит: директор школы, много работает и за квартирой успевает следить. Но вот про детей говорить не хочет.

Иван Иванович, закусив губу, нервно расхаживает по комнате, от его недавнего довольства не осталось и следа. Нет, своей дочерью он просто огорчен. Подумать только: поступила в транспортный институт, а с третьего курса ушла, с какой-то экспедицией уехала куда Макар телят не гоняет, к белым медведям. За год прислала одну открытку. Сын-школьник тоже чудит — дудку себе купил.

Василий сидит, слушает. Его голубые глаза, окруженные сетью мелких морщинок, словно два светлых озера посреди ничем не примечательной равнины. И трудно понять по этой чистой, спокойной глади, что таится в глубине.

«А ты, Иван Иванович, детей своих любишь?» — вдруг тихо, буднично спрашивает он. И, не дожидаясь ответа, признается:

«Я вот все мучаюсь, что, верно, мало своих люблю, ну не так, как надо бы». Он вздыхает. «А ведь их любить надо. Если они это чувствуют — любовь-то, — все от родителей примут».

Иван Иванович смотрит не него недоверчиво.

«Давай, братец, подниматься, — говорит он Василию. — Мой поезд через час, к ночи я должен быть дома. Утром у меня важное совещание».

Василий тоже поднимается. «Раз вместе, так уж вместе». Он мнется. И уже у двери вытаскивает из кармана пальто помятую школьную тетрадку, быстро сует ее мне, шепчет: «Почитайте вот, если не затруднит. А возвращать не надо. Оставьте себе… на память».

…Стихи, скажем прямо, были весьма слабоватые. Я насчитал в тетрадке более трехсот строк. Потрудился ветеран. Впрочем, может быть, это для него не труд, а отдохновение души, возвращение в мыслях к незабываемому прошлому, в места, где для него началась война?

Поэтому привожу лишь одно четверостишие. А за правду, думаю, Василий на меня не обидится.